: сцены из провинциальной жизни
Много есть зданий великолепных, пышных загородных дворцов и садов, изумляющих своею красотою. Но едва ли Царское село и Павловск, в России; Виндзор, в Англии; Версаль и Сен-Клу, во Франции; Портичи, близ Неаполя; Аранхуэс и Сан-Ильдефонcо, в Испании, и даже неимоверно великолепная Альгамбра, пользовались такою заслуженною славою и благоговейным удивлением, какие воздавались, Новгородской губернии, Устюжно-Железопольского уезда, сельцу Дятлову, помещицы Охониной.
Много было описаний, гравированных видов, чертежей и даже моделей знаменитейших зданий; но не было еще до сих пор описано несравненное сельцо Дятлово, краса всего Устюжского уезда.
Да и к чему, да и кому было описывать! Жители благочестивого града Устюжны-Железопольской, города старинного, знали, что нет ничего красивее сельца Дятлова.
Каждый из жителей Устюжны и ее уезда мог сказать любопытному, что деревянный, одноэтажный господский дом в сельце Дятлове выстроен на шестнадцати саженях в длину, без каменного фундамента, на высоком бревенчатом срубе, так, что между полом в комнатах и землею остается пространство двух аршин с четвертью, и что в этой подполице стоит каток, и водится множество крыс и горностаев; каждая Устюжская барыня знала, что с деревянной кровли знаменитого дома высовывались жестяные драконы, с разверстыми зубастыми пастями, откуда, во время проливного дождя, истекали обильные струи прямо на голову мимо бегущих девок и слуг.
Нечего говорить о клеенчатых полах в парадных покоях, о шитых обоях, о люстрах из разноцветного хрусталя, и наконец, о редкости, привешенной к окну в кабинете, - о деревянной будочке, расписанной разными узорами, из которой, на подвижном деревянном кружке, выскакивают то мальчик, то девочка, судя по тому, ведро или ненастье. Чудеса! Стоит того, чтоб посмотреть.
Но не одни боярские палаты представляли такие диковинки. Надобно было, из гостиной, выйти на длинный деревянный балкон с лесенками вниз, который по-Устюжски назывался "гулянкой". С этой гулянки, надлежало взглянуть на богатый цветник, пестреющийся не только желтыми шапочками и бархатцами, которых и не перечтешь, четырьмя кустами розанов, белых и красных.
А в средине этого великолепного царства флоры, на красноватом песке, выложено из дерна число 1788 года так чисто, что грамотнейшие барышни сейчас же могли разобрать. А далее, по скату к запруженной речке, сад. И что за сад! Стриженные аллеи, расположенные в виде хоров; по аллеям гуляют журавли, а в куртинах растет и крыжовник и малина, и смородина и клубника. Даже есть оранжерея и теплица!
А на барском-то дворе, что за строения! Длинные ткацкие, сарай, конюшня, житницы, сушильня для льна, в которой, в окнах, вставлены зеленые дощечки, прикрепленные к железной полосе: дерни эту полосу, - дощечки поднимутся кверху, либо опустятся книзу, либо станут прямо, так, что можно руку между ними просунуть.
А над сушильней башня, и на ней часы с курантами: как любо слушать, когда маленькие колокола забьют четверти: - тим, там, том, тум! - а за ними большой колокол, часы - бум! бум! Ночью версты за четыре слышно.
Это знаменитое сельцо, со всеми изяществами и со сто пятнадцатью ревизскими душами, по смерти Харитона Ипатовича досталось родной сестре его, прапорщице Аграфене Ипатовне Охониной, которая, в 1798 году, и поселилась в сельце Дятлове, как законная владетельница несравненного поместья.
Род Охониных один из древнейших в целом уезде. Со времени составления табели о рангах, в этой знаменитой фамилии не было ни одного члена чином выше поручика; но, тем не менее, Охонины по справедливости гордились своим происхождением: как из записей, так и из самого прозвания их, видно было, что род их получил свое начало в Охонской волости, известной если не целому миру, то, по крайней мере, целому Устюжскому уезду.
Эта знаменитая волость некогда принадлежала Охониным. По какому случаю она от них отпала, неизвестно. Ведомо только то, что теперь Охона - разнопоместное владение. По уверению путешественников, посещавших Охону пешком и в телегах из Устюжны и из Сомины, в Охоне считается одних помещиков, как в Москве церквей сорок сороков, а за богатейшим из них числится душ мужеска и женска пола три с половиною.
Но дело не в Охоне: обратимся к сельцу Дятлову. Аграфена Ипатовна, кроме доставшегося ей после брата, имела собственного и мужнина имения более двухсот душ, a с присовокуплением сельца Дятлова, сделалась богатейшею помещицею в целой округе.
Она жила подлинно по-барски. Чай и кофе варились у нее четыре раза в день. Круглый год были у нее гости, и, по кончине ее, найдены в Дятлове сорок пять перин, исключительно определенных для приезжающих. Аграфена Ипатовна никогда не продавала овса: весь сбираемый с ее полей овес шел на корм лошадям посетителей.
Нередко случалось, что небогатый Устюжский помещик, желая откормить свою тройку для дальней поездки, приезжал на пять дней в сельцо Дятлово, и выезжал оттуда уже на дородных конях, - да и сам видимо потолстевший. Все дивились богатству Аграфены Ипатовны.
Посадские девушки, на посиделках, говорили, что к "Охоничихе" пятаки возятся возами, и без счету ссыпаются в лари. Устюжские мещанки рассказывали, что в каждую поездку Охоничихи в Тихвин и Моденский монастырь (Моденский Николаевский или Воскресенский мужской м-рь), она давала там на церковь по сту рублей. Словом, что в Англии Лорд Бэдфорд, что в Австрии князь Эстерхази, что в Польше князь Радзивилл, а в России граф Шереметев, то самое в Устюжском уезде значила Аграфена Ипатовна Охонина, - а Охоничиха еще более.
Как бы ни было, только дом Аграфены Ипатовны, на всех языках и по понятиям всех народов, древних и настоящих, мог назваться домом гостеприимства и благотворительности: когда добрая помещица в 1814 году скончалась на пятьдесят шестом году от рождения, более, нежели стопосторонних особ сопровождали ее в могилу с плачем и рыданием.
Наследником гостеприимной старушки был единственный сын ее, Илья Афанасьевич, которого Аграфена Ипатовна нежно любила, и для которого, все то сделала, что могла.
Это доказывается следующим: в конце прошлого столетия прапорщица, вдова Аграфена Охонина, умела выпросить пожалования семилетнего ее сына в пажи, для чего в Петербурге прожила семь месяцев; в начале Х1Х века, с пролитием обильных слез, рассталась со своим чадом, и отдала его бывший пажеский пансион, к Биттерлингу; с того времени, каждый год на месяц или на два, приезжала в Петербург, нанимала квартиру в Ямской или у Шести Лавочек, закармливала сынка вареньем и смородинными лепешками на меду, нанимала для него ложу в театре, и, прощаясь, дарила ему двадцать пять рублей.
В 1808 году, когда Илья Афанасьевич уведомил ее, что он получил на "экзаменте" 715 балов, и представлен в подпоручики в ***ский полк, она с радости приказала отслужить молебен во всех церквах города Устюжны-Железопольской, а нищей братье, в числе ста человек, раздала по холсту, по два пестрых платка, по сайке да по гривне на брата; потом сыну послала три тысячи рублей.
Более этого для нравственности своего наследника, ни какая мать сделать не в состоянии.
По кончине доброй матери, Илья Афанасьевич приехал в отпуск, и первым ознаменованием его владычества было призвание старого прикащика, Василька, который при жизни покойницы записывал ее приход и расход, и заводил часы, как в доме, так и на башне.
- Отчего, старая собака, так мало получала доходов покойница матушка?
Этим грозным вопросом поручик Охонин хотел задать страху всем своим подданным и их старостам, в особе своего прикащика.
Перед отъездом из Петербурга, он пил пунш у одного поседелого отставного капитана, промышлявшего картежною игрою, и тот сказал новому помещику:
- Вот тебе мой добрый совет: как скоро приедешь в свою вотчину - не говоря ни слова, задай порядочную острастку старостам и прикащикам.
Увидишь, как исправно пойдут все твои дела! Надобно же было, хотя вполовину, воспользоваться таким мудрым советом. Чистый совестью Василек, выслушав милостивое приветствие, с благоговением стал на колени, положил на сердце правую руку, возвел глаза к небу, и сказал:
- Ваше благородие, отец наш, Илья Афанасьевич! 29 лет верою и правдою служил я вашему покойному дядюшке, и в бозе почившей матушке вашей. Отсохни моя рука, если она господскою копейкою попользовалась; да прилипнет язык мой к горе.
- Не об этом речь, седая крыса! - крикнул поручик Охонин. Отчего мало доходов получалось? вот о чем я спрашиваю.
- Не об этом речь, седая крыса! - крикнул поручик Охонин. Отчего мало доходов получалось? вот о чем я спрашиваю.
- Отец милосердый! покойница барыня, - царство ей небесное! - сама изволила всем заведовать. Я только записывал приход и расход. Вот, ваше превосходительство, извольте рассмотреть все счеты, и если я в чем погрешил, то... власть ваша. Накажите меня как угодно. Наше дело рабское.
Грозный превосходительство - поручик несколько смягчился, и велел встать Васильку. Он начал рассматривать счетную книгу, и допрашивать прикащика.
Оказалось, что все вотчины давали дохода не более пяти тысяч деньгами, а половина его, в продуктах, потреблялась на дом, на угощение посетителей, на милостыни и на раздачу хлеба, крупы, холста и прочего бедным вдовам и сиротам, которые почти тем и жили. Все эти излишние расходы были прекращены новым помещиком.
- Я сам здесь не живу, - сказал он: овес можно продавать, за исключением того, что нужно для дома и для отсылки ко мне, в Петербург. А все эти милостыни и раздачи хлеба каким-нибудь оборванцам вовсе не нужны.
Могут прожить и сами. В Дятлово не пускать никого. Что за объедалы? Когда покойница матушка езжала в Петербург, и без нее здесь была настоящая гостиница. Десять тысяч в год, непременно! - вот что я должен получать. Слышишь ли?
- Слушаю, отец наш! - отвечал Василек.
- Слушаю, отец наш! - отвечал Василек.
Две перезрелые девы-дворянки, более десяти лет жившие для компании у Аграфены Ипатовны, были высланы из Дятлова, с награждением по триста рублей, как значилось в духовной покойницы. От себя, благочестивый сынок не дал ничего.
