Владимир Даль. Походные письма на Хиву

: Хивинский поход 1839-1840 годов - зимний поход отряда отдельного оренбургского корпуса русской армии в Хивинское ханство в 1839-1840 годах. Окончился неудачей.

ПЕРВОЕ ПИСЬМО
Река Илек, в Зауральской степи, 1839 г. ноября 25-го

Не ждали вы от меня письма, и всего менее, может, думали вечером 25-го ноября, что я сижу почти на открытом воздухе, в кошомной кибитке, при маленьком огоньке, в кругу шести добрых товарищей, на морозе, и пишу к вам. 

Мы вышли в поход, идем войной и грозою на Хиву, эту дерзкую и вероломную соседку, как названа она была в приказе по корпусу. Путь далек, 1500 верст, идем зимою, и третьего дня было 29° морозу; весь отряд верхом, все на конях, вьюки на верблюдах, их до 12 тысяч. 

Метем бураном по степям и в январе должны быть на месте. А когда воротитесь, спросите вы, по сродному вам добродушию и состраданию? Знаем, когда вышли, а именно 17 ноября, а воротившись скажем вам, когда воротились. Холоду мы не боимся; говорим это не из хвастовства, а по опыту; взгляните только на нас, и вы убедитесь, что мы не хвастаем.

Стеганные, на верблюжьей шерсти, куртки и архалуки, платье разного рода на лебяжьем пуху, верхнее платье из шкур молодых жеребят, или оленьи, сибирские совики, киргизские дахи и ергаки; рукавицы и чулки козьего пуху, из коего порядочные люди ткут столь известные вам кашемирские шали, словом, все запасено, припасено, и несчастные стужа, холод, мороз, словом, вся зима, не знает, с которого краю приступиться. 

Не удивляйтесь этим кривым строкам: сердце пишет прямо, но мороз-снегович берет свое, шаршавит по своему, а он у нас, как видите, толмачем. Сидим на корточках, в теплых кофточках и совиках; писать не совсем ловко. Нужды нет: когда-нибудь на досуге разберете. Вы скажете: Ах, Боже мой, какие страсти! за 1500 верст, верхом, зимой и прочее, и прочее. 

Ну, изволите видеть, сыром в масле мы конечно не катаемся, равным образом нельзя чтобы не было в таком огромном отряде без разных беспорядков, недостатка, нужды - ну придем домой и отдохнем, будем рассказывать ребятишкам своим и добрым приятелям о похождениях своих и примечаниях. Начинают сейчас разливать чай, а у нас сегодня дневка - позвольте мне сперва налиться водой, как говорят моряки, а потом стану продолжать.

Пепел от пылающего костра завалил до того писание мое, что у меня едва достало духу отдуться от этой неуместной присыпки. Зарю пробили, все улеглось, потому что все устало, только часовые перекликаются вкруг нашего стана, и верблюды изредка протяжно рычат. Опишу вам, от нечего делать, артель нашу, наш кош, как его технически называют. 

Нас в одной кибитке, по четыре шага во все четыре стороны (размер верен, но кибитка кругла) нас лежит, на одном и том же войлоке, семь человек. Был восьмой, академист Штернберг, художник душой и телом, милый малый, о котором мы все очень жалеем - но он, присоединившись к нашему походу волонтером, побыл с нами только три дня, и, раздумав вовремя, воротился. 

Он едет в Питер и потом - вероятно в Италию, где, говорят, несколько теплее... Позвольте отогреть пальцы на огне... Первый товарищ наш и сожитель Чихачев, путешественник по званию и призванию, ein Reinfener von Brofeffion молодец, красавец, говорит на всех языках как на своем, бывал в Германии и в Испании, в Алжире, в Мексике, но не бывал еще в Хиве и потому отправляется туда с нами при сей верной оказии. 

Он говорит и распевает весь день Персидские стихи и прозу с муллой нашим и с переводчиком и этим бесит второго нашего товарища, естествоиспытателя Лемана. Доктор Мобиц, который только по временам пытается войти в число избранных и приютиться в братском и веселом тереме нашем, доктор обыкновенно берет опять под мышку одинокую постель свою, состоящую из одной плохой кошомки или войлока, и отправляется в одинокую кибитченку, где аптечная ступка с пестиком обязаны принять на себя временно должность его товарища. 

Как быть, дело походное! Последний товарищ наш такой же чиновник как и я, с тем только различием, что у него совик (cамоедская оленья рубаха) из старого, летнего оленя, а у меня из лучшего зимнего молодого сосунка, и еще подбит лисой! Не поверите, что за раздолье такой кафтан, или салоп, что ваши печи... Позвольте только правую руку отогреть, на левой славная рукавица... Вот так... Пепел этот мне очень надоедает... 

Вообразите теперь палаточку, в которой с трудом только помещаются три человека, посадите туда или натолкайте ее битком семью человеками, живыми, вот как мы с вами, оденьте эти семь человек самым причудливым образом, Лапландцами, Самоедами, Алеутами, Киргизами, полу-Черкесами, полу-Калмыками, полу-Башкирами, полу-все что угодно, право всякого роду и наряду найдется в одежде нашей по клочку... - вообразите все это, и вы видите нас. 

Прислушайтесь, и вы услышите английский, испанский, немецкий и французский языки, малоросийские, персидские и русские песни, татарский говор, а подле, в двух шагах, рычат скучные и жалкие верблюды. 

Загляните, и вы увидите на решетке кибитки черкесскую шашку, испанский, толеданский палаш, казачью саблю, персидский, индейский, турецкий кинжал: увидите сотню предметов скомканных как в мешке, которым, для вас, нет названия, потому что вы их не видывали и не знаете, хотя мы здесь не можем без них обойтись. 

Положим, вы поймете, если я скажу, что тут стоит котелок, таган, баклашка, но что вам в том, если я скажу, что тут навалены торсуки, сабли, треноги, курджунь (переметная сума), и проч.? А между тем это наше хозяйство.... Позвольте мне теперь поворотиться на другой бок: у меня спереди Покров, а сзади Рождество, т.е. тут огонь, а там мороз... 

Хотите ли теперь взглянуть среди дня на караван наш? Вообразите снежную степь, по которой видимо-невидимо, сколько глаз займет во все стороны, все верблюды с огромными вьюками, гора горой, все вьюки и верблюды, а по сторонам прикрытие: казаки, артиллерия и пехота... На этом слове вчера остановился. 

Сегодня, 26-е, в воскресенье опять дневка; мы сошлись тут, все четыре отряда вместе, и теперь пойдем в полном составе, дружно и густо, чтобы никто не мог обидеть, чтобы быть сильнее всякой силы кроме Божьей, на которую душой и сердцем уповаем. Он выведет нас отселе через 7, 8 месяцев, или скорее, коли Ему угодно, и мы заживем опять новою жизнью, вдвое оценим домашний быт и домашнее благо свое.

ВТОРОЕ ПИСЬМО
5 декабря 1839, Бриштамак

Сегодня 6 дек., большой и благодатный праздник: мы справляем его на Бриштамаке, верстах в 270 от Оренбурга; следов. шестую долю пути своего кончили, прошли, и прошли благополучно. Скажу вам, милые мои, с тем чтоб это осталось между нами, что у нас ныне 31 1/2 градусов, и что порядочный морозец, как говорят уральцы, прохватывает ровно огнем. 

Впрочем, по совести, мы еще ни разу не зябли, и в целом отряде нет ни одного человека с ознобами, за исключением одного старика киргиза. Больных, коих болезнь можно бы приписать походу, также нет; простудные и другие случайные болезни и несколько вновь открывшихся хронических. 

Сижу и пишу теперь в кибитке, в общей нашей так называемой кают-компании, и пишу при 30° слишком морозу, без перчаток, и руки ничуть не зябнут: у нас железная печь. Путем доселе всегда было сено и дрова. Сено покупали у кайсаков, которые по Илеку удивительно много накосили сена; дрова местами тальник и другой кустарник, а в помощь ему и кизечек, коими нас также иногда снабжали аулы. 

Впрочем, в такую беду, как сегодня, горит все, даже свежий навоз из-под верблюдов; этому в городе трудно поверить. Посадил бы я еще прихотливого жителя городского в нашу кибитку, такого, которому дует и несет изо всякого угла и окна, и прихоти бы исчезли. 

Спасительное дело для нас, что В. А. (В. А. Перовский - далее везде) завел на свой счет общественную трапезу и большую кибитку, в которой всегда огонек: без этого мы бы замерзали каждый по одиночке в своем углу, потому что невозможно на каждого отдельно запастись дровами, и нельзя было бы даже ставить для каждого по одиночке чай. 

Кайсаки в походах и поездках своих всегда раздеваются на ночь до нага: они уверяют, что это гораздо теплее, если только хорошо завернуться и укрыться. Я доселе, в продолжении 19-ти ночей, только два раза не раздевался; я нахожу, что действительно раздевшись гораздо теплее, и сегодня напр., при этой стуже, я спал в мешке своем, накрывшись тулупом и кошмой, как у Бога за пазухой. 

Конечно там, где по ночам могут быть внезапные тревоги, это не удобно: там раздеваться нельзя. Признаюсь, я никогда не думал, что, одевшись хорошо, можно до такой степени хорошо переносить такую стужу; я, уверяю вас, не зяб еще ни разу. Ночью в кибитке нашей никогда не горит огонь, а шесть человек греют друг друга прекрасно. Вот вам целая страница о холоде, о морозе, о тепле, об огне и прочее.

Поговорим о другой, не менее важной, статье: это обед, чай и проч. Мы выступаем каждый день с рассветом, иногда немножко прежде; становимся в 2 часа, потому что дни коротки, а скотине, и в особенности верблюдам, которые ночью не едят, надо покушать. 

Таким образом, прошедши 15-25 верст, распускаем верблюдов и лошадей на тебеневку; верблюды наедаются в 1 1/2, 2 часа, потом их пригоняют и укладывают на кошмы, расчистив наперед снег; кони остаются на всю ночь в поле: лошадь не жует жвачки и потому не может наедаться в такое короткое время. 

Между тем, как только пришли мы на место, раскидывают живо две кибитки, генеральскую и вертеп, как мы его называем и, кают-компанию, или общественную: ставят самовар, наливают чай и заваривают сбитень; мы греемся и пьем, между тем, часам к семи или восьми, поспевает обед: щи, суп и другое блюдо - каша, или капуста, селянка, баранина, говядина, а иногда, как вчера и третьего дня, жеребятинка, которая, мимоходом сказать, очень хороша, как самая лучшая, кормленная мягкая говядина. 

Пообедавши принимаемся опять за чай да за сбитень; у кого есть дело, бегает, хлопочет по отряду и прибежавши в сборную нашу похлопывает рукавицами и кричит: чаю, сбитню! Часов в 8, а много в 9, все залегло уже спать. 

Встают в 3 часа: весь лагерь просыпается, начинается крик, шум, беготня, кони ржут, верблюды рычат; это бывает вслед за генерал-маршем, в 3 часа; в 6 барабан бьет сбор, вьючат, снимают кибитки и выходят, напившись разумеется чаю, и нахлебавшись жиденькой кашицы. Так тянем мы день за день, время уходит, — и скоро, скоро пролетят не только эти полгода, но и много других полугодов и годов...

Надобно вам однако же рассказать плачевную и неприятную проделку: на днях у нас одного солдата расстреляли. Как быть! Он ушел с часов, покинув ружье, потом бежал, украл другое ружье, и пр. Время военное, опасное, пехота чрезмерно избалована, необходимо было показать пример, для острастки. 

К счастью, так по крайней мере я сужу по своим чувствам, казненный бедняк был до того глуп и туп, что по видимому вся ужасная церемония эта, причащение и отпевание заживо, не сделали на него никакого впечатления; - а смерть всякая одинакова, и скорая смерть лучше медленной и томительной. Во всяком случай нельзя было не наказать виноватого телесно, и так, что он бы может быть на всегда был калекою, а может быть и умер бы; по этому - спокойной ему ночи и благодатного утра!

Маркитант наш, Зайчиков, или Деев взял с собою пару добрых собак, и мы уже затравили шесть лисиц и волка. Для перемены и это забава. Леман очень прилежно ловит мышей. Ханыков спит отлично-хорошо и занял постоянное место в кают-компании против печки; одет он в огромный, мохнатый совик свой и летнюю легонькую шапочку на коже: он не может одевать тепло голову. 

Я постоянно одеваюсь в стеганную куртку и шаровары, или в лебяжью, а сверху совик Штернберга и шапку, столь известную, из беляка (тюленя), которая, помните? надевается от маковки и по самые плечи. Говоря о болезнях, забыл я упомянуть, что у нас было уже человек шесть больных сибирской язвой, не смотря на мороз; человека два умерли. 

Страшная, непонятная болезнь, и странно, что она открылась теперь, в такую жестокую стужу! Все те, которые пришли во время и можно было хорошо вырезать язву, остались живы.

Сейчас все пошли на молебствие, 10 часов утра, а я остался, потому что надобно еще написать кой-какие бумаги... Сижу в теплой кибитке В. А., где стоит большая кухонная печь, и сижу тепло: в кибитке этой теперь на полу 15°, на столе 4°, а на вышину головы 22°. 

В. А. теперь здоров; у него было разболелись глаза, и признаюсь, я за него боялся: какая возможность использовать их при таких обстоятельствах? Теперь, от стужи вне и жару внутри кибитки, у него высыпало и обметало лицо, и вслед за тем глазам стало гораздо легче. Было у нас несколько человек больных жабою, angina tonsilaris, но гомеопатия, прием белладонны, устраняла болезнь каждый раз в течении нескольких часов. 

Сегодня у нас походный обед великолепный — четыре кушанья, шампанское и проч. Между тем все-таки обедаем, как и прежде, стоя и походя, в деревянных чашках, кто, где и как умудрится. К вечеру будет обильная либация и пуншация, по-русски: благородная попойка, в общем собрании, за здравие Царя, за которого идем драться. Прощайте.


ТРЕТЬЕ ПИСЬМО
Декабря 8-го 1839 г., 12 верст от Биштамака

Здравствуйте еще раз. Пишу на скучной и невольной дневкe, после жестокой стужи, которую все мы перенесли удивительно хорошо, потому что право даже почти не зябли; принуждены были сегодня остановиться и простояли сложа руки целый день: буран; метет так, что свету Божьего не видно, и притом - 22°, следовательно идти невозможно; а я, стоя на коленях, как провинившийся школьник, пишу в теплой кибитке В. А. и могу писать не отогревая рук, потому что висящий передо мной тепломер показывает 3. 

