Василий Головин. Комета Биэлы

; Василий Ушаков. Барон Войденлоб

: повести

В прошлую субботу, т. е. 30 января сего 1832 года, который, как нарочно есть високосный (заметьте, г-да! это очень важно!), в самый торжественно-таинственный день именин моих (и это не безделица!) у соседа, столь осторожного от огня, загорелся ни с того, ни с сего овин под соломенною крышею! 

За несколько дней перед тем, в большом доме моем ни с того, ни с сего вспыхнула сажа, накопившаяся в не вычищенной трубе! Недавно распекла ни с того, ни с сего всю нашу чиновную статью горестная весточка о новом положении дворянских выборов! 

- Если исполнится в точности, - говорили чиновные, - эта вопля царская, то мы сгорим все и с ябедою на малом огне! И как Отцу столь обширного отечества достало времени вникать в такие мелочи? Теперь не только по гражданской, даже и по уголовной палате, того и гляди, будет секретарь нуль-нулем! A бывало-то, бывало! Ох, тяжело! Председатели по выборам! Где это видано, ох, эти нововведения; возвратились времена Петра Первого; пришли дни последние! Скоро, скоро всему конец! - сами увидите, Василий Иваныч!

И подлинно, друзья мои, быть бедам!
 
У г-жи Развратиной, при большой дамской компании, зашла речь о верности жен, обязанностях матерей, о невинной скромности девиц, о вредной болтовне старух на счет ближнего, и верите ли, как будто электрический огонь пробежал по жилам собеседниц; ни с того, ни с сего, почти все сгорели, до ушей в одно мгновение!
 
Мой кучер, любитель животных, выпросился проманежить черкесского жеребца; проехал не более (как уверял) пяти раз по улице к выезду из селения, т. е. мимо кабака, и - жеребец весь в мыле, в поту, жаркий как из полымя, едва дотащился к конюшне и ни с того, ни с сего сгорел на месте! 

Третьего дня, только что подали свечи - при всех нас, ушастый чепец загорелся на Анне Афанасьевне (моей домашней, доброй старушке, лет 80)! Она бедненькая, не думавши ни гадавши, подсела к свече самым носом; расположилась было повязать карпетку до ужина, наклонилась вперед, как-то вздремнула, и чепец, ни с того, ни с сего, занялся как порох! К счастью еще, что успели сдернуть!
 
Все эти дни я видел сны, так сказать, огненные: то сам горю, то горят другие. Намедни ходил я со всей челядью смотреть в зеркале, сколько дней новорожденному месяцу (Надобно для этого стать к луне спиною, навести зеркало, и в его треугольнике окажется столько месяцев, сколько дней новорожденному, 5, 7, 12 и более: новое деревенское открытие! 

Читатель может поверить оное зимою); тогда было 28 градусов мороза. И звезды заметила Анна Афанасьевна ни с того, ни с сего выскалились! В самом деле, они горели ярче обыкновенного; а месяц был так чист, так ясен, что мой г-н управляющий, величайший политик, астроном, дипломат - рассмотрел сам, да и мне указал на луне огненных братьев! 

- Что такое, вы русский, занимаетесь науками, и по сю пору не знаете, что на месяце (здесь: луна) Каин да Авель убивают друг друга в огненном облачении? А все, заметьте, ни с того, ни с сего, огонь, да огонь!
 
Вот и в комнате - пока мы глазели на дворе - мы, т. е. господа и мальчики, снимающие обыкновенно со свечей - наши домашние свечи ни с того, ни с сего ужасно нагорели! Кажется, после всего вышеописанного нет сомнения, что нечто огненное овладело нами; полюбило людей, опоясало землю, носится по атмосфере с некоторого времени в этом високосном 1832 году! Ох, худо! худо, братцы и сестрицы! С огнем дурные шутки! Так рассуждали и мы вчера вечером.
 
Анна Афанасьевна, без чулка, без работы, с очками, уже не на носу, а на чепчике, сложив накрест руки, проповедовала со вздохами, что была уже на свете холера, как сказано в Иисусе Сирахе; были: голод, засуха; что были звезды кровавые; что двойняшки родятся ни с того, ни с сего; что будут войны. Пришли времена последние - загорится земля.
 
- Тубо! Гарсон, тубо! что ты разворчался?

Но мой легавый garcon, покоящийся подле камина, ни с того, ни с сего, вдруг вскочил; поджал хвост, как будто чего-то испугался; перешел под стол, ближе ко мне, и, не смотря на мой приказ, продолжал тихо ворчать, погладывая в сторону. Нас было в комнате четверо: я, управляющий, сестра и Афанасьевна; все мы были в каком-то раздумье, в мрачном расположении духа от слов 80-летней старухи. 

Нагорелые, забытые мальчиком свечи слабо освещали уголок флигеля, куда мы забились на зиму после пожара в большом доме; этот Гарсон, как будто чующий чье-то присутствие. Старинное предание о духах, явление которых в комнате тотчас почувствуют собаки, признаюсь, все это навеяло на меня какую-то особенную тоску; какое-то неловкое, для души непонятное ожидание чего-то неприятного, сверхъестественного! 

С самых моих именин, как я выше заметил - существование мое наполняли особенно огненные призраки; ужасный пламень, так сказать, сжигал мою внутренность. Вдруг растворяются с шумом и треском двери, и, и не пугайтесь, читатели! покамест только входит слуга. - Газеты! Газеты! На силу дождались! - подхватили мои собеседницы; уж этот Почтмейстер! задержит, так задержит! Две недели с самых ваших именин не было ни листочка! что-то новенького? прочтите, прочтите!
 
Не удовлетворить в ту же секунду требования женщины, когда уже подстрекнул ее неугомонный бес любопытства - это бы значило: снять на себя все грехи ее! Старухам в этом случае должно повиноваться тем скорее, что им дожидаться некогда! 

Почитая прекрасный пол, в настоящем и давно прошедшем, я намерен когда-нибудь доказать особой статьей всем и каждому, что большая часть женских ошибок не есть еще преступление; ибо все эти ошибки происходят не от испорченной нравственности, не от порочного сердца, а только от неудовлетворенного любопытства! Что делать, братцы! не сетуйте на них, так уж Евины внучки созданы! 

А потому и я, по усиленной просьбе старух моих, бросился перебирать несшитые, неразрезанные новости:

№ 9, суббота, 30 Января! Странно! самый день именин моих! тот самый день, с которого все огненное, все пылающее ни с того, ни с сего господствует над нами! смотрю: Газеты как газеты.
Еще милости, еще награды, еще мудрые узаконения! Новые струи благодати, излиянные свыше на счастливую Россию! 

Далее: примеры великодушия, самоотвержения (без этого у нас на Руси не выходит почти ни одного газетного нумера!); потом: успехи просвещения, торговые обороты -новые доказательства общего стремления к мудро-предназначенной цели! В иностранном отделении вижу, по обыкновению: везде много шума и мало дела. 

Пропускаю книжное наводнение. Не хочу знать о радостях наследников, распубликованных с душевным прискорбием, после умерших; грустно читать о продаже с аукциона наследственных имений, о покупке карет, лошадей, собачек, попугаев, ослов и о вызове для детей гувернёра! 

Еще досаднее встречать в газетах нравственные статейки о закладе первому ростовщику бриллиантов, ножей, вилок серебряных, золота и жемчугу, и в тоже время о необходимой нужде закладчика (отца взрослых дочерей) в мадаме или мамзеле за какую бы ни было цену, в ловкой компаньонке детям к отъезду в деревню! Но об этих статьях много и толковать не стоит. 

Пересматриваю разные известия, ищу приятного, хорошего и нахожу проклятую холеру в Берлине, Гамбурге, в Вене, в Англии! В Ореноко скачут через лодки огромные водяные змеи. Это еще хуже! наконец, попалась мне статья астрономическая. Другой не признается, а я скажу откровенно: всей душою люблю витать по верхам; возноситься, если не делом, то хоть воображением! да вряд ли и не все Адамовы детки то же полюбливают!

Слушайте!
- Ну-те, сударик, ну-те, давно дожидаемся.
- Газеты уведомляют, что, не смотря на все толки суеверия, в нынешнюю осень; комета с землею не столкнется.
- Звезда с хвостом, что была перед Французом (здесь комета Галлея 1812 года)?
- Не та, а другая.
- Да разве это дело сбыточное?
 
Я стал толковать, доказывать, читать; но лишь только прочел слова: встреча кометы с землей не есть невозможность, - испуганные собеседницы мои более и слушать не хотели.
- Ах, бусурманы! ах, греховодники! что тут еще умничать, уверять?
 
Матушка Анна Афанасьевна! рассуди сама: 2321 миллион вероятных случаев против одного, что земля и комета чинно разойдутся! это все Астрономами очень верно высчитано.
- Считали бы они во рту зубы, да грехи свои, пока Господь терпит ваши бесовские-то астрономы Валтеры! да и вы, батюшка, туда же!
 
- Послушай.
- Нечего слушать: последние времена! Пропали мы с головушками! Земля загорится! я вам говорила! И я! и я! - все вскрикнули и все они бросились опрометью из комнаты; в ужасе на силу попали в двери, думая, что уже пол горит под их ногами!
 
Я остался один, задумался. Вот люди! хватаются за все дурное, толкуют все к худшему и думают в слепом заблуждении, что не грешат против благого Провидения, пекущегося неусыпно о своем создании! Почему бы, кажется, попросту, не надеяться на Его беспредельное милосердие? Заговорили полу-ученые о комете Биэлы (Комета Биэлы - потерянная короткопериодическая комета, открытая в 1826 году австрийским астрономом-любителем Вильгельмом фон Биэлой. Последний раз комета Биэлы наблюдалась в 1852 году. После 1852 года обнаружить комету не удавалось), заговорили чуху, и зло распространилось! 

В сволочи народной всегда отыщутся знахари, вещуны несчастья, такие люди, у которых на добро язык не повернется. Этого зла искоренить невозможно! Заставят молчать одного, явится другой, который видел, или во сне, или в ведре воды, что загорится Москва, потонет Петербург. Толкуйте, сколько угодно, ротозеям, что сволочь врет; ротозеи не верят; твердят свое и толпа мучится по-пустому!
 
Вот и теперь, кажется, напрасно стараешься уверить, успокоить напуганных. Чего хотят эти лжепророки? - подумал я. - Чего? известности в народе! Зачем же пророчить одно худое? Ведь и без того довольно в этой юдоли испытания. А как еще заранее страдать ожиданием, то человек и не вздохнет свободно! Стало все эти вещуны – злодеи? Нет! они, кажется; больше негодные себялюбцы, мелкие плутишки; пророчат только потому, что страх сильнее действует на душу, на воображение. 

И подлинно, сведите на первый базар двух вралей-знахарей: пускай один провозгласит, что базар провалится, а другой - станет доказывать лживость такого пророчества: последнего не будут слушать, но за первым, уверяю вас, зеваки повалят кучею с базара, чтобы сейчас же не провалиться сквозь землю! Не знаю, порознь, а в куче куда как глупы эти бесхвостые, глиняные умницы, т. е. все мы, друзья, от первого до последнего!

Так умствуя перед камином, переносясь от суждения к суждению, сменяя одну мысль другою, я занесся в тридевятое царство, в тридесятое государство! Не сводя глаз с догорающего огня,

     Я смотрел, как угольками
     Он в печи перебирал;
     Где потухнет, где местами
     Луч златой еще играл.

И вдруг, уголья подернулись золою, почернели; показался дымок, голубой пар выше, выше, более и более, и вдруг - уголья как вихрем зашевелило; сизый дым повалил из камина в комнату, разостлался но полу, начал приподниматься, редеть, редеть, собираться в одно целое, прозрачное и передо мною является… 

Вы уж думаете Вельзевул с волчьей рожею, с рогами, когтями, с длинным хвостом и огненною лопатой - нет! A так верно: дева прелестная, агато-окая, с устами малиновыми, с розовыми пальчиками, с длинными волосами, шелку подобными, и непременно по снежным плечам распущенными, с радужными крылышками за спиною, на голове, на боках, на ногах; но в прозрачном голубом хитоне; сама, как мыльный пузырь, прозрачная, легкая, не здешняя, одним словом, как водится у бумагомарателей - Сильфида, Пери. 

