I. С.-Петербург, 4 (16) января 1832 г.
За разными препятствиями не мог поранее отвечать на письмо твое, любезный Иван Федорович, от 24-го декабря. Благодарю за добрые желания на новый год; дай Бог, чтоб он прошел мирно; но вряд ли!
Сумасбродство и нахальство Франции и Англии превосходят всякую меру, и чем это кончится, нельзя предсказать. Радуюсь, что вы спокойно начали новый год и что можно было открыть театры. Инструкция, данная тобой корпусным командирам касательно офицеров, весьма хороша.
На счет возвращающихся Польских солдат предоставляю тебе поступить по твоему усмотрению; хорошо бы их приманить на службу, хотя с некоторыми выгодами, дабы край о них очистить. Жду Бюджета с нетерпением; верю, что не легко концы свести.
Жаль, что Энгель не остается: он умел скоро им полюбиться. Надо скорее будет решить от г. Пален. Красинского последний рапорт также весьма любопытен; надо тебе будет войти в положение горных жителей, которые за приостановлением работы на заводах в крайней нужде; источник сей доходов весьма значительный и может много помочь.
Здесь у нас все в порядке и смирно. На маскараде 1-го числа было во дворце 22364 человека, и в отменном благочинии.
II. Елагин остров, 22-го мая 1832 г.
Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно, и что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия Поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было бы сие им чересчур тяжело. Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что, с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных людей, все совершенно успокоится и даже, может быть, примет совершенно другой оборот.
Что касается до сожаления наших к ним, оно совершенно неуместно, и ты хорошо делаешь, что не даешь ему воли. Ты весьма правильно говоришь: нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг. Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб оно мне могло быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства: вот моя постоянная мысль.
С помощью Божиею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует как я.
III. Александрия, 28-го июня 1832 г.
Слава Богу, что у тебя все тихо и спокойно идет; это верно и бесит наших врагов; в особенности в Англии ругательства на меня превосходят воображение; подстрекает на сие кн. Чарторижский и младший сын Замойского. Странно и почти смешно, что Английское правительство избрало к нам в послы на место лорда Гетидера лорда Дургама, того самого, который известен своим ультралиберальством или, попросту сказать, якобинством.
Говорят, что будто он самому своему правительству, т. е. друзьям своим, сделался беспокоен, и чтоб удалить его под благовидным предлогом и польстить его гордость, шлют его к нам, в надежде, что он у нас исправится. Я так благодарен за честь, и право ремесло берейтора мне не в мочь, и охотно его избавился бы, ежели бы мог.
Впрочем, может быть, его удаление из центра интриг менее будет опасно; у нас же удостоверится, ибо умен, говорят, что он во многом совершенно ложное имеет понятие и, может быть, быть переменит свой образ мыслей. Доброе желание правительства быть с нами в ладах доказывается и тем, что они сменили тотчас консулов своих в Мемеле и в Варшаве, как нам противных.
Вполне разделяю твой образ мыслей касательно хода дел во Франции. Может ли быть что глупее и подлее, как роль короля, который, решившись раз (картечью?) потчевать тех, коим обязан своим воцарением, и стало, казалось, что с ними разошелся, объявил Париж в осадном положении, и все это к ничему! Стало, нигде не прав, и сам себя в грязь положил, из которой, по правде, лучше бы ему было никогда не вылезать.
IV. Александрия, 12 (24) июля 1832 г.
Дургам прибыл. Я его сперва принял инкогнито, быв в Кронштадте; он был tres embarasse [очень смущен (фр.)]; но я его скоро ободрил и должен признаться, к своему удивлению, что был им весьма доволен. Он никакого не имеет поручения, как только уверить нас в искреннем их желании быть с нами в теснейшей дружбе.
Ни слова мне про Польшу; но в разговорах изъяснил он с другими, что в обиду себе считает, что полагали, чтоб он согласиться мог на какое-либо поручение подобного рода; что дело это наше собственное, как Ирландское опять их; словом, говорит как нельзя лучше. Я был у них на корабле, который велено было мне показать, и меня приняли как своего, все показывая. Признаюсь, я ничего хорошего тут не видел; а они сами с удивлением смотрят и говорят про наши корабли.
Важно то еще, что в парламенте было предложение министров, чтобы платить причитающуюся долю долга нашего в Англию: спор был упорный; дошло до того, что министры объявили, что они, в случае отказа, оставят министерство; и наконец, 46 голосами перевес остался на их стороне в пользу нашу.
Дело весьма важное и доказывающее, сколь они силятся с нами ладить. Франция в таком положении, что ежечасно должно ждать перемены в правительстве; но что из сего выйдет, один Бог знает. Мы будем спокойно ждать, ни во что не вмешиваясь.
V. Александрия, 28 июля (10 августа) 1832 г.
Что посольство Дургама вскружило все головы в Варшаве, сему я верю весьма; но тем пуще обманутся в своих ожиданиях, ибо он даже рта не разевал. Вообще я им весьма доволен; мы разных правил, но ищем одного, хотя разными путями. В главном же мы совершенно одного мнения: сохранение согласия между нами, опасение и недоверенность к Франции и избежание елико возможно войны.
Он мне признался уже, что совершенно с фальшивыми мыслями об России к нам прибыл; удивляется видеть у нас истинную и просвещенную свободу, любовь к отечеству и к государю; словом, нашел все противное своему ожиданию. Поедет в Москву, чтобы видеть сердце наше; весьма ему здорово.
VI. С.-Петербург, 1-го октября 1832 г.
Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних своих Польских выгод под личной преданностью, и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв ее подданная? Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию.
VII. С.-Петербург, 21 октября (2 ноября) 1832 г.
Твое желание в письме исполнилось, ибо получил оное после счастливого разрешения жены. Слава Богу! Он услышал молитвы мои и поддержал в одиннадцатый раз силы доброй, почтенной моей жены. Дай Бог, чтобы новорожденный мой архистратиг был верным слугой своему отечеству; буду на то его готовить, как готовлю братиев.
VIII. С.-Петербург, 29 декабря 1832 г. (10 января 1833 г.).
В Тифлисе у нас было пошли большие пакости; но, благодаря Бога, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эристовых и некоторых других из дворян перерезать г. Розена и всех Русских и Грузию сделать независимою. Дело таилось более году; г.-м. Чевчевадзе был всему известен и, кажется, играл в сем деле роль, сходную с Михайлою Орловым по делу 14-го декабря.
Все почти схвачены, и делается строгое следствие; но все лучшее дворянство к оному вовсе не причастно, и с большим неудовольствием узнали, что нужно было схватить сии лица за преступления, которые впрочем им еще неизвестны.
IX. С.-Петербург, 12 (24) января 1833 г.
Я поручил графу Чернышеву уведомить тебя, любезный Иван Федорович, о причине моей невольной неисправности. Схватив простуду на маскараде 1-го числа, перемогался несколько дней, как вдруг сшибло меня с ног до такой степени, что два дня насилу отваляться мог. В одно со мной время занемогла жена, потом трое детей, наконец, почти все в городе переболели или ныне занемогают, и решили, что мы все грипп, но не гриб съели. Быть так, и скучно и смешно.
Сегодня в гвард. саперн. бат. недостало даже людей в караул. Но, благодаря Бога, болезнь не опасна, но слабость необычайная; даже доктора валятся. Теперь начал я выходить и опять готов на службу. Письмо твое от 6-го числа получил сегодня при Горчакове, с которым обедал. Я им очень доволен и, сколько видеть могу, счастье его не избаловало; жаль бы, ибо я его очень люблю.
Я начинаю разделять надежду твою мир на сей год видеть еще сохраненным; но, правду сказать, не знаю, радоваться ли сему, ибо зло с каждым днем укореняется; наша же сторона бездействием слабеет, тогда как противная всеми адскими своими способами подкапывает наше существование.В голову сего я ставлю Французско-Египетское нашествие на султана. Знают, что не могу я допустить другим завладеть Царьградом; знают, что сие приобретение насильное, противное нашим выгодам, должно поднять зависть Австрии и Англии, и потому наше долготерпение вознаграждается сею новою возрождаемою задачей, которую один Бог решить может и которая должна отвлечь значительную часть сил наших. Из Царьграда, после известия о разбитии и пленении визиря, новых никаких известий. Я не получил; довольно странно!
Здесь, кроме чиханья и оханья, все тихо и спокойно. Из Грузии получил известия, что все идет хорошо, и по всем показаниям зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора. Я по твоей записке справку сделать велю.
X. Динабург, 20 мая (1 июня) 1833 г.
Покуда все продолжаются одинаковые отовсюду известия о намерении меня убить в дороге; даже из Парижа прислали мне выписку из письма Поляка, но нам неизвестного, из Петербурга, где говорят, что там сие трудно исполнить, а что в дороге сие весьма легко. Как бы ни было, сюда я прибыл благополучно и надеюсь на милость Божию, что также и возвращусь; прочее в руках Божиих, и воле Его я спокойно покоряюсь. Меры беру я все, которые благоразумие велит.
XI. Александрия, 2 (14) июня 1833 г.
Дорогой хотя меня и поминутно стращали, но Бог меня благословил и уберег, и даже ничего подозрительного не было. Меня везде принимали как нельзя лучше; и так как молва о злых намерениях разбрелась, то везде наперерыв оказывали всю возможную заботливость и предупреждения возможности к сему. Даже в Финляндии, куда я заезжал с женой, мне письменно представили акт с изъяснением чувств.
XII. Александрия, 17 (24) июня 1833 г.
Я следую твоим советам, мой отец-командир, и беру все те осторожности, которые здравый рассудок велит; твои верные молодцы линейные меня окружают и всюду смотрят, где я бываю; но поверь мне, что вернее всего положиться, впрочем, на милосердие Божие. Его воле предался я не с языка, но от всего сердца, и совершенно спокойно жду, что Ему угодно будет решить.
