Шипящий, как бокал шампанского, радужными пузырьками, и пустой как пузырёк, и как шампанское приторный француз, un раuvre hommе de stуle et d'esрrit (бедняжка с остроумием и слогом – фр.)), месье Жюль Жанен, написал роман под названием "Просёлочные дороги".
В южной Франции, вдали от большой дороги, родился герой для его романа. Бог весть, что за человек; родился без цели, воспитывался как тыква, в деревне, был юношей миленьким, хорошеньким, невинным, если только есть невинные юноши, наконец, возмужал; возмужал и развратился, и сделался мерзавцем первой степени.
Похождения этого негодяя, достойного виселицы и новейшего французского романа, составляют содержание пресловутого творения месьё Жюля Жанена.
Просёлочные дороги! Какой предмет! Право можно было, и стоило, написать что-нибудь получше о проселочных дорогах. Стоит ли труда порядочному человеку шататься по ним из края в край, сворачивать в села и деревни, для того чтобы отыскивать там негодяев, которые и без того на каждом шагу попадаются на глаза в городах и на больших дорогах?
Просёлочные дороги! Какой предмет! Право можно было, и стоило, написать что-нибудь получше о проселочных дорогах. Стоит ли труда порядочному человеку шататься по ним из края в край, сворачивать в села и деревни, для того чтобы отыскивать там негодяев, которые и без того на каждом шагу попадаются на глаза в городах и на больших дорогах?
Какое жалкое употребление дарования - описывать гнусные поступки плутов! Какая жалкая работа украшать цветами порок, оправдывать преступления; придавать мерзостям занимательность, подслащивать изящным рассказом, литературной патокой, грязь разврата и нечестия, и вливать их неприметно капля по капле в юные сердца, в чистые воображения!
Было бы в тысячу раз умнее и полезнее со стороны «бедняжки с остроумием и слогом», если бы он вместо того чтобы завлекать читателя в лабиринт плутовства, знакомить со злоумышлениями, велеть принимать участие в порочных людях, заставлять восхищаться проделками мошенников и дерзостью нечестия, было бы в тысячу раз умнее и полезнее рассказать что-нибудь о деревенских нравах и обычаях Франции, о быте народном, о простом труде и обо всех этих любопытных вещах, и также занимательных для философа как сосуды животных частей, для анатома.
Тешьтесь нелепыми вымыслами, тешьтесь, безнравственными рассказами, любители и сподвижники «неистовой литературы»! Мы, русские люди, при нашем быстром развитии не имеем ни времени, ни охоты читать в деревне похождения плутов и восхищаться их удальством.
Другие явления поражают наши взоры; другие предметы могут доставить нам источник чистого восторга. Жителям столиц, привыкшим жить в вихре удовольствий, суетности, тщеславия, видеть вокруг себя великолепие и блеск, покажется невероятным, что можно найти на русских проселочных дорогах, в этих незримых деревнях и селах, в этих туманных безымённых мирах, что-нибудь любопытное и занимательное.
Я странствовал за Москву. Я проехал самый любопытный край России, добираясь до своей отчины Гороховского уезда. Я кружил по проселочным дорогам, проехал Тверскую, Московскую, Ярославскую, Владимирскую губернии, по тропинкам без мостиков, коснулся Нижегородской, и, - странное дело! - совершил это далекое и опасное странствие на своих лошадях.
Я странствовал за Москву. Я проехал самый любопытный край России, добираясь до своей отчины Гороховского уезда. Я кружил по проселочным дорогам, проехал Тверскую, Московскую, Ярославскую, Владимирскую губернии, по тропинкам без мостиков, коснулся Нижегородской, и, - странное дело! - совершил это далекое и опасное странствие на своих лошадях.
Я останавливался в деревнях и селах, вдали от больших дорог, ночевал под крышей добрых поселян, при свете лучины, возле русской печки, это было в январе месяце 1837 года. Я заводил разговоры с добродушными хозяевами о нынешних временах, о нынешнем веке, о житье-бытье и богатстве сельском, видел этот быт своими глазами.
Наконец, я, не хвастая, открыв Новый Свет посреди старой Руси, и, как новый Колумб, возвратился домой с дивными известиями о неизвестных доселе народах, обитающих совершенно в стороне от всякой большой дороги, по которой вы развозите свое пресыщение и скуку.
Вы знаете, этот обширный и населенный край русской земли, который окружает сердце России, Москву. Бросьте от Москвы во все стороны по два девяноста верст, а к востоку и северу накиньте еще с небольшим девяносто, и вот вам центр Руси.
Здесь кипят труд и промышленность, здесь живет народ одноплеменный, умный, смышлёный, богобоязненный, живой, деятельный, бодрый, предприимчивый. Пределы этого края Вязьма, Ржев, Осташков, Вышний Волочек, Рыбинск, Кострома, Нижний Новгород, Муром, Рязань, Калуга.
Русский человек этого края по большей части с русыми и темно-русыми волосами, с выстриженной маковкой, красив лицом, строен телом и всегда весел духом; в его глазах горит отвага; поступь гордая и смелая, ловкость и щегольство его товарищи.
Синий и темно-серый армяк, затянутый накрепко кушаком, синий и красный сарафан, кокошник и блестящая широкая лента, с напуском сапоги или шерстяные чулки с чеботами с красным набором, - вот народная одежда мужчин и женщин всего этого обширного края. Обычаи, нравы жителей почти одинаковы. Человек женится здесь для горшка горячих щей и для кислого квасу, от которого у Немца чуть глаз не лопается.
Здесь пословица: что русскому здорово, то Немцу смерть. Язык чистый русский. В произношении в словах изменяется Ц на Ч, О на А, но значение слов одно и тоже. Человек этого края парится в бане и в печке чуть не на смерть.
За Вязьмой, за Ржевом, живут белоколпашники и белокафтанники. Сарафан сменяется у женщин юбкой, кокошник простым платком на голове. Здесь человек живет в лесах. Он нрава тихого, уединенного. Он низок ростом, робок сердцем, неприхотлив в еде; доволен, если он ест хлеб пополам с мякиной и запивает его чистой водой. О квасе речи нет и в помине.
Язык русский ломанный, странный в произношении и по значению слов. Псковское и смоленское племя больше сходно с белорусским, в котором есть Русь, но как луч солнечный в потухающей заре. За Торжком, за Вышним Волочком, попадается вам рыжий Карел, и Русь, смешавшаяся со скулистой полудикою Чудью.
За Окой к Туле встречает вас степная лень, неуклюжая, которая «прежде нас родилась», и беззаботное домоводство. Здесь живет Русь, отшатнувшаяся от родного края, изнеженная, прихотливая, избалованная плодородной землей и благорастворённым небом, которые часто дают жителю богатства земли даром.
