Император Александр Павлович, прибыв в июле месяце в Москву, особенным именным собственноручным указом повелел, чтобы я откомандирован был из государственной коллегии иностранных дел к московскому главнокомандующему для употребления им по делам службы.
Происшествия шли тогда быстро. Настало достопамятное 26 августа. О Бородинской битве говорили в Москве, как предки наши говорили о Мамаевом побоище. Казалось, что пролитая кровь в Бородине протекла к нам в Белокаменную, дабы наполнить сердца наши ужасом и призвать к мести.
С утра другого дня был я у графа, жившего тогда в Сокольничьей роще на даче своей (пред сим графу Брюсу принадлежавшей). Он был бледен; на лице его изображалось волнение души его, особенно когда приходили ему докладывать (а это случалось весьма часто), что привезена еще партия раненых из армии (графом Ростопчиным устроена была на всякий случай в Екатерининских казармах больница для 3000 раненых, а их привезено было в Москву до 11 тысяч).
Передняя Ростопчина и зала перед кабинетом его были наполнены всякого рода людьми, а особенно любопытными, приходившими узнать что-нибудь нового. Много также приезжало к графу особ почти с самого Бородинского поля, как-то: атаман М. И. Платов, генерал-адъютант И. В. Васильчиков, действительный тайный советник граф Н. П. Панин, генерал-лейтенант князь С. Н. Долгоруков, тайный советник Анштет и многие другие. Все они тотчас были допускаемы к графу; иные были еще в своих дорожных платьях.
Когда кончились все посещения и приемы, и распущена была канцелярия, я вошел к графу и остался с ним по обыкновению до той минуты, что надобно было сойти вниз к обеденному столу. Взглянув на него, я был поражен расстройством, которое нашел во всех чертах его лица. - Eh bien, mon cher! - сказал мне граф печально, - que dites vous tie tout cela? (Ну что, как вам (граф Ростопчин соблюдал всегда чрезмерную вежливость в обхождении и разговорах. Не смотря ни на какое лицо, ни на самое короткое знакомство, он никогда или весьма редко употреблял слово "ты") это все кажется?)
Нельзя было не разделять общих пасмурных предчувствий и опасений; но, желая несколько рассеять графа, я стал ему рассказывать все, что слышал от уланского полковника Шульгина (Александр Сергеевич, впоследствии обер полицеймейстер в Москве), присланного в Москву цесаревичем великим князем Константином Павловичем с каким-то препоручением.
Шульгин между прочим уверял, что Мюрат был взят казаком нашим в плен, и что его повезли под конвоем в Москву. Граф, усмехнувшись, возразил мне следующими словами: - Покуда Шульгин полонит у Наполеона королей, французы берут у нас города, один за другим!
Кутузов называет это победой. Дай Бог, чтобы так было; но в этом кровавом потоке (граф, говоря по-французски, употребил слово boucherie) поглощены наравне победители с побежденными. Они свое отделали! Жестоко дрались; теперь моя очередь доходит до Москвы. Но Москва не Можайск. Москва - Россия! Все это ужасное бремя ляжет на меня. Что я буду делать?
Граф при сих словах обе руки закинул себе в затылок; казалось, что он хотел рвать на себе волосы.
- Что вы делать будете? - сказал я графу. - Ограждать внутреннее спокойствие Москвы. Все в руках предводителя армии, и весьма естественно, что вы один столицу спасти не можете.
- Так никто судить не будет, - отвечал Ростопчин. - Я буду всему виноватым. Я буду за все и всем отвечать. Меня станут проклинать, сперва барышни, затем купцы, мещане, подьячие, а там и все умники, и православный народ. Я знаю Москву!
В эту минуту отворилась дверь кабинета, и к нам вошли Н. М. Карамзин (Карамзин жил тогда у графа Ростопчина (жена которого была родная племянница первой жены Карамзина) и сенатор Ю. А.Нелединский-Мелецкий. Граф их обоих любил и уважал, и они имели во всякое время к нему свободный доступ. Разговор продолжался еще более получаса о том же предмете.
Я никогда не забуду пророческих изречений нашего историографа, который предугадывал уже тогда начало очищения России от неприятеля и освобождение целой Европы от несносного ига Наполеона. Карамзин скорбел о Багратионе, Тучковых, Кутайсове, об ужасных наших потерях в Бородине, и наконец прибавил: - Мы испили до дна горькую чашу, но зато наступает начало его, и конец наших бедствий. Поверьте, граф: обязанный всеми своими успехами дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет.
В пылу разговора он часто вставал вдруг с места, ходил по комнате все говоря, и опять садился. Мы слушали молча. Нелединский так был тронут, что я не один раз замечал слезы на его глазах. Граф Ростопчин тоже слушал, не возражая ничего; но как скоро ненавистное для него имя Наполеона поразило его слух, лицо его тотчас переменилось, покраснело, и он сказал Карамзину с досадой: - Вы увидите, что он вывернется!
Карамзин же, с каким-то твердым убеждением возразил: - Нет, граф! Тучи, скопившиеся над главой его, вряд ли разойдутся. У Наполеона все движется страхом, насилием, отчаянием; у нас все дышит преданностью, любовью, единодушием.
Там сбор народов им угнетаемых и в душе его ненавидящих; здесь одни русские. Мы дома, он от Франции отрезан. Сегодня союзники Наполеона за него, а завтра они все будут за нас. Можно ли думать, чтобы австрийцы, пруссаки охотно дрались против нас? Зачем будут они кровь свою проливать? Для того ли, чтобы утвердить еще более гибельное, гнусное могущество всеобщего врага? Нет, не может долго продолжиться положение сделавшееся для всех нестерпимым.
Карамзин был в большом волнении: он остановился, задумался и прибавил: - Одного можно бояться. Все молчали и искали смысл сих последних таинственных слов, как Ростопчин вдруг воскликнул: - Вы боитесь, чтобы Государь не заключил мира?
- Вот одно, чего бояться можно, - отвечал Карамзин. - Но этот страх не имеет основания: все политические уважения, все посторонние происки, уступят прозорливости Государя нашего. Впрочем, не дал ли он нам и целому свету торжественный залог в манифесте своем? Он меча не положит, не возьмет пера, покуда Россия будет осквернена присутствием новых вандалов.
В Карамзине тоже начинал разливаться жар, волновавший Ростопчина; разговор его продолжался уже не с прежним хладнокровием, и он начал проклинать Наполеона, "яко бич Богом ниспосланный".
Продолжая разговор свой, Карамзин сделал прекрасное, истинно-пиитическое сравнение между положением и душевными качествами императора Александра и Наполеона, как в ту минуту, к сожалению, пришли доложить, что нас ждут к обеду.
Когда гости разъехались, граф пошел со мной в свой кабинет и начал разговор сими словами: - Comment avez vous trouve Karamzine tantot? N’est-ce pas qu’il у avait beaucoup d’extase poetique dans ce qu’il disait! (Как вам показался давеча Карамзин! Не правда ли, что в его речах много было поэтического восторга?)
- Конечно, будущее сокрыто от всех, - отвечал я; - но Карамзин излагает мысли свои и чувства убедительно, пламенно, и желательно было бы, чтобы все русские одинаково с ними мыслили.
- Как ни убедительны, а может быть и справедливы рассуждения Карамзина, - возразил граф, - но я более дам веры словам и мнению военных: Платов и Васильчиков боятся за Москву. Не известно, станут ли ее отстаивать! Другого Бородина ожидать нельзя; а ежели падет Москва, что будет после? Мысль эта не дает мне минуты покоя! Последствий нельзя исчислить. Я бы вам советовал подумать о своем семействе. Отвезите оное куда-нибудь в безопасное место, а там воротитесь ко мне. Куда? Не знаю! Это Богу одному известно.
Как ни тяжела была для меня разлука с начальником, с коим желал я разделить все заботы и опасности; но дабы скорее возвратиться, я отправился в тот же день в подмосковную свою деревню, с. Семердино, выпроводил оттуда жену и детей к тетке ее, княгине Наталье Петровне Куракиной, имевшей вотчину Владимирской губернии в Шуйском уезде, и возвратился поспешно в Москву в самый день занятия оной неприятелем, был ими захвачен на улице и особенным промыслом Всевышнего спасся от смерти.
Москва уже пылала, когда я из оной выезжал. Я нашел графа Ростопчина во Владимире, куда приехал он, больной. В верстах 30-ти от сего города, имел пребывание, в селе своем Андреевском, генерал-адъютант граф Михаил Семенович Воронцов. Он был ранен пулей в ляжку под Бородиным и приехал в свою вотчину лечиться. Андреевское сделалось сборным местом большого числа раненых, и вот по какому случаю.
Привезен будучи раненый в Москву, граф Воронцов нашел в доме своем, в немецкой слободе, множество подвод, высланных из подмосковной его для отвоза в дальние деревни всех бывших в доме пожитков: как-то картин, библиотеки, бронзы и других драгоценностей.
Узнав, что в соседстве его дома находилось в больницах и в партикулярных домах множество раненых офицеров и солдат, кои за большим их количеством не могли получить нужную помощь, он приказал, чтобы все вещи в доме его находившиеся, были там оставлены на жертву неприятелю; подводы же приказал употребить на перевозку раненых воинов в село Андреевское.
Препоручение cиe возложено было графом на адъютантов его, Николая Васильевича Арсеньева и Дмитрия Васильевича Нарышкина, коим приказал также, чтобы они предлагали всем раненым, коих найдут на Владимирской дороге, отправиться также в село Андреевское, превратившееся в гошпиталь, в коем впоследствии находилось до 50 раненых генералов, штаб и обер-офицеров и более 300 человек рядовых.
Между прочим ранеными находились тут генералы: начальник штаба 2 армии граф Сен-При, шеф екатеринославского кирасирского полка Н. В. Кретов, командир орденского кирасирского полка полковник граф А. И. Гудович; лейб-гвардии егерского полка полковник Дела-Гард; полковой командир нарвского пехотного полка подполковник Андрей Васильевич Богдановский; новоингерманландского пехотного полка майор Врангель; старший адъютант сводной гренадерской дивизии капитан Александр Иванович Дунаев; софийского пехотного полка капитан Юрьев.
Адъютанты: орденского кирасирского полка поручики Лизогуб и Почацкий; лейб-гвардии егерского полка поручики Федоров и Петин (друг поэта Батюшкова); офицер нарвского пехотного полка капитан Роган; поручики: Мищенко, Иванов, Змеев, подпоручики Романов и многие другие, обагрившие кровью своей Бородинское поле.
Все сии храбрые воины были размещены в обширных Андреевских палатах, самым выгодным образом. Графские люди имели особенное попечение за теми, у коих не было собственной прислуги. Нижние чины размещены были по квартирам в деревнях и получали продовольствие хлебом, мясом и овощами, разумеется не от крестьян, а на счет графа Михаила Семеновича; кроме сего было с офицерами до ста человек денщиков, пользовавшихся тем же содержанием, и до 300 лошадей, принадлежавших офицерам; а как деревни графа были оброчные, то все припасы и фураж покупались из собственных его денег.
Стол был общий для всех, но всякий мог по желанию обедать с графом или в своей комнате. Два доктора и несколько фельдшеров имели беспрестанное наблюдение за ранеными; впоследствии был приглашен графом в Андреевское профессор Гильдебрант.
Излишнее прибавлять здесь, что все содержание, покупка медикаментов и всего нужного для перевязки раненых производились на счет графа. Мне сделалось известным от одного и домашних, что сие человеколюбивое и столь внезапно устроившееся в андреевском заведение стоило графу ежедневно до 800 р.
Издержки сии начались с 10 сентября и продолжались около четырех месяцев, то есть до совершенного выздоровления всех раненых и больных. Надобно принять в уважение, что заслуженный и достопочтенный старец граф Семен Романович Воронцов был тогда еще жив: сыну его надлежало отнимать значительную часть собственного необходимого дохода, чтобы покрывать все потребности и обеспечивать лечение столь значительного числа храбрых воинов.