Между тем поимка Завиши с сообщниками у тебя и Шиманского у Долгорукова [т. е. у князя Николая Андреевича Долгорукова, генерал-губернатора в Вильне], о котором он тебе верно сообщил, весьма важна. Показания последнего весьма любопытны и дают совершенное понятие о всем ходе сего прекрасного предприятия.
XIII. Александрия, 16-го июля 1833 г.
Я получил решительное приглашение от Австрийского императора для свидания с ним в Богемии. Срок назначен к 25-му августа (7-го сентября); свидание будет самое короткое, и не решено еще, хотя б сие было желательно, будет ли туда король Прусский, или увижусь с ним в другом месте.
Туда намерен я ехать морем в Штетин, но обратно будет поздно пускаться в море и придется возвращаться через Пруссию или, что я бы предпочитал, чрез Польшу, где я отдамся тебе на руки и согласен на все осторожности, которые ты нужными с ним в другом месте.
Туда намерен я ехать морем в Штетин, но обратно будет поздно пускаться в море и придется возвращаться через Пруссию или, что я бы предпочитал, чрез Польшу, где ты решишь, можно ли или нет; и для сего прошу мне отвечать как наискорее, вовсе никому сего не сообщая и даже сбирая войск, как бы для своего смотра.
XIV. Мюнхенгрец, 30 августа (11 сентября) 1833 г.
В Пруссии и здесь везде меня приняли как родного, даже простой народ становится на колени и крестится. Император говорит с необыкновенною откровенностью, и тебя назначает предводителем армии на случай соединения всех сил. Словом, он как только желать можно; посмотрим, каков будет мой враг-супостат.
XV. Царское Село, 19 сентября (1 октября) 1833 г.
Да наградит тебя за сие милосердный Бог и подкрепит на поприще твоей славной и полезной службы! Желал бы с тобой быть неразлучным; за невозможностью сего прошу тебя, в замену оригинала, принять и носить подобие моей хари. Прими сие знаком моей искренней сердечной благодарности и дружбы, которая тебе останется во мне неизменною.
Благодаря твоему попечению о моей безопасной поездке, я доехал как нельзя лучше, в горе фельдъегерям, в три дня и 13 часов. Здоров, весел, счастлив и дома нашел все здоровым и в порядке.
XVI. С.-Петербург, 12 (24) октября 1833 г.
С большим сожалением узнал я, любезный Иван Федорович, что ты недоволен своим здоровьем, и узнал также и причину; прости мне, отец-командир, если осмелюсь тебя немного побранить, что ты забыл мою просьбу и свое обещание без нужды ничего не предпринимать вредного для своего здоровья. Я знаю, что в день маневра под Прагой тебе не следовало быть на коне и что ты сим навлек на себя припадок, который мог бы иметь дурные последствия и без всякой нужды. Ради Бога, прошу тебя, поберегись.
XVII. Москва, 29 ноября (11 декабря) 1833 г.
Верю, что казнь пришельцев, подосланных из Франции, должна была сильно подействовать на умы; но кто виновен подобным несчастным последствиям, как не те же родители, которых безумие и ненависть к нам приготовили детей своих на жертву своих страстей? Жаль и больно быть вынужденными к подобным мерам; но что нам остается делать?
Дай Бог, чтоб сии примеры избавили нас от повторения подобных покушений, влекущих за собой подобные же последствия; но трудно сему поверить, и дух, с которым Завиша умер, доказывает, как они приготовлены на свое адское дело!
Мой приезд сюда не имел другой причины, как желание в свободные дни побывать здесь, поглядеть на старушку белокаменную, удостовериться в расположении умов, и только. Завтра еду восвояси. Не помню, писал ли тебе, что занимаюсь преобразованием горной части и намерен поручить ее гр. Строганову (графу Сергию Григорьевичу); но вопрос будет, кому поручить у тебя внутренние дела? Хочешь ли Головина? Он человек способный; другого не приищу, а непременно надо туда русского. Напиши мне про это.
Вчера получил я курьера от Розена, с известием, что Аббас-Мирза умер в Мшаде, а шах при смерти болен; хороша потеха! Что за вздор из этого выйдет? Пишу к Розену, чтобы он сидел покойно: отнюдь не хочу вмешиваться в их внутренние раздоры; пусть их дерутся между собой, мне до них дела нет, лишь бы меня не трогали.
От Аббас-Мирзы получил письмо, где просит меня признать сына его Махмет-Мирзу наследником; но ежели сам шах его не признает, то я в это дело не вмешаюсь. Скажи мне, прав ли я?
XVIII. С.-Петербург, 4 (16) января 1834 г.
Последние наши Лондонские вести гораздо ближе к мировой, и даже кажется боятся, чтоб я не рассердился за прежние их дерзости. Отвечаем всегда им тем же тоном, т. е. на грубости презрением, а на учтивости учтивостью и, как кажется, этим и кончится. Флоты воротились в Мальту и Тулон, но вооружения не прекращены; за то и мы будем готовы их принять. Но что могут они нам сделать? Много - сжечь Кронштадт, но не даром. Виндау? Разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон? Разорением торговли? Но зато и они потеряют.
Чем же открыто могут нам вредить? В Черном море и того смешнее. Положим, что Турки, от страху, глупости или измены их впустят, они явятся пред Одессу, сожгут ее; пред Севастополь, положим, что истребят его; но куда они денутся, ежели в 29 дней марша наши войска займут Босфор и Дарданеллы! Покуда Турка мой здесь очень скромный и пишет, что хочу. Прибыл маршал Мезон; первые приемы его хороши и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, чтобы угодить. Лубинского ожег славно, так что тот не знал, куда деться.
XIX. С.-Петербург, 23 апреля (3 мая) 1834 г.
Поздравляю тебя, любезный Иван Федорович, со днем Пасхи, который мы отпраздновали, как предполагали. Да поможет всемилосердный Бог сыну сделаться достойным своего высокого и тяжелого назначения! Церемония была прекрасная и растрогала всех (совершеннолетие Наследника-Цесаревича). Ожидаю теперь что у вас происходило в тот же день.
За два дня до того получил я прискорбное для нас известие о кончине известного генерала Мердера; я скрывал ее от сына, ибо не знаю, как бы он вынес; эта потеря для него невозвратная, ибо он был ему всем обязан и 11 лет был у него на руках.
XX. Москва, 16 (28) октября 1834 г.
Своей поездкой в Ярославль, Кострому и Нижний я восхищен. Что за край! Что за добрый, прелестный народ! Меня замучили приемами. Край процветает, везде видны деятельность, улучшение, богатство, ни единой жалобы, везде одна благодарность, так что мне, верному слуге России, такая была отрада!
XXI. С.-Петербург, 26 октября (7 ноября) 1834 г.
Благодарю тебя, любезный отец-командир, за письмо твое от 13 (25) октября, которое получил в Москве пред моим отъездом. Я воротился сюда с сыном в 40 часов третьего дня вечером и весьма доволен всей моей поездкой. Теперь собираюсь завтра с сыном же в Берлин, куда надеюсь прибыть 1 (13) числа; полагаю пробить там 8 или 10 дней, а на Познань быть к тебе около 10-го или 12-го числа, о чем из Берлина тебя предварю; прибыть ночевать в Лович и на другой день осмотреть с тобой славную Волю.
И от оной прямо в цитадель, которую осмотреть равно, как и гарнизон, заехать к тебе, поклониться княгине и в Бельведере отобедать, а после же обеда ехать ночевать в Новогеоргиевск. Там пробыть сутки и уехать на другой день в Ковно.
Предоставляя тебе все по сему распоряжения, прошу конвои уменьшить до возможности. Желал бы, чтоб ты ко мне был в Лович. По дороге желаю везде, где можно, видеть караулы от войск, на местах квартирующих, кроме между зорь. В Варшаве, ежели можно, то показать мне войска на учебном плаце, приведя их не далее двух или трех маршей расположенных, тоже и в Новогеоргиевске. Запрещаю всякой встречи, приемы, депутации проч.
В Варшаве никого не приму, кроме военных и членов Совета; о прочем условимся при близком свидании.
XXII. С.-Петербург, 2 (14) марта 1835 г.
Ты легко себе вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан.
Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять долг, как отец ему то завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастью, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь.
Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия; но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре.
Подобные узы передаются от отца к сыну, из рода в род; я его наследовал от Александра Павловича и передам сыну; император Фердинанд получает в наследство от отца, моего друга, и дружба моя ему принадлежит отныне свято; в этом залог счастья народов! Я уверен, что король Прусский тоже решает в сию же минуту. Новые лица перемениться могут, но священные правила никогда; они вечны, как святыня.
Считаю весьма полезным усугубить осторожности и бдительности за Поляками, тем более, что в последнее время, кажется, что-то у них готовится.
XXIII. С.-Петербург, 15 (27) марта 1835 г.
Известия мои из Вены гласят одинаково с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом. Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу.
XXIV. С.-Петербург, 9 (21) апреля 1835 г.
Нового отсюда не имею тебе ничего сказать, кроме, что у нас с Пасхи новая зима, а в самый тот день была буря со вьюгой такая, какой у нас здесь никто не запомнит. Славный климат! Из Лондона третьего дня получил курьера с письмом от Веллингтона, который мне пишет сам, что правительство мнимое и что все в руках массы необузданной, но имеющей всю силу в своей власти, так что я столько же могу предвидеть будущность несчастного края, как и само министерство. Хорошее признание! Но вот где кажется мне и оправдывается мое предвидение. Не стыдно ли-б нам было, ежели-б всякая перемена в Англии или Франции должна была иметь влияние на благосостояние нас, самостоятельных государств? Не пора ли нам доказать, что мы можем обойтись без Англии, когда она не умеет быть счастливою в самой себе и быть с нами в добрых сношениях? Вот моя исповедь. От этого правила не отойду никогда, ибо сие было бы противно моему убеждению, скажу даже противно нашей чести. Противное было б признанием нашей слабости и как бы сознанием какой-то обидной зависимости от Англии. Кажется, что сему убеждаются, а я не перестаю о том твердить.