Ошиблись, друзья мои: ни то, ни другое! Чёрт, страшен только в детских сказках; а эти приторные девы давно нам и в Альманахах надоели! Передо мною является не черт, ни красавица, а негодная, низенькая, старушонка, - сухая, желтая, горбатая, с кошечьей мордочкой, с длинными костяными пальцами, в руках с ужасным помелом.
 
Верный Гарсон с воем и пеной бросился было на эту чучелу; но лихая старушонка взмахнула помелом и несчастный Гарсон растянулся на месте. Долго не мог я опомниться, выговорить слова. 

Ее дыхание отравило воздух моей комнаты; а странный наряд поразил меня, обезумил: вместо прозрачно-голубого хитона, на этой Пери было фуро-ферме (fourreau ferme m.- закрытое узкое прямое платье) в последнем вкусе, с талией до колен, с пренизким мыском впереди, с юбкой в сто тысяч полотнищ и, как бы вы думали, из чего был весь наряд ее? из писчей запачканной бумаги, испещренной вдоль и поперек стишками, прозою, именами собственными и нарицательными! 

Прокаженная заюлила передо мною, обернулась задом. О бессмертные А. Б. В. Г. Д. . . . Фита, Ижица! прочитал я имена ваши, где пестрелись гладкие, звучные, но без смысла стишонки, и вялая проза многих современных гениев. Ее пышные рукава a l’imbecile были выкроены очень удачно и, как говорится, не жалея товара, из разных ученых диссертаций, комментарий, и прочего. 

На правой ноге, вместо огромного котурна, была грязная лапоть, скверно сплетенная из модной многочастной романтико-иронической многологии - на манер Шиллерова Валленштейна, или Греческой трилогии! Левую ножку обезображивал тупоносый, неуклюжий башмак с железной подковой, сточенный кое-как из нынешних Водевилей в легком роде, из этих Французиков, так мило переделанных на наши нравы: с теми же Блезами (Blaises), Жакелинами; только в зипунах и сарафанах, с тупыми остротами; с куплетами, тяжелыми как железная подкова под башмачком моей прелестницы! 

Что составляло головной убор негодницы - огромный ток, или вернее, шапка с длинными ушами, из печатных листов поэм, историй, романов; с султанчиком из перьев - не марабу, а гусиных, до половины исписанных и как бы выкрашенных чернилами. 

Вместо пестрых радужных крылышек, у этой беззубой Сильфиды болтались за спиною (Ох, друзья мои! тяжело вымолвить) пестрые лохмотья из наших журналов, сшитые на живую нитку! Нечего делать, пришлось каяться: мне показалось, будто, ниже всех, болтались и мои грешные статейки!
 
Я собрался с духом: - Кто ты, голубушка? Киевская ведьма, что ли?
- Я Мнемозина, богиня памяти; нежная мать всех ваших дев Парнасских.
- Врешь, старая хрычовка! такому ли уроду быть матерью прелестных Муз наших!
- Я была, сударь, и сама прелестною; но горе иссушило.
 
- Какое?
- Дочки мои пустились в непозволительные связи с вашей братией - модными писателями; и вот до чего довело меня дурное поведение дочек! Вы свели с ума детей, обезобразили мать, спутали ее вашими бреднями и я исчахла под этою тяжелою ношей, - прибавила старушонка, указывая на свою бумажную одежду.
 
- Позвольте спросить, сударыня; отчего это ваше фуро-ферме так сзади топырится?
- Это по моде: турнюра, это так, ничего, все пустячки: особенные статейки из разных журналов, личности, пасквили, злые критики, антикритики, и прочее и на свет показать было стыдно; так я, знаете, и запрятала.
 
- Как же ты, сударыня, не ведьма после этого, нет, ты ведьма с хвостиком, да еще с каким - с ядовитым, как у аспида, у василиска! Зачем изволила пожаловать, непрошеная гостья?
- За тобой, голубчик!
 
С этим словом скверная старушонка в одну секунду подхватила меня с кресла на помело; села сама верхом сзади и мы, ни с того, ни с сего, шмыг в трубу!
 
     И вдруг летим.
     Летим как пух от уст Эола!
 
Помело, конь не надежный: я замер от страха! мы летели, как говорится в сказках, долго ли коротко ли, не знаю! но все вверх, вверх, как пущенные ракеты! Минуем луну и звезды.
Что было со мною во время этого путешествия, никакое перо описать не в состоянии! Кроме всего, одна быстрота движения отнимала последнюю память! 

Я существовал в одной мысли, как бы с такой вышины не оборваться. Где я? В обсерватории, подле астронома, сидящего за телескопом. Не верю своим глазам; г-н астроном, в пестром халате, в колпаке с иероглифами, ростом был трех вершков с четвертью! Телескоп, сферы, ландкарты, циркули, карандаши, все миниатюрное! 

Молодец сидел на стулике, какие верно случалось вам покупать у носящего игрушечника; с комической важностью то поглядывал в инструмент, то записывал перышком с булавочку свои астрономические замечания на бумажке в препорцию. Я остолбенел от ужаса!
 
Милостивый государь! Профессор оглянулся; я ожидал, что мой ученый комар взглянув на меня, исполина, очутившегося, ни с того ни с сего, перед ним в комнате, повалится со страха навзничь. Не тут-то было! Мой Халдейчик снял кабалистический колпак, положил очки, и хладнокровно примолвил: - Покорнейше прошу садиться вот сюда; на этот огромный сундук с инструментами!

А этот огромный, сундук был не более подножной скамеечки наших бабушек!
- Позвольте узнать: где я?
 
- Вы в Меркурии, в обсерватории, у славного астронома ГранДиоза, не хвастовски, сказать, так прозванного по огромности его познаний, а не по росту. Да, сударь! вы удивляетесь моему огромному росту (его огромному росту! каков же хвастунишка). 

Это правда, я великан из великанов! судите сами: наш Меркурий в пятнадцать раз меньше вашей земли; а вы, судя по глазомеру, не в 15 раз выше меня! но дело не в том; очень рад, что вас вижу!
- Разве вы меня ожидали?
 
- Ожидал и поджидал со всем нетерпением ученого, желающего всяких благ литератору; мы держимся правил нашем Меркурии:
 
Toutes les Muses sont 'soeurs. Auteurs! vivez en freres! (т. e. все Музы сестры. Авторы, или когда угодно - ученые! живите по-братски! в мире, в согласии!)
 
- У нас не так! но выслушайте. 
- Все равно, милостивый государь! все равно! По пословице: что город то норов, что планета, то обычай. 
- Я хотел бы узнать… 
- Почему я вас ожидал? опять по пословице; я страх люблю пословицы: Рыбак рыбака далеко в плесе видит! а я вас заметил на Земле! кажется, не близко! сам посылал за вами.
 
- Эту старуху, которая. ... – Которая, вас занесла сюда! - Где она? кто она? ибо я не верю… 
- После, после все поверим, а теперь, батюшка, садитесь к делу!
 
Этот болтушка суетился, шнырял около меня, жужжал, как шмель. Если все жители Меркурия, подумал я, так трещат, как г-н ГранДиоза, то с этой планеты должен далеко разноситься гул по эфиру! Уж не от того ли слышится гром на Земле? 

Разгадались передо мною и турбильйоны Декартовы: такое многоглаголание должно производить вкруг Меркурия беспрестанный вихрь, от которого, сия планета должна оборачиваться на своей оси в мгновение ока! (чего наши астрономы еще не открыли!

Все это подумал я, однако скорее, чем вам рассказал; а потому и мой велеречивый астрономишка, почти не переводя духу, продолжал:
- Знаете ли вы, что сегодня, т. е. 17-го октября (нового стиля: следовательно Анны Афанасьевны напуганы понапрасну)?
 
- Как сегодня? неужели я путешествовал несколько месяцев по воздуху?
- Не в этом дело: сегодня, говорю вам, если выкладки неверны, Комета Биелы, может быть, и столкнется с вашей Землей, чего там ужасно боятся!
- А вы, сударь, почему узнали, что мы такие трусы?
 
- У вас на земле болтуны так громогласны, что слышно здесь, в Меркурии!
- Вот тебе, на! - подумал я, - как же болтать опасно!
- Подслушав их толки, я стал вычислять, выкладывать, и сегодня с зари утренней в обсерватории!
 
- Не полагаете ли вы, государь мой, смотреть на это происшествие хладнокровно с Меркурия, как на потухающую звезду, на вспышку пороха, на минутный блеск огонька?
- Буду рассматривать Феномен со вниманием человека, помышляющего о пользе наук, о своей славе, о бессмертии.
 
- Какое вам бессмертие? этот толчок обещает, попросту - светопреставление!
- Что такое?
- Светопреставление! Так, г-н великоумный Профессор ГранДиоза - преставление света! то есть разрыв общей системы миров, низвержение, уничтожение этих мириадов тел, так величественно плавающих в пространстве небес!
 
- A куда вы их низвергнете?
- В бездну бесконечности!
- A где эта бездна бесконечности?
 
- Ну, там! Забавный вопрос! Как будто вы не знаете, не понимаете. Там, разумеется в хаосе! Наша земля есть звено всеобщей цепи: уничтожьте его, и цепь разрушится!
- Отчего?

- Оттого, г-н изувер, что это уже давно доказано непрерывным движением, силой магнетической. Доказано у вас на земле; а на Меркурии думают иначе!
- И ошибаются!
 
- Остается до всеобщей поверки; а покамест вот наши умозаключения: мириады миров, так великолепно устроенных, и повинующихся общим законам, доказывают премудрость, могущество, и волю Зиждителя - небольшие, как и последняя былинка, последний атом на обитаемых нами планетах; а в этих планетах самая Бесчисленность Видимого, кажется, ближе всего подходит к бесчисленности творения во всей вселенной: это математическая пропорция, малый масштаб, по которому свыше дозволено человеку - этому атому миров - предугадывать величайшие истины, не так ли?
- Точно так!
- Теперь возьмем в пример первой куст, первое дерево: есть ли на нем два листа, похожие, одинаковые? Ветер, дождь, град, зной, всякая перемена в атмосфере действует на них разнообразно; один листок засыхает, засох, свалился; другой только что развертывается: так и целые кусты, деревья, животные, люди! 
Одни исчезают, другие появляются и, между тем, в отношении к общему порядку, к целому, то есть к Планете, нет никакой перемены! Она существует, течет назначенным путем около своего солнца по-прежнему! не так ли?
 
- Точно так!
- Умножьте пропорцию, и тот же результат останется для мириада миров.
- Вот это не так! Куда вы денете разгаданную тайну взаимного притяжения тел? одно противно другому!
 
- Нимало! система миров у нас обоих одна и та же; но почему в одном из них между тремя телами уничтожение среднего должно непременно все разрушить? Разве взаимное притяжение крайних тел, без среднего, не может сохраниться? 

По тем же законам центровлекомой (центробежной? Гравитации?) силы они могут между собой несколько сближаться, приблизить к себе тела соседние и таким образом изменит всеобщую систему о положении миров, не уничтожив оных. 

Мы, на Меркурии, чем более поражены величием создания, тем менее осмеливаемся мечтать, чтобы с уничтожением нашим должен был непременно уничтожиться и весь этот великолепный Престол славы Зиждителя! Что вы на это скажете, милостивый государь литератор?

- Я-с, я-с. Но, милостивый государь, астроном!
 
