Путь роты Самарского ополчения в Санкт-Петербург (1855)
Из воспоминаний партионного офицера Петра Петровича Жакмона (партионный офицер - чин русской императорской армии (1813 года), избираемый и назначаемый из офицеров "достойнейших по поведению и знанию службы" шефом гарнизонного полка, либо командиром губернского батальона для организации маршей отряда (партии) рекрутов к местам сбора (дислокации резервной армии). Чаще всего отрядам приходилось преодолевать тысячи километров).
Отечество наше Россия представляет собой в настоящее время государство, имеющее хорошие пути сообщения. Оно изрезано вдоль и поперек железными дорогами, и даже с далекой Сибирью мы соединены рельсовым путем. Пароходство по большим судоходным рекам: Волге, Днепру, Дону, Енисею, Лене, и Оби, дает возможность в более или менее короткий промежуток времени доставлять провиант, товары и войска в самые отдаленные уголки нашего отечества.
Не то было лет сорок тому назад, когда я только что начинал службу. Никаких железных дорог, кроме Царскосельской и Николаевской, не существовало, и передвижение войск с одного конца России на другой совершалось по образу пешего хождения. Вот в эти-то времена, почти полвека тому назад, окончив петербургскую гимназию и специальный класс Неплюевского кадетского корпуса, я был выпущен в 1853 году прапорщиком в Оренбургский линейный № 3 батальон 23-ей пехотной дивизии.
Я пожелал служить в Оренбурге потому, что мать моя жила в этом городе, занимая в нем должность начальницы оренбургского девичьего училища.
Хотя Оренбург считался в то время ссыльным городом, но так как он был центром администрации огромного края, заключавшего в себе губернии: Оренбургскую, Уфимскую и Самарскую, и в нем проживал оренбургский генерал-губернатор, то и общество здешнее состояло из петербургской интеллигенции.
Весь штат командующего войсками и генерал-губернатора составляли гвардейские офицеры, а канцелярия генерал-губернатора была из чиновников, окончивших лицей или училище правоведения.
Было в Оренбурге также немало сосланных поляков из аристократических семейств. Однажды, будучи офицером, я стоял в карауле в оренбургском тюремном замке. Дело было зимою, на дворе стоял трескучий мороз, наступила ночь, и так как этот пост считался опасным, и киргизы, содержавшиеся в азиатских камерах, очень искусно делали подкопы, через которые и убегали, то я особенно бдительно поверял часовых внутри двора городской тюрьмы.
Часовые обязаны были после вечерней зари до утренней перекликаться протяжными "слушай", и потому их звали в народе "царскими петухами". Сидел я призадумавшись и вдруг слышу страшное, громовое "слушай". Голос был такой сильный, звучный и красивый, что я невольно обратил на него внимание и позвал старшего унтер-офицера.
- Кто стоит на часах на платформе? - спросили я его.
- Рядовой, князь Трубецкой, ваше благородие, - отрапортовали мне унтер-офицер.
- Когда князь сменится с часов, попроси его ко мне, - сказал я старшему.
- Слушаю, ваше благородие, - ответил унтер-офицер и, сделав налево кругом, удалился.
Было уже два часа ночи, когда князь Трубецкой, сменившись с часов, вошел в комнату караульного начальника. Я дружески протянули ему руку:
- Cliarme de faire votre coimaissance, mon prince, permettez-moi de vous oifrir un verre de the. (Очень рад с вами познакомиться, князь; позвольте предложить вами стакан чая).
- Merci, mon commandant, et permettez-moi de m’asseoir, je suis brise de fatigue. Ci-devaut officier de cavalerie, je suis un mau-vais marcheur. (Благодарю, г. начальник; позвольте мне сесть; я разбит от усталости: бывший! офицер кавалерии, я очень плохой пехотинец).
- Prenez place, je vous prie, et serve vous. (Садитесь, пожалуйста, и кушайте).
Я усадил его около кипящего самовара и подал ему стакан горячего чая. Разговор вязался сам собою о жизни в Петербурге и за границей. Нашлись и общие знакомые моей матери, которых знал князь, а именно: графиня Булгари, сын которой были в числе декабристов, и семейство генерал-квартирмейстера, впоследствии генерал-адъютанта Александра Ивановича Веригина.
Раньше этого я знал, что князь Трубецкой в чине полковника командовал конногвардейским полком и в данный момент был разжалован в рядовые и сослан в Оренбург за то, что похитил у известного сахарозаводчика Жадимировского красавицу жену, и по жалобе мужа императору Николаю I князь был арестован в тот момент, когда собирался вместе с Жадимировской ехать за границу. Такая превратность судьбы - быть разжалованным в рядовые и очутиться в отдаленной провинции, не улыбалась князю.
- J’ai une grace a vons demander, mon commandaut (у меня к вам просьба, г. начальник), - сказал мне князь, допив свой стакан.
- Parlez, et justice vous sera faite (говорите и вам будет оказана справедливость), - ответил я шутливо.
- Ayez pitie d’uu mallieureux qui est en faction dans la cour de cette prison, c’est le pauvre Plescheev (имейте сострадание к одному несчастному, который на часах во дворе этой тюрьмы; это бедный Плещеев).
- En voila une chanse (вот удача), - сказал я, и отдал приказание старшему попросить ко мне рядового из дворян Алексея Николаевича Плещеева, как только он отстоит свои часы, и вскоре Плещеев присоединился к нашей компании.
Благодаря этим двум умным и милым собеседникам, ночь в карауле прошла незаметно. Плещеев, как известно, был замешан в деле Петрашевского. Он был разжалован в рядовые в Оренбургский линейный батальон. Служа рядовым в Оренбурге, он, благодаря протекции оренбургского генерал-губернатора, графа Василия Алексеевича Перовского, был послан в отряд, участвовавший в степном походе, и за отличие в военных делах при взятии крепости Ак-Мечеть был произведен в офицеры, после чего вышел в отставку и вскоре получил разрешение вернуться в Петербург.
Но приступаю теперь к моим личным воспоминаниям. Прослужив в строю два года, я в марте месяце 1855 г. был командирован из Оренбурга в Самару для приема рекрутской партии и отвода ее в С.-Петербург. Командировка эта в особенности для молодого офицера считалась очень почетной, и товарищи мои завидовали мне, узнав о моем назначении.
Сборы мои были непродолжительны. Так как снег лежал еще на полях, хотя морозы были не сильные, и санный путь держался еще хорошо, то рассчитав, что мне придется проехать более 400 верст от Оренбурга до Самары почтовым трактом, на котором крытых перекладных в то время не было, я купил себе легкую кошевку за 50 рублей, и, обшитая рогожей, она имела вид возка. Имея при этом хорошую кошму, можно было не бояться даже сильного бурана.
Уложив в свой чемодан белье и платье и получив благословение моей матери, я пустился в путь, спеша добраться до Самары до наступления распутицы. На переезд этот нужно было употребить не менее 3 или 4 дней.
В первый день своего путешествия я ехал очень хорошо, благодаря легкому морозцу, но уже со второго дня после небольшого бурана снег перешел в дождь, стало притаивать, а солнце с каждым днем пригревало сильнее и сильнее, и наконец, на четвертый день, когда я и денщик мой считали, что уже нам оставалось проехать не более ста с чем-нибудь верст, стало так тепло, что не только были лужи по дороге, но и переправа по льду через озера, которых было много в этой местности, стала небезопасна.
Отъехав недалеко от станции, мы должны были переправиться по льду через большое озеро. Вода была уже поверх льда, но ямщик уверил нас, что лед еще крепок, и что он уже сегодня перевозил по нем пассажира. Положившись на его слова, мы благословясь спустились на лед. Проехав благополучно половину озера, мы услыхали, что лед под нами трещит. Ямщик попробовал свернуть с дороги несколько вправо, и вдруг наша тройка провалилась вместе с повозкой под лед.
По счастью я и денщик мой, стоя в повозке, успели выпрыгнуть на твердый лед, но ямщик наш искупался, причем левая пристяжная угодила под лед и утонула. Началась возня с пристяжной, но видя, что мы ничего не можем сделать, чтобы спасти ее, и что повозка наша совсем ушла под лед, и только один ее верх торчит из воды, я оставил денщика и ямщика при лошадях и повозке, а сам верхом на пристяжной отправился просить помощи в ближайшем селении, которое виднелось в небольшом расстоянии от озера.
Во время крымской кампании мы, военные, носили солдатского покроя и толстого сукна шинели, отличавшиеся от шинелей нижних чинов только одними плечевыми погонами из галуна. На мне в дороге была такая солдатская шинель, а на голове офицерская фуражка, с которой во время сна в повозке слетела кокарда. По дурной дороге мне пришлось делать объезды, и я с большим трудом добрался до селения и там просил указать мне избу старшины.
Усталый я слез с лошади и собирался войти в избу, как вдруг дверь растворилась, и на пороге избы появился высокий крестьянин с окладистой черной бородой.
- Вы будете старшина? - сказал я ему.
- Да, я, а тебе-то что? - спросил он меня в свою очередь.
Тут я рассказал ему подробно, что с нами случилось, и просил его отрядить людей, чтобы вытащить затонувшую пристяжную и мою повозку из подо льда. Старшина слушал меня внимательно, но когда я окончил свой рассказ, то он сомнительно покачал головой.
- Молод ты, ну, а врать мастер, - сказал он мне внушительно. -Ты думаешь, я твоим басням так и поверил и погоню зря народ на твою работу. Нет, брат, шутишь. Не на того напал. А ты лучше, служивый, покажи мне, какая у тебя есть бумага от начальства, проходной вид или открытый лист, тогда мы тебе и лошадку дадим. Ты солдат?
- Нет, я не солдат, я офицер.
- Так зачем же ты в солдатскую шинель нарядился?
- Да у нас нынче такая форма.
- Форма. Ну, вот что: ты покажи-ка свои бумаги.
- У меня их при себе нет. Я оставил их при повозке у моего денщика.
- Так, значит, ты бесписьменный, а попросту сказать, беглый солдат. Эй, сотский! - крикнул он, выходя на улицу: - Возьми-ка этого молодчика и отведи его в холодную.
- Смотри, ты строго за меня ответишь, когда принесут мои бумаги, - сказал я старшине.
- Ну, тогда, почтенный, и видно будет, - ответил он мне.
И прежде чем я успел сделать какое-нибудь движение, двое здоровенных мужиков подхватили меня под руки и отвели в какую-то избу, в которую втолкнули меня; затем тотчас же захлопнули дверь и, наложив пробой, заперли замком.
Признаюсь, положение мое было не из веселых, и я над ним крепко призадумался. Арестованный по какому-то глупому подозрению чересчур ретивого старшины, я рисковал просидеть весь день в этой избе, да еще притом я озяб и сильно проголодался. Но Провидение хранило меня.
Денщик мой, старый николаевский служака, прождав меня попусту с час времени, выпряг коренника и, оставив ямщика при повозке, прискакал верхом в селение, прихватив с собой через плечо мою дорожную сумку.
- Где у вас тут старшина? - крикнул он на мужиков, подъехав к первой попавшейся избе.
- Да вот в этой избе - ответили оробевшие крестьяне.
Денщик мой спрыгнул с лошади и бомбой влетел в избу.
- Эй вы, черти! - заорал он во все горло: - не видали ли вы, куда пристал его благородие?
- А ты не очень-то покрикивай. Знаем мы таких благородиев. Какой-то беглый солдатишка приезжал тут, ну!
- Ну!
- Известное дело, мы его в холодную и упрятали.
- Как упрятали! Да ты знаешь, дьявол ты этакий, кого вы упрятали? Его благородие-офицер и едет в Самару по курьерской подорожной его императорского величества, - и прежде чем староста успел вымолвить слово, денщик мой ударил его в одну щеку, а потом в другую с такой силой, что старшина едва устоял на ногах.
- Веди меня к его благородию, а тебя сейчас в кандалы закуем и в Сибирь отправим. Слушай, чертова образина, что здесь написано, - продолжал внушительно мой денщик и, вынув из сумки мою подорожную, стал читать ее вслух старшине.
В ней говорилось о том, чтобы давать мне без задержки курьерских лошадей, а на станциях, где нет почтовых лошадей, давать обывательских, оказывая всякое содействие к беспрепятственному следованию к месту назначения. Услыхав это, староста перетрусил не на шутку и повалился в ноги моему денщику.
- Не погубите, ваше высокоблагородий, - завопил он. - Одна наша мужицкая глупость. Что хотите, берите. Мы и деньгами можем ответствовать, только не жальтесь становому, а то он кажинный праздник будет брать с нас по красненькой, пока не сведет со двора последнюю коровенку.
- Ну, братец мой, я с тобой после потолкую, а теперь веди меня к его благородию. Да смотри, ежели ему какая обида приключилась или, упаси Бог, хворь, так я тебе всю бороду по волоску выщиплю и с живого шкуру сдеру. Марш!
Старшина чуть не бегом пустился к избе и тотчас же выпустил меня из нее, а когда я вышел на улицу, то он уже вместе с женою валялся у меня в ногах и вымаливая себе прощение, каясь в том, что нелегкая его попутала, и что ежели про эту беду прознает становой, то пустит их по миру.
Я, разумеется, сжалился над ним и объявил ему, что он должен немедленно послать на озеро людей, чтобы выручить мою повозку и привезти ее в село. Старшина обещал все сделать, причем зазвал меня и денщика моего в свою избу и угостил нас такими щами и таким пирогом с капустой, что мы забыли все свои невзгоды и всю усталость этого дня.
Пока мы закусывали, крестьяне, отряженные на помощь моему ямщику, вытащили из воды повозку, а также и затонувшую пристяжную, оказавшуюся уже мертвой. Об этом происшествии был составлен акт, который был засвидетельствован старшиной. Далее ехать было невозможно, так как все мои вещи были мокрые, и чтобы их высушить, пришлось ночевать в этом селении.
В просторной старостиной избе нам постлали свежее сено, а от местного священника и дьякона принесли подушки, одеяла, и мы так хорошо уснули в эту ночь, как ни разу не удавалось это нам в дороге.
На следующее утро нас накормили досыта, после чего мы с денщиком уселись в повозку, запряженную четверкой лошадей, а вокруг нас в виде эскорта скакала верхом целая толпа крестьян, у которых были веревки, колья и другие орудия на случай, ежели повозка ввалится в зажору, и благодаря этой помощи, мы благополучно добрались до следующей станции.