XXV. Александрия, близ Петергофа, 30-го июня 1835 г.
Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига на Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо.
XXVI. Петергоф, 31 июля (12 августа) 1835 г.
Предполагаем с помощию Божиею отправиться завтра в путь; стало, вероятно, когда получишь письмо сие, я буду уже в дороге и близ тебя. Чрез Торунь еду я один с Бенкендорфом, Раухом и Арендтом в двух колясках и с фельдъегерем, прочие все едут в Познань. Происшествие в Париже ужасное, но послужит Филиппу в усиление, ибо явственно оказало необходимость строгих мер. Важно будет знать, которой партии принадлежит позор сего гнусного предприятия; срам, ежели легитимистам. Что наши канальи-Поляки вздернули нос, весьма их достойно. Но я полагаюсь на Бога и еду с спокойным духом; прочее в воле Его. Шельмам зададим феферу тем, что ты с Фурманом приготовил. Что-то у нас делается в Калише? Не дозволяй мучить, а вели учить умеренно, но с толком.
XXVII. С.-Петербург, 10 (22) февраля 1836 г.
Пален пишет про разговор с королем Французским, в котором он, говоря про сумасбродные ругательства и угрозы Англии, поручил мне сказать, что хотя не верит, чтоб они могли действительно на что подобное решиться, но что, во всяком случае, он никогда к Англии против нас не пристанет. Тем лучше для него, но и нам хорошо это знать. Замечательно, что в Англии точно боялись, чтоб я не сделал неожиданно десант на их берег, и начинают о сем явно говорить, признаваясь, что за год сие возможно было исполнить без всякого препятствия. Стало, вот до чего довело их сумасбродное то правление! Вот опять новое министерство во Франции. Что за народ, что за порядок вещей, и есть ли тут возможность что-нибудь путного ожидать? Как им все это не надоест! Я решился про это вовсе не говорить с Поццом [т. е. с графом Поццо-ди-Борго, нашим послом в Лондоне], что его крайне озадачивает. Он, как кажется, человек порядочный, а жена его довольно любезная женщина.
Беременность жены моей кончилась весьма благополучно ничем; она поправляется, но должна быть весьма осторожна.
XXVIII. С.-Петербург, 15 (27) февраля 1836 г.
Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые ложны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувствах искренней доверенности и надежды на милосердный Промысел Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений.
XXIX. Петергоф, 4 (16) июля 1836 г.
Вчера был у нас смотр флоту и честь ботику Петра I-го; на рейде было 26 лин. кораблей, 14 фрегатов, а всех 80 воен. судов: вид величественный, и все было в примерном порядке. Возил с собой иностранных послов и, кажется, им понравилось. Сегодня отправляю сына Константина с флотом в море на 15 дней; и хотя ему еще только 9 лет, но оно нужно для подобного ремесла начинать с самых юных лет; хотя и тяжело нам, но должно другим дать пример. Сегодня также учил кадет, которые с году на год лучше; а вечером буду смотреть маневр артиллерии в Красном Селе.
XXX. Чембарь, 30-го августа 1836 г.
Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причине, лишающей меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе. Полагая, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколлегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если б на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться на покое для совершенного срощения кости, которое дорогою могло бы расстроиться. Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. При том и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; и так ничего бы мне не оставалось, как скрепясь сердцем, отказаться от смотров.
XXXI. С.-Петербург, 4 (16) февраля 1837 г.
Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином. Много хлопот нам наделала преглупейшая статья в Варшавской Польской газете, что прошу унять (вперед; подозреваю, не Козловский ли это затеял)?
XXXII. С.-Петербург, 22 февраля (6 марта) 1837 г.
Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю [Князь Паскевич писал Государю: "Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной"], и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее. Впрочем, все толки про это дело, как и все на свете, проходят; а суд идет своим порядком. Нового в политике ничего нет; кажется, что наше дело идет на мировую. Отчего? Оттого ли, что дело наше слишком чисто, чтоб придраться было можно, или же, что вероятнее, они не могут начать спору - право не знаю.
XXXIII. Ново-Черкасск, 21 октября (3 ноября) 1837 г.
Окончив благополучно мою поездку за Кавказ, полагаю, что тебе любопытно будет иметь понятие об общем впечатлении, на меня произведенном тем, что я в короткое время успел видеть или слышать. За Кавказом вообще христиане народ предобрый, благодарный за всякое добро и способный ко всем будущим видам правительства. Армяне полезные, но великие проныры и почти подобные Польским Жидам; они нам верны по расчету, их надо вести твердо, справедливо, но без всякого баловства.
Татары храбрые, усердные, жадные наград, но "не введи нас во искушение". Их должно тоже вести справедливо и твердо. Новоприобретенные Персиане, Курды и Турки смирны, благодарны за добро. но требуют еще большей осторожности в обращении с ними. Из всего этого следует, что в сем крае столько различных составных частей, что ежели везде нужны умные и честные исполнители, то тем паче здесь. Но, к несчастию, убеждения, что сие непременное условие к общему благоустройству здесь исполнено, у меня нет и, по всем вероятиям, немногие из управляющих поняли и свою обязанность или даже чистыми названы быть могут.
Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужденным был сделать неслыханный пример на собственном моем фл.-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиан, обратил полк себе в аренду и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частию босых, которые все были у него в работе, то есть ужас!
Зато я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него фл.-адъют. аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына же его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты.
Другой мерзавец, полицейместер в Тифлисе, полковник Мищенко, пьяница, вор имел дерзость взять на себя содержание почты в городе, держа полицию в совершенном беспорядке; я его отставил за нетрезвое поведение. Бедный Розен исполнен благих намерений; но его непомерная слабость причиной большей части зол; ибо хорошо делают те только, кои из собственного подвига то делают, взыскивать же он не умеет.
Однако надо ему отдать справедливость, что на него лично никто не жалуется, но все говорят про его слабость. Он произвел прекрасные вещи; дороги, им проложенные или пролагаемые, точно Римские работы; крепости Гумри меня изумила и годилась бы составлять часть Новогеоргиевска, как выбором места, расположением, так и изящностью работ, при столь малых способах. Край везде покоен, так что все ездят без конвоя, даже по самой границе и до Владикавказа. Доходы много поднялись, хотя при лучшем порядке еще более возвыситься должны; словом, повторяю, он делал по крайнему разумению, но его не переродишь, и порок его все портит. Стало, себя виню, что не умел лучше выбрать.
Теперь жду твоего ответа; ибо он решительно просится прочь. До ответа твоего приостановлю разрешение об отпуске Головина. На Линии нашел я много порядка. Тишина с году на год делается прочнее; казачье линейное войско даже, переведя свои аулы на военную дорогу, совершенно ее обеспечили от набегов. Стремление горцев по их примеру отдавать детей к нам в корпуса весьма заметно, и сомнения нет, что лет через 20 весь ближний разброд сих горских народов нечувствительно сольется в одно целое с линейными казаками. Считаю сие дело первой важности и всячески оному помогать буду. Вельяминову должен я отдать справедливость в том, что мысль мою совершенно постиг и усердно принялся за исполнение. Вот записка, которую ему дал я в руководство.
Одного боюсь, чтобы природная лень его не повредила успеху дела; но с ним приятно заниматься, и я вспомнил при том, что ты мне про него говорил. Депутаты были почти от всех соседей, кроме Шапсугов и Натухайцев; рожи одних Аварцев мне не понравились, прочие видно, что рады были меня видеть. Пред самым моим отъездом прибыли двое известных знатных Абадзехов, не депутатами, но однако с согласия народа, с тем, чтобы меня видеть и узнать, чего хочу; один из них преумный старик.
Мы говорили долго, и они и многие давно готовы нам покориться на сих условиях, что у них никакого порядка нет и что с трудом разумные превозмогают сумасбродное невежество, что они однако ныне надеются более успеть, говоря, что от меня лично слышали и уполномочены мной вызвать охотников ко мне в Петербург лично для объяснения. Посмотрим, что будет. Между тем приняты все меры, чтобы с будущей весны занять вновь три пункта; останутся еще три остальных для 1839 года. Тогда окончательно весь берег будет наш.
За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да забыл было сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, ежели бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета.
Передние колеса на него уже съехали; но лошади, упав, повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне; ибо мы имели все время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было иного спасения, как в Промысле милосердного Бога, так и сбылось.
Ибо "живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится". Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне длинное письмо; с тобой невольно разговоришься.
XXXIV. Москва, 14-го ноября 1837 г.
Кажется, с помощию Божиею можно надеяться, что чума в Одессе далее не пойдет. Срам да и только, что она выпущена из хваленого карантина. Славны бубны за горами. Надо Одессе военное строгое начальство, а не бабы, и г. Воронцов, при всех его отличных достоинствах, крайне слаб в начальстве, и все власти без силы оттого.
XXXV. Москва, 1 (13) декабря 1837 г.
Вчера познакомился я с княгиней Голициной, урожденной Езерской; она не дурна и, кажется, довольно умна; я ее обласкал, как первую Польку, за Русского вышедшую; не думаю, чтобы многие последовали ее примеру. Я любовался успехами работ по крепостям; точно весело читать, а еще веселее будет ими любоваться на месте. Меры, тобой принимаемые, к постепенной отмене Французского языка в делах, совершенно согласны с моими желаниями; другое дело говорить, ибо с людьми, которые другого языка не знают, как Французский, иначе объясняться нельзя; и то уже большой шаг к будущему.
XXXVI. С.-Петербург, 3-го января 1838 г.
Кругом я виноват перед тобой, мой любезный отец-командир, что столь долго не отвечал на последнее твое письмо; но ты уже знаешь подробно несчастие, нас постигшее; с той поры мне точно не было времени приняться за перо. Надо благодарить Бога, что пожар случился не ночью и что, благодаря общему усердию гвардии, Эрмитаж мы отстояли и спасли почти все из горевшего дворца. Жаль старика, хорош был; но подобные потери можно исправить, и с помощию Божиею надеюсь без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой же день хотело мне представить 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства для меня дороже Зимнего дворца; разумеется однако, что я ничего не принял и не приму: у Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро.