- Наконец, - подхватил досадный болтунишка, - согласимся и в том, что может произойти толчок между кометой и планетой, хотя возможность такого происшествия по сие время Астрономией не так ясно еще доказана, как: дважды два четыре; но почему произойдет сие именно в нынешнем году, и от толчка Биелы с вашей Землей? Кто вас уверил в этом? без сомнения не Астрономы! ибо миллионы вероятностей против одной, что этого не будет!
 
- Милостивый государь, ГранДиозо! благоволите выслушать (заметьте, что этот мальчик с пальчик своим решительным писком, своим к верху вздернутым носиком так меня озадачил, что я перед ним почти прикусил язык!) - милостивый государь! у нас писали то же в газетах; хотели успокоить непуганых, да кто поверит газетам, когда старики и старухи доказали неоспоримо, что настали времена последние!
 
- Чем доказали?
- Отец ссорится с сыном, брат идет на брата, сильный давит слабого. Мор, войны, голод, всякое зло, а добра нет!
 
- Зло было, есть, и будет! это не новость; а что добра нет, - еще не доказано! Надеюсь, что добро, своим чередом, цветет и на вашей планете; но только в втихомолку; ибо добро не шумит, не бурлит, не бросается в глаза, как зло - плод неугомонных страстей человеческих! Может быть, добра только, кажется меньше, а потому и уповаю за вас на милость Божию! 

Наконец, оставим ученость: коснемся Религии, без которой человек не отличается от животного; предвечная Премудрость не благоволила поднять завесы будущего для слабого нашего разумения! Нам велено ожидать терпеливо, без умствований, всемогущего соизволения; велено быть всегда готовыми к ответу, с запасом добрых дел, с чистою совестью, с любовью к Создателю, с надеждой до конца на Его беспредельное милосердие! 

И кто смеет в точности определить: чем кончится Суд Его - разрушением, или обновлением создания, как и когда?
 
- Воля, ваша, г-н ГранДиозо! старые люди заметили, что соль просыпается; разливается масло; посуда почти не бьется; курицы кричат петухами; псы с утра до ночи воют. Родятся двойни, тройни, уроды. Была холера. По селам бегают волки, а это все не к добру; и следственно конец света пришел; сбудется сегодня. 

Комета столкнется с землею и делу конец! и я с вами.
- Комета прошла ближайшее расстояние от земли, чего на ней и не видели, суеверные, не имеющие телескопов! - вскричал торжественно Астроном, отводя глаз от инструмента.
- Ох, полно, так ли, батюшка? наши старые люди твердят недаром…
 
- Долой его с Меркурия! - закричал в бешенстве Лилипутик: - долой этого презрительного
суевера сейчас на землю! он не достоин быть так близко к солнцу!
Глядь! костяная модница с помелом на плече, как с ружьем стоит на карауле у химического камелька Профессора ГранДиозо. - Тащи его отсюда! и когда взовьется на воздух, столкни вниз!
- Помилуйте!
 
- Вон!
Ах, мои батюшки-светы! не успел чихнуть, и я уже в лапах старухи, подхвачен на помело; вылетел с нею в трубу. Уже кружимся в воздухе. - Не толкайте, матушка! доставьте меня бережно на землю! - Стану трудиться для такого негодяя! пошел! не держись за меня!
- Сударыня, помилуйте! оставьте душу на покаяние! я вам сослужу службицу!
- Какую?
 
- Вы богаты памятью: довезите ж меня в кабинет, и я в замысловатой статейке наше путешествие с Земли на Меркурий и обратно предам вечной памяти грамотных потомков!
- Нет, брат! - закричала старуха: - я вам далась не вьючная лошадь! Ваши статьи и без того плеча оттянули! Вечная память, голубчик!
 
Я оборвался; лечу вниз, как пущенный камень.. каково положение, ей! ей! в глазах потемнело. сшиб смертельный обморок, и я не прежде опомнился, как на своем кресле! 

Гляжу: Гарсон лежит, недвижим, растянувшись на том же месте, на котором убила его помелом лихая старуха! Стало - это не сон, истина! garson, ici! он мертв! ici! и серо-мраморный Гарсон встал, потянулся, подошел, и подложил свою черную голову с черными длинными ушами на мои колена! На голос мой скрипнули двери. 

Я вздрогнул. Уж не лезет ли опять Киевская ведьма с хвостиком? Слава Богу! — это наши, живые, обыкновенные люди! мои домашние. - Что так сплыли свечи? - спросила Анна Афанасьевна: - аль всхрапнул, батюшка?
 
Нет, друзья! я думал, соображал и вычислял по своей бесконечной учености, что преставление света в этом годе не случится; будьте покойны и благодарите Бога! Телескопическая Комета Биелы с Землею не столкнется, - это бабьи бредни!
 
Не хвались, батюшка, своею наукой: сколько ни дуйся - овсянику не быть калачом! Хотя, по-учёному, я ничего не знаю; но, умру со своим! Ни бабам-ягам, ни вам, сударь, не верила, не верю, и верить не хочу!
 
Чем прикажете убедить Анну Афанасьевну и ей подобных? Другие хоть уж молчали.


Василий Ушаков. БАРОН ВОЙДЕНЛОБ



- Der Тeufel! Закричал в 1792 году один драгунский поручик, сильно ударив кулаком по письму, лежавшему на столе. Drrrrr... Тeu... fel!!
 
- Что это, барон? Ты по-немецки заговорил?
- Да! Сказать по-русски, чёрт возьми! Дело идет о тётушке, Арине Ермолаевне, которая потому мне тетушка, что покойный дядя барон Август Францевич Войденлоб, посредством законного брака, включил ее в наш род Derrr Тeufel!
 
- Что же твоя тетушка?
- Что! Тетушка, как и все тетушки в мире, начиная от праматери Евы. Ласкова на словах, а на деле... der Тeufel! Поневоле заговоришь по-немецки! Небось, когда меня послали на главную квартиру к князю Потемкину, а ей нужно было разведать, как повыгоднее записать в службу сынка, то, какое нежное послание ко мне начертала! 

"Антоша, дружочек! не оставь ты сироту. Ведь он тебе двоюродный брат!" А теперь, как попросил денег, то другое поет - Drrrrrr...
 
- Ну, убирайся ты с немецкими поговорками! Неужели ты просил у нее денег за разведывание о сынке?
- Нет, чёрт возьми! Просил денег за то, что она обязана мне их давать, по всей справедливости, по совести.
- Ну, что же?
 
- Ну, и не дает! Вот ее письмо. "Нынче времена трудные! деньги редки!" Эти поговорки были в обыкновении у скупых баб, еще при жизни родоначальника фамилии Войденлобов, и с тех пор никто им не верит, по крайней мере ни один из Войденлобов. 

Брат Василий, дай пятьдесят рублей взаймы!
- С тем, чтобы уплаты ожидать от твоей тетушки Арины, как бишь ее?
- Скаред! Нет, чтобы помочь товарищу!
- Было бы из чего! Злодей Радимов выиграл у меня две трети жалованья вперед.
 
- С чем же я поеду в отпуск?
- Как в отпуск?
- Да вот, по письму тетушки Арины Ермолаевны! Приглашает меня приехать в Москву, потолковать с нею о деле, и обещает не оставить ни чем нужным.
- Да что у тебя с нею за дела?
 
- Вот видишь. Род баронов Войденлобов едва ли не самый знаменитый в Лифляндии, Эстляндии, Курляндии.
- Это мы давно знаем.
 
- Покойный батюшка, почтенный секунд-майор, младший брат покойного дядюшки Августа Францевича, из всего баронского рода получил в достояние только право пользоваться фамильным гербом, на котором изображен молот, да какая-то птаха с предлинными ногами. Будь у нее ноги покороче, я уверял бы, что это райская птица. 

Кроме этого герба с птахою, досталась в наследство обоим братьям тяжба, о небольшом поместье, по которой тяжбе хлопотал уже покойник батюшка. Дядюшка, между тем, женился на московской помещице, на Арине Ермолаевне, и поселился в Москве. 

Меня записали в кадетский корпус, где часто записывали в ленивые, особенно за немецкий язык. Батюшка скончался. Дядюшка выиграл начатую тяжбу. Поместье продали. Мне следовала половина. Мне не дали ни гроша, а заставили, то выпуске из корпуса, подписать какую-то бумагу, то есть, что я всем доволен и ни каких претензий не имею. "Мы тебя не оставим, Антоша! Что нашим детям, то и тебе". 

Я сдуру подписал. Через год, у дядюшки, на смертном одре заговорила совесть, и он велел тетушке давать мне ежегодно приличное содержание, а сколько именно, Богу известно. Вот тебе и вся моя история. И таких ради причин, должен я ехать к тетушке, чтобы узнать, какое приличное содержание буду я получать? 

Я догадываюсь, зачем она вызывает: хочет навьючить на мою шею старшего сынка Фединьку, тюленя, откормленного в подмосковной.
 
- Так что же? Поезжай с Богом, и привози с собою тюленя. Ему станут присылать на корм и ты будешь питаться от крупиц.
 
- Да уж подлинно, брат, что от крупиц! Кроме жалованья, и плохой надежды на тетушку Арину Ермолаевну, нет ничего. О судьба, жестокая судьба, как ты трактуешь высокородного барона Войденлоба!
 
- Не тужи, брат Антон! Сам ты говоришь, что у тебя есть в Лифляндии богатые родственники. Авось от них достанется наследство.
 
- Чёрта с два! Плодовиты слишком мои высокородные родственники. Поколение не переводится. Баронят в одну ночь плодится у них столько же, как тараканов под стаканом.
- Ты еще молод.
 
- Двадцать два минуло.
- Стало нечего терять надежды.
- На наследство?
- Нет, на выслугу, на выгодную женитьбу. Ведь ты молодец, как поглядеть на тебя!
 
- И молодец, и барон вдобавок! Казалось бы, чем не жених? Вот, в Москве, говорят много
богатых невест, не поискать ли там?
- В добрый час!
 
- Давай руку на счастье. Сегодня прошусь в отпуск.
 
Через три дня, барон Войденлоб с радостным лицом вошел к своему товарищу.
 
- Поздравь меня, - сказал он. - Я женюсь.
- Что ты? С ума сошел?
- В полном уме, братец! Вот смотри: билет в отпуск, в Москву, на четыре месяца; а тут синенькие, красненькие и беленькие. Вот и золото. Вот и серебро.
 
- Откуда Бог послал?
- Уж подлинно! Получив билет, я пришел к нашему кощею, - виноват, - казначею. "Видишь? законная причина. Давай денег!" - Да нет, братец! Итак ты целую треть забрал! - Ненасытная душа! алчный вран! с чем же я в отпуск поеду? 

- Много ли нужно? выговорил проклятый, таким голосом, как будто издыхал.- "Сто рублей!" - Помилуй! помилуй! режешь! грабишь! губишь! - И что же? Ах, диавол! Рассчитал, что я могу доехать до Москвы в пятнадцать дней на долгих; что я могу нанять извозчика с тем, чтобы, до места, денег он не требовал; что мне на прокорм, - слышишь? на прокорм! 

- Достаточно полтины в день, и того пятнадцать полтин; выдал проклятый, десять рублевиков, и с важным видом сказал: "Больше не проси".
- И ты взял?
 
- Как же не взять? Взял, да и к Радимову. Тот спал. Я стащил его с постели. Была, не была; либо пан, либо пропал. Я стасовал и дал снять. Он ва-банк. Убил! Еще. Убил! Постой, брат! два с полтиной. - "Хорошо!" - Через полчаса сосчитал: триста за ним. Давай деньги! - "Играй до пятисот" - Вздор! Голенький ох, за голеньким Бог. - И как видишь, я готов.
- А где же невеста?
 
- Невеста? Ах, да! я и позабыл. В Москве женюсь, брат Вася! В Москве! Прощай пока. Поеду за подорожною; там за лошадьми, через четыре дня, в Москве. Через четыре месяца здесь, с молодою, богатою женою. Ура, барон!
 