Все запасы хлеба и холста были распроданы; сверх того обшарены все комоды и ларцы, и в них найдено, кроме старинных золотых вещей, сто империалов, которые, со времени замужества Аграфены Ипатовны, лежали неприкосновенными. Поручик Охонин, по истечении двадцати восьмидневного отпуска, возвратился в Петербург, и привез с собою более десяти тысяч наличными.
Вот тут то были поминки об Аграфене Ипатовне! тут то узнали, какой благодетельницы лишились! Некоторые старушки умерли от горести. Гостеприимное сельцо Дятлово опустело.
Вот тут то были поминки об Аграфене Ипатовне! тут то узнали, какой благодетельницы лишились! Некоторые старушки умерли от горести. Гостеприимное сельцо Дятлово опустело.
И когда Устюжский помещик ехал мимо, и лошади издали узнавали щедрые конюшни, где их так кормили, и, ускоряя бег, сами поворачивали к Дятлову, помещик кричал кучеру: "Куда ты, безумный! Прямо! Он отирал слезы; лошади плакали тоже.
В сентябре, 1814 года, усердный слуга Василек приехал в город Устюжну-Железопольскую, для закупки многого множества таких предметов, которые уже три года не были в употреблении в сельце Дятлове, да и прежде, большею частию выписывались из Москвы и Петербурга.
Добрый Василек, не слишком надеясь на свое уменье и на честность купцов, заблагорассудил посоветоваться с дворянами и чиновниками, живущими в самом городе. Помня старинное правило, что седина - мудрость, Василек, предпочтительно прибегнул, в затруднении своем, к старинным и действительно седым знакомцам покойной барыни, и просил их милостивого вспомоществования в дешевой покупке добротного товара.
Изумились Устюжские старожилы, увидев на записке Василька - сахар, чай, кофе, восковые свечи, уксус, лучший ямайский ром и т. п. Но радость заступила место изумления, когда Василек объявил, что Илья Афанасьевич Охонин подал в отставку, и, по первому зимнему пути, приедет в Дятлово, где намерен совсем поселиться.
Дятлово, как запустелый Иерусалим, во время пленения Вавилонского, было предметом всеобщей скорби, в течение трех лет.
Дятлово, как запустелый Иерусалим, во время пленения Вавилонского, было предметом всеобщей скорби, в течение трех лет.
Самое вторжение неприятеля, и ополчение, и новые победы, увековечившие славу оружия Российского, не могли изгладить воспоминания о цветущих годах Дятлова. Опять мы будем ездить в Дятлово! Дятлово оживет!
И эта мысль оживила весь город. Так, - si parva licet componere magnis (коль великое сравнивать с малым), - так точно московские старожилы, внезапно разогнанные тогда грозою войны, собирались на священные развалины древней столицы, со слезами умиления глядели на благословенные главы Богом спасаемого Кремля, и с сердечною радостью говорили:
- Мы опять в Москве! мы опять будем ездить в Английский клуб!
- Боюсь я одного, - говорил Семен Авдеевич: - после смерти матери, он уже оказал свою скупость и жадность к деньгам. Как засядет у себя в деревне, да примется за хозяйство и начнет мучить крестьян, а с соседями и знаться не захочет.
- И! нет! - возразил Владимир Прохорович, - у военного, последняя копейка ребром.
- Боюсь я одного, - говорил Семен Авдеевич: - после смерти матери, он уже оказал свою скупость и жадность к деньгам. Как засядет у себя в деревне, да примется за хозяйство и начнет мучить крестьян, а с соседями и знаться не захочет.
- И! нет! - возразил Владимир Прохорович, - у военного, последняя копейка ребром.
Я сам служил во флоте. Бывало, воротишься из похода, вдруг получишь все жалованье, и пошла потеха. Охонин хочет повеселиться на свободе. Посмотрите-ка, сколько привезли в Дятлово вина из Петербурга! Здесь столько не выпито с тех пор, как Устюжна существует.
Наконец приехал Илья Афанасьевич. Он получил отставку с чином майора, с мундиром и полным пенсионом, потому, что был два раза слегка ранен. Имея раны и десять тысяч дохода, какая нужда служить!
Нет, долой эполеты, прощай, служба царская: пора на покой, особенно когда уже скоро минет двадцать пять от роду. Вся Устюжна ахнула от ужаса, когда Илья Афанасьевич, скоро по приезде, стал брать свидетельство и писать к своему приятелю письмо, на залог всего имения в Петербургский Опекунский Совет.
Если такой богач закладывает свое имение, то видно приходят трудные годы! Что же делать бедным людям? Придётся умирать с голоду!
Не бойтесь, честные и скромные бедняки: ваши скудные участки охраняются самим Провидением. Без собственной вашей вины, черных годов не будет, а если богач Охонин занимает деньги, то причиною тому, что он чересчур несчастливо играл в банк, на возвратном пути из Франции. Ведь что же делать, во время похода, когда уже нет драки с неприятелем?
Это признание самого Ильи Афанасьевича крепко поколебало надежду на старинное Дятловское гостеприимство. На ком есть долг денежный, на том есть и другой, - жить с расчетом, так судили все Устюжские жители, не бывавшие в Париже, и мало жившие в столицах.
Иначе судит этот молодец, майор Охонин, разодетый в щегольской фрак, шитый в Париже, и с Аннинским орденом на шее, который достался ему после Владимира с бантом, двух шпаг и трех благоволений. Оно так, - ничего-с! мы несчастливо служили! да еще и в Париже были ровно три недели!
Когда фортуна благоприятствует, то, как не повеселиться, как не пожить? Только не по-Устюжски, а по своему, сообразно с духом времени и с потребностями просвещенного поколения.
- Старики мне не компания, - гордо сказал богатый Дятловский помещик. И вместе с тем приказ: "не пускать на двор старых барынь и барышень, да старых шаромыжников, которые привыкли ездить в Дятлово, сами отъедаться, да откармливать лошадей".
Но с кем же будет знаться Дятловский помещик? Равных ему нет в целом уезде. Неужели он будет выписывать себе компанию, как вина, из Петербурга или из Франции? А на что же ум и образованность, как не на то, чтоб уметь всякой беде помочь! Илья Афанасьевич составил себе свой штат.
В этот штат попали все те, которые умели пить, были веселого характера и рады бы мотать, да не из чего. Приближенные его разделялись на три класса. Первый пил шампанское, вместе с Дятловским владетелем; второму давали пунш и мадеру, а третий класс, за ерофеич или за пенник, играл роль шутов, на которых иногда, в веселые минуты, Дятловский владетель разъезжал верхом по своим чертогам.
Все эти лица носили особенные название, по наполеоновскому придворному календарю, который Илья Афанасьевич привез с собою из Парижа. Один был Ремюз; другой, чрезвычайно глупый, назывался маршал Ланн; третий - Фуше; четвертый бесился за то, что его прозвали Камбасересом; пятый, почти всегда приезжавший верхом, был мамелюк Рустан, и наконец, Василек именовался Раппом, потому что, в письмах и докладах к своему господину, по незнанию орфографии, всегда подписывался - ваш нижайший рап.
Прекрасный пол не был изгнан из веселого общества. Разумеется, что ни одна порядочная дама, а того менее девица, не присутствовала на Дятловских пиршествах.
- Дятлово, это рай земной! - говорили участвующие в его пирах.
- Бесовское гнездо! - говорили, крестясь и отплевываясь, старики и старушки, когда только слышали название Дятлова. Я чай, косточки покойницы ноют от такого неслыханного беспутства.
Тем не менее весь город с подобострастием смотрел на Илью Афанасьевича, потому, что он сорил деньгами, и разъезжал в таком экипаже, который был оценен ровно в полустюжны! Исправник и городничий усердно молили Бога об удалении от них всякой расправы с Дятловским помещиком.
- Лучше жить в ладу с таким буяном, говорили они. - И богат, и задорен, и прибрал на свою сторону всех бойких!
Это обстоятельство следует заметить.
- Вот, говорят, ныне всё люди умнее, да умнее! - толковали старички и старушки. Уж, кажется, Харитон Ипатович был человек ученый и чиновный; знал свое дело, и сама Государыня-матушка его жаловала.
Вот, выстроил он дом, уж, подлинно сказать, на диковину. Досталось беспутному сыну такое богатство, так все не нравится. Клеенку с полов велел снять, шитые обои оборвал, портреты велел вынести в кладовую; даже цветы переменил в саду, и велел содрать с крыши жестяных змей! Вишь ты, все дрянь! Небось, лучше сам придумает. Нет, пропадет Дятлово! Не сдобровать Дятлову!
Майор Охонин смеялся над этими жалобами. Он украсил свои покои петербургскою мебелью, обоями и бронзою, привезенною из Парижа; а вместо закоптелых портретов фельдмаршалов и канцлеров, в некоторых комнатах развешал он порядочную коллекцию парижских карикатур.
Дятлово сделалось и помоложе и повеселее. По весне, помещик велел подвести под дом каменный фундамент, а кровлю покрыть железом.
- Благочестие и благотворительность прежних владельцев, - сказал с глубоким вздохом Семен Авдеевич, - поддерживали Дятловский дом лучше всякого фундамента. Мотовство и буйство столкнут его не только с каменного, даже и с чугунного основания. Помяните мое слово!
Прекрасно было первое мая 1815 года. Слух о возвращении Наполеона во Францию не произвел ни каких потрясений в Устюжском уезде. Напротив! Это событие было так занимательно, что в целой России не со страхом, а с любопытством, ожидали окончания такой дерзкой попытки.
По крайней мере, так судил отставной майор Охонин, который, на этот раз, сожалел о своей отставке. Опять бы во Францию! Еще бы погулять по цветущему вертограду Германии! Еще бы попить шампанского в самом Эперне!
Первого мая, весь штат собрался в Дятлове. Время подходило уже к обеденному. Пять сортов настойки давно стояли в гостиной, окруженные различною закуской.
- Кого мы дожидаемся! - спросил Камбасерес, который уже уплел несколько десятков ломтиков сыру, ветчины и колбасы, для возбуждение аппетита.
- Кого мы дожидаемся! - спросил Камбасерес, который уже уплел несколько десятков ломтиков сыру, ветчины и колбасы, для возбуждение аппетита.
- Ведь ты видишь, что не все на лице. Маршал Ланн и Граф Сегюр заняты в городе, и к обеду будут непременно.
- Я, брат, голоден.
- Лучше будешь есть за столом, старый боров! Эка туша! пятьдесят лет жрет и не наестся.
Таково было обхождение Дятловского помещика, со своими собеседниками: из них не было почти ни одного, который бы не годился ему в отцы. Но, гes sacra miser! "бедность святое дело!" - гласит святая пословица, а один француз перевел ее: c'est unе sacree chose que la misere! Увы! этот перевод чуть ли не справедливее. По крайней мере, сами бедняки то подтверждают.
