Скажите, есть ли что-нибудь на свете прелестнее милой, прекрасной, резвой, умненькой 17-летней девушки?
Только прекрасной, непременно прекрасной, а без этого условия женщина никуда не годится. Я ничего не знаю пленительнее женской красоты, и ничего гаже ее безобразия.
Мне часто говорили, что и дурная женщина может обворожить умом; я этому не верю и не хочу удостоверяться; я лучше возьму книгу или пойду на профессорскую лекцию, когда ум потребует занятия.
К тому же, я не люблю ни очень умных, ни очень ученых женщин - они большие педантки; я не мог равнодушно слышать, когда хозяйка, понюхивая табачок, заведет длинный разговор про деяния Наполеона, или про политические дела Европы.
Я скучал, грыз ногти, беспрестанно вертелся на стуле, мял шляпу, щипал перья из султана, и при первом удобном случае выбегал из гостиной; к тому же у этих хозяек всегда холодный чаи, жидкие сливки и много грязи в кухне. Опыт заставил меня отметить в моей памятной книжке: Не пить чаю и не обедать там, где хозяйка часто говорит о политике и о Наполеоне!
Я не отступаю от этого правила.
Я не говорю, что всякая женщина должна быть красавица, которая бы выдерживала все требования возвышенного вкуса, которая могла бы сравниться с Мадонной Рафаэля. Простая пословица: у всякого свой вкус, уничтожает всю теорию эстетики. Красота заключается не в правильности форм, не в росте, не в белизне шеи, не в пышных округлостях. Красота есть то, что нам нравится, что наполняет сердце приятным трепетом и заставляет его биться скорее и сладостнее.
Еще раз повторяю, что я ничего на свете не знаю очаровательнее хорошенькой женщины. Может быть, на это мне скажут, что я очень мало знаю, мало видел, мало испытал - говорите, что вам угодно, я не рассержусь, только оставьте меня в этом сладком заблуждении.
Хорошенькой женщине я позволю все недостатки, все прихоти, все капризы, даже кокетство: к ней все идет, в ней все мило, очаровательно. Ее голос - гармония, движения - легкость и стройность, разговор - сердечная жизнь, любовь - небесное призвание, а слеза, знаете ли, что такое слеза в глазах прекрасной женщины - знаете ли, что она может сделать непобедимой армию трусов? Нет ничего возвышеннее и трогательнее этой слезы.
Все сокровища душевные и строгую нравственность я уважаю только в хорошенькой женщине: думаю, что безобразной женщине легче быть добродетельной, нежели безнравственной. Это я думаю очень часто.
Помните ли вы Оленьку С., веселую, резвую, прекрасную? Помните ли вы это пышное, круглое личико, с воздушным шарфом на шее, с поэтическою причёской и со всегдашнею ангельскою улыбкой. Нет? Не верю, вы ошибаетесь! поройтесь в вашей памяти, вы отыщете эту светлую, идеальную головку. Вам не трудно найти её: вы редко, встречали что-нибудь подобное в жизни. Вы очень часто видели её на улице, на четвёрке резвых гнедых лошадей.
Вы сожалели тогда - зачем вы ей не родственник, или по крайней мере не короткий знакомый и не можете занять пустого места против неё в коляске. Вы были, влюблены в неё при этой встрече; любопытным взглядом следили коляску, пока не исчезла она при повороте, и если вы не ветреник, Оленька была любимою вашею мечтой, по крайней мере, в продолжение нескольких дней.
Вы часто встречали её в театре, в ложе первого яруса, в блондах, в алмазах, с собольими хвостами, которые так заманчиво оттеняли белизну ее прекрасных плеч и шеи, и верно наводили на неё ревнивый лорнет во всё время антракта. Вы часто выходили в контору справляться: на чье имя взята ложа такого-то номера? и вам отвечали со всевозможной важностью - на имя княгини К. - не правда ли?
Вы думали, что Оленька дочь знатной княгини, вас пугали громкий титул, гербы на красной ливрее, и останавливали дальнейшие ваши искательства. Вы ошибались, как никто в мире. Я жалел, очень жалел о вашем недоразумении; мне хотелось, чтобы все влюблялись в прекрасную Оленьку.
Так вы думали, что Оленька дочь княгини К.? Не имея ни полковничьих эполетов, ни тысячи душ, ни каменного дома в столице, вы старались подавить душевное очарование. Жаль, право жаль, вы совсем не знали Оленьку. Ваши опасения были напрасны, она полюбила бы вас без чинов, без золота, она искала ума и чувства. Если бы вы знали, как она была мила и простодушна, эта прекрасная Оленька!
Верите ли вы бескорыстной дружбе мужчины с 17-тилетнею прекрасной девушкой? Вы смеётесь злобно, коварно смеётесь при этом вопросе. А если я скажу вам, что этому мужчине было немного более 30 и немного менее 50-ти лет - может ли это вас успокоить?
Вы скажете, что эта дружба похожа на отеческую любовь: называйте её как вам угодно, мне до этого нет никакого дела. Оленька была моим резвым, веселым, признательным другом. Ее веселость разбивала мою мучительную желчь, которая наводила на меня такую хандру, что я готов был бросаться на людей я кусать им носы и уши, она избавила меня от этого приторного кушанья. О, я никогда не забуду ее заботливости, ее искренних одолжений!
О, как воздушна представляется очарованным глазам любимая девушка, когда любовь ваша к ней исполнена чистыми, священными чувствами. Когда бывало Оленька скользнет передо мною со всей прелестью грации, мне казалось, что она нисколько ни тяжелее блондовой своей косынки, лебяжьего боа, который так живописно змеился вокруг ее шеи.
Тогда я сравнивал её с разноцветной радугой, которая так заманчиво стелется по небу, не заключая в себе ни веса, ни материальности. Я помню, что не успевал я задуматься, как эта милая Оленька подбежит ко мне со всею резвостью и простодушием ребёнка, положит мне на плечо свою пухленькую ручку, и я забывал мое горе, любовался ее ручкой, которая была так бела, так нежна, так грациозна, с такими тоненькими, голубенькими жилками и с розовыми ноготками.
И тогда я только, видел эту ручку, беззаботно покоящуюся на плече моем, но нисколько не чувствовал ее тяжести. Так легка была ручка этой Оленьки!
За то, спросите, как любил, как лелеял я этого 17-тилетнего ребенка! Было ли хотя одно желание, хотя одна ничтожная прихоть, которой не исполнил бы я в туже минуту, если они были сколько-нибудь возможны. Сколько раз давили мне бока и ноги в театральной конторе, когда продирался я между грубиянами лакеями, чтобы достать лучшую ложу для Оленьки.
Сколько издержал я времени и денег на то, чтобы подружиться с Шарлем и убедить его, призывать весь свой вкус и дарования на тёмно-русые ее локоны. Сколько ночей я употребил на чтение модных журналов, на изучение дамского туалета, чтобы привозить ей самые свежие новости Парижа.
Чего стоила мне дружба модисток, которые для Оленького платья бросали всю работу. Не правда ли, вы удивлялись прелести и великолепию ее нарядов и замечали на ней прежде других каждую новинку? Да, да, я очень любил Оленьку! Мне так было весело угождать ей.
Да кто же эта Оленька? Боже мой, как вы докучливы с вашими расспросами. Вам непременно надобно знать всю подноготную, весь формуляр ее отца. Так вот не скажу же ни слова. Оленька была воспитанница княгини К. и собеседница ее дочери.
Не такая собеседница или компаньонка, которые весь свой век зашивают fon на княжеских узорах, и в случае неожиданных гостей, за столом, при появлении блюда, должны рассчитывать верным глазомером, брать ли им персик, абрикос, или другую новинку, чтобы достало их для всех гостей. Нет, княгиня любила Оленьку со всею нежностью матери, лелеяла ее молодость, как нельзя более, и ни в чем - ни в нарядах, ни в обращении не делала разницы между ею и родной дочерью.
Как я уважал княгиню, как я уважал её, когда она ласкала Оленьку, всегда покорную и признательную. Часто удивлялся я возвышенной, бескорыстной душе ее, когда ни увлекаясь материнскими чувствами, она отдавала в обществе предпочтение достоинствам Оленьки перед своею, дочерью. Добродетельная женщина! думал я: сирота, проводник к небу, она одна выкупит тебе вечное блаженство.
Впрочем, княгиня была уже щедро награждена за свое доброе дело. Выйдя замуж по страсти, она три года была бездетна, вероятно от того, что бодливой корове Бог рог не дает. Княгиня была в отчаянии; соблюдала посты, пешком ходила к Сергию, ездила в Чудов монастырь... и в один темный сентябрьский вечер, когда на дворе было сыро и холодно, ей принесли ребенка, подкинутого к воротам ее дачи.
Княгиня заплакала от радости, когда веселый малютка протянул к ней маленькие ручонки. С тех пор она сделалась матерью Оленьки.
- Добрая примета, ваше сиятельство, - сказала старая няня княгини, рассматривая ребенка: авось Господь Бог пошлет и вам такую куколку.
Через год сбылось пророчество старой няни. Я терпеть не могу старух с их пророчествами.
Княгиня поровну разделяла сердце между родною дочерью и приемышем. У них были одинаковые кроватки, одинаковые платьица, одна англичанка, одни учителя. Благословение Божие явно осеняло дом ее.
Оленьке минуло 18, княжне. 17 лет: блистательное время для хорошенькой девушки. Когда княгиня заметила, что на Оленьку обращены все лорнеты, что за Оленькой все ухаживают, что Оленька отбивает женихов у ее дочери, тогда, однажды возвратившись в кабинет, она произнесла довольно явственно: Пора выдать её замуж. Что тут удивительного! Она была мать.
На другой день была пятница. По пятницам у княгини были вечера. В тот вечер княгиня была рассеяна и как бы чем-то занята; она отказалась даже от виста, и я очень хорошо помню, что ее место заняла Пелагея Сергеевна Томская, в высоком чепце с голубыми лентами и с широкою оборкой и в желтой турецкой шали с букетами. С правой стороны Пелагеи Сергеевны лежала золотая собачка, с бриллиантовыми глазами, из которой она довольно часто понюхивала табачок.
И очень помню, что Пелагея Сергеевна нюхала тогда бобковый табак и даже помню весь трактат ее, почему предпочитала она бобковый табак рульному, Березинскому и сыромолотному, я все это перескажу вам при случае, потому что все это важно, очень важно; а теперь займусь княгиней, которая очень часто ходила по комнатам, и, рассматривая своих знакомых, выбирала для Оленьки жениха; наконец она остановилась на отставном ротмистре N.