О сем достохвальном, человеколюбивом подвиге графа Воронцова никогда не было ни говорено, ни писано. Я радуюсь, что мне представился столь неожиданный случай сделать оный гласным. Не довольствуясь одним призрением и лечением столь большого числа воинов, граф Воронцов снабжал всякого выздоровевшего рядового бельем, обувью, тулупом и 10 рублями, и по формировании небольших команд, при унтер-офицере отправлял их в армию на новые подвиги.
Душевная доброта бывает сопряжена обыкновенно со скромностью; но не могу я однако в заключение не сказать, что сколь ни были значительны все сии пожертвования, они однако же равняться не могут с нежными, утонченными попечениями графа о товарищах, с коими он на поле чести защищал отечество и славу русского оружия, а дома по-братски разделял все что имел (прибавить надо, что по распоряжению графа Воронцова соседские помещики часто получали от него успокоительные уведомления о ходе военных дел: тогда не известно еще было, в какую сторону направится из Москвы неприятель).
По старинной моей связи с графом, я часто его навещал. Прекрасный обширный, убранный по древнему вкусу замок его напоминал владения германских владетельных принцев на Рейне. Тут все было: сады, рощи, парки, портретная галерея великих мужей в России, библиотека и пр. Гости роскошествовали. Ласка, добродушие, ум и любезность хозяина делали общество его для всех отрадным.
Не смотря на то, что он не мог еще ходить без помощи костылей, он всякое утро навещал всех своих гостей, желая знать о состоянии здоровья всякого и лично удостовериться, все ли довольны. Всякому предоставлено было (как сказано выше) обедать в своей комнате одному или за общим столом у графа; но все те, коим раны позволяли отлучаться от себя, предпочитали обедать с ним.
После обеда и вечером занимались все разговорами, курением, чтением, бильярдом или музыкой. Общество людей совершенно здоровых не могло бы быть веселее всех собравшихся раненых. Нас особенно забавлял один французский эмигрант, служивший у нас в армии, большой болтун и спорщик, не всегда основательно, но зато весьма скоро и решительно разрешавший все прения, кои возникали в разговорах наших.
Когда разнеслась под Бородиным радостная весть, что будет дано сражение Наполеону, то Ж. воскликнул с восхищением: - Наконец настигнули мы Бонапарта и дадим ему маленький урок! Ж. был уверен, что Русская армия преследовала французскую от самого Немана и что наконец принудила оную к сражению под Бородиным.
В это смутное время мои поездки в Андреевское были для меня истинной отрадой. Любопытны и приятны были рассказы всех раненых воинов. Сколько геройских подвигов, доказывающих неустрашимость, самоотвержение и великодушие русских, останутся сокрытыми для потомства; но тогда не было досугов для воспевания славных дел: всякий старался токмо совершать оные, сколько усердие, силы и знания то позволяли.
Живя с графом Федором Васильевичем в одном доме (во Владимире), я почти весь день проводил с ним. Хотя и убитый горестью от потери Москвы и больной духом и телом, он в пылу беседы забывал иной раз бедствия России и свои собственные огорчения, и тогда нельзя было не слушать его с особенным, непрерывающимся удовольствием.
Разговор с ним никогда не истощался: он незаметно переходил от одного предмета к другому, имел особенный дар всякое происшествие рассказывать занимательно и остро. Он был словоохотен, обладал особенным даром красноречия, чуждого всякого педантства, натяжек и принужденности. Роль его собеседника была весьма не трудна: ему надлежало только слушать.
У графа была на это особенная догадка и навык: он умел всегда соразмерять рассказы свои уму и понятиям того, с кем разговаривал. Нельзя было не удивляться обширной его памяти, любезности, остроте и особенному дару слова, коим он был одарен от природы.
В то самое время посетил его бывший главнокомандующий армиями граф М. Б. Барклай-де-Толли (с адъютантом своим А. А. Закревским). Он нарочно приехал к нему из армии, думая провести с ним около часа, а вместо того просидел у него от восьми часов утра до трех пополудни. Они оба имели свою долю огорчений, своих недоброжелателей, и обстоятельство cиe немало способствовало к сближению их и утверждению между ними истинной приязни.
Ростопчин всегда отдавал должную справедливость достоинствам графа Барклая-де-Толли и в то время, когда почти вся Россия единогласно обвиняла его за о отступление от границы империи до Можайска без боя, в то время, как в огорченном отечестве нашем многие осмеливались даже подозревать преданность его к России, Ростопчин всегда его защищал.
Подкрепляемый своей совестью, движимый любовью к престолу, усердием к службе, Барклай-де-Толли в 1813 и 1814 годах оправдал себя в глазах всех тех, кто обвинял действия его в 1812 году. Участвуя во всех славных битвах в Германии и Франции, он наконец ввел победоносные российские войска в Париж.
Славные подвиги Минина и Пожарского были токмо чрез двести лет торжественно и гласно признаны Благословенным Александром I (воздвижением памятника им на Красной площади в Москве в феврале 1818 г. Мысль об этом памятнике возникла еще в 1807 году, когда Наполеон грозил вторжением в Россию); может быть, позднейшему потомству предоставлено будет воздать также справедливую честь современникам нашим, Еропкину и Ростопчину.
- Конечно, будущее сокрыто от всех, - отвечал я; - но Карамзин излагает мысли свои и чувства убедительно, пламенно, и желательно было бы, чтобы все русские одинаково с ними мыслили.
- Как ни убедительны, а может быть и справедливы рассуждения Карамзина, - возразил граф, - но я более дам веры словам и мнению военных: Платов и Васильчиков боятся за Москву. Не известно, станут ли ее отстаивать! Другого Бородина ожидать нельзя; а ежели падет Москва, что будет после? Мысль эта не дает мне минуты покоя! Последствий нельзя исчислить. Я бы вам советовал подумать о своем семействе. Отвезите оное куда-нибудь в безопасное место, а там воротитесь ко мне. Куда? Не знаю! Это Богу одному известно.
Как ни тяжела была для меня разлука с начальником, с коим желал я разделить все заботы и опасности; но дабы скорее возвратиться, я отправился в тот же день в подмосковную свою деревню, с. Семердино, выпроводил оттуда жену и детей к тетке ее, княгине Наталье Петровне Куракиной, имевшей вотчину Владимирской губернии в Шуйском уезде, и возвратился поспешно в Москву в самый день занятия оной неприятелем, был ими захвачен на улице и особенным промыслом Всевышнего спасся от смерти.
Москва уже пылала, когда я из оной выезжал. Я нашел графа Ростопчина во Владимире, куда приехал он, больной. В верстах 30-ти от сего города, имел пребывание, в селе своем Андреевском, генерал-адъютант граф Михаил Семенович Воронцов. Он был ранен пулей в ляжку под Бородиным и приехал в свою вотчину лечиться. Андреевское сделалось сборным местом большого числа раненых, и вот по какому случаю.
Привезен будучи раненый в Москву, граф Воронцов нашел в доме своем, в немецкой слободе, множество подвод, высланных из подмосковной его для отвоза в дальние деревни всех бывших в доме пожитков: как-то картин, библиотеки, бронзы и других драгоценностей.
Узнав, что в соседстве его дома находилось в больницах и в партикулярных домах множество раненых офицеров и солдат, кои за большим их количеством не могли получить нужную помощь, он приказал, чтобы все вещи в доме его находившиеся, были там оставлены на жертву неприятелю; подводы же приказал употребить на перевозку раненых воинов в село Андреевское.
Препоручение cиe возложено было графом на адъютантов его, Николая Васильевича Арсеньева и Дмитрия Васильевича Нарышкина, коим приказал также, чтобы они предлагали всем раненым, коих найдут на Владимирской дороге, отправиться также в село Андреевское, превратившееся в гошпиталь, в коем впоследствии находилось до 50 раненых генералов, штаб и обер-офицеров и более 300 человек рядовых.
Между прочим ранеными находились тут генералы: начальник штаба 2 армии граф Сен-При, шеф екатеринославского кирасирского полка Н. В. Кретов, командир орденского кирасирского полка полковник граф А. И. Гудович; лейб-гвардии егерского полка полковник Дела-Гард; полковой командир нарвского пехотного полка подполковник Андрей Васильевич Богдановский; новоингерманландского пехотного полка майор Врангель; старший адъютант сводной гренадерской дивизии капитан Александр Иванович Дунаев; софийского пехотного полка капитан Юрьев.
Адъютанты: орденского кирасирского полка поручики Лизогуб и Почацкий; лейб-гвардии егерского полка поручики Федоров и Петин (друг поэта Батюшкова); офицер нарвского пехотного полка капитан Роган; поручики: Мищенко, Иванов, Змеев, подпоручики Романов и многие другие, обагрившие кровью своей Бородинское поле.
Все сии храбрые воины были размещены в обширных Андреевских палатах, самым выгодным образом. Графские люди имели особенное попечение за теми, у коих не было собственной прислуги. Нижние чины размещены были по квартирам в деревнях и получали продовольствие хлебом, мясом и овощами, разумеется не от крестьян, а на счет графа Михаила Семеновича; кроме сего было с офицерами до ста человек денщиков, пользовавшихся тем же содержанием, и до 300 лошадей, принадлежавших офицерам; а как деревни графа были оброчные, то все припасы и фураж покупались из собственных его денег.
Стол был общий для всех, но всякий мог по желанию обедать с графом или в своей комнате. Два доктора и несколько фельдшеров имели беспрестанное наблюдение за ранеными; впоследствии был приглашен графом в Андреевское профессор Гильдебрант.
Излишнее прибавлять здесь, что все содержание, покупка медикаментов и всего нужного для перевязки раненых производились на счет графа. Мне сделалось известным от одного и домашних, что сие человеколюбивое и столь внезапно устроившееся в андреевском заведение стоило графу ежедневно до 800 р.
Издержки сии начались с 10 сентября и продолжались около четырех месяцев, то есть до совершенного выздоровления всех раненых и больных. Надобно принять в уважение, что заслуженный и достопочтенный старец граф Семен Романович Воронцов был тогда еще жив: сыну его надлежало отнимать значительную часть собственного необходимого дохода, чтобы покрывать все потребности и обеспечивать лечение столь значительного числа храбрых воинов.
О сем достохвальном, человеколюбивом подвиге графа Воронцова никогда не было ни говорено, ни писано. Я радуюсь, что мне представился столь неожиданный случай сделать оный гласным. Не довольствуясь одним призрением и лечением столь большого числа воинов, граф Воронцов снабжал всякого выздоровевшего рядового бельем, обувью, тулупом и 10 рублями, и по формировании небольших команд, при унтер-офицере отправлял их в армию на новые подвиги.
Душевная доброта бывает сопряжена обыкновенно со скромностью; но не могу я однако в заключение не сказать, что сколь ни были значительны все сии пожертвования, они однако же равняться не могут с нежными, утонченными попечениями графа о товарищах, с коими он на поле чести защищал отечество и славу русского оружия, а дома по-братски разделял все что имел (прибавить надо, что по распоряжению графа Воронцова соседские помещики часто получали от него успокоительные уведомления о ходе военных дел: тогда не известно еще было, в какую сторону направится из Москвы неприятель).
По старинной моей связи с графом, я часто его навещал. Прекрасный обширный, убранный по древнему вкусу замок его напоминал владения германских владетельных принцев на Рейне. Тут все было: сады, рощи, парки, портретная галерея великих мужей в России, библиотека и пр. Гости роскошествовали. Ласка, добродушие, ум и любезность хозяина делали общество его для всех отрадным.
Не смотря на то, что он не мог еще ходить без помощи костылей, он всякое утро навещал всех своих гостей, желая знать о состоянии здоровья всякого и лично удостовериться, все ли довольны. Всякому предоставлено было (как сказано выше) обедать в своей комнате одному или за общим столом у графа; но все те, коим раны позволяли отлучаться от себя, предпочитали обедать с ним.