Но грешно сказать, чтобы бедность ни к чему не годилась: хоть, например, на забаву Дятловского помещика.
- Что вы так поздно приехали, негодяи? Ведь мы замучились над настойкой, ожидая вас. От нетерпения, рюмочку за рюмочкой...
- Да, вот видиш ерцог великий, Наполион...
- Э, скотина! Вот уж подлинно не Ланн, а просто, ан. Не может выучиться произносить такое имя, которое теперь у всех и на сердце и на языке.
- На что мне! не детей с ним крестить. А хотел я тебе сказать, что жалости достойно. Ей, ей! с горя выпью травнику.
- Об чем так разжалобился?
- Да! Тебе хорошо! Все есть! Денег понадобилось, так слово сказал енаралу Рапу. А тут, как посмотришь, сироты бесприютные.
- От этого дурака толку не добьёшься! Говори ты, Сегюр, в чем дело?
- При матушке Екатерине, я был вахмистром конной гвардии, и был во дворце, и там не видал такой красавицы, какова эта сиротка, которую приводили к городничему.
- Эге! дело идет о красотках! Рассказывай, рассказывай.
- В прошедшем году, еще до твоего приезда, скончался отец Петр, и оставил вдову и двоих детей. У матушки, Анны Сидоровны, и была надежда, что в нынешнем году выдаст дочь замуж, а сына примут в Петербурге, в Александро-Невскую Академию. Тем временем священника в их приход назначили женатого.
Ну, да она об этом не тужила! После отца Петра остались кое-какие денежки. Да вот, Великим Постом захворала, и в седьмой день, - Господу Богу твоему! - померла. Остались, мальчик тринадцати лет, собой как херувимчик, да девочка пятнадцати лет. Ну, признаюсь, картина!
- Зачем же ее приводили к городничему?
- Просила какого-нибудь призрения. После матери остались кое-какие деньги. Брата ее, крестный отец писал из Петербурга, возьмет к себе, по первому зимнему пути; сама,
Бог даст, найдет жениха, - а до того времени нельзя жить без присмотра. Бедняжечка, так и обливалась слезами! Камень тронулся бы, когда она просила.
Сегюр утер слезы.
Сегюр утер слезы.
- Что же городничий?
- Разумеется, обещал все, что в силах.
- Не хочет ли взять к себе, так сказать, на воспитание?
- Неужели же в нем души нет или он дьявол какой, чтобы соблазнить сироту!
- Хорошо! Завтра же поутру еду в город, и сам посмотрю эту красавицу.
- На что?
- Если понравится, возьму к себе.
- Что ты, окаянный! - сказали вдруг и Ремюз, и Сегюр, и Рустан, и даже Камбасерес.
- Что вы, дураки! - возразил Дятловский помещик. - Можно ли оказать большее благодеяние сиротке?
Охонин остолбенел от изумления. Столица, блестящее общество. Куда! Самый Париж, где было такое стечение и уродов и красавице. Мало! Идеальные красоты Парижской и Дрезденской картинных галерей ничего не представляли подобного этому ангелу, этой милой Параше.
Вот, в полном смысле, красота северная, к сожалению так редко и так ненадолго являющаяся в нашем отечестве. Нет этих пламенных италийских глаз, которые сверкают необузданным сластолюбием; нет, в чертах лица, этой французской игривости, которая так выразительно говорит: "Я хочу нравиться и готова любить!" Нет той польской, - как бы сказать? - того, что на лицах полек, с такою уверенностью спрашивает у каждого мужчины: "Не правда ли, что я красавица?" - и в ответ всегда получает: "да, воистину красавица!"
В Параше ничего такого не найдешь. Это русская красота. Волосы светло-русые, златовидные, как колосья наших полей! Глаза светло-голубые, как северное небо в ясный день. Плоть как глубокий снег, отражающий бледно-жёлтые лучи зимнего солнца. Румянец как пурпур беспрерывной зари летних полунощных ночей.
А выразительность физиономии, душа на ней начертанная: о, то же, как и у матери Русской Природы! Такою меня Бог создал, простою, не игривою, мало заманчивою, но всех любить готовою. Параша кокетничала столько же, сколько прелестный младенец, который смотрит на всех с ангельским равнодушием, и никак не догадывается, что все, глядящие на него, любуются его милым, восхитительным личиком.
Брат, едва ли не милее сестры. Что за прекрасный мальчик!
- Как тебя зовут?
Сначала мальчик потупил, глаза; потом подняв их, как будто два солнца выказал из облаков:
- Александром! - произнес он нежным голосом.
- Чёрт возьми! эта милая девушка, - это образец мадонны, который свел бы с ума самого Рафаэля. Этот юноша, или отрок, прелестный как Феб, будущий Аполлон Бельведерский.
- Если бы сиротство и бедность, - сказал Охонин городничему, - не говорили так красноречиво в пользу этих милых детей, то достаточно было бы одной их красоты, чтоб заставить принимать в них участие. Этого молодца я не оставлю, - продолжал он, положив руки на голову мальчика.
- Крестный отец обещает выписать его в Петербург. До того времени, я буду заботиться о содержании и о воспитании его. Мальчик, со слезами благодарности, поцеловал ему руку. Охонин облобызал его, с видом живейшего участия.
- Что касается до этой малютки, то за нею нужен присмотр женский, а у меня в доме его нет. Надобно приискать порядочную женщину, у которой она могла бы жить, вместе с братом. Я обязуюсь давать ей содержание до самого замужества.
- И за это Бог вас наградит! - сказал растроганный городничий. Параша, устремив на Охонина глаза, наполненные слезами, не говорила ни слова. Благодарность была начертана на ее лице. А как сильно было это чувство в ее душе! Она видела в Дятловском помещике не человека, а посланника небесного, ангела хранителя сирот и беспомощных.
- Видно сам Бог его вразумил, - говорили добрые жители города Устюжны-Железопольской. Царица небесная наградит его за доброе дело! Только то не слишком хорошо, что он деточек-то поместил у медничихи Ермолавны, которую, назад тому лет пятнадцать, исправник сек плетьми за негодные дела.
Правда и то, что девочка еще ребенок: да ведь скоро подрастет. Намекнул бы ему кто об этом!
Пошло житье привольное молодому Алексаше. Отцом своим был он порядочно обучен Русской и Латинской грамоте. Теперь, он брал каждый день уроки у протоиерея соборной церкви.
Учебных книг было выписано множество. Мальчик прилежал, и отец протопоп не мог надивиться его успехам в Латыни. За это, разумеется, были похвалы и награждения, а чем счастливо дитя, как не ободрением и заслуженными подарками!
В праздничные дни за ним посылалась щегольская коляска или карета Ильи Афанасьевича, и Алексаша, рассевшись в ней как барин, с бьющимся от радости сердцем, летел в Дятлово, к своему благодетелю. Чего стоит одна честь бывать в Дятлове!
Не заметно было, чтобы Дятловский герцог слишком ласкал Парашу. Правда, он навещал ее довольно часто, всегда один, и в такое время, когда маленький любимец бывает на ученье; но медничиха Ермолаевна утверждает, что хотя он довольно милостив с девушкою, а все-таки больше любит мальчика.
Кому же это лучше знать как не медничихе Ермолаевне! А известный проект, объявленный всему Дятловскому обществу? Все это была только шутка, желание одурачить этих олухов: так сказано было всей честной компании.
Однажды Алексаша, с видимым замешательством, вглядывался в Дятловского помещика, и, наконец заплакав, схватил его руку, поцеловал и умоляющим голосом стал говорить:
- Миленький! голубчик! красное солнышко! Илья Афанасьевич! будьте нам вполне благодетель. Не делайте вперед этого.
- Чего этого? - спросил изумленный Охонин.
Мальчик покраснел, потупил глаза, и подергивал губами, как будто силясь их растворить.
На довольно грозное: - "Ну, что же?" - он в полголоса выговорил:
- Перестаньте целовать мою сестру!
- Что? Что такое?
- Ах, батюшка, отец родной, Илья Афанасьевич! я вчера сам видел из-за двери как вы ее целовали, и прижимали к себе; и она вас также целовала.
- Так что ж за беда?
- Да ведь она моя сестра!
- Смотри, пожалуйста! Я и тебя целую: что же тут худого?
- Покойник тятенька и маменька тоже говорили, что девушка ни какого мужчины, кроме жениха, не должна целовать.
- Стало быть, ни отца, ни брата? А? э? голубчик, скоренько ты сделался так смышлен! Мне самому не приходило в голову, а этот мальчишка... Ого, ведь тут не латынь! Можно приостановить дальнейшие успехи.
Ах, негодяй! чем бы радоваться тому, что я, точно как родной отец ласкаю его и сестру, он задумал делать мне нравоучение. Смотри, пожалуйста!
- Виноват, Илья Афанасьевич! Как перед Богом, скажу вам, у меня как то, против воли, сердце защемило, когда я это увидел. И я никому не сказал, как только вам самим.
- Виноват, Илья Афанасьевич! Как перед Богом, скажу вам, у меня как то, против воли, сердце защемило, когда я это увидел. И я никому не сказал, как только вам самим.
- Ну то-то! И не смей никому говорить. Злых людей не перечтешь. А вперед, и мне не смей говорить. Да и не смей придумывать ничего дурного. Не чужой целует твою сестру, а я, который заступил место вашего отца. Понимаешь ли?
Алексаша тяжело вздохнул, и поцеловал руку названого отца.
- Ого, бесенок: умен не по летам. Прочь этого свидетеля.
Скоро после именин Ильи Афанасьевича, Алексаша был отправлен в Петербург, с рекомендательными письмами и с порядочною суммою денег, тех де ради причин, чтобы он не терял времени и поскорее мог быть определен в учебное заведение.
Так было написано к крестному его отцу, который подивился благотворительности Дятловского помещика.
По удалении всех препятствий, можно приступить к разыгранию предположенной роли. Когда все это происходило в благословенном и достопримечательном граде Устюжне-Железопольской, в Германии одна девица впала в естественный магнетизм. Домашние, изумленные этим непостижимым явлением, начали испытывать ясновидящую, и, между прочими вопросами, задавали ей несколько о таких предметах, о которых благовоспитанная девица и не должна, и не может, иметь понятия.
Ясновидящая покраснела и с недовольным видом отвечала, что вопрошающие обязаны иметь уважение к святому чувству стыдливости, врожденному в каждой девушке. Анекдот справедливый, и приводится здесь в опровержение толков тех философов, которые силятся доказать, что в человеке нет ничего врожденного, а все благоприобретённое. Нет! есть чувства врожденные, и невинная Параша это доказала.