Это уже так тепло, что из рук вон! Небо пасмурное, солнце плавает в каком-то полупрозрачном сумраке, бледное, не окрашенное; кони стоят в мерзлых кожаных попонах как в латах, повысили головы и ждут овсеца, гривы сбиты в ледяные сосульки, клочья снегу покрывают хребет; верблюды лежат как мертвые на подстилках своих, один подле одного, как тюки, как огромные связки или чемоданы, жуют и пережевывают вчерашнее, а сегодня Бог даст! 

Нельзя было даже выгнать их на тебеневку: буран, того и гляди, загонит их Бог весть куда, да и хоть не станут, а столпятся в кучу и пойдут по ветру. Все поле укрыто шатрами, запорошенными белым снегом; дымок вырывается тут и там из боковой щелки между кошм, и вихрь уносит его и мгновенно развевает, как глоток табачного дыму, пущенный на ветер. 

Тут и там подымают верблюда со спокойного ложа его; мохнатый кайсак взгромождается сам - друг на четвероногий горб этот и отправляется за кустарником, за бурьяном; — верблюд жалобно рычит и просится в свою спаленку, т.е. на кошму; казаки и солдаты, должностные, бегают закутанные с ног до головы, мелькают между кибиток и похлопывают махнушками своими, рука об руку. 

Уралец глядит молодцом, отвечает, если спросите холодно ли, «небольно морозно, ваше бл-дие, терпеть можно». Жалкий служивый линейных батальонов глядит, с позволения сказать, бабой: наушники, налобник и наличник его обмерзли кругом целою бахромою сосулек. В двух местах в эту минуту раздаются песни; вплоть у кибитки, где я пишу, поют штабные господа наши в буфете или кают-компании, поют разладицей и каждый свое, - а там подальше, человек двенадцать уральцев затягивают согласно: «Ох ты милый мой, мил сердечный друг». 

Вот вам весь быт наш: пусть Штернберг, изменник, его нарисует. Чтобы согреть маленько воображение ваше, скажу еще, что вчера прибыли на Биштамак к нам 50 дровней с дровами из Орска, а сегодня часть дровяного транспорта, посланного вдогонку из Илецка. Всего их до 500 верблюдов; но караван под командой известного грозненского батыра, оренбургского войска хорунжего Петрова. 

Это тот самый, который сидел недели на гауптвахте за то, что неловко или неосторожно, как сам он говорит, неосторожно снял с лошади одного строптивого киргизского старшину, сломив ему руку и ногу. Но караван, сказал я, сбился и заплутался ночью, когда его захватил буран, и прибывает сегодня по частям. На Биштамаке было сена довольно; здесь также, и мы уже запасаемся дней на 12-14, до Эмбского укрепления. 

Невыгода наша, в сравнении с купеческими караванами, велика: в караване всякий хозяин идет с верблюдами своими, бережет их, холит, разгребает под ними снег, подстилает им кошмы; всякий выходит как успел навьючить, не дожидаясь никого; а у нас солдат говорит: черт дери верблюда, был бы жив я! И не смотря ни на какой присмотр, верблюды иногда терпят без нужды горе, колеют и гибнут. 

У нас идут военным порядком: правая колонна, левая колонна, в середине парк, артиллерия, штаб, авангард, арьергард, который подбирает отсталых, и все это должно сняться вдруг, а вьючится исподволь: верблюды лежат завьюченные часа по три и ожидают неготовых, а это тяжело. Сверх того, караваны меняют усталых верблюдов на пути и разменивают их на обратном следовании. 

Всего этого нам нельзя делать, и не смотря на все это, мы придем благополучно, сделаем что приказано и воротимся к своим. Всякий из нас убежден в необходимости и в пользе этой меры, что крайность заставила правительство наше поднять на этих воров копье и штык; всякий идет охотно, не только по долгу, но и по убеждению.

Шесть часов. Бьют зарю. Снег хрустит за кибиткой. Буран стихает. Я выглянул за двери и велел ставить чай, и пожалел, что Штернберга нет с нами. Лунный свет сверху, зарево огней снизу, а в средине лазоревая тьма. На земле кипит еще кровь наша, выше земли тьма, для нас непроницаемая, еще выше свет, а какой, можно только иногда догадываться, когда душа безотчетно к нему стремится и его пугается. 

Но какая это догадка? Догадка слепого о цвете молока, по рассказу поводыря, что оно походит цветом на гуся, которого слепой также знает только ощупав руку поводыря, согнутую клюкой для изображения гуся!.... Хозяйство мое не слишком озабочивает и беспокоит меня... 

Вообще слава Богу, все идет довольно дружно, живут большею частью по-людски, а это, ей Богу, не безделица. Мы сидим в одном мешке, и грызться, коситься и отплевываться тесно. Заканчиваю на сегодня, в другой раз боле; тесно, и генерал Молоствов пришел, совестно занимать у него место, а я пишу на его кровати.

Продолжаю 9 дек. Сидим вкруг огонька. Чихачев рассказывает, как он, близ Квито, в Колумбии, должен был проходить каждый раз через экватор, чтобы спросить стакан воды, т.е. через черту, которую Lacondamine провел. В. А. также вошел сейчас и забавлялся долго, слушая громкие споры веселой братии, которая его не замечала. 

Благородный, душевно уважаемый Молоствов, который теперь командует нашей колонной, сидит, насунув мягкую казачью шапку на брови и дремлет, сейчас спел он нам солдатскую песню и затих: он сердечный устал, проработав весь день. Чихачев сделан попечителем госпиталя. Я по крайней мере числюсь секретарем и гофмаршалом. 

Один Ханыков благоденствует в бездействии, постоянно заседает в огромном совике своем и в летней фуражечке пред огоньком, на стуле, на первом месте, и не встает ни в каком случае с места, чтобы его не заняли, а зовет Курумбая, который в целом отряде вошел уже в пословицу. Разговор идет об акцизе, откупе, налогах, монополии.

10-го декабря. Сегодня вышли в 1/2 5-го и пришли на место рано, в 1/2 11-го, на речку Талас-бай, которая течет омутами, пропадает под землей и снова выходит. Это один из пяти притоков р. Илека, который составляется у Бриштамака пятью ручьями. 

Бриштамак значит пять устьев. Сегодня утром было боле 30°, теперь 28°; при всем том, слава Богу, мы не зябнем. Сижу теперь у железной печи в кают-компании, пишу на стуле, стоя на коленях. До Эмбы осталось нам 6-8 дней ходу, потом до Усть-Урта две недели, по Усть-Урту столько же - и пришли! 

Надобно же надеяться, что жестокие морозы прекратятся, и погода установится потеплее. Я, откровенно говоря, сам удивляюсь, что все это нам так хорошо с рук сходит и что мы живем припеваючи при постоянной стуже в 20-30 градусов. Ночь довольно тихая; бьют зарю - слышны только оклики часовых и позывы того и другого к корпусному командиру. 

Знаете ли что? В лагере трудно иногда доискаться того или другого, - этот полевой и подвижной табор становится каждый день на новое место, улиц и переулков нет, по этому заведено раз навсегда, во всех походах, что начальник зовет подчиненного просто во весь голос из своей кибитки, и кричит: передавай! В одну минуту весь лагерь оглашается именем того, кого ищут, с прибавлением к кому - и всякого легко отыскать. 

Больных у нас многонько; все лихорадки и горячки, 3-4 озноба, не значительных впрочем; поносы, несколько возобновившихся хронических болезней. Старик Молоствов захворал, говорят, что худо переносит сильную стужу; у В. А. глаза совсем поправились, слава Богу. 

Из нас нет ни одного больного, только Иванин захворал, потому что хотел непременно поставить на своем и вытерпеть весь поход в одном теплом сюртуке и холодной шинели верблюжьего сукна; я его много уговаривал, но он уверял, что ему тепло. 

Делают чай: если б вы увидели этот сброд пестрых, цветных, полосатых, одноцветных и всякого калибра халаты, куртки, шпенсеры, сюртуки, черкески, казакины, чекмени и чекменьки, уверяю вас, что это стоит кисти Штернберга, особенно если бы он не упустил разнообразные шапки, кушаки, пояса, платки, шали, косынки и пр. «Осел в квадрате» восклицает в эту минуту Ханыков «что я не взял с собою перины!» 

Надо вам сказать, что ему Курумбай стелет каждый день семь ковров, семнадцать кошм, подушки, тулупы, шубы, но ему, "сарданапальской" душе, всего этого мало! Он и теперь, как обыкновенно, занимает место председателя перед топкой железной печки и курит из черешневого чубука своего талежник в оглоблю. Да, у Волженцова, молодого казака, который взят нами для съемки шкур и проч., у него села на подбородок сибирская язва; вырезали, присыпали во время, и все прошло благополучно; он здоров. Добрый ночи.

21-го дек. на Эмбе, в укреплении нашем Аты-Якши, что значит по-русски: доброе имя. Ура! 500 вер. прошли; не успеем оглянуться как пройдем и еще столько, да пол-столько, да еще одну версту - и пришли. Зима жестокая; 16° у нас нипочем, что называется тепло, если только нет ветру. 

Только два дня было у нас 10° и в полдень еще меньше, теперь снова наладил мороз-снегович 16, 18, 20, 25. Благодаря Бога, все удивительно благополучно, всего не более человек десяти обморозили себе пальцы на ногах; никто не замерз, и один только отморозил ногу, да и то так, что по всей вероятности она еще будет цела. 

Вы заботитесь обо мне: говоря по совести, положив руку на сердце, я со времени выхода из Оренбурга не зяб, не только не подвергался опасности отморозить руку или ногу. Многие обморозили себе носы, щеки, это правда, и у многих нарастает на лице другая и третья шкура; но я невредим доселе и приписываю это осторожности своей. Многие чрезвычайно легко одеты; уверяют, что теплее одеваться тяжело и пр. 

Я совсем с этим не согласен; я одет очень тепло и притом легко сажусь на лошадь, двигаю руки и ноги без затруднения. Не заботьтесь также об утрате знаменитого совика моего, которому нет подобного во всей поднебесной, или по крайней мере в нашем отряде. 

Совик Штернберга также довольно одолжителен, и лебяжья куртка, которую я еще покрыл верблюжьим сукном и не спускаю с плеч, греет как печь. Вы все хотите подробностей, велите избегать общих мест и замечаний! Вот они вам, не скучайте, сами на них напросились.

Ханыков, получив имя сарданапал-паши, с минуты прибытия нашего на Эмбу, переселился в укрепление к астроному Васильеву, и мы его больше не видим. Сегодня несчастный Курумбай его потащил туда на плечах своих семисаженную кошму, ковры, подушки и всю спальную сбрую. 

Верблюдов угнали верст за 10 на тебеневку; поэтому Курумбай должен был взять на себя их обязанность, а постель Ханыкова право составляет хороший вьюк. Васильев определил широту и долготу Аты-якши: 3 1/2 градуса южнее Оренбурга и 2 1/20 восточнее. Это стало быть широта винограда, кипариса и почти даже винных ягод и оливки, - а у нас снег завалил все, буран свищет, и трескучий мороз погоняет рьяных коней своих во всю Ивановскую и собрался, кажется, гнать нас до самого нельзя. 

Боялись, что мало будет снегу: что вперед Бог даст, а именно на Усть-Урте и здесь небесной манны этой вволю. Она нас питает: уже много раз ночевали мы без воды. Далее: Леман усердно распарывает мышей и в самоедской ермолке своей много походит на папу Пия VII-гo. Чихачев, как попечитель больницы, много хлопочет и до того заботится о лошадях своих, что идет всегда 3/4 перехода пешком и не спит ночь, наведываясь часто, хорошо ли их кормят. 

Теперь мы опять у сена, а несколько дней кони голодали и отрывали бедный корм под глубоким снегом. Сегодня считали и пересчитывали всех верблюдов, осматривали, много ли плохих, негодных вовсе и хороших: почти пятая часть оказываются негодными и должны быть выписаны в инвалиды. Это досадно: подновить их нечем!

Далее: мулла будет скоро расстрижен, поступает в войско, с чином урядника и через два-три дня произведен будет в хорунжего: честолюбие морозит и убивает нас, а дивизион 1-го казачьего полка портит кровь, взваривает желчь и заставляет говорить печенкой вместо легкого. Мулла ретивый и честный, надежный парень. 

Смешит он нас, когда завернувшись вечером в огромную кошму свою, занимает место за троих, и если кто начинает ссориться с ним и требовать, чтоб он лег поубористее, повместительнее, то кряхтит, стонет и притворяется больным. За это ему столько достается, что он уверяет и божится, что делает это во сне и сам того не помнит. 

Мы впрочем разделились на две палатки: шестерым тесно, нельзя разводить огня. Теперь мы стоим в одной три, в другой четыре человека, лежим просторно и разводим огонек. При том некоторые из сотоварищей наших негодовали на беззаботность других, которые отнюдь не хотят похлопотать даже за себя и предоставляют это занятие любителям. Мулла, Иванов, Чихачев и я в одной палатке, а в двух шагах от нас Леман, Ханыков и корнет Шотт, ординарец В. А. 

Впрочем артель наша не разделилась: кони, люди и верблюды остались под ведением Иванова, а мулла произведен в чай-баши, и разливает в кибитченке нашей чай. Знаете ли, как хорошо посидеть вокруг огонька и пить чаек!

В укреплении гарнизон живет в довольно опрятных и удобных землянках, но воздух в них спертый, нездоровый и ничем не может быть исправлен. В. А. покупает у здешних кайсаков несколько кибиток с тем, чтобы поместить в них часть больных и здоровых. 

Я также согласен, что в кибитках, с огоньками, жить гораздо здоровье. Кайсаки все кочуют спокойно на своих местах, ничего не боятся, и доселе их никто не тронул волоском. Старый хрен Юсуп Куланов явился с просьбою, чтобы камыш на зимовье его, верстах в 8 отсюда, был пощажен. Вероятно, просьбу его исполнят, хотя для нас это очень неудобно.

ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО
Аты-Якши, на р. Эмбе, 23 декабря

Вчера мы было уговорились с удалым уральским есаулом Назаровым (Максимом) ехать сегодня до свету на кабанов, которых здесь в камышах много. Я встал сегодня часа за полтора до свету, вышел с холода на холод, потому что в палатке нашей также не было еще огня, — снег сильно захрустел под ногами, дыхание мгновенно мерзло на длинных усах и на бороде: я не брился уже более месяца, со дня выступления из Оренбурга. 

Окинув взглядом воротник тулупа, под которым провел ночь, я встретил несколько длинных сосулек: видно холодно. Подошедши с фонарем к термометру Чихачева, висящему постоянно под часами, у кибитки В. А., я узнал, что и сегодня опять 26°. Воздух тих, небо ясно, звезды сверкают. 

Подумав хорошенько, рассудил, что лучше остаться дома, особенно еще после бани, или лучше выразиться по-польски: мовни, потому что я с Ивановым вымылся вчера вечером у Зайчикова в землянке. И так я пошел в палатку Назарова, который занимался разливкою чая, и объявил, что я на сегодня отщепенец. 

Ханыков, который, на все время нашего здесь пребывания, перебрался в укрепление к Васильеву, снарядился однако же и поехал на кабанов. Он был замечательно уродлив в огромном, толстом совике своем, с ружьем (в чехле) за плечами, особенно, когда сердился в это время и подбирал пули и патроны по калибру. 

Я советовал ему дружески оставить воинственные, предприимчивые затеи свои и ехать просто зрителем, потому что кабан иногда не любит шутить, а испуганная выстрелом и нападением кабана лошадь не редко скидывает подобных ездоков. Он однако же пребыл тверд и непоколебим: пошли ему Господь на этот раз побольше равновесия.

Напившись чаю, вышел я взглянуть на восходящее солнышко, мутное, бледное, сонное, - и увидел вместо одного солнца - три. При нынешней стуже мы уже частенько видели эти побочные облики Аполлона, но ни разу еще облик не был так хорош, как сегодня. Решительно нельзя было сказать, которое из трех видимых светил настоящее: можно было только догадываться, что это, как обыкновенно, среднее.

 Я забыл сказать, что перед самым восходом над солнцем поднялся высокий столп яркого света, потом уже явились три солнца, потом вскоре начали тускнеть, два из них приняли радужные цвета и растянулись несколько по вертикали, края их заплыли, и ярче разгоравшееся солнце разогнало остатки своего подобия (эффект-гало).


День ясный, тихий, почти теплый - а 26°! В землянках укрепления 8°-10° тепла, а между тем там жарко и душно: дыхание видно, как в холодной комнате, а нам, окостеневшим уже на морозе, жарко. Светлые искры льются по воздуху, переливая фиалковые, радужные цвета: блеск снега на земле невыносим без наглазников, и больным, которых в одном нашем т.е. 4-м отряде более 70 человек, нехорошо: тут никакое лекарство не помогает, коли сам не подымешься. 

Болезни большею частью простудные, в укреплении напротив до сотни человек горячечных, цинготных и проч. Землянки их хороши, но землянка всегда землянка: будь она опрятна и светла, все она под землей! Вот почему, кажется, очень хорошо делают, что хотят вывести большую часть гарнизона в кибитки. 

Верьте мне, в кибитке и при 30° хорошо и тепло, был бы только днем огонек, хоть маленький, чтобы можно погреться глазами и воображением, - и был бы на ночь хороший тулуп да кошма. Итак, морозу мы не боимся, не шутя: пишу это при 26°, в такое время, когда в продолжении месяца два только раза термометр показывал менее 10°, шесть раз более 28 ми, двенадцать дней более 20-ти. 

Мы простоим здесь с неделю или более: может статься, морозы спадут. Это было бы желательно для нижних чинов, которые не могут раскладывать бивачных костров, а иногда с нуждою только сварят свою кашицу. Их кормят очень хорошо, теперь дают по целому фунту мяса в день. Здесь вблизи кочуют назаровцы (чиклинцы) и начинают уже садиться на зимовье. 

Отряд наш проходил местами вплоть мимо аулов их, и к чести отряда должно сказать, что никто не тронул кайсаков пальцем, не смел взять волоска, или клока шерсти, не говоря уже о баране. Я не думал, что все это обойдется и может обойтись так чинно. Известный батыр - в старые годы наездник и вор - Юсуп Куланов получил вчера хорошие подарки, между прочим синий кафтан, двуствольное ружье и золотой перстень с арабскою надписью. 

Старик, лет 80, был очень доволен и обещал стараться о пополнении недостающих верблюдов, лошадей и рогатого скота. Для этого через неделю будет у нас туй, т.е. пир, на который должны собраться все ближние назаровцы и вести с собою скот, что у кого лишнее есть, и за каждую голову будут платиться деньги.

Написав это, я отправился в столицу нашу, в укрепление, сам не зная, за чем и к кому, так прогуляться. Вдруг входит Ханыков, мерзлый, отчаянный; он воротился с неудачной охоты, и говорит: «идите скорее в лагерь, вас ищут: гонцы прибыли с Ак-Булака (со второго укрепления) с известием, что там дерутся с хивинцами». 

Вот рассказ посланных: 13-го декабря отправлены были отселе 130 человек пехоты и сотня казаков в Ак-Булак, чтобы привести оттуда всех больных, до сотни. Команда эта, ничего не зная, остановилась для последнего ночлега 18 дек. верст за 10 не доходя укрепления, и ночью вдруг хивинцы с криком и визгом напали, кинувшись наперед всего на лошадей. Лошади были стреножены, но до 30 треног лопнуло, и кони шарахнулись без удержу; 40 верблюдов поскакали за ними вслед. 

Между тем отрядец справился, собрал остальных лошадей и верблюдов, окружил себя завалом из телег и вьюков и благополучно выдержал 1 1/2 дневную осаду 2-х до 3-х тысяч туркмен, каракалпаков и хивинцев. Казаки и солдаты отстреливались славно, кидались несколько раз из засады своей на неприятеля, который наконец принужден был удалиться. С нашей стороны убиты: три солдата и два казака; ранено 11. 

У хивинцев потеря неизвестна, потому что они утаскивали убитых и раненых с собою; но сами посланные, бывшие вожаками при отряде, видели 8 человек, свалившихся с лошадей. Трое убиты были так близко, что тела их хивинцы не успели выхватить и покинули. На одном из посланных была завоеванная сабля, которых взято 5. 

Прибыв за тем благополучно в укрепление, молодцы наши услышали здесь, что тот же хивинский отряд осаждал его три дня, но не могши нанести ему никакого вреда и потеряв несколько человек от гранат и картечи, прошел мимо, вероятно для разведок; - и на этом то розыске встретил конвой, посланный для больных.

Вся слава разбойников и трусов состоит в том, что они зверски замучили и разрезали по частям одного кайсака, посланного, охотой, с увещевательными грамотами к хивинскому народу, к каракалпакам и проч., дабы, по возможности, предупредить напрасное кровопролитие. Прибывшие сюда гонцы нашли остатки тела его на дороге, верст не более как в 5-6 от самого укрепления. 

Это озлобило вообще всех кайсаков до того, что они называют хивинцев кяфырами, не мусульманами и клянутся в мести. Тем вернее будут они нам служить, тем менее можно ожидать побегов, хотя, правду сказать, и теперь из отряду нашего бежало кайсаков 3 или 4 человека, и только из числа высланных за нами Бай-Мохамедом, при 350 верблюдах, прибывших вовсе отдельно и по себе, бежало 12 человек кайсаков. 

Итак, первая победа над неприятелем одержана, а главное - хивинцы вышли из гнезда своего и должны теперь драться. Пора спать: до завтрого.
 
Двое кайсаков прибывших с этою вестью вызвались для опасной посылки, а других охотников не было. Это те же самые, которые были отсюда посланы вожаками с командой, ушедшей в Ак-Булак за больными. Один из них человек бывалый, видел войну между кайсаками, видел войну хивинцев с персиянами, с бухарцами, - но эдакой войны, говорит, как бой 200 человек, этой горсти, за тюками и телегами, не видал. 

Он не может надивиться хладнокровию солдат наших, которые почти двое суток отстреливались, пели при этом песни, как именно кайсаки замечают в рассказе своем, даже курили трубки. У хивинцев было два трубача, огромные, саженные трубы с широким раструбом; трубачи эти сзывали правоверное воинство на бой; все около них собирались, но, как трубачам нельзя было подъезжать близко к завалам нашим, потому что-де стреляли оттуда, то и наездники вместе с трубачами давали тыл. 

Причина весьма удовлетворительная: у трубача, как у всякого другого молодца того же калибра, лоб не за каменной стеной. Очень хвалят поручика Ерофеева, командира роты, за хладнокровие и распорядительность его. Он тем более заслуживает похвалы, что в первый раз попал в огонь и войны не видал. Солдат было с ним, как я узнал теперь вернее, 170 челов., а казаков сотня, из коих 40 верхами, а лошади из под остальных были заложены в сани и телеги, под больных. 

Все это прекрасно. Остаются только неодолимые хлопоты с больными, этой вечной мукой всех военных отрядов: за ними сто раз более хлопот, чем за убитыми. У нас, в 4-й колонне, их уже до 90 человек.

У нас идет поверка и пересмотр верблюдов: их должно бы быть 10 т.; но выходит менее, так, что за выключкой негодных едва наберется 8 т. Запасного продовольствия в Хиву нельзя будет взять более чем на месяц; прежде не рассчитывали на тамошние средства вовсе, а теперь надобно будет оглянуться там, нет ли где хлебца, или обратить часть верблюдов опять на Эмбу, для подвозу. 

Впрочем, у нас есть еще порядочный запас в Ново-Александрове, это ближе, и туда можно будет послать с места: туда всего от Хивы две недели ходу. Солдат кормят очень хорошо, дают им теперь по полному фунту мяса на день; не смотря на это, они болеют. Сначала выступления В. А. был очень озабочен неисправностью цепи нашей; не умели опрашивать проходящих, пропускали без отзыва, засыпали на часах, кутались в кошмы от буранов; поэтому все наличные при штабе офицеры стали обходить (ночью) цепь и поверять часовых. 

Ныне дошли до того, что можем быть спокойны; часовые стоят хорошо и понимают обязанность свою. В. А. вчера ночью хотел проехать насильно через цепь; часовой уставил ему штык в грудь и побожился, что заколет, если не остановится на месте до прихода ефрейтора, которого звал отчаянным голосом. 

Мы также боялись частых побегов кайсаков с верблюдами, но доселе было только два или три случая, остальные служат хорошо и стали даже сами (т.е. не верблюды, а кайсаки) вьючить их к крайнему облегченно войска. Бай-Мохаммед прислал 380 верблюдов, из числа этого ушло дорогою 42 верблюда, т.е. 12 челов. с ними бежали. Удивительно, что доселе нет здесь самого Бай-Мохаммеда, ему сроком назначено было 13-е число, и он хотел прибыть с 400 кайсаков.

Насчитал ли вам, хотя ради небольшого самохвальства, все неудобства нашего необыкновенного похода? Начинаю тем, что если бы идти нам по утвержденным и установленным на этот предмет общим постановлением, то мы бы доселе не дошли далее Илецкой защиты. Например: предписывается посылать квартиргеров, занимать биваки всегда по близости селений, разводить бивачные огни, стоять на месте, ждать, если мороз превышает 15°. 

Хороши бы мы были! Долго бы нам пришлось дожидаться пятнадцати градусов, и дожидаться, поколе вырастут на пути леса и выстроятся селения! Мы идем глубоким снегом, целиком, без дороги, - и это тяжело; верблюды беспрестанно развьючиваются, за ними хлопот много, и много остановки: несколько верблюдов пристают вовсе, на каждом переходе, - надобно скакать по отряду, искать порожнего верблюда чтобы не покинуть вьюка: а между тем кайсаки режут отслужившего горбуна и делят между собою мясо. 

Рассчитывали, что на верблюда могут садиться попеременно по два солдата, оно справедливо, и верблюд несет двух человек легко; но оказывается, что жесткая сума солдатская занимает много места и сверх того набивает верблюду задний горб, а верблюд со сбитым горбом идет только под нож. Число верблюдов сравнительно с числом войск, очень велико; верблюд, избалованное животное, которое требует - не корму, не воды, а присмотру. 

Нехорошо навьючить, не выровнять тюки, пустить веревку через горб - значит лишиться верблюда, он уже не служака и из счету вон; каждый день надобно разгребать снег на том месте, где верблюды укладываются и даже, где только можно, срывать землю, до талой земли - работы много. Надобно также подстилать под скотину эту кошмы или камыш; а солдаты гораздо охотнее укрываются кошмами сами и жгут камыш, и верблюды болеют и дохнут.

В. А. уехал в укрепление, от которого мы в полуверсте, заботиться о больных; папа Пий VI поймал Menoniles Tatiaricina и очень доволен; он ходит по сугробам снега в меховых сапогах, нагольном тулупе и самоедской скуфье, закрываясь локтем от жестокого бурану. "Сарданапал -царевич" возвратился с охоты благополучно и очень удачно, т.е. к счастью не видал кабана и остался цел и невредим. 

Иванов варит пельмени, раз по семи на день и ест, уверяя, что это греет. Мулла, ныне чиновник, урядник, взял у меня ружье, прослышав о близости хивинцев и пригоняет пули. Сабли он не снимает с себя даже ночью, потому что теперь он военный человек. Чихачев-таки дохолодился на морозе до того, что его вчера маленько встряхнуло - нынче он здоров. Бодиско стоит от нас саженях во ста, за штабом, в обозе, мы видим его только за обедом, да изредка навещаем; ему вчера выдернули зуб, который его несколько дней сильно мучил.

Я помянул пельмени: скажите пожалуйста тому, до кого это может касаться, - что пельмени наши никуда не годятся; в Оренбурге, как вы помните, была oттeпeль; заботливый повар наш пересыпал их в это время мукой, чтобы не слиплись все в один пельмень - теперь, как сварят их, точно клейстер, мука сваренная в воде. 

Между тем едим их очень прилежно, потому что французский самоучитель, m-r. L'Appelit, дает нам полезные уроки. Вчера вся честная поющая братия восстала на меня дружным и шумливым оплотом, за то, что я не умею достать вина для них, которое замерзло в бочонке. Я просил наставления, как это сделать, - потому что бочонок на морозе не отойдет, а рубить его не приходится; водные части вина разумеется замерзли наперед, а после уже спиртовые, и потому надобно бы оттопить все. 