После обеда и вечером занимались все разговорами, курением, чтением, бильярдом или музыкой. Общество людей совершенно здоровых не могло бы быть веселее всех собравшихся раненых. Нас особенно забавлял один французский эмигрант, служивший у нас в армии, большой болтун и спорщик, не всегда основательно, но зато весьма скоро и решительно разрешавший все прения, кои возникали в разговорах наших.
Когда разнеслась под Бородиным радостная весть, что будет дано сражение Наполеону, то Ж. воскликнул с восхищением: - Наконец настигнули мы Бонапарта и дадим ему маленький урок! Ж. был уверен, что Русская армия преследовала французскую от самого Немана и что наконец принудила оную к сражению под Бородиным.
В это смутное время мои поездки в Андреевское были для меня истинной отрадой. Любопытны и приятны были рассказы всех раненых воинов. Сколько геройских подвигов, доказывающих неустрашимость, самоотвержение и великодушие русских, останутся сокрытыми для потомства; но тогда не было досугов для воспевания славных дел: всякий старался токмо совершать оные, сколько усердие, силы и знания то позволяли.
Живя с графом Федором Васильевичем в одном доме (во Владимире), я почти весь день проводил с ним. Хотя и убитый горестью от потери Москвы и больной духом и телом, он в пылу беседы забывал иной раз бедствия России и свои собственные огорчения, и тогда нельзя было не слушать его с особенным, непрерывающимся удовольствием.
Разговор с ним никогда не истощался: он незаметно переходил от одного предмета к другому, имел особенный дар всякое происшествие рассказывать занимательно и остро. Он был словоохотен, обладал особенным даром красноречия, чуждого всякого педантства, натяжек и принужденности. Роль его собеседника была весьма не трудна: ему надлежало только слушать.
У графа была на это особенная догадка и навык: он умел всегда соразмерять рассказы свои уму и понятиям того, с кем разговаривал. Нельзя было не удивляться обширной его памяти, любезности, остроте и особенному дару слова, коим он был одарен от природы.
В то самое время посетил его бывший главнокомандующий армиями граф М. Б. Барклай-де-Толли (с адъютантом своим А. А. Закревским). Он нарочно приехал к нему из армии, думая провести с ним около часа, а вместо того просидел у него от восьми часов утра до трех пополудни. Они оба имели свою долю огорчений, своих недоброжелателей, и обстоятельство cиe немало способствовало к сближению их и утверждению между ними истинной приязни.
Ростопчин всегда отдавал должную справедливость достоинствам графа Барклая-де-Толли и в то время, когда почти вся Россия единогласно обвиняла его за о отступление от границы империи до Можайска без боя, в то время, как в огорченном отечестве нашем многие осмеливались даже подозревать преданность его к России, Ростопчин всегда его защищал.
Подкрепляемый своей совестью, движимый любовью к престолу, усердием к службе, Барклай-де-Толли в 1813 и 1814 годах оправдал себя в глазах всех тех, кто обвинял действия его в 1812 году. Участвуя во всех славных битвах в Германии и Франции, он наконец ввел победоносные российские войска в Париж.
Славные подвиги Минина и Пожарского были токмо чрез двести лет торжественно и гласно признаны Благословенным Александром I (воздвижением памятника им на Красной площади в Москве в феврале 1818 г. Мысль об этом памятнике возникла еще в 1807 году, когда Наполеон грозил вторжением в Россию); может быть, позднейшему потомству предоставлено будет воздать также справедливую честь современникам нашим, Еропкину и Ростопчину.
Но ежели первый укротил бунт в древней столице, то последний оказал еще большую услугу Отечеству своему, предупредив в оной безначалие благоразумными своими распоряжениями. В 1812 году глаза целой России обращены были на Москву: от отчаяния до возмущения и кровопролития оставался один токмо шаг.
Как исчислить все несчастия, кои постигли бы Отечество наше, ежели Москва не показала бы в сем случае обыкновенной своей пламенной любви и непоколебимой преданности к государю своему? Тишина, порядок и повиновение к верховной власти, кои царствовали в древней столице до самого вступления неприятеля в оную, имели спасительное влияние на все прочие города России, и дали отечеству пример, достойный подражания.
На другой день после посещения графа Барклая-де-Толли, вошед по обыкновению моему поутру к графу, я нашел его в болезненном состоянии. Он всю ночь провел без сна и, увидев меня сказал слабым голосом: - Я весь болен; с час назад был у меня сильный обморок. Шнауберт (доктор графа) прописал мне лекарство и велел остаться весь день в постели. Мне нужен покой. Я понимаю скуку быть с больным: вы бы съездили к Воронцову. Эта поездка вас рассеет; может быть, есть вести из армии или из Москвы; вы мне их сообщите; сверх того желаю я иметь известие о здоровье Михаила Семеновича.
Сколь ни находил я удовольствия разделять уединение человека, коему был душевно предан, но должен был ему повиноваться и отправился в Андреевское.
ГраФ Воронцов, по обширным своими связями и знакомствам в армии, был в частой переписке с многими генералами. Он часто посылал своих переодетых адъютантов, или же выбирал проворнейших и смелейших между своими людьми и крестьянами, кои проникали в самую Москву (французы строго наблюдали токмо за тремя заставами), разведывали, что там происходит, узнавали о действиях неприятеля и доносили все графу.
Я составлял обыкновенно из сведений сих записки, кои граф Федор Васильевич часто отсылал к Государю. Таким образом мы узнали например о приготовлениях, кои делались французами в Кремле для подорвания его перед выходом их из Москвы. Первое известие о Тарутинском сражении дошло до нас также из Андреевского.
Мы сидели в тот день около камина, как вдруг вошел к нам граф Михаил Семенович и сказал: - Я получил сейчас известие из армии; кажется, скоро дойдет дело до драки; с обеих сторон делаются приготовления к тому. Мюрат и Милорадович встретились нечаянно, объезжая свои передовые посты. Узнав друг друга, они перекланялась очень учтиво и обменялись несколькими фразами.
- Я воображаю, - прибавил граф смеясь, - как они пускали друг другу пыль в глаза. Мюрат успел на что-то пожаловаться, как пишут мне, а Милорадович отвечал ему: - О, mа foi, vous en verrez bien d’autres, sire! (то ли вы еще увидите, государь).
Все общество начало смеяться, и у всякого явился анекдот о Милорадовиче. Тут, разумеется, не было забыто красноречия его на французском языке, на котором он очень любил изъясняться, и тогда питомец Суворова не говорил, а ораторствовал, употребляя пышные и отборные Фразы. На русском же языке любимая его поговорка была: - Мой Бог!
Погостив в Андреевском до самого вечера, я возвратился во Владимир с головой, набитой свиданиями и разговором французского героя с русским храбрецом.
Граф Ростопчин уже почивал, мне спать не хотелось, деваться было некуда, читать нечего, - что делать, как время убить? Я взял перо и начал вымышлять разговор между любимцем Наполеона и любимцем Суворова: сюжет, достойный и лучшего, может быть, пера, нежели мое. Желая позабавить больного моего графа, я переправил мое маранье, переписал набело и явился к нему поутру. Я нашел его гораздо бодрее и в довольно веселом расположении духа.
- Ну, что привезли вы нам хорошего? - спросил граф.
- Многое, многое! Михаил Семенович приказал кланяться вашему сиятельству и сказать, что на будущей неделе надеется бросить свои костыли и вас навестить (оправившись от раны, граф М. С. Воронцов еще в том же 1812 году вернулся к войскам).
- Спасибо за добрую весть! Нет ли чего из армии, из Москвы?
- Михаил Семенович получил свежее письмо из армии, кажется от графа Остермана. Дело идет к стычке неминуемой. Мюрат встретился нечаянно на аванпостах с графом Милорадовичем и имел с ним довольно продолжительный разговор.
- Ого! Вот бы подслушать! Я воображаю, что они други другу напевали! Кто-то кого перещеголял? Да о чем речь была?
- О разных предметах. Разговор этот положили в армии на бумагу. Михаил Семенович давал мне читать, и я списал его наскоро для вас.
- Вот спасибо! Дайте, дайте скорее! О мой Бог! я умираю от нетерпения.
- Позвольте, я прочту сам, ибо писал очень быстро, спешил.
Как исчислить все несчастия, кои постигли бы Отечество наше, ежели Москва не показала бы в сем случае обыкновенной своей пламенной любви и непоколебимой преданности к государю своему? Тишина, порядок и повиновение к верховной власти, кои царствовали в древней столице до самого вступления неприятеля в оную, имели спасительное влияние на все прочие города России, и дали отечеству пример, достойный подражания.
На другой день после посещения графа Барклая-де-Толли, вошед по обыкновению моему поутру к графу, я нашел его в болезненном состоянии. Он всю ночь провел без сна и, увидев меня сказал слабым голосом: - Я весь болен; с час назад был у меня сильный обморок. Шнауберт (доктор графа) прописал мне лекарство и велел остаться весь день в постели. Мне нужен покой. Я понимаю скуку быть с больным: вы бы съездили к Воронцову. Эта поездка вас рассеет; может быть, есть вести из армии или из Москвы; вы мне их сообщите; сверх того желаю я иметь известие о здоровье Михаила Семеновича.
Сколь ни находил я удовольствия разделять уединение человека, коему был душевно предан, но должен был ему повиноваться и отправился в Андреевское.
ГраФ Воронцов, по обширным своими связями и знакомствам в армии, был в частой переписке с многими генералами. Он часто посылал своих переодетых адъютантов, или же выбирал проворнейших и смелейших между своими людьми и крестьянами, кои проникали в самую Москву (французы строго наблюдали токмо за тремя заставами), разведывали, что там происходит, узнавали о действиях неприятеля и доносили все графу.
Я составлял обыкновенно из сведений сих записки, кои граф Федор Васильевич часто отсылал к Государю. Таким образом мы узнали например о приготовлениях, кои делались французами в Кремле для подорвания его перед выходом их из Москвы. Первое известие о Тарутинском сражении дошло до нас также из Андреевского.
Мы сидели в тот день около камина, как вдруг вошел к нам граф Михаил Семенович и сказал: - Я получил сейчас известие из армии; кажется, скоро дойдет дело до драки; с обеих сторон делаются приготовления к тому. Мюрат и Милорадович встретились нечаянно, объезжая свои передовые посты. Узнав друг друга, они перекланялась очень учтиво и обменялись несколькими фразами.
- Я воображаю, - прибавил граф смеясь, - как они пускали друг другу пыль в глаза. Мюрат успел на что-то пожаловаться, как пишут мне, а Милорадович отвечал ему: - О, mа foi, vous en verrez bien d’autres, sire! (то ли вы еще увидите, государь).
Все общество начало смеяться, и у всякого явился анекдот о Милорадовиче. Тут, разумеется, не было забыто красноречия его на французском языке, на котором он очень любил изъясняться, и тогда питомец Суворова не говорил, а ораторствовал, употребляя пышные и отборные Фразы. На русском же языке любимая его поговорка была: - Мой Бог!
Погостив в Андреевском до самого вечера, я возвратился во Владимир с головой, набитой свиданиями и разговором французского героя с русским храбрецом.
Граф Ростопчин уже почивал, мне спать не хотелось, деваться было некуда, читать нечего, - что делать, как время убить? Я взял перо и начал вымышлять разговор между любимцем Наполеона и любимцем Суворова: сюжет, достойный и лучшего, может быть, пера, нежели мое. Желая позабавить больного моего графа, я переправил мое маранье, переписал набело и явился к нему поутру. Я нашел его гораздо бодрее и в довольно веселом расположении духа.
- Ну, что привезли вы нам хорошего? - спросил граф.
- Многое, многое! Михаил Семенович приказал кланяться вашему сиятельству и сказать, что на будущей неделе надеется бросить свои костыли и вас навестить (оправившись от раны, граф М. С. Воронцов еще в том же 1812 году вернулся к войскам).
- Спасибо за добрую весть! Нет ли чего из армии, из Москвы?
- Михаил Семенович получил свежее письмо из армии, кажется от графа Остермана. Дело идет к стычке неминуемой. Мюрат встретился нечаянно на аванпостах с графом Милорадовичем и имел с ним довольно продолжительный разговор.