На сей раз, бедную сиротку надобно оправдать перед добрыми людьми: надобно рассказать им, как хитрая Ермолаевна беспрестанно уговаривала ее полюбить барина, не объясняя ей, что это значит; как неопытная Параша, в самом деле, всем сердцем полюбила своего благодетеля, и не могла иметь никаких подозрений, потому, что не имела ни о чем понятия; как, несмотря на все это, в первые минуты дерзости Дятловского помещика, она испугалась, будто встретясь с разъярённым медведем; как она плакала, и вполголоса умоляла пощадить ее, все-таки не зная, что ей предстоит; как наконец, оплакивая свое забвение, все еще не имела полного понятия о важности преступления.
- Не плачь, дурочка; а лучше люби меня хорошенько. За это я на тебе женюсь, со временем.
Медничиха Ермолаевна подоспела с утешениями. Но бедная Параша не переставала платить дань врожденному чувству стыдливости, и проплакала целые сутки. Дятловский помещик приезжал на третий и на пятый день, и к концу седмицы, из покорной и благородной сироты, Параша сделалась страстною любовницею своего обольстителя. Она предалась ему всею душою, всеми помышлениями, всем существованием своим.
В октябре, как-то зачесалась спина медничихи Ермолаевны от пятнадцатилетнего воспоминания. Она весьма решительно доложила благодетелю Илье Афанасьевичу, что не намерена вторично подвергаться исправническим исправлениям, и просит взять от нее поскорее Парашу, которой сомнительное состояние...
- Скоренько! - сказал Дятловский помещик. И в ту же ночь, блаженствующая дурочка была увезена в Устюжскую Альгамбру. На другое утро, сметливая Ермолаевна, с негодованием и проклятиями, сама начала всем рассказывать о злодействе беззаконного Охонина, который сманил от нее бедную сиротку и тайно увез ее, неизвестно куда.
- Как, неизвестно? - отвечал всякий: - уж верно не в другое место, как в свое поганое гнездо, в нечестивое Дятлово! Чтоб ему сквозь землю провалиться!
Город Устюжна-Железопольская, не будучи ни Гоморрой, ни Вавилоном, не более других знаменитых городов вселенной, имеет права хвастать чистотою своих нравов, - потому что он город. Бывают в Лондоне, в Пекине, бывают и в Устюжне снисходительны к слабостям человеческим.
Но Дятловское дело не воспользовалось врожденною горожанам кротостью. "Кто Богу не грешен! - говорили в городе: только надобно и меру знать! Девочку, сироту, взять под свое покровительство, затем, чтобы после лишить чести! Мерзко и богопротивно!" И восклицая таким образом, жители города Устюжны восклицали так глубокомысленно, как только может восклицать философ Шеллинг, хотя философии сроду не учились.
- Голубчик ты мой! - говорила Параша, нежно лаская своего друга.
- Любишь ты меня, Параша?
- Я не знаю, как и сказать. У меня на свете только и есть что вы, да еще брат. И больше мне не надобно!
- Хорошо тебе у меня?
- Я и в рай не хочу!
- Слышите ли вы, дураки, мои собеседники! Так ли бы она говорила, если б держалась ваших правил?
И это прелестное личико увядало бы в ожидании жениха, какого-нибудь пьяного кутейника! Вздор! В Дятлове недоставало драгоценнейшего украшения, и вот я его привез. Живите все так, как я. Хорошее состояние, миленькая красотка, доброе вино и друзья, глупые как ослы, - да столько же и послушные. Что может быть лучше?
Разврат, как разум человеческий: при постоянных успехах, его смелость превращается в величайшую дерзость, и даже в наглость. Дятловскому двору, мало-помалу начало, надоедать слишком вольное обхождение Охонина, его грубые эпитеты и язвительные насмешки.
Разврат, как разум человеческий: при постоянных успехах, его смелость превращается в величайшую дерзость, и даже в наглость. Дятловскому двору, мало-помалу начало, надоедать слишком вольное обхождение Охонина, его грубые эпитеты и язвительные насмешки.
И Фуше, и Сегюр, и даже смиренный маршал Ланн, начали изъявлять неудовольствие. Дятловский сибарит, целуя свою красавицу, смеялся над их жалобами, и объявил однажды навсегда, что он не будет сердиться, если друзья его станут говорить ему дружеские дерзости.
Этою свободою они воспользовались. Насмешки Охонина, жившего в столице, были нередко остроумны. Насмешки его необразованных собеседников были, просто наглы и отвратительны. Служители стыдились, прислушиваясь к Дятловским господским разговорам. Один из сослуживцев Охонина, проезжая через Устюжну, навестил старого товарища, и, по возвращении в Петербург, описал его совершенно переменившимся, одичавшим, огрубевшим, опустившимся, погибшим.
"Нельзя не пожалеть, говорил он, о прелестной девочке, которая попалась в такую отвратительную беседу. Да жаль и самого Охонина. Что это с ним сделалось, в один год после отставки!" Сослуживец ехал с попутчиком, Устюжским жителем, который, возвратясь из Петербурга, привез в уезд известие о столь неблагоприятных толках.
"Вот как о нем судят в Петербурге! говорили с торжеством недовольные. Стало быть, не мы одни его осуждаем. Все видят его беспутство; только он не видит!" - "Этим-то и знаменуется гнев Божий! - сказал один неученый, но умный человек. Погрязшему в порок, Господь не только не дозволяет видеть всю мерзость его положения, но даже допускает его находить в нем удовольствие и ускорять свою погибель!"
На сей раз добрый человек ошибся: Провидение дозволило Дятловскому помещику увидеть мерзость его положения.
Все эти толки дошли до его сведения. Он сначала рассердился на бывшего товарища, который так весело провел у него время, и, за дружеское гостеприимство, так дурно ему заплатил. Потом он одумался, и сознался в душе, что товарищ прав, потому что в Петербурге и в полку не так живут, как в Устюжне на мызе; что действительно Дятлово наполнено шушерою.
Это Охонин знал и прежде: но что же делать в деревне? где найти лучшую беседу в таком бедном уезде? неужели сидеть одному как отшельнику, или оставаться было в столице, после отставки? Нельзя! хоть два года надобно пожить в своих поместьях, и устроить имение. Ох, имение! Как-то не оно, а долги начинают устраиваться.
Нет, полно, в самом деле! Пора перестать, глупый штат распустить, расходы ограничить, а после жениться. Да! Не иначе! Если будет выгодный случай.
В мае 1816 года Параша уже была матерью мальчика. Это обстоятельство придало несколько грусти Дятловскому помещику. В тот день у него не было никого.
Романисты и поэты заставляют прелестных женщин разрешаться от бремени прелестными младенцами; но на деле выходит, что все новорожденные от прекрасных и от дурных обыкновенно бывают довольно безобразны, и хорошеют, спустя некоторое время.
В этом убедился и Охонин. Когда Параша с улыбкою на него взглянула, он вспомнил Рубенсову картину Люксембургской галерее; вспомнил мастерское изображение болезненной радости Марии Медичи, родившей сына, и нежно улыбающейся Генриху IV; вспомнил, и взглянул на свое рождение.
"Экого уродца Бог дал! Подумал он. И можно ли ему радоваться? Ведь это незаконнорожденный, которого не буду знать, куда девать!"
Отец протоиерей навестил несчастную дочь своего друга, и совершил священнодействие крещения младенца Константина. Поздравляя Охонина, достойный пастырь сказал: "Желаю вам от души примирения с совестью.
Вразуми вас Господь! Дайте поскорее законного отца вашему рождению и супруга его несчастной матери". Дятловский помещик задрожал от ужаса: в малочинном роде Охониных никто не обесславил себя неравным браком, а ему, майору и кавалеру, жениться на поповне... Страшно и подумать, хотя совесть подтверждает слова протоиерея!
Через месяц, губернатор вместе с губернским предводителем приехали осматривать уезд. Последний довольно выразительно приветствовал представляющегося Охонина, сказав: "Что вы не женитесь, Илья Афанасьевич?
Пора бы вам завестись домком, если служить не хотите!" Хотя Охонин и отвечал, что еще не было случая, что-де даст Бог вперед, однако запрос предводителя сильно огорчил Дятловского помещика; тут был упрек, а непростое приветствие.
Когда, по отъезде начальников губернии, кто-то из усердия, рассказал Охонину, как предводитель отзывался о нем губернатору, как он говорил:
- "Жаль очень, что этот молодой человек, с хорошим воспитанием и достатком, без нужды оставил службу, и не только ничего не делает кроме долгов, но уже успел обесславить себя в целом уезде обольщением бедной сироты" - когда это дошло до сведения Дятловского барина, он призадумался не на шутку.
- Нет, чёрт возьми! женюсь! И в самом деле, что за беспутная жизнь! И дорога и скучна! Сверх того, Парашка надоела мне своими нежностями. По зимнему пути,
Охонин отправился в Москву. Славный город Москва! Недаром многие предпочитают ее Петербургу. И то правду сказать, у древней столицы есть свое, особенное, чего в Питере не найдешь. Из многого множества разниц вот одна: молодой, деревенский житель, из поместья своего отправляется в которую-нибудь из двух столиц: по делам, он говорит, а по каким, не сказывает.
Тут обыкновенная догадка: разумеется, заложить имение в Опекунский Совет. А если имение заложено или молодец не таковский, то какие же его дела? О, тут, судя по тому, куда едет: если в Петербург, то искать места; в Москву, искать невесты. Право так! В Москве ведь нет невестам перевода. И по этой причине, женихи ездят в древнюю столицу за невестами, как купцы ездят на ярмарку за товаром.
У Охонина, сверх того, была в Москве бабушка, родная тетка его матери. Бабушка была вдова, немолода, сама дочерей не имела, а сына давным-давно женила, и постоянно жила в Москве. У бабушки знакомых много, и в первый день приезда внучка, Илюши, она ему насчитала пятнадцать невест разных достоинств и кондиций. Дятловский помещик решился подождать, да посмотреть, да с толком выбрать.
Его кондиции были, - приданое, хоть небольшое, лишь бы родители что-нибудь значили. Расчет верный. Вот, скажут, каков Илья Охонин: знатные принимают его в родню!
Дятловский барин выехал из Москвы женихом сенаторской дочери, девицы, с небольшим денежным приданым, очень хорошо воспитанной и неслишком красивой собою. Правда, лицом недурна, но так бледна! так худа! Даже не имеет лучшего украшения женской фигуры! Это будет контраст с Устюжскими красавицами. Но тем лучше. Можно их уверить, что в Москве мода на плоские груди, и что теперь везде такие носят.
Параша закричала от радости, когда возвратился ее возлюбленный. Она поднесла своего Костиньку, и с восторгом сказала: - Посмотрите, какой хорошенький!
