Между последними находился один молодой врач, которого мы назовем Арнольфом. Он страстно любил медицину и окончил курс оной в университете.
Началась война; Арнольф схватил оружие, но не хотел изменить и своей любимой склонности. Его познания и благородный характер скоро доставили ему место полкового лекаря в народном ополчении. Как искусный медик и храбрый воин, он равно заслужил уважение своих товарищей.
Начальники неохотно расстались с ним, да и сам он был готов вечно оставаться на военной службе, если бы не имел в виду благородной цели, еще глубже усовершенствовать свои познания.
Семейные обстоятельства его доставляли ему счастливую независимость, и он не спешил возвратиться домой, останавливался везде, где науки и искусства представляли пищу для его любопытства: то посещал он лекции и кабинеты славных ученых мужей, то бродил по лугам и долинам, занимаясь исследованием произведений мудрой природы.
Таким образом, очутился он и в Вогезских горах, стране малопосещаемой. Вечер склонялся уже к ночи. Арнольф шел пешком по узкой долине, надеясь пробраться на большую дорогу и еще засветло прийти в ближайший городок, куда послал он вперед своего слугу с лошадьми и походным баулом.
Но, или в последней пастушьей хижине, где он осведомлялся, описали ему эту дорогу слишком хорошей и близкой, или он в самом деле сбился с настоящей дороги; но тропинка, по которой он шел, хотя вела под гору, однако же опасными крутизнами и по краю пропасти. Чем дальше он продвигался вперед, тем окрестность становилась глуше и безлюднее.
Иногда казалось ему, будто из темной сени каштановых деревьев проглядывают стены старого замка; но можно ли подумать, чтобы замок, построенный в такой глуши, был обитаем? Скорее его можно было принять за вертеп разбойников; в самом деле ходили слухи, что места эти небезопасны от разбоев, как обыкновенно бывает в гористых странах по окончании войны.
Сверх того деревенские жители не могли равнодушно смотреть на чужеземных победителей; уже не один из товарищей Арнольфа тайно погиб от руки их. Он бросил смелый взгляд на свою саблю, висящую на бедре, осмотрел пистолеты и все опасения исчезли.
Их место заняли мечты другого рода. Начитавшись древних поэтов и будучи сам поэтом, он мечтал то о воздушных сильфидах, то о нимфах источников и рощ. Между тем вечерний туман прозрачной пеленой расстилался по долине, последние облака еще озарялись розовым сиянием, и прохладный ветерок навевал свежий запах горных трав. Ему казалось, что он найдет здесь свою родину, или тихую могилу, - а может быть, и то и другое вместе.
Тропинка вела по косогору, и, как казалось, прямо к замку. Крутизна обрыва не позволяла возвратиться назад. Притом, наш смельчак не привык отступать; он решился идти прямо в замок, какая бы участь там его не ожидала. И вот дорожка свернула в сторону около замка, и вот в отдалении открылся пышный сад и часть укреплений, разрушенных временем; на месте их стоят дерновые скамьи, обсаженные тенистыми деревьями и зелеными кустарниками.
Какое-то тайное предчувствие влекло к замку нашего путника. «Но что, если там живет какой-нибудь старый смотритель? - думал Арнольф, - еще хуже, если старая, брюзгливая смотрительница? Что, если целая прескучная семья? Нет! быть не может! Для чего портить картину?
Вообразим лучше прекрасную благодетельную волшебницу. Красавица грустит теперь о своем Рыцаре, который полетел искать опасностей на поле битвы, и тщетно ожидает о нем вести. Часто из своей высокой башни склоняет она унылые взоры и с помощью своей таинственной силы каждому благочестивому путнику шлет благословения на доброй путь, желает ему счастья в жизни, которого не может дать своему любезному.
- Для чего же? - Отважный рыцарь пренебрег драгоценным даром благодетельной волшебницы при последнем горестном с нею прощании. Безрассудный! быть может на том самом месте» - Арнольф прерван был легким шумом, что-то пролетело над его головой и кто-то неизъяснимо-сладостным голосом произнес: «прости, будь счастлив!»
Ему послышалось тихое рыдание, и, скоро увидел он молодую женщину, высокую, стройную, в белоснежной одежде, медленно идущую к замку. Она, с неописанной приятностью, несколько раз оборачивалась назад, подавала знак рукой и платком, как бы с кем-то прощаясь, и потом скрылась в замке.
Арнольф еще не верил глазам своим, но на ветвях ближнего кустарника висел венок, тот самый, который пролетел над его головой и задел за его волосы. Это не была уже мечта.
Схватить венок и взбежать на вершину горы к замку, для пылкого молодого человека стоило одной минуты. Арнольф стоял уже на террасе, где все расположено было с неподражаемым искусством. Он окружен был цветами; одни из них росли на грядах, другие гирляндами обвивались вокруг деревьев и кустарников, особенно вид двора, стоящего посреди террасы и украшенного с большим вкусом, был чрезвычайно живописен.
Казалось, все здесь было устроено для веселого пиршества по случаю чьего-нибудь возвращения; - но что значат произнесенные раздирающим душу голосом слова: «прости! будь счастлив!» К чему этот венок, брошенный в прохожего, и к чему бегство приветного существа.
Жизнь Арнольфа до сих пор не совсем была изъята от любовных приключений, хотя и невинных, и по большей части, таких, которые слегка трогали его сердце; однако он имел два или три знакомства, которые при стечении обстоятельств, более благоприятных, могли бы укрепиться и разрушиться только с жизнью.
Кто знает? Быть может, это таинственное прощание, эта пышность цветов, имеет какую-нибудь, еще непонятную связь со сладостной мечтой о минувшем? Недаром эти цветочные цепи таинственно здесь и там разделяют дружественные ветви деревьев.
По просеке вела прекрасная излучистая дорожка к замку. Арнолъф смело идет по ней: неужели, думает он, откажут здесь в гостеприимном приеме запоздалому путнику, сбившемуся с дороги?
Если так, то, по крайней мере, не откажутся вывести его из этой глуши на прямую дорогу.
Калитка, в которую за четверть часа перед тем вошла молодая дама, была затворена, и как оказалось, изнутри накрепко заперта; но надежда Арнольфа, найти гостеприимство в замке, его не обманула.