На станции мне пришлось оставить свою повозку на хранение станционному смотрителю и пересесть в почтовую повозку на колесах, так как зимний путь уже совсем испортился. Наконец, на пятый день я прибыл в Самару.
Начальником рекрутского набора был назначен в том году флигель-адъютант, полковник Хитрово. В самый день своего приезда я поспешил к нему явиться и рассказал о случившемся со мною в дороге. Полковник Хитрово принял меня очень любезно и объявил мне, что партия рекрут, которую я должен принять, выступает в поход только через неделю, т. е. на второй день св. Пасхи, так как переправа через Волгу стала невозможна, а пока полковник поручил мне обучение строевой службе одной роты Самарского государственного ополчения, предназначенного в скором времени к выступлению в поход (в места расположения военных действий).
С полной готовностью и должным усердием я принялся за исполнение возложенного на меня поручения. К сожалению, в этой новой обязанности я наталкивался ежедневно на множество препятствий. Большая часть нижних чинов вверенной мне роты ополчения не имела ружей, а тем, которые их имели, не были выданы патроны, каковых в наличности совсем не оказалось, и вот вместо того, чтобы учить их стрельбе в цель, мне пришлось ограничиться ружейными приемами с палками наподобие ружей, поворотами, маршировкой, обучением рассыпному строю и церемониальному маршу.
Последний доставлял ратникам видимое удовольствие, и когда в конце ротного ученья приходил на площадь музыкантский хор Самарского линейного батальона, то все, не смотря на усталость, как-то подбодрялись, и офицеры из гражданских чиновников били с носка и преусердно салютовали, проходя мимо меня.
Случалось, что на ученье приходил полковник Хитрово и хвалил парадирующий взвод, и тогда раздавалось восторженное: Рады стараться, ваше высокородие. Геройская кончина ожидала этих людей. При обороне Севастополя они попали в самый жаркий огонь, и немногие вернулись с поля.
Но обращаюсь снова к моим личным воспоминаниям. Благодаря гостеприимству командира квартировавшего в Самаре линейного батальона, полковника Подревского, я весело встретил в его радушной семье светлый праздник воскресения Христова и после заутрени и обедни разговлялся в общей офицерской семье этого батальона.
Но вот наступил второй день св. Пасхи, в который партия должна была выступить в поход. Все утро было посвящено мною приему денег и письменных документов, а также приему рекрут и осмотру их имущества. К 12 часам пополудни на набережной Волги были построены в две шеренги мои рекруты, которых насчитывалось в партии 360 человек.
В помощь мне назначен был конвой, состоявший из 15 человек Самарского линейного батальона, при унтер-офицере, который, будучи за старшего, именовался фельдфебелем партии. Сверх того, еще при мне состоял в качестве квартирьера унтер-офицер, на обязанности которого было заготовление квартир на ночлегах и дневках и приискание для партии кормовщиков в тех случаях, когда жители попутных сел и городов отказывались продовольствовать рекрутов за кормовые деньги.
Вскоре прибыл к проводам партии священник с дьяконом и хором певчих из военных кантонистов. По приезде флигель-адъютанта, полковника Хитрово, начался напутственный молебен. По окончании его и по провозглашении многие лета государю императору и всему царствующему дому, священник обошел ряды рекрутов, окропляя их святой водой, а полковник Хитрово напутствовал новобранцев, пожелав им счастливого пути и выразив надежду, что они будут служить верой и правдой Царю и Отечеству, не щадя живота своего, ежели им доведется быть в рядах действующей армии, и, назвав их храбрецами, пожелал им заслужить георгиевские кресты.
Дружное: Рады стараться, ваше высокородие, - было ответом на его речь. Попрощавшись со мной, полковник Хитрово подал мне руку, поблагодарив меня за мои труды по обучению роты Самарского государственного ополчения, предназначенной в состав войск действующей армии.
Я поместился в большой лодке, а рекруты мои расположились в двух расшивах и с криком "Ура" мы поплыли через Волгу, затянув дружным хором солдатскую песню, которую успели разучить в Самаре перед выступлением в поход.
Высадившись на другом берегу Волги, я сделал перекличку рекрутам и дал им двадцатиминутный роздых. Они воспользовались им, чтобы попрощаться с женами, сестрами и матерями. При этих проводах было пролито немало слез, так как было военное время, и никто не знал, доведется ли ему вернуться на родину, да и притом сроки службы были не нынешние.
Не стану теперь вдаваться в подробности, передавая шаг за шагом наши переходы, ночлеги и дневки. Начальниками рекрутских парий назначались вполне опытные офицеры, или которые вполне заслуживали доверия начальства. Иначе и быть не могло, так как вся сумма, ассигнованная на путевое довольство рекрутов, на лечение заболевающих в пути, на наем подвод для слабых, на винные порции и на все остальные расходы сдавалась сразу на руки партионному начальнику, который должен был хранить у себя эти деньги, расходуя их по мере надобности, и вести им аккуратно счет.
Для этой цели партионному начальнику выдавалась прошнурованная книга, припечатанная сургучом, с означением прошнурованных в ней листов. Каждая статья кормового довольствия и расхода по выдаче винных порций и наемке подвод под своз рекрутского имущества и под больных должна была быть засвидетельствована в селениях сельским заседателем, провожающим по своему уезду парию, а в городах градоначальником или полицеймейстером.
Выступая из Самары, я получил из государственного казначейства пакет, в котором было 10500 рублей кредитными билетами сторублевого достоинства и мешок со звонкой монетой на сто рублей. Деньги эти я хранил в сундуке, который находился при мне во все время пути на подводе, а на ночлегах и на дневках сундук стоял в избе, отведенной мне под квартиру, причем при сундуке в виде часовых стояли по очереди по одному рекруту, а в городах стояли на часах по очереди конвойные солдаты.
Когда мы переправились через Волгу, или, как говорили рекруты, вошли в Россию (так как в то время Самарская губерния считалась Азией, потому что население было в ней частью русское, частью башкирское), то первое время, несмотря на теплую погоду, переходы были трудные.
Местами стояла грязь, и выпадали дожди, поэтому переходы пешком были тяжелые. Добравшись до ночлега, люди так утомлялись, что, разместившись по квартирам, спешили поужинать и лечь спать. Но уже в двадцатых числах апреля наступили солнечные ясные дни, и у моих рекрутиков повеселело на сердце.
На дневках в деревнях, особенно по воскресным и праздничным дням, слышались на улицах гармоника, скрипка, пение, и нашлись среди рекрутов ловкие плясуны, которые приводили в восторг девок и баб своими песнями и пляской.
Чтобы придать несколько военную выправку моим рекрутам, я делал им на дневках строевые ученья, причем унтер-офицер, бывший прежде горнистом, обучал их на голос сигналам и пунктикам, заключавшим в себе маленькое резюме всех обязанностей солдата.
Во избежание пьянства среди рекрутов я уговорил наемщиков, у которых было по нескольку сот рублей, сдать мне эти деньги, и, записав их в особую книгу, я выдавал им небольшими суммами на их надобности, поставляя им на вид, что эти деньги еще и вперед им пригодятся.
Не смотря на то, что на ночлегах и на дневках я старался всячески занять делом моих новобранцев, доставляя им по праздникам разумные развлечения, я заметил, что некоторые из них сильно тоскуют по родине, и однажды фельдфебель моей партии сообщил мне по секрету, что один из рекрутов, по фамилии Агеев, сильно захандрил, и что товарищи боятся, чтобы он не вздумал бежать.
Я тотчас учредил за ним надзор из его земляков и стал обдумывать, как бы мне приискать для всей этой молодежи занятие, которое настолько заинтересовало бы новобранцев, что заполнило бы им весь досуг, отвлекая их от всякой дурной мысли и от водки. Мне пришла в голову счастливая мысль попытаться устроить нечто вроде ротной школы.
Как сказано, так и сделано. В первом попутном уездном городке я скупил во всех лавках все азбуки, которые только можно было приобрести по дешевой цене. Расход мой на этот предмет не превысил 1 рубля 20 коп.
Я вырезал из картона квадратики и наклеил на них буквы. Помощником в этом деле явился мне Агеев, который по счастью оказался грамотным и был почти безотлучно при мне. Когда все было готово, мы на первой же дневке собрались в просторной избе, пригласив всех желающих рекрутов обучаться грамоте. Сначала их нашлось не более 30 человек, но после первых двух-трех уроков число их утроилось, и вскоре явилось к нам столько учащихся, что пришлось разделить их на несколько смен.
И пока училась первая смена, вторая рассматривала буквы, старалась подбирать из них слова, причем некоторые парни посмышленей старались выводить буквы карандашом на каком-нибудь клочке бумаги. Короче сказать, жажда грамотности охватила большинство молодежи, и случаи пьянства, картежной игры и орлянки стали одиночными и редкими явлениями.
Но с особенным интересом и нетерпением ожидали мои рекруты наступления вечера. У меня был при себе запас книг, и я устраивал публичные чтения. В ненастную погоду приходилось читать в избе, но с наступлением тепла я избирал для этой цели обширный двор, где мне ставили скамью и стол, и я читал по возможности громко и отчетливо, чтобы все могли меня слышать.
Особенно сильное впечатление на моих слушателей производило чтение из жизни Суворова и эпизоды отечественной войны двенадцатая года, но когда я однажды в несколько вечеров прочел им роман Загоскина "Юрий Милославский" и "Ледяной дом" Лажечникова, то рекруты мои так заинтересовались этими двумя произведениями, что просили повторить эти чтения на ближайших дневках.
А сколько было между ними всякого говору и толков по поводу этих чтений! Согласно данному мне маршруту, путь наш лежал от Пензы до Москвы, причем по обе стороны шоссейная дорога была окаймлена рощами и перелесками, в которых слышалось пеню птиц. Перед нами развертывалась чудная картина летней природы.
Ежели, с одной стороны, эта живописная местность была приятна для глаз, и среди нее дышалось легко, и человек чувствовал себя бодрым и здоровым, то, с другой, являлось опасение, чтобы кто-нибудь из рекрутов под влиянием тоски по родине не вздумал бежать, что было бы легко сделать, отстав от партии и спрятавшись где-нибудь в лесу или в овраге, а потому приходилось усилить бдительность конвоя и на всех роздыхах делать переклички.
Между тем, дни шли за днями, и мы незаметно подвигались к цели нашего путешествия. Партия наша должна была прибыть в Красное Село близ С.-Петербурга для распределения рекрутов в гренадерский корпус.
Ежели, с одной стороны, преодолев всей трудности, мне удалось приучить к себе рекрутов, то, с другой, мне приходилось во время пути бороться с необразованными и невежественными людьми, с которыми столкновения по делам службы становились неизбежны. В каждом уезде партию провожал полуграмотный или вовсе неграмотный сельский заседатель, который, дойдя до границы своего уезда, сменялся другим, и вот эти-то лица требовали себе денежных подачек.
Они считали невозможным, чтобы партионный начальник добровольно мог отказаться от безгрешных доходов, которые состояли в том, что в расход выводилось на перевозку рекрутского имущества и на больных и слабых в пути вдвое и втрое более подвод, чем их нанималось на самом деле, и когда хозяева и помещики из патриотического чувства отказывались в пользу рекрутов от получения кормовых денег, то некоторые партионные начальники прикарманивали эти деньги, выдавая также в пути рекрутам вместо двух винных порций в неделю только одну.
Разумеется, они делились при этом своими доходами с сельскими заседателями, свидетельствовавшими все статьи расхода в расходной книге. По прибытии на место назначения книга эта представлялась на ревизию в ближайшую контрольную палату.
Немало приходилось испытывать мучения в попутных уездных городах, где инвалидные начальники считали своей обязанностью делать смотр партии и поверять наличность денежных сумм. Помню я одного инвалидного начальника, который, проверяя у меня денежные суммы, объявил мне, что у меня не достает 25 рублей.
По счастью я видел, как, проверяя мои казенные деньги в своей квартире, сидя у письменного стола, он сунул к себе под бумаги четвертной билет. Я тотчас же вынул его оттуда и, подавая ему деньги, сказал, что верно по нечаянности этот билет замешался среди его бумаг. Инвалидный начальник покраснел и тотчас же прекратил поверку денежных сумм, но я уже сам после того пересчитал все деньги и, разложив их по пакетам, запечатал сургучом его печатью.
Когда наступили июньские жары, чтобы облегчить рекрутам тридцативерстные переходы, назначенные по маршруту, я поднимал свою команду с утренней зарей, и мы выступали в поход по холодку с песнями. Мне удалось сформировать большой хор, в котором, кроме песенников, были и музыканты, игравшие на балалайках, на гармониях, на флейте и на кларнете, и даже были два скрипача.
Когда мы приходили на дневки в богатые села, то с помощью наших музыкантов, устраивались вечеринки, на которых девушки охотно плясали, и собирался стар и млад послушать наших песенников. В ненастную погоду после школьных занятий продолжались у нас чтения, и теперь уже читали вслух сами рекруты, приводя в умиление крестьян своим искусством.
Многие не верили, что они выучились читать в каких-нибудь два с половиной месяца и притом во время похода. Но вот, наконец мы вступили в златоглавую Москву, эту мать русских городов.
Здесь нам был назначен по маршруту четырехдневный роздых и смотр, который должен был произвести рекрутам командир московского гарнизонного батальона. Рекрутов моих поместили в Москве в Крутицких казармах, и, благодаря Бога, вся моя партия была налицо, так как я нигде не оставил ни одного забелившего в пути и, имея у себя аптечку, лечил их, насколько возможно.
Командир батальона произвел смотр на второй день по прибытии моей партии в Москву и, опросив претензии у людей и убедившись в том, что они получали винную порцию и все положенное им по закону сполна, и что их хорошо продовольствовали в пути, благодарил меня за исправное состояние партии и оказал мне внимание, пригласив меня на обед и познакомив со своим семейством.
Остальные дни нашей стоянки в Москве мы посвятили осмотру первопрестольной столицы, помолились Богу в Успенском соборе, побывали в Кремле и в Грановитой палате; и везде, где только можно было осмотреть памятники древнерусской жизни.