N. был высокий, худощавый мужчина, с большими светло-русыми усами и бакенбардами. У него были слишком огненные глаза, слишком резкие черты лица, чтобы понравиться скромной 18-тилетней девушке! В его взгляде было более зверского, нежели нежного, более самонадеянности, нежели доброты.
Он был более молчалив, нежели любезен, редко показывался в танцевальной зале, вел большую игру и был принят во многих знатных домах. Сначала служил он в одном из армейских гусарских полков, и слыл там бесстрашным дуэлистом и отважным наездником; потом вышел в отставку с тремя ранами, с двумя крестами на шее и целым рядом в петлице.
Несколько лет он занимался откупами с невероятной удачей, так, что когда я застал его в Петербурге, он составил уже, почти из ничего, 2500 душ в Орловской губернии и на 200 тысяч ломбардных билетов.
Хотя N. был уже несколько лет постоянным жильцом Петербурга и не предполагал никуда выезжать из него; однако же, он жил всегда в Демутовом трактире и ездил в наемной карете. В домашнем быту он сохранил все привычки и неопрятность армейской жизни; часто давал роскошные обеды, завтраки, но всегда за городом, или во Французских гостиницах.
Я познакомился с N. еще в армии; он служил юнкером в моем эскадроне. Я очень обрадовался, увидев его в первый раз в доме княгини, и полюбил его еще более, когда заметил в нем особенное участие к Оленьке. Его расположение к ней походило более на дружбу, нежели на любовь, и совершенно гармонировало с моими чувствами.
При всем своем богатстве, N. часто бывал недоволен жизнью; беспокойная душа его требовала беспрерывной деятельности. Часто, в припадке грустного расположения, он приходил ко мне обдумывать свои планы: хотел ехать в Америку, укрепив за Оленькой всё свое имущество.
Ему никогда не приходила мысль о женитьбе. N. был раздражителен, вспыльчив, бешен, ревнив и непостоянен. Понимая свои недостатки, он никого не хотел сделать мученицей своего несносного характера. N. любил Оленьку с ее малолетства, любовью дружескою - не более; однако же, от меня не скрылись и те страшные, пламенные взгляды, которые иногда бросал он на неё украдкой. Тогда глаза его блистали и зеленели, как у тигра при виде сырой говядины.
В тот же вечер, когда Пелагея Сергеевна вытерла нос концом платка, и, спрятав кошелек и золотую собачку в полосатый ридикюль, вошла в зал, где только что кончили мазурку, княгиня, подойдя к Оленьке, шепнула ей на ухо: Оленька, ты очень нравишься N.
- Кто этот молодой человек? - спросила княгиню какая-то барыня, в голубом берете, указывая на N.
- Отставной ротмистр. Не правда ли прекрасный мужчина. Какое важное, значительное лицо, и как он воодушевлён.
- Да, - подхватил сосед, перебивая княгиню: - у него 2500 душ в Орловской губернии.
Далее я ничего не слышал, потому что в то время у меня усилилось воспаление в горле, с которым приехал я посмотреть, как одета была Оленька, и я отправился домой ставить пиявки.
На другой день, довольно рано, княгиня позвала Оленьку к себе в кабинет, заперла двери на ключ, и более двух часов проговорила с нею о чем-то вполголоса.
И когда после этой наставительной речи Оленька встретилась со мной бледная и беспокойная, она прикусила верхнюю губку, сложила две нежные морщинки между бровей, вытянула немножко свое хорошенькое личико и, с этою миленькою гримаской, сказала мне со всем своим простодушием:
- Меня хотят отдать замуж за N. Я так боюсь его.
- Меня хотят отдать замуж за N. Я так боюсь его.
- Зачем же вы не сказали этого княгине?
-Я говорила, но maman (так называла она свою благодетельницу) сказала, что он очень хороший человек, богатый и добрый; а я дитя и большая причудница. Виновата ли я, что он такой страшный.
- Что вы на это отвечали княгине?
- Я плакала.-
- Бедная Оленька! вы плакали. Ну, так обещаю вам, что N. откажется от своего требования.
-Ах! пожалуйста, уговорите его. Скажите, что я отдам ему все платья, все бриллианты, чтобы он только оставил меня в покое.
- Хорошо! хорошо!
- А если он не согласится. Право, я очень боюсь.
- Так я убью его!
-Ах, Боже мой! какой вы злой. А я думала, что добрее вас никого нет на свете. Так видно все мужчины такие страшные как N., а я боюсь только его одного.
N. более 15-ти лет был знаком в доме княгини; он всячески старался сблизиться с Оленькой, но никогда не мог добиться от неё радостного приветствия. Даже и тогда, когда, она была еще ребенком, каждая встреча с ним пугала её и она, прижимаясь к няне и закрывая глаза, просила, чтобы её вынесли от него в другую комнату.
Время нисколько не переменило отвращения ее к N. Есть много магнетической силы, много таинственного влияния в глазах каждого человека - это тайна, которая доселе остается неразгаданной, несмотря на беспрестанные наши возгласы, что мы живем в просвещённом XIX веке. Эта тайна проявляется для вас почти всякий день при встрече незнакомых людей.
Эта тайна сближает вас с первого взгляда с неизвестным человеком; а от другого отталкивает, как от злодея, хотя ни тот, ни другой не имели ни времени, ни случая сделать вам доброе или злое. Эта же тайная сила препятствовала Оленьке сблизиться с N. Веселая и любезная со всеми, она тотчас делалась молчаливой и задумчивой, когда N входил в комнату, хотя все ее знакомство с ним оканчивалось одними только безмолвными свиданиями.
Когда N. сидел против неё за столом, устремив на неё неподвижный взор свой, Оленька, по невольному движению беспрестанно на него глядела: она ужасалась его взора, но не в состоянии была ему сопротивляться. N. имел над Оленькой какую-то сверхъестественную власть, какое- то непонятное могущество, хотя во все время долговременного их знакомства они не передали друг другу пяти слов. Пускай это действие объяснят читателям гг. философы, но оно сбылось над Оленькой.
- Послушай, - сказал я однажды ротмистру: - если я замечу после свадьбы на глазах Оленьки хотя одну слезу, вызванную твоим несносным характером, ты заплатишь за неё жизнью. Не забудь этого на всякой случай!
N. уверял меня всем для него священным, что он совершенно переменился с тех пор, как сделался женихом Оленьки, что он долго испытывал и поверял себя, и наконец убедился, что только одна Оленька может осчастливить его скучную, бесцветную жизнь, что до сих пор он не видел никакой цели в жизни и не имел надобности быть ни лучше, ни хуже, потому, что никто не терпел от его характера.
Вдохновенный любовью, он так высоконравственно описал мне обязанности мужа и взаимное супружеское обращение, что я готов был почесть его за ангела, если бы не торчали у него такие страшные усы, а во рту огромный янтарный мундштук. Я от души радовался этой перемене в нем, потому что он был очень добр, умен, богат, и только этого одного недоставало для счастья будущей его жены.
Все свадебные наряды и приготовления, были окончены. N. всякой день езжал в дом княгини, был очень нежен и вежлив с Оленькой; но ничто не могло победить ее к нему отвращения. Она не могла сопротивляться ни его желаниям, ни его ласкам; она садилась возле него, позволяла целовать свою руку, выслушивала его кипучие чувства, но все как будто из страха, из принуждения.
В этом случае она похожа была на бессмысленного теленка, лижущего руку мясника, ту руку, которая перережет ему со временем горло.
Сначала я разделял печаль Оленьки, но разобрав её нетвердое значение в свете, 2500 душ, образованность, воинственную наружность и добрую репутацию N., соглашался с княгиней, что Оленька причудница.
Я думал как мужчина, княгиня думала как мать, желавшая избавиться от соперницы своей дочери; у девушек есть какой-то внутренний инстинкт, который их редко обманывает, инстинкт, с помощью которого они выбирают себе мужа, по каким-то странным, им только известным чувствованиям. Иногда предпочитают они людей, с большими недостатками, даже преданных картам, распутству.
Родственники жалеют бедную невесту, удивляясь ее выбору и что же? посмотришь, не пройдет году, а ветреный жених делается примерным мужем, а хваленый, отринутый его соперник разъезжает ночью по кабакам. И хотя говорит наша пословица, что надобно съесть несколько пуд соли с человеком для того, чтоб узнать его, однако же, уверяю вас, что редкая 18-тилетняя девушка ошибется в выборе мужа, почти с первого взгляда на мужчину, если только этот выбор совершенно ей предоставлен.
Спросите у знакомых вам барышень, какая наука руководит их при этом случае. Уж конечно не физиогномика Лафатера.
В день свадьбы к княгине собрались ее родственники, и все те, которые любили Оленьку, а их было очень много. Жених ожидал уже в церкви, и я, поддерживая дрожащую ручку Оленьки, повел её к карете.
Невеста шла медленно, опираясь на чугунные перила; карета была подана, дверцы отворены; общий смех и говор увеличивался с каждым шагом; вдруг нам навстречу выбежала женщина - больная, изнеможённая, с растрепанными волосами, задыхаясь от усталости; она схватила руку Оленьки и сказала дрожащим, прерывающимся голосом: - Остановись, дочь моя! N. твой брат! Бесчеловечный, он знал эту тайну.
Беспорядок черной одежды этой женщины; бледное, худое лицо, на котором горесть врезала глубокие морщины, составляли разительную противоположность с прекрасными, цветущими дамами в великолепных нарядах, которыми усеяны были ступени лестницы.
Все онемели от ужаса и когда я успел опомниться, молодая и прекрасная невеста, в белом блондовом платье, с веткой из fleurs d'Orange и блондовым вуалем на голове, и изнеможенная, страшная вестница, в изношенном черном капоте, лежали без чувств в объятьях друг друга.
После этого я только два раза видел Оленьку: первый раз, на третий день после рокового открытия, в припадке сильной горячки, последний в розовом гробу в церкви Волкова кладбища.
А N.?
Через полгода я отыскал его в Бернском кантоне и убил наповал.
Так кончил рассказ армейский бивачный товарищ мой, когда переправляясь через Прут и взошедши на высокий, берег, прощались мы с любезным отечеством. На противоположном холме трубачи играли французскую кадриль.