Чужестранец не успел еще подойти к замку, как вдруг ворота растворились; из них вышел пожилой, хорошо одетый мужчина с крестом Св. Людовика; он встретил своего гостя с отменной вежливостью, отличающей военных людей прежней французской службы.
Незнакомец, узнав по мундиру в Арнольфе прусского офицера, принял его ласково и повел в замок. Он говорил довольно чисто по-немецки, и рассказал своему гостю, что он уже давно живет в этом уединенном замке, чудесным образом сохраненном от ужасов революции, и к счастью забытый правителями, оставленными Бонапартом: ибо он никогда бы не согласился служить никакому другому властителю Франции, кроме Бурбона, и что в молодых летах своих, под знаменами законного короля, он сражался в отдаленных частях света.
В продолжение сих разговоров, они вошли в хорошо освещенную комнату, где, был накрыт стол с разными прохладительными напитками.
- Мне кажется, что какой-то счастливый гений возвестил вам о моем приходе! - весело сказал Арнольф. Но хозяин отвечал со вздохом:
- Счастливый гений! К сожалению, это слишком громко сказано; но ни добрый гений, ни простой смертный не говорил мне о вас. Я стоял у окна, занятый другими наблюдениями, и, увидев вас, принял вас за путешественника, сбившегося с дороги, которому нужна помощь.
Потом приняв опять веселый вид, он просил гостя подкрепить себя пищей. Между тем, Арнольф бережно снял с руки своей венок, положил его на столик, хозяин, покачав головой, с горестной улыбкой спросил его: «что вы думаете, почтенный мой гость, о той встрече, при которой получили этот странный подарок?»
Арнольф готов был отвечать ему со всем пиитическим жаром, какой могли внушить ему неожиданный прием, встреча с прелестным существом, рассыпающим цветы и мечты, занимавшие его в то время; но в чертах почтенного хозяина сквозила глубокая горесть; Арпольф умерил свой восторг.
Потом, немного помолчав, с почтительным видом сказал:
- Я уверен, что существо, от которого получил я этот венок, необыкновенный смертный; вид её напоминает о чистом свете, которой проливает на нас луна. Если могу узнать более, то удостойте меня своей доверенности.
- Вы все узнаете! - продолжал владетель замка после минутного молчания, - не одни только знаки отличия, украшающие грудь вашу, наружность ваша еще более внушает к вам доверенность; я не скрою ничего от честного и благородного человека, зная, что излишняя скромность в таком случае могла бы привести вас в заблуждение и подать повод к странным догадкам.
Вы видите во мне полковника Годенберга. Я происхожу от одной страсбургской немецкой фамилии; предки мои давно уже переселились во Францию и служили верно Бурбонам. Вы можете вообразить, сколько горестей и мучительных беспокойств перенес я в революцию, в молодых летах моих, до известного вам гибельного торжества неистовых извергов, я скоро шел по ступеням на военном поприще, сражаясь в отдаленных странах за честь Франции.
Вы видите во мне полковника Годенберга. Я происхожу от одной страсбургской немецкой фамилии; предки мои давно уже переселились во Францию и служили верно Бурбонам. Вы можете вообразить, сколько горестей и мучительных беспокойств перенес я в революцию, в молодых летах моих, до известного вам гибельного торжества неистовых извергов, я скоро шел по ступеням на военном поприще, сражаясь в отдаленных странах за честь Франции.
Но когда с ужасом увидел я невозможность защитить дом Бурбонов, тогда оружие выпало из моих рук. Я хотел скрыться в глуши лесов, купил этот замок у одного эмигранта, который через то получил способ со своим семейством найти приют на чужой земле.
Скоро любовь усладила дни мои счастливым супружеством. Увы! Судьба ненадолго позволила мне наслаждаться этим счастьем. Двадцать три года тому назад, как я лишился милой супруги, оставившей мне единственную дочь, несчастную Адель, которую вы видели не так давно.
С тех пор она была единственным предметом моих забот; я употребил все старания, чтобы дать ей хорошее воспитание и скоро надеялся уже соединить руку её с рукой храброго воина, который с честью, даже могу сказать, со славой оставил тогда службу, в намерении заняться поправлением доставшегося ему по наследству имения недалеко от этого замка.
Ансельм также происходил от благородной германской фамилии, и будучи французом, подобно мне любил войну, и моя Адель отвечала его пылкой любви нежной склонностью. Он был одним из ревностных почитателей Наполеона, и я не осуждал за то храброго молодого человека, который не раз пожинал лавры, сражаясь под его знаменами!
При всем том, он всегда выказывал уважение к моим правилам, хотя они несогласны были с его образом мысли. Я надеялся провести счастливо старость свою вместе с дочкой и зятем, и спокойно умереть в их объятиях.
Мы, французы, думали тогда, что сколько бы грозные валы всеобщего ополчения ни свирепствовали против сил Наполеона, никогда они уже не достигнут пределов наших: как жестоко мы обманулись! Какой римский урок для честолюбцев, упоенных блестящими успехами!
Полковник в сильном негодовании на французские войска, которые будучи дотоле непобедимыми, дали себя разбить и рассеять, несколько минут хранил молчание, и тогда только пришел в себя, когда рассудил, что это поражение ускорило падение ненавистного ему Наполеона и возвратило прежний блеск, столь любезным для него лилиям.
После минутной, но сильной внутренней борьбы, повествователь опять приветливо взглянул на своего чужеземного гостя и продолжал свою повесть следующими словами:
- Когда дошло до нас первое достоверное известие об истреблении большой нашей армии в холодных степях России; тогда благородный воинственный дух пробудился в нашем Ансельме, и неистовая приверженность к Бонапарту разорвала, наконец, все сладостные цепи любви и верности к невесте; правду сказать, бедная Адель сама была тому причиной.
Получив от родителей своих душу пылкую, еще более распаленную отважностью своего любимца, она сама разорвала приятные оковы, в которых до тех пор держала она неукротимый дух его. С наступлением весны, Ансельм отправился в армию Бонапарта.
Адель проводила его до самого того места, где вы сегодня ее увидели, и бросила в след ему венок, сказав точно так, как вам: «прости, будь счастлив! - это обыкновенные слова её, которыми приветствует она каждого прохожего в военном мундире, с того времени, как об Ансельме нет никакого известия.
