ПО ЭТЮДУ ГЕОРГА БРАНДЕСА
История литературы знает немало примеров женской мести. Каролина Ламб, озлобленная на Байрона, выставила его в романе Glenarvon чудовищным воплощением лицемерия и извращенности. Когда умер Альфред де-Мюссе, Жорж Санд изобразила в отвратительном виде его поведение по отношению к себе.
Когда умирал другой её знаменитый любовник, Шопен, она охарактеризовала его, как ребенка слабого, неразумного, раздражительного до безумия. В более близкие к нам времена Густав Флобер явил собою пример того, как любовь к музе может быть наказуема или, точнее, какие унижения приходится выносить великому писателю за то, что он заблаговременно не избавил себя от страсти музы.
Из писем Флобера видно, что г-жа Колле играла по отношению к нему роль наступательную, а он по отношению к ней - оборонительную. Она недовольна тем, что он редко навещает ее, она буквально ревнует его к работе, мешающей их свиданиям, и мстит ему за это со всей своей энергией. В Histoire d'un soldat из Lui она изображает Флобера жестокосердым, жадным эгоистом, лишенным как поэзии, так и таланта.
Она даже упрекает его в своих письмах в лести тиранам из униженности перед ними, хотя Флобер никогда не поддерживал сношений с Тюльерийским дворцом. Подобно другим своим знаменитым собратьям, Гёте не избежал общей участи. История его любви к Шарлотте фон Штейн в этом отношении весьма характерна.
Из числа женщин, прославленных Гёте, нет ни одной, которая хотя бы приблизительно была на столько дорога Гёте, как Шарлотта фон Штейн. Четырнадцать лет своей жизни провел с ней Гёте в самой нежной задушевной близости, причем в течение первого десятилетия этой связи (1776 -86), он положительно находился под ее влиянием.
В течение этого десятилетия, длившегося от прибытия его в Веймар до отъезда в Италию, он был поклонником, учеником, другом, любовником и поэтом Шарлотты фон Штейн. За эти десять лет он приобрел остроумие, возвышенность, энергию, деликатность, авторитетность, - и во всем этом считал себя обязанным ей, хотя сама она и не обладала этими достоинствами.
Шарлотта заинтересовалась молодым человеком с патрицианскими манерами, с самых первых дней их знакомства и, быть может, не столько за поэтический его дар, сколько за светское его обращение. Постигала ли она настоящим образом гений Гёте? Есть основание сомневаться в этом.
Главной заботой её, по-видимому, было стремление отшлифовать его ум и манеры: ей хотелось, чтобы он научился выражаться по-французски, как истый царедворец. В свою очередь он до такой степени втянулся в мелкие интересы небольшого Веймарского герцогства, что совсем почти не проявлял поэтического своего дарования, растрачивая свой талант на стихотворения, на "разные случаи" и на поэтические шутки.
Истинно поэтическими произведениями его в то время являются письма его к Шарлотте.
Несмотря на то, индивидуальность молодого поэта, его гений - созревали в тиши этой жизни, с виду столь фривольной. Поездка в Италию довершила начатое дело. Гёте достиг "высшей идеальной литературной культуры, какая только существовала в то время".
Ослепленный блеском итальянского неба, восхищенный остатками классической древности, искусства эпохи Возрождения, он увлекся природой и наукой, испытывая притом такое единение между собой и этой прекрасной страной, что уже не думал более о возвращении.
В Веймар он вернулся совсем иным человеком, исполненным силы. Он покидал Италию с сожалением, несмотря на предвкушение радостного свидания с друзьями.
Возвратившись в Веймар, он не обрел там прежнего мира. Ему казался чуждым немецкий климат; серое угрюмое небо пронизывало его бесконечной грустью, отголосок которой находим в одном из писем его к Гердеру.
Ничто не могло развеять его меланхолию. Общество, занятое в то время другими писателями, холодно встретило полное издание его сочинений. Герцог Веймарский, увлекавшийся французской трагедией, раскритиковал его Эгмонта.
Гердер, в свое время симпатизировавший Гетцу, стал смущаться вольностями, с какими Гёте относился к морали, - Римские элегии были ему омерзительны.