- Ого! Вот бы подслушать! Я воображаю, что они други другу напевали! Кто-то кого перещеголял? Да о чем речь была?
- О разных предметах. Разговор этот положили в армии на бумагу. Михаил Семенович давал мне читать, и я списал его наскоро для вас.
- Вот спасибо! Дайте, дайте скорее! О мой Бог! я умираю от нетерпения.
- Позвольте, я прочту сам, ибо писал очень быстро, спешил.
- Читайте, читайте!
Я начал чтение. В те времена желание узнать что-нибудь нового о политических, но паче о военных происшествиях, было единственное и всеобщее чувство, всеми обладавшее.
Граф выслушал меня с вниманием, часто усмехался и прибавил: - Ну полно, так ли было дело? Положим, что это мысли и рассуждения Милорадовича; но они, верно, иначе выделывали фразы свои, и сверх того не при вас ли граф Барклай сказывал, что Государю не угодно, чтобы наши генералы и офицеры имели малейшее сообщение с французами, а еще менее, чтобы вступали с ними в какие-либо переговоры?
- Это так; но разве вы не знаете спасителя Бухареста? Ему все позволено, или говоря правильнее, они сам все себе позволяет. Милорадович всем правилам исключение.
Ростопчин имел минуты, в которые лицо его озарялось каким-то особенным выражением. Это бывало, когда он, нюхая весьма медленно табак и желая проникнуть в душу того, с кем говорил, смотрел ему весьма пристально в глаза и закидывал какой-нибудь неожиданный и хитрый вопрос, дабы по ответу делать свои заключения.
Граф слушал чтение разговора как будто какого-нибудь официального документа, не оказывая ни малейшего сомнения; но делая иной раз свои замечания, смеялся, подшучивал над Мюратом; но когда чтение мое кончилось, то он, потупив свои огромные глаза и грозя мне полусерьезно и полу-со смехом пальцем, сказал: - Покайтесь!
Одного этого слова было достаточно, и я, отвечая ему также одним словом, произнес откровенное: - Виноват! Я рассказал ему, как все это было.
- Выдумка эта хороша, - прибавил граф. - Знаете ли что мы сделаем? Пошлите это в Петербург: пусть басенка эта ходит по рукам; пусть ее читают; у нас и у французов она произведет хорошее действие. Переписывайте и отправляйте. Я так и сделал и на другой день послал манускрипт к своему старому приятелю Александру Ивановичу Тургеневу, яко новость, только что из армии полученную.
Не прошло двух недель, как разговор короля Мюрата с графом Милорадовичем был напечатан в "Сыне Отечества"; журнале, который только что начинал выходить и был всеми читан с жадностью, ибо дышал ненавистью к французам и наполнялся преимущественно колкими статьями против них и Наполеона. В нем помещалось множество анекдотов (часто и выдуманных), кои мы, москвичи, сообщали нашим С.-Петербургским приятелям. Такую статейку не могли издатели "Сына Отечества" принять иначе как с удовольствием.
Я начал чтение. В те времена желание узнать что-нибудь нового о политических, но паче о военных происшествиях, было единственное и всеобщее чувство, всеми обладавшее.
Граф выслушал меня с вниманием, часто усмехался и прибавил: - Ну полно, так ли было дело? Положим, что это мысли и рассуждения Милорадовича; но они, верно, иначе выделывали фразы свои, и сверх того не при вас ли граф Барклай сказывал, что Государю не угодно, чтобы наши генералы и офицеры имели малейшее сообщение с французами, а еще менее, чтобы вступали с ними в какие-либо переговоры?
- Это так; но разве вы не знаете спасителя Бухареста? Ему все позволено, или говоря правильнее, они сам все себе позволяет. Милорадович всем правилам исключение.
Ростопчин имел минуты, в которые лицо его озарялось каким-то особенным выражением. Это бывало, когда он, нюхая весьма медленно табак и желая проникнуть в душу того, с кем говорил, смотрел ему весьма пристально в глаза и закидывал какой-нибудь неожиданный и хитрый вопрос, дабы по ответу делать свои заключения.
Граф слушал чтение разговора как будто какого-нибудь официального документа, не оказывая ни малейшего сомнения; но делая иной раз свои замечания, смеялся, подшучивал над Мюратом; но когда чтение мое кончилось, то он, потупив свои огромные глаза и грозя мне полусерьезно и полу-со смехом пальцем, сказал: - Покайтесь!
Одного этого слова было достаточно, и я, отвечая ему также одним словом, произнес откровенное: - Виноват! Я рассказал ему, как все это было.
- Выдумка эта хороша, - прибавил граф. - Знаете ли что мы сделаем? Пошлите это в Петербург: пусть басенка эта ходит по рукам; пусть ее читают; у нас и у французов она произведет хорошее действие. Переписывайте и отправляйте. Я так и сделал и на другой день послал манускрипт к своему старому приятелю Александру Ивановичу Тургеневу, яко новость, только что из армии полученную.
Не прошло двух недель, как разговор короля Мюрата с графом Милорадовичем был напечатан в "Сыне Отечества"; журнале, который только что начинал выходить и был всеми читан с жадностью, ибо дышал ненавистью к французам и наполнялся преимущественно колкими статьями против них и Наполеона. В нем помещалось множество анекдотов (часто и выдуманных), кои мы, москвичи, сообщали нашим С.-Петербургским приятелям. Такую статейку не могли издатели "Сына Отечества" принять иначе как с удовольствием.
Картина Франции 1823 года, представленная императору Александру Павловичу графом Ф. В. Ростопчиным
Французская нация, ослепившая Европу силой своего умственного развития в блестящий век Людовика XIV, представила впоследствии миру зрелище полнейшего своего разврата, безумия и преступлений. Низвергнутая с высоты могущества, на которое, она была возведена силой того гения зла (здесь Наполеон), чье появление, по воле Промысла, послужило небесной карой для всего рода человеческого, она стремится и по ныне не только господствовать над Европой, но и вовлекать ее в свои несбыточные мечтания и, путем революций, налагать вновь свои оковы на народы и наводить ужас на престолы.
Француз - самое тщеславное и корыстное существо в мире. Господствующая страсть его - стремление к упрочению своего благополучия; главное его занятие - пресмыкание у источника всех благ земных.
Он одинаково падал ниц перед министрами, любимцами и любовницами Людовика XIV, перед кардиналом Дюбуа, Робеспьером и Бонапартом, как он теперь лежит у ног Людовика XVIII. Он считает себя существом несравненно высшим относительно всего остального человечества потому только, что французский язык наиболее распространён изо всех живых наречий.
Он убедился сам и стремиться убедить в том и других, что французские войска никогда побеждаемы не были; что в 1812 году лишь грозные стихии сломили героев, покоривших Россию; что в 1813 году Лейпцигское сражение было бы выиграно, если бы не измена саксонцев; что в 1814 году только вероломство маршалов предало Париж во власть союзников; что битва при Ватерлоо только потому не может считаться торжеством для Наполеона, что он потерял голову.
Француз - неспокоен от природы; он живет в прошлом, мечтает в настоящем и беззаботен на счет будущего; он определяет свое существование 24-мя часами. Оп изменяет свои мнения также быстро как и моды; подверженный всем возможным влияниям, неспособный на истинное чувство, он - постоянная жертва минутных ощущений и всегда готов совершить какую-нибудь нелепость.
В нем слово постоянно предшествует мысли; действие - причине и все его существование какая-то случайность. Вся жизнь его проходит в том, чтобы подмечать смешные стороны в других и трепетать при мысли, что могут их открыть и в нем самом. Главная его забота заключается в том, чтобы отвлечь внимание от своих дурных поступков, которые он старается прикрыть особым лоском собственного изобретения, т. е. громкими словами: отечество, слава и честь.
Самые смертельные враги его - это благоразумие, скука и бездействие. Взятый отдельно - он подлец и трус; в массе - груб и дерзок. Подобно воздушному шару, раздутому тщеславием, он увлекается вихрем самолюбия и разбивается о первое, встретившееся на пути его препятствие. Болтун от природы, он обладает особым ему лишь свойственным красноречием.
На первый взгляд он может показаться умным человеком и только спустя некоторое время он является перед вами в своем истинном виде, т. е. невеждою, глупцом и нахалом. Какой-нибудь, пропетый в театре vaudeville, куплет, где воспеваются его минувшие победы, приводит его в восторг, и он готов безусловно верить всему, что льстит его тщеславию и отвлекает от испытанного унижения.
Почти одновременно он в состоянии возносить мольбы к Богу о благоденствии Бурбонов и тотчас по выходе из храма последовать за толпою в Tuileries для их низвержения; чтобы вслед за тем, со стыдом и отчаянием, сознаться, что был увлечен к тому другими.
Он гордится тем, что он француз, что он доставил миру столько великих людей, что он произвел революцию, создал Бонапарта, что столица его Париж, которую он считает столицей вселенной! Этот громадный город, поглощающий всю страну и развращающий окончательно всю нацию, как какое-то чудовище, соединяет в себе всю жизнь, всю правительственную силу и всю связующую нить Франции.
Две трети его жителей, в течение двух веков, озабочены единственно усовершенствованием всего того, что может пленять чувства, сделать Париж восхитительным местопребыванием для каждого и развить до бесконечности все приманки роскоши и вкуса для тех, кто в состоянии заплатить за то.
Этот город, которого четвертая часть по крайней мере состоит из лавок и магазинов, насчитывает всего до 700000 жителей; из них на каждые девять человек один содержится или на счет общественной благотворительности, или частных подаяний, или благодеяний правительства; пять или шесть тысяч человек не знают, куда им на ночь преклонить голову; а пять или шесть тысяч капиталистов в тоже время ожидают в совершенном бездействии конца своего бесплодного, себялюбивого существования.
Париж пользуется 62000000 франков ежегодного дохода. Он, - тот магнит, который притягивает к себе из целой Франции все, что она только имеет самого жалкого и развратного. Это - целый особый мир, какая-то бездна, ад для юношества, обсерватория для зрелого возраста, обетованная земля для старости.
У вас (sic) тут все под руками и, поселившись подле бульваров, вы можете наглядно ознакомиться со всей Европой. Зато всякий, кто пробыл некоторое время в Париже, делается его горячим поклонником и в своих воспоминаниях резко отделяет столицу от остального королевства, забывая при этом, что это нечто в роде рога изобилия, из которого изливаются постоянно всевозможные бедствия, не оставляя на дне своем ни малейшей надежды.
Революция ниспровергла все преграды, разделявшие отдельные сословия между собой. Бонапарт стремился к их восстановлению; но достиг того только по наружности, потому что он не в состоянии был овладеть вполне общественным мнением. Совершенное сближение между новой и старой аристократией нравственно невозможно; их взаимные притязания и права основываются на знаменитых заслугах и дарованиях; одни кичатся подвигами своих предков, а другие своими собственными.
Исторические имена древней Франции, еще уцелевшие ныне в лице жалких их представителей, совершенно исчезают, поглощаются и вынуждены уступить первенство генералам и государственным людям, созданным сперва революцией и затем осыпанными титулами и поместьями, столь щедро расточенными на них Бонапартом, не столько в виде возданий за действительные заслуги, сколько с целью развить в них готовность безусловной преданности к нему и к судьбе его.
В настоящую минуту старая аристократия, какого бы она образа действий не придерживалась в прежнее время, начиная с 1789 г. и до самого 1814 года занимает высшие должности при Дворе и, не взирая на все свои вопли и протесты против Бурбонов, вступила вновь в спокойное пользование двух третей той собственности, которая принадлежала ей до революции; но при этом она продолжает жаловаться на свое разорение, предъявляет какие-то несбыточные права, и обвиняет Бурбонов в неблагодарности относительно каких-то мнимых своих заслуг, никогда не оказанных!