XXXVII. Царское Село, 21 октября (2 ноября) 1838 г.
Благодарю, любезный мой отец-командир, за твое письмо от 11 (23) числа и за прием нашему гостю [т.е. герцогу Максимилиану Лейхтенбергскому], который благополучно к нам прибыл.
Что далее будет, тебе напишу; покуда знакомство идет очень хорошо; и, ежели Бог благословит, надеюсь устроить счастие дочери, прилично ее сану и достоинству нашего семейства, и приобресть пятого верного сына и слугу отечества. Нового только то, что Англичане снова устраивают нам козни за Персидские дела и, кажется, мутят и в Царьграде. Пальмерстон на словах объявил Поццо, что никогда Англия не потерпит нашего вмешательства в дела Турции, хотя б из этого произошла война. Каков голубчик! Но так как это пустословие, а не на письме, так я как будто бы не знаю того, а сам их спрашиваю, что значат их пакости в Персии, и хотя тоном весьма положительным, но довольно дружески, чтобы не могли придраться к нам. При их расположении никак нельзя ручаться, чтоб со дня на день бомба не лопнула и не сделали бы какой нестерпимой наглости. Одно препятствие им, это неимение войск; но для того они, верно, выставят других, и может быть Французов; хотя не верю, чтоб расчетливый Луи-Филипп в сие вдался, ибо где ему удалять свои силы, когда сам чуть держится? Впрочем, что ни случись, мы готовы; верно не заберу никого, но и верно никому не дозволю и себя забирать; пусть пробуют!
XXXVIII. Царское Село, 5 (17) февраля 1839 г.
Мне весьма приятно знать, что мой молодой пятый сын заслужил от тебя столь добрый аттестат; точно, кажется, он все соединяет, что может по человечеству обещать счастие нашей милой Мери; прочее в руках неисповедимых, и должно с покорностью предоставить его милосердию Божию. И здесь он всем нравится своей вежливостию, скромностию, приятной наружностью и совершенным приличием во всем.
XXXIX. Александрия, близ Петергофа, 7 (19) февраля 1839 г.
Вызов Скрижинецкого, прием его в службу вопреки Австрии и Пруссии, по моему, не есть простое действие Бельгии, но явный признак, что под сим именем ныне таится или является общая пропаганда с характером революционно-католико-фанатическим. Самый выбор Скржинецкого не что иное. Отважность же отказать Австрии и Пруссии, и то тогда, когда по-видимому никогда союз пяти держав не был единодушнее в цели своей, есть дерзость, не в характере проныры и К. и Леопольда, у которого все расчет. Я полагаю, что этот Ш., а, чувствуя, что ему не удержаться, решился испытать последний ему предлагавшийся способ, т. е. стать головой вместо Луи-Филиппа, всех революционистов и этим оружием нам противоборствовать. Не знаю, как и в какой мере Англия и Франция захотят и возмогут принудить Бельгию покориться изреченному конференцией; но ежели сие сбудется, то полагаю, не надолго, и предвижу всенеизбежную войну. Эта война будет необыкновенная, но ужасная свалка двух начал: зла против добра. Сомневаюсь, чтоб, при слабом устройстве Германии, успех был на стороне добра, и, признаюсь, опасаюсь больших несчастий и распространения зла быстро и далеко. Нет сомнения, что тогда закричать к нам, требуя помощи. В ней отказу не будет; ибо, защищая добрую сторону, мы себя будем защищать. Но не иначе пойду на помощь, как с тем, чтоб других заставить делать по нашему, и потопу не 50 т. поведу, но по крайней мере 300 т.; иначе не пойду ни на шаг, а буду ждать, чтоб о нас сломились. Обдумать и приготовить все для этого есть предмет нынешних моих попечений.
Для безопасности края, всех известных говорунов, и в особенности бывших участников революции, нужно будет заблаговременно вызвать и выслать во внутрь России под строгий присмотр и ничем не пренебречь; это может упрочить спокойствие края.
Теперь скажу тебе, что по ходу дела я полагаю, что гроза над Германиею не разразится ранее, как месяца через два; так что мы призваны быть можем не ранее, полагаю, как в начале Июня, и потому поспеть можем рано что к началу Августа на Эльбу, может быть уже на Одер. Дай Бог, чтобы я ошибался, но полагаю лучше предвидеть худшее, чем льстить себя обманчивыми надеждами.
XL. С.-Петербург, 5 (17) марта 1839 г.
Чернышов делал разные соображения и подробную смету всех расходов по приведению армии в военное положение. Все это вчера только кончено и тебе сообщится. И так у нас будет все готово; но, приступя к оному, другое я отложил, ибо обстоятельства приняли другой оборот, и ежели я не ошибаюсь, близкой войны нам не угрожает. Ежели же было б какое опасение, то наша роль начнется не ранее 4 или 5 месяцев позже; ибо повторяю, что я не клочками введу наши войска, но гряну сразу со всею силою; иное нам неприлично. Вчерашние известия из Парижа и Брюсселя, ничего еще решительно не объясняя, дозволяют однако предполагать тихой развязки; вопрос только, на долго ли? Что за мерзости в Гишпании! Черт их не разберет! Сына моего приняли в Вене весьма ласково во всех сословиях, и он не нахвалится всеми.
XLI. Царское Село, 30 сентября (12 октября) 1839 г.
С самой нашей разлуки с тобой, я кроме неприятного ничего не имел. Здоровье жены моей, которую пред отъездом оставил поправляющуюся, видимо, к несчастию, вновь столь расстроилось, что я должен был, внезапно оставя Москву, спешить к ней сюда, в жестоком беспокойстве найти ее опасно больною. Но милосердием Божиим опасения мои был напрасны, и я нашел ее, хотя еще в постели, но почти без лихорадки, но сильно страдающею еще от нервически-простудной головной боли. Теперь ей лучше, и она третий день как перешла в кабинет, но крайне слаба, и вся польза лечения нынешнего лета исчезла. Вслед за тем заболела дочь моя Ольга сильной простудой, и сегодня только после 14-дневной сильной лихорадки, при жестоком кашле, ей кажется получше. В это же время лишились мы нашей почтенной генеральши Адлерберг, бывшей моей первой наставницы и которую я привык любить, как родную мать, что меня крайне огорчило. Наконец, сын заболел дорогой и, судя по первым признакам болезни, надо было опасаться повторения прошлогодней. Я должен был согласиться дозволить ему сюда возвратиться и отказаться на сей раз ехать в Варшаву. Из всего этого заключить ты можешь, в каком я расположении духа но что делать, это воля Божия; надо терпеть и покоряться, но очень, очень тяжело.
XLII. С.-Петербург, 14 (26) декабря 1839 г.
Брунов в Лондоне, и я скоро надеюсь получить известие о благополучном заключении договора, который столько труда и времени стоил заключить, потому именно, что ничего не было легче. Но мы видим, что простое и прямое не всегда легко именно оттого, что просто и легко. Наша экспедиция в Хиву отправилась; не знаю, какой будет успех, ибо вещь мудреная и в особенности зимой; кроме стужи и буранов все надо везти с собой; и, чтоб вывесть в поле до 5 т. войска, нужно было двинуть до 10000 верблюдов и 28 т. лошадей для предварительных завозов продовольствия; из сих лошадей уже 8 т. пало. Ужас подумать! Ежели удастся, то влияние будет сильно и полезно; но жаль противного, а уверену быть нет никакой возможности.
XLIII. С.-Петербург, 23 января (4 февраля) 1840 г.
Экспедиция в Хиву продолжала продвигаться, не смотря на холод, доходивший до 32°. Больных немного в отряде, но много в гарнизонах укреплений, умерших же в сие время на 6 т. 34, что очень немного. Была уже встреча неожиданная с Хивинцами; одна наша рота без артиллерии имела дело целые сутки с 2 т. их отрядом и счастливо отбила все их нападения; предстояло труднейшее, т.е. переход через хребет Усть-Юрт. От Брунова ничего не получил нового, но все шло покуда хорошо. Злость Франции на нас все усиливается, и слова Сульта в камерах сие доказывают, что я им сильно отвечал.
XLIV. Остроленка, 15 (27) мая 1840 г.
Вели в крепости у квартиры, где остановимся, поставить почетный караул; крепости салютовать, когда жена выйдет из кареты, но не ранее, дабы не пугать лошадей.
В Варшаве мы приедем прямо к собору, во время многолетия вели цитадели салютовать. Мы очень желаем остановиться не в Бельведере, но в Лазенках; буде сие решительно не невозможно, топить там можно вверху везде. Раух привез нам весьма плохие известия про почтенного короля; ждем с нетерпением приезда Тюмина с позднейшими. Положение мое очень тяжело: удерживать жены не смею, но боюсь несчастия в ее присутствии, и тогда последствия для ее слабого здоровья меня пугают. Но Бог милосерден и услышит молитвы наши и сохранит еще почтенного короля. Не хочу терять надежды.
XLV. Берлин, 26 мая (7 июня) 1840 г.
Бог сподобил меня застать еще в живых почтенного короля и быть им еще узнанным; и казалось, что это была последняя ему приятная минута, и через 4 часа после он скончался как праведник, без боли, без вздоха, без судорог, заснул! Мы все, Русские, должны в нем оплакивать друга нашего Александра Павловича и искреннего друга России, что он в завещании подтвердил своим детям. Вели сейчас надеть траур в армии, сходно посылаемого приказа. Жена моя перенесла ужасный сей удар с удивительною твердостию духа, и с помощию Божией, надеюсь, что оно худых для нее последствий иметь не будет.
XLVI. Потсдам, 29 мая (10 июня) 1840 г.
Здесь все продолжает быть в порядке, и кажется, при благоразумии короля и преданности к нему, можно того же надеяться впредь; так и чувства его, которые мне давно были известны, выразились ясно вчера, когда он принимал наш отряд кавалергардов; обласкав каждого и уверив всех в наследственных чувствах к России и к нашей армии, он обнял старшего унтер-офицера и рядового, в знак искренности своих слов.