Эта Русь покинула синий армяк и надела темно-коричневый кафтан и бел-балахон; вместо кокошника носит она глупую рогатую кичку; под своим теплым небом женщина сбросила с плеч сарафан и осталась в одной рубахе с пестрыми рукавами, которую прикрыла поневой, наподобие шотландской, пестрой, шахматной ткани. Эта степная Русь живет и двигается только для матери нашей масляной гречневой каши, без которой и за стол не садится.
Ремесло в этот край не заглядывает. За Ярославлем, за Костромой, за Нижним Новгородом, произрастает Мордва, Чуваши, Черемисы, а в пустынях ширится монгольское племя, Калмыки и Татары.
Чистое русское племя со своими коренными, народными нравами сосредоточилось около сердца Матери Белокаменной. Любопытен этот край. Он живет самобытною жизнью и далеко опередил север, запад и юг России промыслами и торговыми оборотами; он добывает деньгу деньгой.
Отсюда, как от сердца, разливается по всему телу России труд неутомимый и движение ремесел. Ремесла, кажется, родились в нем и крепко засели, как лесная молодая поросль на ниве. Труд совершенствуется и достигает искусства сам собой, по врожденной даровитости жителей.
Даже в лесах, которые тянутся на рубеже этого края по Старицкому и Осташковскому уездам, день и ночь раздаются удары топора, падают вековые дерева, которые вывозятся с дивным искусством по сугробам из лесу на сплавные реки.
Весной эти реки выносят тьму бревен и кокор, из которых на пристанях рек Гжати, Возузы, Волги, строятся сплавные суда. По пристаням и в приволжских городах этого края слышатся с утра до ночи стук топора, шипенье пил, скрып полоза, подвозящего для судоходства с юга и запада России; разнообразные предметы русского сельского хозяйства, поступающие в Петербург и за море на десятки миллионов рублей.
Известно ли вам в границах Зубцовского уезда, село Середа, Волоколамского уезда. В зимнее время оно то же для зернового хлеба, что село Сухинич Калужской губернии, для постного масла, что Гжатск, Зубцов, Ржев, складочные места для пеньки и сала. Село Середа пристань сухопутная, хлебная. Здесь бывают перевалы хлеба из степных губерний.
Известно ли вам в границах Зубцовского уезда, село Середа, Волоколамского уезда. В зимнее время оно то же для зернового хлеба, что село Сухинич Калужской губернии, для постного масла, что Гжатск, Зубцов, Ржев, складочные места для пеньки и сала. Село Середа пристань сухопутная, хлебная. Здесь бывают перевалы хлеба из степных губерний.
Еженедельно по средам съезжаются на базар степные мужички, московской, тверской, смоленской губерний. Одни продают, другие покупают целыми обозами рожь, овес, ячмень, гречиху, горох, и отвозят на север России за Тверь, за Торжок, за Вышний Волочок, к Старой Русе и к Нову Городу, по зимнему пути, из-за небольших барышей.
Впрочем, этот край нам, жителям западной части Тверской губернии, неплохо известен. Случалось ли кому ездить по глухой, пустынной, проселочной дороге со стороны Зубцова к Москве? Поля необработанные, леса, обезображенные порубкой, бедные деревни, - вот все, что на этом пути представлялось взорам. Но я вас порадую, этот край оживает.
Ткачество уже расстанавливает свои станки нанок, миткалей, коленкоров, кисей, в селах и деревнях. Фабриканты, русские и иностранные, поселились в селе Городище, Старицкого уезда, в селе Волосове, Зубцовского, в селе Ярополе Волоколамского, и в самом Волоколамске.
Еще в Зубцовском уезде поселился один молодой, богатый помещик села Ошуркова, хозяин, с расчётливым и прозорливым умом. Он воскрешает суконную фабрику и скоро даст занятие на тысячу рук, не только своим, но и посторонним крестьянам. Все это, однако же, первые лучи рассвета в сравнении с ткацкой промышленностью московской, ярославской и владимирской губерний.
Я выехал из Москвы в начале января месяца 1837 года, и направился в свою владимирскую вотчину Гороховского уезда по Стромынке, проселочной дороге. Начиная от подмосковного села Черкизова, что за Преображенской заставой, ткацкая промышленность разливается, как море, по всем деревням и селам, к Александрову, к Юрьеву-Польскому, Ростову, Ярославлю, до Кинешмы, Шуи и Вязников.
От Москвы ткачество разделяется на две ветви. Часть идет к востоку, Ярославлю, Угличу: это ткачество льняной пряжи вырабатывает холсты, полотна, белье, скатерти, салфетки. Другая ветвь идет к Александрову, Юрьеву-Польскому до Шуи и Вязников. Здесь вырабатываются ткани из пряденой хлопчатой бумаги.
По-настоящему льняные ткани должны были бы взять верх над бумажными, по своей прочности. Но что делать? Качество бумажных изделий улучшается и скоро начнет вытеснять ткачество льняное. Пестрота, цветистость, ситца прельщают взор и привлекают покупателей. Народ любит ситец. У нас до сих пор льняная ткань дороже ситца, то есть, с бумажной ткани.
Вспомнить надо, что ситец выделывается из хлопчатой бумаги, материала, привозного из-за границы, а льняные ткани свои, местные. Какие бы ни случились перемены в заграничной торговле, у нас никогда не было бы недостатка во льне. Но что будет, то еще впереди. Поезжайте осенью от Переславля-Залесского к Ростову и от Ростова к Угличу, и вы увидите на сотни верст беспрерывные стлища льна.
В Угличе можно купить, пожалуй, на два миллиона рублей холста. Льняным промыслом, покупкой и продажей трепаного льна, и его отличной выделкой, славится близ Углича село Зазерье с деревнями. В Зазерье жила некогда необыкновенная пряха, дьяконица. Она, из своего льна, выткивала такой необыкновенной мягкости, плотности и тонкости холстину, что ткань ее удостаивалась Высочайшего внимания; холстина ее походила на самое лучшее фламандское полотно.
Города Александров, Юрьев-Польский, Шуя, и между ними село Иваново, которое принадлежит графу Ш., главные места ткацкой промышленности, бумажных изделий. В Шуе один купеческий дом заводит обширную фабрику для пряденья хлопчатой бумаги. Этот купеческий дом в Шуе, искони богатый, расчетливый и настойчивый в исполнении задуманных предприятий, имеет все средства, вещественные и невещественные, чтоб сделать свою прядильную фабрику одним из первых заведений в государстве.
В мою бытность фабрика уже отстраивалась и в нынешнем 1838 году должна действовать. Машины выписаны из Англии, искуснейшие мастера предложили хозяину свои услуги. Без сомнения лучше нам самим отпрядать хлопчатую бумагу, получая ее прямо из Египта, нежели покупать от иностранцев пряжу и отплачивать их труд первоначальной обделки.
В Вязниках и Гороховце опять встречается ткачество льняных изделий и льняной промысел. Первый по уму и богатству, предприимчивости и оборотливости в этом краю, производитель в обширном виде льняных изделий купец вязниковский Елизаров. Дом его в Вязниках с обширной полотняной фабрикой не уступает огромностью и архитектурой лучшему столичному дому.