Как же в то время относилась к Гёте женщина, которую он любил, обожал, боготворил в течение одиннадцати лет? Она точно также проявила к нему холодность, недовольная его полуторагодовалым отсутствием, о продолжительности которого он не предупредил ее. Она осыпала его упреками, увещаниями, говорила об оскорбленной нравственности. Эгмонт шокировал ее.
Клара, которую она аттестовала обидным эпитетом, - по её мнению, - была провозвестницей свободы нравов в будущем. Чем именно была Шарлотта фон Штейн для Гёте, мы знаем о том из его писем. Он называл ее своим желанием, своей наперсницей, своим идеалом, своей религией.
Ни одного дня не мог он обойтись без свидания с нею, то и дело посылал ей небольшие презенты: книги, гравюры, первые плоды, дичь, занимался сыном ее Фридрихом, словно то был собственный его ребенок.
1781 год был самым счастливым в этой связи. 12-го марта Гёте писал:
Душа моя тесно связана с твоей. Не буду велеречивым, но ведь тебе известно, что я неразрывен с тобой. Сколь бы высоко ты ни поднялась, сколь бы низко ни пала, ты увлечешь меня за собой.
Его желанием было соединиться с ней узами брака. По его выражению, ум ее помогает ему творить, ее теплота окружает его сладостной атмосферой. Первого апреля он чувствовал себя до такой степени счастливым, что у него явилось желание подобно Поликрату, бросить в море свой перстень.
Но вот вопрос: как отвечала Шарлотта фон Штейн на такое море любви? Это никому неизвестно, ибо она озаботилась предать сожжению все свои письма, предварительно отобрав их все обратно. Быть может, она была не особенно щедра на нежные излияния.
Женщины, которых любят так, как она была любима, редко платят взаимностью; на внушаемое ими чувство они смотрят, как на должную дань их красоте.
Когда Гёте, в ноябре 1775 года, впервые увидел Шарлотту фон Штейн, ему было 26 лет, а она родилась в 1742 году, и следовательно, была тогда 34 года. В мае 1764 года она вышла замуж за обер-шталмейстера Веймарского двора. У нее было шестеро детей, из которых в живых оставалось тогда всего трое.
Она владела всеми качествами великосветской женщины, естественностью и непринужденностью в обращении, открытыми манерами, тактом... Не будучи настоящей красавицей, она обладала привлекательной физиономией, с преобладающим выражением кроткой серьезности.
Как светской и придворной даме, ей свойственна была та прелесть, какая дается высшим положением. Она стояла значительно выше франкфуртского гения, как в смысле нравственного достоинства, так и в смысле самообладания.
Гёте как раз тогда был взволнован и измучен после разлада с франкфуртскими своими увлечениями... и не находил себе покоя. Она все сглаживала, смягчала, была успокоительницей, ангелом-хранителем его жизни, сестрой высшего порядка...
Вполне понятны удивление и горе Шарлотты фон Штейн, когда в 1786 году, не разъяснив ей поводов своего отъезда, Гёте бежал в Италию. Многие стихотворения, написанные ею в сентябре, свидетельствуют о состоянии, близком к отчаянию. В одном из этих стихотворений читаем:
О, как же я одинока
И вечно буду в одиночестве!
А в другой строфе:
Горе принцессы в Тассо представляет сходное чувство, которое, конечно, не случайно... Некоторое время думали, что своей поездкой в Италию Гёте хотел порвать свои отношения с Шарлоттой фон Штейн. Было предположение, что после десяти лет любви он почувствовал утомление. Предположение это совершенно неверно.
Письма, напечатанные в 1870 году и писанные Гёте Шарлотте фон Штейн из Италии, весьма ясно свидетельствуют, что чувства его к ней не изменились. У него сохранилась та же потребность сообщать своей приятельнице все события из своей жизни и свои мысли; но он мог обходиться без нее... Когда же он вернулся обратно, то бредил и говорил только об юге.