Велегласное совещание кончилось тем, что нельзя ничего сделать, и трое ретивых спорщиков, которые хвалились, что распорядились бы гораздо лучше, если бы дело было поручено им, замолчали. Им однако же очень прискорбно, что мы завтра, первый праздник, будем без вина. И так сегодня сочельник; походная церковь наша поставлена в укреплении; зеленая кровля шатром виднеется издали. 

В Оренбурге храмик наш исчезал среди высоких зданий, - здесь, между курных и дымных кибиток, между рыхлых землянок, занесенных сугробами снега, между будками сшитыми на живую нитку из лубков и рогож, походная церковь составляет самое великолепное здание. 

Тридцать два заряда приготовлены, колокол сзывает на всенощную - здесь конечно от создания мира впервые раздается звон христианского колокола. Для сочельника ветер стих; погода прекрасная, мы ходим в одних куртках и сюртучках - и не можем надивиться, что термометр докладывает нам о 14 градусах. 

Это, право, оптический обман. Земля нырнула уже в глубокую тьму - вокруг поднимаются искристые столбы туманного свету, это огни наши; вблизи на всех кибитках, по своду кровли, широкие огненные прорехи, из которых вылетает дым, пар, и тут и там искры; часовые опять затянули уже круговую зевоту свою, верблюды угнаны на далекое пастбище, и потому унылых пеней их не слыхать. Все тихо; - «солдат стой, убью - солдат стой, что отрыл?» раздается тут и там - и благодать Господня почиет на христолюбивом воинстве.

Командир колонн переменяется по случаю назначения Толмачева - командующим пехотой, Циолковского - кавалерией, Кузминского - артиллерией. Первой колонной командует полковник Бизянов, славный, почтенный старец и знакомец мой, уралец, ходивший еще при Павле I в алом кафтане и синей шапке, воевавший еще с Суворовым - и первая колонна идет вперед, чуть ли не на второй день праздника. Счастливый и завидный путь!

ПЯТОЕ ПИСЬМО
27 декабря

Четыре колонны наши пойдут отсюда эшелонами, с тем, чтобы 1-я колонна приняла в одном или двух переходах от Ак-Булака высланных оттуда, под прикрытием Чижева, больных, передала их за переход во 2-ю, там в 3-ю, 4-ю, и таким образом будут они доставлены благополучно сюда, и мы не лишимся конвоя своего, который в ином случай должен бы проводить больных и с ними остаться. 

Чихачев еще открыл, что термометр его врал на 1 1/4°, а именно показывал меньше, потому что висел на кибитке В. А., в которой бывало до 20° и более тепла. Стало быть 6-го дек. у нас было до 34° морозу, что и согласно с наблюдением в других колоннах. Странная болезнь появляется здесь изредка, скажите мне, что это такое: начинается прямо беспамятством и сумасшествием, между тем как по всему нельзя предполагать тут воспаления мозгу; человек до пяти заболевали, и двое умерли.

От Оренбурга шли мы все в гору, вверх по Илеку; перешли Сырт, т.е. разделение вод, возвышение Буссага, которое на картах изображают огромными, небывалыми горами; там спустились вниз по Эмбе и теперь пойдем низменною степью до самого Чинта. До Эмбы земля довольно плодоносна, растет ковыль, а где ковыль, там может расти и хлеб; отселе далее почва илистая, песчаная, глинистая, словом, дно морское: растут одни тощие солянки и мелкотравчатая полынь, да местами бурьян и помочка, словом земля голодная, летом почти непроходимая. 

По Илеку сидели аулы Ташинцев; здесь Чиглинцы, и именно Назаровцы; это народы довольно дикие, многие из них не видали от роду русских; - между тем аулы их сидят спокойно кругом, не уходят, потому что зимою им бежать нельзя, и приводят даже скот на продажу; им велено поставить нам сколько можно верблюдов и лошадей. 

Несколько аулов ведения Кул-Джани не дали вовсе верблюдов, когда собирали их для экспедиции и платили найму по 10 руб. сереб. за каждый. Этим молодцам задана теперь задача - поставить две сотни горбунов. По случаю ссоры назаровцев с хивинцами никаких вестей о войске их нет; не знаем что и как будет, а надеемся встретить их.

28 декабря. Кто скажет нам, какие это хивинцы с нами дрались? Передовой ли отряд, или просто команда Менембая (Джангиза), которая вышла встречать караван и сорвать с него что может, и вздумала прислужиться хану нападением на Ак-Булак? Статься может, что мы их и не удивим больше, и знаменитою вылазкою двенадцати солдат и 4-х грозненских казаков кровопролитие кончится! 

По человечески - прекрасно; но, соображая цель многотрудной и дорогой экспедиции нашей, дурно. Если все обойдется по христиански, чинно, смирно, тихо - тогда не узнают страху, и нельзя поручиться, чтобы через несколько лет Хива не сделалась опять тем же вертепом. 

Если, напротив, придется побить их путем, разбить какой-нибудь глиняный вал или стену ядрами или подорвать его миной, поднять на штык ихнее ополчение, размести, как говорится, пепел хвостом конским: тогда бы помнили русских долго. Первая угроза им легла бы смерчем на беспутное ханство, и каждое требование было бы свято исполняемо.

Вчера В. А. в первый раз приказал сделать несколько ночных сигналов; колонны в сборе, и потому все могли наблюдать их хорошо. Впрочем, никогда употребление этого средства на сухом пути не может сделаться о такой степени общим, как на море: там ничего не мешает наблюдать огни, там часовой закричит: сигналы - и вахтенный, не сходя с места направляет глаза или трубу в ту сторону, где флагман; здесь иному придется бежать с версту, покуда найдет того, кому надо наблюдать, и этому опять искать чистого места, откуда сигналы видны.

Мы обстреливаем коней своих: мои, мухортый и карий, ничего не боятся, словно знали, что под такого богатыря пойдут. Для охоты это очень приятно. Леман вчера ездил верст за десять, видел горы морских ракушек и животных, дал несколько промахов из ружья и щедро наградил казаков, которые убили ему пяток куропаток и два жаворонка. Он тешился ими. 

Чихачев, выбрив и вымыв всю прислугу нашу, сжег рукав совика, обрезал огромные бахилы и работал потом с астрономом Васильевым. Он, Чихачев, постоянный метеоролог наш, берет высоты, наблюдает барометр, термометр и даже баротермометр: машинка, по которой через кипячение перегонной воды узнается возвышение места от поверхности моря, потому что вода, как известно, кипит при различной температуре, смотря по возвышению места или тяжести воздушного над нею столба

Мне поручено строить койки, о которых я говорил, и это занятие право больше идет ко мне, чем быть очень неисправным буфетчиком. Но, что всего лучше, у нас теперь прекрасных, сухих, березовых щеп вдоволь: в палатке пылает неугасимый огонь, и весталка наша, знаменитый Бай-сен Чихачева, не может нахвалиться щедротами Аллаха. 

У Бай-сена этого рожа право самая неблагопристойная, рассудка нет, кажется, ни на волос, а между тем он пасет прекрасно верблюдов, день и ночь караулит лошадей и стоит нам теперь дороже трех исправных денщиков. Мы позвали вчера вечером моего Саната в палатку, сели вокруг огня, затопили чайник, произвели Муллу-Нура в чай-баши и заставили Саната рассказывать сказку, услышав случайно, что он большой мастер этого дела. Что же вы думаете? 

Право мы изумились; ждали какого-нибудь вздору, а Санат мой высыпал нам целую поэму о Чур-батыре, ногайце, в презамысловатых стихах, с бесконечным ожерельем прибауток, с рифмами, с песнями, с припевами, складно, ладно и причудливо. Это большая редкость между кайсаками; у них обыкновенно не найдете, в народной поэзии, воспоминаний былевых, а песнопевцы слагают стишки свои, по четыре в строфе, наобум, помня немногие из них наизусть. 

Чур-батыр непременно будет переписан, от слова до слова, и переведен на русский язык. Я далеко не все понимал, но удивился необыкновенному сходству духа этой сказки и самого рассказа с русскими богатырскими сказками. 

Что такое народная поэзия? Откуда берется это безотчетное стремление нескольких поколений к одному призраку, и каким образом наконец то, что думали и чувствовали в продолжении десятков или сотен лет целые народы, племена и поколения, оживает в слове, воплощается в слове одного, и снова развивается в толпе и делается общим достоянием народа? 

Это загадка. Сто уст глаголят одними устами - это хор древних греков, и значение хора их может понять только тот, кто способен постигнуть душою, что такое народная, созданная народом поэма: это дума вслух целого народа, целых поколений народа. Для меня, это первый залог нашего бессмертия. Говорят: глас народа, глас Божий; что же сказать о гласе целого поколения? 

Этот залог - должен найти свой отголосок, он не замрет в простоте и силе своей, а отголоска ему в этом мире нет. Так-то мы читаем в каждой книге не то что написано, а то, что можем понять и постигнуть, что тронет и займет нас; так-то народные предания для иных — бабьи сплетни, для иного совсем иное.

Так коловратно все на свете. Не более трех часов прошло с тех пор, как я кончил эту страницу письма, и погода изменилась, сделалось гораздо теплее, ветер затих, а у нас в отряде двух кайсаков расстреляли. Ночью бежало шесть человек с 18-ю верблюдами, а потом все верблюдчики в колонне Толмачева объявили, что далее идти не намерены, а хотят воротиться. 

Причины раздумья их были очень просты: верблюды-де у нас плохи, устанут, не дойдут, неприятель впереди, время опасное - так зачем мы туда пойдем? В. А. выехал к ним тотчас сам, велел их собрать и окружить караулом, человек до 200. 

Затем Иванов растолковал им, что мы все идем не по своей воле, а по воле Государевой, что всякий, кто теперь смеет сказать: «я не иду далее» ослушник и преступник и должен быть строго наказан; что кайсаков у нас кормят хорошо, дают им мяса и круп более чем солдату: что неприятеля им бояться не для чего, как могут заключить из первой стычки нашей с ним: там кайсаки лежали, по распоряжение офицера, за пулями, а солдаты и казаки отстреливались; солдаты же и казаки ранены и убиты, а киргизы все целы и пр. 

Затем спросили всю толпу, кто понял речь эту, образумился и хочет идти, и кто нет. Некоторые увидали, что мимо их прошли рабочие солдаты с лопатами и кирками, а другие с ружьями за ними, и спешили бегом перебраться на правую сторону; другие последовали их примеру, а семь человек, и в том числе знаменитый оратор, который кричал за всех, что мы де не пойдем, перешли на левую сторону. 

Последних тотчас же окружили казаки с пиками, и В. А. указал на одного из них (кажется, на первого встречного, на кого упала рука). Его вывели, раздели, завязали глаза, и залп раздался. Вслед за тем та же судьба постигла другого, остальные пять взывали о милосердии и отдавали души свои в поруки, что готовы идти на край света. 

В. А. сказал им, что прощает их во уважение просьбы султана-правителя Бай-Мохаммеда, который присутствовал тут же, и образумившиеся глупыши, бегом, кувырком и прыжком, пробрались между лошадьми и пиками на правую сторону, к праведным. Пример этот необходим. Подкрепи только Господь здоровье В. А и душевную силу его! Он иногда бывает очень расстроен от беспрестанных неприятностей и трудов, от забот, которые нельзя устранить и не всегда можно увенчать успехом.

ШЕСТОЕ ПИСЬМО
1-го января 1840

С новым годом! День славный; вчера и сегодня градусов 10-15, тепло; снег не идет, ветру нет. Снег однако же ужасно глубок: Бог весть, как протащимся с орудиями, больными и ящиками. Дай Бог, чтобы мы могли сделать по 10 верст в день. Вероятно выступим дня через три. Вчера опять ушло у нас четыре кайсака, семиродца, это всего выходит 24 человека; поймать ни одного не удалось доселе; хоть бы расстрелять какого-нибудь беглеца, так бы может быть стали трусить. В. А. сегодня очень расстроен, не спал всю ночь и много беспокоился. 

Я все говорю алах-керим, Бог милостив, и русский Бог велик; дойдем хорошо, сделаем дело и воротимся благополучно. Мы доселе сделали несколько менее 500 верст в 32 дня, а отсюда пойдем еще вдвое медленнее. Бизянов, который выступил четвертого дня с своей колонной, проходил первые два дня по пяти и по семи верст. 

Пехота пашет по колена в снегу. Bсе кайсаки говорят, что от роду такого снегу здесь не запомнят; обыкновенно по эту сторону Сырта-Буссага, который разделяет вершины Илека и Эмбы, зима бывает несравненно мягче и снегу бывает гораздо менее, чем у вас; теперь наоборот. Вы ждете снегу, а мы отрываемся лопатами. 

Наша колонна шла в походе таким порядком: левый фланг верблюдов в десять рядов или ниток; впереди, для порядку, по одному казаку на каждый ряд, а иногда и на каждые два ряда. Правая колонна или фланг также; в средине парк, за нею штаб, за ним лодки, церковь, арьергард; впереди парка артиллерия, впереди ее авангард 1-го полка.

Нельзя впрочем не признаться, что иногда, особенно в начале, было много путаницы, и долго не могли привыкнуть останавливаться тем же порядком и выступать также. Теперь всякий знает свое место; кибитка корпусного командира становится в самой средине за парком и выдвигается вперед; за нею кают-компания и кухня: по обе стороны: влево стоят дежурный штаб-офицер, дежурство и прочее, вправо мы. 

Теперь прибыли к нам в палатку еще два генерала: командующий пехотой Толмачев, и кавалерией Циолковский. Они, кажется, станут на правом фланге, подле дежурства. Скажу вам еще частное и собственное мнение мое: мы весною воротиться не можем. Дай Бог, чтобы я ошибался. 

Во всяком случай обратный путь будет по моему без всякого сравнения легче и удобнее; мы можем идти порознь, разными дорогами и малыми частями. Мне кажется, что мы, вопреки всякому расчету, отведаем хивинских дынь, а может быть и винограду. Вы видите, что я говорю откровенно, что думаю, поэтому и верьте, что я вообще от вас ничего не скрываю; В. А. позволил писать мне все, и письма эти почти тоже, что дневник мой.