В десяти верстах от Гороховца в лесной глуши с давних времен стояла на небольшой речке ничтожная мукомольная мельница. Кое-как, с горем пополам, она колыхала два постава жерновов. Купец Елизаров купил это место, сломал дрянную мельницу и поставил на этом месте льнопрядильню на диво целой Европе.
Струя воды приводит в движение двадцать четыре прядильных машин - по двадцати; по четыре веретена; тут же есть машины, которые мнут, чешут и мыкают лен. Пряжа выходит тонкости удивительной. Еще недавно во Франция предлагали премию за изобретение льнопрядильной машины, которая у нас в России давно уже существует. Для многочисленных вязниковских полотняных фабрик трудится вся нагорная сторона Гороховского уезда за Клязьмой.
Земля за Клязьмой усеяна буграми, возвышенностями, между которыми лежат долины, чрезвычайно плодоносные для льна. Нагорная сторона сеет в большом количестве лен и отлично обделывает его на пряжу, не хуже ростовского. Село Фоминo, Гороховского уезда, и сам Гороховец составляют два главных места для сбыта льна и льняной пряжи. В городе и в окрестностях прядут удивительные нитки для кружев.
В десяти моточках веса бывает не более шести золотников. Связочки таких ниток прежде продавались по двенадцати рублей, теперь эта промышленность в упадке: нет сбыта, потому что нет хороших кружевных фабрик. Город Гороховец наш Гент по своим ниткам. Этот город еще славится своими зимними базарами и своими садами вишен. Город стоит на реке Клязьме под крутым берегом. По скату береговому раскинуты вишневые сады.
- Скажите, - спросил я у одного обывателя, - что это за башенки в ваших садах, возвышающиеся над деревьями в разных местах, как старинные бойницы, с которых метали в осажденный город стрелы?
- Это наши минареты для садовых сторожей. Отсюда они наблюдают за целостью сада и за сборщицами вишен. Садо-хозяева наши нанимают женщин с условием, собирая вишня, непременно петь песни, как только под иным деревом замолкает голос, знак, что уста заняты вишнями. Тотчас раздается зык Гороховского дракона с минарета, и разгульная русская песня снова разливается по саду.
– А для чего протянуты от этих башенок нити по саду в разных направлениях?
- Вы знаете русскую сказку о жар-птице и Иване Царевиче. К клетке жар-птицы, поставленной в саду, проведены были струны, которые тотчас давали знать о похитителе. В наших гороховских садах веревочки от башен в летнее время унизываются бубенчиками, колокольчиками, стеклушками. Как скоро руки сторожа коснутся которой-нибудь из них, раздается по саду звон, гул, бряцанье и пернатые воры, лакомившиеся вишнями, стремглав разлетаются с деревьев в разные стороны...
На зимние базары в Гороховец привозят из низовых хлебородных губерний разные съестные припасы: хлеб, крупу, муку, горох, пшено, рыбу, мясо в тушах. Из села Мстеры, вязниковского уезда, в 16 верстах от Гороховца, каждый четверг приезжают на базар два крестьянина, братья Большаковы. Они идут по базару - и толпа расступается; кивнут головой, - и шапки, как от могучего вихря, слетают с маковок.
Привет и уважение встречают их и провожают. На братьях Большаковых тонкого сукна синие кафтаны с позолоченными пуговками, опущенные крымкой, на ногах как смоль черные щегольские валенцы, зеленого бархата с бобровым околышем шапочки набекрень. Что это за люди? Это русские братья Родшильды, банкиры своего края и по-своему.
Они имеют несколько сот тысяч рублей капитала и ссужают промышленников тут же, на базаре, деньгами. Они раздают деньги мужичкам на веру, на совесть, в иной базар до тридцати тысяч рублей с том, что выдают им целковый по гороховскому курсу. Летом оба брата Большаковы отправляются из дому и разъезжают по низовым губерниям, по саратовской и астраханской, где зимние их приятели-должники, окончив зимние промыслы, занимаются летними, рыболовством, добыванием соли и так далее.
Там с поклоном и с моим почтением платятся промышленники долгами благодетельным братьям Большаковым, которые за ссуду и одолжение пользуются тем, что принимают с должников целковый рубль по астраханскому курсу, в три рубля семьдесят пять копеек, а ассигнации без промена. Это и составляет их выигрыш. После этого, говори, пожалуй, что нет ни какой пользы от промена денег! Русский ум из всего извлечет выгоду и все приспособит к делу.
Гороховец граница ткачества и пряденья. За ним на восток к Горбатову и на юг к Мурому возникает другая важная промышленность: чугунно-плавильная. В сорока верстах от Гороховца есть село Павлово, графа Ш., и Ворсма, Горбатовского уезда, которые соперничают с Тулой стальными и железными изделиями. Но поезжайте от Гороховца в другую сторону на север к Луку и Пучежу, и перед вами откроется другая природа, сторона ровная, низменная, Гороховские Нидерланды. Здесь другой мир промыслов, другая жизнь, другие занятия.
Этот край лежит за Гороховским Ущим Бором, в старину глухим, дремучим. Этот край живет собственной своею жизнью, удовлетворяет своими средствами разнообразные нужды своих сел и деревень и нужды государства, он весь для чужих услуг. Он удивителен разнообразием ремесел и промыслов, которые другому не взойдут на ум; замечателен своею предприимчивостью и прозорливыми соображениями мены и торговли.
Только что выедете вы из Гороховца и переправитесь под городом через реку Клязьму, вас принимает в недра свои Ущий Бор красного леса, так называемый въезжий. Вы знаете, что такое въезжий бор? Это обширный лес, в который имеют право въезжать окрестные жители и рубить лес, где угодно и сколько угодно.
Только что выедете вы из Гороховца и переправитесь под городом через реку Клязьму, вас принимает в недра свои Ущий Бор красного леса, так называемый въезжий. Вы знаете, что такое въезжий бор? Это обширный лес, в который имеют право въезжать окрестные жители и рубить лес, где угодно и сколько угодно.
В старину, когда от лесов, дикого зверя и разбойников, житья не было, и когда лесной материал был нипочем, лесами не дорожили. Кажется, нарочно имели в виду поощрять жителей, как можно скорее истреблять дремучие леса, не приносившие никакого дохода хозяйству и препятствовавшие распространению земледелия.
Поэтому к дремучим лесам приписывали разных владельцев, села и деревни, которые без раздела, по произволу, пользовались лесом на свои нужды, однако же не на продажу. Но по пословице "у семи пестунов, всегда дитя без глазу", вышло, что владельцы, не почитая безраздельных лесов своей собственностью, не только не берегли и не щадили их, но друг перед другом старались истреблять, добывая для себя сколько возможно больше лесного материалу, который легко сбывали и на сторону.