Это различие мнений естественно породило две отдельные партии; их не совсем правильно определили под именем: ультра-роялистов и либералов. Ни одна из этих партий не предана интересам короля, а еще менее интересам настоящего правительства, и обе они не высказывают откровенно своих действительных мнений; так как, в сущности, роялисты желают иметь короля без хартии, а либералы хартию без короля, и в тоже время самые сокровенные и искренние желания наиболее влиятельных членов обеих партий заключаются: со стороны роялистов - в смерти Людовика XVIII, а со стороны либералов - в изгнании Бурбонов вообще.
Если даже роялисты часто и берут верх, окружая престол, и своими постоянными интригами достигают всяких должностей, отличий и министерских кризисов; но зато надобно сознаться, что их козни настолько явны, что могут внушить к ним одно лишь презрение.
При этом, благосостояние короля и Франции нимало не принимается ими в соображение, и в Палате Депутатов, правая сторона, находится ли она в большинстве или меньшинстве, постоянно делает и говорит несравненно более вздора, чем левая сторона, которая, кроме редких случаев особого увлечения, соблюдает известное приличие и не обнаруживает заносчивости правой стороны, пользующейся постоянною поддержкой принцев.
Недостаточно быть дворянином и носить громкое имя, прославленное в истории, чтобы заслужить звание человека чистого. Само древнее дворянство заключает в своих недрах множество либералов, которые нисколько не скрывают своих политических убеждений в обеих Палатах, где они заседают.
Они сами распределили между собой свои взаимные отношения, смотря по образу действий каждого из них от начала революции, и таким образом политическая роль всякой отдельной личности выяснилась не в глазах общественного мнения (которое еще не выработано) но в гостиных и в литературных произведениях обеих партий.
Всевозможные обвинения против тех, кто находился на правительственной службе, извлекаются из газеты "Moniteur", которая не щадит никого и которую можно назвать всеобщим обвинителем Франции.
К первой категории обвиняемых причисляются те немногие, которые последовали за принцами в изгнание в самом начале революции и вернулись вместе с ними лишь в 1814 году; ко второй те, которые покинули Францию позднее и, вернувшись, не поступили на службу; к третьей те, кто вернулись и служили только во времена Империи; к четвертой те, кто, оставаясь во Франции, вовсе не служили; к пятой относятся личности, преданные с самого начала не только делу революции, но и всем тем правлениям, которые затем сменялись последовательно во Франции.
Из всех этих категорий третья и пятая - самые многочисленные, и за ними остается по справедливости то двойное преимущество, что они служили всем без разбора и приобрели богатую опытность!
Либеральная партия распадается на два разряда. Умеренные или приверженцы конституции состоящие в меньшинстве люди настолько осторожные и воздержные, насколько это для француза возможно. Они добросовестно и неуклонно защищают хартию и стараются удержать правительство от всякого нарушения конституционных своих прав.
Ко второму разряду принадлежат все рьяные либералы, ярые противники всех правительственных целей. Стараясь внушить страх к себе, своим влияниям в департаментах, располагая в свою пользу почти всеми писателями и журналистами, ораторствуя постоянно в обеих Палатах не столько для убеждения своих товарищей, сколько для того, чтобы вся Франция читала эти речи, они имеют большое влияние на молодежь, которой они кружат голову и внушают (хотя впрочем, без особенного успеха) необходимость свергнуть постыдное иго, их гнетущее, пугая их тем деспотизмом, который во всякую минуту готов воцариться.
Обычная французская опрометчивость, доверчивость и желание выказаться доставляют им тьму поклонников, которые могли бы, пожалуй, в конце концов, возмутить общественный покой и встревожить правительство, если бы жандармы не служили "медузой горгоной" для этих сорванцов.
Во время смут, именуемых (июньскими), до 30000 подобных тунеядцев столпились на площади Людовика XV, чтобы поддержать, по их словам, значение хартии, и их удалось разогнать и рассеять помощью всего 80-ти человек гвардейских драгун с обнаженными палашами.
Бурбонов не любят, потому что общественное мнение расположено не в их пользу: они не могут осыпать постоянными милостями миллионы людей, которые основывают свои требования на несбыточных и даже небывалых правах.
Пользуясь тем, что главным двигателем для француза служит его самолюбие, стараются внушить ему этим путем предубеждения против царствующей династии, возлагая на нее всю ответственность за падение Наполеона, за бедствия Франции и за то унизительное состояние, в котором она ныне находится.
Напрасно было бы доказывать французам, что никогда еще Франция не находилась в таких благоприятных условиях и что Бурбоны царствуют с кротостью и человеколюбием; они на это обыкновенно возражают: но кто может ручаться за будущее!
Здравый смысл - положительная контрабанда во Франции, даже не пытается в нее проникнуть. Француз как будто боится размышлений; в своих речах он постоянно выражает желание свергнуть существующее правительство, нисколько не думая о том, кем он его заменит. Это неприязненное расположение возбуждается газетами и брошюрами. Масса народа тут не при чем, хотя все это зло провозглашается и творится его именем.
В 1820 году парижская буржуазия отвергла всевозможные предложения, которые были тем заманчивее, чем менее они стоили. Более зрелая часть граждан, очевидцы первой революции, весьма основательно страшатся всех ужасов ее повторения; а молодое поколение не находит никакой выгоды подвергаться всем случайностям сомнительного успеха.
Чтобы возбудить в настоящее время волнения в Париже, потребовались бы огромные суммы; но агитаторы низшего разряда не располагают ими, а богатые не желают ими жертвовать. Не расточи безумно герцог Орлеанский (Egalite) 30 миллионов ливров, - Франция не обагрилась бы собственной кровью, первый принц крови не вступил бы в заговор против своего короля и не сложил бы голову на плаху, предав свое имя проклятию в потомстве.
То тревожное состояние, которое заметно во Франции среди известной части населения, возбуждается либералами, которые безустанно стремятся возбудить волнения и породить недовольство. Этот преступный образ действий сделался второй натурой для многих крупных деятелей революции, которые, переходя от Бонапарта к Бурбонам, служа и изменяя им поочередно, преградили себе таким образом всякий путь к помилованию.
Но даже самые отчаянные из них колеблются в своих намерениях при мысли, что всякая революция (если бы она и удалась) была бы немедленно подавлена вооруженной силой, которая восстановила бы низвергнутое правительство; а либералы ничего столько не страшатся как господства военного положения, которое хватает, пытает, изрекает смертные приговоры и приводит их в исполнение без всякого суда и апелляции.
Многие богатые личности принадлежат к либеральной партии исключительно в надежде достигнуть министерства; и, не взирая на принцип равенства, провозглашаемый этими гастрономами-философами, титулы и в особенности должности, влекущие за собой возможность составить или приумножить свое состояние, служат единственной целью главных вожаков всех партий.
Да и самая революция пугает их при мысли о тех опасностях, которым они могли бы подвергнуться. Если во времена конвента возбуждалось преследование против целых сословий, то теперь подверглись бы подобной же участи отдельные личности; для каждого нашлась бы своя жертва и свой палач, и кровавые убийства совершались бы наподобие Римских ссылок.
Большая часть генералов уже умерли или устарели и привыкли наслаждаться прелестями мирного существования, еще пользуясь денежными средствами, чтобы удовлетворять своим желаниям. Из их числа не найдешь и двух, которые были бы между собою согласны; они постоянно стараются затмить военную репутацию своих боевых товарищей и выставить лишь одни их промахи, присовокупляя к этому, что единственное их достоинство состоит в том, что они служили под начальством Наполеона (который подготовлял свое торжество с помощью денег и затем оставался победителем по милости численного превосходства своего войска).
Чтобы нагляднее доказать все ничтожество этих генералов и маршалов, они приводят имена всех тех из них, кто был разбит в Испании герцогом Веллингтоном, которого самого они считают весьма посредственным полководцем.
Лучшим доказательством тревоги и раздора между этими незаконнорожденными детьми революции и творениями Бонапарта служат те усиленные старания, к которым они прибегают, чтобы снискать милостивое расположена Европейских государей и подготовить себе покровительство и убежище, на случай новых потрясений во Франции. Все их желания ограничиваются, как и в 14 и 15 гг., тем, чтобы сохранить свое состояние, чины и, не покидая отечества, продолжать свои интриги.
Большая часть лиц, занимающих наиболее видные места по судебному ведомству - люди честные и выполняют свои обязанности добросовестно. Они стараются составить себе репутацию, а так как, по этому ведомству можно достигнуть высших степеней лишь с помощью красноречия и высокой честности, то они и придерживаются этого последнего способа, который находится в распоряжении каждого.
Прокуроры и королевские адвокаты подвергаются часто, во время уголовных заседаний, противодействию со стороны присяжных, которые, руководствуясь в своих приговорах одной лишь совестью, часто приносят ее в жертву различным соображениям, ложному чувству филантропии и в особенности боязни прослыть поборниками деспотизма и пострадать за это при первом удобном случае.
Адвокаты, большей частью люди молодые, образуют столь же ненавистный, сколько и многочисленный кружок, и соперничают, по их вредным наклонностям, со студентами медицинского факультета. Эти адвокаты в защитительных своих речах не упускают ни малейшего случая, чтобы восставать против произвола, осыпать правительство насмешками и распространять нелепости, небылицы и клеветы против его представителей.
Главная цель их обратить на себя внимание либеральной партии. Похвальный отзыв какой-нибудь газеты, приглашение к обеду и плохенький, литографированный портрет служат им лучшей наградой и внушают стремление принимать за образец негодяя Мануэля (депутат Вандеи, в марте 1823 г. выведенный из Палаты за чрезмерно либеральные речи).
За исключением епископов и аббатов, преданных королевскому семейству, все остальное духовенство находится в совершенной нищете; правительство не дерзает даже улучшить быт сельских священников, которые не пользуются вообще большим значением; одни, потому что они слишком суровы, а другое, потому что уже слишком уступчивы.
Общественное мнение расположено не в их пользу. Истинное благочестие сохраняется только между людьми престарелыми и между детьми, которых верующие родители приучают выполнять предписанные церковью обряды.
Большая часть молодежи, за весьма редкими исключениями, спасенными от революционной заразы, или атеисты или материалисты и считают своей непременной обязанностью выказывать публично свое презрение к религии и поднимать на смех служителей алтаря.
Дурной пример, подаваемый родителями, все наставления, почерпаемые ими из книг и от современного общества, своим ядовитым влиянием губят в них самые лучшие задатки и, так как в то же время правительство стремится восстановить должное уважение к церковным обрядам, то беспрестанно возникают скандальные явления даже в самих храмах, и сам парижский архиепископ подвергся оскорбленно во время мессы.
Надобно, однако, надеяться, что со временем мир водворится, и появятся люди, одаренные высокими душевными силами и красноречием, чтобы посеять новые семена благочестия и восстановить веру в сердцах, погрязших в неверии.
Быть может, Провидению угодно будет даровать подобную милость этой бедной нации, которая в большинстве дерзает отрицать всемогущество Творца; но уже конечно ни аббату Фрейсиноюсу-царедворцу, ни аббату Николю-интригану не суждено воспламенить религиозное рвение соотечественников и привлечь их кающимися и обращенными к подножию Распятия.
Литературная республика состоит из старых ученых и писателей, живущих своими трудами. Можно себе составить некоторое понятие о количестве этих бумагомарателей по тем 420000 литературным произведениям, которые были напечатаны в Париже с 1790 г. по 1821 год и которые сохраняются в национальной библиотеке.
Политика, стихотворения, воспевающие события дня, театральные произведения и газетные статьи служат готовой пищей для тысячи писак и поддерживают их существование, так как всякая ложь и клевета постоянно приветствуются публикой весьма снисходительно.
Старейшие из числа этих ученых большей частью становятся порицателями правительства, потому что они уже не верят в возможность достигнуть высоких отличий и сделаться пэрами Франции, подобно Ласепедам, Шапталям, Савари, Лебрюнам, Фонтанам и многим другим; но ни один из них не откажется ни от пенсии, ни от прибавки содержания, ни от крестика Почётного Легиона или денежного вознаграждения; а всего выше ценится ими дворянское достоинство.