4-го января. Довольно холодно; 22°, но ясный, солнечный день. Изготовил до 150 коек для больных, которых будут подвешивать на верблюдов; пересмотрел стеклянки и банки по должности дворецкого - все полопалось, вино, трюфели, морс, прощай! Даже портвейн и мадера высадили в бочонках дно. 

Говорят, если правда, что у Циолковского все цело: вот что значит хозяин, и вот какая разница в хозяйстве хозяина и бурлака. Впрочем, все у нас было обшито кошмами: не знаю, в чем сила. В. А. уехал вчера еще в укрепление к Геку, и пишет письма; Никифоров и Ханыков живут там постоянно, Артюхов являлся туда ежедневно, чтобы поесть свежего хлеба и напиться квасу; я в течение двух недель наведывался туда, по делу, раза два-три. 

Муллу произвели в хорунжие, он ходит с темляком; Чихачев вздумал чистоплотничать сегодня, вытереться спиртом, да хотел погреть огромное полотенце, с простынею, обмакнувши его в спирт - огонь вспыхнул, и мы едва не сожгли палатку свою, насилу выкинули тряпку в снег.

5 января. На днях отдан приказ, чтобы все офицеры покидали здесь в укреплении все излишние тяжести, все без чего только можно обойтись, потому что иначе, быть может, принуждены будут по недостатку верблюдов кинуть добро свое путем на распутье. Почему же и не так? 

В Турции гевальдигеры жгли, по приказанию главнокомандующего, всякую лишноту, т.е. всякую повозку, когда строго велено было всем идти на вьюках, но не могли истребить всего обоза: много телег перешло за Балкан - и - виноват, в том числе и наша. Девать вещей своих мне было некуда, и чем жечь их самому, я решился тогда предоставить дело это судьбе и обер-гевальдигеру. 

Кто из них был милостивее, не знаю; но мы с Зейдлицем сохранили телегу свою.

Здесь иное дело; мы поднялись с места на вьюках, все знали, что лишнего брать нельзя, и все мы знали кроме того, что нас будут кормить готовым. У меня бросать нечего; на шт.-офицера полагалось при выступлении два верблюда, а я занял своими вещами одного. Но тулуп, таган, котелок, ведро, топор, лопата, чайник, треноги, аркан и всякая, неисчислимая, но необходимая дрянь накопляется и - смотришь - выходит тот же вьюк. 

Тут еще овса выдадут вдруг на несколько суток, да сухарей людям, да наберешь сенца, да дровец - и бедный верблюд кряхтит и рычит под ношей, а убавить нечего. Удивительно, как дрянь эта накопляется в походе, и как она необходима. Например, у человека излишняя кошомка, дрянная, изодранная, но она греет, если ею укроешься в 25° морозу, и греет, если ее подстилать под себя; и кто решится ее кинуть? 

Вот как пойдем, завоевав ханство, домой, тогда облегчимся: тулупов и теплых сапог не надо, кинем их; овса лошадям не нужно, сена не нужно, муки верблюдам не нужно, дров таскать не нужно, ни теплых постелей и покрывал, и прочее и прочее.

6-го января. Погрузили крест в Эмбу, освятили бусурманские воды, палили из пушек. Священник наш молодой вдовец, лет двадцати с небольшим, благочестивый, доброжелательный и всеми уважаемый. Он стоял в белой как снег ризе, на белом снегу, и солнце январское ярко играло на золотых галунах. День ясный и теплый, 10°. 

На днях генерал Молоствов стрелял в цель, уральцы из винтовок своих били также не совсем плохо: на 100 и 150 шагов. Скоро и я буду походить на уральца: я не брился со дня выступления из Оренбурга и не намерен бриться до возвращения: в походе, да еще зимой, заниматься этим скучно. 

Скоро напишу вам, к какому разряду из всех бород принадлежит борода моя: клином ли она, лопатой ли, веником, веером или хохолком. 

Верблюды наши худеют - перенеси Бог; но иначе и быть не может; зимняя тебеневка может по нужде поддерживать скотину, кой-как, но откормиться на ней скотина не может. При выступлении отсюда, верблюды по необходимости будут сутки полторы не евши; они ходят верст за 20, ближе нет кормов; их пригонят сюда с утра, здесь они переночуют, на другой день навьюченные должны они еще сделать хоть небольшой переход и удовольствоваться потом неимоверно тощим кормом, потому что снег завалил все. 

Лошадям идет по 5 фунтов сена, и по 4 и 5 гарнцев овса. Этого довольно. Я не ковал лошадей своих вовсе и очень этим доволен: снег не набивается под копыта, и лошади, непривычной к ковке, легче. О хивинцах никакого слуху: словно сгинули. Тяжело будет нам пойти еще верст 200, т.е. до Усть-Урта; там, поднявшись, найдем много дров, найдем и корму для верблюдов и, вероятно, поменьше снегу.

Бывалые люди уверяют, что мы ни под каким видом не найдем в Хиве, в целом ханстве, достаточное для себя продовольствие, а что необходимо будет требовать подвозу из Бухары. Я тоже так думаю, и думаю, что из Бухары, если просить об этом не застенчиво, могут доставить довольно. Каракалпаки могут снабдить нас говядиной, а туркмены верблюдами. 

Мы придем в Хиву к весне; вероятно хозяевам не много удастся поснять, и гости еще менее того пожнут. Пора не земледельческая, година брани. Я говорил уже вам, что на днях попытались сделать несколько ночных сигналов огнями, по условленному порядку. Так как это случилось в первый раз, то В. А. послал уведомить о том всех начальников, чтобы они не прозевали ракеты. 

На другой день один подал мнение свое, что было бы необходимо иметь какой-нибудь сигнал, означающей: «больше сигналов в эту ночь не будет», чтобы избавить людей от труда караулить их. Это очень походит на известный анекдот о каком-то городничем или губернаторе, который отдал приказ, чтобы пожарные трубы всегда были запряжены за полчаса до пожару.

8-го января. Скука начинает одолевать нас: все еще стоим на месте, стоим еще оттого, что нам, для уничтожения укрепления при Ак-Булаке, надобно поднять оттуда все и в особенности больных и препроводить их безопасно сюда, на Эмбу; и будут передавать, по пересылке, один отряд другому, и потому надобно расчесть время так, чтобы каждый выступил в пору. 

Между тем непомерно глубокие снега замедляют ход, Чижев пришел в Ак-Булак вероятно только 3-го или 4-го. Скажу вам правду, В. А. заботами, бессонницей и тьмою хлопот и затруднений, а пуще всего именно заботами о будущем, очень расстроен. Тут, кажется, немножко неправы те, которые старались убеждать его всегда, что затруднений и препятствий быть не может, и что весь поход этот будет прогулкой. 

Нет; я не велика спица в колеснице, и не мне бы об этом судить, но я всегда был вовсе противного мнения и доселе все еще удивляюсь, как все идет хорошо, и как мало встречаем мы препятствий. Разве доселе подобный поход не считался почти несбыточным? Разве не одно только крайнее предусмотрение и необыкновенные средства и способы могли дать возможность предпринять его? 

Разве кто-нибудь из нас не знал, что мы должны пройти более десятой доли четверти круга земного по буранам, необитаемым пустыням, покрытым снегом, ограничиваясь собственными средствами и не ожидая ни от кого почти никакой помощи? Разве не знаем и не видали мы, как люди голодают, болеют, гибнут, как постигает всякая военная невзгода войска, среди земель европейских, где казалось бы есть все средства избегнуть всякой подобной беды? 

А между тем настоящий поход не может равняться ни с каким другим походом - это иное дело. Стало быть, мы все это знали, на все это готовились и не должны удивляться теперь ничему. Говорят: да теперь, может быть, все верблюды падут, мы останемся без подъемных средств, у нас выйдет продовольствие, мы его всего берем на шесть недель; в Хиве мы его не найдем, люди все переболеют, и прочее, и прочее.

Отвечаю опять тоже: все это можно и должно быть предвидеть; против всего этого взяты заблаговременно все возможный меры, - а чего предупредить нельзя, то во власти Господней. Нас может поглотить и землетрясение; но вероятно ли это, хоть сколько-нибудь? Нет. Так и то; трудностей будет много, но мы их, даст Бог, одолеем. 

Верблюды не могут никогда пасть вдруг; потеряем в течении пути треть, ну половину - и дойдем на остальных; оставим часть людей и сложим часть продовольствия, которого не в силах поднять, пойдем дальше и сделаем свое. А чтобы можно было кончить все это и воротиться весною в Оренбург - этому я никогда не верил, и молчал, чтобы не быть зловещим петухом. 

У нас здесь до сих пор надеются и сам В. А. не верит, чтобы мы не воротились весной - а я остаюсь при своем. Надо приготовить продовольствия, которое можем получить только из Бухары - чему также не хотят верить; надобно достать верблюдов у туркмен и кайсаков (у каракалпаков их нет), а на наших верблюдах мы воротиться не можем: весной скотина тоща, особенно после зимнего похода. 

Надобно кончить политические дела, не только в Хиве, но вероятно и с туркменами - словом, это не игрушка. Но все это, я уверен, сделается; только на это нужно время. Если бы я был здесь нужен, или в особенности полезен - я бы не жалел о том, что покинул престарелую мать и малолетних детенышей; а как я считаю себя почти излишним, потому что каждый грамотный человек мог бы написать 12 или 15 номеров бумаг, которые у меня о сю пору вышли, то по одному только этому иногда невольно вздыхаю по своим. 

Вот почему я отнюдь не хотел быть в числе охотников, хотя и пошел охотно, когда сказано было: иди. Личная привязанность и благодарность моя за много добра заставляли меня почти желать, чтобы я при назначении этом не был обойден; а уверенность, что во мне не может быть никакой нужды, побуждала отвечать на вопрос: хотите ли идти? - Как прикажите, как угодно.

Посланные вперед для разведок кайсаки привезли от Бизянова, из передового отряда, хорошие вести: глубокий снег лежит только на четыре перехода отселе, а там его меньше, и тебеневка изрядная. Кузминский, следующий за Бизяновым, вопит еще отчаянным гласом, но вероятно и он вскоре выберется из сугробов и оправится. 

Здесь все бросили излишнюю поклажу свою; все укрепление завалено. Мне остается только бросить ящики, которые весят до 3-х пудов и переложить белье и платье в мешок - поклажи лишней нет. Иные оставляют здесь даже белье, берут с собою дюжину и даже менее рубах - на это я не решаюсь; кинуть, так кинуть на дороге, где придет раздорожица, а белья здесь не брошу. 

Судьба хранила меня доселе от всяких плотоядных набегов шестиногой пехоты, но у многих из товарищей моих большой и указательный персты правой руки исправляли должность удочки и таскали по вечерам белорыбицу из под воротника рубахи... Я уверен, по опыту, что никогда и ни в одном походе русский солдат не ел так хорошо и сытно, как ныне здесь; между тем им все мало, едят как акулы, а работают как мухи; они походят на каких-то институток, не видавших отроду ничего и не умеющих заботиться ни о чем. 

Все им в диковину; верите ли, не умеют разложить огня и сварить каши, не умеют сладить с камышом и кизяком, не умеют зарезать коровы, заколоть барана. Кто их нянчил и лелеял, кто качал их и прибаюкивал? Уральцы молодцы; их суют всюду, и всюду они успевают, и везде ими довольны. 

Отборные башкиры Циолковского также молодцы; дивизион 1-го полка воюет с кайсаками, отбивает в отряд верблюдов, где может, и говорит, что покажет себя в деле. Впрочем, майор Давыдовский, командующий ими, прекрасный, благородный, заботливый человек; жаль только, что он самохвалов не оставил в Уфе. 

Уральцы не съедают казенной дачи, а линейные батальоны, стоя 3 недели здесь на месте, не могут утолить голода никакими средствами; что же будет, когда пойдем на половиной даче? Впрочем, надобно сказать правду, от беспорядку при раздаче и по другим причинам, всякое старание, всякая забота главного начальника действует нередко в превратном смысле или виде, и никакой глаз не может усмотреть тут за порядком во всех частностях.

Завтра, 10-го, идем непременно. В. А. остается еще здесь на несколько дней и догонит нас; колонна Гека также еще остается. Морозы опять поправились; дня три все по 25°, но в полдень солнце удивительно греет. Спасибо, нет ветру. 

Только бы до Усть-Урта, каких-нибудь 250 верст, а там не боимся ничего. Да, если б послушали меня глупого, говаривала нянька Соломонида, были бы разумны; зимою надобно было идти на Гурьев или Сарайчик; только весной или осенью эта дорога предпочтительна. Madry liach posvcodzie. Слава Богу, добрые вести от Бизянова, из передовой колонны, развеселили несколько и В. А.; в самом деле, не безделица вести на свой ответ столько народу!

Вечером. Был в укреплении, в этой Капуе, и нагляделся всякой всячины. Примите к сведению, что при этой массе движущихся сил, никогда не может дело обойтись без всяких беспорядков, сколько начальник ни хлопочи, хоть он разорвись. Тут не только виноваты виноватые, но иногда и невиноватые; виноват случай и сплетение обстоятельств, например: при новом расчете верблюдов кой-кого забыли вовсе. 

Тут с большим ожесточением и настойчиво потребуют из укрепления в отряд 30 пудов сала, комендант плачет и отдает последние 25 пудов; вешают его, казак отмораживает себе при этом палец, и лишь только сало это, взятое почти с бою, привозится в колонну, как уже возвращается назад, потому что в колонне отыскалось 100 пудов сала, о которых по-видимому позабыли. 

Не одно сало впрочем, и сухожильное мясо с костями отыскивается иногда таким же образом: в каком-то неведомом углу укрепления, в темной землянке, нашлись сегодня 22 человека слабых 1-го батальона, о которых также исторических, статистических и географических сведений не отыскалось. Кто ж вас продовольствовал? спросил я. - Да мы посылали каждый день человек трех, которые покрепче, и им отпускали, по маленькой, всего... 

- Жаль, что в отряде недостает многих лиц и мест, к которым привыкли на походе всегда по разным делам обращаться, зная уже, где и у кого чего искать. Нет начальника-штаба, обер-квартирмейстера, обер-провиантмейстера и многих других. Кроме того - позвольте сказать между нами правду - кроме немногих, людей нет...