Таким образом поредел, просветлел обширный дремучий Ущий Бор, в котором строевого леса уже не стало. Это обыкновенная участь угодий в общем владении, где владельцы все хозяева и где нет настоящего хозяина. Благодаря попечительному вниманию правительства нашего, этот хаос землевладения скоро рассеется; скоро всякий владелец узнает свою собственность, как она есть, и должна быть в своих пределах, вымежуется, положит заветные для других грани, и будет иметь возможность беречь для себя и потомства свои угодья, эти поместные капиталы, которых ущерб и расстройство неразлучны с расстройством хозяйств и обеднением края.
Ущий Бор простирается от Гороховца на север слишком на сорок верст. Им разделяется Гороховский уезд на две половины, на горную, за Клязьмой, и на залесную. Дорога идет бором. На сорока верстах нет ни одной деревни, ни одной хижины, где проезжающий мог бы остановиться для отдыха или для ночлега, кроме Флорищевой Пустыни.
Ущий Бор простирается от Гороховца на север слишком на сорок верст. Им разделяется Гороховский уезд на две половины, на горную, за Клязьмой, и на залесную. Дорога идет бором. На сорока верстах нет ни одной деревни, ни одной хижины, где проезжающий мог бы остановиться для отдыха или для ночлега, кроме Флорищевой Пустыни.
Эта обитель помещается в глуши лесной, в двадцати пяти верстах от Гороховца; за ней бор идет еще на пятнадцать верст. Богобоязненные отцы, ревностные сподвижники христианства, открыли убежище для странников в своей пустыне, выстроили, против обители, обширный и покойный постоялый двор с двумя половинами, для черни и для особ высшего звания. В зимнюю стужу и вьюгу, в осеннюю ночь, в весенние разливы гостеприимное прибежище среди дремучего леса предлагает вам покой, еду, уединенное моление и христианские беседы с благочестивыми иноками.
В глухую полночь в январе месяце, по ухабистой дороге, насилу добрался я до постоялого двора пустыни. Прислужник гостиных комнат, отставной гвардейский солдат, встретил меня и поместил в теплые и чистые комнаты. Я обрадовался сослуживцу как брату. Невольно вспомнили мы о солдатском житье, о прошлых походах, о воре Французе, о Париже, и о прочем. Наконец потолковали о скоротечности времени и жизни, о мирской суете сует; о благополучии и наслаждении под старость лет приютиться к святой обители, жить богобоязненно, уединенно, при храмах Господних, кому Бог приведет, и, наговорившись досыта, легли спать, но дали слово идти непременно к заутрени.
Гул звонкого колокола, раздававшийся в лесу, возвестил нам о времени заутреннего моления. Прислужник мой, с фонарем в руках, повел меня в обитель. Со своими белыми, высокими стенами, которые в темноте ночной одни бросались в глаза и казались бесконечными, необъятными, уходя в мрачную густоту леса, обитель представлялась воображению таинственным святым городом.
Пройдя ворота, мы пробирались мимо келий; оставив в стороне главную церковь, взошли по крутой, широкой, крытой каменной лестнице во второй этаж здания, в котором в обширной продолговатой зале со сводом помещалась теплая церковь. Колоннами разделялась она на трапезу и настоящую церковь. Служба уже совершалась.
Пение и благоухание ладана разносились под сводами церкви. Ночной мрак едва рассеивался теплящимися перед иконами свечами; молящиеся едва были заметны вдали, как тени; необыкновенно приятные басистые голоса монахов на клиросе, между которыми звонкий тенор разливался свирелью, внятно возвещали молитвы. В длинных черных мантиях монахи стояли возле колонн, около стен.
Для известных молитв они все сходились перед царские двери, приближались тихо, пели все вместе, молились все вместе, и расходились на свои места. Благочестие написано было на лицах Христовых тружеников, смиренномудрие выражалось в молениях, земные поклоны представляли уничижение рабов Божиих и преданность воле Провидения.
С благоговением и трепетом чувствовала все это душа; голос мой невольно присоединялся к иноческому, слезы умиления не высыхали на глазах. Ночь, полусвет, благочестие молящихся, трогательное пение братии, заставляли вкушать неземное блаженство. Душа погружалась в вечность, и, уносясь из преходящего мира, казалось, прикасалась чистого первоначального источника жизни и неистощимого милосердия.
Флорищева мужская пустынь основана в 1651 году по благословению московского патриарха Иосифа благочестивыми монахами, отшельниками Моисеем и Мефодием. Они сначала построили деревянную церковь и несколько келий. Царь Феодор Алексеевич, во время своей болезни ногами, посетил Флорищеву обитель, прожил в ней несколько недель, полюбил ее уединение, и пожаловал на сооружение каменной церкви и келий значительную сумму денег.
В день Успения Божией Матери здесь бывает ярмарка. На рассвете я оставил обитель, и еще пятнадцать верст проехал лесом и десять верст открытыми местами до села Пистяки, Гороховского уезда, от которого моя деревня лежит в семи верстах. В Пистяки я приехал в пятницу, в базарный день. Едва пробрался между толпами народа и возами, стоящими по обеим сторонам улицы с мукой, крупой, с рыбой и мясом, до дому бурмистра. Село Пистяки (сейчас Пестяки) принадлежит графине П.
- Что это за обозы с кипами тянутся у вас по улице? - спросил я у бурмистра. - И чтоб за лица извощиков! Калмыки, татары!
- Точно они, - отвечал бурмистр: - везут к нам свою ордынскую шерсть, из которой мы вяжем русские чулки и вареги (варега, варьга, варежка жен. везянка твер. однопалая, вязаная шерстяная рукавица, которую обычно поддевают под кожаную). Сегодня базар. Не угодно ли вам взглянуть на наш гостиный двор, на наше изделие и промысел, которым кормимся?
Лавки гостиного двора, плохие, кое-как сколоченные из досок и занавешенные рогожами, полны шерстяными русскими чулками и варегами, завалены кипами шерсти. Толпы продавцов и покупателей окружали лавки. Хозяину некогда слова перемолвить с человеком посторонним.
Около пятнадцати тысяч душ крестьян в селе Пистяки и в окрестных деревнях, в том числе и в моей отчине. В Пистяках одни торгуют шерстью, другие изделием. У торговцев шерстью крестьяне-вязальщики покупают шерсти на целую неделю, а торговцам чулками и варегами продают еженедельное свое изделие и на заработки покупают для себя на базаре еду, одежду и все, что необходимо для дома на целую неделю.
Так и живут от пятницы до пятницы. От мала до велика, все мужчины и женщины день и ночь вяжут чулки и вареги, по большой части одной иглой, с изумительною скоростью.
На Руси с базарными днями неразлучны разгульное удальство и молодечество, от которых мирным и трезвым жителям часто бывает невмочь: полезные занятия их перевертываются вверх дном. Село Пистяки отличается в здешнем краю порядком и тишиной во время базаров. Записные питухи ведут себя в селе смирно и осторожно с тех пор, как назначен бурмистром молодец собой, отменно смышленый и трезвый крестьянин, торговец шерстью. Ему одолжены Пистяки спокойным отправлением своих промыслов.