После пешего хождения в течение двух с половиною месяцев, следование наше в воинском поезде по Николаевской железной дороге от Москвы до Петербурга было для нас истинным удовольствием. Никто из моих рекрутов сроду не видал железной дороги, и устройство ее вызывало неподдельный восторг со стороны этой славной молодежи.
На станциях они рассматривали локомотив, ходили вокруг него и вступали в разговор с машинистом. - Вот так лошадка, ребята! - восхищались они. - Ни сена, ни овса ей не надо, а только подкладывай ей дровец да наливай почаще водицы, и все она будет тебе бежать и никогда не устанет.
Во время переезда по железной дороге продовольствие рекрутов приняли на себя кормовщики, заказывая обед и ужин по телеграмме, отсылаемой мною заранее на известную станцию.Так как поезд наш делал не более 25 верст в час и на обед и ужин останавливался часа на два, то мы пробыли в пути от Москвы до Петербурга почти трое суток.
Поезд наш доставил нас в Колпино, и отсюда мы совершили еще один переход пешком до Красного Села. В красносельском лагере адъютант командира гренадерского корпуса объявил мне, что через два дня я должен представить партию на смотр государю императору Александру Николаевичу, который в этот же день будет смотреть еще две роты государственного ополчения, предназначенный в состав севастопольского гарнизона.
Весть эта меня несказанно обрадовала и вместе с тем встревожила. Хотя все было у меня в порядке, но при одной мысли предстать пред лицом нашего обожаемого монарха становилось на сердце как-то и жутко и отрадно.
Но вот наступил день царского смотра, который был назначен в 9 часов утра. Рекрутов приказано было привести на смотр в 8 часов утра. На одной из линеек Красносельского лагеря на правом фланге построились, как мне помнится, две роты курского государственного ополчения, а рядом с ними моя рекрутская партия.
Ополченцы были в своих полукафтанах и в высоких сапогах и в шапках с золотыми крестами, а рекруты мои в походной форме, т.е. в шинелях, имея за плечами мягкие ранцы со смотровыми вещами. Смотровым частям была сделана репетиция отступления и смыкания шеренг, и с людьми здоровались, чтобы убедиться, что они сумеют отвечать на приветствие государя императора.
Но вот прискакал казак-конвоец с известием, что едет царь, и все моментально смолкло. - Смирно! - раздалась команда полковника, представлявшего на смотр роты ополченцев. Государь император Александр Николаевич подъехал в коляске на паре вороных лошадей. Как сейчас вижу я перед собой это чудное лицо царя-освободителя. Прелестные черты его лица, его кроткий милостивый взгляд дышал такою добротой, что страх, овладевший мной в первую минуту при приближении государя, моментально исчез.
На правом фланге хор военной музыки исполнил гимн "Боже царя храни", и государь, выйдя из коляски в сопровождении дежурного генерала, генерал-адъютанта А. А. Катенина, в сопровождении свиты и штабных офицеров, пошел по фронту, держа руку под козырек.
- Здорово, ратники! - приветствовал государь ополченцев.
- Здравия желаем, ваше императорское величество! - отвечали они все, как один.
- Здорово, новобранцы! - обратился милостиво государь к моим рекрутам.
И рекруты мои так дружно приветствовали царя, что это был крик радости, вырвавшийся прямо из души.
Приняв рапорты от начальников смотровых частей, государь император скомандовал моим рекрутам стоять вольно и начал смотр двум ротам государственного ополчения. Государю шла отлично форма Стрелкового батальона императорской фамилии: русский полукафтан, высокие сапоги и маленькая шапочка, опушенная барашком и украшенная золотым крестом. Все это было так ново после николаевских однобортных с длинными фалдами мундиров. На смотру присутствовало много посторонней публики и много дам, преимущественно офицерских жен в летних светлых нарядах.
По окончании смотра ополченцам государь император пропустил мимо себя обе роты церемониальным маршем и, наградив их царским "Спасибо, братцы", произнес им на прощанье следующие слова: "Готовьтесь к походу и служите верой и правдой, помня пословицу: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают".
После того государь приказал отпустить ополченцам по чарке водки и по двадцати пяти копеек на человека и отпустил их с миром. Наступило время осмотра партии, приведенной мной. Выслушав мой словесный рапорт о числе представляемых мною на смотр рекрутов и конвойных, государь осчастливил меня вопросом: - А сколько у вас бежавших и больных в партии?
- Ваше императорское величество, - отвечал я: - больные были в пути, но все выздоровели, а бежавших не было, и все 360 человек рекрутов, принятых мною в Самаре, доставлены сюда к месту назначения.
- Как! Неужели все здесь на смотру? - переспросил государь.
- Точно так, ваше императорское величество.
- Молодец офицер! Спасибо за верную службу.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, тронутый до глубины души милостивой похвалой доброго царя.
Государь тут же обратился к дежурному генералу, генерал-адъютанту Александру Андреевичу Катенину, со следующими словами:
- Представьте себе, генерал. C’est le premier detachement de recruts, qui m’a ete presente au complet. II у manquait toujours quelques hommes. (Это первая партия рекрутов, представленная мне в полном составе. Обыкновенно недоставало нескольких человек).
По счастью я видел, как, проверяя мои казенные деньги в своей квартире, сидя у письменного стола, он сунул к себе под бумаги четвертной билет. Я тотчас же вынул его оттуда и, подавая ему деньги, сказал, что верно по нечаянности этот билет замешался среди его бумаг. Инвалидный начальник покраснел и тотчас же прекратил поверку денежных сумм, но я уже сам после того пересчитал все деньги и, разложив их по пакетам, запечатал сургучом его печатью.
Когда наступили июньские жары, чтобы облегчить рекрутам тридцативерстные переходы, назначенные по маршруту, я поднимал свою команду с утренней зарей, и мы выступали в поход по холодку с песнями. Мне удалось сформировать большой хор, в котором, кроме песенников, были и музыканты, игравшие на балалайках, на гармониях, на флейте и на кларнете, и даже были два скрипача.
Когда мы приходили на дневки в богатые села, то с помощью наших музыкантов, устраивались вечеринки, на которых девушки охотно плясали, и собирался стар и млад послушать наших песенников. В ненастную погоду после школьных занятий продолжались у нас чтения, и теперь уже читали вслух сами рекруты, приводя в умиление крестьян своим искусством.
Многие не верили, что они выучились читать в каких-нибудь два с половиной месяца и притом во время похода. Но вот, наконец мы вступили в златоглавую Москву, эту мать русских городов.
Здесь нам был назначен по маршруту четырехдневный роздых и смотр, который должен был произвести рекрутам командир московского гарнизонного батальона. Рекрутов моих поместили в Москве в Крутицких казармах, и, благодаря Бога, вся моя партия была налицо, так как я нигде не оставил ни одного забелившего в пути и, имея у себя аптечку, лечил их, насколько возможно.
Командир батальона произвел смотр на второй день по прибытии моей партии в Москву и, опросив претензии у людей и убедившись в том, что они получали винную порцию и все положенное им по закону сполна, и что их хорошо продовольствовали в пути, благодарил меня за исправное состояние партии и оказал мне внимание, пригласив меня на обед и познакомив со своим семейством.
Остальные дни нашей стоянки в Москве мы посвятили осмотру первопрестольной столицы, помолились Богу в Успенском соборе, побывали в Кремле и в Грановитой палате; и везде, где только можно было осмотреть памятники древнерусской жизни.
После пешего хождения в течение двух с половиною месяцев, следование наше в воинском поезде по Николаевской железной дороге от Москвы до Петербурга было для нас истинным удовольствием. Никто из моих рекрутов сроду не видал железной дороги, и устройство ее вызывало неподдельный восторг со стороны этой славной молодежи.
На станциях они рассматривали локомотив, ходили вокруг него и вступали в разговор с машинистом. - Вот так лошадка, ребята! - восхищались они. - Ни сена, ни овса ей не надо, а только подкладывай ей дровец да наливай почаще водицы, и все она будет тебе бежать и никогда не устанет.
Во время переезда по железной дороге продовольствие рекрутов приняли на себя кормовщики, заказывая обед и ужин по телеграмме, отсылаемой мною заранее на известную станцию.Так как поезд наш делал не более 25 верст в час и на обед и ужин останавливался часа на два, то мы пробыли в пути от Москвы до Петербурга почти трое суток.
Поезд наш доставил нас в Колпино, и отсюда мы совершили еще один переход пешком до Красного Села. В красносельском лагере адъютант командира гренадерского корпуса объявил мне, что через два дня я должен представить партию на смотр государю императору Александру Николаевичу, который в этот же день будет смотреть еще две роты государственного ополчения, предназначенный в состав севастопольского гарнизона.
Весть эта меня несказанно обрадовала и вместе с тем встревожила. Хотя все было у меня в порядке, но при одной мысли предстать пред лицом нашего обожаемого монарха становилось на сердце как-то и жутко и отрадно.
Но вот наступил день царского смотра, который был назначен в 9 часов утра. Рекрутов приказано было привести на смотр в 8 часов утра. На одной из линеек Красносельского лагеря на правом фланге построились, как мне помнится, две роты курского государственного ополчения, а рядом с ними моя рекрутская партия.
Ополченцы были в своих полукафтанах и в высоких сапогах и в шапках с золотыми крестами, а рекруты мои в походной форме, т.е. в шинелях, имея за плечами мягкие ранцы со смотровыми вещами. Смотровым частям была сделана репетиция отступления и смыкания шеренг, и с людьми здоровались, чтобы убедиться, что они сумеют отвечать на приветствие государя императора.
Но вот прискакал казак-конвоец с известием, что едет царь, и все моментально смолкло. - Смирно! - раздалась команда полковника, представлявшего на смотр роты ополченцев. Государь император Александр Николаевич подъехал в коляске на паре вороных лошадей. Как сейчас вижу я перед собой это чудное лицо царя-освободителя. Прелестные черты его лица, его кроткий милостивый взгляд дышал такою добротой, что страх, овладевший мной в первую минуту при приближении государя, моментально исчез.
На правом фланге хор военной музыки исполнил гимн "Боже царя храни", и государь, выйдя из коляски в сопровождении дежурного генерала, генерал-адъютанта А. А. Катенина, в сопровождении свиты и штабных офицеров, пошел по фронту, держа руку под козырек.
- Здорово, ратники! - приветствовал государь ополченцев.
- Здравия желаем, ваше императорское величество! - отвечали они все, как один.
- Здорово, новобранцы! - обратился милостиво государь к моим рекрутам.
И рекруты мои так дружно приветствовали царя, что это был крик радости, вырвавшийся прямо из души.
Приняв рапорты от начальников смотровых частей, государь император скомандовал моим рекрутам стоять вольно и начал смотр двум ротам государственного ополчения. Государю шла отлично форма Стрелкового батальона императорской фамилии: русский полукафтан, высокие сапоги и маленькая шапочка, опушенная барашком и украшенная золотым крестом. Все это было так ново после николаевских однобортных с длинными фалдами мундиров. На смотру присутствовало много посторонней публики и много дам, преимущественно офицерских жен в летних светлых нарядах.
По окончании смотра ополченцам государь император пропустил мимо себя обе роты церемониальным маршем и, наградив их царским "Спасибо, братцы", произнес им на прощанье следующие слова: "Готовьтесь к походу и служите верой и правдой, помня пословицу: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают".
После того государь приказал отпустить ополченцам по чарке водки и по двадцати пяти копеек на человека и отпустил их с миром. Наступило время осмотра партии, приведенной мной. Выслушав мой словесный рапорт о числе представляемых мною на смотр рекрутов и конвойных, государь осчастливил меня вопросом: - А сколько у вас бежавших и больных в партии?
- Ваше императорское величество, - отвечал я: - больные были в пути, но все выздоровели, а бежавших не было, и все 360 человек рекрутов, принятых мною в Самаре, доставлены сюда к месту назначения.
- Как! Неужели все здесь на смотру? - переспросил государь.
- Точно так, ваше императорское величество.
- Молодец офицер! Спасибо за верную службу.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, тронутый до глубины души милостивой похвалой доброго царя.
Государь тут же обратился к дежурному генералу, генерал-адъютанту Александру Андреевичу Катенину, со следующими словами:
- Представьте себе, генерал. C’est le premier detachement de recruts, qui m’a ete presente au complet. II у manquait toujours quelques hommes. (Это первая партия рекрутов, представленная мне в полном составе. Обыкновенно недоставало нескольких человек).
- Какой все крупный народ! - заметил государь, осматривая партию. - Я не отдам их в армию: они пригодятся мне в гвардии.
И, обратившись к одному из генералов, государь сказал:
- Надо отделить с правого фланга человек двадцать в кирасиры и человек тридцать в конногвардейцы.
И в самом деле, у меня было в строю рекрутов пятнадцать человек 12-ти-вершковых, человек тридцать 10-ти-вершковых и только на левом фланге тридцать человек 7-ми-вершковых. Это были самые маленькие, а нынче народ совсем измельчал.
И, обратившись к одному из генералов, государь сказал:
- Надо отделить с правого фланга человек двадцать в кирасиры и человек тридцать в конногвардейцы.
И в самом деле, у меня было в строю рекрутов пятнадцать человек 12-ти-вершковых, человек тридцать 10-ти-вершковых и только на левом фланге тридцать человек 7-ми-вершковых. Это были самые маленькие, а нынче народ совсем измельчал.
Когда распределение по полкам было сделано, и опрошена была претензия у рекрутов, которые отозвались, что они были всем удовлетворены в пути и остаются вполне довольны, то государь опять обратился ко мне и милостиво сказал:
- Спасибо, партионный начальник, за исправность.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, и невольная слеза радости скатилась по моей щеке. От царской похвалы я почувствовал в себе такой подъем духа, точно меня произвели в фельдмаршалы.
Когда государь император, сев в коляску с генерал-адъютантом Катениным, уехал, провожаемый дружными криками "Ура", то рекруты были мной окончательно сданы, и я отправился в С.-Петербург для представления в контрольную палату денежной отчетности.
Прошло несколько дней, и я получил приказ явиться в главный штаб. В первую минуту я несколько встревожился, полагая, что я сделал какую-нибудь ошибку, или что у меня была какая-нибудь неисправность на смотру у государя.