И точно он был хорошенький; да батюшка косо на него посмотрел. Разнесся слух о помолвке Охонина. "Дай ему Бог! говорили все. Женится, оставит прежние беззакония!"
Параша с ужасом узнала об этом. Сам он ей не говорил ни слова. Дрожа всеми членами, она решилась вымолвить словечко.
- Вздор! Еще долга песня.
- Вздор! Еще долга песня.
Более ни слова. Это не успокаивает, ни отчаивает. Однако заметно, что обращение его сделалось очень и очень холодно. Параша плакала украдкой, и не смела думать о своей будущности. После Святой недели, нанят был в Устюжне дом, отправлено туда порядочное количество запасу и корова, приискана работница, и объявлено Параше, что новоселье готово. Громко закричала несчастная, и упала на пол, не от обморока, а просто, сраженная отчаянием.
Она кричала, била себя в грудь и не могла плакать.
- Что за пустяки! - грозно крикнул барин. - Этим ничего не возьмешь!
- Что за пустяки! - грозно крикнул барин. - Этим ничего не возьмешь!
Параша рыдала целый день, и, по обыкновению простых, облегчала скорбь свою, распевая сердечные жалобы. Ее велено было отвести в дальние покои. Женщины, которые за нею ухаживали, забыли, что она была любовницею их господина, и от чистого сердца разделяли ее скорбь.
Охонин целый день бродил по полям. На другой день, поутру, лошади уже были готовы. Доложено барину, что Параша уснула, встав, помолилась Богу, и увязала небольшой узелок. Слава Богу! она согласна ехать. Дверь комнаты отворилась, и Параша вошла, держа на руках сына.
- Ну, что тебе надобно?
- Мне, сударь, приказано выехать отсюда. Пришла к вам проститься.
- Прощай, душенька! Ведь ненадолго. Я сегодня же к тебе приеду.
- Покорно благодарю, сударь! только вы меня не найдете, потому, что я не поеду на квартиру.
- Как не поедешь? Опять глупости!
- Мое место, сударь, здесь, у вас, в Дятлове. Так вы меня к себе взяли. Сюда приехала я поруганная, доброе имя потерявшая. Здесь родила я этого бедного. Если отсюда меня гонят, то я должна искать себе другого приюта, а милостыни вашей не принимаю.
- Ну, делай, что хочешь! Здесь тебе нельзя оставаться. Я женюсь.
- Разве я не жена ваша?
- Что ты завралась?
- Да, конечно, под венцом не была. А помните, как вы целовали мои руки, помните...
- Все помню, что тебе угодно; только мне угодно, чтоб ты скорее ехала. Что прошло, того не воротишь. Ну, был грех общий. Делать нечего!
- Вот вы сами говорите, Илья Афанасьевич, что был грех. Да я ли напрашивалась на грех? Я ли старалась провинить вас пред Богом и перед добрыми людьми? Конечно, грешна и я. Знаю сама как грешна!
Я чай, матушке родной не спится сладким сном в могиле от моего греха. Я думаю, родимый-то на том свете сам у батюшки Царя Небесного просился в ад, вытерпеть за меня муку страшную, снять на себя мое наказание тяжкое. Легко, небось, об этом думать, Илья Афанасьевич!
Однако же, я думала сама, думали и говорили мне добрые люди; и все-таки я вас любила. Душу свою вам отдала для того, чтобы с вас снять грех, мне одной за него отвечать. Вы начали, я кончила.
Теперь, что вы начинаете? что вы хотите из меня сделать? куда мне деваться? кому на глаза показаться? Разве броситься в Мологу, утопить мой позор от честных людей, да с новым грехом на суд страшный явиться?
Охонин встревожился. Ни угрозами, ни насмешками нельзя было опровергнуть жалоб несчастной Параши.
- Что ты говоришь, душенька? образумься! Вспомни, что всякий грех очищается покаянием. Для этого-то я и женюсь. А ты потерпи: я приищу тебе мужа, и ты будешь с ним жить честно, во страхе Божием.
- Благодарна за милость. А этого (поднимая ребенка) куда мне девать? Взять, небось, да ударить об пол; чтобы он тут погиб, перед отцом беззаконным!
Ни в сражении, ни на смотру не чувствовал Охонин такого страха, как в эту минуту. Чего доброго: сумасшедшая навяжет на шею уголовное дело! Он бросился к Параше, и, удерживая ее, говорил:
- Друг мой! образумься, ради самого Бога! Ну, если хочешь, пожалуй, оставайся здесь!
- Оставаться здесь? Нет! Мне жить все равно, что в Дятлове, что в другом месте. Об этом я не хлопочу. Вы меня выгнали из вашего сердца. Вот что для меня важно!
Оставайтесь в покое; я найду себе место; на белом свете его довольно; и хлеб себе найду. Бог не попустит меня умереть с голоду.
Буду сиротою, во сто раз хуже, нежели была прежде. Тогда, я Бога не гневила; тогда был у меня брат-голубчик, который теперь и знать меня не захочет; тогда жалели обо мне люди добрые, которые теперь и глядеть на меня не станут; а более всего, тогда я еще не любила вас, не носила мучения адского в сердечушке, не чувствовала боли лютой в моей душеньке.
Но теперь пусть я страдаю. Буду радоваться горести моей, и веселиться о скорбях моих. Авось либо выстрадаю себе милосердие Божие, когда уже нельзя его вымолить!
При этих словах Параша пролила слезы, помолилась иконам, поклонилась Охонину, и сказала со вздохом:
- Прощайте!
Охонин сам мучился в это время. Он взял за руку Парашу, и, едва переводя дух, спросил:
- Куда же ты поедешь!
- Покамест в город; а там подалее.
- Почему же ты не хочешь остаться на квартире?
- Не хочу, Илья Афанасьевич! И никто меня к этому не принудит. Прощайте! Будьте здоровы и счастливы, а обо мне позабудьте.
У Параши были сбережены деньги, оставшиеся после матери. Все, подаренное ей Дятловским помещиком, она оставила у него. По приезде в город, она остановилась у просвирни, и на другой же день наняла подводу до Тихвина. Оттуда, как говорили после, она уехала в Петербург с какою-то генеральшей, которая взяла ее к себе. После не было o ней слуха.
Охонин, узнав об отъезде Параши в Тихвин, очень обрадовался. Он догадался, что она или не возвратится, или, прожив там некоторое время, отвыкнет от него. В кругу своих приближенных, он рассказывал о Параше с веселым видом. Поступок с нею выдавал за самый благоразумный, и даже геройский.
Не все были с ним согласны, но никто не противоречил. Однажды начал он насмехаться над простотой своей дурочки: так называл он Парашу. Между прочими анекдотами, он рассказал, что раз она разнежилась до такой степени, что, не зная как выразить свое чувство, сказала, обнимая его: "Князь ты мой Шереметев! Граф Суворов и разных ты орденов кавалер!"
Все громко захохотали, а кто-то из придворных, Ремюз или Фуше, с серьезным видом сказал:
- Насмехайся! шути! только не смейся громко: совесть разбудишь!
- Насмехайся! шути! только не смейся громко: совесть разбудишь!
В августе, Дятловский помещик возвратился из Москвы, и привез с собою помещицу, сенаторскую дочь, следовательно самую знатнейшую особу, какая только могла быть в той округе. Вот, тут все пошло иначе в сельце Дятлове.
Уже не пьяный двор посещал мызу, а барыни, помещицы, благородные, которых Дятловская госпожа не только ласково принимала и щедро угощала, но даже дарила на память платками, материями, чепцами и тому подобным.
- Всего навезла с собою из Москвы! Премилая женщина! Жаль только, что чрез месяц с супругом своим уехала в Москву, на целую зиму. Как быть! Подождать до мая. Обещала приехать в Дятлово. Вот беда! В мае, Дятловская помещица родила. Следовательно, по крайней мере, еще два месяца пробудет в Москве.
По истечении некоторого времени, получено еще неприятнейшее известие. Слабый младенец умер, и мать так больна, что долго и долго не оправится. - "Бедняжечка! говорили Устюжские барыни. То-то она была такая худенькая!" Прошел год, - никто не едет в Дятлово: помещики отправились на воды.
И еще год. И еще. Короче сказать, в течение семи лет, в Дятлово приезжал только сам Охонин, раза три, всегда на короткое время, и только для того, чтобы собрать поболее доходов, и рассказать знакомым, что жена его все больна, - рожала четыре раза, да дети скоро умирали; что ее лечение и жизнь в Москве сопряжены с ужасными издержками; что долги с каждым годом возрастают в обратной пропорции со скоростью падающего тела; словом, что ему, Охонину, не житье, а наказание.
- Наказание за старые грехи! - сказал ему кто-то.
- Правда, правда и правда! - отвечал Охонин.
Ровно чрез девять лет после изгнания Параши, Илья Афанасьевич приехал в Дятлово на житье.
Супруга его скончалась; детей ни одного не осталось; долгов накопилось тем более, что два года был неурожай, и поместья Охонина не только не давали дохода, но и требовали издержек на поддержание крестьян.
- Вот прекрасная жизнь! - говорил Дятловский помещик. - Женился, для того, чтобы мучиться с женою и разориться. Что я сделал в эти восемь лет? Долги! Да, правда, состарился девятью годами, и сделался ни к чему неспособным; стал глупее прежнего.
Здорово, мое Дятлово! Ты у меня держишься на ниточке; но я все рад тебя навестить. Авось-либо удержу за собою, хотя с пожертвованием других поместий! Ты мне дорого, Дятлово! В тебе я жил весело, с грехом пополам; без тебя, и в законном, благопристойном житье, нашел только скуку, досаду, горе и тяжкие потери. Бьют еще старинные башенные часы.
Не испортились, не состарились прежде времени, подобно мне. Все идут правильно, аккуратно. Играйте, куранты дедовские! Гуди заунывно, часовой колокол! Когда пробьет час моей смерти, тогда заржавейте и замолчите. Умрите, вместе с последним из Охониных, оплакавшим смерть четверых детей.
Ах ти, был у меня еще один! Где-то он, сердечный? Я чай, давно уже истлел прах и сына и матери. Поджидают меня на том свете, для того, чтоб потащить на суд страшный и страшный!
- Не грусти, брат Илья! Будь философ и веселись вместе с нами.
Кто утешал так бедного Охонина? О, быстрыми шагами подвинулась к просвещению Устюжна-Железопольская! Уже не прежние Камбасерес и Рустан Дятловского двора, составляли веселое общество этого городка.
Статное ли дело! Завелись другие. Всё народ образованный, и так образовали старуху Устюжну, что в ней появились купцы, торгующие "разными иностранными винами", в том числе и шампанским.