На двух паромах беспрестанно перевозили улан на вороных лошадях. Более дюжины шампанских бутылок брошены были в мутный Прут; мы пили. Любопытные молдаване, в нескольких местах сидевшие на берегу в разноцветных нарядах, перемешавшись с цыганами, дополняли живописную картину нашей переправы.
РАССКАЗ УЛАНСКОГО ОФИЦЕРА
С ребяческих лет я был дружен с артиллерийским поручиком Волиным; биваки и походы утвердили еще более нашу сердечную связь. Ночью, перед штурмом Браилова, я навестил моего товарища, и разговоры и вино полились рекой.
РАССКАЗ УЛАНСКОГО ОФИЦЕРА
С ребяческих лет я был дружен с артиллерийским поручиком Волиным; биваки и походы утвердили еще более нашу сердечную связь. Ночью, перед штурмом Браилова, я навестил моего товарища, и разговоры и вино полились рекой.
Рота, в которой служил Волин, занимала оконечность нашего левого фланга, откуда в грозной тишине тянулись батареи длинною цепью, которой каждое звено готовило назавтра разрушение и смерть многим, спокойно отдыхавшим тогда за стенами.Как много высокой поэзия и священного ужаса в военном стане перед штурмом или генеральным сражением!
Для чего Гюго и Дюма не берут из него сюжетов для драм и надрывают воображение над частною жизнью, сплавливая все безнравственное, страшное, чудовищное, бывалое и невозможное.
Неужели гром нескольких сот орудий, уничтожение в продолжении одного дня целых народонаселений, превращение нескольких тысяч счастливых женщин и детей в неутешных, бездомных сирот, уничтоженные надежды и честолюбие молодости, страдания раненых и геройские подвиги уцелевших, расцвеченные высоким драматическим талантом, менее бы подействовали на читателей, нежели скверные,безнравственные приключения какой-нибудь графини. Уж ежели дело пошло на ужасы, так пусть выведут на сцену человеческую бойницу, со всеми ее последствиями.
Волин был в самом веселом расположении, как влюбленный перед свиданием с любимой женщиной, как жених перед... угадаете сами. Беспечная веселость, безусловная храбрость и теплое верование в Промысел были отличительными чертами его характера, с помощью коих он радостно прожил двадцать три года, не сделавшись ни эгоистом, ни мизантропом.
Он имел пламенные чувства, прекрасное образование и душу чистую, как алмаз, высокую, как поэзия. С каждым глотком вина речь становилась доверчивее; то возвращались мы к нашему детству, то увлекались красноречивым рассказом Волина, когда он говорил мне о любви своей. Язык его был полон пламенной страсти.
О, как весело слышать любовный рассказ перед битвой! Тогда говорит сердце, а не расчеты презрительного интереса. Тогда два высоких предмета возникают в душе: любовь и вечность.
Имя Софии беспрестанно скользило между словами рассказчика. Она была для него единственная в мире девушка, со всеми достоинствами, со всеми добродетелями, со всеми талантами; она была для него всё: жизнь, блаженство!
Он любил, как любит в первый раз юноша, и посвящал ей всякую минуту прекрасного своего существования. Он почитал её каким-то высшим, эфирным существом, своим ангелом-хранителем; он мог только любить её и молиться об ее счастье. Кто же эта женщина? София, херсонская девушка, с которой познакомила его судьба на последних квартирах, за несколько месяцев до открытия компании.
Бедный Волин! он был влюблен! Я знал Софию только по рассказам Волина и основал мое участие к ней более на образованном его вкусе, нежели на поэтическом изображении ее портрета. Не зная её, я не был ей чужой.
В рассказах о счастливой взаимности, Волин увлекался малейшими подробностями: это самый занимательный рассказ для влюбленного. Очарованный воспоминанием прошедшего, Волин отстегнул две пуговицы сюртука и, с самодовольным видом, подал мне медальон, требуя моего мнения. Портрет был так очарователен, что мне хотелось поцеловать его. - А обручальное кольцо? - Им подарит меня кампания, - отвечал влюбленный - или...
Родители Софии были люди прошедшего столетия, в которых отсвечивались все недостатки их века. Они сохранили любовь к старинным обычаям, к вязаным колпакам и к устарелому предрассудку, что будущий их зять должен быть непременно человек с состоянием, в некотором чине, в крестах, не очень стар, но еще более не слишком молод, здоров, если можно, хорош собою, хотя красота, по их понятию, заключалась в большом росте, алом румянце во всю щёку, больших черных глазах и в дородстве; словом, в одном из тех красавцев, которого портрет вы встретите на вывеске всякой цирюльни.
Родители Софии были люди прошедшего столетия, в которых отсвечивались все недостатки их века. Они сохранили любовь к старинным обычаям, к вязаным колпакам и к устарелому предрассудку, что будущий их зять должен быть непременно человек с состоянием, в некотором чине, в крестах, не очень стар, но еще более не слишком молод, здоров, если можно, хорош собою, хотя красота, по их понятию, заключалась в большом росте, алом румянце во всю щёку, больших черных глазах и в дородстве; словом, в одном из тех красавцев, которого портрет вы встретите на вывеске всякой цирюльни.
Они перебирали женихов с теми же требованиями, как стадо баранов, отбирая осенью годных на племя.
Волин успел переменить их образ мыслей и уверил, что постоянство зависит не от лет, а от характера человека. В короткое время он вложил в них привязанность к себе и уважение, и когда весть о кампании достигла стариков, они проводили его как родного и обещали руку Софии, с одним впрочем условием, если он возвратится к ним штаб-офицером.
Волин с восхищением принял их желание и, следуя врожденной склонности, напрашивался на всякую опасность. Он заслужил уже два креста и звание храброго. О, как утешительно искать наград в то время, когда они служат средством к достижению руки обожаемой!
Волин с нетерпением ожидал рассвета. Еще одна ступень - новый крест засияет на груди его. На другой день вечером я хоронил Волина. Ядро пронзило богатырскую его грудь и прекрасное существование юноши, со всеми обольстительными надеждами, в одну минуту скрылось под зыбучим песком востока.
Когда я бросил в могилу последнюю горсть земли, то невольно сделал упрек жестокосердым родителям. Для чего их не было тогда со мною? Я показал бы им оледенелый труп Волина и спросил: этого ли вы хотели?
Я от души скорбел о моей потере. Я роптал на несправедливость судьбы, для чего жребий смерти пал на моего товарища, обойдя многих, которые не имели ни одного из его достоинств, которые не имели ни цели, ни надобности в жизни.
Случалось ли вам стоять над гробом доброго, образованного юноши, унесшего с собою единственные надежды родителей, дружбу товарищей и счастье влюбленной девушки, употребившего десять лет на свое образование, получившего от природы счастливую наружность, цветущее здоровье, имевшего право на все удовольствия общества; юноши, который в свое время осчастливил бы одну из женщин, был бы полезным гражданином, примерным отцом и супругом?
Эта горестная сцена не вызывает ли в душе живейшего сострадания!
Я познакомился с Софи и вполне оправдал выбор Волина. Она была в самом восхитительном цвете жизни. Я нашел её прекраснее и образованнее всех девушек, которыми заключалось наше общество. В первый раз я встретил её на балу. Высокий рост, прекрасное лицо, изысканный наряд и необыкновенная ловкость в танцах делали её царицей праздника. Софи была скучна и рассеяна.
Я познакомился в ее доме; она была разговорчивее и милее в домашнем кругу. Я никогда не говорил ей о Волине, зная, что воспоминание ничего не принесет ей, кроме неутешной горести. Я щадил ее нежную душу и не смел напомнить ей о невозвратной потере. Через два месяца я познакомился с нею короче. Софи сделалась веселее и занимательнее.
Она казалась мне то чувствительною и доброю, то своенравной и капризной, то несчастной, то избалованной, то молчаливой и скучной, то резвой и болтливой, и все это так шло к ней, так было очаровательно в Софи. Я искал случая видеться с ней. Я находил в ней особенную прелесть и занимательность... Софи слушала меня с удовольствием.
Я влюбился в Софи - она была так очаровательна! Пышная грудь, алые уста, голубые глаза, нежные взгляды - развили во мне идею о женитьбе. Софи минуло двадцать два года; и родители ее сделались менее взыскательными к женихам. Девушка отвечала любви моей.
Я приготовился к объяснению с матерью Софи, которая, по какому-то обратному правилу, имела в домашних делах перевес над мужем. Несколько приезжих дам помешали мне исполнить мое намерение. Софи должна была заняться гостями. Я вышел в сад, обремененный ожиданием и надеждой. Я таял, я сгорал, я мучился, я блаженствовал...
Я вошел в Китайскую беседку, где сидела Софи с двумя приятельницами. Они разговаривали о каком-то бале, данном три года назад помещиком М. Не быв свидетелем бала, я не принимал участия в их разговоре. Я сел у окна. Передо мною лежал пышный сорванный тюльпан; он напомнил мне Волина, и грустные мысли понеслись на восток к зыбучей могиле. Совесть начала упрекать меня, что я отнимаю у него единственное его сокровище, его Софию, которую может быть он с нетерпением ожидает в вечности.
Любовь и рассуждения меня успокоили. Софи не могла жить одна до вечного соединения; родители ее были стары и дряхлы; она нуждалась в опоре. Кто ж мог быть ей лучшим путеводителем, как не друг Волина? Я поклялся его тени посвятить себя ее счастью и сохранить в ней любовь к нему частыми воспоминаниями.
— А помните ли тот контрданс, когда ловкий С. растянулся перед нами. Ха! ха! ха! Вы были мое vis-a-vis и танцевали его кажется с Волиным? - сказала Софи одна из подруг ее, сделав особенное ударение на последнее слово, которое девушки обыкновенно употребляют, когда хотят показать, что тайна им известна.
Мне хотелось отрезать язык несносной болтунье. Я был уверен, что напоминание о друге убьет по крайней мере на несколько дней веселость Софи. Я устремил на неё все внимание и приготовился к самой чувствительной сцене.
Бедный Волин! О, как больно огорчило меня твое легкомыслие! Как озлоблен был я против женщин! Софи не обнаружила ни слезы, ни глубокого вздоха. Лицо ее выражало не горесть, а самодовольную улыбку, с которою слушает кокетка рассказ о своих поклонниках, восхищающих ее самолюбие, а не сердце.
Эта холодная улыбка за две тысячи верст верно потрясла твою могилу, усопший товарищ! Неужели твоя прекрасная жизнь, твои возвышенные чувства, твоя облагороженная, бесконечная любовь не заслуживали вздоха той, из любви к которой ты жертвовал жизнью и погиб на рассвете дней!