Надев мундир с плечевыми погонами и пристегнув полу-саблю на поясной кожаной портупей (это была новая форма, присвоенная офицерам армии), я отправился в главный штаб. В приемной мне пришлось недолго ждать, и вскоре меня позвали в другую комнату, куда через несколько минут вошел ко мне дежурный генерал, генерал-адъютант Катенин.
Высокий, красивый, вполне бодрый старик, убеленный сединами, Александр Андреевич Катенин был вполне придворный человек, как по манере, так и по походке и по разговору. Все было в нем изящно и красиво. Генерал обратился ко мне со следующими словами:
- Государь император остался вполне доволен состоянием рекрутской парии, представленной вами вчера на смотр после продолжительного похода в полном составе, и всемилостивейше повелеть соизволил наградить вас "не в зачет" годовым окладом жалованья. Поздравляю вас, прапорщик Жакмон, и желаю вам служить всегда так, чтобы государь был вами доволен.
Я поблагодарил генерала, выразив при этом, что считаю, своим высшим счастьем исполнение долга, которым я заслужил милостивую похвалу государя.
- Вы получите, - прибавил генерал, - деньги из казначейства. Я сегодня же сделаю об этом распоряжение. Пользуясь поверстным сроком, установленным для возвращения к месту служения, вы можете отдохнуть в Петербурге две недели.
Я поблагодарил генерала за оказанное мне внимание. Двухнедельный отпуск пришелся мне как нельзя кстати, так как вслед за мной приехала в Петербург моя мать, начальница Оренбургского девичьего училища, и ей удалось исходатайствовать у императрицы Александры Федоровны (которой были подчинены все женские учебные заведения ведомства императрицы Марии) переименование Оренбургского девичьего училища в Оренбургский Николаевский институт, с причислением его к женским учебным заведениям второго разряда.
Все это происходило осенью 1856 года, а в 1857 году генерал-адъютант Александр Андреевич Катенин был назначен оренбургским и самарским генерал-губернатором вместо графа Василия Алексеевича Перовского.
Письма к В. И. Истомину в Севастополь от брата его К. И. Истомина
Кронштадт, 19 августа 1854 г.
... Я совершенно виноват, любезный Владимир, что не отвечал своевременно на твои письма, но не с меньшим беспокойством слежу по газетам или по другим источникам, за вашими делами и положением, мои родные Черноморцы. До сих пор Черноморский флот, по истине, отличался во всех своих делах и предприятиях, все ваши выходки, крейсерства у Севастополя, стычки с разными врагами и даже с англичанами, со всех сторона заслужили одну похвалу, а со стороны наших неприятелей - самую желчную зависть; в особенности англичане неутешны существованием образцового Севастополя, и они стали от злости до того откровенны, что и в Парламенте говорят и во всех газетах пишут, что если б не Севастополь и его флот, то этой войны никогда бы не было! Так вот в чем вся завязка!
И потому все их помышления, все действия направлены к одной постоянной и непременной цели, чтоб не было Севастополя! Но как этого достигнуть? Севастополь страшно укреплен, войска в нем много, и флот там на все готовый и который себя даром не отдаст. Это наши враги все знают и все понимают, и потому-то с их стороны и делаются страшные приготовления. Средства у злодеев огромные, и потому невольный иногда страх и беспокойство находит на нашего брата, понимающего все значение Севастополя для нашей родной матери-кормилицы России, не говоря уже о бедном сердце, которое бьется от беспокойства за родных и любезных друзей и товарищей.
Что касается собственно меня, то ни днем, ни ночью мысли об вас меня не оставляют. Неужели, думаю, этому Севастополю, который в наших глазах из младенца вырос в великаны и сделался дивными богатырем на страх врагам, неужели ему сужден такой короткий век, и завистникам злобным удастся над нами торжествовать?
Как ни велики ваши средства обороны, но неприятели сбираются на вас тройною силою, да иначе треклятые англичане к вам и сунуться не посмеют. Я разумею не один флот: им Севастополя никогда не взять. Но главное десант, вот чего они набирают, и если верить газетам, то будто до 90000 десанта приготовлено. Но велик и Российский Бог! У них в Варне такая страшная холера между войсками, в особенности французскими, что лучше нам и желать нельзя, и это-то, говорят, причиной, что экспедиция на Крым приостановилась, а что будет дальше, предвидеть трудно.
Но мне чувствуется, что Господь Бог нас не выдаст и что все затеи наших неприятелей послужат лишь к увеличения славы Русской и Черноморского флота, нашей общей надежды. Пожалуйста, любезный Владимир, опиши мне о вашем положении поподробнее: какие вы имеете средства, какие виды и надежды, сколько у вас войск, и так ли удалы и хороши солдаты, как наши моряки? Главное, кто из генералов у вас предводительствует? Я об этом никакого не имею понятия.
Что тебе сказать про наши дела? Тоже хорошего мало. Ты уже знаешь, что у нас 17 кораблей расположено на Малом Кронштадтском рейде и сколько отмели и положение рейда позволяют, корабли занимают боевую позицию. Наш корабль "Император Петр I" и "Георгий Победоносец" стоят поперек Малого рейда, между Купецкой гаванью и Кронштадтом, и вот 14-го июня видим, валит с моря страшная черная туча, все ближе и ближе, и когда черное облако дыма стало расходиться, оказался английский флот на якоре у Красной Горки.
Дым происходили от множества пароходов, а флот состояли из 33 вымпелов, в том числе 19 кораблей, из коих 12 винтовых. Английские пароходы начали было вертеться, ходили на северный фарватер, делали промеры и прочие штуки; но ни один из них не подходили ближе чем на 6 или 7 верст к нашими укреплениям или пушками. Наконец вся эта ватага 21-го июня снялась с якоря и ушла в море, не сделав не только ни одной атаки, - но даже ни одного выстрела.
Наша позиция крепкая, кто говорит! Но мы все-таки ожидали атаки, если и не генеральной, то по крайней мере каких-либо выходок ракетами, брандерами или их столь прославленными пушками дальнего полета; но не тут то было: подлецы стали чересчур осторожны и никакими не хотят подвергаться шансами, лишь действуют наверное, нападают на беззащитные финляндские города, да деревни, грабят несчастных купцов, а где встретится рыбак, не пропустят: все отнимут, даже несчастные финские сухари и проч.
Из Кронштадта вся эта туча саранчи отправилась к Аландским островам, которые, как ни слабо укреплены, все еще показались им не по силам; беспрестанно из Англии и Франции присоединялись военные суда, так что их теперь здесь около 36 линейных кораблей, в том числе 20 винтовых, а пароходам и числа нет.
Наконец из Франции привезли 10000 войска и, после всех возможных маневров и усилий, взяли 16-го августа Аландские наши неоконченные укрепления, в которых всего гарнизону было 1800 человек! Прилагаю здесь циркуляр только что вышедший об Аландских островах. Что они теперь предпримут, никто не знает, едва ли решатся на что либо важное, а хорошо бы, если б вздумали сунуться теперь в Кронштадт. Мы после их ухода весьма усилились, сформировали превосходную канонерскую флотилию из 110 превосходно вооруженных лодок.
Вся честь сформирования этой огромной флотилии принадлежит Великому Князю (здесь: Александр II); он один ее создали и устроил. Кроме кронштадтских 110 лодок, в финских шкерах столько же; но англичане и там неохотно с ними связываются, или же с большою осторожностью; впрочем здесь на все готовы и посмотрим, что дальше будет; я же молю ежедневно Бога, да сохранит Он нам Севастополь и Крым.
... Прошу тебя наперед обратить внимание на мое поручение, которое делаю тебе от имени Великого Князя. Во-первых, напиши мне все подробности о станках 68 фунтовых пушек корабля "Париж": какими ты их находишь, какими они себя оказали в Синопском деле, велика ли у них отдача, и не рвется ли от сильной отдачи брюк или вырываются рыми (?) и прочее? Первоначальный станок к этим орудиям был мною вывезен из-за границы; у того станка не было задних колес, а вместо оных были подушки, таким образом устроенные, чтоб отнюдь не касались палубы; станок же отдавался на передних колесах, а задом скользил по правилу.
- Спасибо, партионный начальник, за исправность.
- Рад стараться, ваше императорское величество, - ответил я, и невольная слеза радости скатилась по моей щеке. От царской похвалы я почувствовал в себе такой подъем духа, точно меня произвели в фельдмаршалы.
Когда государь император, сев в коляску с генерал-адъютантом Катениным, уехал, провожаемый дружными криками "Ура", то рекруты были мной окончательно сданы, и я отправился в С.-Петербург для представления в контрольную палату денежной отчетности.
Прошло несколько дней, и я получил приказ явиться в главный штаб. В первую минуту я несколько встревожился, полагая, что я сделал какую-нибудь ошибку, или что у меня была какая-нибудь неисправность на смотру у государя.
Надев мундир с плечевыми погонами и пристегнув полу-саблю на поясной кожаной портупей (это была новая форма, присвоенная офицерам армии), я отправился в главный штаб. В приемной мне пришлось недолго ждать, и вскоре меня позвали в другую комнату, куда через несколько минут вошел ко мне дежурный генерал, генерал-адъютант Катенин.
Высокий, красивый, вполне бодрый старик, убеленный сединами, Александр Андреевич Катенин был вполне придворный человек, как по манере, так и по походке и по разговору. Все было в нем изящно и красиво. Генерал обратился ко мне со следующими словами:
- Государь император остался вполне доволен состоянием рекрутской парии, представленной вами вчера на смотр после продолжительного похода в полном составе, и всемилостивейше повелеть соизволил наградить вас "не в зачет" годовым окладом жалованья. Поздравляю вас, прапорщик Жакмон, и желаю вам служить всегда так, чтобы государь был вами доволен.
Я поблагодарил генерала, выразив при этом, что считаю, своим высшим счастьем исполнение долга, которым я заслужил милостивую похвалу государя.
- Вы получите, - прибавил генерал, - деньги из казначейства. Я сегодня же сделаю об этом распоряжение. Пользуясь поверстным сроком, установленным для возвращения к месту служения, вы можете отдохнуть в Петербурге две недели.
Я поблагодарил генерала за оказанное мне внимание. Двухнедельный отпуск пришелся мне как нельзя кстати, так как вслед за мной приехала в Петербург моя мать, начальница Оренбургского девичьего училища, и ей удалось исходатайствовать у императрицы Александры Федоровны (которой были подчинены все женские учебные заведения ведомства императрицы Марии) переименование Оренбургского девичьего училища в Оренбургский Николаевский институт, с причислением его к женским учебным заведениям второго разряда.
Все это происходило осенью 1856 года, а в 1857 году генерал-адъютант Александр Андреевич Катенин был назначен оренбургским и самарским генерал-губернатором вместо графа Василия Алексеевича Перовского.
Оборона Севастополя в письмах контр-адмирала В. И. Истомина
Письма к В. И. Истомину в Севастополь от брата его К. И. Истомина
Кронштадт, 19 августа 1854 г.
... Я совершенно виноват, любезный Владимир, что не отвечал своевременно на твои письма, но не с меньшим беспокойством слежу по газетам или по другим источникам, за вашими делами и положением, мои родные Черноморцы. До сих пор Черноморский флот, по истине, отличался во всех своих делах и предприятиях, все ваши выходки, крейсерства у Севастополя, стычки с разными врагами и даже с англичанами, со всех сторона заслужили одну похвалу, а со стороны наших неприятелей - самую желчную зависть; в особенности англичане неутешны существованием образцового Севастополя, и они стали от злости до того откровенны, что и в Парламенте говорят и во всех газетах пишут, что если б не Севастополь и его флот, то этой войны никогда бы не было! Так вот в чем вся завязка!
И потому все их помышления, все действия направлены к одной постоянной и непременной цели, чтоб не было Севастополя! Но как этого достигнуть? Севастополь страшно укреплен, войска в нем много, и флот там на все готовый и который себя даром не отдаст. Это наши враги все знают и все понимают, и потому-то с их стороны и делаются страшные приготовления. Средства у злодеев огромные, и потому невольный иногда страх и беспокойство находит на нашего брата, понимающего все значение Севастополя для нашей родной матери-кормилицы России, не говоря уже о бедном сердце, которое бьется от беспокойства за родных и любезных друзей и товарищей.
Что касается собственно меня, то ни днем, ни ночью мысли об вас меня не оставляют. Неужели, думаю, этому Севастополю, который в наших глазах из младенца вырос в великаны и сделался дивными богатырем на страх врагам, неужели ему сужден такой короткий век, и завистникам злобным удастся над нами торжествовать?
Как ни велики ваши средства обороны, но неприятели сбираются на вас тройною силою, да иначе треклятые англичане к вам и сунуться не посмеют. Я разумею не один флот: им Севастополя никогда не взять. Но главное десант, вот чего они набирают, и если верить газетам, то будто до 90000 десанта приготовлено. Но велик и Российский Бог! У них в Варне такая страшная холера между войсками, в особенности французскими, что лучше нам и желать нельзя, и это-то, говорят, причиной, что экспедиция на Крым приостановилась, а что будет дальше, предвидеть трудно.
Но мне чувствуется, что Господь Бог нас не выдаст и что все затеи наших неприятелей послужат лишь к увеличения славы Русской и Черноморского флота, нашей общей надежды. Пожалуйста, любезный Владимир, опиши мне о вашем положении поподробнее: какие вы имеете средства, какие виды и надежды, сколько у вас войск, и так ли удалы и хороши солдаты, как наши моряки? Главное, кто из генералов у вас предводительствует? Я об этом никакого не имею понятия.
Что тебе сказать про наши дела? Тоже хорошего мало. Ты уже знаешь, что у нас 17 кораблей расположено на Малом Кронштадтском рейде и сколько отмели и положение рейда позволяют, корабли занимают боевую позицию. Наш корабль "Император Петр I" и "Георгий Победоносец" стоят поперек Малого рейда, между Купецкой гаванью и Кронштадтом, и вот 14-го июня видим, валит с моря страшная черная туча, все ближе и ближе, и когда черное облако дыма стало расходиться, оказался английский флот на якоре у Красной Горки.