Последнее письмо от него получили мы незадолго до сражения при Лейпциге. Нет сомнения, что теперь отважный молодой человек принадлежит к бесчисленному множеству жертв того жаркого дня, падших за Наполеона; также надобно признаться, за честь французского оружия; ибо, скажу смело, что все державы Европы, восставшие против Франции, не могут похвалиться, что победа над французами стоит им дешево!
Глаза старца пылали. Однако же вскоре взор его смягчился горестной слезой, и он опустив голову, тихим голосом промолвил:
- Что до моей бедной Адели, ум её помрачился с той ужасной разлуки, которую в другом случае, может быть, она перенесла бы с твёрдостью.
Глаза старца пылали. Однако же вскоре взор его смягчился горестной слезой, и он опустив голову, тихим голосом промолвил:
- Что до моей бедной Адели, ум её помрачился с той ужасной разлуки, которую в другом случае, может быть, она перенесла бы с твёрдостью.
Всякий раз, когда она бросает венок, увидев военного человека, кажется ей, что она только теперь рассталась с Ансельмом. Эта горестная мысль чудным образом ее успокаивает. В эту минуту она забывает недели и месяцы, проведенные в тщетном ожидании писем от Ансельма. Она уверяет себя, что в такое короткое время нельзя еще получить о нем известия.
Я надеюсь, что она сего дня будет с нами за ужином, хотя в грустном расположении, как обыкновенно бывает с ней со времени отъезда Ансельма, но без всяких сильных припадков.
Невольное движение Арнольфа, которой что-то хотел сказать, но вдруг остановился, заставило полковника спросить его с некоторой чувствительностью:
- Если вид сумасшедших вас слишком пугает, то я не посмею представить вам моей дочери! Не могу сказать, чтобы несчастная Адель в самом деле была в таком состоянии; сильные припадки случаются с нею только после первой подобной встречи и скоро проходят; впрочем, вы найдете в ней девицу скромную и благовоспитанную; скажите откровенно!
Сохрани Бог, чтобы я сделал хотя бы малейшее неудовольствие моему почтенному гостю. Мы можем одни отужинать в этой комнате.
Огорченный Арнольф прервал с живостью:
- Возможно ли, г. полковник, чтобы лицо мое было таким дурным зеркалом души. Вы принимаете за равнодушие, и даже, за отвращение, искреннее участие мое в бедной больной, и саму надежду содействовать советами своими к её выздоровлению.
Огорченный Арнольф прервал с живостью:
- Возможно ли, г. полковник, чтобы лицо мое было таким дурным зеркалом души. Вы принимаете за равнодушие, и даже, за отвращение, искреннее участие мое в бедной больной, и саму надежду содействовать советами своими к её выздоровлению.
Вы видите во мне воина, который умея наносить раны, способен и исцелять их; одним словом, я полковой врач. Несколько достоверных свидетельств, отчасти данных мне парижскими медиками, удостоившими меня своей дружбы и уважения, может быть, внушат вам доверие, необходимую в этом важном и щекотливом случае.
Полковник молчал; потом крепко сжал он руку Арнольфа, подобно человеку, который, скользя на краю пропасти, хватает руку, нечаянно простертую для его спасения. В эту минуту они позваны были к столу. Полковник повёл своего гостя в столовую, все еще не выпуская руки его.
Они вошли в небольшую круглую залу, находящуюся в одной из башен замка. На круглом столе стояла прекрасная хрустальная ваза с цветами; за ними у окна сидела Адель, погруженная в тихую задумчивость. Её прекрасные каштановые волосы рассыпались по лилейному лицу; она встала и открыла прелестный стройный стан свой.
Полковник представил ей нежданного, но любезного гостя; она приветствовала его с неизъяснимой приятностью; Арнольф столько очарован был её обхождением и красотой, что не знал, верить ли всему тому, о чём рассказывал ему отец её.
Но сомнение скоро исчезло, когда Адель заметив неисправность прислуги, обратилась к незнакомцу со следующими словами:
- Вы извините нас, что мы сегодня так худо вас приняли: завтра и послезавтра, надеюсь, вы будете довольнее нашим угощением. Не прошло еще двух часов, как мы расстались с другом нашего дома, который поведёт к новым победам полки французских героев, гонимые холодом и пожарами.
- Вы извините нас, что мы сегодня так худо вас приняли: завтра и послезавтра, надеюсь, вы будете довольнее нашим угощением. Не прошло еще двух часов, как мы расстались с другом нашего дома, который поведёт к новым победам полки французских героев, гонимые холодом и пожарами.
Вы удивляетесь? извините меня! По мундиру вашему мне должно было знать, что вы прусской пленник! И конечно, - продолжала она с ласковым видом, победа над таким храбрым воином доставит новый блеск французскому оружию. Ваши кресты и ваш вид за то ручаются.
Будьте уверены, государь мой, что вы ничего не услышите здесь оскорбительного на счёт невыгодного положения вашей армии, исключая разве семейственную радость нашу по возвращении победоносного нашего друга; но ах, нам еще долго ждать его!
Глубокий вздох вырвался из груди её; она медленно встала из-за стола, подошла к клавикордам - и, сделав несколько странных аккордов, пропела трогательную арию, изображающую горесть разлуки.
Она умолкла. Казалось, душа её готова была излиться в слезах; но, приметив беспокойство отца, она с твёрдостью сказала:
- Ничего, папенька! это мой перевод из песни Трубадуров, который я написала недавно, когда...
Она не могла продолжать, с робостью удалилась от клавикордов, и несколько минут погружена была в мрачную думу.
Потом вдруг переменилась; лицо её покрывалось то живым румянцем, то смертной бледностью. Она продолжала: «Да, недавно, может быть, за шесть, за семь, за пять, за восемь, за три, за десять лет».
Между тем она перебирала прекрасными пальцами своими, подобно детям, которые стараются найти опять потерянный счёт.
Полковник закрыл лицо обеими руками. Адель снова пришла в себя, стала веселее и начала шутить над собой: «Какие грезы иногда приходят мне в голову! Что пользы в кабалистических числах, доставшихся нам из средних веков?»