Горечь разлилась по всему существу моему; любовь оторвалась от сердца вместе с улыбкою Софи. Я подошел и сказал ей тихо: ничтожная девчонка! ты не достойна ни одной мысли, ни одного взгляда мужчины! и бросив на неё презрительный взгляд, вышел из беседки.
Говорят, что София выходит замуж за какого-то помещика.
ЧЕРНАЯ РОЗА
(С. И. М-ской)
О жар святых молитв! Зажгись в душе моей!
Луч веры пламенной, блесни в ее пустыне!
Пролейся в грудь мою целительный елей!
Пусть сны вчерашние не мучат сердца ныне.
I.
В молодости я был весел как радость, беззаботен как уланской корнет. Другими глазами смотрел я на свет и людей. Тогда не развилась еще во мне идея жизни; желания и страсти не превышали возможности их исполнения; честолюбие ограничивалось взводом, корыстолюбие - кошельком серебреных монет, самолюбие - парой комплиментов и ласковым взглядом провинциальной девушки.
Поездки к помещикам, мазурки и контрдансы составляли для меня загадку земного счастья. У меня были завитые усы и красные щеки; я легко танцевал; много говорил смешного, забавного; всех любил, всем угождал, всему удивлялся.
Где же эти люди, с которыми находил я так много радости? От чего же теперь переменилось мое существование? Те же лица, те же места, те же увеселения, те же речи кажутся мне нестерпимо скучными, незабавно смешными.
Опыт безжалостно вырвал из рук моих очаровательную игрушку. В мужчинах показал он мне ум, таланты, самоотвержение, самые блистательные добродетели и, вместе с тем, и убийственную холодность, эгоизм, непростительные, недостатки и презрение к людям; в женщинах - очаровательную красоту, пленительную любезность, возвышенные чувства, кокетство, тщеславие, бесхарактерность и самые ничтожные слабости.
Он развил и разнообразил мои желания, показал обольстительную жизнь и отнял всякую возможность к ее исполнению. И над этим хаосом высокого и обыкновенного, благородного и постыдного, прекрасного и смешного - оставил меня в всегдашней грустной задумчивости.
Однажды, с самодовольным видом развешивал я блестящий виц-китель, собираясь на бал к одному из ближайших соседних помещиков. Повторяю еще - я был молод, следовательно нетерпелив. Этого бала ожидал я с большим нетерпением.
Раза три видел его во сне, а в последнюю ночь не мог заснуть от ожидания. Туалет мой окончен был слишком рано. Солнце стояло высоко. Я часто посматривал на него, как на несносного гостя, который мучит нас иногда своим посещением и от которого часто не находим средств отделаться. Я сел у окна и мысленно начал перебирать всех хорошеньких посетительниц предстоящего бала.
Женись, мое дитятко,
Женись, мое милое,
На княжеской дочери...
Запела безобразная, полунагая Цыганка, подходя ко мне.
- Отвяжись от меня, чертово племя; я не думал ни о женитьбе, ни о княжеской дочери.
- Не думал, так подумаешь, дитятко. Дай ручку, дай копеечку, погадаю тебе, красному молодцу.
- Я лучше тебя знаю будущее: сегодня натанцуюсь досыта, наговорюсь с хорошенькими девушками и просплю завтра за полдень; потом пойду в манеж, вечером буду у ротмистра, послезавтра отстою в карауле.
Чего же тебе больше? А там, приходи пожалуй, слушать будущее: я расскажу тебе все балы и праздники моих гостеприимных соседей.
Цыганка сострадательным взглядом отвечала на веселую мою болтовню.
- Что ж ты задумалась, беззубая чертовка? Кстати, загадай-ка, удачна ли будет англизировка моего воздушного (стрижка хвоста коня на английский манер)?
- Не мое дело, дитя мое. Дай мне ручку, дай копеечку, покажу тебе радость твою - твою суженую. То-то девица! Бела, как снег; волосы как смоль, огонь в очах, мед в речах.
- Нет, старуха, так далеко я никогда не думал. Женитьба - вялая проза, наскучит и без гадания.
- Заболит сердечушко, закручинишься. Будешь звать Цыганку, да не сыщешь и костей моих. Загадай, добрый молодец! всю правду скажу, как по писаному.
Я взглянул па часы, оставалось лишнего более часу. Старуха повторила свое предложение.
- О чем спросить тебя, беззубая Сивилла? Покажи мне женщину, которую буду любить я более всего в жизни.
- Давно бы так, добрый молодец! - сказала Цыганка, входя в комнату. Бормоча какие-то слова, она заперла ставни, защелкнула дверь, зажгла зеленую свечу и вынула из тряпицы кусок металлического зеркала; шепнула что-то на стуле; велела мне сесть посреди комнаты; сняла с руки серебреное кольцо и обвела им около меня круг.
- Сиди же смирно, - сказала она повелительным голосом, - только в этом кругу заключена моя сила.
- Ври, да не завирайся. Если я опоздаю из-за тебя хотя бы одним танцем, так потешусь вдвое на спине твоей.
Цыганка не дослушала моих угроз. Молча, посадила меня на стул, приказала смотреться в зеркало, и начала водить по нем жилистою рукою.
Сколько-то времени продолжались ее однообразные движения. Я весь был занят балом; машинально смотрел в тусклое зеркало, освещённое слабым светло-зеленым светом. Я выходил из терпения.
- Цыганка! я вижу только твои безобразные морщины.
Старуха, не обращая на меня внимания, продолжала свои движения. Я взглянул ей в лицо - оно было страшно, волосы ее встали дыбом, чёрные глаза сверкали, как молния. Через несколько минут Цыганка проговорила какие-то невнятные слова, и тусклость сбежала с зеркала, как дыхание с полированной стали.
По движению руки ее мгновенно рождались и исчезали в нем разноцветные яркие краски, подобно цветам калейдоскопа. Эти мелькавшие искры представляли какую-то таинственную, невообразимую смесь. Мало-помалу они начали приходить в знакомые глазу фигуры и очерки, переливались светло радужными лентами; цветы темнели, зеркало подернулось черным флером, очистилось, и на золотом поле мне представилась пышная Черная роза.
- Но я просил тебя показать не цветок, а женщину.
- Это любимый ее цветок; смотри же дитя мое.
Старуха начала водить рукой скорее, бормотания ее становились слышнее и непонятнее. Я засмотрелся на любимый мною цветок - он был так роскошен, так полон ароматической жизни! Мне казалось, что я впиваю в себя его запах; как вдруг руки Цыганки завертелись скорее и из прекрасных листков розы в минуту образовалась женщина.
Нет! это был идеал прекрасного, вся прелесть создания, заключенная в очаровательный призрак женщины. Какие возвышенные формы обрисовывало черное платье! Какая жизнь и поэзия в очах! Сколько восхитительного в ее улыбке! А эти полуопущенные ресницы, которые подняла она с таким трудом, как будто бы на них лежала необыкновенная тяжесть!
Старуха остановила движение руки. Молча, самозабвенно, любовался я обольстительным видением. Я хотел передать памяти черты необыкновенной женщины.
- Что так задумался, красавец? - сказала Цыганка, поворачивая рукою: - пора, пора! Там уж смешно и весело; ждут девушки доброго молодца; время не спит, увидишь, полюбуешься. Заболит сердечушко - призадумаешься.
Цыганка повела рукою. Прекрасное видение рассеялось в светлом круге, и снова на золотом поле образовалась Черная роза.
- Это моя роза! - вскричал я в магическом обмане чувств и, со всей силой, бросился сорвать цветок.
Движение мое разрушило волшебство. Прийдя в себя, я увидел, что держу металлическую дощечку, об углы которой я обрезал себе до крови руки. Боль и дикий смех Цыганки раздражали обманутые чувства. Я не мог быть собой: я бесился, я краснел, я любил, я тосковал.
- Обрезал пальчики, дитя мое! поделом, не хватайся голыми руками. Цветок взлелеяло золотое поле.
Я бросил в Цыганку обломком зеркала, всунул ей серебреный рубль, перекрестился, умылся, принарядился, сел в перекладную и через полчаса застучал шпорами в зале помещика.
II.
После Адрианопольского мира (Адрианопольский мирный договор 1829 года - мирный договор между Россией и Османской империей (Турцией), завершивший русско-турецкую войну 1828-1829 годов) нам объявлен был поход в Россию.
Быстро и радостно разнеслась весть по армии. Маркитанты не успевали откупоривать бутылки. Мы прощались с офицерами 7-го пехотного корпуса, с которыми почти неразлучно служили вторую Турецкую компанию и с которыми связывала нас тесная братская связь, основанная, в минуты самоотвержения и опасности, на взаимном друг к другу уважении.
Возврат на родину есть, без сомнения, лучшее время в жизни солдата. Какие приятные воспоминания наводят на возвратном пути места - свидетели великих событии. Вот высота, взятая Русским штыком, Русскою грудью, против которой не устоял еще ни один народ, ни одно войско.
На этой поляне произведена блистательная атака кавалерии, которая, как ураган, быстра, мгновенна, губительна. На этом возвышении отбита батарея. Эта опушка леса напоминает блистательный подвиг застрельщиков такого-то полка. На этом пригорке, за шуточным анекдотом, убит добрый товарищ; а вот место и его подвигов, где в кровавом ремесле испытывал он свои неопытные силы.
Сколько желаний теснилось тогда в его душе, сколько ошибок, опрометчивости! В минуту покоя и радостных надежд пугает былая опасность. Свет, люди, родная семья - все забыто. Взор его ищет неба, сердце - молитвы. С другой стороны, сколько тихих семейных радостей, сколько внимания и уважения соотечественниц сулит ему не мечтательность, но верную надежду в будущем, после опасностей, недостатков и невыгод биваков.
С каким приятным, безмятежным чувством припоминает он себе то время, когда, в кругу любимого семейства, за чайным столиком или у камина, в ненастный вечер, будет передавать он милым слушательницам свои рассказы. Сколько нежного участия и сострадательности прочитает он в их взорах. Сколько боязни, сколько удивления его опасностям. А кто знает, может быть, красноречивый рассказ воина доставит ему и лишний взгляд и тайный вздох и любовь милой девушки!
К сожалению и это отрадное чувство возможно только в одних мечтаниях. Не ищите его в грубой действительности: вас оскорбит неучастие и холодность людей. Через три месяца после изгнания остатков мятежнических войск в пределы Австрии, я приехал в Петербург. На мне был польский знак virtuti militari.