Дым происходили от множества пароходов, а флот состояли из 33 вымпелов, в том числе 19 кораблей, из коих 12 винтовых. Английские пароходы начали было вертеться, ходили на северный фарватер, делали промеры и прочие штуки; но ни один из них не подходили ближе чем на 6 или 7 верст к нашими укреплениям или пушками. Наконец вся эта ватага 21-го июня снялась с якоря и ушла в море, не сделав не только ни одной атаки, - но даже ни одного выстрела.
Наша позиция крепкая, кто говорит! Но мы все-таки ожидали атаки, если и не генеральной, то по крайней мере каких-либо выходок ракетами, брандерами или их столь прославленными пушками дальнего полета; но не тут то было: подлецы стали чересчур осторожны и никакими не хотят подвергаться шансами, лишь действуют наверное, нападают на беззащитные финляндские города, да деревни, грабят несчастных купцов, а где встретится рыбак, не пропустят: все отнимут, даже несчастные финские сухари и проч.
Из Кронштадта вся эта туча саранчи отправилась к Аландским островам, которые, как ни слабо укреплены, все еще показались им не по силам; беспрестанно из Англии и Франции присоединялись военные суда, так что их теперь здесь около 36 линейных кораблей, в том числе 20 винтовых, а пароходам и числа нет.
Наконец из Франции привезли 10000 войска и, после всех возможных маневров и усилий, взяли 16-го августа Аландские наши неоконченные укрепления, в которых всего гарнизону было 1800 человек! Прилагаю здесь циркуляр только что вышедший об Аландских островах. Что они теперь предпримут, никто не знает, едва ли решатся на что либо важное, а хорошо бы, если б вздумали сунуться теперь в Кронштадт. Мы после их ухода весьма усилились, сформировали превосходную канонерскую флотилию из 110 превосходно вооруженных лодок.
Вся честь сформирования этой огромной флотилии принадлежит Великому Князю (здесь: Александр II); он один ее создали и устроил. Кроме кронштадтских 110 лодок, в финских шкерах столько же; но англичане и там неохотно с ними связываются, или же с большою осторожностью; впрочем здесь на все готовы и посмотрим, что дальше будет; я же молю ежедневно Бога, да сохранит Он нам Севастополь и Крым.
... Прошу тебя наперед обратить внимание на мое поручение, которое делаю тебе от имени Великого Князя. Во-первых, напиши мне все подробности о станках 68 фунтовых пушек корабля "Париж": какими ты их находишь, какими они себя оказали в Синопском деле, велика ли у них отдача, и не рвется ли от сильной отдачи брюк или вырываются рыми (?) и прочее? Первоначальный станок к этим орудиям был мною вывезен из-за границы; у того станка не было задних колес, а вместо оных были подушки, таким образом устроенные, чтоб отнюдь не касались палубы; станок же отдавался на передних колесах, а задом скользил по правилу.
Сколько я помню, то такой станок был совершенно покоен, отдача была плавная и не стремительная; словом, все было хорошо. Теперь же прислали сюда к нам из Черного моря чертеж станка орудий нижней батареи корабля "Париж", т. е. 68 фунтовой пушки и по этому чертежу наделали здесь станков; но они, по моему, не годятся, ибо отдача так сильна, что все рвет и ломает, что происходит, конечно, от того, что станок на 4-х колесах. Вот в чем мой вопрос. Напиши мне все, что на это имеешь сказать; но с этим вместе пришли и подробный чертеж станка.
Теперь вторая просьба: Великий Князь поручил мне составить чертеж образцовому нактоузу, ибо здесь на этот счет совершенный ералаш и хаос, и потому пришли мне подробный чертеж нактоузов "Парижа", да и других судов, где есть хорошие. На пароходе "Громоносец" был прекраснейший нактоуз, пришли и его чертеж. Пожалуйста попроси от моего имени В. А. Корнилова или кого нужно, чтоб тебе дали кондукторов для черчения; прошу только об одном: похлопочи, чтоб мы с тобою не ударили в грязь лицом и имей в виду, что твои чертежи и описания к оным поступят к Великому Князю; пожалуйста же, Владимир, удружи!
Затем, в ожидании прекрасных чертежей и еще лучшего описания к оным, прошу тебя засвидетельствовать мой душевный поклон Павлу Степановичу (здесь: Нахимов), Вл. Алекс. Корнилову, Ал. Ив. Панфилову и другим; я же поручаю вас всех благому Провидению; молю, чтоб вы все были избранными орудиями для покорения завидливых и злых врагов России и с желанием тебе по всём совершенного успеха, остаюсь навсегда преданный тебе брат К. Истомин
Кронштадт, 20 ноября 1854 г.
Любезный друг Владимир! Наконец представляется мне случай писать к тебе в Севастополь, или лучше сказать, в бастион, который ты, любезный брат, как мы все знаем, ни днем, ни ночью не оставляешь, а отстаиваешь родной Севастополь, честь родного края, и разишь беспощадно незваных гостей, наших заклятых врагов. Наипервее, поздравляю тебя с Георгием на шее! Награда самая лестная для военного человека, но которого, конечно, никто более не заслуживал вас молодцов, героев - защитников Севастополя. Хотя первоначально известия от 6-го и 7-го октября о твоей ране и контузии нас очень перепугало, но мы вскоре узнали, что Бог был милостив и тебя сохранил, и я надеюсь, что здоровье твое и в будущем от этих ран не в опасности.
Ах, как тебе описать, любезный Владимир, с каким беспокойством, с какой душевной тревогой, мы следили ваши Севастопольские дела! Сколько я провел ночей без сна, тревожимый вашим положением! Каково же было вам? Но теперь, слава Богу, дела ваши поправились, и мы все надеемся, что надменный враг сокрушится, разобьется в дребезги о ваши груди молодецкие.
Впрочем, еще много, очень много вам предстоит усилий впереди; да поможет вам Бог и да отстранит Он от тебя всякие беды и несчастия! Поганцы англичане и французы, кажется, сбираются зимовать у вас? Но, кажется, им не сдобровать; кажется, они до последнего поплатятся кровью за необдуманное и опрометчивое предприятие против нашего славного Севастополя. Все наши, т. е. Петербургские и мое семейство в Кронштадте, тебя поздравляют от души; выбери, пожалуйста, свободную минуту и обрадуй хотя строчкой твоею тебе душою преданного брата К. Истомина.
Р. S. Мое душевное почтете и поздравление Павлу Степановичу, Новосельскому и Панфилову.
Кронштадт, 30 января 1855 г.
Письмо твое, любезнейший друг Владимир, от твоего бравого лейтенанта Гирса, я имел счастье получить, но что довершило мое счастье, было то, что Гирс сам приезжал в Кронштадт и рассказал все подробности до вас касающихся; каждое его слово было для жадного уха небесная музыка! Ах, любезный Владимир, немного от сердца отлегло, и мы здесь стали дышать посвободнее за вас!
Рассказать словами или описывать, до какой степени весь мир поражен и восхищен защитниками Севастополя, я не буду пытаться; ибо то был бы труд неисполнимый. Скажу только, что весь мир справедливо и львиную долю славы этого дела отдает с радостью морякам. Ну, братцы, показали же вы себя молодцами! Задали же вы перцу поганым врагам! Ибо, судя даже по их собственным описаниям, положение их такое ужасное, какое мы только желать можем; и эта участь постигла их по всей справедливости, за все их наглости, надменность и первоначальную самонадеянность, что Севастополь и вас всех без всякого труда проглотит.
Что касается тебя, любезнейший Владимир, то все мы, твои близкие, не перестаем, во-первых, благодарить Бога, что тебя до сих пор сохранил, а потом, чтоб продолжал осенять тебя Своим святым покровом! Однако я все-таки беспокоюсь, что твои раны теперь, так сказать сгоряча, тебе кажутся неважными и чтоб не отозвались после.
Теперь вторая просьба: Великий Князь поручил мне составить чертеж образцовому нактоузу, ибо здесь на этот счет совершенный ералаш и хаос, и потому пришли мне подробный чертеж нактоузов "Парижа", да и других судов, где есть хорошие. На пароходе "Громоносец" был прекраснейший нактоуз, пришли и его чертеж. Пожалуйста попроси от моего имени В. А. Корнилова или кого нужно, чтоб тебе дали кондукторов для черчения; прошу только об одном: похлопочи, чтоб мы с тобою не ударили в грязь лицом и имей в виду, что твои чертежи и описания к оным поступят к Великому Князю; пожалуйста же, Владимир, удружи!
Затем, в ожидании прекрасных чертежей и еще лучшего описания к оным, прошу тебя засвидетельствовать мой душевный поклон Павлу Степановичу (здесь: Нахимов), Вл. Алекс. Корнилову, Ал. Ив. Панфилову и другим; я же поручаю вас всех благому Провидению; молю, чтоб вы все были избранными орудиями для покорения завидливых и злых врагов России и с желанием тебе по всём совершенного успеха, остаюсь навсегда преданный тебе брат К. Истомин
Кронштадт, 20 ноября 1854 г.
Любезный друг Владимир! Наконец представляется мне случай писать к тебе в Севастополь, или лучше сказать, в бастион, который ты, любезный брат, как мы все знаем, ни днем, ни ночью не оставляешь, а отстаиваешь родной Севастополь, честь родного края, и разишь беспощадно незваных гостей, наших заклятых врагов. Наипервее, поздравляю тебя с Георгием на шее! Награда самая лестная для военного человека, но которого, конечно, никто более не заслуживал вас молодцов, героев - защитников Севастополя. Хотя первоначально известия от 6-го и 7-го октября о твоей ране и контузии нас очень перепугало, но мы вскоре узнали, что Бог был милостив и тебя сохранил, и я надеюсь, что здоровье твое и в будущем от этих ран не в опасности.
Ах, как тебе описать, любезный Владимир, с каким беспокойством, с какой душевной тревогой, мы следили ваши Севастопольские дела! Сколько я провел ночей без сна, тревожимый вашим положением! Каково же было вам? Но теперь, слава Богу, дела ваши поправились, и мы все надеемся, что надменный враг сокрушится, разобьется в дребезги о ваши груди молодецкие.
Впрочем, еще много, очень много вам предстоит усилий впереди; да поможет вам Бог и да отстранит Он от тебя всякие беды и несчастия! Поганцы англичане и французы, кажется, сбираются зимовать у вас? Но, кажется, им не сдобровать; кажется, они до последнего поплатятся кровью за необдуманное и опрометчивое предприятие против нашего славного Севастополя. Все наши, т. е. Петербургские и мое семейство в Кронштадте, тебя поздравляют от души; выбери, пожалуйста, свободную минуту и обрадуй хотя строчкой твоею тебе душою преданного брата К. Истомина.
Р. S. Мое душевное почтете и поздравление Павлу Степановичу, Новосельскому и Панфилову.
Кронштадт, 30 января 1855 г.
Письмо твое, любезнейший друг Владимир, от твоего бравого лейтенанта Гирса, я имел счастье получить, но что довершило мое счастье, было то, что Гирс сам приезжал в Кронштадт и рассказал все подробности до вас касающихся; каждое его слово было для жадного уха небесная музыка! Ах, любезный Владимир, немного от сердца отлегло, и мы здесь стали дышать посвободнее за вас!
Рассказать словами или описывать, до какой степени весь мир поражен и восхищен защитниками Севастополя, я не буду пытаться; ибо то был бы труд неисполнимый. Скажу только, что весь мир справедливо и львиную долю славы этого дела отдает с радостью морякам. Ну, братцы, показали же вы себя молодцами! Задали же вы перцу поганым врагам! Ибо, судя даже по их собственным описаниям, положение их такое ужасное, какое мы только желать можем; и эта участь постигла их по всей справедливости, за все их наглости, надменность и первоначальную самонадеянность, что Севастополь и вас всех без всякого труда проглотит.
Что касается тебя, любезнейший Владимир, то все мы, твои близкие, не перестаем, во-первых, благодарить Бога, что тебя до сих пор сохранил, а потом, чтоб продолжал осенять тебя Своим святым покровом! Однако я все-таки беспокоюсь, что твои раны теперь, так сказать сгоряча, тебе кажутся неважными и чтоб не отозвались после.
Но Бог милостив, прошла бы грозная туча; а там можно будет себя полелеять, понежить и поотдохнут... Принц Ольденбургский, находясь за границею, оттуда писал к своему гофмаршалу в Петербург, чтоб он адресовался ко мне узнать о твоих ранах и твоем здоровье и чтоб он его немедленно уведомил. Все это было исполнено, и я благодарил письменно Его Императорское Высочество за внимание к тебе. Также Великий Князь генерал-адмирал присылал ко мне для прочтения письмо Лайонса к тебе и твой ответ.
Переписка эта здесь очень интересовала, и она, между прочим, доказывает, с каким почтением враги смотрят на наш сердечный Севастополь и на грозный Малахова курган! Вся твоя переписка и проч. каждый раз препровождается к Екатерине Тимофеевне; ты можешь себе вообразить, с каким участием и дружбою она тебе предана и как следит каждое слово, которое про тебя молвится или тебя касается; скажу только, что ты бы ее осчастливил, если б написал хотя несколько строк. Она и все ее детки совершенно здоровы; я их давно не видел, ибо редко удается побывать в Петербурге, и то только по службе, так что об разъездах и думать некогда.
Между тем не на шутку здесь поговаривают о мире; и признаться, не худо бы нам полюбовно рассчитаться с врагами: убрались бы лишь, да оставили православную землю в покое; к следующему разу приготовимся их принять еще получше. В Вене переговоры начинаются; но смешные эти англичане! С одной стороны они страшно напуганы положением их армии у Севастополя; с другой стороны желудок их не варит то, что, будучи уже так близко цели, имея пред глазами город, которого бы вся Англия желала видеть в преисподней земли, и вдруг его оставить!
Как пережить того, что эти прекрасные корабли, которых они бы с таким наслаждением, посадив и вас всех на них, и потопили бы или сожгли бы еще охотнее, опять поплывут по морям и, пожалуй, со временем доплывут и до самой Англии! Вот всего этого английский желудок никак не может сварить, и оттого их теперешняя политика в Вене и жалка, и смешна. Переговоры и они начали вести, а главное, думают о том, нельзя ли хоть на денек до заключения мира попасть в Севастополь. И вот почему так торопятся перевезти в Крым и Омер-пашу, да еще саранчи из Сардинии. Но Бог велик, и будем надеяться, что нас не выдаст, и что наши Севастопольские герои довершат дело до конца. Зато такова будет после и слава ваша; дай Бог нам всем дожить до этого славного конца!