- Видно вас, господин бурмистр, нет в селе веселого домика, распределителя питий? Народу бездна, однако же, никто не валяется на улице, не бурлит, не бушует, как вихрь в поле.
- Есть у нас негодный кабачишка, - отвечал бурмистр, - но в трех шагах от него построена наша контора. Слава Богу, у нас в конторе, поселились две матушки-кумушки: совесть да строгость!
Вот, извольте посмотреть сюда: идет ватага весельчаков прошлого базара. Четверо в славных тулупах, в казанских шапках: это богатые крестьяне; а возле них пятеро оборванышей; и все они с метлами в руках и лопатами. Все они за буйство в прошлый базар приговорены мести улицу в нынешний базар перед народом под вашей сельской стражей.
Видите, как стыд надвинул на глаза богачей шапки! Невесть что дали бы они, чтоб не полоть снега и не выносить бесчестья от своей братии. Уверяю вас, что в жизнь свою они не забудут пистяковских метел и лопат, и никогда уже не зашалят в селе, хотя б и подгуляли.
Он сказывал мне, что торговый оборот каждого базара шерстью и изделием бывает здесь до ста тысяч рублей. Пистяковские торговцы чулками и варегами рассылают свой товар возами во все края России.
Замечена здесь в торговле одна неразгаданная причудливость торга. Если случится в базарный день теплая погода, то цена на изделие чулки и вареги понижается, в мороз возвышается непременно. Вязанье чулок и варег начинается осенью и продолжается до открытия весны. Летом народ расходится на разные промыслы.
Дома остаются женский пол, старики и малолетние, которые кое-как ковыряют землю. Земледелие здесь в пренебрежении. Пистяковцы, занимаясь вязаньем чулок и варег, не имеют времени прясть для себя лен и ткать холстину для необходимой одежды. К их услугам трудится с окрестными деревнями тысяч до шести душ, село Верхний Ландех, от Пистяков в пятнадцати верстах.
Оно принадлежит разным помещикам; оно ткет синюю пестрядь (бумажную ткань) для крестьянских рубах и ковыряет лапти. Синей пестряди и лаптей здесь выделывается в год более шестидесяти тысяч рублей. И то и другое отправляется обозами в разные города России. Красную пестрядь ткет село Васильевское с деревнями, в сорока верстах от Пистяков.
В этом же селе выделывается кожа на русские сапоги. Белую крестьянскую холстину работает село Мыт с деревнями, в тридцати верстах от Пистяков. Здесь ее красят и набивают. Старый и малый обоего пола, день и ночь, прядут лен на русскую холстину. В каждом из этих сел бывают еженедельно базары.
В Верхнем Ландеке живет другой банкир, русский мужичек Богатков, принадлежащий генералу К. Богатков вместе с другим мужичком, соседом, составили товарищество, не на акциях, но на совести; сложились капиталами, и в базарные дни в селе Пистяках, в Ландехе, у Макария Пурека, в селе Мыт, Холуе, раздают деньги в ссуду. Капитала у них до двухсот пятидесяти тысяч.
Я видел Богаткова у моего хозяина, пистяковского бурмистра, на завтраке. Богатков, мужчина лет сорока, рослый, черноволосый, дородный; бородку свою подстригает; одет щегольски на русский лад. Краснобай умный.
Он хвалил свой край и Русь православную; в пылу разговора со мною о державе русской, он с огнем в глазах здравствовал чарочкой Царя Белого, превозносил его премудрость. Мне казалось, что я вижу перед собою Кузьму Минина, героя-крестьянина.
Богаткова и других крестьян, почетных торговцев, угощал мой хозяин на славу, потчивал чаем, белым вином, рыбой, икрой, орехами, пряниками, черносливом. Между каждым "немецким" питием и куском тотчас появлялся родной батюшка Ерофеич, правило и лекарь живота русского. Ни один из гостей не вышел из-за стола пьяным.
- От того они и богаты, - шепнул мне пистяковский бурмистр, - что никогда не выронят из головы разуму! Богатков и другие крестьяне ели за столом мало, пили много, особенно чаю, беспрестанно крестились за каждым куском и чаркой, обнимались без счету, и за столом заключали свои сделки совестливо и добродушно. Встав из-за стола, Богатков при мне отсчитал одному в преогромном тулупе мужичку пять тысяч рублей, с условием, возвратить деньги через полгода.
- Этот крестьянин, вашей деревни?
- Нет.
- Так по крайней мере одной барщины?
- Нет, вовсе посторонний. Он живет за семьдесят верст отсюда, торгует исправно рыбой и хлебом. - Как же ты, господин Богатков, даешь чужому человеку значительную сумму денег без расписки? - Да он неграмотной, - отвечал Богатков. - Все равно, я запишу в свою книгу, что ему выданы деньги. Меня родители обучили грамоте, его нет, и он не виноват.
- Но он может отпереться, скажет не брал и пиши пропало.
- А где же совесть? Государь мой, ваше высокоблагородие, у нас все дела совестные, а совесть дороже расписки.
- А сколько берешь ты за ссуду?
- Разно, кто что сможет. Если иного нашего брата Бог благословит хорошим барышом, то такой за ссуду заплатит росту больше, другой меньше, а иной и вовсе ничего. Да еще мы ему поможем, если стряслась над ним беда неминучая и по Божьей воле что потеряет! Мы несчастному приятелю помогаем; он опять поправляется и потом рассчитывается с нами честно.
- А умрет?
- Так семья, если не бедна, расплатится. Это у нас бывает сплошь и рядом. Ведь у нас все дела совестные, дружеские, а не судебные.
- Но если иной плут прикинется и скажет ложно, что разорился, и платить не захочет?
- Этому быть нельзя. Мы друг друга знаем вдоль и поперёк, и друг за друга держимся крепко. У нас все дельцы нашего края на слуху, знаем, где кто был и что добыл, худо или счастливо промышлял; все это нам известно.
Обмануть же удастся однажды. После уже к нам и глаз не показывай, не живя на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел. Не будет с ним ни знакомства, ни ему доверия. Никто никакого дела не будет иметь с плутом, ребятишки его засмеют на улице. В этом-то и дело, что у нас все дела дружеские и крепки словом.
Вот, например этот тулуп, которому я сейчас отсчитал деньги, он хоть нагольный тулуп, да под ним-то душа добрая и честная, да и голова приставлена к плечам разумная. Детина: торгует хорошо, удачно, смышлено, а платит долги вдвое лучше того.
- Правда твоя, Афанасий Иваныч! - возговорил тулуп нагольный: - ты прошлого года меня выручил, а год хотел выучить; ты ссудил меня десятью тысячами, и я поправился. Скажи гостю-барину, все ли выплатил я тебе денежки до копеечки, и с благодарностью? Доволен ли, Афанасий Иванович?
- Доволен, - отвечал Богатков, - и впредь поверю.
- А как велика была благодарность, - спросил я?