Потом приметным образом она старалась завести обыкновенный разговор. Арнольф воспользовавшись минутой, когда она занималась более своими мечтами, тихо сказал полковнику: «эта принужденность для нее всего опаснее. Не лучше ли привести ее опять в прежнее расположение?»
Полковник с сердечной горестью посмотрел на бледное лицо дочери, и дал знак врачу, делать, что ему угодно.
Арнольф сел за клавикорды, и сделав несколько печальных аккордов из прежней мелодии, привлёк внимание Адели.
- Песни Трубадуров, - сказал он, обратившись к ней, - имеют необыкновенную прелесть. Они дышат негою, и притом столько в них огня. Я также перевёл одну из них. Не угодно ли послушать, сударыня?
Адель поблагодарила его и подошла к клавикордам. Арнольф хотел заключить арию весёлым финалом; но Адель с чувством сказала ему: «Ах! для чего так скоро переноситься из счастливой области фантазии в мир бедствий? Повторите еще свою мелодию, и позвольте мне пропеть!» Арнольф повиновался.
Адель была сильно растрогана. Окончив арию, она не могла долее удерживать слез своих, которые потекли ручьями из её прекрасных глаз. Душа её облегчилась. Но как скоро взоры её устремлялись на родителя, то вид её опять изменился.
Она старалась успокоиться, и с некоторым принуждением сказала:
- В самом деле, прекрасные вариации! Не могу только вспомнить, Моцарта ли они, или Гайдна. Нет, теперь я вспомнила; эта музыка Керубини, да, Керубини! - Ах! я чувствую усталость, говорю почти сквозь сон; добрая ночь, папенька! - простите, сударь!
И она удалилась.
- В самом деле, прекрасные вариации! Не могу только вспомнить, Моцарта ли они, или Гайдна. Нет, теперь я вспомнила; эта музыка Керубини, да, Керубини! - Ах! я чувствую усталость, говорю почти сквозь сон; добрая ночь, папенька! - простите, сударь!
И она удалилась.
Отец горестно взглянул на врача; последний уверял его, что не надобно терять надежды.
- Я надеюсь, - говорил он, - возвратить этим расстроенным звукам прежнее их согласие. Одно только условие: истина! Не нужно долее оставлять больную в заблуждении, будто жених её недавно с нею расстался.
Очень опасно также заставлять ее принуждать себя и скрывать свою горесть Вы сами видели, как полезно для нее свободное излияние чувств, и как рассудок её опять начинал приходить в расстройство, как скоро она старалась скрыть от вас свою печаль.
Я уверен, что вы имеете довольно твердости с участием выслушивать тихие жалобы вашей Адели, и тогда, ручаюсь вам, она возвратит рассудок, к общей нашей радости!
Полковник Годенберг, исполненный надежды и доверенности, бросился в объятия своего гостя. Они составили план, каким образом обходиться с больной. Разумеется, что пребывание Арнольфа в замке должно было продолжиться, до тех пор, пока ей не станет лучше.
Полковник Годенберг, исполненный надежды и доверенности, бросился в объятия своего гостя. Они составили план, каким образом обходиться с больной. Разумеется, что пребывание Арнольфа в замке должно было продолжиться, до тех пор, пока ей не станет лучше.
Домашние обстоятельства не требовали его скорого его возврата, да и сладостные узы сердечного участия слишком привязывали его к прекрасной страдалице. Прошли недели и месяцы: Арнольф все еще жил в замке. Что он тогда чувствовал, читатели увидят из следующих отрывков писем его к другу.
«Ты спрашиваешь меня, долго ли я пробуду в замке? Можно сказать, что никто не знает о том менее меня; ибо в таких болезнях врач никогда не может определить времени, скоро ли выздоровеет его больной.
Знаю только, что если жизнь моя не прекратится, если землетрясение, потоп, или что-нибудь подобное не восстанет против меня: то ничто не извлечёт меня отсюда, пока ум Адели не прояснится, и пока она не получит прежней своей веселости.
Однажды, когда стояла она у окна, мой верный Сейбодьд, которого вызвал я из ближнего городка, въехал во двор замка. Я уже прежде писал тебе, что с тех пор, как он взят мною в денщики, никак не может он расстаться со своею пикою. В свое время он славно употреблял это оружие, и не хочет оставлять его, подражая казакам.
В этом-то вооружении явился он перед нами. Адель с удивлением спросила отца своего: «Неужели в рыцарские времена оруженосцы носили копья? Мне кажется, что одни только рыцари имели это право». Полковник с беспокойством взглянул на меня; ему казалось, что припадки больной опять усилились.
Я отвечал ей, что виденный ею, не есть оруженосец из древних рыцарских времён, но прусский ратник и мой денщик.
- Я хвалю древний обычай, дозволять пленным офицерам носить оружие: он показывает какую-то благородную доверенность. Но слыхано ли когда, чтобы простому рядовому солдату, пленному, позволялось разъезжать в полном вооружении? Хорошо, что здесь нет одного из наших друзей; а то он принял бы это за важное нарушение военной дисциплины.
Быть может, скоро мы опять его увидим и тогда я покорнейше вас попрошу запретить вашему денщику, - она не могла продолжать, и вдруг переманив тон, с замешательством примолвила: «простите мне, что я нарушаю право гостеприимства.
Победителям приличнее быть великодушными. Но, если о чём и думать нельзя, если счастье изменит храбрым французам, своим любимцам: счастье переменчиво!
Она умолкла, как будто поражена была этой неожиданной мыслью; отец её давал мне знак, чтобы и я прекратил разговор. Но счастливая минута пробуждения рассудка Адели была так близка; не надобно было пропускать ее.
Ах! мог ли бы я иначе снести, чтобы этот небесный взор помрачился скорбью? Тут сказал я тихим и твёрдым голосом:
- Сударыня, мы не пленные, и ни один из соотечественников моих, находящихся теперь во Франции, не ступил на землю её безоружный. Она обратила взоры к небу, и тихо произнесла: «Боже мой! Прусаки во Франции? Неужели все это было мечта?» Потом она встала и удалилась в свою комнату.
Полковник расстался со мной в сильном волнении, но с полным ко мне доверием. Если я не обманываюсь, то страдалица счастливо выдержала самый сильный перелом. Так она мало-помалу начинает пробуждаться от тяжкого сна и с каждым днем становится привлекательнее.