Я с гордостью надевал мундир дивизии, заслужившей военную репутацию в армии и удостоившейся названия храброй в мнении Государя. Я думал, что всем известны дела, в которых я участвовал, и меня забросают расспросами, замучат внимательностью и расположением. Ничуть небывало!
Кроме обрадованного круга родных, ни один из мужчин не поблагодарил меня за военные труды и опасности; не спросил, каков чай из растопленной грязи, смешанной иногда с кровью убитых тел; не полюбопытствовал узнать - трудно ли прожить зимний месяц на аванпостах, или несколько дней с одним сухарем. Ни одна девушка не взглянула на меня ласково, а когда приходила очередь до выбора, столичный франт предпочитался армейскому улану.
Сказать ли вам лучше, друзья мои?
Опыт не охладил еще моей мечтательности, когда возвращался я из Турции в Киевскую губернию, где назначены были квартиры моему эскадрону. Не родные и не забавы, а Молдавская лихорадка заставляла меня желать, скорее, прийти на место.
Опыт не охладил еще моей мечтательности, когда возвращался я из Турции в Киевскую губернию, где назначены были квартиры моему эскадрону. Не родные и не забавы, а Молдавская лихорадка заставляла меня желать, скорее, прийти на место.
Вечером одного дождливого дня мне показали квартиру, внесли в чистую деревенскую хату, положили на постель, где, пролежал я несколько дней в изнеможении от беспокойств, трудов и болезни. Между тем, волей и неволей узнал я, что селение принадлежит помещице Кокоревой, и что Кокорева, с дочерью вдовой и двоюродным братом, к особенному моему удовольствию, живет сама в деревне.
Я никогда не был вольнодумцем. Грешен, и теперь еще помню дни генеральных сражений, стычек и походов, несравненно тверже церковных праздников, но я всегда умел сохранит в себе чувства доброго Христианина. Первый выход мой был в церковь. Прекрасный теплый день и колокольный звон вызвали меня в первое Воскресенье к обедне. Молитва солдата проста и непродолжительна.
Я окинул присутствующих взором, еще полным благоговения к Всевышнему - и глаза мои, как электрические искры, отскочили от необыкновенной женщины. Я онемел от изумления. Направо, за деревянной решёткой, стояла женщина в черном платье. Тот же рост, те же черты, та же поэзия в очах, та же привлекательная задумчивость, которые очаровали меня, шесть лет назад, в металлическом зеркале Цыганки.
И эта женщина, с молитвой в очах, стояла предо мною. Это был не обман чувств, не гадания безобразной старухи; но прекрасная действительность, превратившая жизнь мою в идеал земного блаженства. Сколько возвышенных дум и восхитительных ощущений испытал я в то время, в немой беседе с Богом и прекраснейшим его созданием - женщиной! Это, она, она! говорило мне сердце.
- Это вдова, дочь помещицы, - сказал мне корнет Томаринов, заметив пристальные мои взгляды. Я не требовал объяснений.
Говорить ли вам, друзья мои, что я в тот же день познакомился с Чёрной розой? Не скажу ее имени, хотя оно прекрасно; как она сама. Я назову её любимым ее цветком. Вообразите себе женщину 22 лет, высокого, стройного роста, обрисованного печальной одеждой вдовы, с самой ослепительной красотой, с самыми возвышенными чувствами, с пылкостью ума, со светской любезностью, с приятными талантами и прекрасным образованием, и благословите судьбу, указавшую мне это высокое создание.
С каким отрадным чувством встретил я тогда весну под голубым небом Киевским, где так восхитительно, так роскошно цвела Чёрная роза! Сколько новых, чистых, неведомых дотоле ощущений! С какой готовностью, с какой жадностью бросился я в пыл любви моей!
Теплота ее чувств, что-то сердечное между скромностью и откровенностью, что-то необыкновенно-милое в ее движениях, что-то чудесно-сладостное в разговоре, какое-то нежное благородство в обращении - следствие хорошего воспитания и уверенности в своем нравственном достоинстве, наложили на меня приятные узы небесной любви к ней и уважения.
В молодости нашей, исключая людей, в которых течет не кровь, а квас, мы, почти все, любили одинаково, хотя каждый твердил, что никто, так, как он, не любит и не любливал. Но согласитесь, друзья мои, что весна, уединенная сельская жизнь и живописная природа развивают несравненно сильное прекрасное чувство любви, нежели все ваши раззолоченные гостиные, контрдансы, гулянья и душные каменные улицы.
Любовь ищет природы, как природа ищет любви - и мысль любовника никогда не останавливалась ни на роскоши, пи на приличиях большого света.
Говорить ли вам о всех счастливых днях знакомства моего с Кокоревыми? Все тончайшие оттенки, все подробности длинной повести любви сменялись одни за другими. Сперва беспечная веселость, безусловное удивление ее достоинствам, потом тихая грусть безнадежности, легкие признаки взаимности, понятные, но невыразимые, - все это, в свое время, прожил я с неизъяснимым восторгом. Любила ли меня Чёрная роза? спросите вы.
Не скажу вам ничего утвердительного. Ее сердце я уважал, как святилище, которого тайны были для меня закрыты. Я счастлив был тем, что она не чуждалась меня и, даже, в минуты доверенности, любила поверять мне свои мечты, свои надежды, свои желания.
Прошла весна, миновало лето, - мне предстояла разлука с Чёрной розой: полк переменял квартиры. Мог ли я расстаться с ней, не употребив всех средств, всех усилий, чтобы достигнуть завидного звания ее мужа? Но увы! арифметические выводы; о, доходах, необходимых для семейной жизни, логически доказали, что жениться на женщине, не имея состояния, не значит любить её и я.... зачем рассказывать? Я расстался с ней.
На бесконечных переходах я ни на минуту не разлучался мысленно с Черной розой. Железная необходимость не видеть её и воспоминания недавнего счастья, делали нестерпимым мое существование. Там-то я имел время разгадать себе золотое поле, на котором являлась мне в зеркале Черная роза; тогда припомнил я, как больно обрезал себе пальцы, бросившись сорвать её голыми руками.
III.
На одном из переходов, наевшись гречневых вареников и запив их дулевкой, я заснул богатырским сном. Мне снилось, что я уже не улан, а помещик, семьянин. У меня хорошенькая деревенька, чистенький домик, сад, милая, добрая жена, исполненная семейных добродетелей, и двое детей, такие толстенькие, такие краснощекие, как херувимчики. В доме у нас большой порядок и спокойствие.
С соседями и соседками мы не ссоримся, живем в ладу и пользуемся их посещениями. У нас нет ни персидских ковров, ни севрских фарфоров, ни венских экипажей, ни парижских выписных мебелей: зато мы ни в чем не нуждаемся, никому не должны и имеем на черный день небольшой капиталец. Крестьяне наши не обременены работами, трезвы, опрятны, трудолюбивы; каждый из них имеет светлую избу, крытый двор, садик.
Они едят хлеб, а по Воскресеньям, после обедни, собираются в праздничных нарядах в корчму, которую содержит их брат, честный крестьянин. Хозяйство мое идет, как нельзя удачнее. У нас есть и винокурня и мельница - крупчатка, порядочное стадо рогатого скота, несколько сот шпанских овец и конский заводец.
Во мне не осталось ни одного желания к почестям. На сабле моей ездит верхом старший сын Серёжа, а виц-китель размотали дети на вожжи. Мундир я надеваю только на дворянские выборы в торжественные дни; он узок мне на четверть аршина; но это ни сколько не занимает меня. Всеми хозяйственными распоряжениями занимаюсь я сам; пользуюсь советами и опытностью жены моей; соблюдаю строгую справедливость к людям; жена помогает бедным.
Всякое Воскресенье мы первые у обедни; соблюдаем посты и праздники, и за то пользуемся всеобщей любовью и уважением. Четыре раза в год езжу в ближайший город на ярмарки сбывать деревенские продукты, и привожу домой подарки для жены и детей, провизию для дома и все новости нашей губернии. Чего бы, кажется, недоставало к совершенному нашему счастью? Но видно в нем отказано смертным.
В роскошном цветнике нашего сада я взлелеял куст Чёрных роз. Шипами его любимая собачка жены моей выколола себе глаз; дети не один уже раз оцарапывали себе ручонки. Я кричу на них, когда они, играя, бегут мимо любимого моего куста, боясь, чтобы детская резвость его не испортила. Жена укоряет меня, что я слишком много занимаюсь цветком, делаю по хозяйству упущения, любуясь им и что даже люблю её менее Чёрной розы.
При всем кротком характере жены моей, при всем желании моем сохранить в семье дружбу и спокойствие; у нас иногда бывают лёгкие ссоры, неудовольствия, даже огорчения, которые отравляют счастье нашего домашнего быта. Я проснулся!
НАСТИНЬКА
Проскакав целый день на маневрах, я только к вечеру успел возвратиться домой. Я устал как поденщик. Мне жадно хотелось лениться. Мне казалось тогда, что все земное счастье заключается в турецком кейфе; на тот раз я хотел бы сделаться глупейшим из правоверных, не видеть далее конца своей бороды, сидеть поджавши ноги в кофейне, пить гущу и пускать на воздух длинными струями голубой дым кальяна и бесцветное время, спиравшееся в моей груди.
НАСТИНЬКА
Проскакав целый день на маневрах, я только к вечеру успел возвратиться домой. Я устал как поденщик. Мне жадно хотелось лениться. Мне казалось тогда, что все земное счастье заключается в турецком кейфе; на тот раз я хотел бы сделаться глупейшим из правоверных, не видеть далее конца своей бороды, сидеть поджавши ноги в кофейне, пить гущу и пускать на воздух длинными струями голубой дым кальяна и бесцветное время, спиравшееся в моей груди.
В этом блаженном состоянии мне хотелось провести весь вечер, следующий день, неделю, месяц, зиму, лето, всю жизнь. Я ничего не желал, кроме лени.
Когда я обмыл с себя пыль, надел халат и сафьянные сапоги, вытянулся на своем вольтере, придвинул к себе пульпитру, на которой разложен был последний московский роман, прочитал две страницы и начал дремать над третьей, - я был совершенно счастлив.
Я читал и дремал под клокотанье самовара, за которым ухаживал мой добрый денщик Амосов. Я очень привык к этому честному старику, до того, что, если случается несколько дней быть с ним в разлуке, мне чего-то недостает, и я спешу домой. Не удивляйтесь этой грубой привязанности: Амосов человек необыкновенный.