- Об этом его душа знает, да моя, - отвечал тулуп. - Мы оба довольны, и все тут. Желаю тебе, наш друг любезнейший Афанасий Иваныч, здравствовать многие лета с хозяюшкой и детками! Заемщик и заимодавец налили по рюмке белого, чокнулись, выпили и обнялись крепко. Вот вам русская биржа и маклерство! Крепко у меня закипело ретивое; чуть было не дошло до слез.
Тронулась душа глубоко русскими добродетелями, народными, прадедовскими, простыми, благословенными. Воображение тотчас перенесло меня за несколько столетий в глубину прошедшего. Мне казалось, что я посреди бородатых наших предков, дворян и бояр, в брусяной избе, за дубовым столом, на тесовой чистой лавочке, и вижу их простое, радушное обхождение, дружескую связь, основанную на совести и на взаимном доброжелательстве, без всякого жеманства, хитрых и коварных личин нынешнего модного света.
С пистяковским бурмистром мы ездили в село Нижний Ландек. Это поместное управление отчин графини П. Там живет и главный управляющий. Нижний-Ландек не село, а городок, с красивой двухэтажной церковью, построенною усердием крестьян, и с несколькими улицами, которые застроены большею частью каменными домами.
Главный управляющий был старый мой знакомец, Член Вольного Экономического Общества, ротмейстер екатерининских времен, теперь его высокоблагородие, надворный советник фон Т. Ему давно уж за семьдесят, но время, кажется, не прикоснулось к нему своим разрушительным крылом. Как юноша он бодр, как тополь прям, как книга умен и говорлив, распорядителен и справедлив, да прямодушен в управлении.
В отчинах его любят и уважают. Он во всем еще неистощим, и в душевных и в физических силах. Третья супруга услаждает его путь жизни. Мы обрадовались неожиданному свиданию, как ворон ворону. Разговорились о московской и петербургской "агрономии", о различии ее от народного хозяйства, о жизни здешнего края. Беседа с маститым стариком-юношей останется навсегда незабвенною в моей памяти. После обеда мы ходили по селу, по заведениям фон Т., и осматривали великолепную церковь.
- В этом селе, - сказал мне фон Т., - мужички большие капиталисты. Они посылают так ходебщиков (разносчиков) с разным товаром в Малороссию, на Украйну, получают большие барыши, богатеют, строят себе каменные дома, выписывают для своих домов мебель из Москвы, одевают жен своих в левантин, да еще во французский. Когда женятся, то дай невесте шубейку соболью, да салоп на чёрно-бурых лисицах.
Человек здесь удивительно деловой. Да и весь здешний край на чудо. Народ чертовски смышлен, оборотлив, предприимчив. Бог знает, чего он ни делает, и какими ремёслами и рукодельями ни занимается! Оброки платит исправно и без недоимок, и оброки свои рассчитывает по своему обычаю: а кто ввел этот обычай, не доберешься. Вот этот мужичок, что провожал нас в церковь, староста церковный, старичок, живет один душою на углу, в каменном доме. Детей не имеет, а платит четыреста пятьдесят оброков с одной души.
- Что это значит? - спросил я.
- Здесь считают оброки паями, или участками; каждый участок, или пай, у нас иные мужички платят по ста пятидесяти, по двести, по триста и более оброков в год, то есть, по сто двенадцати рублей пятидесяти копеек, по сто пятидесяти рублей, по двести двадцати пяти рублей, и так далее.
Оброки здесь платятся не с земли, которой весьма много, но которой никто не обрабатывает кроме бедняков. Земледелие в совершенном пренебрежении. Зимой из низовых губерний привозят сюда все, что душе угодно. Здесь можно купить задешево всякое: муку, крупу, солод, горох, толокно, рыбу, мясо.
Поэтому здешние крестьяне о своей земле не заботятся, собирают большей частью сено, а хлебом со своих полей не прокармливаются и до Михайлова дня. Оброки платятся здесь с промыслов и, как промыслы, они ежегодно изменяются. Ежегодно крестьяне выбирают между собой людей добросовестных, которые, как римские ценсоры, ходят по дворам: зная всех мужичков наизусть и все их промыслы и доходы на перечет, они устанавливают, сколько каждый хозяин дома может платить со своей семьи оброку на предбудущий год.
Иной платил прошлого года двести оброков, на будущий год будет платить двести пятьдесят, потому что послал от себя больше ходебщиков с товаром, и наоборот. Оброк здесь, повторяю, установляется с промыслов.
Нынче мы без умолку толкуем вкось и впрямь об оценке земли и о плате оброка с количества земли. С такой платой в наших краях наплачешься! Тотчас сделаешь глупейший промах в хозяйстве, положив оброк с земли, которая здесь большей частью лежит невозделанная, какой можно надеяться получать доход от поместья с крестьянами не земледельцами, но ремесленными и торговыми? Ничтожный!
Если помещики станут принуждать мужичков брать землю в большом количестве для большей платы оброков, и если станут заставлять их сидеть дома и пахать землю, то расстроится обычный народный труд, прервутся прибыльные промыслы, ремесленные и торговые. Земледелие, сколько бы мы к нему ни принуждали, всё-таки не улучшится, оставаясь при своих прадедовских дрянных орудиях, и при своем обычном, безотчетном делопроизводстве.
Ни мечтательность без опытности, ни упрямая настойчивость без знания местности, никуда не годятся. Напрасно стали бы мы идти вопреки местных средств, наперекор труду, освященному временем, труду привычному и притом выгодному и общеполезному.
Мечты не выполнятся на деле: они лопнут, как дождевой пузырь; новизна неуместная, сколько бы ни была блистательна в ученых книгах и у иностранцев, не удается на опыте. Наш здешний народ не привык вовсе еще к земледелию; он станет отпираться от земли, станет брать какой-нибудь клочок и платить за него оброк самый малый.
С землей ремесленному торговому человеку и не сладить! Надо знать край, местность, народ и по ним хозяйничать, по ним располагать местное управление, и назначать доходы, а не по догадкам и по россказням иностранцев о том, что у них делается. Нам русским не бывать заморщиной. Плата оброков с земли еще далеко от нас.
Подумайте: при наших обширных, пахотных полях, худо обработанных, истощенных, при нашем делопроизводстве, еще незнакомом с искусством земледельческим, что сделает доброго кадастр? Может ли придать ценности оценка, увеличить доход поместья или плодородия наших необъятных угодий, так называемых отхожих пустошей, которых большая часть лежит под ничтожными лугами, производящими тощие травы, под болотами, вовсе ничего непроизводящими, под лесною порослью и кустарником, которые дают только малоценный хворост на топливо?
Можно сказать безошибочно, что земля, не доведенная до постоянных урожаев, не может быть мерилом прибылей. В иной год поле доставляет урожай, но зато два, три года производит только сорные травы; и земледелец только что переводит хлеб из поля в поле; в вознаграждение трудов своих получает одну мякину и не знает, как ухитриться, чтоб прожить с семьей до новой жатвы.