Полковник расстался со мной в сильном волнении, но с полным ко мне доверием. Если я не обманываюсь, то страдалица счастливо выдержала самый сильный перелом. Так она мало-помалу начинает пробуждаться от тяжкого сна и с каждым днем становится привлекательнее.
Правда, глаза её еще не осушаются от слез о любимом сердце, может быть, давно уже покоящимся в могиле на полях Лейпцигских; но она не была бы Адель, если бы не имела для него слез; не была бы, о друг мой! узнай мою тайну, гением-хранителем моей жизни, моей любовью, когда бы меньше грустила о ранней утрате первого предмета любви своей.
Сегодня стояли мы на том самом месте, где она в первый раз явилась мне в очаровательном виде.
Сегодня стояли мы на том самом месте, где она в первый раз явилась мне в очаровательном виде.
Она была очень весела и шутила со мною: вдруг увидев вдали, скачущую серну, по обыкновенной привычке, сделала ей знак рукой, и сказала в след ей: «прости!»
Потом оборатясь ко мне, промолвила с чувством:
- Не почитайте меня слишком безумной.
Потом оборатясь ко мне, промолвила с чувством:
- Не почитайте меня слишком безумной.
Я знаю, что это серна, и он был также... Увы! он спит в долине, которая гораздо глубже, нежели эта. Я не увижу его более: там, на дальних Лейпцигских равнинах много лежит храбрых!
Она горько начала плакать; однако подала мне руку, когда мы пошли домой.
- Вы самый добрый лекарь! - сказала она мне, когда мы возвращались в замок; - вы употребляете самое лучшее средство, слезы искреннего участия!
Друг мой! она говорила правду: глаза мои наполнены были слезами; я не могу удержать их, когда плачет Адель. Бесценный друг! я, в самом деле, начинаю думать, что еще буду счастлив, сколько позволено человеку быть счастливым в этой жизни.
Ты знаешь, что для таких надежд я не имел довольно твердости, или слабости: назови это, как хочешь; но теперь совсем иное. Кроткая душа Адели, теснее и теснее соединяется с моей по мере возвращения её рассудка, и друг твой, упоенный надеждой, живет для счастья. Правда, она не осушила еще слез своих по убитом в сражении; но ты знаешь, как, мила для меня эта горесть.
Еще уста её не произнесли признания, но я прочёл его в её взорах; что может быть восхитительнее для сердца, способного живо чувствовать? Скажу тебе, что и взоры почтенного её родителя часто покоятся на нас с любовью.
Общее согласие, взаимная доверенность: всё обещает счастливую будущность! Ты улыбаешься! называешь меня мечтателем? нет, мой друг! сомнение исчезло; с детской радостью смотрю я на первые белые страницы записной моей книжки и в сладкой уверенности говорю: завтра, или послезавтра, они наполнятся описанием моего счастья.
До того времени я не примусь за перо: приготовься, друг мой, заранее разделить со мною радость, когда получишь это описание!»
Ах! предчувствие обмануло бедного Арнольфа; листок записной книжки остался пуст, от того, что Арнольф слишком много обещал себе и своему другу! Такова участь всех смелых надежд в этой жизни!
Ах! предчувствие обмануло бедного Арнольфа; листок записной книжки остался пуст, от того, что Арнольф слишком много обещал себе и своему другу! Такова участь всех смелых надежд в этой жизни!
Пребывание Арнольфа в горном замке со времени последнего письма продолжилось до следующей весны. В один прекрасный день, это было в марте, Адель по старой привычке. вышла на террасу, откуда кидала венки на проходящих. В этот день она ожидала возвращения Арнольфа, который вместе с отцом её ушел на охоту, чтобы освободить, окрестности замка от появившегося незадолго перед тем опасного хищного зверя.
Адель не беспокоилась на счет удачи охотников: она знала опытность и смелость обоих. Она украсила стоящий на террасе явор цветами из оранжерей, так точно, как в первый раз видел его Арнольф. Озаренная последними лучами вечернего солнца Адель, стоя посреди искусственного цветника, прислушивалась к каждому шуму с той стороны, откуда надлежало возвратиться охотникам.
В руках её были два прекраснейших венка, которые она из-за кустов хотела бросить на возвращающихся с весёлым приветствием. Вдруг послышался в долине конский топот. Сердце её затрепетало; ей казалось, что судьба ее готовит к чему-то новому, хотя она и ничего не могла ожидать, кроме признания Арнольфа.
Но последнее она давно уже прочла в глазах его; невольное раздумье овладело её душой. Конский топот раздавался ближе и ближе. Она слышала уже весёлые песни. Он верно поскакал вперёд, подумала она; всадник поворотил уже к замку! Так это он, точно он! и бросила венок, произнеся сладостное приветствие.
Громкие, радостные восклицания были ответом, и, как ей показалось, на родном её языке. Она не верила самой себе; ведь Арнолъф никогда не говорил с ней по-французски. Она слышала, с каким гневом всадник усмирял коня, чтобы поднять венок; это непохоже с характером доброго Арнольфа. Вот раздался опять топот, и еще с большею быстротой.
Что с ним сделалось? Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья; нет, это невозможно! к чему эти весёлые песни? Вдруг невольный ужас овладел ею. Она вспомнила одно древнее предание, как мертвец прискакал за своей любезною, и бедная Адель едва не подверглась прежним припадкам сумасшествия.
Вдруг из леса показался молодой рыцарь; это не Арнольф. На блестящей каске его развевался лошадиный хвост; на плечах небрежно накинут белый плащ; пылающие взоры его с диким восторгом устремлены были на девицу; венок Адели висел на тяжелом плаще незнакомца.
Незнакомца? нет! он слишком, был знаком Адели. «Ансельм!» - вскричала она пронзительным голосом, и лишилась чувств. Рыцарь бережно положил ее на дерновую скамью, проклиная свою поспешность, и в ту же минуту начал звать людей из замка на помощь с таким громким криком, что Адель невольно встрепенулась, когда служители уже окружили ее с ружьями и саблями.
Не прошло получаса, как полковник Годенберг с Арнольфом возвратились с охоты, убив страшного волка. Они шутили друг над другом, и каждый себе приписывал победу; полковник прежде выстрелил, и раненый волк с бешенством кинулся на Арнольфа, который довершил победу охотничьим ножом.