А между тем, любезнейший Владимир, прошу тебя напомнить обо мне и поклониться в пояс Павлу Степанычу; скажи ему, что здесь всех от всего сердца порадовал рескрипт, написанный ему нашим голубчиком генерал-адмиралом; также Новосельскому и Панфилову. Но сверх того у вас в Севастополе теперь много из моих любезнейших друзей; пожалуйста, засвидетельствуй поклон князю Васильчикову; пожалуйста, Владимир, познакомься с ним поближе: он достойнейший человек и мой очень добрый приятель. Таковыми же: Краснокутский, Исаков и Стюрлер; всем им напомни обо мне, и прошу тебя еще раз со всеми ими по-товарищески сойтись: это славнейший народ, и много я с ними проводил приятнейших дней, которые останутся вечно в моей памяти.
Как бы я был счастлив, если б недельки хоть на две мог к вам, лихачам прискакать! Но, увы, новая служба в Кронштадте меня приковывает к месту, и мне осталось лишь утешение мысленно быть с вами. Любезному И. В. Батьянову поклонись также. Между прочим, скажу тебе так, к сведению, что в "Русском Инвалиде" от 22 января была ошибка: там напечатали, что ты и Памфилов получили ордена Георгия 4-й степени.
Я тотчас писал в редакцию газеты и требовал, чтоб они ошибку исправили; но не имею от них еще ответа. В заключение скажу тебе, что наши "на Васильевском острову", слава Богу, здоровы и тебе кланяются, также моя жена и дети, которых теперь на лицо состоит уже восемь, тебе кланяются от души. К 6-му декабря я получил аренду в 1200 р. серебром и, как видишь, это было очень кстати: есть на кого деньги тратить.
Старшему твоему племяннику Сереже, вот уже 10-й год. Мальчик хоть куда, и он по настоятельному своему желанию записан в Морской корпус; твой тёска, Володя, записан в Пажеский корпус, а остальные ребятишки еще малы и пока никуда не записаны. За тем прощай, любезный друг Владимир. Да хранит тебя Всевышний и да пронесет громовую тучу мимо тебя: об этом молю усердно. Твой тебе преданной брат и друг К. Истомин.
Переписка эта здесь очень интересовала, и она, между прочим, доказывает, с каким почтением враги смотрят на наш сердечный Севастополь и на грозный Малахова курган! Вся твоя переписка и проч. каждый раз препровождается к Екатерине Тимофеевне; ты можешь себе вообразить, с каким участием и дружбою она тебе предана и как следит каждое слово, которое про тебя молвится или тебя касается; скажу только, что ты бы ее осчастливил, если б написал хотя несколько строк. Она и все ее детки совершенно здоровы; я их давно не видел, ибо редко удается побывать в Петербурге, и то только по службе, так что об разъездах и думать некогда.
Между тем не на шутку здесь поговаривают о мире; и признаться, не худо бы нам полюбовно рассчитаться с врагами: убрались бы лишь, да оставили православную землю в покое; к следующему разу приготовимся их принять еще получше. В Вене переговоры начинаются; но смешные эти англичане! С одной стороны они страшно напуганы положением их армии у Севастополя; с другой стороны желудок их не варит то, что, будучи уже так близко цели, имея пред глазами город, которого бы вся Англия желала видеть в преисподней земли, и вдруг его оставить!
Как пережить того, что эти прекрасные корабли, которых они бы с таким наслаждением, посадив и вас всех на них, и потопили бы или сожгли бы еще охотнее, опять поплывут по морям и, пожалуй, со временем доплывут и до самой Англии! Вот всего этого английский желудок никак не может сварить, и оттого их теперешняя политика в Вене и жалка, и смешна. Переговоры и они начали вести, а главное, думают о том, нельзя ли хоть на денек до заключения мира попасть в Севастополь. И вот почему так торопятся перевезти в Крым и Омер-пашу, да еще саранчи из Сардинии. Но Бог велик, и будем надеяться, что нас не выдаст, и что наши Севастопольские герои довершат дело до конца. Зато такова будет после и слава ваша; дай Бог нам всем дожить до этого славного конца!
А между тем, любезнейший Владимир, прошу тебя напомнить обо мне и поклониться в пояс Павлу Степанычу; скажи ему, что здесь всех от всего сердца порадовал рескрипт, написанный ему нашим голубчиком генерал-адмиралом; также Новосельскому и Панфилову. Но сверх того у вас в Севастополе теперь много из моих любезнейших друзей; пожалуйста, засвидетельствуй поклон князю Васильчикову; пожалуйста, Владимир, познакомься с ним поближе: он достойнейший человек и мой очень добрый приятель. Таковыми же: Краснокутский, Исаков и Стюрлер; всем им напомни обо мне, и прошу тебя еще раз со всеми ими по-товарищески сойтись: это славнейший народ, и много я с ними проводил приятнейших дней, которые останутся вечно в моей памяти.
Как бы я был счастлив, если б недельки хоть на две мог к вам, лихачам прискакать! Но, увы, новая служба в Кронштадте меня приковывает к месту, и мне осталось лишь утешение мысленно быть с вами. Любезному И. В. Батьянову поклонись также. Между прочим, скажу тебе так, к сведению, что в "Русском Инвалиде" от 22 января была ошибка: там напечатали, что ты и Памфилов получили ордена Георгия 4-й степени.
Я тотчас писал в редакцию газеты и требовал, чтоб они ошибку исправили; но не имею от них еще ответа. В заключение скажу тебе, что наши "на Васильевском острову", слава Богу, здоровы и тебе кланяются, также моя жена и дети, которых теперь на лицо состоит уже восемь, тебе кланяются от души. К 6-му декабря я получил аренду в 1200 р. серебром и, как видишь, это было очень кстати: есть на кого деньги тратить.
Старшему твоему племяннику Сереже, вот уже 10-й год. Мальчик хоть куда, и он по настоятельному своему желанию записан в Морской корпус; твой тёска, Володя, записан в Пажеский корпус, а остальные ребятишки еще малы и пока никуда не записаны. За тем прощай, любезный друг Владимир. Да хранит тебя Всевышний и да пронесет громовую тучу мимо тебя: об этом молю усердно. Твой тебе преданной брат и друг К. Истомин.
Севастопольские письма В. И. Истомина
П. Ф. Хрипкову (дед по материнской линии)
Севастополь, 28 января 1855 г.Письмо ваше, почтенный Петр Федорович от 16-го октября, и Боже великий сколько с тех пор у нас в Севастополе происходило дел кровавых, и хотя и славных для нашего оружия, но все же было бы лучше, если б их вовсе не было, и Россия под скипетром великого нашего Государя продолжала бы совершенствоваться в мирных занятиях, не тревожимая проклятым врагом. Но роптать не приходится, когда уже так суждено свыше, а покоримся святой Его воле и будем благодарить Создателя за то, что Севастополь, а не другой какой либо слабейший и с меньшими средствами к защите пункт, сделался воинственной целью этих подлых завистников благоденствия нашей милой матушки России.
Не причтите, почтенный Петр Федорович, слова эти к браваде или моему желанию на бумаге выказать чувства самоотвержения, которыми здесь все преисполнены. Право, намерения этого я не имел, а сказал вам мое мнение с откровенностью и без малейшего чванства, как подобает моряку, и прибавлю, что эта жизнь, вот теперь уже 123-й день под огнем неприятельских батарей, нельзя сказать, чтобы немножко не надоедала.
Скоро ли это кончится? И какой будет конец этой осаде? спросите вы.
На такой вопрос могу только отвечать, что все в руках у Бога, Который, в Своем к нам милосердии, до сих пор, очевидно, помогал правому нашему делу. Предвидеть тут никто ничего не может; да и что значат человеческие расчеты в подобных мировых делах?
И поэтому, как бы мне не хотелось удовлетворить ваше любопытство на счет здешних обстоятельств, я по неволе должен ограничиться уверением, что все, что в наших силах было, нами сделано, и мы, атакованные в прошедшем году с совершенно почти открытой стороны города, доказали на деле истину старого изречения, что в крепости самая надежная защита человеку после Бога сам человек. А там что будет, то будет; предназначенного свыше не избегнешь, и потому, если мне придется лечь здесь костьми, что впрочем более чем вероятно, то прошу вспоминать хотя изредка человека, который любил и уважал вас и всю семью вашу, верьте мне, от души.
К брату, Константину Ивановичу Истомину
Севастополь, 23 ноября 1854 г.
Любезный брат и друг Константин! Твое последнее письмо, в котором ты поручал мне прислать чертежи со станком, равно как нактоуза корабля "Парижа", я получил в день высадки англичан и французов, и надеюсь, что, по случаю этого мирового происшествие ты не сердишься на меня за неисполнение твоей просьбы. Высадка эта нагромоздила на меня столько дела, что, с первого дня их прибытия на наши до того времени мирные берега и до сих пор, я решительно не мог заняться не только исполнением твоего поручения, но даже простым письмом.
Тебе без сомнения вполне известна степень участия, какое я принимал и принимаю в защите Севастополя; но вероятно ты не знаешь ту степень лишений, какую я переношу с первого дня явления к нам этих проклятых врагов нашей великой матушки России, и эти-то лишения, в соединении со службою и днем и ночью, были причиной, что я так, могу сказать, бессовестно оставлял вас в неизвестности на счет себя.
После Бур-Люкского дела я был назначен командовать Северным укреплением, когда еще ожидали нападения врага на эту часть Севастополя; потом, когда покойный Корнилов взял на себя защиту этого поста, поступил я к нему в начальники штаба; когда же сделалось известным, что неприятели решились атаковать Севастополь с его Южной стороны, перебрались мы с нашими морскими батальонами в город, и на мою долю пришлось командовать нашим левым флангом, т. е. 4-й дистанцией, которая также называется дистанцией Малахова кургана и тянется от докового моста до бухты у Киленбалки, занимая протяжением до 3-х верст.
Против меня стоят англичане, и вот мы возимся с ними с 17-го сентября! Не стану тебе описывать ни бомбардировки, ни стычки, ни даже сражений: это тебе все известно из официальных источников, да и для этого нужно было бы исписать не одну дюжину листов, к чему я решительно не имею времени; скажу только, что не могу надивиться на наших матрос, солдат, а также офицеров. Такого самоотвержения, такой геройской стойкости пусть ищут в других нациях со свечой!
То, что сыпалось на наших матрос, составлявших прислугу на батареях, этого не видели люди от века. Бывали несчастные для нас выстрелы, которые разом снимали полприслуги, и до приказаний стояли уже охотники на их местах. Бомбардировка начиналась утром в 6 часов, кончалась вечером в 7 часов, и в продолжение всего времени ни один здоровый матрос не дозволял себя сменить охотником, которые беспрерывно, со слезами на глазах, упрашивали, чтобы их пустили к пушкам! Словом, чтобы описывать восторженную храбрость наших матрос и офицеров, нужно написать Гомериаду, а к этому нет у меня ни времени, ни средств.
Я живу в траншее. Теперь у нас перестрелка пушками стала реже. Неприятель укрепляет свою позицию редутами; тоже по возможности делаем и мы; когда же начнется настоящее дело, ведает Бог. Думаю, что когда они свой лагерь совсем укрепят, начнется опять усиленная бомбардировка, а потом и приступ. Чем он кончится, в руках у Всевышнего; а наше дело будет резаться на славу, и да поможет нам Бог!
Не стану утомлять тебя, любезный брат, дальнейшим описанием наших здешних дел: для этого нужно исписать, как я сказал, по крайней мере, том, а у меня нет ни времени, ни места для этого. Дистанция велика, стоит 105 пушек, а мне пришлось быть и артиллеристом, и инженером, и начальником войск; к тому же живу на открытом воздухе. Дела же на моей дистанции, благодаря Всевышнему, идут пока хорошо; но в последнее время англичане начали что-то ко мне приближаться со своими саперными работами; но в замен работаю и я и укрепляю свой курган, где пал В. А. Корнилов, по мере сил и разума.
Чем все это кончится и когда начнется опять настоящая бомбардировка, ведает Создатель; а что бомбардировка будет страшная, этому порукой то, что у меня в продолжение пушечной работы из 18 орудий, которые действовали против Английских батарей, разбито 36 и расколочено 54 станка! Зато одну 5-пушечную батарею я уничтожал сряду три дня, пока враги ее совсем не бросили; а на другой, к вечеру каждого дня, оставалось только две или три пушки.
Боже великий! Что за люди наши матросы! Описать тебе весь ад разрывных снарядов, которыми нас осыпал неприятель, с высоты которых командовали нами и следовательно выбирали любой предмет, тогда когда мы видели одни амбразуры, я не в состоянии. И под этим-то чугунным градом не проходило 1/2 часа, и подбитое орудие было заменено новым, что, как и из газет видно, немало озадачивало врагов.
К брату, Константину Ивановичу Истомину
Севастополь, 23 ноября 1854 г.
Любезный брат и друг Константин! Твое последнее письмо, в котором ты поручал мне прислать чертежи со станком, равно как нактоуза корабля "Парижа", я получил в день высадки англичан и французов, и надеюсь, что, по случаю этого мирового происшествие ты не сердишься на меня за неисполнение твоей просьбы. Высадка эта нагромоздила на меня столько дела, что, с первого дня их прибытия на наши до того времени мирные берега и до сих пор, я решительно не мог заняться не только исполнением твоего поручения, но даже простым письмом.
Тебе без сомнения вполне известна степень участия, какое я принимал и принимаю в защите Севастополя; но вероятно ты не знаешь ту степень лишений, какую я переношу с первого дня явления к нам этих проклятых врагов нашей великой матушки России, и эти-то лишения, в соединении со службою и днем и ночью, были причиной, что я так, могу сказать, бессовестно оставлял вас в неизвестности на счет себя.
После Бур-Люкского дела я был назначен командовать Северным укреплением, когда еще ожидали нападения врага на эту часть Севастополя; потом, когда покойный Корнилов взял на себя защиту этого поста, поступил я к нему в начальники штаба; когда же сделалось известным, что неприятели решились атаковать Севастополь с его Южной стороны, перебрались мы с нашими морскими батальонами в город, и на мою долю пришлось командовать нашим левым флангом, т. е. 4-й дистанцией, которая также называется дистанцией Малахова кургана и тянется от докового моста до бухты у Киленбалки, занимая протяжением до 3-х верст.