Притом нельзя не взять в расчёт хозяину и того, сколько в губерниях посвящается времени на земледелие? Четыре, пять месяцев не более. В остальные две трети года земля лежит в покое, омертвелой. Как можно после этого без ошибки основывать годовой доход на одной трети времени и труда в течение года? Нашему мужичку необходимо присоединить к сохе посторонний промысел на семь месяцев непахотных.
Он должен снаряжать телегу, сплавлять суда, действовать топором, иглой, ставить ткацкие станки на осень, на зиму, на раннюю весну. В наш век от одного земледелия мужику не разбогатеть и не разжиться.
Вот вам факты. На поперечнике ста верст, центром которого село Пистяки, помещаются села и деревни с народом, который совершенно понял по уму и опыту свою природу, местность, положение и свои выгоды, и который по ним расположил жизнь свою и промыслы.
Вот вам факты. На поперечнике ста верст, центром которого село Пистяки, помещаются села и деревни с народом, который совершенно понял по уму и опыту свою природу, местность, положение и свои выгоды, и который по ним расположил жизнь свою и промыслы.
Вы уже знаете, чем промышляют пистяковцы в осеннее и в зимнее время; чем занимаются села Верхний Ландек, Васильевское, Мыт и Нижний Ландек. Но вот еще примеры: от Пистяков в 25 верстах находится Макарий Пурех (сейчас просто Пурех), Балахинского уезда нижегородской губернии, отчина, принадлежавшая некогда князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. Теперь оно принадлежит графине М.
В этом селе и в окрестных деревнях мужички по зиме, по осени и весной, и даже летом, делают деревянную посуду, ложки, чашки, точат веретена, делают кудели, гребни, ткут синюю и красную пестрядь. Вам не случалось быть в этом достопамятном селе?
Народ путешествует туда, как турки в Мекку, с благоговейным усердием для коленопреклонения в старинной церкви, построенной знаменитым боярином князем Д. М. Пожарским. Церковь двухэтажная. В верхней церкви перед царскими дверьми развешена та самая хоругвь, с которою князь Пожарский ходил спасать Москву с нижегородскою ратью.
На одной стороне хоругви нерукотворный лик Спасителя, на другой Иисус Навин, выходящий на брань и встречающий ангела. Народ повергается толпами ниц перед этой святыней. Вам церковники покажут печатное Евангелие, подаренное сыном князя Дмитрия Михайловича князем Петром и подписанное его рукою, также несколько вещей, подаренных самим князем Дмитрием Михайловичем.
Покажут вам гривну, которую носил князь на шее на голубой ленте, и саму эту ленту; также покажут перевязь, которую князь носил через плечо. Эта перевязь - алая лента с желтыми каймами. Все это новейшие древности. Гривна: - не что иное, как звезда, шитая канителью; на ней из канители вышит крест; в нем по краям вышиты буквы Р. Е. Р. L., то есть, рrо fide, рatriа et lege. Это, кажется, один из девизов прежней Польши.
От села в двенадцати верстах вам покажут место, на котором видны вал и развалившиеся каменные погреба. Здесь была любимая усадьба, где жил князь Дмитрий Михайлович и охотился. Достоверно только то, что весь здешний край, начиная от села Мыта, принадлежащего теперь князьям Г., по обоим берегам реки Лух, которая взялась от села Мыт, протекает близ Пистяков и идет к селу Макарию Пуреху, некогда принадлежал князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому.
Это было его поместье, которое было пожаловано ему за заслуги царем Михаилом Федоровичем в родовую отчину. Вы знаете, что в старину с поместьев служили; раздавались земли пустопорожние, иногда с крестьянами, или, как прежде говорили, верстались, смотря по чину и занимаемому месту на службе, поместными окладами. За оказанные царю и отечеству услуги жаловались поместья в родовые отчины. Помещики не имели права сводить крестьян с поместных земель на отчинные.
За Макарием Пурехом верстах в двадцати пяти лежит на Волге знаменитое село Городец разных помещиков. Здесь зимой бывают необъятные базары на Волге. Возы стоят на реке верст на пять в несколько рядов. В селе шьют сапоги и рукавицы и пекут в большом количестве пряники, которые развозят по всему русскому царству.
Один помещик здешнего края устроил фабрику картофельной патоки, которая наподхват разбирается на пряники, и от фабрики помещик получает отличный доход. В окрестных деревнях делают русские валенки, которых выходит отсюда на полмиллиона. Есть много мужиков горшечников, заводятся фаянсовые фабрики. В Городец стекаются шерстобиты и портные целыми сотнями. Они здесь находят себе хозяев, составляют артели и расходятся с хозяевами по местам, на работу.
На Волге многие крестьяне строят большие суда, называемые расшивами, а другие сплавляют эти суда. Здесь найдете самых искусных и опытных водоходцев на Волге. Надо видеть, а не пересказывать о деятельности этого села и окрестных деревень. Труд кипит; народ толпится на работе, как муравьи, во всякое время года.
На Волге многие крестьяне строят большие суда, называемые расшивами, а другие сплавляют эти суда. Здесь найдете самых искусных и опытных водоходцев на Волге. Надо видеть, а не пересказывать о деятельности этого села и окрестных деревень. Труд кипит; народ толпится на работе, как муравьи, во всякое время года.
В семи верстах от Пуреха есть село Вершилово. Здесь живут коренные каменщики и подрядчики на каменную работу. Подрядчики собирают артели каменщиков и ходят с ними в Оренбург, в Астрахань, в Москву, в Петербург, в Малороссию, словом, обустраивают целую Россию. Спросите, где нет на каменных постройках владимирских каменщиков. Они отменно искусны в своем деле и плутоваты с теми, которые не имеют понятия о постройке.
В соседстве находится село Мугрево. Оно также посылает ходебщиков на Украйну. В нем живет множество прасoлов, которые закупают скот, хлеб, рыбу, и из барышей торгуют. Село Палех принадлежит генералу Б. Архитектура изб, или лучше домиков крестьянских, необыкновенная. Правда, в здешней стороне в каждом городе и в каждом большом селе не заметите постройку на свой особый лад, народную, отличающуюся в наружных украшениях домов, светелок, или по-нашему мезонинов, в украшениях ворот и оконниц от всякой другой постройки московской и тверской.
В селе Палехе у всех домов оконницы раскрашены, у других обиты тесом целые дома и раскрашены вовсе, не гнусно, но приятно для глаз. Над каждым домом возвышается светелка как игрушечка, с затейливою резьбой, с колонками, с полукруглыми над карнизом окошками, со стрелами и фестонами, из которых многие раскрашены, а другие и вызолочены.
В Палехе пишут образа. В нескольких верстах есть село Хoлуй. Там коренные живописцы и жесточайшие пьяницы. Это село казенное. Образа их известны в России под именем суздальских: эти села действительно суздальского уезда. Зимою к ним привозят возами доски на образа. От Холуя влево к Пистякам лежит село Мордвиново. В нем с давних времен укоренилось искусство плотническое. Оно переходит из рода в род. Мордвиновцы выстроят вам хоть дворец деревянный, прочно и превосходно.