Счастливый путь, добрый барон! Не балует тебя фортуна, да и ты ее не тешишь: не плачешь и не грустишь от ее немилости. А ей, вероятно, этого очень хочется! Иначе, за что бы ей быть такой безжалостной?

Вечером того же дня, вахмистр отрапортовал кому следует, что поручик барон Войденлоб, уволен в отпуск, в город Москву на четыре месяца. Четыре месяца ничего не значат в сравнении с вечностью: это истина доказанная, о которой бесполезно было бы здесь распространяться. Время отпуска нашего барона прошло как сон. 

В полку об нем как будто позабыли, а он явился, в конце мая, как снег на голову. Друга Василия стиснул он первого в объятиях, потому что к нему пристал и на квартиру.
- Рассказывай, liber baro.
- Рассказов будет целый короб. Ах, Москва, Москва! Вот городок! Лучше всего в ней - калачи и полпиво. Таких нет нигде.
 
- А невесты? Ведь и ими славится Москва, столько же, как калачи.
- Невесты чудо! Ты послушай только, что я тебе расскажу. Однако, отведаем московского чаю да рому. Я всего с собою навез.
 
- Не вижу только обещанного.
- Чего?
- А двоюродного братца.
- Тюленя? Правда, тюленя нет! Не ошибся я, брат Василий: уж подлинно тюлень, упитанный телец. Куда мне с ним! Да мы и с тетушкою расстались не больно ладно. Грейте чайник поскорее.
 
- Ну, а женитьба твоя?
- Женат, братец! Вот ром. Могу сказать! отведай голенького. Ну же, за здоровье моей жены!
 
Товарищ взял бутылку.
- Как же пить? Через край?
- Как через край, что ты! Постой. Вот: полюбуйся.

Он вынул из чемодана серебряный стаканчик.
- Эге, какие роскоши! Не жена ли подарила?
- Нет, сам купил! От жены не такую дрянь получил!
- Готов ли чайник? Давай сюда.

- Да где же твоя супруга?
- Там, в Москве.
- Кого ты это подцепил? Верно, не менее как Милитрису Кирбитьевну?
- Дай срок, все расскажу. Сахар!

С важным и озабоченным видом начал барон приготовлять чай.
- Выпей, брат, выпей! Вот подлинно, что в рот, то спасибо.

Приятели уселись за пуншем. Барон расспрашивал о полковых делах, о товарищах, о предстоящем походе; наконец, камрад Василий сказал: 
- Довольно! Расскажи ты теперь, как поладил с тетушкой?

- Ну ее, zum Тeufel, чтобы не по-русски было сказано. Еще за месяц до отъезда, я перестал с ней видеться.
- Да откуда же у тебя такие роскоши завелись?
- Ведь я тебе сказывал, что я женат.
 
- Полно вздор говорить.
- Ну, вот еще, вздор? Гляди-ка! (барон вытащил кожаную сумку, и вынул из нее пучки ассигнаций). Семь тысяч! Да три в Москве промотаны на славу и память моего баронского пребывания. То-то повеселился. Гуляй, барон! Еще стаканчик.
 
Товарищ выпялил глаза на кучу ассигнаций.
- Выиграл ты, что ли?
- Тфу, какой ты бестолковый! Говорят тебе, взял за женой в приданое.
- Ну, Антон, шутки в сторону: ты что-нибудь напроказил! Рассказывай толком.
 
- Слушай. Ты помнишь, что тетушка Арина Ермолаевна, сама вызывала меня в Москву. Поэтому я и в отпуск поехал. Лихо домчался я на четвертый день, и прямо въехал к тетушке. "Кто это? Ах, Боже мой! Антон Карлович! Какими судьбами?" 

- Да такими судьбами, тетушка, что сами вы меня звали. - "Да; правда. Милости просим!" Это было сказано таким голосом, который явно выражал - нелегкая тебя принесла! Ну, да мне какое дело! Сама велела приехать: теперь крепись, тетушка. 

В первые дни о делах нечего было толковать Меня кормили на убой, рекомендовали беспощадно знакомым, возили по гостям: пора была, как сам ты помнишь, между святками и масленицей. Из выигранных еще кое-что велось, и я, в чаянии благостыни от дражайшей тетушки, поразвернулся. 

Тетушка ни слова. И я также. Наступил великий пост. Веселостям конец, и надо за дело приниматься. Я, как бы объясниться с тетушкою? Тетушка юлит, заговаривает о другом, и, когда я слишком пристану, говорит: "После, после!" Ну, пожалуй, после! Наконец, и мне наскучило, и я тетушке наскучил.
 
Собралась она с духом, уладила физиономию как можно посерьёзнее, усадила около себя двух барынь-родственниц, да двух мужчин самого приказного вида, призвала меня, и спросила: "Ну, что скажешь, Антоша? Ведь ты хотел со мною поговорить". 

Я объяснил ей все мои претензии и нужды, и кончил объявлением, что надеюсь получить от нее, по крайней мере, тысячу рублей, которых мне будет достаточно года на три, на четыре. "Ах, мои батюшки! Ах, мои матушки! В уме ли ты, Антоша? Да из каких доходов? Да откуда я возьму?" 

Я не дал ей договорить, и по-военному отрезал, что мне нет нужны до ее доходов; что она с покойником дядюшкой взяла мою собственность, достояние моего отца, и обязана делать мне приличное вспоможение. "Ах, Царица Небесная, что это он говорит? Судите меня, мои батюшки! Как это, Антоша, у тебя язык поворотился, клеветать меня, беззащитную, горемычную вдову? 

Как решился ты потревожить прах покойного дяди? Ведь могут подумать, что мы тебя ограбили! А не сам ли ты нам расписку дал? Да тебе не поносить нас, а защищать должно. Ты, по-родству, обязан быть покровителем моих сирот!"
 
Эге, тетушка, ты в сторону сворачиваешь! Нет, я опять на прямую дорогу поверну! Я сказал, что мне, в моем малом чине, трудно содержать себя жалованьем; что, когда выслужусь, тогда ничего не спрошу; что она, вместе с дядюшкою, получила мою долю наследства, тысяч семь или восемь. 

Ну, чтоб долго не толковать об этих семейных делах, я заключил тем, что найду себе защиту и покровительство, и, пожалуй, завтра же уеду в Петербург. Эта угроза подействовала. Тетушка начала уверять, что она рада мне помочь, рада меня кормить и поить; что могу я жить у нее сколько мне угодно, а деньгами снабдить - она де постарается, сколько силы позволят; что грешно обижать бедную вдову и заводить тяжбу с родными, и прочая, и прочая. 

Тетушка отделалась, а я остался в ожидании будущих благ. Мне стало скучно. Приехал я в Москву, если не за горами золота, по крайней мере за хлебом насущным, и вместо того попал как в паутину: лишь бы самому не быть съеденным! 

Похаживала к тетушке какая-то убогая старушенция, по имени Фекла Прокловна. Поди-ка выговори! Ведь только в Москве услышишь такое диковинное прозвание. Я называл ее Прокла Фекловна. Привязалась ко мне старуха! 

Поутру заберется ко мне в комнату; после обеда, вечером, ухаживает за мной, приголубливает меня: "Ох, ты мой бесценный! Ох, ты мое сокровище!" Слово за слово: "Да не погнушайся, мой батюшка! навести ты меня бедную старуху". 

Что за чудеса? думал я. Да спасибо, скоро меня вразумили: старуха была сваха. А! ну, это по нашей части. Поехал я к Прокле Фекловне. Усадила меня на затрапезную софу, за стол, уставленный медовым вареньем, пастилой, пряниками, орехами; поподчивала наливкой. "Чем мне угостить такого бесценного гостя!" 

- Ну, добро старуха! угощай невестой. Заводи об ней речь: - не тут-то было! Фекла Прокловна начала толковать о тетушке, Арине Ермолаевне! "Уж какая она добрая! какая почтенная! как тебя любит, мой батюшка! Всем бы рада тебе служить: да, вот, горькое ее положение: трое сироточек! Старшего пора в службу записывать". 

Э, чёрт возьми! Я нахмурился. "Ты бы женился, мой ненаглядный." Насилу выговорила! - Рад бы, матушка, Прокла Фекловна; да кто за меня пойдет? - "Ах, мое красное солнышко! да коли у тебя нет никого на примете, так у меня есть невеста. Только понравится ли тебе! Все, что ли, рассказывать, брат Василий?
 
- Разумеется, что все, когда уже начал.
 
- То-то, смотри, не осуди, да не осужден будешь! Дело подходит к такой проказе, к такой шалости, что, даже и мне совестно. Вот, что я узнал от старухи, и узнал по секрету: она заклинала всем на свете никому не рассказывать, а просто - жениться, если я захочу: тогда де пускай все узнают. Это настоящий секрет. 

Одна семнадцатилетняя девушка, единственная дочь русского француза, мастерица лепетать по-французски, играть на фортепиано и танцевать, следовательно, перевоспитанная особа, нашлась в таких обстоятельствах, что ей нужно было тотчас, ту же минуту выйти замуж по имени. Как тут быть! Дело к спеху! Придумали купить жениха. 

Мне... Это самой плохой пункт моей истории. Мне предложили на ней жениться, то есть, только обвенчаться и возвести мою супругу в звание баронессы; потом взять десять тысяч и отправиться куда угодно, не заботясь ни о жене, ни о хозяйстве, ни об чем касающемся до супружества. Чтобы ты сделал на моем месте, Василий?
 
- Я? Послал бы старуху с этим предложением к чёрту, не по-немецки, а по-русски, то есть, не словами, а руками.
- Этого я не сделал, потому что Прокла Фекловна усердно подносила мне наливочки! 

Подумай, мой батюшка! - сказала она. - Думать? Да из Истории видно, что ни один член знаменитого рода баронов Войденлобов, никогда ни о чем не думал. Чего тут думать, drrrr Тeufel! когда жену на шею навязывают и дают деньги? Десять тысяч! Эко счастье привалило! 

Да я, как Тарас Скотинин, скупил бы на эти деньги всех свиней на белом свете, если бы был до них охотник. - По рукам, старуха! Только, чур, тетушке ни гугу! - Не промолвлюсь, мой бесценный! - "То-то же! Когда свадьба? - "После святой, мой ненаглядный!" 

- Ну, добро, чего долго рассказывать? После Святой меня обвенчали, напоили шампанским, дали десять тысяч и отправили домой в карете: я лег спать, и, проснувшись по утру сам не поверил бы моему счастью, если бы десять тысяч не были тут на лицо!
 
- Ах, срамец! - сказал товарищ барона. Барон покраснел, и призадумался. Потом, как бы проснувшись от глубокого сна, он вскричал: - Что делать! Глупость сделана! Надо забыть ее. Зачем же ты не сказал мне прежде, что это не хорошо! 

Я рассуждал про себя вот как: я гол как ладонь; одинок как месяц на небе; одно мое достояние - баронский титул, который также хочет есть и пить. Еще по стаканчику, брат Василий! Товарищ не мог удержаться от смеху.
 
- Повеса! Ну как в полку это узнают?
- Как узнают? Я сам расскажу, да еще свадебный пир задам. В канцелярии велю вставить в мой послужной список - "женат". Вот и вся история; и она так же будет коротка, как женитьба
моя.
 
- Хороша ли, по крайней мере твоя супруга?
- Должна быть хороша. Я видел только ее правую сторону, когда нас венчали. С этой стороны она красавица; не знаю, как с другой. Пей же! Московской провизии много. Еще две подводы идут со всякой всячиной. Товарищ, помолчав, опять расхохотался.
 
- Ну, как же ты проказник, с тетушкою разделался?
- О, это была потеха! На другой день моей свадьбы, я не видал ее; на третий, пожаловала ко мне с гневным видом. "Как это вы, милостивый государь, так нас бесчестите!" - А что, тетушка? - "Как, что?" И пошла, и пошла. Я слушал, слушал, и не вытерпел. 