Вчера по соизволению его дежурили при нем наши генерал и флигель-адъютанты, сегодня стоят на часах наши кавалергарды; словом, все делается, чтобы доказать, что потеря наша общая, и что помять к нему, общая в нас, залогом и будущей нашей дружбы и союза. Я держусь в стороне и никого не вижу, дабы показать тем, что я прибыл для семьи, для покойного, а не для какого-либо влияния.
XLVII. Сергиевское, близ Петергофа, 29 июня (11 июля) 1840 г.
С возвращения моего сюда мне не было свободного времени отвечать тебе, мой любезный отец-командир, на два письма; одно полученное мною на пароходе при самом отплытии из Киля; другое здесь, вскоре по приезде. Я нашел здесь столько тяжелого, грустного дела, что, при без того довольно мрачном расположении моего духа, с трудом мог заниматься и кончить все, что на меня навалили. Теперь, слава Богу, дела пришли в обыкновенное правильное течение, и мне несколько полегче. К несчастию я нашел здесь мало утешительного, хотя много и было преувеличено. Четыре губернии точно в крайней нужде; это Тульская, Калужская, Рязанская и Тамбовская; озимый хлеб и четвертой доли не воротить семян; к счастию, что яровые хороши.
Требования помощи непомерные; в две губернии требуют 28 миллионов; где их взять? Всего страшнее, что ежели озимые поля не будут засеяны, то в будущем году будет уже решительный голод; на вряд ли успеем закупить и доставить во время. Вот моя теперешняя главная забота. Делаем, что можем; на место послан г. Строганов, распоряжаться с полною властью. Петербург тоже может быть в нужде, ежели из-за границы хлеба не подвезут. Чтоб облегчить потребность казенного хлеба сюда и не требовать всего количества с низовых губерний, я приказал было Чернышову тебя спросить, можно ли считать на Польшу; но дело это несбыточно на сообщенных условиях; разве на пробу заподрядить 20 т. кулей для доставки чрез Либаву? Год тяжелый; денег требуют всюду, и недоимки за полгода уже до 20 миллионов противу прошлого года; не знаю право, как выворотимся.
Поездка моя в Германию, как пишет Пален, привела Луи-Филиппа и Тьера в тревогу; они вообразили, что я только за тем ездил, чтоб соединить всех Германских владетелей против Франции, и крепко негодуют.
XLVIII. Царское Село, 2 (14) октября 1840 г.
С больших любопытных читал я описание твоего пребывания в Берлине Прием короля таков, какого я ожидал; что прочие о том думали, нам дела нет: воля короля и твердая его решимость действовать за одно с нами для меня достаточны. Ты очень хорошо сделал, что коснулся всех предметов и все привел в ясность к взаимному удовольствию. Касательно же могущей потребоваться от нас помощи или нашего участия в борьбе с Франциею, я другого мнения. Не говоря же о том, может ли быть или нет вероятия, чтоб при нынешнем положения вещей была возможность ожидать нападения Франции на Германию, должно однако полагать, что силы западной Германии и 4 Прусских корпуса достаточны будут, дабы встретить Французов и бороться с ними с месяц или более, до прихода остальных Германских сил, т.е. Прусских пяти корпусов и Австрийской армии, которая, при всей их беспечности, не может же исчезнуть с лица земли. Наше появление должно быть только в одном случае: недостатка сих первых сил или их неудачи; но тогда наше появление должно быть достойно России, оно должно быть огромно, грозно, непреодолимо, и с помощию Божиею решить дело одним ударом. Я решительно и никогда не соглашусь на раздробление наших сил в виде частной помощи.
XLIX. Царское Село, 26 мая (7 июня) 1842 г.
Ждем на днях сестру жены с мужем, потом принца Прусского, за ним короля, потом герцога Нассауского с братом и моего племянника, младшего сына Анны Павловны; так что скоро придется мне петь: Князи людские собрашися: ох тих-тих-тих-ти!
L. С.-Петербург, 14 (26) января 1843 г.
Мне уже часто предлагали отвечать на статьи и брошюры, издаваемые за границей с ругательствами на нас. Не соглашался я на это по той причине, что, кроме того, что считаю сие ниже нашего достоинства, и пользы не предвижу: мы будем говорить одну истину, на нас же лгут заведомо; потому не равен бой. Сильнее гораздо опровержение в самих делах, когда они доказывают ложь торжественно. Нынешнее усугубление злости возбуждается непонятными действиями Пруссии. Их неосновательность, опрометчивость и непонятные противоречия самим себе поставили всех в недоумение, к чему это вести должно; и приступают к нам с требованием объяснения, в том числе и по торговым делам. Чем бы признаться, что они в требованиях к нам ошиблись, им легче было вывернуться, дав вид, что будто они просили за всех, а мы сего не хотели, согласясь для них одних. Как же нам тягаться с подобным образом действий? Мы идем чисто, прямой дорогой, а вот чем нам платят. Потому и теперь не могу согласиться заводить полемику; пусть лают на нас, им же хуже. Придет время, и они же будут пред нами на коленях, с повинной, прося помощи. Папа с дочерью обошелся как нельзя лучше, а Максу говорил, что в Баварии вредят католической вере фанатизмом и нетерпимостью. Каково? И он на попятный двор.
LI. С.-Петербург, 6 (18) марта 1843 г.
Вполне разделяю мнение твое на счет происков L. Philippe [Луи Филипп, французский король], хотя мало со мною соглашаются, ослепляясь его умом и бесстыдной ловкостью; теперь Орлов привез мне новые доказательства, ибо Австрийское правительство достоверно знает, что он посылает ежегодно в Рим от 10 до 12 м. франков для подкупа в пользу революционных правил, а я ничуть не сомневаюсь, что быть может он-то и причиной недоброжелательства папы к нам и всех затруднений, сим порожденных. Орлов привез тоже доказательства, что фанатизм в Вене превосходит воображение; легко вообразить, к чему это ведет. Потеря короля Шведского для нас чувствительна; очень желаю, чтобы сын наследовал отцовские чувства к России и всегдашнее благорасположение. Посылаю к нему Макса, дабы убедить его не изменять наших добрых сношений для обоюдной пользы и его спокойствия.
LII. Царское Село, 1 (13) августа 1844 г.
Пораженный тем же тяжелым ударом, как и ты, любезный мой отец-командир, солью мою невыразимую скорбь с твоею, ибо чувствовал заранее и теперь вполне ощущаю то, что и твое отцовское сердце терпит. На это слов нет, и кто прошел чрез подобное, может только смиряться пред Богом и говорить от глубины растерзанного сердца: да будет воля Твоя! Медлил я отвечать на первое твое письмо, потому что не могу духом собраться все это время, чтобы взяться за перо. Почти 9 недель ожидания того, что третьего дня совершилось, так сокрушило мою душу, что я с трудом исполнял часть только своих обязанностей; ибо все это время был занят другой - святою. Наконец, Богу угодно было прекратить страдания нашего ангела и призвать его к Себе! И мы, хотя с сокрушенным сердцем, благодарим Господа, ибо Он ангелу дал верно ангельское место. Теперь в грусти одно утешение - молитва и служба; я займусь по прежнему всеми обязанностями, и авось Бог подкрепить нас. Какие плачевные вести сообщил ты мне! Что за всеобщие пагубы! Несчастным должно помочь немедля и во что б ни стало. Я желаю, чтоб имя покойно моей дочери было связано с благодеянием для Варшавских бедных, и велел Туркулу тебе о том донести.
Необходимо употребить все усилия, чтобы исправить как наискорее повреждения в крепостях и придумать как впредь предотвратить; ибо нельзя ручаться, чтоб не повторилось. Боюсь в особенности за цитадельскую оборонительную казарму, ибо всегда находил расположение ее опасным от обвалов крутости. Нельзя быть довольно осторожну. Полагаю, что посадка сплошь до верху вернее всего. Глупый выбор Варшавских каноников верно плод происков или страха. Должно ли нам согласиться, этот вопрос не умею я решить. Скверный дух должен быть, но уступать ему не должно, и не уступим. Покуда покушение на короля Прусского кажется не плод какого-нибудь заговора или общества, но легко быть может, что есть последствие разврата мыслей, более и более обладающего умами, вследствие неслыханных мерзостей, ежедневно появляющихся везде. В этом роде гаже les Mystиres de Russie ничего еще не читывал. Прочти. Войск здесь я почти не видал, ибо не мог отлучиться; надеюсь 7-го (19-го) и 8-го (20-го) чисел собраться с силами и увидеть хоть одно ученье и один маневр.
LIII. Гатчина, 18 (30) сентября 1844 г.
Мир Французов с Мароком на время исправил отношения Франции с Англиею, удалив на время предлог к разрыву; но доверие друг к другу исчезло совершенно, и мир на волоске; первый предлог достаточен будет к войне. Вот плоды мнимой дружбы! Германия крепко больна; действия короля Прусского ее не излечат, и из всего этого выведем одно заключение, что нам должно быть готовыми. Дабы же быть готовыми, надо довершить внутреннее устройство и бдительно подавлять всякие попытки, даже отдаленные, к ниспровержению законного порядка; с этими людьми милосердию нет места. Тяжелый сей год лишил меня на днях моего верного Бенкендорфа, которого службу и дружбу 19 лет безотлучно при мне не забуду и не заменю; все об нем жалеют.
LIV. Гатчина, 5 (17) октября 1844 г.
С большим удовольствием прочел я описание твоих смотров и маневров и весьма рад, что ты всеми тобой осмотренными войсками остался доволен. Должно всеми силами стараться поддерживать это состояние и в особенности утверждать нравственность войск, без которой, как оно красиво ни будет, не будет оно надежно; нельзя довольно за сим смотреть. Дурной дух в Польше меня не пугает более прошедшего, ибо я столько же твердо устою в решимости ни на волос не отступать от принятых правил, и чем они будут хуже, тем я буду строже, и тем хуже для них. Но ежели мы подадим малейший вид послабления, от боязни du qu'en dirat-on? [что об этом скажут? (фр.)], то все решительно пропадет. Потому ни в твоем, ни в моем характере бояться их; напротив, мы будем вместе служить опорой правому делу и надеждой для благомыслящих, сколько их ни мало. Впрочем, во всем буди воля Божия!