Вполне естественно, что Шарлотта приняла эти восхваления юга за личное для себя оскорбление, хотя с ее стороны опрометчиво было проявлять язвительность и желчь. Между прочим Гёте вдруг стал проницательнее: та, которая вдали неизменно представлялась ему совокупностью всевозможных прелестей, - на деле была старухой. Ему самому было тридцать девять лет, а ей уже под сорок шесть.
Три недели спустя по возвращении своем из Италии, Гёте познакомился с одной молодой девушкой низкого происхождения, Христианой Вульпиус, которая передала ему просьбу от имени своего брата. Это был прелестный ребенок, без всяких претензий и зависти, и она скоро одержала над ним победу.
В середине июня 1788 года она сделалась его любовницей, в ноябре 1789 года поселилась у него, а в октябре 1806 года стала его женой.
В последних числах 1788 года, возбужденная глубоким негодованием против Гёте, не подозревая однако связи его с Христианой, Шарлотта фон Штейн отправилась в свое поместье в Гохберг. Она как будто чувствовала, что связь между ним и ею была порвана, и говорила о Гёте с горечью и холодностью.
Раздражение ее усилилось еще более, когда вначале следующего года она узнала о связи Гёте с маленькой Вульпиус. С той минуты отношение ее к нему представляло истинную пытку. Жгучая горечь против Гёте, безграничное презрение к Христиане наполняли ее душу.
В мае 1789 г. во время поездки своей в Эмс, она отправила к Гёте страстное письмо, которым надеялась достигнуть разрыва отношений его с Христианой, выставляя разрыв этот необходимым условием будущей их дружбы.
Ответ Гёте отличался спокойствием и благодушием, но был отрицательный. Он начал с замечания, что в подобных случаях трудно быть искренним и не погрешить оскорблением. Он упрекал Шарлотту за то равнодушие, с каким она встретила его при возвращении его из Италии, и за ее злословие, говорил, что ему следовало бы лучше не возвращаться... решительным тоном высказал ей, что не может переносить презрительную и исполненную неприязни манеру, с какой она к нему относилась.
Он заключил письмо фразой, которая вполне выражала то, что он хотел сказать, но которая должна была еще более взволновать разгневанную даму: к сожалению, ты чересчур долго пренебрегала моими советами на счет кофе и завела режим, в высшей степени вредный для твоего здоровья.
В настоящее время не только представляется уже затруднительным справиться с некоторыми нравственными впечатлениями, но ты еще увеличиваешь властность черных мыслей, терзающих тебя, употребляя физическое средство, вредное воздействие которого некоторое время ты признавала и которое бросила употреблять из любви во мне, на пользу твоего благосостояния.
Шарлотта фон Штейн не отвечала ни на это письмо, ни на другие, более миролюбивого характера, присланные ей после того, и в течение десяти лет не было оскорбительного злословия, которого она не позволила бы себе по отношению к изменнику. Имя Шарлотты продолжает еще встречаться в письмах Гёте этого периода.
Но еще чаще попадается его имя в ее письмах и непременно пришпиленное к какому-нибудь неблагозвучному эпитету. Он почти смешон этот тучный советник с двойным подбородком. Каждый раз при встрече с ним она удивлялась возраставшему его дородству и чувственному выражению; произведения его, по ее мнению, стали ниже с точки зрения морали.
Она дошла до того, что интересовалась нападками соперника Гёте - Коцебу. Она абонировалась на редактировавшийся им журнал, главной задачей которого было уничтожение репутации Гёте. Иногда общественные обязанности сводили их вместе, и она не стеснялась говорить ему самые оскорбительные вещи прямо в лицо.
Она писала своему сыну: Если бы только могла я вытравить его из моей памяти! Про себя она выражалась, как про женщину, обманутую другом. По поводу Римских Элегий она высказывает, что не имеет никакого вкуса к поэзии. Говоря о Германе и Доротее, она замечает:
"Очень мило, одно жаль, что на ряду с хозяйкой, стряпающей у печки, m-lle Вульпиус постоянно разрушает иллюзию". По окончании Вильгельма Мейстера она не замедлила дать своему сыну оценку этого произведения. В этой книге есть хорошие идеи, в особенности на счет политики, и начало прочувствовано. Я не думала, чтобы Гёте был совершенным сыном этой страны.