11-го. Вчера, поздненько, сделано было окончательное распоряжение о непременном выступлении. У укрепления осталось много сена; можно бы было прокормить ночью верблюдов и выступить сегодня в порядке, но сбор пробили в час и вскоре начали выступать. 

Всего приходилось пройти нам до ночлегу версты две, но давно уже смерклось, как, от беспорядку и излишнего порядка (то и другое одинаково неудобно) сотни вьюков и верблюдов лежали еще на месте и сотни валялись растянувшись на целом пути. Таким образом мы ныне поверяем и считаем верблюдов и держим их - со времени пригона с пастбища - двое суток тощаком. 

Если так будем идти, то не дойдем; в этой печальной истине я вчера только, с сокрушенным сердцем, должен был убедиться. Но в этом случай погубят нас не морозы, не снега, не трудность пути, а погубят две крайности: одна лежит по одну сторону, другая по другую сторону порядка, этой души всякого дела. 

Надобно во всем этом винить случай, трудность и новизну дела, трудность управления частями и целым и сотни неустраняемых помех. Довели, например, главного начальника до того, что он хочет кинуть все, весь обоз свой и, по собственным словам его, записаться в солдатскую артель: такой недостаток, говорят, в верблюдах; а между тем вдруг оказываются их сотни лишних под палатками и разною дрянью возчиков-кайсаков. 

Ну, полно об этом; много будете знать, скоро состаритесь... Поговорим о другом. Папа Пий VII-й вздумал угостить Эверсмана и других спутников кофеем и сказал своим языком казаку: там слышь, лежит в бутылке кофе, сделай. Казак сварил кофе, принес его, гости стали наливать, положили и сахару, прибавили сливок - вкус, говорят, довольно странный и совсем не кофейный; нюхают, прихлебывают — наконец приказывают принести бутылку, и оказывается, что казак сварил кофе из сухой ваксы...

Да, безначалие худо, а многоначалие мало лучше. Это то же многоженство. В. А. остался еще на время в укреплении. Начальники колонн были при выступлении: Циолковский, Кузминский, Толмачев и Мансуров; на место последнего поступил давно уже Молоствов; к Кузминскому в колонну отправился, еще с Эмбы, генер. Толмачев. У нас в колонне междуцарствие. Ушли колонны: Бизянова и Кузьминского, и за нами выступает Геке. 

Снег глубок, почти по колени, кормы покрыты, а верблюд кормится только тем, что сверх снегу; он не может разгребать снег мягкими перстами своими и пяткой, как лошадь копытом. Я несколько раз говорил, еще во время стоянки нашей на Эмбе, что по нынешнему состоянию верблюдов необходимо уменьшить вьюки; теперь, кажется, опыт заставит приступить к пересыпке провианта для уменьшения тяжести. 

Не дай только Бог оттепели - тогда беда; морозы снова приударят, и снега покроются черепом: вся скотина пропала; ноги верблюдам подрежет, а корму нет тогда вовсе. Теперь идем рядами, нитками, рядов в пять, глубокими тропинками, протоптанными передовыми верблюдами; как верблюд оступится в глубокий снег, с жесткой тропы, так и полетит и уже редко встает. 

Вьюки пригнанные здесь, в укреплении, сделаны дурно, не впору, ни по седлу, ни по верблюду, сваливаются, душат верблюда: очень естественно, этот род вьюченья с кляпами, очень хорош, если пригнать тщательно каждый вьюк отдельно; в противном случай не годится, а гораздо лучше вьючить по-киргизски, с завязкой. Об этом докладывал я, когда только узнал, что делаются в укреплении вьюки; кончилось беседою, а теперь беда. 

О хивинцах ни слуху, ни духу. Лошади в отличном теле, как были выкормлены в Оренбурге. Вынеси Господь нас на Усть-Урт; там дойдем, даст Бог; снега не могут быть там глубоки, как здесь. До сих пор офицеры у нас все здоровы, что будет впереди!

В укреплении жгли мы, и гарнизон частью, башкирские телеги, их остались тут тысячи; а если б вы видели, сколько тут брошено железа, шин, рваней, право страх сказать: вся степь или вернее весь лагерь завален. Вчера, 13-го, последовал приказ о назначении Циолковского командующим колонной вместо захворавшего Молоствова. 

Сегодня опять считали верблюдов, дневка; так считали сынов Израилевых в пустыне. Кули, благодаря Бога, пересыпают. Вчера я было совсем расклепался, сегодня мне хорошо, только поясница болит; но это болезнь на походе скучная, да не опасная. Вчера сидели мы все пятеро в палатке своей вкруг огонька, и Л. нас ужасно насмешил и распотешил. 

В чайнике нашем была водка; выливши ее, мы положили в него снегу, чтобы выполоскать, и поставили на огонь. Л. ничего этого не зная взвыл по верблюжьи и зарычал львом, когда голубое пламя внутри чайника стало пробегать по снегу. 

Мы со своей стороны отвечали преспокойно, что это не диво и что здешний снег всегда горит. Ist es moglich? Warе es moglich? Das ware doch des Teufels - словом, у нашего ученого ум за разум зашел; он начал доказывать, что в снегу могут находиться горючие частицы щелока, и тому подобное, выскочил сломя голову из палатки, ухватил, как вдохновенно беснующийся, ком снегу и поднес его к огню - но снег не загорался; решено было, в общем собрании, что снегом топить нельзя, а надо запасаться дровами.

Смешной случай этот напомнил мне другой, подобной анекдот, виденный и слышанный мною у старика Паррота; он показывал нам какой-то физический опыт и указал всем на железную трубочку, из которой вода должна ударить; начал качать, качает, качает - воздух шипит, а воды ни капли. Старик обошел насос со всех сторон, осмотрел его, удивлялся, но счел, наконец, обязанностью объяснить ожидающим развязки ученикам причину неожиданного явления, и прочел очень ученое слово о барометрических, термометрических и гигрометрических влияниях на насосы. 

Не успел, однако же, кончить его, когда рябой и кривой прислужник его, знаменитый Кристьян, перебил его преспокойно, заметив, что вода еще не налита.

На дневке сегодня поиграли мы с Коваленским и Сафоновым немного в шахматы, но они оба слабеньки. Между тем другие поднесли Л. баранью башку, уверяя его, что это голова дикого осла, найденная на древнем поле сражения. Хорунжий Мулла-Нур между тем препоясывал чресла свои мечем-кладенцем, чтобы явиться к новому начальнику, отцу и командиру своему.

СЕДЬМОЕ ПИСЬМО
18 января

На вчерашнем переходе встретили мы больных наших с Ак-Булака. У меня сильно болит поясница, и я не могу еще сесть верхом, и лежал в койке на верблюде; поэтому я не мог сам видеть больных, но, говорят, было страшно. Из Ак-Булака отправлено их 232 человека, а на дороге, в шесть дней, умерло из них 46. Все цинга. 

Разумеется, что те, которые скончались дорогою, не долго прожили бы и в цинготных землянках своих, в Ак-Булаке; а кто вынесет переход этот, может надеяться выздороветь. На Эмбе им будет лучше, они будут жить в кибитках. Дай Бог скорее дотащиться. На Усть-Урте - бывало столь страшном - мы отдохнем. 

Не может же быть, чтобы там был такой снег. Здесь верблюдов посылают на тебеневку с лопатами, расчищают наперед снег. Коваленский, о котором у вас разнеслись какие то нелепые слухи, ждет нас в Ак-Булаке, но, говорят, сам болен. Моей болезни не пугайтесь; она мне крайне надоедает, это правда, но известный Drachenschuss, столь страшный по прозванию, как сами вы знаете, никогда не бывает опасен. У нас появилась дойная верблюдица; молоко очень хорошо, густо как сливки и солоно.

22-го. Прошли знаменитые горы Бакыр и Али; до Ак-Булака осталось нам не более 45 верст. Что за пустынный печальный край! Здесь летом одно только сухое море. Мысль цепенеет, когда глаз обнимает за бесконечное пространство сухую, чахлую, безводную и бесплодную почву. А зимой! 

В продолжении двенадцати дней, с самого выступления с Эмбы, мы два только раза могли напоить лошадей; один раз в дурном, соленогорьком озере и вчера, у подошвы горы Али из родника, бедного, но пресного, хотя и напитанного гипсом. 

Верблюдов водят пасти с лопатами, разгребают для них снег; но сил человеческих не достает на то, чтобы разгрести достаточное для нескольких тысяч верблюдов пространство; снег глубок, жесток, смерз и окреп, и притом спросите, что под снегом этим? - обветрившийся мергель, гипс, серая вакка, железистая, рассыпная, и еще солоноватый ил; чернозему ни зерна. 

Ковыль (stipa) по эту сторону Эмбы появляется только изредка на сопках пригорков, а в поле горькие полыни, бедные, мелкотравчатые, да уродливые солянки, рассеянные тут и там нещедрою рукою, не могут покрыть собою ни одного фута земли. 

Это край, который лежит в пустыне целые столетия, вероятно тысячелетия, с тех пор, как обнажился от морских волн. Кочевой ордынец раннею весною торопливо и боязливо прогоняет по этим местам тощие стада и табуны свои, поспешая на Эмбу, в Барсуки или в Каракум, и считает сыпучие пески отрадным убежищем в сравнении с этой могилой...

О хивинцах ничего положительного не слышно; говорят, будто они выжидают нас у Каратамака, у Давлет-Гирея. Я этому не верю; они не могут держаться столько времени на одном месте, не могут запастись продовольствием. Говорят, у Ак-Булака появляются по высотам конники и высматривают что делается; это может быть. Для этого неприятель мог оставить по дороге полсотни двуконных наездников. 

Конечно надобно быть более нежели скотом, чтобы не сделать даже и этого; и журавли, и гуси, и олень ставят сторожей по высотам, чтобы не поддаться расплоху. Десять дней уже, как мы разлучены с В. А.; сегодня он должен прибыть к нам, слава Богу. Он обрадуется: мы идем довольно хорошо, кидаем - в одной нашей колонне - ежедневно от 8 до 20 верблюдов, это правда; но благодаря Бога, подвигаемся вперед. 

Весь путь усеян падшими под ношей своей животными двух передовых колонн. В Ак-Булаке есть сено, из Ак-Булака близко, с небольшим 400 верст, до спуска с Усть-Урта, и на этот путь нам достаточно половины верблюдов, с которыми вышли. Сейчас закричали, что В. А. едет; молодцы наши глядели в зрительный трубы и увидали, как он спускался с горы. 

Он выехал из укрепления с Бай-Мохамедом, надеясь нагнать нас дня в два; между тем мы ушли благополучно вперед, и он был несколько дней в крайней нужде: кроме черных сухарей не было ничего. Вчера мы послали ему на встречу мяса, вина и несколько полен дров. О себе он всегда подумает после всех.....

Ак-Булак. Какая огромная, неимоверная разница в тепле, с ветром или без ветру на свете жить! Три дня жили мы здесь, по 19°, 20°, 22°, морозу и сильный NO ветер, без вьюги; нельзя было вынести этого холоду, и никакой огонь не спасал; продувало все шубы и все кибитки. Сегодня те же 19°, но ясно, тихо - и мы ходим в одних курточках, и маленький огонек, на который искололи несколько опорожнившихся ящиков, греет как нельзя лучше. 

10-го мы наконец вышли из Аты-Якши, между тем как Бизянов с колонной своей выступил 2-го, а Геке после нас, кажется 16-го. Переход был труден: каких-нибудь 170 верст или меньше, мы насилу прошли в 15 дней и прибыли сюда 25-го. Все колонны шли также медленно... 

На полпути от Эмбы прошли мы препорядочную гору Бакыр-медь, по-русски, потому что тут есть и медная руда. Затем протащились с большим трудом чрез гору Али, в снегу по колено. Орудия опять поставлены на колеса: на санях тяжелее, потому что в таком непомерном снегу они как плуг, а колеса идут накатом, и перед ними не накопляются горы снегу. 12-ти фунтовые идут в 8 лошадей, и нередко люди помогают. 

В ящиках идут верблюды и лошади; но вообще верблюд везет хорошо только по ровному, не топкому месту. Одну Крымскую арбу оставили мы на Эмбе (Аты-Якши), другую изрубили дорогою на дрова: верблюды стали, а в санях идут изрядно, если сани легки. Погрелись мы около арбы этой и жгли редкий и здесь небывалый лес, как простую чилигу: явор, граб, бук, кизыл, караич. 

Первые три недели мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого. 

Взгляните например в эту минуту в палатку нашу: на дворе еще светлый день, а у нас темная ночь, все кругом закутано и закрыто, ни щелки, ни дырочки; по средине лежит железная шина: это чувал наш или камин; среди шины тлеет изрядная кучка угольев, рядом лежит вязанка сухих дровец, из окрашенных ящиков и номерованных бирок, которыми хотели было отмечать верблюдов; но скоты эти все захотели быть рядовыми, без отличия, и хозяева их, будучи того же мнения, оборвали с них в первые два перехода все знаки беспорочной службы...

Я писал вам, что укрепление на Эмбе довольно благовидно, землянок много, и они довольно опрятны; кровли и будки лубочные, есть магазины, амуничники. Акбулацкое совсем в другом вкусе: большой, бастионированный редут разгорожен валом и рвом и 3/4 его покинуты; землянки бедные, по стенам цветет селитра и магнезия; половина их разломаны уже по недостатку дров и сожжены; словом, не грех покинуть укрепление это... 

Между тем дунул и потянул ночной ветерок от NO; это произвело небольшое расстройство в угодье и раздолье нашем. Палатка вдруг остыла, и термометр, показывавший прежде на ящике моем 7°, стоит на - 3°. Покинув писание, напились мы в буфете чаю и наслушались жарких прений, споров о родстве и свойстве и происхождении знаменитейших вельмож наших и столбовых, столичных дворян и гвардейских рассказов об актрисах. 

Сказать ли вам, между нами, что бы я сделал теперь на месте нашего старшего? Нам дорог каждый кусок хлеба и каждый верблюд, который может поднять какую-нибудь ношу; больных, как излишнюю тягость, на этом трудном походе отправляют обратно; с ними-то вместе, я отправил бы и всякую иную лишноту. 

Пересчитайте хорошенько, и вы согласитесь, что её довольно; тогда бы много штаб и обер-офицерских и деньщичьих пайков пошли бы на строевых, много верблюдов под сухари и крупу, облегчилось бы и сердце начальника также; заботою меньше. Мысль эта, может быть, несколько себялюбива, потому что я и себя считаю в числе этой лишноты; но право, я говорю более из любви к пользе общей. 