LV. Гатчина, 29 октября (11 ноября) 1844 г.
Осенью полагаю я ехать прямо в Киев смотреть 1-й корпус; но ежели б легче было собрать его в Елисаветград или Вознесенск по смене 4-м корпусом, то было б еще лучше; ибо я смотреть намерен там 2-й резервн. и сводн. кавал. корпуса, что составило б прекрасный сбор войск при сильной кавалерии, и на весьма удобном месте; тогда бы 1-й корпус, после смотра около 15-го сентября, мог бы прямо следовать на свои новые квартиры. После этого смотра намерен я еще видеть флот Черноморский, а на обратном пути 1-й и 3-й резервн. кав. корпуса. Voilа ce que l'homme propose, Dieu disposera [Вот что человек предполагает, а Бог расположит. (фр.)]; но я старею, и мне спешить надо смотреть все, что можно, доколь силы еще дозволяют. Здесь все тихо и хорошо. Живем в уединении, что согласно с нашим душевным расположением. Смотрел вчера в Царском Селе образцовые войска и был ими весьма доволен. На днях видел здесь партию Польских рекрутов; кроме непомерного числа брошенных дорогой больных, в одном здешнем лазарете из 360 человек оставлено 32 человека больных гнилыми горячками, из коих 9 трудных, а два бежали с одной дневки в Гатчине.
На выворот, потом смотрел партию Польских Евреев; 150 человек как пошли из Варшавы, так и пришли, ни одного ни больного, ни беглого не имели с самого выступления, глядят весело, живо, здорово, словом молодцами, тогда как те чуть живыми! Обрати на это внимание. По слухам, конвойные майоры крепко шалят; ежели изобличу, в три дуги согну мошенников, марающих мундир. Послал ф.-а. строго исследовать.
LVI. С.-Петербург, 25 ноября (7 декабря) 1844 г.
Все касающееся расположения умов в Царстве меня удивляет. Я это всегда предвидел и объявил вперед депутации, ежели припомнишь; не верив им никогда, не могу признавать себя обманутым. Но взираю на сие как новое не только право, но необходимость усугубить осторожности, строгой справедливости и приискания всех возможных мер, чтобы отнять все способы нам вредить. Весьма важно то, что более и более революционный дух фанатизма мнимо-католического ослепляет этих дураков до того, что они мне помогают наложить на них намордник. Этот намордник, который непременно на них наложу, есть присоединение духовной дирекции к Римско-католической коллегии здесь; я на это имею и власть, и силою заставлю себя слушать. В другой раз тебе это объясню подробно, покуда о сем никому ни слова. Что же касается до теперешних открытий, желательно скорее кончить и сделать пример строгости.
LVII. С.-Петербург, 20 декабря 1844 г. (1 января) 1845 г.
Мнение твое насчет неисправимого сумасбродства Поляков я разделяю в полной мере. Тогда, когда единство мер против их замыслов могло бы быть соблюдаемо не только у нас, но в Австрии и Пруссии, тогда можно было надеяться, что время излечило бы их от тщетных покушений, и чрез сто лет могли бы они перерождаться; но когда, вместо того, видим мы совершенно противоположную систему с ними в Пруссии, а в Австрии все покоряется прегосподствованию католического фанатизма, пред которым все молчит, все уступает: тогда остается нам одна горькая юдоль - бороться и силой удерживать покой и покорность; тогда должно нам истреблять постоянно все, что нам вредно и опасно быть может,- самая тяжелая и неприятная обязанность, но обязанность святая пред нашим отечеством, драгоценной кровью два раза покорившим Польшу.
Не могу довольно повторить тебе, что при строжайшем правосудии надо непоколебимо идти вперед к цели: истреблять все способы нам вредить. Во главе всего враждебного нам ставлю духовенство и воспитание; первое должно сделать послушным вопреки всех препятствий, и я требую сего непременно и постоянно; второе начато, должно продолжать и все более утверждать на избранной стезе, и время увенчает наши труды. Ни мнения, ни угрозы, ни ругательства иностранные не могут и не должны нас пугать; с нами Бог, и никто же на ты, и с твердым духом будем стоять за наше правое дело с полной надеждой на Божию помощь. Следствие предоставь законному течению и бери к ответу всех виновных; пощады быть не может в подобных замыслах. Я был третьего дня в прекрасно устроенной Римско-католической Духовной Академии; ректор очень хорош и говорил мне с ужасом про дух духовенства в Царстве, про дурное влияние, которое старались здесь приобрести приезжавшие епископы, и просил меня настоятельно не присылать в академию учеников из Царства, не ручаясь за последствия, ежели придут в сообщение с его учениками, которыми покуда доволен. Однако надо будет подумать, как сему помочь; ибо пора подумать о будущем духовенстве Царства и приготовить его таким, каким надо.
LVIII. С.-Петербург, 30 января (12 февраля) 1845 г.
Ты знаешь уже, что за несчастие вновь нас постигло! Непостижима воля Божия, а пред ней должно нам смиряться; но тяжело остающимся! По приезде твоем переговорим о многом, нам угрожающем; политический горизонт более и более чернеет, и нам должно готовиться на упорный бой, ежели не физический, то на моральный, с которым, может быть, труднее бороться. Потому надо нам усугубить усилия отстранить все, что у нас нам угрожает опасностью, и устроить все так, чтобы в этом хотя быть с свободными руками. Мнимая папская булла - скорее счастливое появление, потому что многим откроет глаза и разуверит насчет мнимого католического усердия, служащего одной маскою чисто революционным замыслам, и потому ежели уступать нам в справедливых наших намерениях устранять все опасное опасением раздражать или пугать католиков, мы сами им служить будем, т. е. революционному духу. Настало время, повторяю, где следует нам поступать решительно, довершая недовершенное и становясь твердой ной там, где мы покуда еще живем пришельцами; вот будет предмет наших занятий.
LIX. С.-Петербург, 6 (18) апреля 1845 г.
Я всегда был мнения того, что нет ни благодарности, ни еще менее верности в этих людях; один страх и убеждение потерять все последнее, что осталось, их еще удерживает, Доколь мы сильны не одним числом войск, но неумолимыми мерами сближения с Россией, лишением их всех особенностей, составляющих остаток их мнимой народности, дотоль мы будем иметь верх, хотя со временем и при постоянной настойчивости. Но лишь только мы ослабнем, или в мерах сих, или вдадимся в доверчивость к ним, все пропадет, и гибель неминуема. Пруссаки делают свое, ругая нас напропалую; и я уверен был, что, ежели король не удовлетворит их общему желанию, то непременно припишут это моему влиянию и увещаниям. Это мнение мне похвальный лист, ибо доказывает, что мой образ мыслей нигде не подвержен сомнению. Но про это мне из Берлина ничего не пишут; кажется, как будто притихло покуда.
LX. Палермо, 25 октября (7 ноября) 1845 г.
Ты хорошо сделал, что писал в Берлин на счет дерзости журналов, хотя уверен я, что все даром; потому что там все так идет. Новая канальская выдумка Поляков о монахинях произвела в Риме желаемое или действие; баба, которую они нарядили в сию должность, там, и ей делается формальный допрос. Мы никогда не спасемся от подобных выходок, ибо ныне иначе не воюют, как ложью. Здесь покуда все тихо и хорошо. Принимают нас во всех сословиях как нельзя лучше, и простой народ приветлив до крайности.
LXI. С.-Петербург, 7 (19) февраля 1846 г.
Искренно благодарю тебя, мой любезный отец-командир, за поздравление с помолвкой нашей Оли. Слава Богу, что она нашла тоже себе по сердцу, достойного себя. Вовсе неожиданно нам было подобное, и мы в том видеть хотим Божие благословение. Будем надеяться на милость Его и впредь. Кажется, эта свадьба, как ни говорят, не нравится ни в Берлине, ни в Вене; но Бог с ними, не мешайся они только в наши дела. Покуда Пруссаки, кажется, поиспугались тому, что у них открылось: очень им здорово. Хотя не верю истинно, а еще менее возможности исполнить замыслы у нас, но не мешает и нам держать ухо востро, что, я думаю, и делается.
LXII. С.-Петербург, 16 (28) февраля 1846 г.
Признаюсь тебе, хотя может быть это и грешно, но я с особенною радостию узнал про новые безумства Поляков; ибо они так кстати проявились, что, кажется, всем откроют глаза и докажут, наконец, какими единственными мерами можно с ними управляться. Но что еще более меня порадовало, это то, что мужики их ловят и выдают: вот нам разительное доказательство, что народ добр, так и привык, ежели не привязался, к нашему порядку. Это лучшая для нас гарантия. Хотя ты всегда был разрешен поступать с подобными злодеями по полевому уложению, но для вящаго сему еще подтверждения посылаю тебе новый о сем указ, я его сообщаю и Австрийцам и Пруссакам не за тем, чтобы надеялся нашим примером заставить их столь же строго наказывать, ибо филантропическая трусость или трусливая филантропия (как это тебе угодно будет назвать) верно им помешает, но чтобы доказать им, что я не переменяю своего образа действия, глядя на них. Затем пусть делают, что они хотят, над ними и трость. Воротился Состынский из Берлина, и он говорит, что короля все не терпят.
LXIII. С.-Петербург, 28 февраля (12 марта) 1846 г.
Новая попытка Дзялинского на Позен мне служит только новым доказательством дерзости и самонадеянности каналий Поляков, а с другой - беспечности и глупости Прусской полиции, не знавшей, или не умевшей узнать, что под носом готовилось с толикой дерзостью! Как после того надеяться на их деятельное содействие к разбору этого сложного дела и на усердие преследовать все эти пагубные замыслы? Не знаю даже, будут ли своих каналий судить военным судом.