Они всегда готовы отдать свое перо в распоряжение министра и предложить свои услуги правительству. Дерзкие выходки, которые они дозволяют себе в своих сочинениях, доходят до удивительных размеров. Они трактуют о религии, государях и народах с возмутительной наглостью, и я никогда не мог понять, почему представители власти не обращают должного внимания на подобные выходки и не подвергают их суду.
Они объясняют свое равнодушие желанием избегнуть того скандала, который произвел бы публичный суд, благодаря дерзкой защите обвиняемого; но с другой стороны из этого могла бы возникнуть действительная польза: виновный был бы наказан, и были бы положены пределы своеволию, которому не бывает границ, если оно может безнаказанно издеваться над законом.
Если предположить, что Людовик XVIII, граф Д'артуа и герцог Ангулемский процарствуют еще 25 лет, то можно с достоверностью сказать, что Франция, вместо того, чтобы окрепнуть, будет со дня на день все более и более распадаться. Единственное желание короля, это умереть на престоле.
..Monsieur и теперь уже 66 лет от роду; а герцог не энергичен от природы, чтобы внушить к себе должное уважение; что же касается до юного герцога Бордосского, то ему придется испытать еще много невзгод, прежде чем он сделается королем. Все те, кто желает избавиться от законной династии, не могут никак прийти к взаимному соглашению, относительно замены ее другой.
Военный элемент имеет ввиду нидерландского наследного принца, в надежде, что Ваше Величество изъявит на то свое согласие. Многие генералы и офицеры остановились было на юном принце Наполеоне; но участие к нему начинает постепенно охлаждаться; всего боле устрашает при этом мысль, что во время его малолетства бразды правления будут находиться в руках мелких интриганов, руководимых Австрией.
Генералы либеральной партии и важнейшие из депутатов левой стороны поддерживают надежды герцога Орлеанского, который, подобно своему отцу, отличается особенными расположением к деньгам.
Но все те, кто желал бы сделать его королем, предоставили бы ему только призрак власти; ими в этом случае руководит единственно то соображение, что, в случае вступления на престол герцога Орлеанского, все Европейские державы, во имя того, что он также из Бурбонов, предпочтут признать его и не захотят начинать новой войны для его низложения.
Этот герцог Орлеанский находится под влиянием генерала Жерара, допускает в свой интимный кружок Бенжамена-Констана, генерала ла Фуа, Жирардена и Мануэля, заказывает картины, изображающие победы французской республики; велел изобразить себя в сражении при Жемаппе с лицом, обращенным в левую сторону, чтобы можно было заметить трехцветную кокарду; посылает своего старшего сына (герцога Шартрского) учиться в лицей, старается казаться чрезвычайно доступным, и все понапрасну, потому что француз принимает всякую лесть за должную ему дань уважения.
Революция может служить самым убедительным доказательством, что пример прошлого всегда бесполезен для настоящего, и что судьба отцов никогда не служит уроком для детей. Не смотря на все беспорядки, преступления и ужасы этой проклятой революции, во Франции и теперь еще существует много неизлечимых голов, мечтающих о ее восстановлении.
Бездарный Лафайет стоит во главе этих французских Римлян и часто компрометирует себя своим желанием осуществить эту мечту, в надежде сделаться президентом Франции. Но, впрочем, он уже представляется слишком смешным, упал совершенно в общественном мнении и являет собой образ кумира, которого религия уже более не существует.
Итак революция, не смотря на все эти признаки и волнения, не может уже быть вновь восстановлена одними французами по следующим трем причинам:
1) изнеможение; 2) отсутствие денежных средств и 3) страх, что правительство возьмётся за вооруженную силу и уверенность в несомненной борьбе со Священным Союзом, которого войска вступят в третий раз в Париж; а нет такого ярого либерала, мечущего громы, кто бы не дрожал от страха при мысли о появлении красных шапок и о наводнении казаков.
Никаких заговоров опасаться не следует, потому что до сей минуты (даже при такой полиции, которая только тогда и хороша, когда она этого сама желает) все они распадались задолго до их осуществления. Для француза всякая тайна составляет мучение, а болтовня - его насущная потребность; он также шумно и явно составляет заговоры, как кошки любезничают на крышах.
Война с Испанией может быть весьма благоприятна для Бурбонов и послужит к их торжеству; французская армия преданная герцогу Ангулемскому, может закрепить престол за законной династией. Но следует пользоваться удобным случаем; в этом случае всякий час дорог, и надобно овладеть умами и повлиять на общественное настроение страхом вооруженной силы.
Нужны перемены и, после неожиданности первой минуты, француз готов всему подчиниться. При введении во Франции представительного правления, главная ошибка состояла в том, что палате Депутатов дозволено было иметь публичные заседания и помещать в газетах изложение прений, происходящих в ее заседаниях.
Не мене важной ошибкой было и то, что пэрам и депутатам дозволено было читать свои речи, что доставило многим недоброжелательным лицам возможность сочинять разные речи и через посредство Депутатов распространять свои ядовитые теории с одного конца Франции до другого.
Прения совершенно невозможны в собрании 600 французов, которые все хотят говорить, но не слушать. Введение суда присяжных не согласуется со здравым смыслом в связи с увлечением, необдуманностью и подлостью французов. Они слишком легко относятся к уголовным проступкам и, оправдывая обвиняемых, они опираются на отвращение к наказаниям и на уважение к различным мнениям.
Вернейшее средство для избежанiя заслуженного наказания заключается в том, чтобы высказать самому или внушить своему адвокату, всевозможные нарекания против правительства, распространиться о своей ненависти к иноземцам, о пролитой крови во время последних войн, о средствах к уврачеванию страны, о героических подвигах.
Во Франции существуют три политические системы: первая усвоена Бурбонами, другая роялистами, а третья либералами. Король и принцы страшатся возбудить против себя неудовольствие Вашего Величества; наблюдают большую осторожность в своих отношениях к Венскому двору и более по привычке, чем из благодарности, сохраняют преданность к Англии.
Нет ни одного гражданина во Франции, которому бы не были известны необдуманные слова, сказанный Людовиком XVIII принцу-регенту в 1814 году, что именно ему он обязан престолом.
Министерство, беспрестанно сменяющееся, не в состоянии никогда действовать с единодушной решимостью; оно избегает всякого столкновения, угождает всем и употребляет все средства, чтобы удержаться, кроме прямодушия. Роялисты желают восстановить древнюю монархию, призывая великие державы довершить дело реставрации.
Либералы стараются возбудить волнения вне пределов страны, надеясь завлечь Европу в губительную войну, которая дозволит им властвовать во Франции. Они были в восторге, когда возникли почти одновременно беспорядки в Греции, в Испании и в Неаполе; они предсказывали Вашему Величеству многолетнюю борьбу с Турцией, падение Австрии и тесный союз Франции с революционными Испанией и Португалией.
Либералы заменили словами "конституция" и "оппозиция" прежние "свободу" и "равенство", которые устарели и уже оскорбляют слух. После нескольких неудачных попыток в Пруссии, они отложили свои намерения, убедившись, что не встретят ни малейшего сочувствия в прусской армии и наткнутся на теорию национальности, господствующую в Германии в среде буйной молодежи.
Эти французские либералы везде имеют своих агентов. Между ними мало письменных сношений; но они сообщаются друг с другом посредством торговых агентов, которые, под видом своих оборотов, странствуют и проникают повсюду. Офицеры, не состоящие на действительной службе или отставные, весьма охотно принимают на себя подобные поручения.
Либералы находятся в тесных сношениях с поляками, которые чтут память Бонапарта и сочувствуют французам, употребляющим их в свою пользу. В России они в сношениях с раскольниками, которые в свою очередь тесно связаны с мартинистами, с членами "Библейского Общества" и в братской связи с Донскими казаками.
Эти сношения возникли еще во времена Наполеона, когда он готовился к своему нашествию на Россию, и Де-Лорн, который пробыл два года в Москве и впоследствии сопровождал Бонапарта вовремя похода 1812 г., имел тайный свидание с Ильей Алексеевым, патриархом раскольников, и когда неприятель вступил в Москву, то немедленно была приставлена охранительная стража к главному убежищу староверов, так что они не подвергались ни малейшему грабежу, и даже особая от них депутация удостоилась быть лично принятой Наполеоном.
При настоящем положении вещей нельзя не сожалеть, что представители великих держав не зорко следят за замыслами либералов и не преследуют их. В начале восстания в Пьемонте, в карете князя делла Систерна были захвачены бумаги, несомненно свидетельствовавшие, что план Туринского возмущения был решен и составлен парижским комитетом, составленным из Ламета, генерала Фуа, Бенжамена-Констана, Мануэля и герцога Альберга, которого секретарь переписывал инструкции и, пересланные через князя Систерна.
Но это дело не имело никаких последствий, и члены революционного комитета на этот раз отделались довольно продолжительной тревогой и сознанием, что на будущее время им следует быть осторожнее.
Французское министерство постоянно руководимо и стеснено в своих действиях страхом раздражить общественное мнение и довольно всякий раз, что ему удается не давать дальнейшего хода тем жалобам и преследованиям, которые, собственно говоря, лежат на обязанности представителей великих держав.
Но для выполнения этого долга, не обращая внимания на либералов, следовало бы отказаться от мечты поселиться во Франции, нажить огромное состояние и вести биржевую игру (намек на Поццо ди Борго).
Аббат Прадт, болтун и плохой пророк, первый провозгласил, что Россия - колосс, готовый разгромить Европу и что вооруженная сила, которой располагает Ваше Величество, покуда она существует в настоящих размерах, неминуемо должна задерживать успехи цивилизации, порабощать народы и стеснить дыхание друзей свободы.
Этому аббату, пишущему из-за денег, удалось вселить этот страх в умах французов; он овладел либералами, и они всеми силами стремятся поколебать могущество Вашего Величества.
Они с удовольствием услыхали о Семеновской истории и поспешили огласить ее. Они уже видели в ней признак падения престола: но их радость продолжалась недолго, и торжество их прекратилось, как только они узнали истину и убедились, что эта столь ими желанная революция была не что иное, как ничтожная вспышка.
Сознавая, что существование русского войска всегда служило, и бесспорно будет служить вернейшим щитом государей и оплотом против революций, либералы очень бы желали вовлечь Ваше Величество в войну с турками и напрасно стараются объяснить себе настоящую причину, которая побудила Ваше Величество отложить на время окончательное падение Турецкой Империи через завладение Константинополем; так как все что может иметь в своем основании великодушие или глубокие, возвышенные соображения, выше понимания этих жалких умов, которых единственная цель состоит в том, чтобы творить ЗЛО, чем более и чем скорее, тем лучше.
Вторичное вступление Вашего Величества в Париж несколько охладило энтузиазм, внушенный Вами французам. Ослепленные своим самолюбием, они вообразили, что вы желаете им нравиться и затем с обычным своим безрассудством предположили, что Вашему Величеству угодно будет провозгласить себя вождем всех представительных правительств и оказывать покровительство тем нациям, которым приписывают постоянное стремление наслаждаться свободой.
Но после всего того, что произошло на конгрессах в Лайбахе и Вероне, они уже нисколько не сомневаются, что вооружённые силы Вашего Величества, возводимые ими до 800000 регулярных войск, 100000 казаков и 300000 вооруженных поселян (полагая, что сии последние ежегодно возрастают на 100000) существуют, чтобы поддерживать законность, обуздывать народы и подавлять возмущения.
Вот что служит уздой для французов, для этой беспокойной нации, великой по числу народонаселения и ничтожной по своим вечным раздорам.
Обеспеченная со стороны России (покуда сама пребывает в покое) она, в случае чужестранного нашествия, рассчитывает на сочувствие к ней Австрии и на желание Англии оградить ее безопасность, принимая эти две державы за своих естественных союзников против России и Пруссии.
Следовало бы не давать ослабевать этой тревоге, и коль скоро для блага Франции уже невозможно перенести столицу из Парижа и для спокойствия целой Европы разрушить этот город до основания, необходимо по крайней мере держать его в постоянном страхе, доказывая ему на каждом шагу преобладание Вашего Величества и убеждая его в тех ревностных усилиях, которые французское правительство всегда будет готово употребить, чтобы подавить всякое дерзновенное покушение со стороны партии враждебной для общественного порядка.