- Позвольте-ка вас спросить, дорогая тетушка: вам какое дело? - "Как, мне какое дело? Ведь я также баронесса фон Войденлоб; и какая-нибудь мерзавка... - "Тс, тетушка! потише; не позволю вам обижать мою супругу. - "Негодяй! повеса! Прошу оставить мой дом, и никогда меня не знать. - "Давно бы так, тетушка! этого ты и дожидалась; а когда поразведать хорошенько, так верно окажется, что сама ты и свадьбу-то мою состряпала, лишь бы меня сбыть с рук!" 

С тех пор я не имел более чести наслаждаться лицезрением тетушки Арины Ермолаевны.
Приятели еще долго сидели за пуншем.
- Смотри же, Антон: в другой раз нельзя будет жениться. Береги деньги!
 
- Беречь? На что? Ведь нам сказан поход к Егомостям, верно не за тем, чтобы у них польку танцевать. Драться, der Тeufel! Мне драться не в первой раз. Как ухлопают, наследства некому
будет оставлять. А пока жив, гуляй, liber baro! Сегодня с тысячами, завтра без гроша: такова участь смертных.
 
Много смеялись в полку, когда узнали историю женитьбы Войденлоба. Но насмешки не выходили за пределы товарищеских шуток. Барона любили, даже уважали, за отменную храбрость, которую доказал он в сражениях. В военном быту всегда смотрят на хорошую сторону человека; в статском стараются отыскать смешную. Каждое состояние имеет свои обычаи.
 
Прошло года с полтора. Войска стояли на зимних квартирах. Войденлоб и забыл о своей женитьбе так, что приданные деньги, которые все еще у него имелись, казались ему собственностью, принадлежащею с самого рождения. 

Вдруг получают в полковой канцелярии, на его имя, письмо со вложением двух тысяч рублей. Сам барон не мог придумать от кого. Письмо прочитал он в присутствии верного друга Василия, и как видно было прочитал не один раз, с большим вниманием; потом захохотал.

- Угадай, от кого? - сказал он.
- Неужели от давно забытой жены?
- Именно! Вот что она пишет:
 
"Дражайший супруг, Антон Карлович! Уже более года не имею я об вас ни какого известия, и могла бы подумать, что вы меня позабыли, если бы я была из числа тех женщин, которых можно забыть. Но могут ли из памяти вашей изгладиться прелести многолюбящей супруги? 

Молчание ваше приписывала я даже общей участи всех человеков, то есть, просто полагала, что вы меня оставили неутешною вдовой, что впрочем было бы не худо. Но благие небеса сохранили мне вас, и посему, долгом почитаю уведомить вас, мой бесценный барон, что через семь месяцев после вашего отъезда Бог благословил меня и вас маленьким бароном, которого зовут Николаем; и зубки уже прорезываются очень счастливо, без лишней боли; вашему родительскому сердцу нечего тревожиться. 

Жаль очень, мой дорогой супруг, что вы не были ни при рождении, ни на крестинах, нашего сына. Но такова уже судьба жены кавалериста! И то не хорошо, что вы нашему Николаше ничего не прислали на зубок. Он, ангел, за это не только не сердится, но, как добрый сын, посылает две тысячи рублей вам самим на зубы. 

А что они должны быть в голодном положении, об этом заключаем мы по роскоши, которую вы оказали в Москве после женитьбы. Советую вам быть побережливее, мой возлюбленный супруг! 

Вспомните, что у вас есть жена и сын, которых по всей справедливости вы должны содержать. Но мы этого от вас не требуем, так же как и вы от нас ничего не требуете, кроме любви и верности, в которых считаю излишним уверять вас слишком часто, чтобы избавить вас от почтовых расходов. Велики ваши добродетели, мой несравненный барон. 

О себе доложу вам, что я по написании сего, по милости Божией, осталась здорова, за исключением сильной лихорадки, сильной головной боли и сильного ревматизма, которыми теперь одержима; чего и вам от чистого сердца желаю и с почтением пребываю
ваша верная супруга,

17 ноября 1793,
Баронеса Катерина фон Войденлоб.
Москва.

Р.S. Петр Петрович вам кланяется и свидетельствует свое нелицемерное почтение. Он очень вас любит, и везде говорит, что вы человек самый услужливый.

- Каков слог моей супруги? - сказал барон с веселым видом.
- Ну, братец! я думал, что твоя глупая история забудется, а теперь вижу, что ты не совсем разделался, и тебя дурачат.

- Дурачат! чем? - Вот этим, что ли? - продолжал он, потряхивая пучком ассигнаций. Дай Бог
всякому бедняку такого одурачения! Письмо, ты думаешь? это дружеская шутка, вызов на дружеский ответ. Я в долгу не останусь. Посмотри, какое послание я сочиню! Моя баронесса запрыгает от радости. Давай-ка бумаги!
 
Барон засел, подумал, написал и вслух прочитал следующее:

Дражайшая баронесса! "Письмо ваше многоценное, по уважению приложенных к оному двух тысяч рублей, я получил в целости и в надлежащей исправности. Читая сие нежное послание дорогой моей супруги и заключающееся в оном известие о вожделенном здравии возлюбленного нашего сына Николая Антоновича, я покушался, движимый супружеской и родительской любовью, лететь в Москву, дабы вас, моя баронесса, и сынка вашего, то есть, нашего, стиснуть в моих объятиях, истинно по-баронски, по-драгунски, так, чтобы все косточки ваши почувствовали силу моей любви. 

От такового доказательства моей нежности удержала меня заботливость ваша о сытости моих зубов. Прошу и впредь оных не забывать, иначе я соскучусь, оставлю службу и приеду к вам, прямо в объятия ваши. Тогда явлю я вам супружескую любовь, по рецепту, прописанному в весьма разумной книге под заглавием "Персидские письма". Автор (Шарль Монтескье) оной книжицы был умный человек, и я могу последовать его совету. За этим дело не станет, моя милая баронесса, особливо ежели вы не окажете себя бережливою, и будете тратить деньги на посылку ко мне таких писем, какое я получил.
 
Итак прощайте, моя любезная Катерина (тут отечество было вымарано, и сверху надписано - Степановна). Видите ли, я ошибся! Назвал было вас Родионовною, по имени нашей комисарши, которое имя у меня часто вертится на языке, потому что я был ей должен пятьдесят рублей и она, проклятая, мне покою не давала. За это я от души посылал ее zum Тeufel, куда и вам душевно желаю отправиться,
 
Барон фон Войденлоб.
Р.S. Очень благодарен Петру Петровичу за лестное воспоминание о моей услужливости.

Скажите ему, что зубы его мне чрезвычайно нравятся; что я большой мастер рубиться на саблях и стрелять из пистолета: когда его милости угодно будет попробовать моего искусства, то я готов служить ему. Der Тeufel! Donner wetter! я услужу ему по-нашему.

- Это совсем не глупо! - сказал Петр Петрович, прочитав одно только письмо. - Как ты думаешь - Сateau?
- Да! он отвечает хорошо; по поговорке - как аукнется... Однако я не буду к нему более писать.
- И хорошо сделаешь, mon coeur. Он грубиян, мужик, не понимает шуток. Что он тут мне приписал?
 
- Похоже на то, mon ange, что он готов вышибить тебе зубы и еще изрубить или застрелить тебя.
- Разбойник! Забудь об нем, Саteau!
- Нельзя, mon ami! Он все-таки мой муж. Я буду, от времени до времени, посылать ему денег. А то и в самом деле он сюда приедет.
 
- Не бойся, ma douce amie, я ему не позволю.
- Да! - сказала со вздохом баронесса.

Прошло двадцать лет после женитьбы барона Войденлоба. В продолжение этого времени он много путешествовал, был в Польше, которую знал так же хорошо как свой карман; потом был в Венгрии, в Австрии, в Ломбардии, в Пьемонте; спустя немного он посетил Пруссию, Финляндию, Молдавию и Валахию. 

Во всех этих землях он часто бывал на балах, где собиралось лучшее общество, все фельдмаршалы и генералы; где раздавалась отличнейшая музыка, громче которой не писали Россини ни Доницетти; где угощали огромными чугунными яблоками и свинцовыми вишнями, - по выражению Суворова; танцевали целые колонны, кавалеристов и пехотинцев; а хозяевами были Суворовы, Кутузовы, Каменские, Бенигсены, Прозоровские, Буксгевдены, - большие мастера задавать пир человечеству. Веселая была жизнь барона Войденлоба. И он всегда был весел. 

Надобно было посмотреть на него на зимних квартирах, в кругу товарищей, когда он брал гитару, и чистым, звучным голосом напевал русские песни или польские краковяки. От заунывного, переходил он к веселому; пропев "О чем ты Маша плачешь", вдруг начинал греметь струнами и весело затягивал - "Ах, вышла молода, за широки ворота". 

С особенною выразительностью пел он -
     Я не слушаю отца, я потешу молодца;
     я за то его потешу, что один сын у отца.

Часто запевал он протяжную песню -
     "Ах ты поле мое поле чистое", и, когда доходил до слов, что, 
      над убитым добрым молодцом, -
     Три лебедушки сокрушаются;
     Увивается тут родная матушка;
     Она плачет, что река льется,
     А родная сестра, что ручей течет,
     Молода жена, что роса падет.
     Взойдет солнце, росу высушить -

чем, и оканчивается песня, - он опускал гитару и голову, и слегка вздыхал; оттого ли, что он, и без трансцендентальной критики, чувствовал, как тут верно определены три различные степени любви, или от мысли, что если он будет убит добрым молодцом, ни одна лебедушка не станет о нем сокрушаться?
 
Пой, добрый барон! Пой, благородный воин! После грома пушечного, наслаждайся простыми мелодиями, которые тебе более доставляют удовольствия, нежели самые ученые оперы столичному дилетанту! И каждая песня была для него сопряжена с воспоминанием. 

Ту слыхал он в Яссах, в блестящем штабе князя Таврического; другую пели хором перед Пражским штурмом; эта раздавалась под светлым небом Италии; а та памятна с детских лет, когда веселая толпа кадетов каталась на красивой шлюпке по зеркальной Неве, и гребцы, натянув парус, при звуках рожка оглашали своими напевами окрестные острова. Такова была простая поэзия жизни Войденлоба.

А сколько рассказывал он анекдотов, веселых, забавных, смешных! И ни один из этих анекдотов не был сочинен на досуге; все они приключились в самом деле, и в большей их части был он очевидцем. Сколько знавал он оригиналов, уморительных лиц, нравственных уродов! 

Жизнь военная - не кабинетная: не с мертвыми книгами беседует воин, а с людьми, и он изучает их на деле, а не по неверным описаниям. Невелика опытность военного: зато она приобретена без пожертвования душевным спокойствием и сердечной чистотой. 

И внутренний человек не похож здесь на больного, который изнуренную жизнь поддерживает строгою диетой и отвратительными лекарствами: он здоров, бодр и весел. Таков был и барон. 

Не без того, чтобы эта жизнь была чужда горестных воспоминаний. Друзья и добрые товарищи меняются так часто! Тот убит, другой умер, тот вышел в отставку и нет об нем слуху. Другие поступили на место их: но все жаль прежних! 

А помышление о будущем не возмущает ли этого беззаботного быта? Какое тут будущее, особенно для барона Войденлоба? Другой при вступлении в военную службу оставил отца, мать, братьев, служителей: он еще помышляет о той минуте, когда возвратится восвояси, когда опять увидит дом родительский, где провел он свое детство; а наш барон сир и безроден. 

Он родился в Петербурге, и детство провел в корпусе. Ему отец - начальник, мать - служба, братья - товарищи, родовое поместье - полк, а служители - исправный унтер-офицер, верный денщик, добрый конь. На кого он их променяет, для кого с ними расстанется?
 