Мудрено ли, что нашлись утешители, которые приглашали быть философом и веселиться вместе с ними! В настоящее время, философия всеупотребительна как курительный табак, а призвания к веселости возглашается людьми, и денежными, - потому, что с деньгами можно веселиться, и безденежными, потому, что без денег должно веселиться. Иначе было бы скучно и денежным и безденежным.
- Не грусти, брат Илья! Будь философ и веселись вместе с нами. Можно ли обвинять огорченного, когда он ищет минутного забвения своего несчастья? Кто приглашает его развлечься, развеселиться, тот бывает его другом и благодетелем.
- Опять ты грустен, Илья!
- Опять ты грустен, Илья!
- Поневоле будешь грустен, когда дела плохо идут. Вот, например, с Опекунским Советом: перевел я залог моего имения из Петербургского в Московский. Сам жил тогда в Москве, легче было расплачиваться. Бился, бился; перезаложил на двадцать четыре года. Казалось бы, платить не так трудно. А, вот теперь два года не вносил ни копейки. Право, не из чего! С партикулярными долгами как разделаться, не знаю! Едва плачу процент.
- Заплатишь! Все пройдет.
- Да! Все пройдет! Мне кажется, я сам, скорее всего, пройду.
- Опять меланхолия! погрусти, кстати, о своей поповне.
- Должно брат грустить! Это у меня на совести лежит.
- Отыщи ее и возьми опять к себе.
- Где ее отыскать? тринадцать лет прошло с тех пор, а я в это время даже не хотел осведомиться о ней. Боялся, что мне скажут - умерла с горя! Если я точно ее убийца, то, по крайней мере не знаю об этом. Наказывает меня Бог!
- Небось, Опекунским Советом?
- Всем! И Опекунский Совет тут же.
- Что ты не попросишь помощи у тестя?
- А ему откуда взять? Да и что ему за дело до меня? Теперь я ему совершенно посторонний.
- Полно, братец, об этом толковать! Выпьем с горя водки.
- Ох! только это и осталось в утешение.
Все соболезновали о запутанных обстоятельствах Охонина; но помощи никто не мог подать. Устюжна город небогатый, а у кого и были кое-какие капиталы, те давным-давно прибрал к себе Дятловский помещик.
С трепетом проглядывал Охонин Московские Ведомости, и холодный пот выступал на нем, когда он читал слова: "Будут продаваться заложенные и просроченные имения". Наконец, после томительного ожидание увидел он: "Майора и кавалера Ильи Афанасьевича Охонина, Новгородской губернии, Устюжно-Железопольского уезда, в Сельце Дятлове 118, в деревне Старом Кабачке 49, в деревне... А всего: 542 души мужеска пола".
- Свершилось! Прощай, мое Дятлово! Однако, скоро ли! 1, 15 и 21 чисел мая, будущего 1850 года. Так! День рождения и именин моего Костиньки. Явно, наказание Божье!
Скоро получено повеление взять в опеку все имение. Охонин нанял уже дом в Устюжне. Равнодушно узнали крестьяне о беде своего барина: им памятна была его прежняя строгость в собирании доходов, обременение работою, требование оброка прежде времени. Впоследствии, помещик был не так взыскателен; но старое не забыто.
Один добрый Василек оплакал несчастие своего барина. Он потихоньку отдал ему две тысячи рублей, которые успел собрать до прибытия опекуна, и в приходной книге выставил задними числами.
- Да сколько ты должен внести? Мы постарались бы собрать кое-как!
- Около двенадцати тысяч.
- Ай, чёрт возьми! Много! А сколько до того времени соберет опекун?
- Тысячи две. Да процентов нарастёт столько же.
- Беда! Тесть не может ли тебе помочь?
- Где ему взять? Да и не захочет.
- Не можешь ли ты продать половину с вольной руки? Из задатка расплатишься с Советом, а после купчую совершишь.
- На мне запрещений слишком на двадцать тысяч.
- Стало быть, нет спасения?
- Никакого! Тут воля Божья. Как ни хитри, не перехитришь!
Кредиторы Охонина, устрашенные известием об опеке, начали осыпать его упреками письменно и словесно. "Не грешно ли вам! Я должен потерять мою собственность!
Я человек небогатый! Я нажил своими трудами! Есть ли в вас совесть!" Это было терзание Прометeево.
Охонин успокоил этих плакс, предоставив им право взять все, что ему останется после продажи.
Охонин успокоил этих плакс, предоставив им право взять все, что ему останется после продажи.
- Я должен благодарить Бога, - говорил он, за то, что не создан умником. Если бы еще я отстал от Религии, то, прожив хуже скота, окончил бы жизнь мою гораздо хуже, потому что ни одно животное не лишает себя жизни.
- Э, вздор какой! Стыдись и упоминать об этом! Пока человек жив, еще ничто не пропало. Лишишься имения? Как быть! У тебя есть пансион. Сверх того можно получить какое-нибудь место. Просись в городничие, в Польские или Малороссийские губернии, в которых есть свобода винокурения.
Умей всем довольствоваться. Вот, в чем истинная философия, любезный друг!
Пришло письмо от превосходительного тестя, который с выговорами, приправленными "душевным прискорбием" уведомлял о продаже имения, по 310 рублей за душу.
Пришло письмо от превосходительного тестя, который с выговорами, приправленными "душевным прискорбием" уведомлял о продаже имения, по 310 рублей за душу.
Из вырученной суммы столько то удержано Опекунским Советом, столько то поступило на удовлетворение Московских кредиторов, а остальные деньги, числом столько то, отправлены в Устюжский Уездный Суд, по требованию заимодавцев.
О, как обрадовался Охонин!
О, как обрадовался Охонин!
Все получат капитальные суммы и проценты. И даже ему останется, по расчету Уездного Суда, две тысячи сто тридцать восемь рублей.
- Ну, слава Богу! А кто купил имение?
- Какой-то надворный советник и кавалер Ставросский. Должна быть фамилия польская.
- Ну, слава Богу! А кто купил имение?
- Какой-то надворный советник и кавалер Ставросский. Должна быть фамилия польская.
- Не польская, а разве, поповская. Ставрос, по-гречески, крест. Да что он за человек?
- Ничего не пишут.
- А впрочем, мне все равно. Я отдохну!
- Отдыхай, да не заспись. Хлопочи о месте.
- Ну, брат Илья, что дашь за добрую новость? Правда, тебе давать нечего. Так и быть, возьму бокал мадеры. А известие радостное!
- Что за радости? - угрюмо спросил Охонин.
- Веселись, смейся, скачи, пляши, и давай мадеры. Иначе не скажу.
Подали мадеры.
- Не нужно тебе искать места. Дятлово может быть твое, и это так верно, как то, что я пью мадеру.
- Не с ума ли ты сошел?
- Слушай. Купил не Ставросский, a купила на имя его сестра, купчиха, вдова пребогатая. Она едет сюда и намерена сыскать жениха, дворянина.
- Так что же мне за дело?
- Теперь я спрашиваю: не с ума ли ты сошел? Разве не слышишь? Ищет жениха, дворянина!
Предложи себя, вот и все. Да у нас в целом уезде не найдет такого выгодного! И майор и кавалер, и бывший Дятловский помещик. Чего ей лучше!
- Слуга покорный. Я и впрямь думал, какая-нибудь хорошая весть! Нет, брат; у меня от женитьбы шея болит. Мне нет счастья на супружество.
- Помилуй, братец! Баба ловкая, молодая, богатая купчиха, Пелагея Петровна Крупчатникова.
- Убирайся ты с нею к чёрту. Вот, выдумал! Пелагея, да еще Крупчатникова. Прелестное прозвание!
- Настоящее купеческое! Все, кончающееся на атников, итников, ощиков, енников, - все это из рода торгового, промышленного, богатого, честного, доброго.
- И прочая, и прочая! Ищи других женихов своей Крупчатничихе, а меня оставь в покое.
- Глуп же ты, брат Илья!
- Оглупеешь поневоле! со вздохом отвечал Илья. - Бедность, заслуженная бедность! вот какие предложение должен я выслушивать, по милости твоей!
- Как хочешь! Чур, после не пенять! Советую одуматься.
Весь город изумился неуместной гордости бывшего Дятловского помещика. "Как? Такие выгодные предложения! Такой счастливый случай! Он с ума сошел!"
И многие небогатые дворяне вознамерились поискать счастья у купчихи Крупчатниковой. Приехала Дятловская помещица; остановилась в доме такого-то, переоделась, и сейчас в собор; она слушала молебен; они собрались было посмотреть, да ничего не разглядели: большая шляпка и "уваль"!
Потом она была у Отца протоиерея, и долго сидела, чай пила и все разговаривала. Вечером никого к себе не принимала. На другой день, в одиннадцатом часу, когда Охонин осушал графинчик с настойкой, незнакомый слуга пришел к нему с докладом, что Александр Петрович Ставросский и сестрица его покорнейше просят пожаловать к ним откушать.
- Меня? Я, брат, с ним не знаком. Благодари за честь, которой я не принимаю.
Слуга ушел, и возвратился чрез десять минут.
- Приказано покорнейше просить. Очень-де много одолжите!
- Что им надобно? Что за одолжение? Благодари еще раз, и скажи, что не буду!
Слуга ушел, и через несколько минут, отворилась дверь из передней: в комнату вошел молодой, статный мужчина, с крестиком в петлице, щегольски одетый, раздушенный, с женоподобною физиономией, с жеманною улыбкой.
- Извините, Илья Афанасьевич! сказал он сладеньким голоском.
- Что за ликерная конфетка! подумал Охонин, и спросил, с кем имеет честь говорить?
- Я Надворный Советник Ставросский. Вам неугодно было принять нашей просьбы: я сам пришел вам ее повторить.
- Извините, сударь! Я не имею чести вас знать, и не вижу ни какой надобности знакомиться с Вами. Охонин выпил рюмку настойки.
"Разве я чем-нибудь заслужил такой неласковый, и даже грубый прием?"
- Нет-с! Да, наши отношения таковы, что вы сами понимаете! Мне не может быть приятно ваше знакомство, сверх того, извините, лишнее выпил, и потому так груб!
- Воля ваша, Илья Афанасьевич! Мы от чистого сердца приглашали вас к себе откушать.
- Вы, может быть, думаете, что мне есть нечего? Ошибаетесь!
У Ставросского показались слезы на глазах.
- Помилуйте, Илья Афанасьевич! Осмелюсь ли я когда-нибудь.... Как худо вы меня понимаете!
И утер слезы, которые струями полились по румяным щекам. Охонин глядел на него с изумлением.