Он у меня камердинер, повар, конюший, дворецкий, казначей, управитель, лекарь, философ, ворожея, наставник, календарь, веселый болтун, опытный наблюдатель, - одним словом он для меня все. Он напоминает мне церковные праздники и именины моих знакомых и знакомок; на масленице печет всех сортов блины, до которых я небольшой охотник; приготовляет квасы одиннадцати сортов, из которых я пью только один, в недостатке хорошей воды; закупает провизию; доставляет мне прекрасных молодых кур, прекрасных молодых барашков.
Разными хитростями удерживает он меня от искушений, бережет мои деньги, и однажды спас жизнь моей дорогой Мими, которую я люблю до безумия. Мими, Мими! О, если б вы ее видели! Она умна, весела, верна, - верна баснословно: не смотря на ее кротость, никто кроме меня не может подойти к ней близко.
Она прыгает так легко и с такой приятностью, как молоденькая розовая девочка, и когда, однажды, она сбросила меня, - я забыл сказать вам, что моя Мими - лошадь, - и чуть сама не свалилась с моста в реку, Амосов бросился ей под ноги, схватил ее за поводья, и удержал от гибельного падения. Бесценный Амосов! История его может быть заключена в двух словах. В 1814 году он поступил на службу в один гусарской полк из Жмуди, а как род его зашел туда, про это он и сам не знает.
В 1822 году, по неспособности к фронтовой службе, он назначен в денщики; два года находился при одном ротмистре, а последние десять лет состоит при мне.
Если я вам рассказываю прежде о моем денщике, то имею этому побудительные причины. Ничто на свете не делается без цели. Для меня очень важно, чтобы вы знали, что я не могу нахвалиться службою Амосова.
Когда он поднес мне стакан чаю, я пожелал потешить чем-нибудь доброго старика, наградить за его усердие и привязанность, и сказал ему:
- Амосов! я совершенно доволен твоею службой; мне хочется тебя порадовать чем-нибудь. Много ли у нас в кошельке денег?
- Целковый, да двугривенный.
- Ну, братец, на деньги не взыщи: у меня, ты знаешь, никогда их больше не бывает.
- Бывает, ваше благородие, да проклятые...
- Да не до них дело! Скажи мне лучше, чем бы я мог тебя порадовать?
Добрый старик расплакался, благодарил меня за ласковое с ним обращение и объявил, что он просит об одной милости, уведомить бывшую его барышню, которую он нянчил на руках, и любил как родную дочь, что он ведет себя честно и добропорядочно. Должно знать, что Амосов был в помещичьем дворе, и по несправедливым наветам, отдан в рекруты.
Честный солдат никогда не мог свыкнуться с мыслью быть очерненным в мнении его доброй барышни. Она была единственным любимым предметом его разговоров. Он часто говорил мне про ее красоту и доброе сердце, несколько раз упрашивал меня взять отпуск и ехать к нему на родину, любоваться его прекрасною госпожой.
Напрасно я убеждал его, что его барышня, Селестина Фадеевна, вероятно давно уже сделалась барыней, а может быть и бабушкой: старик не представлял ее себе иначе, как с тоненькой талией, голубыми глазками, розовыми щечками, молодой, резвой, прекрасной, - какою оставил ее двадцать лет назад.
Нечего делать: надобно было потешить верного слугу удовлетворительным ответом.
- Изволь, - сказал я Амосову: - продолжай служить честно, а я о тебе не только напишу, но и напечатаю в каком-нибудь журнале, вот например, в этих толстых голубых книжках, которые приносят к нам с почты в начале каждого месяца: тогда о твоей верной службе и добром поведении узнает не только барышня Селестина Фадеевна, но и все барышни.
- Да говорят, сударь, что с теми, кого напечатают в этих книжках, всегда приключается какое-нибудь несчастье?
- Пустое!
- Как вам угодно, сударь. Только я очень боюсь этих книжек! Я часто опасаюсь, когда об вас подумаю, чтобы вы где-нибудь себя не напечатали или чтобы вы не женились, не спросившись у меня. Столько примеров несчастия от печати и от женитьбы, что, право, сударь.
В это время послышался шум в сенях.
- Кто там Амосов, пойди в переднюю, и скажи, что меня нет дома.
Амосов возвратился, и подал мне конверт, с надписью - "О нужном".
"Покорнейше просят пожаловать сегодняшнего числа на бал и ужин".
Ни один злодей не мог обидеть меня более этого приглашения. Надобно было расстаться с отрадной ленью, с халатом, с Амосовым. Об отказе я не смел и подумать, потому что есть случаи, когда отказать невозможно. Я никогда не мог терпеть балов. По-моему, это сборище всех косых мужчин и горбатых женщин.
Ходя по улицам или бывая в обществах, я всегда удивлялся, что нигде не вижу и сотой доли того безобразия, которое накопляется у стен танцевальных залов, где только дают балы. Скажите, Бога ради, откуда вдруг, как бы по знаку, вылезает такая тьма морщин, лысин, горбов, красных носов, обвислых подбородков, косых глаз и кривых ног.
Десять или пятнадцать хорошеньких лиц и стройных талий с трудом проглядывают в этой огромной развалине человеческих форм, которую называют балом, в этих грудах ветхих и разбитых членов, кое-как склеенных и замазанных на один вечер, - и вы называете это великолепным зрелищем! Я человек раздражительный, желчный.
В одну минуту перехожу от радости к отчаянию, и более склонен к дурному расположению, нежели к веселому. Я никогда не любил того, что любят люди, - балов в особенности: а теперь, когда мне пришлось нечаянно прервать свой кейф, оставить вольтеровские кресла, ехать в полночь по губернской мостовой, я ожидал на балу одних только неудовольствий, будучи уверен, что попаду в груду чудовищ и уродов, не встречу никого, кроме косых мужчин и горбатых женщин, увижу только старух с сатанинской улыбкой, и барышень с ехидными глазами.
Я обрек себя им на съедение, перекрестился, и поехал.
Ба, ба, ба! да здесь вовсе не чудовища, даром что это провинция. Какие глаза! Какие талии! Сколько пленительных личиков! Мужчины, правда, несколько неловки, немножко неуклюжи; но мне до мужчин нет дела. Маменьки, правда, крепко стары и морщинисты; но я на маменек не стану смотреть.
Ей, ей, это недурно! Этот рой прелестных ножек, жужжащих около полу, этот вихрь снежных грудей и плечей, кружащий в воздухе, этот флот разноцветных лент, развевающиеся эшарпы ((фр. echarpe), блистательные наряды, приятные движения, непринужденная и полная приличия веселость, - вся эта утопающая в утехе и пахучая губерния произвела во мне выгодное впечатление.
Я остановился за стульями двух дам, блестящих лицами и алмазами. Разговор происходил по-французски. Подумайте только! здесь тоже не знают русского языка. Следственно, все это народ отлично воспитанный!
- Приметили вы этого кирасира, блондина? Не правда ли, что очень хорош?
- Чудесный! Одолжите меня своим лорнетом.
- Если я вам даю лорнет, так только на минутку. Я большая эгоистка.
- (Смотрит в лорнет). Бесподобный! Какая талия! Глаза прекрас...
- Не выдержу долее... (Вырывает лорнет).
- Воля ваша, сударыни, а это отзывается губернией, хотя и сказано по-французски. В Петербурге такие вещи не произносятся.
Это замечание сделал я про себя, стоя за стульями двух блистательных собеседниц, и сверх того во мне мелькнуло естественное чувство досады, или ревности, что не я был предметом их разговора.
С тех пор как я два раза посетил целительный Кавказ, когда турецкая пуля перебила мне руку, а неумолимое время огрубило цвет моего лица, испортило талию, и сделало меня похожим на старый фаянсовый чайник, - в этом сравнении старый чайник предполагается не с отбитым носом, - я разыгрываю самое жалкое лицо на балу, лицо историка, наблюдателя, сентиментального путешественника и насмешника.
Это - мое звание. Я не пропущу ни одной дамы, ни одного кавалера, чтобы не разобрать их от башмака до головной прически, от простого па, до страстного взгляда. Я редко встречал людей, которые бы находили так много смешного в ближних и так много удовольствия в злословии: все это от досады, или от ревности, зачем я немолод, зачем не могу выдержать полусуточных танцев; зачем девушки смотрят на меня с почтением, как на учебную книгу.
Словом, я стал очень сердит и завистлив, с тех пор как начал дурнеть. Я замечаю на лицах барышень явное неудовольствие, когда они на мои приглашения отвечают: - С большим удовольствием! - и нарочно танцую с ними как можно долее.
Я люблю некстати присесть подле танцующей пары, и читать досаду девушки, возбуждаемую моим присутствием, отчаяние кавалера, который от чистого сердца желает провалиться сквозь землю.
Я очень люблю еще моих армейских товарищей, - люблю их по привычке, по уму и по сердцу - люблю кочевать с ними в походах и делить время в скучной деревеньке, и люблю также слушать, как они мучат, терзают женщин комплиментами на балу. Это мое наслаждение.
Имея надобность в бальной любезности не более пяти или шести раз в год, мы, армейские, привозим ее дамам телегой, и разом высыпаем пм на голову. Не всякой одарен от природы способностью француза, и конечно не всякий француз, проведя год в безлюдии, явится в обществе с запасом умных, веселых и занимательных приветствий.
У нас комплименты основаны на памяти, и в каждой дивизии имеются свои, форменные. Представься только случай, так уж докажем, что у нас ровно столько же памяти, сколько храбрости!
Ища глазами самой миленькой барышни, которую бы мог взбесить своим приглашением к мазурке, я придвинулся к одному из моих товарищей. Он рассыпался перед какою-то блондинкой.
Она краснела, вертелась, жалась, - он еще более становился любезным и сладким. Нетерпеливое опахало быстро летало в ее ручках, пот градом катился по челу от лести, стулья трещали от комплиментов, и она уже сбиралась упасть в обморок, как знакомый мне голос прервал мое восхищение, возбужденное этим бесподобным зрелищем.
- Здравствуйте, мосьё С-ский!
- Наталья Павловна! Боже мой! какими судьбами?
- Я давно живу в деревне близ Н-ва.
- Я, я все полагал вас в Москве, в столице. Какая неожиданная встреча!
- Я не хотела верить себе, что вижу вас здесь балу. Как вы переменились!
- И конечно не к лучшему. Что делать, Наталья Павловна, против времени! Последний раз, я имел удовольствие видеть вас на вечере у Прасковьи Федоровны. Это было, помнится, в 1825 году. Кстати: жива ли она?