Между тем, Войденлоб был уже подполковник, и, кроме других знаков отличия, имел Георгиевский крест за шесть неприятельских пушек. Он пользовался репутацией отличного офицера, и в общем уважении видел плод долговременной и беспорочной службы. Из драгун был он переведен в кирасиры. 

Понадобилось как-то ему заглянуть в свой послужной список. Просмотрев длинное исчисление сражений, в которых он находился, барон перегнул формуляр на первую страницу, и увидел в особенной графе, слово - "женат" - Войденлоб, как будто очнулся.
 
- Ах ты! - сказал он: - женат! Да! был женат; но вот уже семь лет нет ни вести, ни денег от
жены. Может быть, я овдовел. Надо справиться. Это происходило в мае 1812 года, когда предстояла другая работа. Справки были отложены до удобного времени. 

Недели через две, увидел он, в трактире, комиссариатского или провиантского чиновника, который, сидя за столом, ел за четверых, некоторые чиновники и офицеры подходили к нему и называли бароном. 

Слыша это, наш храбрый кирасир оборачивался, полагая, что его зовут. Кто то сказал ему:
- Этот комиссариатский чиновник также барон Войденлоб. Не родня ли ваша?
- Барон Войденлоб? Как его имя?
- Федор Афанасьевич, нет, не Афанасьевич, а как-то...
- Августович?
- Именно Федор Августович.
 
- Ба, ба, ба! - закричал барон, подходя к чиновнику, да это мой двоюродный братец, Фединька! Смотри, пожалуй, какой толстяк!
 
Чиновник посмотрел на него с важностью, и спросил, с кем он имеет честь говорить.
- С кем? Ну, брат Федор, толщины-то у тебя прибавилось, а ума, как видно в прибыли не состоит. Ведь ты видишь, что я армейский штаб-офицер, и слышишь, что называю тебя двоюродным братом. Перечти-ка свою родню.
 
- Ах, братец Антон Карлович! - сказал чиновник, подымаясь с кресел. Позвольте... Бароны обнялись и поцеловались.
- Как вы поживаете, братец?
 
- Да как видишь. Вот я весь налицо, со всем имуществом, всеми документами и свидетельствами о моем житье-бытье. Если хочешь знать еще, у меня ровно полдесятка ран. Что-то Бог даст вперед! А ты, брат Федор, сукно меряешь, да пуговицы считаешь? Доброе дело! Куда тебе в нашу службу! Ты двадцативерстного перехода не перенесешь, да военного мундира на тебя не напялишь.
 
- Позвольте вас просить, братец, для радостной встречи.
- Что? вина! Какого хочешь?
- Позвольте мне…
- Поочередно, братец! Шампанского!
 
Бароны уселись, дружески пожимая руку друг у друга; потом чокнулись стаканами.
- Ну, брат Федя, что тетушка Арина Ермолаевна?
- Слава Богу, жива и здорова.
 
- А что, продолжал кирасир вполголоса: не знаешь ли, кстати спросить тебя, живали моя жена?
Коммисионер засмеялся.
- Так вы помните старую проказу?
 
- Поневоле вспомнил, как недавно увидал в формулярном списке, что я женат. В том-то и штука: не овдовел ли я?
- Нет, братец! Я с вашею супругою не вижусь, но знаю, что она до сих пор живет то в Москве, то в своем поместье.
- Поместье?
- У нее славная вотчина, недалеко от Москвы.
 
- Ну, а сын ее?
- Сын? У нее, кажется, их трое или четверо.
- Что, трое или четверо? Ах, чёрт возьми! И всё бароны? только нет, этой прибыли баронского рода, я не помещу в формулярном списке. Нет!
 
Двоюродные братцы потолковали, попили, и дружески распрощались - до свидания - где и когда Бог даст и…
- Прощай, брат Федя! Как будешь писать к Арине Ермолаевне, засвидетельствуй мое почтение.
Мы во дни оны с нею поразладили, что за беда! Кто старое помянет, тому глаз вон.

Какой гром раздался скоро на полях Бородинских! Как ужасны были своей неустрашимостью, своим презрением смерти, эти полки, которые далее за смертью ничего не видели! Как храбры были те, которые знали, что день сражения может для них быть днем суда Божья! То-то была потеха. И вспомнить, так душе отрада! 

Дрались, по старинной русской поговорке - кость до кости. Барон Войденлоб, уже порядком обстрелянный в слишком двадцать лет службы, при вступлении в дело сказал: "Ого, здесь жарко!" 

В половине дня, он что-то скомандовал и вдруг крикнул: " Ах, der Тeufel!" Это выражение употреблялось у него только в важных случаях.
- Вы ранены, подполковник?
- То-то и есть!
 
Он хладнокровно, но с недовольным видом, сдал команду, и поехал на место перевязки.
- Рана легкая, - сказал по обыкновению штаб-лекарь: - легкая, легкая!
 
- В ногу! Теперь лежи, пока другие дерутся. Эх, der Тeufel!
 
Его отвезли в госпиталь, куда-то в уездный город. Один из тамошних помещиков непременно хотел, чтобы подполковник, барон Войденлоб, был перевезен к нему в дом. Барон не соглашался: ему веселее было с ранеными товарищами. 

Лекаря убедили его тем, что, во-первых он скорее поправится, а во-вторых опорожнит место для другого раненого, которые с каждым днем прибывали. Скучно и досадно было барону Войденлобу, в этом доме. За ним ухаживали как за больной барыней; но делать нечего! 

Попался в команду к "медикусам" как он говорил, должен их слушаться. Однажды, добрая старушка, которая усердно за ним ухаживала, начала его расспрашивать о сражении. Это было ему поутру. Он стал рассказывать с военными подробностями, как действовал их полк под Бородиным. 

Старуха слушала, ничего не понимая, вздрагивала, крестилась и приговаривала: "Ох, мати Божья!" Барон дошел до кавалерийской атаки, - до того, как бросился на батарею, как был встречен картечным залпом, от которого повалились как снопы, и приостановился в рассказе, потому что трубка погасла, а старуха, желая от себя словечко вымолвить, с тяжелым вздохом и с видом участия сказала: "Как я чай, мой батюшка, вы перепугались!" 

О, der Тeufel, тут весь жар Бородинского сражения возгорелся в бароне. Он хотел вскочить, начал метаться, кричать и произносить такие немецкие ругательства, что испуганная старуха убежала как помешенная. Немецкие-то слова ее пуще всего напугали. 

С роду не слыхивала она такой страсти! Но эта сцена подействовала на здоровье пылкого барона; он заболел, должен был опять лечиться, наконец, поправился, подружился с гостеприимными хозяевами, и, в ожидании полного выздоровления, проводил у них время довольно весело. 

Хозяева, как приятели, начали поговаривать, что после шести ран, не худо барону оставить службу. Об этом он и слышать не хотел: оставить службу, когда врага России гонят и побеждают на славу? Drrrrrrr Тeufel! 

Но ему сказали, что тридцатилетняя девица Ижицына, или Ужицына, - неизвестно какой системе следовала она при прописывании своего имени, - независимая владелица пятисот душ и стотысячного капитала, движимая патриотизмом, предлагает ему руку, сердце и имение. Der Тeufel! Над этим можно призадуматься. 

Отказать наотрез никак нельзя. Во-первых, было бы неучтиво: за что обижать отказом девицу Ижицу? Во-вторых, капитал в сто тысяч и без недвижимого имения чего-нибудь да стоит: а ему предлагают все, капитал, имение и сердце девицы Ижицы! Думал было барон ударить по рукам в задаток, и распроститься до окончания воины, но вдруг вспомнил, что он женат. Der Тeufel! делать нечего; прощай, девица Ижица с пятьюстами душ и сто тысячным капиталом. Барон отделался от Ижицы как можно учтивее.
 
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Еще по зимнему пути явился барон на службу, и был встречен своими как полковник и командир полка. "Ура, барон! за Богом молитва, за царем служба не пропадает!" Такие заслуженные повышения составляют все счастье военного, и стоят всех Ижиц и Ижицыных в мире. 

Красна была весна 1815 года, и весело было ее встретить в Силезии и в Саксонии. Наш барон еще подрался, еще получил награждение, и наступило перемирие. Размещение по хорошим квартирам, в прекрасной и гостеприимной стране, представляло для измученных победителей не только отдых, но даже праздник. 

Барон сознавался, что ему во всю службу не было такой лафы. Вот поехал он в город, в главную квартиру или в дивизионный штаб, - ему, не нам, известно куда. В досужий час зашел он в трактир. Комнаты были наполнены кавалерийскими офицерами Русской армии, между которыми он встретил знакомцев. 

Молодой статный гусарский офицер, с двумя крестами, вежливо к нему подошел, и спросил, по-немецки:
- Господин Полковник, вас называли бароном Войденлобом?
- Это мое имя.
- Вы из Лифляндии?
 
- Моя фамилия; а я родился в Петербурге. Однако мы можем, говорит по-русски.
 
- Без сомнения, - отвечал гусар, усмехаясь, и продолжал свои родословные расспросы. 

Оказалось, что он также барон Войденлоб, родственник полковника; что он жил в Лифляндии и имел там должность, но, при вторжении врага в Россию, вступил в военную службу. По-братски обнял его полковник после этих слов. 

В несколько минут бароны подружились, и хорошо сделали: откроется кампания, оба могут быть убиты, не худо первую, а может быть и последнюю встречу в этой жизни усладить дружбой. Это военный обычай. Они уговорились вместе обедать. 

Барон гусар вспомнил, что в их полку есть недавно произведённый корнет, также Войденлоб; только он не мог узнать, как этот принадлежит к их фамилии. 
- Да вот он здесь. Можно расспросить. Войденлоб! 

К ним подошел юноша, прекрасной наружности, со знаком отличия военного ордена. Полковник пристально посмотрел на него.
- Откуда вы родом? - спросил он обыкновенным грубым голосом.
- Из Москвы, - отвечал молодой человек довольно сухо.
- Ваше имя?
 
- Барон Вой.......
- Это ваша фамилия. Как вас зовут?
- Николай.
- А батюшку вашего?
 
Юноша быстро на него взглянул.
- Антон Карлович.
Полковник вскочил со стула, крепко ухватил его за руку, помолчал секунды с две и сказал:
- Пойдем-ка со мною!
 
Молодой человек молча пошел за ним, а гусар глядел на них с недоумением. Полковник привел корнета в особую комнату, где никого не было; осмотрев все стороны, он устремил глаза на молодого человека, и сказал:
- Я, барон Антон Карлович фон Войденлоб.
 
Юноша вздрогнул и посмотрел на него. Добродушие изображенное на мужественной физиономии полковника, было красноречивее его голоса.
- Если так, - сказал юноша, - то позвольте...
 
Он схватил его руку, и крепко прижал к ней губы; потом с наполненными слез глазами, сказал: "Я должен вам отдать этот знак почтения. Вы муж моей матери, и я ношу ваше имя". 

Барон стоял как пораженный. Огорчен ли, обрадован ли он был, этого сам он не знал. Но следуя невольному движению души, он ухватил юношу за голову, и крепко прижал губы к его прослезившимся глазам, как будто хотел их выдавить.
 
- Ты мой сын! - сказал он задыхающимся голосом: - мой сын! - Здесь, - продолжал он, указывая на руку, - ты напечатал такой фамильный герб, который стоит моей длинноногой птицы! Слезы полились из его глаз. Юноша с нежностью прижался к его груди.
 
- Ведь ты мой сын, Николаха?
- Сын! Другого отца я не хочу иметь: Бог мне свидетель!
 
После трехминутного отсутствия полковник появился в общей зале с радостным лицом, дружески обнимая шею молодого офицера.
 
- Ого, полковник, - сказал гусар: - как вы скоро подружились с нашим корнетом!
- Отцу с сыном недолго дружиться! - отвечал барон.
- Как?
- Это мой сын, вот и все. - Я не в ладу, - прибавил он вполголоса, - с его матерью. Да здесь это не помеха!
 