Теперь слово о другом: несколько нижних чинов (из пехоты) умерли почти скоропостижно; их схватывает под ложкой, дыхание с минуты на минуту более затрудняется, иногда еще присоединяются корчи и - аминь. Apoplexia pulmonum? Кровопускания временно облегчают. Впрочем, я только видел их мимоходом - пользуют другие. Но я волей и неволей очень плачевным образом попал во врачи. 

В. А. приехал с Эмбы очень нездоровый. Загадочная болезнь его возобновилась. Что тут делать, в походе, когда и на месте ничего не помогало?

ВОСЬМОЕ ПИСЬМО
3-го февраля

В. А. не уедет прежде чем не успокоится на счет общего отправления. Тут по крайней мере у нас есть хлеб, и есть кой-какие средства и пособия в руках; наперед - одна гибель. У нас теперь падает до 150 и не менее 100 верблюдов в сутки; это на месте, без работы, что же было бы в походе? Долго мы обманывали сами себя, никто не смел думать, не только говорить о возврате; я записал однако же, самою мелкою и нечеткою рукой, в записной книжке своей, 10-го января: в первый раз сомневаюсь положительно в нашем успехе; верблюды так плохи, что не дойдешь

В. А. сильно колебался, сомневался, допрашивал всех, допытывал всякого; все полагали, что идти надобно, что возвратиться никак и ни в каком случае нельзя, если бы даже положить головы; эту справедливость надобно отдать по крайней мере большей части офицеров - и на этом основании отвечали всегда только уверениями и убеждениями; даже те, которые сами были уверены в невозможности, говорили безотчетно противное. 

Наконец, когда дело дошло до того, что надобно было двигаться вперед, когда сосчитали верблюдов, сочли убыль и разочли, что надобно поднять - тогда горестная истина обнажилась и несбыточность заняла место надежды. С Эмбы пало у нас 2000 верблюдов; скажу вам, не отвечая за истину этого, что говорят сами кайсаки: до 1000 верблюдиц между прочим ожеребились на походе, и естественно, что они уже из счету вон. 

Эти верблюдицы, равно и много плохих верблюдов, говорят кайсаки, были подменены после того, как вы их изволили осматривать; это, говорят они, случилось почти со всеми верблюдами, которые с наемщиками, а не с хозяевами. Впрочем, повторяю, и лучшие верблюды не выдержали, и к весне, без всякого сомнения, будут еще слабеть и худеть до нового подножного корму... 

- Убитые у Ак-Булака хивинцы доказывают собою, что сборы у них были большие; во 1-х, это не кайсаки, а хивинцы, туркмены и каракалпаки - их отличают по одежде и в особенности по шапкам; во 2-х, все были одеты необыкновенно тепло, на всяком по шести и семи халатов, рубаха или нижний стеганный халат, стеганные наушники и портянки. 

Наездники действительно сидели на аргамаках, из них также один остался на поле битвы. Больных у нас - в особенности в укреплениях - много; всего до 600 человек. Из 1500 казаков, включая туда и артиллерию и дивизион 1-го полка, которые совсем не казаки, убыло больными и умершими около 60; а из 2750 человек пехоты слишком 600. 

Люди 1-го полка также очень болеют и увеличивают в кавалерии число больных.

Уральцев, кроме пяти, шести человек с отмороженными перстами и с ознобами, больных нет. Доселе замерз у нас один только солдат, и то здесь, на Акбулаке, ушедши в буран за дровами. Я удивляюсь еще, как народ так хорошо переносит стужу эту и недостаток топлива; у нас сегодня, 3 го февр. опять - 29°, и уже около двух недель все 22 и 24. 

Дров нет. Сожгли лодки, сожгли канаты, которые горят превосходно; пехота словно неживая; верите ли, что солдата нашего надобно не только одеть и обуть, но и завернуть, окутать и застегнуть; надобно научить его, как в походе варят на камыше кашу, как ставят котелки в один ряд и отгребают золу и прочее. 

Несмотря на все это, надобно сказать правду: даже и пехота наша повесила нос, когда объявили приказ о том, чтобы поворотить оглобли; казаки просились убедительно, чтобы их пустить одних, и старик Бизянов даже сам увлекся неуместным пылом этим и хотел кончить поход двумя полками уральцев; только убедившись, что верблюды наши не донесут до Хивы продовольствие даже и для двух полков и что вся остальная часть отряда была бы не в состоянии дойти до Эмбы, если бы отобрать всех лучших верблюдов, он увидел несбыточность своих предположений и вспомнил атамана Нечая и думного дьяка его, которого, как известно, повесили на Дьяковых горах, против Рубежного, за то, что он не хотел идти на Хиву, а впоследствии отряд погиб там до последнего человека, на обратном пути. 

Теперь тоже: дойти двум полкам можно - но назад как? Набег можно сделать за три, четыре перехода от операционной точки своей, но не за полторы тысячи.

Чихачев у нас один из полезнейших людей в отряде; он взял на себя самую тяжелую, в военное время и самую неблагодарную часть: попечительство о больных. Он возится с ними день и ночь, не ест, не спит, и успел многих накормить, которые без него вероятно остались бы голодны, и обогреть таких, которые бы замерзли. 

Нам жаловаться не на что; в сравнении с рядовыми, мы знаем все трудности похода своего только понаслышке. Бай-Мохаммед, когда требовали чтобы он сказал положительно мнение свое о верблюдах наших, по прибытии на Ак-Булак, отвечал: «надежного на весь путь верблюда я не видал ни одного.» К этому он прибавил, что в такую жестокую зиму, верблюды дохнут сами по себе, на месте, без работы, не только на походе и под вьюком. 

Мы покидаем на Ак-Булаке более 1000 четвертей, частью и розданные, кому было угодно, не в зачет. Если бы у нас не было на Эмбе продовольствия, а в Оренбурге помощи, то не знаю как бы мы дошли домой; кажется, не дошли бы вовсе. Я за всю жизнь свою, сколько помню, видел только раз или два побочные солнца, которые всегда предвещают жестокие стужи; ныне явление это было во всю зиму так обыкновенно, что под конец не обращало на себя почти никакого внимания. Несколько раз, при самом восходе солнца, являлось в одну секунду три солнца на горизонте.

14-го февраля. В Дебатах (Journal des Debats) и других газетах, которые до нас доходят, пишут всякую всячину. Общего только то, во всех рассуждениях этих, что называют отрядишко наш армией, не верят, чтобы он состоял только из 20 т. человек; говорят, что резервная армия идет еще сзади и что вся степь села на коня, чтобы сделать вместе с нами набег на Среднюю Азию. 

Газетчики не догадываются вовсе, что у нас всего на все, с денщиками, с фурлейтами, не было полных пяти тысяч человек; что весь Оренбургский корпус, хотя и называется корпусом, по составу своему отвечает только одной слабой армейской дивизии; что вся помощь, которую в крайнем случай, можно бы еще получить с линии в пехоте, состоит, по вернейшим расчетам, из ста человек, и то с тем, чтобы заменить еще несколько караулов башкирами и прикомандировать часть инвалидов в батальоны...

Как различны обнаруживающаяся на разных лицах впечатления, от неудачи настоящего Хивинского похода! Нас всех можно, в этом отношении подвести под три главные разряда. Одни горюют, понимая всю важность неудачи при нынешних политических отношениях: удар на Хиву в самом деле был бы теперь, когда англичане заняли Кабул, очень во время и у места; нам бы придало дело это много весу, в Азии и в Европе. 

Другие - человека два, не более, - соболезнуют, собственно по привязанности своей к главному начальнику, о нем; также о необыкновенных условиях края, о потере людей, а нет, кажется, сомнения, что все предприятие это, считая и башкиров, возивших летом продовольствие, будет стоить почти 1000 человек. 

Третий наконец, и этот разряд самый обильный, не могут скрыть негодования своего на счет обманутой надежды своей - не надежды увидеть Poccию первенствующею в Средней Азии державою, как политическое положение и достоинство её требуют; не надежды увидеть смелый и славный удар благополучно исполненным - а надежды на чин и крест. 

«Черт меня понес, зачем я пошел!», эти восклицания можете услышать частенько; потом рассуждения, что, не смотря на неудачу, труды и лишения были у нас все те же, что это де заслуживает уважения, и что вообще весьма несправедливо принято у нас награждать за одну удачу, хотя бы трудов было не много, а оставлять без внимания неудачные предприятия, хотя бы они были труднее кампании 12-го года.

20-го февраля 1840. Сидим на Эмбе и надеемся, со дня на день, увидеть весну; между тем вчера и сегодня - 25°. Я сделал сегодня расчет, взял среднее состояние тепла во время экспедиции Берха, и нынешней зимою. У Берха за 79 дней (16 дек. по 4 март.) среднее 15 1/2° ; у нас, за 94 дня, с 19 ноября по 20-е февр. круглым числом приходится почти по 19° на день. 

Как у Берха, так и у нас, брал я из ежедневных наблюдений только одно, самое большее число. Слишком три месяца сряду, по 19° кругом на день!! Вчера начали мы праздновать масленицу: блины, по недостатку здесь сковороды, пеклись на жестяных тарелочках, собственно по моему изобретению и предложению, и мы выслушали при этом все подробности родословной тарелок этих и узнали, как это сказано было нам утвердительно и подтвердительно, что тарелки английской жести, настоящей английской двойной. 

Почтенный сожитель наш Молоствов вчера отправился в колонну: он идет на линию, вместе с прочими отпущенниками. Чихачев не захотел воспользоваться этим случаем, и отказался. Ему конечно все равно, где зимовать и летовать. Путнику по званию с чужбины домой ехать не за чем...

5-6 дней провели мы в укреплении тепло и, можно сказать, приятно. Много было шуток и смеху; В. А. спокоен и иногда довольно весел... Не по моему вкусу только то, что мы ложимся не прежде часу, а спим по неволе долго после обеда. Поневоле, говорю, чтоб не мешать другим, лежишь, лежишь часа два, три тихохонько и уснешь. 

Превратная жизнь эта непременно расстраивает здоровье; сидеть за полночь обращается в привычку; человек уже не может заснуть ранее, тревожное веселье, готовность сидеть и любезничать ночью, является у нас за счет утреннего здоровья, и мы встаем в десятом часу с тяжелой головой и тусклыми очами; человек делается, после ночного отдыха, смутным, невеселым: и только к ночи состояние его делается опять сносным, чувства его в своей тарелке, и он здоров. 

Это состояние обманчивое, лживое, расстроенное; человек здоровый душой и телом чувствует себя утром, после законного отдыху, в естественно веселом расположении и в силах. Ночное здоровье есть только следствие превратной жизни нашей и большинства духовной жизни, перевесу её над телесною. А этого быть не должно: одно равновесие спасительно.

Вчера, до поздней ночи, шла речь о плачевных опытах наших при неудачном предприятии и о том, кто, как, чем и на сколько от этого поумнел. Bсе видели огромное затруднение пройти с войском 1500 верст по бесприютному пространству и нести непомерное количество продовольствия с собою. 

Хотели избегнуть большей части неудобств, пустив войска вперед, а продовольственные караваны отдельно. Из этого однако же возникает тоже самое затруднение, еще в большей степени: для конвоя и для навьючки необходимо тогда отряжать новые силы, а для них также свое продовольствие, свои обозы и караваны. 

Говорили также, что отряд должно пустить, для облегчения хода и добывки фуража, не одною, а двумя различными дорогами - на Сарайчик и на Сыр. Кажется, при этом не рассчитали, что тогда необходимо делать два склада, один вовсе отдельно от другого, особыми средствами, и что все это будет стоить двух экспедиций вместо одной. 

Я думаю так: главнейшие затруднения: 1. снабжение отряда продовольствием и 2. разный марш, передвижение войска в отдаленный край. Все остальное, как то: охранение каравана, победа над неприятелем, и прочее, все это обстоятельства второстепенные, потому что представляют несравненно менее затруднения.

Основываясь на помянутых двух главнейших началах, должно ограничиться возможно меньшим количеством войск, а следовательно ни под каким видом не увеличивать числа его, помнить, что каждый человек требует, для шестинедельного продовольствия здорового, сильного верблюда; и второе, устроить все так, чтобы не стоять по две и по три недели на одном месте, а идти ходко, спешно, до самого места; не строить дорогою колонн, которые очень красивы в чертежной, на бумажке, но неисполнимы на деле, замедляют до неимоверности ход, изнуряют людей и верблюдов и не ведут ни к чему; и наконец, коли найдутся способы доставить все необходимое в 

Сарайчик, то привести и все войско туда; оно выиграет этим путем - предполагая, что пойдут зимою (а это необходимо, для воды) верст 200 или 300 степной дороги, хоть и пройдет столько же лишней в своем краю. Но 300 верст, выигранный в первом случай, дороже 400 домашних. Если же 3 т. человек здоровые прибудут в ханство с продовольствием на шесть недель, то дело наше выиграно, и зная неприятеля и все обстоятельства, нельзя опасаться неудачи.

Возражений можно сделать много; отвечаю на все это, что нет войны без авось, и здесь оно также занимает свое обычное место; но соображаясь со всеми данными, ограничиваясь возможным и истинным, придерживаясь не серой теории, не зеленых предположений и умозрений, а опыту, надобно, при новом предприятии признать основными началами: 

1. как можно менее людей; 
2. ускорить ход, идти во все лопатки, покуда верблюды держатся, зная, что они от отдыху зимой не поправляются, а худеют; 
3. уменьшить по возможности то пространство, которое должно пройти с продовольствием на плечах; 
4. уменьшить (и это относится уже к 1-му пункту) уменьшить или уничтожить вовсе сословие г. бездельников: т.е. всех, которые без вреда отряду могут быть оставлены, оставить дома, а лучше дать им крест за доброе сиденье на месте. 