- Давным-давно умерла. Дочь ее, Вера, вышла замуж за К., предводителя дворянства, человека почтенного и богатого, а сын Федор служит в гвардии, в Петербурге. А ваша тетушка, Варвара Семеновна, все еще в Москве? Не может расстаться с Кузнецким Мостом! А сестрица Юлия Михайловна верно уже замужем?
В это время к Наталии Павловне подошла стройная, прекрасная девушка, в белом блондовом платье, с венком из белых астр, с золотыми листьями на голове и с ниткой бурмицких зерен на шее.
- Ты не узнала мосье С-скаго, Настинька? И немудрено: ты была еще ребенком, когда он езжал к нам в Москве. И вы верно не помните моей дочери?
В это время заиграла музыка. Красота девушки поразила меня, нечистый толкнул в ребро, и я стал с ней в круг танца.
- Несмотря на слова вашей матушки, которую привык я уважать как своего генерала, признаюсь, что я до сих пор не верю глазам. Неужели вы та милая Настинька, которую я только что не нянчил на руках? И вдруг столько счастливых перемен! Мне все кажется, что я подвержен оптическому обману, что я смотрю на фокус какого-нибудь магика, у которого в одно мгновение из сухого семени вырастает роскошный цветок.
Признайтесь, однако, что природа была к вам до слабости пристрастна. Это уж слишком! Я никогда не узнал бы вас без слов Натальи Павловны, хотя вид ваш оставил бы во мне долгую по себе память!
- А я узнала Вас в минуту. Вы также охотно наделяете теперь комплиментами, как прежде дарили игрушками. Вы ни сколько не изменились.
- Душевно желал бы, чтоб это было справедливо, хоть в одном только вашем мнении, хоть на эту минуту.
- Отчего сомневаетесь вы в моей искренности? Время нашей разлуки не имело на меня никакого влияния. Мне даже кажется, что я опять в Москве, таким же ребенком, как вы меня оставили, и готова повторить вам одну из басен, которые вы заставляли меня себе рассказывать.
Скажу вам откровенно, что прежде вы мне казались великаном, естественно оттого, что я сама была меньше ростом; усы ваши были светлее и короче, а эполеты гораздо меньше теперешних.
- О, сохраните навсегда детскую простоту в вашем сердце! Только не хвалите меня; а то мое самолюбие не даст мне покоя.
В это время подошла к нам дама с двумя кавалерами.
- Сonstance ou l'amour? (постоянство или любовь (фр.))
Настинька выбрала первое. Я проклял танец и фигуру, разлучившие меня с красавицей. Я был уже влюблен, и ничего не видел вокруг себя, кроме ее. Я следовал всюду за нею глазами, и отделял ее природные прелести от искусства, вкуса и роскоши, которыми они были окружены.
Я не прочь и от прелестей, чуждых всякого убранства, но они пленяют меня еще более, когда осыпаны алмазами, обвиты блондами, вызолочены, разукрашены, надушены. В этом наряде она казалась мне чем-то неземным. Мне так жадно хотелось говорить с нею.
Мы опять соединились.
Мы опять соединились.
- Отчего предпочитаете вы прозаическое постоянство прекрасному чувству любви?
- Я люблю его и на деле и на словах.
- Удивляюсь превратному образу мыслей людских. Мне кажется, что постоянство есть необходимая принадлежность только неодушевленных вещей, камней и гор, и я не понимаю, отчего люди произвели его в достоинство.
Всякая жизнь есть беспрерывное превращение, мы сами изменяемся каждую минуту, а хвалим постоянство. Нет, я никогда не соглашусь с вашим мнением. Живое и пламенное влечение сердца, то тихое и сладостное как гармония небесных звуков, то бурное и сокрушающее как падение ревущего водопада, но всегда прекрасное, всегда обворожительное, возвышенное, есть, по-моему, единственная отрада и наслаждение в мире. Как можно, в ваши лета, при вашей светлой и цветущей жизни, предпочитать постоянство этому влечению, любви!
- Мне кажется, что одно только постоянство ручается за счастливую любовь.
- Может ли быть любовь несчастлива? Она бывает кратковременная или продолжительная, высокая или прозаическая, красноречивая или робкая, страстная или тихая, но, во всяком случае, самое счастливое событие в жизни. Обстоятельства могут быть неблагоприятные, но не сама любовь.
- Ах, нет! я знаю столько несчастий. И я решилась никогда...
- Бога ради, остановитесь! Вы еще не знаете, как зло мстит природа за подобные решения. Если кто-нибудь зарежется ножом, из этого еще не следует, что нож орудие опасное, и что его должно вывести из употребления. С вашим вкусом и образованием трудно обмануться, тем более, что выбор и достоинства остаются на вашей стороне.
- Вы слишком снисходительны! сказала девушка, ласково взглянув на меня. - А что ваша подмосковная? Все также цветёт, также прекрасна?
- Неужели время не изгладило ее из вашей памяти?
- Мне кажется, что я знаю ее как свои пять пальцев. Можно ли позабыть когда-нибудь место, где я провела так много приятных детских дней? Давно ли вы ее видели?
- В прошлом году я прожил в ней три месяца, прикупил еще сотню душ, и сделал несколько хозяйственных заведений.
- А ваш прекрасный сад? А мой каштан, посаженный возле беседки?
- Он растет болезненно, не будучи согрет присутствием своей благодетельницы.
- Бедное дерево!
- Это общая участь тех, которые имели счастье быть вблизи вас. О, вы не узнаете теперь Томилина. Лишившись после отъезда вашего всей красоты своей, оно сделалось живым изображением скуки и уныния; теперь оно вполне соответствует своему названию, томится в напрасном ожидании вашего возврата.
Легкий румянец набежал на лице красавицы. Волнение души придало ей необыкновенную прелесть. В глазах ее мелькнуло сладостное чувство; они сделались томны и влажны, и луч их взгляда упал на меня. Но какого взгляда! Мне казалось, что он прожег меня, пол, фундамент, землю. О, молодость, счастливая, завидная молодость, божественный дар неба! для чего, покидая нас, ты не уносишь с собой пожирающих нас желаний?
Отчего вместе с сединою не вырываешь ты сердца с корнем, и не наполняешь пустоты пучком соломы. Никогда грусть не гнетет меня сильнее, как в присутствии прекрасной женщины. С некоторого времени я не могу без боли смотреть на гибкий стан, алые уста, черные глаза, белую грудь, где каждая голубенькая жилка сулит, заключает в себе особый источник восторга.
Я проклинаю время и жалуюсь на судьбу, зачем я не могу уже обладать подобным сокровищем, или, по крайней мере, для чего я создан не из масла, чтобы растаять от одного к нему прикосновения.
- Наталия Павловна, позвольте сделать вам приветствие на счет вашего костюма. Вы одеты так прелестно, с таким вкусом, что возбуждаете здесь с одной стороны всеобщую зависть, с другой всеобщее удивление.
Она поклонилась.
- Можем ли мы надеяться, что вы доставите нам удовольствие видеть вас в нашей деревне?
- Вы предупреждаете, сударыня, мое единственное желание, если бы я был уверен, что посещение мое не сделает вам большого неудовольствия.
- Отчего же неудовольствия?
- Десять лет назад я бы не сказал этого, я тогда был еще самолюбив; но теперь мне кажется, что я не могу быть занимателен в обществе дам.
- Позвольте уверить вас в противном. Мне кажется, что вы не отжили ни для любезности ни для...
Она остановилась и подала руку подошедшему кавалеру. Но это была последняя фигура, после которой они тотчас уехали. Наталия Павловна кивнула мне дружески головою; Настинька опять взглянула на меня украдкой с невыразимою приятностью. Я во все это время сгорал от наслаждения.
Мне казалось, что я вдруг помолодел, что я опять сделался красавцем, хотя никогда им не был, - что я ловок и занимателен до невозможности. Дочь так мило смотрит на меня. Мать так приветливо приглашает меня в деревню! Если это не рай, так я уж не знаю что это такое! В этом блаженном состоянии, я повернулся на право, и вдруг в соседней паре увидел горбатую блондинку. У
стремив на меня демонские светло-голубые глаза, она рассказывала зевающему кавалеру о германской философии, а может быть, прости Господи! - и о государственных доходах Англии.
Я поворотил в другую сторону, и наткнулся на другую горбатую даму. Меня бросило в жар, потом в холод. Я стал отступать назад, ища свою шляпу: трое косых мужчин дружно поглядели на меня со страшными умыслами. Я не знал, куда деваться.
Вокруг себя я увидел только морщины, лысины, горбы, красные носы, обвислые подбородки, косые глаза и кривые ноги, - все то, что всегда видал на балах. Я кинулся стремглав бежать из зала, и уехал домой, кажется, без шляпы, будучи уже крепко влюблен, как о том сказано выше.
Погода была прекрасная. Четверня разношерстных лошадей резво мчали мою коляску, по бесконечной степи, где на пространств тридцати верст нет ни избы, ни деревца, ни кустарника. Степь и небо, небо и степь, - и только изредка степной орел повиснет над вашей головой, или перекати-поле перепорхнет через дорогу, или тяжелый малороссиянин, погоняя своих волов, скажет вам - Добрый день!
Погода была прекрасная. Четверня разношерстных лошадей резво мчали мою коляску, по бесконечной степи, где на пространств тридцати верст нет ни избы, ни деревца, ни кустарника. Степь и небо, небо и степь, - и только изредка степной орел повиснет над вашей головой, или перекати-поле перепорхнет через дорогу, или тяжелый малороссиянин, погоняя своих волов, скажет вам - Добрый день!
И при всем том как отрадно ехать по степям, под однообразный звон колокольчика, туда, куда я ехал, - потому что, я думаю, всем уже известно, что я ехал с моим Амосовым свататься на несравненной дочери Наталии Павловны.
То было 15 августа, ровно через две недели после бала. Сердце мое билось как у вора, отправляющегося на богатую, но опасную добычу. Вместо счастливого жениха, я боялся возвратиться с арбузом, которые здешние барышни часто отсылают в экипажи пламенных искателей. Мерзкое обыкновение!
Добро бы еще отринутому любовнику клали в коляску настоящий арбуз, вкусный и сочный плод, кушая который, можно позабыть иную красавицу, или, по крайней мере, прохладить свою горячку. Так нет! Арбуз здесь называют кавуном, а их арбуз, или точнее гарбуз, - просто тыква. Куда как весело возиться с тыквой вместо молодой жены!