Ежели Австрийцы глупо дали созреть всему заговору, ничего не хотя ни знать, ни видеть, ежели с обыкновенной своей мешкотой и формами сбирали войска воевать на Краков, когда мы все кончили двумя батальонами; за то, при всем их глупом важничании, объявили они штанд-рехт, т. е. la loi martiale [военный закон (фр.)], и я уверен, что за Меттернихом дело не станет, и с канальями поступят они на чисто. Но повторяю, на Пруссаков ничуть не полагаюсь. Жаль, что не удалось Краковских шельм переловить нам; у них половина уйдет или отпустят, и опять шельмы варить кашу будут по своему; вряд ли не так будет. Из Вены мне пишут, что мужики в Галиции душат не только помещиков, но и попов, а других вяжут и представляют к начальству. Как это им здорово, да и императрицам и фанатической партии, дабы убедились, наконец, что за народ эти попы, и прав ли был я, что их привожу к порядку. Слава Богу, что у нас все тихо; но будь осторожен, чуть подозрительных бери к ответу, и воспользуемся сим случаем, чтобы вновь очистить или дочистить край от столько сору, сколько можно; пора с ними надолго кончить. Войскам дай возможный покой.
LXIV. С.-Петербург, 3 (15) марта 1846 г.
Верю очень, что теперь Австрийцам не легко будет приводить народ к порядку, ибо сколько народное орудие в том случае им ни было полезно, оно самое опасное, ибо выводит из порядка и послушания, а тут и коммунизм готов.
Этого-то примера я боялся для наших на Волыни и Подоле и сейчас послал Бибикова с строгим приказом отнюдь не дозволять никакой подобной попытки, ибо никогда не дозволю распорядков снизу, а хочу, чтобы ждали сверху. Мои правила тебе известны давно. Ты и в Польше проучи мужиков, которые бы хотели предлогом воспользоваться чтоб подобное затевать; они доноси, ежели подозревают, но не распоряжайся сами. Согласно твоему желанию, отменяю сбор отпускных; хорошо, что не надо. Наконец, и Пруссаки штанд-рехт объявили; пора было! Но прочти Берлинскую газету, в которой сказано, что Поляки имели несчастие быть атакованы нашей кавалерией, прежде чем достигли границы Прусской: везде явная злоба. Куда все это поведет, страшно подумать. С удовольствием читал я записку об совершенных войсками переходах. Молодцы. Теперь, как все успокоилось, кажется не надо Полякам показывать, что их боимся; они обезоружены. Что они большое предпринять могут? Потому и побереги войска и мало-по-малу вводи опять прежний обычный порядок в службе гарнизонной. Все это не исключает обыкновенной должной осторожности. Сам для себя будь осторожен.
LXV. Москва, 14 (26) марта 1846 г.
Радуюсь очень, что наконец Австрийцы совершили над Черторижским меру, которую по справедливости им следовало исполнить тогда, когда уже у нас он политически предан смерти, как государственный изменник; тогда бы, смело сказать можно, ничего бы теперешнего у них не произошло. Нет сомнения, что теперь конечный ему и всей эмиграции удар; не полагаю, чтоб могли оправиться, хотя у Пруссаков найдут еще долго опору. Все, что Фонтон по сему пишет, очень любопытно; их стыд, что опоздали и удивление нашей быстроте - прекрасно. По Краковскому делу я с тобой не согласен. Брать себе ничего не хочу. Дело решено еще в Теплице, Краков должен быть Австрийским, а не Прусским; так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы променятся и отдать мне Галицию, взамен всей Польши по Бзуру и Вислу, отдам и возьму Галицию сейчас; ибо наш старый край. Ты очень хорошо сделал, что воли мужикам не даешь - их дело слушаться и, под предлогом усердия, не нарушать порядка и повиновения. Накормить и помогать должно, сколько можно.
LXVI. С.-Петербург, 9 (21) августа 1846 г.
Вчера получил я письмо короля очень дружеское, в котором однако он просит меня, чтоб переданных нам из Пруссии подданных наших не казнить смертию и не ссылать в Сибирь. На первое могу согласится, на второе же нет. Сам Иисус Христос изгнал плетью из храма воров; не в долге ли мы очистить край наш от разбойников? Далее хочет он предложить, чтоб все мы сложились, чтоб отослать в Америку всех бунтовщиков, т. е. дать им возможность или дорогой бунтовать, или из Америки воротиться когда захотят! Непонятно. Полагаю, что в Галиции еще долго не приведут в порядок; ибо Метерниха не во всем слушает; эрц-герцог так слеп на Поляков, что явно их защищает, и его хотят сменить, на что фанатическая партия сердится, ибо она в руках Поляков. Словом, при этом порядке вещей нельзя, чтоб дело ведено было стройно к концу.
LXVII. С.-Петербург, 22 апреля (4 мая) 1846 г.
Конец делу Красковскому в Берлине столь удачен, что не могу ему нарадоваться и надивиться. Кажется, король, по словам его ко мне, убедился и в пользе и в необходимости, и в праве нашем в сем приговоре; но он опасается, что известие о сем сломит шею Гизо и даст охоту другим, под этим предлогом, стараться нарушить всякий трактат; но, не опровергая возможности подобного, я замечаю, что Венский трактат противниками нашими уже нарушен был в их пользу отторжением Бельгии, здесь же мы не выходим из прав наших. Происходящее в Галиции урок добрый и доказывает еще разом более, что никогда черни воли давать не должно, что у нас отнюдь не попущу. Чернь должна слушаться, а не действовать по себе. Затем я и отправил сейчас Бабикова восвояси, дабы у нас не переняли, на что бы охотников много было; но я-то не охотник до подобных орудий. Оно, может быть, отохотит Австрию от Галиции и расположит к обману, когда время придет об этом замолвить.
LXVIII. Миноловицы, 18 (30) мая 1846 г.
Спешу тебя уведомить, любезный отец-командир, что я прибыл сюда утром в 8-ом часу, благодаря твоему Аниськову, нашел очень хорошо приготовленные квартиры всем. Час спустя получил эстафету из Праги от эрцгерцога Стефана с извещением о благополучном прибытии моих в Прагу; от жены же получил вечером вчера письмо из Табора. П. Вильгельм Прусский ездит с нею. Про Нидерландских положительного еще нет. Жена желает, чтоб принц Прусский поместился в павильоне, что ты занимал, стало так этому и быть. Меня возили славно, в особенности из Варшавы в Радом прибыл не с большим в 4 часа! 1-ю Карабинерную роту Кременчугского полка нашел здесь в почетном карауле, в должном порядке; желательно бы было только большего щегольства в правильности пригонки мундиров, которые сшиты довольно грубовато. Погода ветреная, ночью было холодно; я велел покуда надеть зимние панталоны. Унгерн-Штернберг говорит, что Австрийцев просто ненавидят; и все видит в черне, - уверяет, что все готовится к новой вспышке: со стороны революционной пропагандовольно грубовато. Погода ветреная, ночью было холодно; я велел покуда надеть зимние панталоны. Унгерн-Штернберг говорит, что Австрийцев просто ненавидят; и все видит в черне, - уверяет, что все готовится к новой вспышке: со стороны революционной пропагандпытный разговор и велел ему, чтоб тебе подробно донес о своих замечаниях. Он мне очень понравился; взгляд его на дела самый правильный, и он настаивает на необходимости вступиться за мужиков, которых многие помещики немилосердно притесняют по каким-то старым обычаям. Выслушай его. Стоит того за это приняться самодержавной властию, когда здравого рассудка, ни чести нет в помещиках.
LXVIX. Царское Село, 8 (20) ноября 1846 г.
Любезный мой отец-командир. Саша тебе вручит это письмо. Может быть, когда его получишь, уже тебе будет известна роковая весть из Вены! (Кончина великой княжны Марии Михайловны) В таком случае прошу тебя сейчас велеть выбрать 1 офицера, 2 урядника и 8 казаков линейных, самых видных и надежных, и с одним из твоих адъютантов пошли сейчас же в Вену, для принятия тела и сопровождения и караула при нем, до Петербурга.
Перевоз Михайло Павлович поручает г.-л. Бибикову, который сегодня же едет в Вену; вели команде быть в его распоряжении. Полагаю, что брат согласится перевозку учинить без церемонии, просто в закрытой карете; в таком случае ни встреч, ни церемоний нигде быть не должно, и тело повезено будет по почте. Но ежели брат пожелает, чтоб перевозка делалась церемониально, то надо будет нарядить сотню казаков на границу и провожать таким же образом.
На ночлег ставить роту в караул, а в Варшаве тело поставить в соборе и принять архиерею; далее же вести тоже под конвоем казачьей сотни до того места, где отсюда вышлю принять другим конвоем, что определится в свое время. Но, повторяю, надеюсь, что брат согласится перевозку делать просто, келейно и по почте. Так как на днях должно было быть объявлено в Кракове присоединение к Австрии, то легко быть может, что будут беспорядки, и дорога будет не безопасна; в таком случае я прошу сыну не дозволять ехать тем путем, а обрати его на Шлезию; даже и в таком случае, полагать будешь, что проезд его через Краков может подать повод к неприличным изъявлениям.
Горе наше велико и отразилось опять на здоровье жены. Молю Бога, чтоб ожидающие нас тяжелые сцены вновь не испортили пользу лечения в Италии, и боюсь этого. Нового ничего; Франция и Англия ныне в нас ищут, ибо обоим мы нужны, но я неподвижен и смотрю на них с презрением. На Кавказе у Бебутова было славное дело, какого давно не было, и теперь все тихо.
LXX. Царское Село, 14 (26) ноября 1846 г.
Письмо твое от 10 (22) получил сегодня утром, любезный отец-командир. Новое несчастие, постигшее наше семейство, узнали мы третьего дня вечером, и то неполно, по телеграфу; а через четыре часа позже прибыл Иванов с письмом брата. Несчастие его точно душу раздирает. При тебе он несколько отведет душу, ибо будет с тем, кого так душевно любит и который испытал подобное нам!