Все эти сёла, о которых я говорил вам, принадлежат помещикам. Помещики с отеческой заботливостью пекутся о своих крестьянах, которые год от году становятся зажиточнее и богаче. Сюда-то, в здешний край, надо приезжать учиться, как управлять русскими отчинами и делать их богатыми и благополучными. Одна из главных пружин благосостояния помещичьих сел та, что поместные конторы строго наблюдают за жизнью и делом крестьян, и тем удерживают их от дурной жизни и дурных поступков. Более того значительные оброки побуждают каждого к деятельности, которая здесь совершенно укоренилась. Прибавьте ко всему этому свободу в выборе занятий к которому кто из крестьян привык и склонен.
Добавим, что в каждом селе бывает раз в неделю базар. Я нигде не видал такого удобства для базаров и прекрасной архитектуры рядов и лавок, как в Онькове, покойного генерала С. Здешние дельцы целую зиму и осень снуют из одного селения в другое на базары, закупают, что нужно для городов и развозят свой товар по разным губерниям, даже вещи прихотливые.
Добавим, что в каждом селе бывает раз в неделю базар. Я нигде не видал такого удобства для базаров и прекрасной архитектуры рядов и лавок, как в Онькове, покойного генерала С. Здешние дельцы целую зиму и осень снуют из одного селения в другое на базары, закупают, что нужно для городов и развозят свой товар по разным губерниям, даже вещи прихотливые.
Однажды мне случилось проезжать селение, не помню, как называлось, ростовского уезда. Я был оглушен, въезжая в селение, куриным криком. Это селение закупает по деревням тысячи кур и петухов, легчить петухов (кастрировать), скоро и превосходно откармливает, и доставляет в Москву и в Петербург пулярд и каплунов.
Народ здешний не домосед, как скоро не занят каким-нибудь ремеслом дома; расходится, разъезжает по разным губерниям, сплавляет суда, торгует, огородничает, содержит трактиры, харчевни, привозит и приносит кучи денег, и живет припеваючи, одевается щегольски и любит набить живот до отвала. Без ситного хлеба и без пшеничного пирога, хороший промышленный крестьянин не садится за стол.
Не менее заметно здесь стремление к грамотности. Во многих селениях учатся грамоте крестьянские мальчики и девочки, но по-своему. Ходят по селениям пожилые крестьянки, большие богомолицы и чтицы церковных книг. Они обучают грамоте крестьянских детей по церковным книгам и тем живут. Ученье обыкновенно начинают азбукой, потом переходят к часовнику и довершают псалтырем.
Я не видал здесь ни одной гражданской печатной книги для ученья детей. Писать учат гражданскими буквами. Счислению учит крестьянина машинка, русские счеты, которые дополняет домёк, то есть природный острый ум.
Какие богомольные здешние крестьяне! Между ними вовсе нет раскольников. Вклады в Божьи церкви крестьяне делают чрезвычайные: правда и есть из чего! В здешнем краю меньше деревень, нежели сел. Въезжайте на пригорок и окиньте взором окрестность, вокруг вас на синеве горизонта наверно белеются пять, шесть церквей.
В иных селах две, три церкви, а при церквах по два по три комплекта церковных служителей. Наблюдая народный дух и нравы, я не мог не заметить главных, отличительных, первенствующих черт того и другого. Святая Церковь, Царь православный, милая родина, отец-помещик - о! это слова волшебные в здешнем краю.
Подвиг князя Пожарского и Минина здесь у всех в свежей памяти, как будто вчера совершился. От мала до велика знают наизусть это событие и одушевлены им. Именно здесь вы увидите Русь православную, в настоящем своем народном виде. Жаль только одного, что в здешнем краю земледелие в страшном упадке. В помещичьих усадьбах, которых впрочем, немного, нет и в помине о расчетливом, искусном, рациональном сельском хозяйстве.
Если б познакомить сколько-нибудь этих богачей крестьян с хорошим хлебопашеством и домоводством! Многие из них остаются круглый год дома, посылая на свои капиталы ходебщиков с товарами. Мне хотелось бы внушить им и показать на опыте, что земледелие мать всех других, которая при искусстве дает большие доходы и которою заниматься досужему человеку и приятно и безгрешно.
Мне хотелось бы усилить между ними огородничество, которое также в небрежении, показать примеры выгодного для здешнего края полеводства, научить хорошо содержать скот, дать понятие о хороших погребах и подвалах для хранения припасов, познакомить жен богатых крестьян с заготовлением припасов впрок на год, выучить их делать хорошее масло, сыр. Полезный труд за плечами не тянет.
Наш народ чертовски понятен и переимчив, лишь бы только в чем заметил свою выгоду. Он рад не спать ночи, готов броситься в огонь и в воду, чтоб достигнуть желаемой цели. Надо только уметь взяться за дело; и не переиначивать вдруг жизнь и исконных понятий. При этих условиях и в здешнем краю может возникнуть и процветать народное сельское хозяйство.
Но если хотите видеть на самом деле в полном блеске родное русское земледелие, то поезжайте в ярославскую губернию, или побывайте в селах ростовского уезда. Вот, например, село Поречье (сейчас Поречье-Рыбное. В селе Поречье-Рыбное стоит самая высокая в России колокольня.
Она на 2 метра выше московского Ивана Великого, принадлежащее графу О. Оно лежит при озере, в нем три церкви, десятка два каменных крестьянских домов. Оно идеал огородничества. У мужичков на полях овощи: морковь, свекла, репа, лук, огурцы, разные горохи.
Этого мало: в Поречье сеется цикорий, шалфей, мята, ромашка, огурцы в особенном почете. Там приняты все предосторожности для сохранения огурцов от морозов. Есть большие поливальные, наподобие пожарных, трубы; всегда есть в готовности солома; как скоро осенью заметят, что холодная ночь обещает мороз, крестьяне не спят целую ночь, расстилают по огуречным грядам солому, заготовляют воду; потом из поливных труб к утру отливают от морозу огурцы, которых не успели прикрыть соломой и выручают на огурцах большие деньги.
Где нет, а в Поречье всегда есть огурцы, их солят и отправляют в Москву, в Петербург и по другим городам. На дело настоящее, а невымышленное, можно с охотою посвятить капиталы.
Ба, да уже слишком два листа печати. Много; хотелось бы еще порассказать вам о достойном вашего любопытства на русских проселочных дорогах. Оставим это до другого времени, а теперь скажите: радовалось ли ваше сердце житью-бытью и богатству народа русского, в среду которого брошены семена добра и свободы труда, и который безопасен сердобольным управлением от своих и чужих грехов?
Эти семена не пропадут даром: они взошли уже и обещают пышную жатву: только дайте время развернуться народной жизни и размножиться народу смышленому и трудолюбивому.
1839
С небольшими сокращениями и редакторскими правками (Libra Press).
С небольшими сокращениями и редакторскими правками (Libra Press).