Против меня стоят англичане, и вот мы возимся с ними с 17-го сентября! Не стану тебе описывать ни бомбардировки, ни стычки, ни даже сражений: это тебе все известно из официальных источников, да и для этого нужно было бы исписать не одну дюжину листов, к чему я решительно не имею времени; скажу только, что не могу надивиться на наших матрос, солдат, а также офицеров. Такого самоотвержения, такой геройской стойкости пусть ищут в других нациях со свечой!
То, что сыпалось на наших матрос, составлявших прислугу на батареях, этого не видели люди от века. Бывали несчастные для нас выстрелы, которые разом снимали полприслуги, и до приказаний стояли уже охотники на их местах. Бомбардировка начиналась утром в 6 часов, кончалась вечером в 7 часов, и в продолжение всего времени ни один здоровый матрос не дозволял себя сменить охотником, которые беспрерывно, со слезами на глазах, упрашивали, чтобы их пустили к пушкам! Словом, чтобы описывать восторженную храбрость наших матрос и офицеров, нужно написать Гомериаду, а к этому нет у меня ни времени, ни средств.
Я живу в траншее. Теперь у нас перестрелка пушками стала реже. Неприятель укрепляет свою позицию редутами; тоже по возможности делаем и мы; когда же начнется настоящее дело, ведает Бог. Думаю, что когда они свой лагерь совсем укрепят, начнется опять усиленная бомбардировка, а потом и приступ. Чем он кончится, в руках у Всевышнего; а наше дело будет резаться на славу, и да поможет нам Бог!
Не стану утомлять тебя, любезный брат, дальнейшим описанием наших здешних дел: для этого нужно исписать, как я сказал, по крайней мере, том, а у меня нет ни времени, ни места для этого. Дистанция велика, стоит 105 пушек, а мне пришлось быть и артиллеристом, и инженером, и начальником войск; к тому же живу на открытом воздухе. Дела же на моей дистанции, благодаря Всевышнему, идут пока хорошо; но в последнее время англичане начали что-то ко мне приближаться со своими саперными работами; но в замен работаю и я и укрепляю свой курган, где пал В. А. Корнилов, по мере сил и разума.
Чем все это кончится и когда начнется опять настоящая бомбардировка, ведает Создатель; а что бомбардировка будет страшная, этому порукой то, что у меня в продолжение пушечной работы из 18 орудий, которые действовали против Английских батарей, разбито 36 и расколочено 54 станка! Зато одну 5-пушечную батарею я уничтожал сряду три дня, пока враги ее совсем не бросили; а на другой, к вечеру каждого дня, оставалось только две или три пушки.
Боже великий! Что за люди наши матросы! Описать тебе весь ад разрывных снарядов, которыми нас осыпал неприятель, с высоты которых командовали нами и следовательно выбирали любой предмет, тогда когда мы видели одни амбразуры, я не в состоянии. И под этим-то чугунным градом не проходило 1/2 часа, и подбитое орудие было заменено новым, что, как и из газет видно, немало озадачивало врагов.
А наша бравая молодежь! Сердце радовалось и в тоже время обливалось кровью, глядя на их дела, которые обыкновенно кончались ранами, и у меня нет почти офицера на батареях, который бы не был два-три раза ранен или контужен и при малейшей возможности не возвращался бы на свое место.
Меня также задели вражьи осколки: 6-го числа октября я был ранен в руку и контужен в грудь, 7-го ранен в голову; но, благодаря Всевышнему, был в состоянии остаться на своем месте. Рука недели три не могла писать, грудь кололо, а в голове шумело, что теперь, слава Богу, почти совсем прошло. Зато как мы и награждены царскими приветливыми словами и особенно последним приказом! Это был такой бальзам на нашу трудную жизнь, что теперь нам как будто все нипочем, хотя мы и с начала дела не унывали.
Что за молодцы наши солдаты! У меня в числе прочих под командою также Бутырский полк, к сожалению в настоящее время довольно реденький, и его штуцерные занимают обыкновенно дневную цепь против английских штуцерных, которые, с первого дня их прихода, не приблизились к моей дистанции ни на шаг. И замечательно, что где ни придется солдату нашему сойтись с англичанином лицом к лицу, он его тащит за шиворот, как говорят, в плен, чем видимо обличается превосходство нашей славянской расы пред этими краснокафтанниками.
Что же у вас там делается? Вы, кажется, кончили кампанию и теперь на зимних квартирах. Напиши хоть несколько слов, и прошу поскорее, потому что мы здесь не очень рассчитываем на завтрашний день, след, тебе не приходится откладывать в даль свой ответ, которой Бог ведает, застанет ли еще меня в живых.
Прошу тебя, любезный брат, когда будешь в Петербурге, непременно побывать у Екатерины Тимофеевны (вдовы М. П. Лазарева) и передать ей чувства моей искренней, душевной преданности. Скажи ей, что не проходит дня особенно трудного, в который я бы не вспоминал об ней и ее семействе, и что я слепо верую, что если мои дела до сих пор идут хорошо, то этим я обязан ее обо мне молитвам, потому что сам еще не заслужил перед Господом Его милости. Я бы сам написал им, но решительно не в состоянии этого сделать, потому что, как сказано, живу как собака, но как собака Русская, - верная своему царю-хозяину до конца.
Пошли это письмо домой и передай им мой сыновний и братский привет, вероятно последний в здешнем мире. Вспоминайте иногда душевно вас и тебя любящего брата В. Истомина
Севастополь, 28 февраля 1855 г.
Письмо твое, любезный друг и брат Константин, доставленное мне мичманом Шкотом, застало меня в больших хлопотах, и потому не взыщи за бестолковость ответа. Благодарю душевно, что не забыл, и верь мне, что немного вещей меня так радовало в продолжение этой несчастной осады, как весть от тебя о наших Петербургских и твоих домашних. К крайнему моему сожалению не могу отплатить тебе тем же относительно нашего положения.
Благоприятное время упущено; и мы не предпринимали ничего в зимнее холодное время, когда эти поганые англичане были расстроены не менее французов 1812-го года, а их союзники находились в положении немногим лучше. Когда настоящее время действий еще не настало, князь Меншиков все сбирался сделать решительное движение, потом тянул день за днем, неделю за неделею и дотянул до того, что и французам, и англичанам навезли сильные подкрепления, настроили бараков и одели в теплую одежду; потом объявил, что нам нужно ждать подкреплений, без чего нечего и думать о наступательных движениях и наконец венчал командование свое тем, что сказался больным и уехал.
Вот тебе и штука! Быть может, на все это он имел свои причины, которые для меня недоступны; но видит Бог, этих неразгаданных причин со дня его приезда накопилось столько, что и не знаешь, что обо всем об этом думать. И теперь, по прошествии почти шести месяцев, мы, по моему мнению, находимся в положении худшем, чем в первые дни бомбардировки.
Неприятель нагромоздил, Бог знает, какие укрепления, получил и все еще получает огромные подкрепления, и не пройдет нескольких дней как откроет бомбардировку и вероятно вместе с тем двинется на наши сообщения. Результат этого в руках у Бога; но и не нужно быть пророком, чтобы предвидеть конец.
Меня также задели вражьи осколки: 6-го числа октября я был ранен в руку и контужен в грудь, 7-го ранен в голову; но, благодаря Всевышнему, был в состоянии остаться на своем месте. Рука недели три не могла писать, грудь кололо, а в голове шумело, что теперь, слава Богу, почти совсем прошло. Зато как мы и награждены царскими приветливыми словами и особенно последним приказом! Это был такой бальзам на нашу трудную жизнь, что теперь нам как будто все нипочем, хотя мы и с начала дела не унывали.
Что за молодцы наши солдаты! У меня в числе прочих под командою также Бутырский полк, к сожалению в настоящее время довольно реденький, и его штуцерные занимают обыкновенно дневную цепь против английских штуцерных, которые, с первого дня их прихода, не приблизились к моей дистанции ни на шаг. И замечательно, что где ни придется солдату нашему сойтись с англичанином лицом к лицу, он его тащит за шиворот, как говорят, в плен, чем видимо обличается превосходство нашей славянской расы пред этими краснокафтанниками.
Что же у вас там делается? Вы, кажется, кончили кампанию и теперь на зимних квартирах. Напиши хоть несколько слов, и прошу поскорее, потому что мы здесь не очень рассчитываем на завтрашний день, след, тебе не приходится откладывать в даль свой ответ, которой Бог ведает, застанет ли еще меня в живых.
Прошу тебя, любезный брат, когда будешь в Петербурге, непременно побывать у Екатерины Тимофеевны (вдовы М. П. Лазарева) и передать ей чувства моей искренней, душевной преданности. Скажи ей, что не проходит дня особенно трудного, в который я бы не вспоминал об ней и ее семействе, и что я слепо верую, что если мои дела до сих пор идут хорошо, то этим я обязан ее обо мне молитвам, потому что сам еще не заслужил перед Господом Его милости. Я бы сам написал им, но решительно не в состоянии этого сделать, потому что, как сказано, живу как собака, но как собака Русская, - верная своему царю-хозяину до конца.
Пошли это письмо домой и передай им мой сыновний и братский привет, вероятно последний в здешнем мире. Вспоминайте иногда душевно вас и тебя любящего брата В. Истомина
Севастополь, 28 февраля 1855 г.
Письмо твое, любезный друг и брат Константин, доставленное мне мичманом Шкотом, застало меня в больших хлопотах, и потому не взыщи за бестолковость ответа. Благодарю душевно, что не забыл, и верь мне, что немного вещей меня так радовало в продолжение этой несчастной осады, как весть от тебя о наших Петербургских и твоих домашних. К крайнему моему сожалению не могу отплатить тебе тем же относительно нашего положения.
Благоприятное время упущено; и мы не предпринимали ничего в зимнее холодное время, когда эти поганые англичане были расстроены не менее французов 1812-го года, а их союзники находились в положении немногим лучше. Когда настоящее время действий еще не настало, князь Меншиков все сбирался сделать решительное движение, потом тянул день за днем, неделю за неделею и дотянул до того, что и французам, и англичанам навезли сильные подкрепления, настроили бараков и одели в теплую одежду; потом объявил, что нам нужно ждать подкреплений, без чего нечего и думать о наступательных движениях и наконец венчал командование свое тем, что сказался больным и уехал.
Вот тебе и штука! Быть может, на все это он имел свои причины, которые для меня недоступны; но видит Бог, этих неразгаданных причин со дня его приезда накопилось столько, что и не знаешь, что обо всем об этом думать. И теперь, по прошествии почти шести месяцев, мы, по моему мнению, находимся в положении худшем, чем в первые дни бомбардировки.
Неприятель нагромоздил, Бог знает, какие укрепления, получил и все еще получает огромные подкрепления, и не пройдет нескольких дней как откроет бомбардировку и вероятно вместе с тем двинется на наши сообщения. Результат этого в руках у Бога; но и не нужно быть пророком, чтобы предвидеть конец.
Да, да, любезный брат, недалеко то время, когда здесь начнется настоящее дело, и да простят Бог и Царь тому, кто всему этому причиной. Я же, находясь в таком положении и готовый предстать на суд Творца, не хочу в такую минуту никого обвинять и утешаюсь тем, что будь, что будет: я исполнил свою обязанность и как верноподданный, и как сын нашей святой России.
Не думай впрочем, чтобы и мы ничего не сделали; напротив, мы тоже громоздили пушку на пушку, и теперь кругом Севастополя стоит их более 800, следовательно будет чем отвечать врагам, и они это знают. Но золотое время упущено, и упущены безбожно случаи кончить эту осаду самым блестящим образом; теперь же одно чудо может нас вывести из этих тисков, и как Всемогущий, в неисчерпаемом Своем к нам милосердии, показывал нам несколько раз свое видимое заступничество, то быть может и теперь не отнимет от нас Свою десницу, и это теперь, поверь мне, чтобы вам там ни врали, единственная наша надежда!
Вместо князя Меншикова назначен сюда с Дуная князь Горчаков главнокомандующим и его ожидаем сюда со дня на день. Что-то он сделает из нашего совершенно испорченного дела? Говорят, он еще свеж силами, и его очень хвалят; впрочем ты его знаешь по Венгерской кампании и лучше моего можешь судить, чего нам от него можно ожидать.
Не думай впрочем, чтобы и мы ничего не сделали; напротив, мы тоже громоздили пушку на пушку, и теперь кругом Севастополя стоит их более 800, следовательно будет чем отвечать врагам, и они это знают. Но золотое время упущено, и упущены безбожно случаи кончить эту осаду самым блестящим образом; теперь же одно чудо может нас вывести из этих тисков, и как Всемогущий, в неисчерпаемом Своем к нам милосердии, показывал нам несколько раз свое видимое заступничество, то быть может и теперь не отнимет от нас Свою десницу, и это теперь, поверь мне, чтобы вам там ни врали, единственная наша надежда!
Вместо князя Меншикова назначен сюда с Дуная князь Горчаков главнокомандующим и его ожидаем сюда со дня на день. Что-то он сделает из нашего совершенно испорченного дела? Говорят, он еще свеж силами, и его очень хвалят; впрочем ты его знаешь по Венгерской кампании и лучше моего можешь судить, чего нам от него можно ожидать.
Я же вообще уже перестал ждать добра от сынов человеческих и предался совершенно в волю Божью; и как бы ни желал смириться духом, находясь на шаг от вечности, но желчь до ногтей разливается, вспоминая о том, что нами от начала и до сего дня было здесь упущено. Но Бог с ними, с этими делами; не воротишь же словами драгоценное время, упущенное самым бессовестным образом и до высадки, и после оной; поговорим лучше о другом.
Благодарю за участие о моих телесных повреждениях, которые меня давно уже не беспокоят, кроме руки, которая иногда ноет; но я не помню, писал ли, что я на левое ухо оглох: в первые дни бомбардировки бомба лопнула возле самого уха и всадила в землю менее чем на фут расстояния от ноги огромные осколки; удар был так близок, что голове сделалось жарко, и уже потом, долгое время спустя, заводя часы, я узнал, что ничего не слышу левым ухом, что и продолжается до сих пор, не смущая меня впрочем нисколько. Кстати о моих повреждениях: прошу при случае передать чувства благодарности за милостивое внимание ко мне.