«Чтобы решить наш спор, - говорил Годенберг, надобно знать, кто был собственно победитель Помпея: Цесарь ли, разбивший его в Фарсальском сражении, или тот, кто поразил его безоружного во время бегства, когда он вышел на берег Александрии?»
Но он скоро приметил, что это сравнение было вовсе некстати, и, пожав руку Арнольфа, примолвил: мы возьмём лучше другой пример из новой Истории, пример, какого-нибудь грозного воителя, побеждённого соединенными силами неприятелей. Но этот пример был очень от него близко, и чувство оскорбленной народной гордости снова заставило его умолкнуть.
Однако полковник в этот вечер непременно хотел быть весел, и с усмешкою сказал своему товарищу: «Пусть решит Адель, кому из нас принадлежит честь победы».
Однако полковник в этот вечер непременно хотел быть весел, и с усмешкою сказал своему товарищу: «Пусть решит Адель, кому из нас принадлежит честь победы».
- Хорошо, - отвечал Арнольф, - я согласен. «Не правда ли, - подхватил полковник, вы охотно это принимаете? - прибавив несколько важным тоном, - в самом деле, я сделал большой промах: женщины удивляются более тому, чего сами произвести не в состоянии. Выстрелить издали в волка, им кажется безделкой!
Они думают, что это также легко, как ранить сердце милыми взглядами, хотя и ошибаются. Но кинуться на зверя, сидя на рьяном коне, и поразить его оружием, для этого они и слишком слабы, и жалостливы. Я наперёд угадываю, что вас признают, победителем».
Охотники наши приехали в замок уже в сумерки. Арнольф конечно воспользовался бы этим случаем, чтобы узнать от отца и более на счет расположения к нему Адели, но незнакомый офицер, скорыми шагами ходивший взад и вперёд перед домом, привлёк их внимание. Полковник принял его, за одного из прежних своих сослуживцев, который приехал посетить его, и, будучи в веселом расположении, вскричал: «qui vive?»
- Vive l’Empereur! - дерзко отвечал незнакомец, и спокойно пошёл в дом с видом странной небрежности, которую многие тогдашние французские офицеры переняли у Наполеона.
- Чудной гость! - сказал полковник Годенберг с некоторою досадой, и тотчас соскочив с лошади, пошел с Арнольфом вслед за непонятным посетителем; но последний прямо направил шаги свои в гостиную, и с шумом захлопнул за собой двери. Полковник рассердился не на шутку. Он искал глазами кого-нибудь из служителей, желая узнать развязку чудной встречи.
Ему попадается служанка Адели, которая поспешно сбежав с лестницы, подает ему записку, и говорит, что барышня не здорова, что она просит его, прежде всего, прочесть эту записку, и что она до тех пор желает быть одна.
Удивленный отец поспешил с лекарем в свой кабинет, пробежал глазами письмо, перечитал его снова, и в сильном волнении едва мог произнести, подавая письмо своему другу:
- Прочтите, прочтите мне, я не верю глазам своим. Во всяком случае, мне нужен ваш совет, что я должен сделать для моей дочери? Я говорю это для того, что вы её врач и ах! нет, вы избавитель моей Адели!
Арнольф читал следующее:
«Родитель мой! Ансельм жив! он здесь! не думайте, читая это письмо, что снова возвратилось печальное состояние души моей, от которого - но нет! об этом после. Странные мечты мои сбылись, я видела его наяву!
В самом деле, Ансельм был смертельно ранен и без чувств лежал на лейпцигских полях, но ночью, в самую ужасную полночь, когда мертвые восстают из гробов, когда умолкают и шум военный, и крики победителей, и стоны поражённых, - это не сон, говорю вам, это собственные слова Ансельма, - в самую полночь он пробудился, но он не был привидение.
Он не привидение, уверяю вас; не сказала ли я вам уже, что он жив! так, что со мною! прошу вас быть к нему снисходительным. Война, разные несчастия, им претерпленные, и беспокойство, чтобы безумная радость моя при его возврате не стоила мне жизни, се это сделало его несколько диким. С этого дня в семействе нашем должно многое перемениться, очень многое. Не правда ли, родитель мой? Богу и вам поручаю свою судьбу, вы все устроите к лучшему.
Мой доктор - но нет, я теперь совсем здорова. Впрочем, здесь совет врача не нужен».
Дальше следовали две или три строки вычеркнутые, которых полковник не мог разобрать, и просил о том друга; но последний, удерживая вздох, сказал:
- Она не хотела, чтобы кто-нибудь мог читать эти строки, хотела скрыть их даже от своего родителя! осмелюсь ли я проникать в её тайну? Довольно для нас видеть подпись любезного имени Адели. Что до меня, я не увижу более сего небесного существа; утренняя заря застанет меня уже на пути к отдаленному северу, к моей родине.
Растроганный отец схватил крепко руку юного своего друга, желая удержать его. Но Арнольф с большой решимостью прибавил: «Не шутя, г. полковник, Адель никогда не должна уже встречаться в этой жизни со своим врачом; это могло бы возбудить в ней опасения, что она еще не совсем исцелилась. Будьте счастливы, почтенный мой хозяин; да наградит вас Бог за все то, что пребывание у вас сделало для меня столько приятным!»
- Она не хотела, чтобы кто-нибудь мог читать эти строки, хотела скрыть их даже от своего родителя! осмелюсь ли я проникать в её тайну? Довольно для нас видеть подпись любезного имени Адели. Что до меня, я не увижу более сего небесного существа; утренняя заря застанет меня уже на пути к отдаленному северу, к моей родине.
Растроганный отец схватил крепко руку юного своего друга, желая удержать его. Но Арнольф с большой решимостью прибавил: «Не шутя, г. полковник, Адель никогда не должна уже встречаться в этой жизни со своим врачом; это могло бы возбудить в ней опасения, что она еще не совсем исцелилась. Будьте счастливы, почтенный мой хозяин; да наградит вас Бог за все то, что пребывание у вас сделало для меня столько приятным!»
Полковник принял своего гостя в распростёртые объятия, и они долго держали друг друга с чувствами искреннего сожаления о предстоящей разлуке.