Приятно провели этот день три Войденлоба. Младший, - сынок, - был счастлив в полной мере; дядюшка, - ротмистр, - был веселее обыкновенного; а батюшка, полковник, старший из Войденлобов, - о, этот блаженствовал! 

Что за причина такого блаженства? Спросите у души, способной любить, которая, после долговременной пустоты, в первый раз согревается чем-то похожим на любовь, может быть, и настоящей любовью.
 
Корнета отпустили к отцу на три недели. Полковник сам его увез. Дорогой он ободрал ему нежное румяное лице своими усами и небритою бородой. По приезде в полк, созвал он всех своих. "Вот мой сын, рекомендую. Я не видал его почти с самого рождения. (На радости, позволительно солгать!) 

Каков? А! Славный мальчишка! - Вот, продолжал он, указывая на знак отличия, - это покамест. И недаром получил. Я справлялся в полку".
 
Сын? У полковника сын? Что за чудеса? Справились в канцелярии: полковник женат. Те, которые были с ним подружнее, спросили, почему он никогда ни слова не говорил, ни о жене, ни о сыне? Войденлоб нахмурился. Мало ли что бывает у мужа с женою! сказал он. Кому нужда до этого. 

Я вам привез сына, прошу его любить и жаловать, а расспрашивать не годится". Приказание было исполнено: отца не расспрашивали, и полюбили сына.
 
- Ну, брат Николаха, мне надо тебя проэкзаменовать. Каков то ты кавалерист? В присутствии многих офицеров, он велел ему ездить верхом, и, видя как ловкий юноша рисуется на коне, радостно смеялся и говорил: "Каков мой сынишка-то? Тотчас видна кровь Войденлобская: родятся кавалеристами! Не будь брат Федя такой пузан, не служить бы ему в комиссариате: я усадил бы и его на коня".
 
Молодой Войденлоб так привязался к новому отцу, что изъявил желание перейти к нему в полк. Полковник нахмурился.
 
- Ни под каким видом! Нет, брат, я тебя избалую, и сам от службы отстану. Теперь, когда ты спишь со мной, я десять раз в ночь проснусь, чтоб убедиться, что ты при мне. Служи там, где Бог привел. Мы все вместе будем: не я сам, так душа моя будет неотлучно при тебе.

Барон узнал, что у его жены, еще есть четырнадцатилетняя дочь, и два сына двенадцати и десяти лет. - Ну, ничего! Что за беда. Узнал он также, что финансы его Николахи не совсем исправны. 

О, как он обрадовался! Он экипировал его наново, дал сто червонцев, благословил и отпустил в полк. "Увидимся!" сказал он на прощанье. И точно они увиделись. 

В продолжение кампании, молодой Войденлоб, как только находил случай, приезжал к отцу, на день, на два, на неделю. Ни усталость, ни дурная погода, не могли его удержать. А полковник - заметно было, что, в сражениях, он боязненно поглядывал в ту сторону, где видна была русская легкая конница: ознакомился и он со страхом! 

На полях Фер-Шампенуазских, когда гром пушек начал умолкать и бывшая неприятельская колонна представляла огромный параллелограмм мертвых тел, наш полковник встретился с ротмистром Войденлобом.
 
- Где мой Николаха? - спросил он с беспокойством.
Ротмистр замялся.
- Где сын? закричал барон.
 
- Полковник... будьте вполне воин. Он там! Ротмистр указал на груду убитых, залился слезами и, поворотив лошадь, ускакал.
 
- Этот господин должен быть отец убитого юноши, - сказал пленный Француз с седыми усами, который видел погребение молодого Войденлоба.
 
Победоносное войско приближалось к Парижу. "Николаха, мой Николаха!" болезненно восклицал неутешный барон. "Я надеялся, что твоя слеза согреет мою могилу!" 

Париж был взят. Гнездо всех бедствий Европы находилось в руках победителей. Война кончена. На ноге барона, утомленной верховою ездой, открылась рана. "Довелось побывать и в Париже! сказал он. Кажись это последнее мое путешествие. Здесь не худо раненому отдохнуть". 

- Да, полковник! отвечал штаб-лекарь. Вам не худо и совсем на отдых. Вы более не кавалерист! 

Барон заплакал. - "Стало быть, не я военную службу, а она меня оставляет. Еще кабы мой Николаха был жив: пошел бы к нему, смотреть за лошадьми: я более ни на что не гожусь!" Ему советовали сдать полк и ехать на воды в Германию. Статное ли дело! Сдавать полк на чужой стороне, за две тысячи верст от родины! "Я сдам полк матери России", сказал он. "К ней приведу его в исправности, и тогда, пожалуй, прощусь с ним". 

Как сказано, так и сделано. По возвращении в пределы отечества, барон Войденлоб подал в отставку и поехал в Петербург.
 
В этом городе знатности, государственного управления, цвета Русского воинства и иностранной торговли, барон был как в пустыне. Все сословия, населяющие пышную резиденцию, были ему совершенно чужды. 

Скучая, дожидался он своей отставки. Наконец она вышла. Войденлоб получил все, чего мог ожидать за долговременную и усердную службу. Ему было изъявлено самое непритворное сожаление о том, что он вынужден взять отставку. 

Это было последней и самой лестной наградой для благородного воина. Всякой переход к новой жизни тягостен. По этой причине и смерть страшна. Когда барону была объявлена отставка, он сказал: "Ну, слава Богу!" Но когда ему подали в первый раз мундир без эполет, он нахмурился и задумался. Примеряя фрак, он сказал: "у, как спокойно!" 

Но когда первый солдат прошел мимо и не сделал фрунта, сердце его защемило: он горестно поглядел след за солдатом: "Без слов говорит мне, - ты уж более не наш!" 

При выдаче аттестата его спросили, где он будет иметь жительство. Он с веселым видом отвечал: "Где вздумается; я вольный казак!" Но когда потребовали письменного извещения, где намерен он получать свой пансион, тогда барон задумался не на шутку, - и было от чего. 

Где? Велика мать Россия, и везде готова дать приют своему израненному сыну; но этот укромный уголок он должен приискать сам. Во многих местах он проживал, многие страны ему знакомы, и он может выбрать ту, которая более понравилась. 

Где он ни живал с полком, ему везде было хорошо. Его дом, его пенаты, всюду за ним следовали. А теперь он сир и бесприютен, он бедный вдовец военной службы! Куда ему деваться? Поехать в Лифляндию, на родину баронов Войденлобов? 

Он и был там, заезжал к Гусарскому ротмистру, весело провел неделю у дальних родственников, которые были ему очень рады на всю неделю. А на всю жизнь? Он им чужой! Есть еще, пожалуй, тетушка Арина Ермолаевна: да рада ли она ему будет? На день, может быть! Не отправиться ли в город, которого он и название забыл, и не поискать ли опять счастья около девицы Ижицыной? 

Да, как бы не девица Ижица! она, я чай, давно пристроилась; а хоть бы и осталась девою у барона есть препятствие. Внезапная мысль озарила его. Ба! вскрикнул он: чего же я думал? Der Тeufel!
 
А мы и потеряли ее из виду, эту помеху семейным начинаниям нашего барона! Забыли мы супругу его Катерину Степановну, которую он видел только с правой стороны. Как то она поживает?
 
Увы, наш Войденлоб, одинокий и жалкий после своей отставки, в тысячу раз счастливее своей супруги! В лета неопытной молодости, она полагала, или скорее ей было натолковано, что счастье состоит в богатстве и удовольствиях. Им себя она предала или, лучше сказать, продала. 

В первые годы не было недостатка в удовольствиях: спектакли, гулянья, весёлые сборища, блестящие наряды, игрушки взрослых детей; но по мере того как зрел рассудок, зрело и сердце: оно стало чувствовать необходимость чего-то прочного, чего не доставляли ни подарки, ни жизнь рассеянная. 

Сверх того молодая баронесса давно замечала, что на нее "указывают": по неопытности, она думала, что указывают на ее красоту, на ее щегольство, но пришла пора, и она стала понимать, что указывают на ее лоб. 

Закралась грусть в красавицыну грудь, и прошло двенадцать лет. Таинственный Петр Петрович женился, и отделался от баронессы одним из своих поместьев; причем была разыграна драма в нынешнем вкусе, от которой мы избавим читателя. 

Баронесса ознакомилась с положением беззащитной женщины; положением, тем более тягостным, что у нее были дети. Этих невинных существ провидение как будто избрало орудием ее наказания. Кто их отец? Этот вопрос, будучи задан и в шутку и не в шутку, равно терзал душу несчастной баронессы. 

В шутку, когда пансионские товарищи, сами не зная важности вопроса, насмешливо приступали с ним к старшему ее сыну; не в шуту, когда тот же сын, огорченный насмешками, просил ее разрешить ему загадку. 

Баронесса была небесчувственна, и знала, что деньги не всему утешение. Когда пришло известие от сына о встрече с ее мужем, тронутая добродушием барона, она почувствовала себя еще более униженною, нежели как была в прежнем глубочайшем своем унижении. 

Ей казалось, что этот отец из великодушия невольным образом заставит ее сына презирать и ненавидеть свою мать. 

"Я это заслужила, - говорила она: - я грешница, я преступница". И она старалась сдружиться с предстоящим ей горем. Но вместо того, она была поражена другим и самым болезненным для сердца матери. 

Ее младшие дети могли бы утешить всяких других родителей, потому что Провидение одарило их всем, что радует виновников жизни себе подобных существ, и что подает им самые лестные надежды; но и в этой отраде, ее преследовала ужасная мысль, что позор матери отравит их вступление в свет; что и для них неизбежен вопрос - кто они таковы, и кто их отец? 

Она вела жизнь почти уединенную, и более проживала в своем поместье. Однажды располагалась она ехать в Москву, по причине предстоящих двух дней праздника, на который дети отпускались из пансиона. 

Это происходило в мае 1815. Она отобедала и легла отдохнуть. Вот у крыльца остановилась коляска, из нее вышел статный мужчина средних лет, в военном сюртуке, обвешанный множеством орденов. "Дома ли баронесса?" спросил он грубым голосом. Ему отвечали, что она через час едет в Москву.
 
- Не поедет, - сказал незнакомый. - Если лошади заложены, велите откладывать. Где она?
- Барыня-с? Почивает.
- Ну, так скоро проснется. Я подожду. Войченко!
 
Подошел отставной унтер-офицер.
- Лошадей отложить и поводить по двору. Все в мыле!
- Слушаю, ваше высокоблагородие!
 
С изумлением и с невольным страхом смотрели служители на приезжего. Между тем лай собак, стук и громкий разговор, пробудили баронессу. Ей доложили о приезде незнакомого. Она велела узнать кто он.
- Когда сама увидит, тогда узнает.
 
Делать нечего. Баронесса, собравшись с духом, вышла в гостиную, в сопровождении пожилой дамы и прелестной девушки лет шестнадцати. Гость даже не поклонился: он протянул ей руку, и сказал: "здорово, баронесса? Как поживаешь, душа моя?
- Кто вы такой? - спросила изумленная хозяйка.
 
- Не более и не менее как твой муж, барон Войденлоб. Понимаешь ли, моя радость?
- Ах!
Баронеса упала в обморок.
- Ах, бедняжка! обрадовалась! Помогите ей. Ну, ничего, пройдет!
 
Ее увели в спальню, и барон вошел туда же.
Молодая девушка, трепеща всеми членами, уговаривала его уйти.
- На что это, душенька?
- Ради Бога! Маменька так слаба.
 
- Ах, так это Анюта! - Хорошо, милочка, - продолжал он, трепля ее по щеке: - уложите ее, и, как оправится, позовите меня. Я ее мигом вылечу.
Он ушел в залу, и закурил трубку.
 