Я боялся, как огня, этой насмешки, но любовь превозмогала все. В первый, и конечно в последний раз, я был влюблен так страстно: я не мог дождаться конца дороги, и тридцать восемь верст показались мн. длиннее тридцати восьми лет моей жизни.
От нетерпения я то упрашивал, то стращал ямщика, напевал страстные романсы, строил воздушные замки, изобретал самые пламенные выражения и для хозяйки и для моей Настиньки, искусал себе ногти и пальцы, пока взъехал на пригорок, и пока ямщик, свиснув на лошадей, не указал мне на балку, по которой разбросана была деревня Натальи Павловны.
Местоположение, архитектура и уборка дома всегда имеют на меня необыкновенное влияние. Дом Натальи Павловны был из числа тех, какие обыкновенно встречаются в здешней губернии. Жилища помещиков, некогда селившихся в Новороссии, были весьма неприхотливы, и немногим отличались от крестьянских изб.
Из белого известкового камня строились обыкновенно три, четыре комнаты без всяких правил вкуса и архитектуры; внутри и снаружи вымазывали их глиной и покрывали иногда дранью, а иногда соломой или камышом. К этим то аркадским хижинам, наследники, оставшиеся на хозяйстве, прилепляют, смотря по приращению семейства, несколько комнат, наподобие карточных домиков.
Этот длинный ряд смежных изб то новых, то старых, величают здесь помещичьими домами, и в них то обитают и роскошь и скупость, и просвещение и невежество, и богатство и бедность, и любезность и скука. В таком доме проживала и Наталья Павловна. Не было ни двора, ни забора. Чтобы подъехать к крыльцу, надобно было обогнуть все четыре стены, - а такие дома, по выражению моего Амосова, называются обходительными. На крыльце встретили меня несколько голодных собак и два мальчика оборванные, немытые, нечесаные.
В одном углу передней, застал я грязную бабу, бранившуюся с буфетчиком; в другом жида, разговаривавшегося горничною Настиньки, одетой не весьма празднично, в платье из небелёной домашней холстины и без башмаков. Из разговора их я успел заметить, что жид отдавал проценты за взятые им взаймы деньги, и, представляя свою бедность, просил об уменьшении их на будущее время.
В уборке дома вообще было много безвкусия и неопрятности. Едва я вошел в зал, и объявил о себе, как весь дом засуетился. Пошла беготня по всем комнатам; мимо меня пронесли несколько бутылок, графинов, тарелок, чашек, баночек, горшочков, чепчиков и шемизеток. Хотя было уже за полдень, но хозяйки не были еще одеты и продержали меня более часа. Мало-помалу общий шум начал утихать.
Вдруг раздались две полновесные пощечины. Впрочем уверять не стану: быть может, две хлопушки. Потом наступила совершенная тишина.
В это время дом уже принял совсем другой вид. Всюду воцарилась чистота и изящность. Мимо меня прошла горничная, та самая, которую встретил я в передней, не только в чулках и башмаках, но и одетая со вкусом, в голубом ситцевом платье, с черным шелковым кушаком и с бронзовою пряжкой.
Несколько лакеев и мальчиков, все в ливрее, без драки и даже без шуму накрывали стол. Один из них накурил комнату благовонными порошками, другой стер пыль со столиков. Мебельные чехлы исчезли, спесь в полном блеске вышла из под чехлов, все в доме засияло роскошью.
Наконец явились и хозяйки, во всей свежести изысканного и прихотливого туалета. Насказав друг другу тысячу извинений и приветствий, наговорив несколько любезных вещей на счет опрятности и вкуса, с которым убран был дом Натальи Павловны, сделавши строгий разбор всем посетителям и посетительницам прошедшего бала, в котором только мы не подвергались ни какой критике; разбранив и насмеявшись, как следует, над всем и над всеми, я пустился с маменькой вспоминать старину, хвалить прошедшее, осуждать настоящее.
После этого философического рассуждения, справедливее которого ничего нет и не было на свете, разговор наш, соблюдая правила постепенности, весьма натурально, от Москвы обратился на мою подмосковную. Тут со всей подробностью, я должен был рассказать план дома, состояние крестьян, их промышленность и все источники моих доходов.
В заключение Наталья Павловна, совсем неумышленно, но так как то, пришлось кстати, завела речь стороной о скуке холостой жизни, между тем как красавица в смежной комнате села за фортепиано и начала разыгрывать какую-то ноктюрну, выражавшую сперва томление одиночества, потом восторг счастливой взаимности, потом шумный взрыв страстей!
В таких обстоятельствах мой ум начал становиться коротким. Я не понимал, что со мной делается. Во время длинных приготовлений к свиданию, когда лакеи заметали комнаты и чистили мебель, с каждым поворотом щетки, с каждым ударом крыла, с меня сходил слой удивления или улетала часть волшебного тумана, державшего мои мысли в восторге.
И когда наступило свидание, когда поднялся занавес, я нашел Настиньку очень обыкновенной девушкой, без блонд, без золота, без цветов, без запаха, с бледными щеками и сверх того с малороссийским произношением некоторых слов, чего на балу вовсе не заметил, говоря с нею по-французски. Ее, очевидно, только что очистили от пыли и грязи нарочно для меня, - и даже не совсем очистили.
Ни образ ее мыслей, ни ее образованность не отвечали моим предположениям; к тому ж первое впечатление, произведенное надо мною в передней, и которое так неприятно подействовало на мою голову, очарованную бальным изяществом воздушных двух женских существ, подавляло все мои усилия остаться верным чувству, взращённому в городе и благополучно перевезенному через всю степь в деревню.
Я даже стал удивляться своей любви, или лучше, своему воспалению. Через час, я уже не хотел верить, чтоб эта девушка могла когда-нибудь овладеть моим сердцем, могла родить во мне любовную тоску и надежду на земное блаженство. Я не хотел верить, что две недели назад я был влюблен в нее как прапорщик, и что вчера еще я не мог заснуть от ожидания видеть ее сегодня. Мне казалось, что все это был сон, и что к Наталье Павловне я приехал только: поболтать и пообедать.
Да! в самом деле, я приехал собственно не жениться, а обедать. Это доказывается и тем, что я ощущаю в себе какое-то чувство, которое, по всем соображениям, кажется более похожим на аппетит, чем на любовь.
Я с нетерпением посматривал на соседнюю комнату, где по временам раздавался отрадный звон тарелок. Когда ж явится этот проклятый буфетчик с известием, что кушанье подано?
Перед самым обедом высыпала толпа детей с мадамой, учителем, няньками и кормилицей. Мне рекомендовали почтенных наставников, заставляя детей целовать приезжего дяденьку: причем мне хотелось выдрать нянькам уши, чтобы они почаще вытирали баричам носы. Я вынул носовой платок, и позволил себя целовать. Но этим не кончилось.
Новые мои знакомцы окружили меня со всех сторон, лазили по мне как по кривому пню; пачкали мой мундир и мои ленты, рвали мои эполеты, теребили меня за усы, а маменька бранила их из приличия, вероятно радуясь в душе смелости и забавам своих детей, Обед был прост, безвкусен и не совсем чисто приготовленный. В ленивых щах поймал я, кажется, червячка, но может, это был и не червячок.
И как я теперь соображаю, это не мог быть червячок, потому что сервиз, серебро, хрусталь и все на столе, было великолепно и в лучшем вкусе.
После обеда, когда все разбрелись по своим комнатам, я остался с Настинькой. Она села за фортепиано и небрежно перебирая аккорды, обратилась...
- Здравия желаем, ваше благородие!
Я обернулся, и увидел Амосова у дверей комнаты.
- Полковник прислал, сударь, за вами нарочного; просит, чтобы поспешили в город по само-нужнейшему делу.
- Сейчас, сейчас! Скажи, что скоро буду.
И небрежно перебирая аккорды, обратилась к разговору, прерванному на балу. Я заметил, что, при сем удобном случае, грудь ее поднималась высоко, слова замирали на устах и нежные пальчики искусно вызывали несвязные звуки, с паузами, в которые я мог бы поклясться ей в вечной любви, если мне это угодно.
Полузакрытые глаза ее были обращены в землю. Раз, она умильно взглянула на небо, потом на меня, но в этом взгляде, хотя и украдкой, не было ничего особенного, кроме того, что он живо напомнил мне взгляд одного зарезанного барана.
Как переменилась Мими, которой не видал я две недели! Никогда не прощу себе этой ветрености. С сегодняшнего же числа велю давать ей по пяти гарнцов овса, и всякой день сам буду гонять ее на корде.
- Амосов! разбойник! что это значит? Кто тебе сказывал, что полковник требует меня в город по самонужнейшему делу? Полковнику и в голову не приходило посылать за мною.
- Амосов! разбойник! что это значит? Кто тебе сказывал, что полковник требует меня в город по самонужнейшему делу? Полковнику и в голову не приходило посылать за мною.
- Извините, сударь, согрешил! Я боялся, чтобы вы не женились на скорую руку в той деревне, и осмелился отозвать вас оттуда.
- Как так? Что ж ты находишь дурного в том, если б я там женился?
- Как можно, сударь! У них в людской так грязно, что я не мог высидеть и четверти часа. Как вам жениться на такой барышне!
Вы, сударь, всегда спросите наперед у меня: когда я вам скажу, что можно, тогда и сватайтесь; я вас не обману. А то, пожалуй, не осмотрев всех углов невестина дома, как раз провалишься в кучу грязи.
Я покатился со смеху, чувствуя впрочем, всю основательность практической философии моего денщика.
Я покатился со смеху, чувствуя впрочем, всю основательность практической философии моего денщика.
- Амосов! вот тебе целковый.
- Покорно благодарим, ваше благородие.
- Да как ты узнал, что я имею намерение там свататься.
- Как не узнать, сударь! Одна горничная прибежала в людскую, и рассказала всем по секрету, что приехал Настинькин жених! Другая прибежала со штофом в руке, поднесла мне чарку водки, и давай расспрашивать - сколько у твоего барина имения, не заложены ли деревни твоего барина, а как он живет, а не делает ли он долгов, а добр ли он, а не сердит ли он.
Эге! Я увидел, что это учёные птицы, и осмелился доложить вам, сударь, что господин полковник изволил прислать за вами.
- Хорошо сделал. Теперь я тебе обещаю, что не женюсь без твоего совета.
1833-1834 гг.
- Хорошо сделал. Теперь я тебе обещаю, что не женюсь без твоего совета.