Наконец, Годенберг, освободив друга своего из объятий, тихо произнес:
Наконец, Годенберг, освободив друга своего из объятий, тихо произнес:
- Итак, ты с нами уже расстаёшься?
Арнольф почтительно отвечал:
- Прощайте, полковник, но прежде всего, прошу вас познакомить меня с будущим вашим зятем.
- В самом деле, - сказал полковник с некоторою важностью, - странно, что я не вспомнил сам, как необходимо это приличие. Он позвонил, и вошедшему слуге велел попросить к себе вновь прибывшего.
Скоро явился Ансельм; он учтиво поклонился хозяину, но, несмотря на учтивость, вид его показывал какую-то небрежность и высокомерие.
Полковник, посадив его подле себя, сказал:
- Ты очень переменился Ансельм, со времени нашей разлуки.
Ансельм отвечал горькою улыбкой и прибавил с колкостью:
- Если так много случилось перемен в нашем отечестве, то простительно перемениться воину, оставившему родину с пышными надеждами! Мы не победили! Этот господин, в старонемецком мундире, служит убедительным тому доказательством.
Он умолк. Арнольф вскочил со своего места; но полковник сложив их руки, убедительным голосом произнёс: «не забудьте, что теперь мир между Францией и Германией.
- Comme il vous plaira! (как вам это понравится), - отвечал Ансельм с громким смехом.
Однако сделал учтивый поклон и примолвил с видом откровенности, схватив руку Арпольфа, которую прежде тот поспешно отдёрнул: «В самом деле, доктор, я не таков, каким кажусь в своей неучтивой опрометчивости! без шуток, г. доктор, прошу не сердиться на мои военные приемы».
Арнольф, нечувствительным образом освободив свою руку из рук пылкого незнакомца, отвечал спокойно: «Я еще не доктор медицины, а полковой лекарь; но в войске, где я имею честь служить, это звание равно чину капитана».
- У нас все эти господа слывут докторами, - вскричал Ансельм с насмешкой.
- Знаю, - с твёрдостью возразил немец, - и для того стою за свое право. Если хотите величать меня, то называйте капитаном. Мне помнится, что и вас здесь называли капитаном. Подобный подобного ищет, Monsieur le Capitaine.
- Вы предупреждаете мои искренние желания! - сказал пылкий француз и направил шаги свои к дверям, приглашая учтивым поклоном следовать за собою своего противника. Арнольф готов уже был за ним идти, но полковник с важностью сказал:
- Извините, господа, вы дали мне слово примириться. Ансельм, без забот этого человека вы нашли бы дочь мою в доме сумасшедших.
Молодой француз подхватил с досадой:
- Воинственный доктор, без сомнения, воспользовался тайными симпатическими средствами для излечения своей больной, не правда ли?
Годенберг прервал его с гневом:
- Государь мой, не забудьте, что вы говорите о моей дочери и вашей невесте!
При сих словах, молодой человек смягчился и с тихою покорностью примолвил: Ах! могу ли я называть Адель моею невестою? Простите же мою горячность!
Он готов был на коленях просить прощения у полковника, но тот с нежностью заключил его в свои объятия: Ну вот, теперь ты опять стал добрый ребенок, которого я прежде носил на руках. О! не истребляй этого приятного воспоминания в сердце моем и Адели, и поверь мне, друг мой, что тогда мы все будем счастливы!
Ансельм, вырвавшись из объятий полковника, обратился к Арнольфу и сказал с живостью:
- Вы были моим благодетелем, ангелом-хранителем, и я мог оскорбить вас! Простите настроенности моих мыслей. Надеюсь, что будущие отношения наши...
Но Арнольф прервал его:
- Позвольте сказать вам, что о будущих отношениях наших говорить нечего. Завтра еще до рассвета я намерен отправиться в путь в отдаленный север, чтобы увидеть опять свое отечество; но до отъезда моего позвольте с вами распрощаться г. капитан! не хотите ли сделать мне каких-нибудь поручений? Я охотно их исполню.
- Позвольте сказать вам, что о будущих отношениях наших говорить нечего. Завтра еще до рассвета я намерен отправиться в путь в отдаленный север, чтобы увидеть опять свое отечество; но до отъезда моего позвольте с вами распрощаться г. капитан! не хотите ли сделать мне каких-нибудь поручений? Я охотно их исполню.
- О, поверьте, что я умею быть признательным! - сказал Ансельм, крепко сжав руку Арнольфа, - счастливый путь, г. Доктор, счастливый путь, г. Капитан, хотел я сказать: это звание вам больше нравится, и вы имеете на него право. Мое уважение и признательность никогда к вам не охладеют!
Последние слова произнесены были таким тоном, который показывал обыкновенную французскую вежливость. Арнольф чувствовал это и потому упредил с ним сношение. Крепко сжатые руки их нечувствительно распались, подобно увядшему плющу, падающему с ветхого забора.
Зато прощание Годенберга с Арнольфом было гораздо искреннее. Они крепко сжали друг друга в объятиях и безмолвно расстались.
Еще день не показывался из-за туманных Вогезских гор; только тьма, лежавшая в долинах, мало-помалу начала уступать место бледному сумраку. Верный Сейбольд оседлал уже лошадей и ожидал своего господина на дворе замка.
Ему очень не нравился скорый отъезд. Как храбрый воин, он не мог забыть вчерашнего неучтивого обхождения капитана Ансельма, и от всего сердца желал видеть, чтобы меч Арнольфа еще раз переведался с французской сталью. «Что скажут о нас, - ворчал он про себя, - мусье капитан и денщик его, надутой усач. Они назовут нас трусами. Но нет! Мы этого не допустим»!
Сейбольд еще больше ободрился, увидев Арнольфа, вышедшего из замка во всем вооружении, хотя сильно растроганного, но по-прежнему смелого и мужественного! Арнолъф приказал верному слуге своему ехать и ожидать его с лошадьми в назначенном месте.
Сейбольд остановился на том самом месте, где господин его в первый раз услышал горестное: «прости» и поднял венок, брошенный рукой Адели. Арнольф хотел видеть в последний раз цветник и террасу по которым он так часто прохаживался.
Посреди террасы, как и прежде, стоял явор украшенный накануне цветочными гирляндами для встречи полковника и друга его, бывших вчера на охоте.