И вот еще другая к тебе просьба: я получил от генерала-адмирала милостивый рескрипт при присылке ко мне Георгиевского креста 3-й степени, и не знаю, следует ли отвечать, да и негде и некогда было, не благодарил до сих пор Его Императорское Высочество, и потому сделай милость, так как я чувствую, что сделал неловко (если не хуже), извини мой неловкой проступок и передай Его Высочеству о нашей беспредельной благодарности за все его истинно-отеческие милости к нашим раненым. Если мне еще суждено увидеть нашего благодетеля, то, где бы это ни было, я поцелую его руки. Нужно было быть здесь, чтобы оценить вполне милосердие нам оказываемое.
Письмо к В. И. Истомину А. П. Хрущова
5 марта 1855
Благодарю за участие о моих телесных повреждениях, которые меня давно уже не беспокоят, кроме руки, которая иногда ноет; но я не помню, писал ли, что я на левое ухо оглох: в первые дни бомбардировки бомба лопнула возле самого уха и всадила в землю менее чем на фут расстояния от ноги огромные осколки; удар был так близок, что голове сделалось жарко, и уже потом, долгое время спустя, заводя часы, я узнал, что ничего не слышу левым ухом, что и продолжается до сих пор, не смущая меня впрочем нисколько. Кстати о моих повреждениях: прошу при случае передать чувства благодарности за милостивое внимание ко мне.
И вот еще другая к тебе просьба: я получил от генерала-адмирала милостивый рескрипт при присылке ко мне Георгиевского креста 3-й степени, и не знаю, следует ли отвечать, да и негде и некогда было, не благодарил до сих пор Его Императорское Высочество, и потому сделай милость, так как я чувствую, что сделал неловко (если не хуже), извини мой неловкой проступок и передай Его Высочеству о нашей беспредельной благодарности за все его истинно-отеческие милости к нашим раненым. Если мне еще суждено увидеть нашего благодетеля, то, где бы это ни было, я поцелую его руки. Нужно было быть здесь, чтобы оценить вполне милосердие нам оказываемое.
Письмо к В. И. Истомину А. П. Хрущова
5 марта 1855
Милостивый государь Владимир Иванович! 3-й и 4-й батальоны Волынского полка вчера вечером сменились с позиции за Киленбалкою, простояв там четыре дня, и тотчас же одна рота вступила на ночь в редут № 2-го, а сегодня вечером вступит другая, между тем по приказанию, отданному генерал-лейтенантом Павловым, эти батальоны посылаются сегодня на работу. Люди, не имея вовсе отдыха с 9-го февраля, изнуряются и заболевают, не говоря уже о том, что они не имеют совершенно времени, чтобы вымыть белье и оправить свою обувь.
Представляя эти обстоятельства на усмотрение вашего превосходительства, прошу вас убедительно облегчить, сколько возможно, тягость службы нижних чинов командуемого мною полка. Извините, почтеннейший и многоуважаемый Владимир Иванович, что беспокою вас этою просьбою; я нахожусь вынужденным сделать это, зная, как сильно утомлены не только солдаты, но даже и офицеры. С душевным почтением и пр.
Донесение о кончине В. И. Истомина А. Хрущова
Севастополь, 8 марта 1855 г.
К несчастью, я должен начать донесение мое с печального обстоятельства, вероятно известного уже в С.-Петербурге, а именно достославной кончине контр-адмирала Истомина. В кипящей жизни Севастополя давно уже привыкли к мысли о том, что многим еще суждено положить голову за Государя и Отечество.
Донесение о кончине В. И. Истомина А. Хрущова
Севастополь, 8 марта 1855 г.
К несчастью, я должен начать донесение мое с печального обстоятельства, вероятно известного уже в С.-Петербурге, а именно достославной кончине контр-адмирала Истомина. В кипящей жизни Севастополя давно уже привыкли к мысли о том, что многим еще суждено положить голову за Государя и Отечество.
Незадолго пред смертью, покойный адмирал лично мне говорил в этом смысле и, как будто предчувствуя, что он будет непосредственным последователем Корнилова, шутя прибавил, что "он давно уже выписал себя в расход и ныне живет на счет англичан и французов". Это были буквальные его слова.
Можно было бы удивляться силе впечатления, произведенного смертью В. И. Истомина, если бы не было известным, до какой степени все уважали его личные качества и военные достоинства. На него возлагали большие надежды, и все считали Корнилова бастион или Малахов курган неприступным потому, что с Истоминым шаг назад был невозможен.
Сегодня отпевали покойного адмирала в Михайловской церкви, возле адмиралтейства. Совершенно обезглавленное тело умершего героя лежало в гробе посреди церкви, покрытое кормовым Флагом с корабля "Париж", который он столь славно водил против врагов Отечества в Синопском сражении. 35-й флотский экипаж, т. е. семейство покойного, был выстроен на площади около церкви и в последний раз приветствовал своего любимого и уважаемого начальника.
Общее сочувствие к новому, постигшему Черноморский флот, горю выразилось в многочисленном стечении народа, толпившегося около церкви так, что трудно было в нее войти. Не нужно и говорить, что все начальствующие, все подчиненные и все те, которые могли сойти с возложенной на них стражи, сочли обязанностью отдать последний долг новому товарищу Лазарева и Корнилова.
Можно было бы удивляться силе впечатления, произведенного смертью В. И. Истомина, если бы не было известным, до какой степени все уважали его личные качества и военные достоинства. На него возлагали большие надежды, и все считали Корнилова бастион или Малахов курган неприступным потому, что с Истоминым шаг назад был невозможен.
Сегодня отпевали покойного адмирала в Михайловской церкви, возле адмиралтейства. Совершенно обезглавленное тело умершего героя лежало в гробе посреди церкви, покрытое кормовым Флагом с корабля "Париж", который он столь славно водил против врагов Отечества в Синопском сражении. 35-й флотский экипаж, т. е. семейство покойного, был выстроен на площади около церкви и в последний раз приветствовал своего любимого и уважаемого начальника.
Общее сочувствие к новому, постигшему Черноморский флот, горю выразилось в многочисленном стечении народа, толпившегося около церкви так, что трудно было в нее войти. Не нужно и говорить, что все начальствующие, все подчиненные и все те, которые могли сойти с возложенной на них стражи, сочли обязанностью отдать последний долг новому товарищу Лазарева и Корнилова.
Я стоял вблизи за П. С. Нахимовым: невозможно было видеть спокойно слезы этого воина, имя которого так грозно разразилось над врагами и доныне так страшно замышляющей против Севастополя разноязычной армии.
В. И. Истомину суждено было занять место, которое Нахимов готовил себе около незабвенного Михаила Петровича (Лазарева); дай Бог, чтобы в этом заключался залог сохранения жизни, столь драгоценной для Севастополя и всего Русского Флота. После грустной в церкви службы, печальная церемония с хоругвями и крестами потянулась вверх к бульвару, мимо Библиотеки, к тому месту, где покоятся Лазарев и Корнилов.
В. И. Истомину суждено было занять место, которое Нахимов готовил себе около незабвенного Михаила Петровича (Лазарева); дай Бог, чтобы в этом заключался залог сохранения жизни, столь драгоценной для Севастополя и всего Русского Флота. После грустной в церкви службы, печальная церемония с хоругвями и крестами потянулась вверх к бульвару, мимо Библиотеки, к тому месту, где покоятся Лазарев и Корнилов.
Истомина схоронили возле них в склепе и пушечными и ружейными залпами возвестили неприятелю о переселении в вечность еще одного праведного заступника пред Всевышним за Русское оружие и защищаемое им святое дело. Вся толпа, молившаяся за упокой души падшего героя, сопровождала его до последней его обители, никто и не думал, что на проходимую процессию местность беспрестанно падали неприятельские ракеты и бомбы.
Действительно, осаждающие даже не почтили присутствие церковных знамен, воспользовавшись большим скоплением народа и войска, которое они ясно могли различить со своей позиции (ибо вечер был чудный, и теплый и прозрачный воздух как бы нарочно сменил утреннюю туманную погоду), они начали бросать бомбы в город, но к счастью слишком поздно, т. е. в то время, когда уже мы спускались с возвышения. Одну бомбу разорвало саженях в 25 от Библиотеки, возле аптеки, но, благодаря Бога, осколки не причинили никому вреда.
По удостоверении П. С. Нахимова, сколько ныне известно, не осталось последней воли покойного адмирала или заветных желаний, которые бы можно было представить на усмотрение ваше; знаю только, что последний мой разговор с ним начался и кончился излияниями благодарности вам и выражением, что "он и все Черноморские его товарищи с избытком уже взысканы милостями Государя Императора, и потому им много надобно еще заслужить".
Донесение П. С. Нахимова о гибели В. И. Истомина
Контр-адмирал Истомин убит неприятельским ядром на вновь воздвигнутом Камчатском люнете. Хладнокровная обдуманность при неутомимой деятельности и отеческом попечении о подчиненных, соединенная с блистательною храбростью и благородным возвышенным характером, вот черты отличавшие покойного. Вот новая жертва, принесенная искуплению Севастополя!
Действительно, осаждающие даже не почтили присутствие церковных знамен, воспользовавшись большим скоплением народа и войска, которое они ясно могли различить со своей позиции (ибо вечер был чудный, и теплый и прозрачный воздух как бы нарочно сменил утреннюю туманную погоду), они начали бросать бомбы в город, но к счастью слишком поздно, т. е. в то время, когда уже мы спускались с возвышения. Одну бомбу разорвало саженях в 25 от Библиотеки, возле аптеки, но, благодаря Бога, осколки не причинили никому вреда.
По удостоверении П. С. Нахимова, сколько ныне известно, не осталось последней воли покойного адмирала или заветных желаний, которые бы можно было представить на усмотрение ваше; знаю только, что последний мой разговор с ним начался и кончился излияниями благодарности вам и выражением, что "он и все Черноморские его товарищи с избытком уже взысканы милостями Государя Императора, и потому им много надобно еще заслужить".
Донесение П. С. Нахимова о гибели В. И. Истомина
Контр-адмирал Истомин убит неприятельским ядром на вновь воздвигнутом Камчатском люнете. Хладнокровная обдуманность при неутомимой деятельности и отеческом попечении о подчиненных, соединенная с блистательною храбростью и благородным возвышенным характером, вот черты отличавшие покойного. Вот новая жертва, принесенная искуплению Севастополя!
Качества эти, взлелеянные в нем бессмертным нашим учителем, адмиралом Лазаревым, доставили ему особенное исключительное доверие и падшего героя Севастополя, вице-адмирала Корнилова. Духовная связь этих трех лиц дала нам смелость, не ожидая вашего разрешения, действовать по единодушному желанию всех нас, товарищей и подчиненных убитого адмирала: обезглавленный прах его удостоен чести помещения в одном склепе с ними.
Принимая живое, горячее участие во всем касающемся Черноморского флота и зная лично Истомина, вы поверите скорби удручающей Севастополь с минуты его смерти, и разрешите согласием это распоряжение.
Подписал: Вице-адмирал Нахимов. 9-го марта 1855 года.
Севастополь, 9 марта 1855 г.
Любезный друг Константин Иванович! Общий наш друг, Владимир Иванович убит неприятельским ядром. Вы знали наши дружеские с ним отношения, и потому я не стану говорить о своих чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу вам только передать об общем участии, которое возбудила во всех потеря товарища и начальника всеми любимого.
Принимая живое, горячее участие во всем касающемся Черноморского флота и зная лично Истомина, вы поверите скорби удручающей Севастополь с минуты его смерти, и разрешите согласием это распоряжение.
Подписал: Вице-адмирал Нахимов. 9-го марта 1855 года.
Севастополь, 9 марта 1855 г.
Любезный друг Константин Иванович! Общий наш друг, Владимир Иванович убит неприятельским ядром. Вы знали наши дружеские с ним отношения, и потому я не стану говорить о своих чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу вам только передать об общем участии, которое возбудила во всех потеря товарища и начальника всеми любимого.
Оборона Севастополя потеряла в нем одного из своих главных деятелей, воодушевленного постоянно благородною энергиею и геройскою решительностью; даже враги наши удивляются грозным сооружениям Корнилова бастиона и всей четвертой дистанции, на которую был избран покойный, как на пост самый важный и в начале самый слабый.
По единодушному желанию всех нас, бывших его сослуживцев, мы погребли тело его в почетной и священной могиле для Черноморских моряков, в том склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича (Лазарева), и первая вместе, высокая жертва защиты Севастополя, покойный Владимир Алексеевич. Я берёг это место для себя, но решился уступить ему.
Извещая вас, любезный друг, об этом горестном для всех нас событии, я надеюсь, что для вас будет отрадною мыслью знать наше участие и любовь к покойному Владимиру Ивановичу, который жил и умер завидною смертью героя. Три праха в склепе Владимирского собора будут служить святынею для всех настоящих и будущих моряков Черноморского флота.
Посылаю вам кусок Георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его смерти, самый же крест разбит на мелкие части. Подробный отчет о его деньгах и вещах я не замедлю прислать к вам. Прощайте и не забывайте преданного и уважающего вас друга П. Нахимова.
По единодушному желанию всех нас, бывших его сослуживцев, мы погребли тело его в почетной и священной могиле для Черноморских моряков, в том склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича (Лазарева), и первая вместе, высокая жертва защиты Севастополя, покойный Владимир Алексеевич. Я берёг это место для себя, но решился уступить ему.
Извещая вас, любезный друг, об этом горестном для всех нас событии, я надеюсь, что для вас будет отрадною мыслью знать наше участие и любовь к покойному Владимиру Ивановичу, который жил и умер завидною смертью героя. Три праха в склепе Владимирского собора будут служить святынею для всех настоящих и будущих моряков Черноморского флота.
Посылаю вам кусок Георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его смерти, самый же крест разбит на мелкие части. Подробный отчет о его деньгах и вещах я не замедлю прислать к вам. Прощайте и не забывайте преданного и уважающего вас друга П. Нахимова.