Пусть она перестанет рассчитывать на Австрию, которая приютила у себя маленького Наполеона и раздаёт вознаграждение французским генералам, чтобы при случае употребить их в свою пользу; пусть она страшится повеления Вашего Величества двинуться вперед; и пусть она утратит надежду иметь другую династию по своему выбору.
В распоряжении Вашего Величества сорок миллионов покорных подданных, многочисленнейшая армия всей Европы, славные военные дарования, спокойствие истинной мудрости, и при всем том политическое значение Ваших представителей не согласуется с высотой Вашего могущества, и Ваши интересы весьма часто приносятся в жертву интригам и чужеземному влиянию.
И без того уже Австрия, Пруссия и Англия разделили с Вами Вашу военную славу; а теперь Австрия, в тесном союзе с Англией, управляет судьбами Европы в ту именно эпоху, когда в ваших руках участь Австрии, Пруссии, Франции, Швеции и Турции!
Провидение возвеличило Вас, чтобы Вы сделались владыкой Европы, охранителем престолов, покровителем угнетённых и грозой нечестивых, в такой век, когда ничего нет святого кроме разве права сильного!
Но все они стремятся создать на пути Вашем препятствия, останавливают развитие Ваших великих намерений и составляют заговоры против Вашего могущества в надежде на успех, если только Вашему Величеству не угодно будет совершить все то, чего Вы желаете и пожелать всего того, что может быть совершено. Государь - пора!
Письма графа Федора Васильевича Ростопчина к Арсению Андреевичу (впоследствии графу) Закревскому
1812-1818 гг.
1812 г. без месяца и числа
Благодарю вас за дурное известие. Если армия пойдет назад, то я сожгу и село, и дом мой здесь. Пусть место, где я счастливо жил восемь лет, не достанется злодеям на ругательство и не осквернится их пребыванием. Прощайте.
21 ноября 1812 г. Москва
Приятно для меня было, почтеннейший Арсений Андреевич, получить письмо ваше, но еще приятнее будет, когда вы мне напишите, что вы генерал-майор и едете к Сабанееву. Я сужу потому, что знаю на опыте: в войне и везде единодушие производят успех. Довольно и вашей похвалы, чтобы я взял в адъютанты г. Кромина, а к тому и Михайло Богданович (Барклай-де-Толли) имеет право от меня требовать малых заслуг, одолжая человеком опытным и с достоинствами.
Вы себе представить не можете, сколько мне дела и как теперешнее мое положение еще заботливей и трудней летнего. Тогда все было в чаду, жару и бреду, а теперь, в естественном положении, все на ногах. Но здесь многие могут умереть с голоду и холоду и все у меня на руках.
Жаль мне, что граф Воронцов не генерал-лейтенантского покроя, что может быть со временем и фельдмаршалом.
Пожалуйста, отпишите, что поделывается, я в болтовню Кутузова не более верю, как тысячи одной ночи, а он и днем спит. Сын в Твери, очень горячится и хочет на войну, а я сомневаюсь, чтобы на тот год была кампания.
Прощайте. Прилагаю письмо и прошу доставить к Михайле Богдановичу (Барклай-де-Толли). Будьте здоровы, сего желает вам истинно почитающий и проч.
Р. S. Небольсин с ополчением идет в Глухов; пора бы это ополчение отпустить по домам.
16 января 1813 г. Москва
Приношу вам, почтеннейший Арсений Андреевич, чувствительную и отцовскую благодарность за участие, приемлемое вами в графе Сергее Федоровиче (Ростопчине). Я совершенно вашего мнения и это было мое желание, чтобы он был адъютантом у Михаила Богдановича (Барклая-де-Толли).
Если вы пойдете через Москву, как пишет сын, то я надеюсь, что вы избавите полицию от труда отводить вам постой, въехав прямо ко мне на двор и приняв по-русски нашу хлеб соль. Кромин едет также в армию; я похваляю его намерение и приверженность к прежнему начальнику.
Мне кажется, что вы нынешнее лето будете гулять по северной Германии, разве Гданьск осаждать станете. Вы себе представить не можете, какое дурное действие произвели в народе 40 пудов серебра, отосланные Кутузовыми в Казанский собор.
Он же сам говорит, что оно с образов; за что грабить еще Москву. Хорош и кум Матвей (Платов). Не знаю, как устроится начальство. Михаил Богданович не охотно, я думаю, пойдет служить под команду этой старой придворной собаки. Я не очень здоров и от прошедшего и от настоящего. Впрочем, воля Божья! Прощайте. Забыл вам сказать, зная, сколь вы любите друзей, что Н. А. Небольсин прошел Тулу со своим полком и идет в Малороссию.
17 марта 1813 г. Москва
Я ездил объезжать четыре уезда и был на Бородинских полях. Там все истреблено и, страшно сказать, трупов людских 56811, а лошадиных 31644! Теперь я совершенно спокоен насчет последствий. Не могу довольно надивиться тому, что Бонапарт дал тут баталию, имея вдвое против нас войска. Чего бы ему лучше, как заняв нас демонстрацией, прямо из Колоцкого монастыря пройти на Верею и отрезать от Москвы и от Калуги.
Но Провидение его ослепило и послало сильное счастье кривому полководцу (Кутузову). Прощайте. Бог с вами. Если можно будет, напишите ко мне с сим курьером о себе, а я вас обнимаю и остаюсь навсегда вам преданными
30 марта 1813 г. Москва
Давно я не имел никакого известия о сыне, и так как винить нельзя не знав, точно жив ли он, не ранен и не в полону, то я и питаюсь одним огорчением, не дивясь ни беспечности, ни холодности, а еще меньше неблагодарности детей, ибо эта зараза мерзкой французской революции привита французами в нашем несчастном сословии.
Киселев просил меня очень препроводить для верного доставления к его сыну 250 р. и я их адресую к вам, прося Киселева, который адъютантом у графа Милорадовича, их отдать. Мы в совершенной неизвестности о делах военных и, не имея официальных известий, принуждены слушать беспокойные иногда новости.
Я все еще не здоров; лекарства мне ничего не сделали. Теперь жду излечения от хорошей погоды и просился у Государя к липецким водам. Из Москвы вышла несносная, сумасбродная и злая ведьма и я только жду возвращения Государя, чтобы с ней проститься. Будьте здоровы и любите, как вас любит преданный вам.
19-го июня 1813 г. Москва
О происшествиях за границей ничего не скажу - воля Божья, так определено. Но все уныло и несколько в страхе. Народ Бонапарта знает лучше, чем Государя и его министров. Но из армии пишут и cie везде сделалось гласно, что армия наша под Бауценом спасена Михаилом Богдановичем (Барклаем-де-Толли), чему я рад, почитая его и для уничтожения новых злоключений происшедших от прежних впечатлений и от разглашений сирот Смоленского.
Пожалейте об Авдотье Селивестровне: у нее сгорел самый большой ее завод и убытку много очень; но теперь век страданий. Кажется, что и Бонапарт довольно сделал, но есть прибавления. Прощайте, я страдаю почти всякий день головою и в ней сидит и действует 1812 год. Бог с вами.
3-го июля 1813 г. Москва
Два письма ко мне и одно к Булгакову () хотя и успокоили меня на счет жизни сына, но приводят в беспокойство о здоровье. Я с удовольствием читал в приказах, что адъютанты Михаила Богдановича произведены за отличие ...... Возьмите на себя труд поблагодарить почтенного генерала Сабанеева о попечении его о сыне.
Если за то, что я не зная его лично давно почитаю как русский русского, честный честного, то я совершенно имею право на его дружбу и прошу его с первого раза отпустить и доверенность и любовь. Очень обрадовался, узнав, что он занимает важнейшее в армии место. Дай Бог, чтобы у нас умолк ропот глупых и вранье недовольных, а в последние войны, особливо Кутузов, ввели Цесарское маранье бумаг и самохвальство. Мне казалось, читая реляции Чернышева и компания, что они поют:
Сам себе дивуюся
С пробщем целуюся.
Здесь много слухов и разглашений, но очень все боятся мира. Так как я ни одной минуты не надеялся ни на цесарцев, ни на шведов, то и не очень огорчен событием происшествий, где они могли играть блистательную роль. Я все держусь того мнения: выгони французов из России, истреби внутри грабежи, стань на своей границе и спи спокойно.
Не можно-ли сыну влепить что-нибудь прусское, и, кажется Merite прусский нередок. Поздравьте от меня Кромина с чином. Я видел здесь его брата. Прощайте, пожалейте об Авдотье Селиверстовне, у нее сгорел в Тамбовской деревне завод и убытки на 50000 руб. Вас истинно почитающий и проч.
13-го июля 1813 г. Москва
Мы ждем с нетерпением известий по окончании последнего перемирия, и может быть вчера вы уже дрались. Не жаль крови, если она купит славный мир; но тяжело, если пролита будет как в Бородин. Я послал, между прочим, представление, чтобы из сумм, кои я успел спасти от общего грабежа в течете зимы, мне позволено было на том месте, где была батарея у дороги на центр позиции, построить церковь, где бы целый год служили панихиды по убиенным 24-го и 26-го чисел.
Мне жаль, если сыну не дадут чина как Кромину; я думаю, что и он свое дело также делал. Прошу вас г. Сабанееву от меня сказать, что я ему вечно обязан за участие в сыне, и если останусь долго жив, то найду верно случай доказать ему, что я больше делаю, чем говорю.
Москва строится и одумавшись очень изволить гневаться на бессмертного воеводу Михаила (Кутузова).
31-го января 1814 г. Москва
Письмо ваше, почтенный Арсений Андреевич, от 23-го декабря, из Фрейбурга, я получил и очень благодарю вас за все хорошие известиях. По моему мнению, к марту все должно кончиться или низложением тирана рода человеческого или гнусным для него миром. Тут много вероятно будет политических препон; но это все есть дело обрадовать того, кто умел в 14 месяцев истребить 700000 неприятелей и попрать Наполеона.
Не могу понять с кем он будет сопротивляться и людей собрать трудно. Но выучить канонир и кавалеристов невозможно. Это будет парижская Маркова сила, которую я к вам отправил в Бородино. Желательно получить скорее известие, что армия Наполеонова разбита и что его нет в живых. Не знаю, почему мне часто приходит в голову, что злодей кончит как Пугачев и будет выдан своими.
Тут он получить в награду сходство судьбы с бородатым самозванцем. Русский погиб от того, что не шел в Москву, а французский, что зашел в Москву.
Мне очень жаль, что Ефим у сына умер; он был добрый, усердный и верный слуга. Я посылаю сыну 150 червонцев с Вольфом. Здоровье мое тихо поправляется, потому что крепко расстроено было и я очень жду лета, чтобы в случае нужды съездить к липецким водам.
Москва завеселилась от балов, театров, маскарадов. Этот город никто разорить не может - вы молоды и увидите через пять лет что здесь вырастет. Я прилагаю здесь записку о Носове, коего я представлял и представляю еще к себе в адъютанты, а Обрезков мой в подагре и в брачном союзе. Чуйкевич на возвратном пути был у меня.
Хорошо следствие о госпиталях! Тысячи с голоду поморили. Я кидаюсь как собака, то на комиссариатских, то на провиантских, штук с десять засудил по одному пункту - по воровству. За одного, вступаясь, мне писали следующее в облегчение его судьбы: "он не счастливь уже тем, что отец ему подал дурной пример и последовал общей наклонности нашего века".
Прощайте, обнимаю вас русским сердцем. Письмо к счастливому отцу вашему наверно доставлено. Бог с вами; когда он нас сведет поговорить и побеседовать.
Вольф вручит вам 100 червонных, для вручения сыну, когда востребуется нужда.
28-го апреля 1814 г. Москва
Я знаю, что вы в Париж въезжали здоровый и очень сему рад. Наконец злодейство кончилось в гнусном творении Бонапарта, а французское возмущение - возвращением законных государей! Дай Бог, чтоб наш, облагодетельствовавший Европу и целый свет, поскорее возвратился на Русь и прекратил не ночной, а дневной разбой.