Впрочем, в этом сочинении все женщины поступают бесчестно. Если он испытал какое-нибудь человеческое чувство, то непременно примешивал туда известную долю грязи, просто для того, чтобы человеческой натуре не приписать ничего небесного.
Желая публично заклеймить неверного, она написала трагедию Дидона, в которой рисует себя в лице Элиссы, а Гёте в лице поэта Огона. Приводим некоторые комплименты по адресу этого персонажа. Отчаянный фат и фанфарон, он объявляет, что идеал природы мог олицетворяться в единственном существе, а именно в нем или ему подобном.
Остальные люди - это лишь червяки, которых попирают ногами, не видя их. Грубо-циничный, он признается, что некогда серьезно относился к невинности и добродетели. Излюбленная ирония над ожирением Гёте является тут снова на сцену:
Я из-за этого очень похудел. А поглядите-ка теперь на мои челюсти, на мое круглое брюшко, на мои икры. С полней искренностью покаюсь вам: возвышенные чувства приходят от хорошего пищеварения! Он тщеславен, лицемерен, считает добродетелью то, что ему удобно.
Что же отвечает Элисса? Ответ ее любопытен: Я некогда ошибалась на счет тебя, а теперь ясно вижу твои короткие курчавые волосы, твои прекрасные башмаки из козлиного рога, твои вилообразные ноги, словом, все, что пополняет в тебе сатира.
Огон возражает собственными выражениями Гёте из его письма, помеченного 1 июня 1789 года:
Такой ложный взгляд вызван напитком, который я тебе уже отсоветовал. И он приглашает ее утолять свою жажду лишь соком земли, т. е., по всей вероятности, - водой. Она прервала его такой фразой: "Я не желаю вверять в твои руки свою безопасность, так как твоя мораль находится в зависимости от твоего пищеварения".
Поэт снова отвечает ей фразой, заимствованной у Гёте. Оставшись один, он окончательно срывает с себя маску в монологе. Последняя черта его вполне гнусная: он покидает королеву, свою благодетельницу (герцогиню Луизу), которую тщетно пытался соблазнить, и переходит на сторону ее грубого поклонника, когда тот достигает власти.
Как и во всех пародиях, в Дидоне нельзя видеть правдивого изображения лиц, и тем не менее никто никогда не сомневался, что характер Огона списан с Гёте. Пьеса жалкая, настолько лишенная стиля, - по словам Брандеса, - что в литературе не может занять никакого места. Однако Шиллер, связанный в то время с Гёте тесной дружбой, расхваливал ее с восторгом.
Он был растроган ею донельзя, хлопотал об ее напечатании, уговаривал Шарлотту послать ее в Бреславльский театр.
В 1796 году неожиданное обстоятельство вызвало первое сближение между старыми любовниками. Карл, сын Шиллера, привел маленького шестилетнего сына Гёте к г-же фон Штейн, которая обласкала ребенка. Гёте сделал несколько попыток к примирению, без особенного, впрочем, успеха, потому что как раз в это время Шарлотта закончила Дидону.
В 1801 году серьёзная болезнь Гёте несколько смягчила раздражение Шарлотты, хотя и не успокоила ее окончательно, если, впрочем, судить по выдержке из письма ее к сыну, помеченному 26-м апреля:
Третьего дня я сидела с г-жей Требра в старой беседке из розовых кустов. Явился Гёте; он прошел мимо нас рядышком со своей горничной. Мне было стыдно за него до глубины души, и я закрыла зонтиком мое лицо, сделав вид, что его не заметила.
В 1804 году знаменитый писатель добился таки, что был принят Шарлоттой и провел с ней два часа. В это-то продолжительное посещение и случился некоторый казус. Вот как Шарлотта передавала о том своему сыну:
Я чувствую, что ему совсем не по себе у меня, наши взгляды настолько различны, что я ежеминутно причиняю ему неприятности. Принесли номер журнала Коцебу. Он стал говорить о глупости публики, читающей подобные статьи. Мне пришлось прикрыть этот журнал, он не хотел даже его видеть.
Ф. Т. "Вестник Иностранной Литературы", No 2, 1893