Кроме неудобств материальных, происходящих от присутствия этой лишноты, есть еще вред нравственный, и он опаснее первого.  
Еще важнейшее правило на будущее время, выведенное к несчастно также из опыта: помнить день и ночь, что верблюд не деревянная кобылка, которой нет износу ни изводу, а тоже живое создание, хоть и скотина. Несчастный предрассудок, бедственное мнение, что верблюду ничего не значит пробыть сутки или двое без пищи, наделал нам много вреда. Верблюд-индюшка, животное квелое, нежное, любит тепло, гибнет от стужи; он выручит из беды и пробудет три, четыре дня без пищи там, где настоит действительная крайность, если его беречь и холить и кормить наперед и удержать в теле до этой критической минуты... 
Очень знаю все неимоверные трудности присмотреть надлежащим образом за таким огромным количеством скота, и еще в походе, где всякий поневоле заботится о себе, старается отогреться, наесться и отдохнуть; но тем менее можно пренебрегать этим, тем более должно стараться за скотом смотреть хозяйским, а не казенным глазом. 

К несчастью нам теперь, когда мы в действительной крайности, нельзя уже беречь верблюдов, а остается почти только доконать их вконец. Перевозка продовольствия, доставка топлива, все это прогулка в оба конца верст в 40, 50, 60 - двое суток усиленного перехода, без всякого корму, потому что его близ укрепления нет ни зерна, ни былинки, это свалит с ног здорового и заморит сытого, а тощего уложит на дорожке и свернет ему, на последушке, голову под крыло. 

Нынешний поход стал казне с небольшим 1 1/2 миллиона; а если оценить все что сделано местными средствами на деньги, то нельзя изворотиться 15-ю миллионами. Одни верблюды, которых по доброй воле нельзя купить за деньги, одни верблюды по оценке стоят полтора миллиона; а доставка продовольствия башкирами, если бы произведена была наймом, должна стать шесть миллионов, но и тут опять нет сомнения, что деньгами сделать этого нельзя; нет возможности отправить из Оренбурга 12 т. наемных телег, если их не выписать из русских губерний, и тогда они обойдутся еще вдвое дороже: я клал по 500 р. на ямщика....

ДЕВЯТОЕ ПИСЬМО
21-го

Празднуем масленицу блинами, и блины едим с яйцами, с луком, с маслом, с свежей икрой. В продолжение недели что стоим теперь на Эмбе, в землянке нашей ночь и день не слыхать почти другого слова, как расчеты четвертей, гарнцев, пудов и фунтов. В. А. перечитывает между тем, лежа подле, Пугачева и Арабески, единственные книги, которые кто-то завез на Аты-Якши. 

У меня взято книг с пяток, которые могут быть перечитаны по нескольку раз, напр. Шекспир, Фауст; но и чтение надоедает, недостает терпения: какое-то безотчетное беспокойство отвлекает мысли и иногда, схвативши ружье, с особенным удовольствием бежишь пострелять черных жаворонков и подорожников, которых вокруг укрепления множество. 

Расчеты эти вслух, в продолжение целого дня, наводят в тесной землянке тоску. В десятый раз рассчитали сейчас, что у нас продовольствия станет месяца на три - очень утешительно; хоть бы его не было вовсе, так поскорее бы ушли!

Кто-то заметил сегодня в разговоре, что у многих казаков на лице переменилась третья и четвертая шкура; В. А. на это заметил: «да, удивительно; мы, несмотря на беспримерные, жестокие морозы, возвращаемся с носом»... 

Завтра едем с В. А. в отряд, верст за 30, провожать отправляющийся восвояси дивизион; там опять воротимся, и тогда уже предположено заняться по вечерам пятьюдесятью двумя разбойниками. Прибежище конечно жалкое, но делать нечего; гарнцы, четверики и четверти хуже и несноснее карт... 

Расчет за 101 день нашего похода, дает равно 18° холоду на день. Морозы все продолжаются 26°, 18°, 16°, а между тем соки во всех кустарниках уже ударили из корней в стволы и сучья; дрова наши так сыры, что почти не горят, один только дым и пар; на днях поймали тушканчика, который видно проснулся не по погоде, а по числам, надеялся встретить в конце февраля весну. 

Леман нашел уже 3-х, 4-х живых жуков; словом, по всему весна, если бы только не мороз, не снег по колено, да не буран, который теперь ежедневно разыгрывается и бушует с ужасной силой.

Я сегодня также сделал расчет больных и умерших; вот что выходит: пехоты выступило из Оренбурга: 2928 человек, казаков уральских 1204; дивизион 1-го полка 219 чел.; башкиров и оренбург, казаков, по полам, 345 чел., конных артиллер. (казаков) 141, гарниз. артилл. 112. Больных было: 1308; выздоров. 909; отправлено в Оренб. и Защиту 56, умерло 139, состоит 304. 

В укреплении был кроме того свой гарнизон, были обозы башкиров и свои госпитали; в Эмбенском пехоты переболело 830 чел. (следов. каждый обратился по нескольку раз в госпитале), умерло 154; умерло еще разной команды, частью переданной из отряду - всего: состояло 1450; выздоров. 750; умерло 247. 

Поэтому в отряде из пехоты, болел второй человек, из дивизиона 1-го полка второй, из Башкиров 10-й, из уральских казаков 52-й!! Об Оренбургских казаках нельзя сделать верного расчета, потому что они же были и в укреплении, и сведения перемешаны; но болел, видно, около 10-го. Умерло: в пехоте 24-й из здоровых, в дивизии 24-й, в башкирах, всего 170 челов., умерших нет; у уральцев умер двухсотый! 

Если к этому еще пояснить, что 170 башкиров были выбраны молодые, здоровые ребята из лучших кантонов, что даже пехота была пересортирована в Оренбурге и много слабых и ненадежных оставлено, а что уральцев напротив выставили сюда поскребышей, без всякого разбора, старого и малого, потому что у них уже 3 полка ушли на службу, кроме команды в Москве, линейцев, и пр. пр.: то нельзя не удивиться этой необыкновенной породе, которая вырастает среди тяжких трудов своего промысла и свыкается заранее с тугой, с голодом и холодом. 

Да, храбрейшая сторона нашего несчастного похода (или горемычного лучше сказать, потому что горе мыкали все, а беды не видали) храбрейшая часть, это бодрый дух и песни уральцев во всякое время, во всякую погоду в 20 и в 32 градуса, в ведро и в ненастье, в буран, который заносит снегом горло и глотку. 

Посмотрели б вы, как они проводили масленицу; было 16° и сильный буран; а у них с утра до ночи песни и весь день, воскресенье, шла по лагерю такая гульба, будто дома, под качелями. Трое сели на одну лошадь, один задом, один передом, один боком, объехали с песнями лагерь и прощались с масляной, раскланиваясь все во все стороны. 

Потом явился медведь с поводырем; тот плясал, а этот приговаривал и лупил его хворостиной по бокам, так что и медведь обругался наконец вслух по-русски. Там возили друг друга в санях, с песнями, и воображали, что катаются, наряжались, боролись, и раздевались для этого до рубахи. Перед пьяным было у них положено сымать шапку, и тверезый должен ему говорить: ваше благородие...

Ждем, не дождемся, будет ли нет ли ныне весна? Жучки оживают, тушканчики просыпаются, овцы - по словам кайсаков - дней через 10 должны ягниться, а сегодня 18°, снег лежит в аршин, крепок, жесток, реки промерзли до дна, рыба во льду окаменела. Уральцы предсказывают, что зима будет стоять здесь до 25-го марта; у них на это свои приметы; пасха поздняя, февральское светило (луна), светит в марте и пр; но обстоятельство заслуживающее внимание: они говорят, когда рога луны круты, непременно строгая и поздняя зима. 

Крутыми рогами называют они обращенные несколько вверх; ныне было полное лунное затмение, луна, если я не ошибаюсь, была в узле, и - кажется - рога её именно тогда и должны быть обращены к верху, потому что она восходит по орбите своей вверх. Может быть, действительно при таком положении луны зима всегда строгая, надобно бы справиться за несколько лет назад.
Таким образом нередко народное поверье основано на каком-нибудь смысле, хотя и кажется с первого взгляда суеверием, бессмыслицею. Если невежественная чернь неистовствует бессмысленно как зверь, разъяренный всяким сопротивлением и препоною, если толпа, повторяя слепо и глухо восклицания глашатаев, которые кричат для того только чтобы их слышали, требует бессмыслицы, то я не верю поговорке: глас народа, глас Божий; а держусь тогда другой: мужик умен, да мир дурак. Тоже сказал, помнится, где-то Шиллер: Einzeln ist jeder der Herrn leidlich gescheidt und vernunftig; sind sie beisammen gleich wird auch ein Dumkopf daraus
Но я верю преданиям, поверьям, обычаям, иногда и суевериям; я верю им столько, что не решусь осмеять ни одного, не из следовавши его, не дошедши, по крайнему разумению своему, до начала и корня, до смысла и значения его. 

Не верьте, если вам кто скажет, что в народных бреднях нет смысла и значения; по крайней мере из ста поверьев найдется, на первый случай, не более пяти, шести, в которых мы не в состоянии добиться до смыслу, да и тут еще спрашивается, вина: искажено ли поверье временем и случаем, так что его нельзя узнать в лицо, основано ли на утраченных обычаях и забытых обстоятельствах, или просто мы слишком удалены от понятия того сословия, которое держится поверья.

Bсе другие заключают в себе толк, иносказательный, или прямой; даже обычай не класть хлеба на круглую корку, грешно, означает, другими словами вероятно вот что: положи свежий хлеб на круглую корку, то она отстанет, а потом плесень вскоре сядет и угнездится между мякишем и коркой

Об этом предмете шел у нас (В. А. NN и я) намедни предлинный разговор и беседа. С отбытием Молоствова, В. А. взял нас обоих к себе в кибитку и как он поздно ложится, то есть время побеседовать вечерком, когда воображение разыгрывается и охотно берет верх над сухим и холодным рассудком.

Мы решили между прочим, что сон самая загадочная вещь в природе человека, а бдение, бодрость души во время сна, непостижима; но все это вы знаете также, как и мы, и ждете вероятно от меня не метафизических рассуждений с берегов пустынной Эмбы, а дела. 

Скажу же вам, что Бай-Мохаммед на днях отправляется с тремя сотнями уральцев и горным единорогом собирать верблюдов, потому что мы сидим на мели, подняться нечем, едва смогли перетаскать из укрепления большую часть продовольствия в отряд, и то большею частью на казачьих лошадях, да переморили при этом последних верблюдов, на расстоянии 30 верст. 

Уджрайцы и некоторые другие племена к счастью не дали верблюдов, когда был общий сбор; теперь есть придирка, и их обдерут - если только захватят, как надеемся, на зимовьях. У нас едва осталось 700 годных верблюдов, да и те вероятно скоро откажутся, хотя и оставлены, по необходимости, при отряде, для подвозки дров; остальные, все инвалиды наголо, отосланы на дальние пастбища, в надежде, что некоторые из них поправятся к весне. 

Много верблюдов отморозили себе лапы; многих обули в кеньги и полусапожки, но вряд ли это поможет: уже поздно. По прибыли нашем в Оренбург, вы увидите у Житкова в альбоме, какими мы уродами здесь ходим... Расчет мой относительно смертности в пехоте неверен; гарнизоны обоих укреплений состояли в числе 2930 человек пехоты, а всего умерших до 400, следов. умер почти седьмой из здоровых, в 3 месяца, а из уральцев - двухсотый...

1 Марта 1840. Градусов не много, 8; но сильный буран. Третьего дня добрый, почтенный священник наш поехал, по зову, из отряда в укрепление, вдвоем с казаком. Их также захватил на дороге буран, они сбились с пути и принуждены были ночевать в чистом поле, между сугробами. Утром приехал он, бедный, и насилу здесь отогрелся. 

Верблюды наши после последних буранов отказались вовсе; их я думаю всего на все не осталось одной тысячи; да и те не походят на живых. Для перевозки из укрепления осталась одна надежда, - на казачьих лошадей. В. А. говорит, что можно разделить верблюдов наших (вместо того что делили их до селе на годных и негодных) на таких, которые околевают по собственному усмотрению и на свободе, и таких, которые околевают на службе государству. Я думаю можно разделить их просто на дохлых и на издыхающих.

ДЕСЯТОЕ ПИСЬМО
8 марта 1840 г.

На Эмбе. Все письма оренбургские доказывают, что и там даже не понимают как должно настоящего нашего положения. Что же после этого можно ожидать от Петербурга? Хвалят нас за то, что мы воротились, что благоразумие взяло верх над славолюбием и другими страстишками. 

Я был свидетелем и знаю, чего стоила неудача эта тому, в чью руку была положена и власть и ответственность; но тут нельзя было не покориться необходимости. Выбору не было, против математической невозможности идти нельзя; а коли можно было сосчитать по пальцам, что даже и наличное число верблюдов не подымет необходимейшего продовольствия для пути, не говоря уже о неминуемой убыли их во время самого похода, когда, поднявшись в обратный путь на Эмбу бросили до 3000 четвертей и множество других тяжестей - лодки, канаты, гвозди, кожи, соль, сало, кошмы и пр.: то дело было, кажется, довольно очевидно. 

Хвалить за решимость, за самоотвержение, значит в этом случае допускать еще какую-нибудь возможность идти вперед, а её не было... Утром и вечером не менее 13°-18°, а 4 марта солнышко опять взошло сам-третей; вскоре из побочных солнцев образовались радужные дуги и стояли почти до полудня. 

Мы стоим в овраге, на берегу Темира, закрыты, по видимому, от всех буранов; но окаянный поддувала не щадит нас и здесь: на днях были сильные, докучливые бураны. Из укрепления почти все перевезено, последних верблюдов переморили, досталось и лошадям, а между тем перевозка эта была необходима. 

Бай-Мохаммед ушел с тремя сотнями за верблюдами, к уджрайцам; шестьсот ожидаем от вас, да коли Бог милостив, то около тысячи останется живых из наших десяти тысяч; тогда мы можем весною подняться и дней в 20 дойдем до Оренбурга, или по крайней мере до Илецкой. Дни тогда будут подлиннее и корм хороший.....

***
Весна не по-нашему быстро наступила, верблюды прибыли, отряд снялся по частям, подняв лишь путевые харчи и покинув все лишнее невольным хозяевам своим, Киргизам; вся степь ярко зеленела избытком корма, лишь местами белелись песчаные прогалины. Вода стояла еще всюду в ложбинах, попадалась и дичь, и рыба. 

Уцелевшие радостно встретились с семьями и друзьями своими, а принесшие в себе неисцелимую немочь цинги отправились помирать по больницам.....

Наверх