Ныне, тот кто не крадет, почитается дураком. Мы крепко праздновали занятие Парижа и для вас прилагаю при сем описание. Не забыты и раненые воины и еще скоро доставлю для них кой-что. Мне сказывали, что по входе во Францию, вы обыкновенно бывали при Михаиле Богдановиче (Барклай-де-Толли). Я и за него рад, а больше признаюсь тому, что мой сын имел случай быть у вас на глазах.
Я посылал курьеров по трем дорогам с известием о занятии Парижа; один возвратился, ездивший в Тулу, в Орел и в Курск. Судите как обрадовались, что он привез 3600 рублей деньгами и четыре золотые табакерки. Здоровье мое немного поправилось и я переезжаю скоро на дачу и просился у Государя на два месяца в Липецк. Если же к зиме не выздоровлю, то принужден буду ехать в чужие края, а Москва по многим причинам мне огадилась.
Здесь страсть беспрестанно все ругать. Авдотья Селиверстовна в подмосковной и сокрушается то о брате, то о племяннике. Прощайте, я рад, что Михаил Богданович фельдмаршал. Государь с процентами ему выплатил старый долг. Обнимаю вас от души и здесь и везде ваш преданный.
Р. S. Я получаю в cию минуту письмо ваше от 23-го марта.
Поздравляю от души с Анненской лентой, а еще больше рад за вашего батюшку, что он такого имеет достойного сына. Прощайте; письмо ваше в Зубцов доставлено будет исправно.
29 декабря 1816 г. Париж.
Пользуясь отъездом курьера графа Воронцова отправляю cie письмо и намерен вам нечто сказать о сем вавилонском столпотворении.
Я здесь полтора месяца и намерен еще пробыть до апреля. Мне нужен покой и хотя нервические болезни и унялись, но вместо того кишка мучает очень часто, не смотря на единообразную жизнь, еду и занятия. Здесь все волнуется, все кружится, все поет и все боится. Француз отменно учтив и скромен, но французы вздорны и дерзки, до сих пор непобедимы и новые есть утешительные доказательства (сарказм).
В 1812 году холод помешал окончить завоевание России; в 1813 году отвержение саксонцев под Лейпцигом заставило отступить; в 1814 году союзники были в Париже по причине измены фельдмаршалов, а в 1815 году опять пришли в Париж оттого, что Бонапарт потеряла голову.
Я очень здесь хорошо принят и известен на улицах, как адмиралтейский шпиц в Петербурге.
Всякий день с Воронцовым и из русских часто вижу Орлова, Стренкевича (Старынкевича?) и Свечина. Не могу привыкнуть к часу обеда и ем дома в четыре часа. Я надеюсь, что сын к апрелю получит свой отпуск к водам и приедет к июню ко мне; а в конце лета надеюсь соединиться и со всею своею семьей.
Здесь мой приятель Лисаневич. Вот французские известия. Пожалуйста, одолжите меня присылкой календаря на 1817 год; без него я как "Козодавлев без передних", "Пестель без Пукалова, а Пукалов без просителей". Прошу приложенные два пакета отослать к Калинину и к графу Головину. С Панкратьевым я еще к вам писать буду, также и к сыну, а теперь очень устал, дурно спал и по дворянскому расположению надену колпак, помолясь Богу и об вас, пойду спать. Это самое невинное занятие, коим, я думаю, вы не по воле пользуетесь.
Прощайте, Арсений Андреевич. Меня здесь всякое утро мучают родные за мерзких французов, коих отыскивают мерзкие стихотворцы и милые... кои с рекомендациями являются на работу. Но у меня нос мал, самолюбие много и силы не в комплекте. Итак, я разделываюсь любезностью и комплиментами, что нравится при входе и навлекает при исходе на меня брань и проклятие. Бог с вами. Вам преданный.
Р. S. Горчаков врал здесь пять недель и поехал врать по разным немецким дворам. При отъезде выпросил у короля аудиенцию, дабы спросить: "не изволите ли чего приказать Государю". Жаль, что его выпустили за границу. Сказывают, что Витгенштейна он довел в Лондоне до отчаяния, не давая ему сказать ни единого слова и Цицерон военной коллегии замазал рот спасителю Петрова града.
1-го января 1817 г. Париж
Нового в течение суток нет, только то, что французы от мороза заплясали и дуют в кулаки, что напоминает мне победоносную ретираду Наполеона в 1812 году и славный фланговый марш бессмертного князя Михайлы (Кутузова), иже в Казанской.
О славном муже сем, нельзя сказать слова,
Слепое спасение напало на кривова.
Прощайте. Прошу не оставить сына касательно его намерения проситься к водам, чтоб в приказе не ввернули чего по милости друзей, коих в земле и на земле у меня довольно.
5-го (17-го) поля 1818 г. Париж
Получил из департамента вашего требование о сообщении списка о награждениях в службе мною полученных. По первому я отвечал еще в прошлом году. Но судя по второму требовании полагаю, что мой ответ до вас не дошел, и так повторяя мою исповедь при сем прилагаю, заметя, что не имею здесь нужных бумаг, помню лишь года, а число можно будет поварить или приказами или жалованной грамотой на графское достоинство в 1799 г., где все подробно означено.
Я зажился здесь от лени на подъеме, а отнюдь не от лишней забавы. Мне Париж довольно приятен, но французы несносны. Они сперва покажутся любезны, потом станут тягостны и кончат сделавшись отвратительными или лучше сказать гадкими. Веселят себя куплетами и скверными эстампами; готовы опять завоевать вселенную и проч...
Теперь все ждут вывода войск, кои их очень пугают, хоть, впрочем, весь Париж желал бы третьего пришествия союзных войск, рассчитывая на поборы трактиров, купцов, театров и милых женщин. Я бы желал, чтобы войска остались. Малая часть благоразумных французов сего желают, но король не смеет сего требовать, а министерство, имея свои виды, спешит освободиться от приставов за их сумасшествием.
Если бы они удовольствовались междоусобной войной, то бы тут и мешаться посторонним не зачем, но революционная тактика и Бонапортова послужат правилом тем, кои на первый раз управлять станут, и чтобы покойнее заниматься делами своими для блага общего отправить на смерть сотни две или три тысяч разбойников к соседям не для вольности и равенства, а для отмщения за измену немцам и отнятия завоеванных земель.
Сентябрь решит судьбу Франции и Европы. Наш чрезвычайный Поццо впутался в заем и непристойно ругается и английскими газетами и здешними банкирами. Но он человек умный и если приберет (как уверяют) три миллиона франков, то перенесете все по примеру Козодавлева, Пестеля и компании.
Вы, верно, жалеете о Барклае, он имел много хороших качеств, но не мог сохранить достоинства, не имев твердости. Я уверен, что другой до Бородина армию бы не довел; вышел на верх почестей, быв безгласным человеком и кончил жизнь как многострадальный Иов, а Михайло Кутузов отдыхает в Казанской на спине, ползая весь век на брюхе! Я ездил в Мобеж и там познакомлен с братом вашим.
Или я ничего не понимаю или Воронцова корпус весьма близок к совершенству: порядок, присмотр и строгость привели Воронцова в любовь и в почтение как у подчиненных, так и у жителей. Авдотья Селиверстовна пропала; писала из Флоренции, что едет сюда уже тому два месяца, но с тех пор и слуху о ней нет. Вот мои известия. Прошу вас приложенный при сем пакет и ящичек отослать повернее к Адаму Фомичу Брокеру, который полицеймейстером в Петербурге. Затем пожелав вам здоровья и веселья пребуду с искреннею дружбою вам преданный.
12-го (24-го) сентября 1818 г. Париж
Весьма для меня приятно было, почтенный Арсений Андреевич, письмо ваше исправно ко мне доставленное. Поздравляю вас от души с решительным основанием судьбы. Знаю очень тестя вашего, служа некогда с ним в одном полку, а о невесте вашей чрезвычайно много наслышался от графини и дочерей, которые ее поздравляют. Булгаков писал мне из Петербурга, что вы вместе едете в Москву, где исполнится брак ваш. Возьмите его в пример и постарайтесь ежегодно отпускать для России по маленькому Закревскому.
Я сему в противном смысле столько же буду радоваться как бездетию Аракчеева, Козодавлева, Лобанова и прочим сим подобным. Дай Бог, чтобы и впредь таковые великие мужья остались с холостым потомством.
Я принужден еще зиму провести здесь. Мы живем здесь спокойно; французы, не знаю за что, но меня любят (по своему) и называют просто губернатором. Теперь уже собралось довольно русских и все разного калибра, как-то: Чичагов, Лунин, Куракин, Пассек. Авдотья Селиверстовна опять пропала; едет во второй раз в Париж и все не доезжает, а мы ждем.
Дела здесь стоят, а идут языки, и правительство испытанное действием слов пускает по воле Божьей, зная, что перемелется, все мука будет. Мы как сироты в Европе. Министры наши у чужих дворов быв нерусские совсем для нас чужие. Я отдал, однако ж, справедливость его превосходительству Поццо-ди-Борго.
Не знаю, как он исправляет дела государств, а свои славно и не дурно бы Пестелю прислать к нему детей на выучку. Он так ловко вмешался в последний здешний заем, что ни кладя ни копейки своих денег прибрал до двух миллионов французских. Корпус наш сбирается оставить землю, где долго о нем помнить будут.
Честь и слава графу Воронцову; я знаю, что он много имеет неприятелей, ибо возбуждает зависть; но я, зная человека и его образ мыслей почитаю его редко благородными человеком. Он намерен на время отпроситься, проводя корпус за Рейн, потом учреди дела свои здесь, поехать на несколько месяцев к отцу, коему 76 лет и который по справедливости гордится сыном.
Вот вам часть старых и новых известий. Вам желаю здоровья и через девять месяцев по венчании колыбель с ребенком. Живите спокойно, сомневайтесь во многом, но верьте тому, что я навсегда вас люблю, почитаю, в чем и подписуюсь собственноручно.
7-го марта 1819 г. Париж
Умные и глупые люди привыкли говорить, что привычка есть вторая природа. Этому и я понаслышке верю и вам доказываю, что вас люблю по прежнему и, не смотря, что у вас ни минуты свободной нет, препровождаю пакет с двумя письмами, уверен быв, что они дойдут исправно по надписи.
Здесь чудеса в решете и в Парнасе в одно утро все пришло в движение; пустые вечно головы на несколько дней заразились любовью к отечеству и хотят: иные уничтожить, другие удержать закон выбора народных депутатов. Министерство глупое, вольнодумное и в заговоре на изгнание негодных ни на что Бурбонов.
Король думает о себе, так как и Деказ наперсник Его Величества план сделал удалить от престола графа Д'артуа и его сыновей и, провозгласить Наполеона II, назвать регентом Богарне.
Не смотря на высокопространный ум Поццо (ди Борго, наш посол в Вене) и глубокое наблюдение рыжего гения Нессельроде (Карл Васильевич) влияния постороннего нет, и Деказ с одной, а либеральные с другой стороны идут быстрыми шагами к разрушению всего здания союзных царей, плодов конгрессов и тишины, водворенной трехлетним пребыванием войск иностранных во Франции.
Но пока что-нибудь решится, жители сей ветреной столицы забавляются и надо всем смеются, начиная с Бога и кончая Поццом.
Вы получите известие о женитьбе гр. Воронцова; выбор прекрасный. Дай ему Бог счастья!
Мне жаль того, что тут много польского языка Потоцких кучи и нельзя откровенней друг друга ненавидеть, как русские и поляки, с тою разницей, что первые вторых презирают, а вторые первых боятся.
Прощайте, почтенный Арсений Андреевич. Меня пугает ревматизм и сын больной, не получая облегчения от прежней болезни, очень худеет и не в состоянии предпринять путь. Все это не придает духа радости, да правду сказать мало есть чему радоваться. Что-то будет на том свете? а здесь я вам преданный.