- Человек! закричал он.
В передней было трое людей, и никто не двинулся.
- Что же вы? - крикнул барон грозным голосом.
Человек подошел.
 
- Сейчас заложить коляску и ехать в Москву за детьми. Чтобы завтра поутру они здесь были!
Человек не отвечал ни слова.
- Глух ты, что ли?
- Воля ваша, сударь, не смею без приказания барыни.
- Да! ты прав. Она сама прикажет.
 
Между тем пожилая дама пришла ему сказать, что баронесса заклинает его всем, что для него свято, оставить ее дом; что она так расстроена.
 
- Ба, ба, ба! это что за новости? Der Тeufel! Как? оставить мой дом? Полчаса ей сроку на отдых, и чтобы она была готова принять мужа как следует! Полно шалить! Теперь начинается моя власть над нею, мой надзор за ее поведением и я вступаю в мои непреложные права.
 
Не прошло и пяти минут, как его велели просить в спальню: баронесса лежала в постели.
- Что вам угодно? - спросила она дрожащим голосом.
- Вот прекрасно! В уме ли ты, моя баронесса? Не видела мужа двадцать три года, он приехал, а она спрашивает, что ему угодно!
 
- Барон! барон! будьте милосерды, пощадите меня! Я и так жестоко наказана.
- Это твое дело, душенька, и до меня вовсе не касается. Моя история другого рода. Назад тому двадцать три года я на тебе женился, и не против воли твоей. 

Вы воспользовались моею неопытностью и моим затруднительным положением довольно неблагородно. Я прощаю тебе это, потому что ни ты, ни я не понимали того, что делаем. Ты осталась в Москве; я уехал на службу. 

Как ты жила, счастливо или несчастливо, это не моя забота. А я служил верой и правдой, доколе мог. Теперь получил я отставку, и могу сказать, что не остался в долгу у моего отечества. Теперь, мой долг заняться женою. 

Исправить обоюдную ошибку нашей юности, восстановить честь той, которая носит мое имя, и жить с ней добропорядочно и примерно. Каких же пощад ты тут просишь?
 
Баронесса залилась слезами. - Боже мой! - восклицала она, - тебе это угодно, да будет воля твоя!
- Вот за это люблю, баронесса! Конечно, так Богу угодно, и да будет Его воля. Если ты так благоразумна, мне и уговаривать тебя нечего. Однако, я еще не обедал. Не беспокойся, душенька! Я и сам прикажу. Ведь я здесь дома!
 
И в самом деле, он вышел в залу и велел подавать обедать. Баронесса приказала домашним исполнять все, чего потребует неожиданный хозяин. Барон пришел к ней еще до обеда.
- Ну, что, милая? как ты себя чувствуешь?
 
- Антон Карлович! еще раз говорю, будьте милосерды, сжальтесь надо мною, не мучьте меня и скажите поскорее, зачем вы сюда пожаловали?
- Кой чёрт! или у вас здесь не початой край дураков, или ты вздумала шутить некстати. Что за глупые вопросы? Зачем приехал? Я приехал смыть позор с моего дома. Ведь ты слышала, что я оставил службу. Спрашивается, куда едет человек после отставки? Разумеется, домой. А мой дом где? Там, где живет моя законная жена. Поняла ли ты теперь?
 
- Теперь понимаю, и очень счастлива, что могу вас удовлетворить.
- Ну, вот дело! Хорошо, что ты... Что, обедать готово? Прощай на минуту, моя радость. Выздоравливай непременно к вечеру.
 
Баронесса глубоко вздохнула. Барон ушел и пообедал с большим аппетитом. Между тем пожилая дама послала за исправником, без ведома Катерины Степановны, которая, не зная куда деваться от сильного волнения, встала с постели и пошла в гостиную.
 
- А, слава Богу! - сказал полковник, садясь возле нее.
- Я чувствую себя в силах дать вам отчет об вашем имении.
- На что? Я этого не спрашиваю. Мы поговорим о твоих делах после. Теперь ты так расстроена; да и мне надо отдохнуть.
 
- Чтобы вы могли сами видеть, сколько можете от меня требовать.
- Чего требовать? Я ничего не требую! Благодаря Бога и Царскую милость, у меня своего довольно. Я поддерживал своими средствами моего сына Николая, моего, сударыня, понимаете ли? и вам самим дам кусок хлеба, если окажется, что вы в нем нуждаетесь.
- Вы сказывали, что у вас нет дома.
 
- Как нет дома? Вот мой дом, здесь, под этой крышей, где живет моя законная жена. О, да ты, я вижу, намерена отделаться от меня денежной суммой, по-старому! Полно, полно, душа моя! пора образумиться.
- Какое же ваше намерение?
 
- Мое? Я уже сказывал, жить с тобою честно и добропорядочно. Пора загладить старые проказы.
- Помилуйте!
- Что за помилование?
- Мы друг друга не знаем.
 
- Поживем, так узнаем. В старину, все молодые не знали друг друга до свадьбы. А впрочем, если хочешь, я дам тебе прочитать мой послужной список. Из него ты меня узнаешь в подробностях.
Поблагодари меня хоть за то, что я не хочу видеть твоего послужного списка.
- Я никак не могу согласиться...
 
- Я твоего согласия и не спрашиваю. Ты однажды согласилась, во дни оны быть моей женой.
- Ах, забудьте это, ради Бога!
- Ха, ха, ха! Забудьте! Да ты, право помешалась. Забудьте! Небось, я об этом не забыл, когда за меня сватали других девиц, девиц честных и богатых. 

А впрочем, госпожа баронесса, говорю тебе без шуток, и в последний раз, что если ты будешь упрямиться, то я найду средство тебя урезонить. Это мой долг, моя обязанность. Я вступаю в должность мужа сегодня.
 
Дверь отворилась и вошел пожилой мужчина, в мундирном сюртуке. Он поклонился хозяйке, и, подошедши к барону, с важным видом сказал: "Что вам здесь угодно?" Барон протянул указательный палец к его носу, и, оборотясь к своей баронессе, спросил:
- Это что за фигура?
 
- Это господин исправник.
- А! если так, извините! Прошу садиться. Очень рад с вами познакомиться.
Исправник не сел и с грозным видом продолжил:
- Вы сюда приехали так невежливо...
 
Барон нахмурился.
- Что?
- Вы беспокоите почтенную даму...
Барон встал, и сделал шаг к исправнику, который отступил. Обращаясь к баронессе, полковник спросил:
- Ты что ли за ним посылала?
 
- Я не посылала! отвечала трепещущая баронесса.
Войденлоб протяжно свистнул и начал наступать, а исправник ретировался. У дверей барон сказал:
- Я ее муж, полковник барон Войденлоб. И если вы ко мне пожаловали с такими грубыми вопросами, то прошу покорно вон, не дожидаясь повторения! Слышите ли?
- Извините! Я не знал. Мне не так сказали.
 
- А! Это другое дело. Милости просим. Садитесь, гостем будете. Садитесь же! Вы кстати пожаловали. Помогите мне угомонить мою барыню, которая сама не знает что говорит. А между тем Катенька, пошли ка в город за детьми, чтобы завтра они непременно здесь были.

Баронесса начала визжать.
- Ну, вот видите, почтеннейший! Этак мы три часа бьемся. Рассудите нас: двадцать три года я ее не видел. Как она жила, не мое дело. Но вам, конечно, известно, что она значит в свете и в обществе и какой репутацию его пользовалась. 

Теперь я вышел в отставку и приехал к ней, для того чтобы она недаром носила звание моей жены, для того что бы снять с нее позор, для того чтобы без стыда могла она в люди показаться, для того чтобы научилась жить честно, исполняя свои обязанности. 

А дети ее? что они теперь? какое их звание? кто их отец? Я приехал все это им подарить, заняться ими, иметь за ними надзор, ввести их в свет, определить их в службу, уделить им частицу моего доброго имени, распространить на них мое покровительство и то, которым я пользуюсь за двадцатишестилетнюю службу и за шесть ран. 

В походе встретил я старшего ее сына, и принял как родного, полюбил его, обласкал, и наконец, и наконец, - продолжал полковник изменившимся голосом, похоронил его, окропил его могилу непритворными отцовскими слезами.
 
Он не мог продолжать. Исправник отер слезы; баронесса упала на колени, схватила руку мужа, и, покрывая ее поцелуями, говорила: - Благодетель мой! ангел мой! отец родной!
- Не отец, а муж! сказал Войденлоб, - поднимая ее и прижимая к груди. - Здесь твое место! Ты мать моего Николахи!
 
Вечер был проведен спокойно и довольно весело. Исправник оставался до ночи. Барон занимал рассказами о самом интересном предмете того времени, - о заграничной кампании. Анюта не сводила глаз с полковника. Пожилая дама вмешивалась в разговор, и как видно была довольна вежливостью незваного гостя. 

Из спальни выглядывали все домашние женщины: как не посмотреть барина! Все это происходило в пятницу. В воскресенье поутру барон пошел к обедне, ведя под руку свою супругу. За ними шли, пожилая дама, прелестная Анюта, два мальчика, дети баронессы, и все дворовые. 

В церкви, баронесса всем раскланялась очень ласково и с веселым видом. Там были соседние дворяне. Дети их, поздоровавшись с молодыми Войденлобами, спросили, кто таков этот офицер?
- Это наш папенька! - отвечали они с гордостью в один голос. - "А! как на нем много крестов".
- Он был первый храбрец в целой армии, - громко сказал его унтер-офицер.
 
После обедни, баронесса рекомендовала соседям своего супруга. Спустя три месяца, баронесса говорила, что она так счастлива, так счастлива, что по всей справедливости должна ожидать какого-нибудь несчастия. 

Года через два, барон, в письме к старому сослуживцу, описывал свое житье-бытье. Он извещал, что живет со своею женой в примерном согласии, и счастлив. Последнее доказывается тем, что он перестал тосковать о военной службе. Как приятель был женат и имел детей, то барон распространился на счет своего поколения: он хвалился обоими мальчиками, которые, кроме того, что учатся прекрасно, как свидетельствуют их наставники, еще любят без души и уважают его, барона; а что всего важнее, оба мастера ездить верхом, чему научил их он сам; и потому намерен старшего, через год, везти в службу и определить в бывший свой полк. 

Что касается до дочери Анюты, то это обворожительная девушка: редко можно видеть такую почтительную привязанность, какую питает она к барону. Она уже сговорена, - за военного, разумеется. Словом, он живет припеваючи. 

В заключение своего письма, упомянул он о том, что в Москве вовсе нет красивых верховых лошадей, да и толку в них не знают, и только щеголяют рысаками и иноходцами. Глядя на такое невежество москвичей, барон никак не может удержаться, чтобы не сказать с негодованием - der Teufel!
 
Не без того, чтобы барон не свел новых знакомств. В Москве это не мудрено. И как по причине ран, он находился в полной зависимости от погоды, то добрые приятели частенько собирались у него "поиграть в вистик" или побеседовать. 

В одной из таких дружеских бесед, барон разговорился о своем супружеском счастье и, развеселившись, сказал: "Все дело в том, что я женился вперед, заблаговременно. Это избавило меня от затруднительной обязанности приискивать себе невесту, на старости и заключать союз, может быть непрочный или несчастливый. 

Теперь же, оставив службу, я без всяких затруднений приехал к давно припасенной жене, прямо к себе домой. Между венцом и первой ночью протекло у нас двадцать три года. И чуть ли это не лучше. Во все время молодости, когда супруги, сначала слишком горячо друг друга любят, а после чересчур много ссорятся, я не жил с женой. 

Мы принялись жить вместе только в такую эпоху жизни, когда и смертные враги охотно примиряются. Прожив почти четверть столетия без ссоры, мы не имели надобности рассчитываться старыми винами, а для новых оба довольно устарели". - Должно быть так, барон, если вы это утверждаете, - отвечали приятели, и сели играть в вистик.
Наверх