Слава Богу, что с Краковым конец. Шуму и крику будет много; не полагаю, чтоб было другое; впрочем, пусть суетятся, принять будем мы готовы. Ренневаль здесь очень испуган и говорит, что опасается, что Гизо не устоит. Я так не полагаю этого; но ежели б и было так, что нам за дело, хоть бы и Тиер его заманил, не боюсь ни чуть.
Пальмерстон тоже будет шуметь и грозить: но почти уверен, что сим и кончится. Положение Галиции весьма ненадежно, в том нет сомнения, и будет им худо, ежели не будут строже поступать и не облекут, кого послать хотят, полною властию. Уверен, что пропаганда и эмиграция будут беситься и всячески искать будут новых способов нам вредить; надо быть осторожными.
В Вильне, с присылки Иолшина, дело пошло гораздо лучше и, полагаю, будут еще важные открытия; надо идти до корня. Бунтующих мужиков в Белостоке надо примерно наказать как и везде, где затеют выходить из повиновения. Сокрушает меня состояние Радомской губернии; нельзя ли бы было придумать новой шоссейной работы или нанять их для Брестско-Киевской. Боюсь, чтобы положение края вновь не отдалось на войско и прошу тебя всячески стараться обеспечить их от нужды.
LXXI. С.-Петербург, 9 (21) Декабря 1846 г.
Сын вручил мне письмо твое, мой любезный отец-командир, за которое душевно благодарю. Свидание с М. П. было самое тягостное, и без жалости ни видеть, ни слышать его нельзя; после долгих колебаний он однако решился выехать в Новгородский кадетский корпус, дабы прождать там, покуда все ужасные церемонии не будут кончены; все это ляжет на нас и не облегчит наше горе ужасными воспоминаниями.
Жене уже это отдалось, и молю Бога, чтобы хуже не было. К делу. Все твои записки читал с удовольствием; остается желать только, чтобы все было успешно довершено. Сокращение издержек по администрации, и в особенности уменьшение числа чиновников, считаю мерою полезною и даже необходимою.
Предупредить беспорядки, от уменьшения повинностей ожидаемые, очень желательно; но ежели и будут, несколько примеров строгости все укротит. Главное забрать должно зачинщиков зла и подстрекателей. По Краковскому делу шуму и вранья много, но, кажется, тем и кончится, а что хорошо, то явная вражда между Англией и Франциею, которая и при сем обстоятельстве не могла быть предлогом для сближения и взаимного против нас действия.
LXXII. С.-Петербург, 28 декабря (9 января) 1846 г.
Сведения, которые ты сообщаешь про готовящееся в Пруссии, совершенно подтверждаются со всех сторон; но, что всего хуже, король в своем ослеплении начал теперь ссориться с Австрийцами за подчинение Кракова общему Австрийскому тарифу; и так как Австрия весьма справедливо не соглашается на бессмысленные требования короля, то он выходит из себя, ругается в пропалую, и право не знаю, до чего дойти может.
Я ему решительно объявить должен был, что, находя его требования совершенно несправедливыми, объявляю ему, что не могу допустить его неправильных притязаний к Австрии и, в случае серьезной ссоры, присоединяюсь к Австрии, так как бы присоединился к Пруссии, ежели бы считал вину со стороны Австрии. Авось этим предупрежду крайности. Этот пример безрассудства короля не один; таких много и по всем делами, и легко вообразить, что из всего этого происходит просто срам и жалость.
Здесь все тихо и хорошо. Брату лучше, и он теперь начинает быть спокойнее духом, хотя часто очень грустен.
LXXIII. С.-Петербург, 5 (17) февраля 1847 г.
И так вот, чего мы опасались, сбылось. Пруссия из наших рядов выбыла и ежели еще не перешла в ряды врагов, то почти наверно полагать можно, что, чрез малое время и вопреки воле короля, станет явно против нас, т. е. против порядка и законов!
Нетерпение короля чванствовать перед своими камерами побудило его без всякой причины их теперь же созвать, как бы в доказательство, что смеется над нами и над теми, которые не переставали выставлять ему всю безрассудность его затей. Что из этого выйдет, один Бог знает.
Но одно уже положительно: нас было трое, теперь мы много что двое; но за то отвечаю положительно, что я тверже и непоколебимее пребуду в правилах, которые наследовал от покойного Государя, которые себе усвоил и с которыми с помощию Божию надеюсь и умереть. В них одних вижу спасение.
Ежели же обратиться к самому этому новому положению или конституции, то в ней столько странностей и даже противоречий, что мудрено и понять. Между тем Мейндорф уже пишет про неудовольствие дворянства за преимущество, дарованное одной части из их сословия без уважительной причины; стало, уже есть зародыш неудовольствия даже в высшем сословии.
Добрые люди находят, что все это лишнее и не постигают пользы всему; а либералы смотрят на это как на первый будто шаг в их смысле, но отнюдь не как на конец того, что король даровать должен! Спрашиваю, кого же удовлетворил король? И сам себя назвал в подчиненные; стало, не он один уже правит, а зависит от 600 человек. Гадко и грустно.
LXXIV. С.-Петербург, 17 (29) апреля 1847 г.
Известия из Пруссии все очень неопределительны; говорят, будто король хочет весьма решительно действовать; желал бы сего, но что-то плохо верю и понять не могу, зачем было ему соглашаться на ответный адрес, который, после слов его, был неуместен и только что дал случай высказать много вздору и выказал, до какой степени дух в остаток уже испорчен.
Кажется, что беспорядки, бывшие в Берлине, точно не политического свойства и, действительно, произошли от дороговизны; но статься может, что это была только попытка, дабы удостовериться, как правительство примется; хорошо, что войско исполнило долг. Славянское общество, как кажется, мы успели захватить в самом начале и строго с ним покончим.
Занимают меня много твои Гомельские соседи, раскольники, которые с той поры, что узнали, что появился в Австрии лже-митрополит, как с ума сошли, и дерзости их начинают выходить из меры; это преопасная струна и по развитию, и по богатству, которое имеют в руках. Будем действовать весьма осторожно, но положительно с дерзкими.
LXXV. Петергоф, 10 (22) июля 1847 г.
Признаюсь тебе, что я не совсем разделяю мнение твое насчет исхода сейма в Берлине; мне кажется, что король, своими явными противоречиями между слов и дел, в конец себя уронил в мнении всех честных и благомыслящих людей, говоря одно, делая другое. Последний отказ его никого не успокоил, никого не удовлетворил и все оставил в таком тяжком недоумении будущего, что вряд ля что может быть хуже этого положения.
Между тем, революционная партия узнала свои силы, показывала много умных говорунов и всю слабость так называемой правительственной стороны, и что всего хуже, она выставила всю неосновательность короля и прикрылась мнимой личиной привязанности к нему. И под это-то личиной готовится во всем крае грозная будущность порчею понятий, общего мнения массы народа, по сию пору чуждой еще подобных мыслей, но неминуемо должной испортиться от непрестанной адской работы революционистов.
Старой Пруссии нет, она погибла невозвратно; нынешняя ни то ни се, что-то переходное, а будущее ужасно - вот мое убеждение, от которого желал бы, но не могу отойти.
LXXVI. Александрия, 10 (22) августа 1847 г.
Про дела раскольничьи я серьезно говорю австрийцам и объявил сегодня Колоредо, что, буде не получу должного и немедленного удовлетворения, то велю Медему выехать из Вены. Надо их разбудить, а я шутить не люблю делами подобной важности.
LXXVII. С.-Петербург, 27 ноября (9 декабря) 1847 г.
Вчера сын мой Константин присягал и поступил на действительную службу. Дай Боже, чтоб он пригодился государству; ума у него довольно. Здесь глупых толков много; покуда важного ничего, но мы остро следим и не зеваем. Холера держится в Москве по-прежнему, но здесь ее нет, не по дороги. Зимы досель вовсе нет. Нева чиста, как среди лета, сырость непомерная, и свету нет.
LXXVIII. С.-Петербург, 2 (14) января 1848 г.
Благодарю тебя, мой дорогой отец-Командир, за письмо и добрые желания на новый год; молю Бога, чтобы сохранил тебя для блага и славы России! И прошу продолжать мне 30-ти летнюю верную дружбу, которую ценю от глубины благодарного сердца. Мы более других обязаны Бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других и помог стать стеной против. Ты зодчий сей стены, те ее блюститель.
Как же мне после Бога, не благодарить тебя, что дал нам за твоей защитой прожить спокойно еще год. Что далее - в руках Божиих; будем смиренно ждать, что Он нам определит; не будем спать, ни ослабевать, ни предаваться гордости, кичливости, ни самонадеянию, ни гневу и будем молить, чтоб Бог избавил нас от ослепления. Дай Бог, чтоб дух в России, и в особенности в войсках, остался тот же, лучшего желать нельзя.
Сегодня из газет узнали мы, что Пест занят без боя, и что все возмутители кинулись на юг. Вероятного будут искать пробраться в Турцию, и жаль, ежели уйдут от заслуженной казни. Будущность Пруссии для меня в тумане, но одно кажется уже ясно, не быть единству Германии, ни прочим бредням; но что выйдет - непонятно.
Бюджет кончил: наш крайне тяжел, твой утвердил я, как ты мне представил, но все это очень тяжко. С холерой здесь все не сходим, казалось прошла, как вдруг до 30-ти в сутки заболевает. Холода доходили здесь до 28°, давно этого не было!
В Париже все еще далеко до порядка; и вряд ли будет; теперешний считаю временным и, вероятно, будет опять резня. В Италии все еще мутно. Словом, нет где спокойно отдохнуть глазу. Нам должно по-прежнему смотреть быть осторожным и ждать - сколь ни тяжело. Жена тебе кланяется, а я душевно обнимаю. Целую руку княгини. Твой на веки искренно доброжелательный.