- Итак, я никогда уже ее не увижу - никогда! - горестно произнес Арнолъф, и благодарил Небо, что он здесь наедине мог облегчить стеснённое сердце своё слезами. Сладкие слезы! они чудесным образом успокоили душу Арнольфа. Он подошёл к дереву и вырезал на нем: «прости!»
Он печально посмотрел на слово, начертанное его рукой, роковое слово, которое кровавыми буквами запечатлено было в его сердце.
Вдруг ему представилось, что Адель может прийти на это место, и что это слово, столько раз повторяемое ею в припадках сумасшествия, может снова расстроить ее ум.
Он поспешил изгладить печальные черты, но в ту же минуту услышал за собой грозным голосом произнесенное: «остановись!»
Он оглянулся; перед ним стоял Ансельм:
- г. Доктор! - продолжал он с насмешкою, я мало верю симпатическим заклинаниям и магнетическим бредням вашей братии, и прошу не портить деревьев будущего моего тестя. Впрочем убирайтесь с миром.
- Я хочу удалиться с честью! - возразил Арнольф и выхватил свою шпагу.
- Как угодно! - с жаром отвечал тот, и мечи зазвенели в их руках.
При первой сшибке Арнольф ранил своего противника в правую щеку, который в жару не почувствовал, что рана опасна. Но Арнольф увидев текущую кров, закричал: «стой!» и в ту же минуту опустил шпагу. Разгоряченный Ансельм, не смотря на то, поразил Арнольфа в правое плечо и кровь брызнула ручьем.
- Стой! - вскричал в свою очередь Ансельм.
- Напрасный труд, - отвечал Арнольф с горькой улыбкой, - но и вам, г. Капитан, пора уже перевязать рану, - потом приказал своему слуге скорее привязать лошадей и вынуть из походной сумки нужное лекарство.
Ансельм в замешательстве спросил: «не ранил ли я вас тогда, как вы закричали «стой!» - Кажется так, - отвечал Арнольф с видом человека оскорблённого, который великодушно прощает свою обиду. Но отважный француз тем живее чувствовал свою несправедливость.
- Возможно ли, - сказал он, - чтобы я посрамил себя столь бесчестным поступком, чтобы я украл победу у великодушного своего противника!
- Стыдитесь говорить это! - сказал Арнольф, - что мы начали дело без секундантов, это моя вина. Легко могло случиться, что и я в пылу нанёс бы вам лишний удар.
- Но я прошу вас: требуйте от меня жертвы, какой хотите, и тогда я успокоюсь.
- Хорошо! я прошу, чтобы вы стерли слово, которое вы мне помешали стереть.
Пристыженный Ансельм схватил руку прежнего своего противника, в полной мере чувствуя всю свою несправедливость.
Приближение Сейбольда не позволило ему излить свои чувства. Последний по приказанию своего господина, сначала перевязал рану француза; потом, рассмотрев рану Арнольфа, горестно покачал головой, и как бы хотел сказать, что едва ли ему удастся повторить подобный удар, какой он нанес Ансельму.
Арнольф вывел доброго слугу из сомнения; объявив, что правая рука его не может уже
владеть шпагой, Ансельм старался отложить отъезд великодушного своего противника до излечения раны его; но Арнольф был непреклонен.
- Еще одно слово, - тихо промолвил Ансельм, когда Сейбольд по данному знаку удалился. Ансельм продолжал:
- Чтобы сколько-нибудь загладить вину мою перед вами, требуйте от меня гораздо важнейшей жертвы, нежели та, которую я уже обещал исполнить.
Арнольф посмотрев на него пристально, спросил: «но сдержите ли вы слово?»
- Как! я не знаю еще, чего вы требуете?
- Чтобы сколько-нибудь загладить вину мою перед вами, требуйте от меня гораздо важнейшей жертвы, нежели та, которую я уже обещал исполнить.
Арнольф посмотрев на него пристально, спросил: «но сдержите ли вы слово?»
- Как! я не знаю еще, чего вы требуете?
- Я вижу, что вы худо меня знаете; кажется, что мы лучше умеем наносить друг другу удары, нежели разуметь один другого.
- Можно ли еще противиться таким убеждениям? Требуйте от меня чего хотите!
- Верности своему законному Королю! - с твёрдостью произнёс Арнольф. - Не подвергайте опасности счастья Адели. Вот чего я от тебя требую! Я не хочу, чтобы Адель когда-нибудь краснела за своего мужа.
Вчера вечером произнес ты «L’Empereur!» Клянись мне над этой израненной рукой не произносить других слов, как только: Vive le Roi! (Да здравствует король!)
- Ты слишком многого от меня требуешь, - сказал Ансельм в сильном волнении, - но я уже дал слово, так, почтенный друг, ты прав. Кто любит свою отчизну и хочет жить счастливо, тот не должен колебаться между двумя партиями. И так вот тебе моя рука: - Vive le Roi! С этими словами они дружески расстались.
В 1815 году, когда дерзкий корсиканец снова возмутил Францию и угрожал Европе, Арнольф не разделял уже похода со своими войсками. «Мы калеки и полубольные, - говорил он с улыбкой; лучше дома останемся, на случай нужды. Теперь пусть идут здоровые и крепкие, которые с честью могут переносить все труды и опасности».
Посвятив себя своей науке и сильно пораженный чудесным поворотом событий, Арнольф часто вспоминал о жителях вогезского горного замка. Он не сомневался в честности Ансельма; но был ли он в состоянии умерить свой воинственный пыл при новой перемене обстоятельств, и сохранит ли счастье Адели? Эта мысль, как камень, тяготила его сердце.
Когда снова восстановлено спокойствие и небосклон Европы прояснился, тогда и Арнольф получил радостную весть от почтенного полковника Годенберга. Отец Адели с восторгом описывал благоразумное поведение своего зятя и счастье дочери.
Благородное сердце Арнольфа облегчилось. Он подошёл к окну, взглянул на небо, усеянное звездами и произнёс тихую молитву за счастье Адели. Потом он вынул свою записную книжку, в которой хранил листок из венка, полученного им при первой встрече с Аделью.
Ночной ветер овеял листок этот, и Арнольф отирая невольно выкатившуюся из глаз его слезу, со вздохом произнёс: «Прости».