- Кой чёрт! - думал он. - Этот сахарный стоит передо мною, как просрочивший должник перед кредитором. Да что же вам угодно?
- Ничего более, как только осчастливьте меня и сестру вашим посещением.
- Послушайте, государь мой! Вы мне кажетесь честным господином, и я должен вас предупредить. Здесь носятся слухи, что сестрица ваша, госпожа купчиха Крупчатникова, хочет сделаться дворянкой, и ищет себе жениха. То верьте мне....
- О, на этот счет, - с живостью прервал Ставросский, будьте спокойны! - У сестры моей есть жених, дворянин, которого она любит и ни на кого на свете не променяет. Нет, нет!
- Так что же вы ко мне пристали? Может быть, полагая меня в крайней бедности, хотите, Христа ради, дать вспоможение, которого я не прошу?
- Мы не смеем и думать об этом, Илья Афанасьевич! Поверьте, что кроме истинного почтения вы ничего от нас не увидите.
- Очень же щедры вы на почтение, когда дарите им человека совершенно незнакомого и вовсе непочтенного! Но, если уже непременно я должен у вас обедать, то позвольте мне одеться.
- Я не знаю, как вас благодарить, Илья Афанасьевич.
Охонин ушел, а Ставросский расхаживал по комнате, часто утирая слезы. "Как он постарел! как поседел! не мудрено! горе сокрушает скорее времени!"
- Ну, вот и я к вашим услугам. Пойдемте!
В первой комнате встретил их отец протоиерей, и вслед за ним, женщина еще молодая, довольно толстая, румяная.
- Узнаете ли вы меня, Илья Афанасьевич? сказала она, улыбнувшись и тем, показав, что у нее не достает одного зуба спереди.
- Боже мой! Глазам не верится. Не с ума ли я сошел?
- Узнаете, по крайней мере, Костиньку?
Вошел в комнату красивый мальчик, лет четырнадцати, прекрасно одетый. Бывший Дятловский помещик заревел. Насилу отпоили его мадерой. Ну, пошли романтические глупости! Чудные встречи, чудное возвышение бедных людей и унижение богатого, нечаянное вдовство с той и с другой стороны, как будто условленное! где тут правдоподобие!
Благоволите прочитать еще несколько страниц, и вы увидите, что дело происходило самым простым и естественным образом.
Когда Алексаша был отправлен в Петербург, он писал оттуда и к сестре, и к Охонину. Когда он и его крестный отец узнали о позоре Параши, Алексаша хотя был неопытен, и не совсем понимал в чем дело, но в негодовании дал слово прекратить все сношение с преступною сестрою, а крестный отец еще более утвердил его в намерении, пояснив, сколько дозволительно было, всю важность такого бесчестия. Алексашу хотели отдать в Александро-Невскую академию.
Когда Алексаша был отправлен в Петербург, он писал оттуда и к сестре, и к Охонину. Когда он и его крестный отец узнали о позоре Параши, Алексаша хотя был неопытен, и не совсем понимал в чем дело, но в негодовании дал слово прекратить все сношение с преступною сестрою, а крестный отец еще более утвердил его в намерении, пояснив, сколько дозволительно было, всю важность такого бесчестия. Алексашу хотели отдать в Александро-Невскую академию.
Случилось, что крестного отца навестил один значительный чиновник, богатый и довольно молодой. Сначала обратила на себя его внимание прекрасная наружность Алексаши; потом, рассказ об его сиротстве возбудил участие; наконец чиновник пленился природным умом и малыми, но основательными, познаниями этого мальчика.
Он упросил крестного отца отдать ему Алексашу, полюбил его, начал заботиться об нем как о меньшом брате, и, когда минуло ему семнадцать лет, отправил его в университет, куда сам нарочно заезжал каждый год, для наблюдения за успехами своего любимца.
Алексаша имел редкие способности и был прилежен. Благодетель, видя, что его попечение не пропадают, велел юному Александру оставаться в университете, до получения докторского звания; потом определил его к должности по тому же министерству, где сам служил, и таким образом вывел в люди молодого Ставросского, названного им так, в воспоминание его происхождения из духовного звания. Во всем этом нет ничего необыкновенного. Подобные примеры мы видим очень часто, и, дай Бог, видеть еще чаще.
Что касается Параши, то ее история не была так весела. С растерзанною душою, пробиралась она в Тихвин, в надежде получить облегчение от чудотворной Иконы. Бедная девушка, в продолжение пути, не могла ни есть, ни спать. Если бы Охонин умер, печаль ее была бы в тысячу раз сноснее.
Но мысль, что он ее покинул, что он, так страстно ею любимый, будет принадлежать другой, эта мысль производила в ней тоску невыразимую. Одно воспоминание об Охонине так стесняло ее сердце, что она, не в состоянии скрыть своего горя, мгновенно заливалась слезами, и вскрикивала даже при посторонних: - "Ой, батюшки, тошно! голубчики, грустно!"
Устюжские уроженки не так красноречиво выражают свою скорбь, как Шекспировы героини; тем не менее, все, слышавшие эти болезненные возгласы, старались ее утешить, не зная даже о чем она грустит. Они, плакали, и советовали ей прибегнуть к обыкновенному русскому лекарству от сердечных недугов, - молиться Богу. Бедная Параша, может быть, покусилась бы на жизнь, если бы надежда на молитву и любовь к сыну не давали ей мужества.
В таком бедственном положении добралась она до Тихвина, на пятый день своего путешествия. Бедняжка совершенно измучилась, и, боясь занемочь, в тот же вечер пошла в монастырь к чудотворной Иконе. К счастью, одна петербургская жительница, вдова, тайная советница, ежегодно посещавшая Тихвин, приехала в тот же самый день.
Церковь была отперта и молебен служился: Параша застала его окончание, и начала просить отца иеромонаха об отслужении другого. Утомленный священнослужитель готов был отказать до завтрашней обедни; но Параша плакала. Ее молодость и горесть тронули отшельника, и обратили на себя внимание приезжей дамы.
- Когда запели, - "Предстательство Христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное: не презри грешных молений глас" - Параша зарыдала так сильно, что слезы ее струею полились по рытвинам чугунного помоста.
При чтении Евангелия, ее превосходительство, из любопытства, оставшаяся в церкви, велела своему слуге поддержать дрожащую богомолку, да и сама изволила к ней подойти с видимым участием "О, бедняжка! Успокойся! утешь тебя, Царица Небесная!
Видно, много ты горя потерпела в такие лета!" Петербургская дама непременно захотела узнать, кто такова эта прекрасная молодая особа, с младенцем, и в такой тяжкой скорби, и немудрено было узнать. В тот же вечер городничий приказал юной страннице явиться к себе, и отвел ее к Петербургской даме. Бедная Параша вынуждена была рассказать свою историю.
Ее превосходительство была тронута до слез.
- "Правда, милая! - сказала она: - ты погрешила перед Богом по неопытности, и это конечно тебе простит Творец милосердый. За твою вину должен отвечать другой. Но не хорошо то, что ты так страстно прилепилась к своему развратителю. Ты должна стараться его позабыть, и обратиться к Богу". - "Ах, мать моя родная! - отвечала Параша.
- "Правда, милая! - сказала она: - ты погрешила перед Богом по неопытности, и это конечно тебе простит Творец милосердый. За твою вину должен отвечать другой. Но не хорошо то, что ты так страстно прилепилась к своему развратителю. Ты должна стараться его позабыть, и обратиться к Богу". - "Ах, мать моя родная! - отвечала Параша.
- Сударыня ты моя! полжизни отдала бы я тому, кто вылечил бы мое сердечушко!" - "Молись Богу, душа моя, а Он тебя вылечит. А между тем, что ты намерена делать?"
- Хочу, матушка, остаться здесь, в Введенском монастыре.
- Хочу, матушка, остаться здесь, в Введенском монастыре.
Дама покачала головою.
- Ну нет, Душенька! Это невозможно. В монастырь тебя не примут: да и к чему, в твои лета, вступать в святую обитель? Через год, через два ты позабудешь свое горе, и не захочешь жить в момастыре. А между тем, куда ты денешь своего ребенка? Ведь не бросить же его на дороге, - прости Господи! - или не подкинуть кому-нибудь.
- Сохрани меня, Мать Пресвятая Богородица от такого греха! - сказала Параша, обливаясь слезами.
- Ну, вот видишь! Так я тебе лучше предложу. Ты умеешь читать и писать. Иди ко мне в услужение. Должность твоя будет записывать мой расход, и по вечерам, когда я лягу в постель, читать мне книгу. Теперь я еду в Ладожскую деревню, где обыкновенно живу до Покрова. А после, переезжаю в Петербург на всю зиму. Согласна ли ты?
- Ну, вот видишь! Так я тебе лучше предложу. Ты умеешь читать и писать. Иди ко мне в услужение. Должность твоя будет записывать мой расход, и по вечерам, когда я лягу в постель, читать мне книгу. Теперь я еду в Ладожскую деревню, где обыкновенно живу до Покрова. А после, переезжаю в Петербург на всю зиму. Согласна ли ты?
Как не согласиться бедной Параше! Не по миру же ходить, а о монастыре страшно подумать! Об нем проговорилась только с отчаяния...
- Смотри же, милая: веди себя честно, бойся греха паче всего, не гневи Бога в другой раз.
На самом берегу величественного Волхова, близ древней Ладоги, в прекрасной усадьбе своей благодетельницы, провела Параша все лето, в обществе трех или четырех престарелых девиц, составлявших домашнюю компанию ее превосходительства.
Бедная дятловская изгнанница была всеми обласкана. Малютка ее подрастал и видимо хорошел. Им все любовались. Отправляясь в Петербург, его оставили в деревне, под надзором няни, а на следующий год, он поступил в звание любимца ее превосходительства, спал в ее комнате, и кушал за ее столом.
Параша была счастлива. Она вела себя очень строго, и никто из столичных ее воздыхателей не удостоился ласкового слова. Это благочестие приводило некоторых из них в такую досаду, что они от души посылали к черту недоступный предмет своей любви, и не только ругали Парашу, но и угрожали ей мщением.
Ничто не могло ее поколебать. Не столько боязнь греха, сколько воспоминание о Дятлове, вселяли в нее отвращение от новой склонности.
Так жила Параша три года. Наконец новый удар был ей нанесен судьбою. Благодетельница ее умерла. Конечно, Параша могла себе сыскать место в Петербурге; она выучилась ходить за знатною дамою, и вела себя очень хорошо: но кто возьмет, вместе с нею ее четырехлетнего мальчика? Третье сиротство бедной девушки, и едва ли не самое тягостное!
В Петербурге не без чувствительных сердец. Там есть люди, до такой степени сострадательные к бедности, что даже делают ее, - разумеется, чужую бедность, - предметом самых утонченных спекуляций, и даже выгодной торговли.
Какая-то матушка-мадам, средних лет, познакомилась с бедною Парашею, погоревала об ее горе, начала ее частенько навещать и к себе просить, и в горе утешать, и добрые советы преподавать. "Вот Христианская душа!" думала Параша.
В непродолжительном времени оказалось, что один купец, живущий в Петербурге и имеющий миллион в обороте, - купец, вдовец и двух взрослых сыновей отец, - никак не мог сладить с молоденькою танцовщицею, которая просила сорок тысяч ежегодно. Сорок тысяч! Много!
Предлагал купец двадцать; но, по уверению Леклерка, русские почитают святым число сорок, а танцовщица была русская, - итак, дело не состоялось. Услужливая матушка-мадам, которая добывала питомицу Терпсихоры, вознамерилась услужить купцу Парашею, во сто раз прелестнейшею, нежели танцовщица балетной труппы.
Вы, может быть, скажете, что и это не правдоподобно? Воля ваша; а, по-моему, все это очень понятно и естественно. И как дело идет о естественности, то в моей естественной истории скоро случилось нечто еще естественнейшее. Купец, познакомившись с Парашею, влюбился без памяти. Заметьте, что я говорю - влюбился, а не - выбрил себе бороду: последнее было бы совершенно противно Природе; первое еще кое как с нею клеится.
Параша естественно отринула развратные предложение купца, и прогнала матушку-мадам. Купец естественно впопыхах женился на Параше.
Сыновья купца естественно возопиели на батюшку. Батюшка естественно управился с ними по-русски. Таким-то образом, переходя из одной естественности в другую, бедная, обманутая поповна сделалась богатою купчихою, и, к чести не только ее, но и всего естественного в мире, должно сказать, сумела прибрать к рукам муженька. Он любил выпить лишнее, как мужчина.
Прасковья Петровна, как женщина, хотела было это воспретить: но он выразительными жестами заставил ее отложить все эти попытки. Прасковья Петровна, из супружеской вежливости, сама начала подносить мужу. Муж из благодарности к нежной и заботливой жене, переписал на ее имя несколько ломбардных билетов, суммою тысяч на двести и более.
Испуганный наводнением ноября, старый купец почувствовал себя очень нездоровым. Он сделал духовное завещание, которым обоих сыновей лишил наследства за неуважение к нему и к мачехе, и свою торговлю, два дома на Фонтанке, да третий у Владимирской, где сам жил, со всем движимым имуществом передал "дражайшей и благоразумной сожительнице Прасковье Петровне Кручатниковой в полное ее распоряжение". Так сказано было в духовной.
Лишь только скончался супруг Прасковьи Петровны, она послала к своим пасынкам, известить их о смерти отца, о его завещании и о твердом ее намерении возвратить им родительское состояние.
Пасынки упали к ногам благотворительной мачехи. И как скоро, положив покойника на Волковом, Прасковья Петровна порядком угостила всех бывших на погребении, изготовленные по воле ее акты, были ею подписаны.
Им передала она сыновьям своего мужа и торговлю, и дома, и даже половину движимого имущества; себе оставила только малоценный дом у Владимирской и ломбардные билеты.
Этот великодушный поступок приобрел ей уважение всего купечества. Вдова Прасковья Петровна начала жить мастерски: она скромность, бережливость и уединение умела соединить со щегольством, щедростью и общежитием. Вскоре появились женихи, но она об них и слышать не хотела.
Нет! Прасковья Петровна, не зная, подтверждала сказанное в прелестной балладе Монкрифа, и, стараясь забыть своего обольстителя, беспрестанно о нем вспоминала. Нередко, сидя одна в комнате, она напевала в полголоса песни, и проливала слезы, мечтая о милой сердцу ее Устюжне.
Сына своего воспитывала она наилучшим образом: малютка говорил по-французски и по-немецки также чисто, как по-русски.
Скоро после ее вдовства, Александр Петрович возвратился в столицу. Он сам отыскал свою сестру, которая уведомляла его о своем замужестве; но тогда Александр Петрович отвечал ей довольно сухо. А теперь она была молодая, прекрасная, богатая вдова, имела довольно обширный круг знакомства, жила в собственном, щегольски убранном доме, разъезжала в карете, одевалась по моде, раз в неделю давала обед: все это обязывает забыть старые прегрешения.
И братец, и сестрица остались довольны друг другом. Когда траур Прасковьи Петровны подходил к окончанию, она вторично осведомилась об Охонине.
Вторично, - потому что при жизни мужа разведала, что он живет в Москве с больною женою. На этот раз ей сказали, что он овдовел, и, оставшись бездетен, скучает в своем Дятлове.
Вторично, - потому что при жизни мужа разведала, что он живет в Москве с больною женою. На этот раз ей сказали, что он овдовел, и, оставшись бездетен, скучает в своем Дятлове.
Сильно забилось сердце Прасковьи Петровны. Чего бы лучше? Она еще в полном блеске красоты и богата. Но нет; не броситься же ему на шею! Пусть совесть его научит, что он должен делать.
Однажды Александр Петрович, приехав из канцелярии к обеду, привез с собою Московские Ведомости. "Почитай-ка!" сказал он сестре. Это была публикация Опекунского совета. Прасковья Петровна не слишком поняла, в чем дело, и когда брат ей растолковал, она, заплакав, объявила о намерении выкупить это имение.
- Нет, не так! - сказал Александр Петрович. Дай мне лучше сотни полторы тысяч взаймы. Я возьму отпуск, поеду в Москву, куплю это имение, и, когда ты выйдешь замуж за Илью Афанасьевича, передам его тебе.
Как сказано, так и сделано. И сделано, по-прежнему, самым естественным образом. Впрочем, если происшествие выходит несколько из круга обыкновенных, то в том-то и штука: иначе оно не стоило труда быть описанным. Нужно ли сказывать, что Охонин, для заключения всего дела чем-нибудь крайне естественным, женился на своей Параше?
Он сделал это, между прочим, для успокоения своей совести, и клялся всеми Святыми, что если бы нашел мать своего Костиньки и в бедном положении, а все-таки непременно сочетался бы с нею законным браком.
Постаревшую чету благословлял тот же отец протоиерей, и, поздравляя новобрачных, сказал Охонину: "Я вам тогда это советовал, как пастырь духовный! Не вняли вы моему совету, как мирянин, ослепленный суетою и предрассудками; но внял меня Господь, и, по неизреченной благости своей, сподобил вас очистить тяжкое прегрешение".
Устюжские барыни говорили об этой свадьбе иначе: "Вот как Бог его попутал! по пословице - "после полотенчика утирается онучкой". Был женат на сенаторской дочери; теперь женился на поповне, да еще на какой! Наказал его Господь!"
Опять вошло в славу сельцо Дятлово. Новая помещица начала всех принимать, и хлеба-соли не жалеет. Правда, есть из чего: кроме вотчин, тысяч двести денег. Славно живут Охонины! Чай и кофе, по-старинному, варятся четыре раза в день, а перин для приезжающих сделано пятьдесят.
Гостеприимная конюшня открыта для тощих лошадей всех окружных помещиц; словом, Дятлово опять Дятлово. Каждый год, барин с барынею, или лучше сказать, барыня с барином, уезжают в Петербург, месяца на два, навестить Костиньку, который учится очень хорошо, и по выдержании экзамена вступит в службу.
Фамилия ему дана: Дятловский, и Прасковья Петровна, у которой уже родились две дочери, уверяет, что ежели у нее не будет сыновей, то она Костиньке отдаст сельцо Дятлово.
И повести конец?
Нет еще: полюбуйтесь на житье-бытье Дятловских господ. Вы верно так же, как и я, любите все естественное, - все, согласное с уездною Природою.
- Ах! бесценный мой! говорит, тяжело воздыхая, Прасковья Петровна. Илюша! друг мой!
- Параша! милочка!
И повести конец?
Нет еще: полюбуйтесь на житье-бытье Дятловских господ. Вы верно так же, как и я, любите все естественное, - все, согласное с уездною Природою.
- Ах! бесценный мой! говорит, тяжело воздыхая, Прасковья Петровна. Илюша! друг мой!
- Параша! милочка!
- Ангел ты мой! Как я тебя люблю!
- Душечка ты моя!
- Не житье, а рай мне с тобою, моим милым другом! Так не оторвалась бы от тебя!
- Параша, друг мой давно я тебя просил! Ты приказывала подождать. Сделай же милость, дай мне тысячу рублей!
- На что?
- На что?
- Ну, как на что, душечка! Ведь и мне не хочется отстать от других. Вот, наши собираются в
Рыбинск, на ярмарку, и меня приглашают.
Рыбинск, на ярмарку, и меня приглашают.
- Зачем? Разве что нужно там покупать? Да отпущу ли я тебя одного, расстанусь ли я с тобою!
Что ты, Илюша? Бог с тобой! Бросить жену, и ехать без нужды! На что это похоже?
- Параша матушка! Ведь на две недели только!
- Да что за надобность? И на что деньги? На пьянство! на мотовство! Может быть еще?.. Полно, сударь, полно! пора остепениться.
- Неужели тебя разорит тысяча рублей?
- Не пожалела бы я и десяти тысяч на дельное, а тут не вижу ни какой надобности.
- Так-то ты меня любишь! Для всех щедра, а для мужа скупа.
- Ты ли это говоришь, бессовестный, неблагодарный? Не я ли тебя выкупила из беды, примером сказать, из грязи вытянула? Долги твои заплатила; тебя содержу, кормлю, пою, одеваю, пансиона твоего не трогаю: проматывай, куда хочешь! Чего тебе не достает? Ром к чаю; водка, вино к столу, - ведь все только для тебя. Я сама не пью. Лошадей тебе завела тройку, в твое удовольствие. Ведь это счет!
- Да! счет! А принимать к себе круглый год голодных старух, да вестовщиц, да сплетниц, кормить на убой, дарить деньгами, полотнами, отпускать им всякую провизию, содержать их - это все не счет?
- Из своего даю, мой батюшка, не из чужого!
- Видно, чужих-то один муж, который не смеет зазвать к себе приятелей!
- Каких приятелей? Не тех ли оборванцев и пьяниц, которых ты называл французскими генералами да министрами? Не их ли опять скликать? Дай тебе волю, - ты найдешь такую компанию, что "порядочной даме" надобно будет бежать отсюда!
- Давно ли ты, мать моя, попала в порядочные дамы?
- С того времени, как ты, отец мой, беспорядочный кавалер, остался без кола и без двора, да и без хлеба насущного! Понимаешь?
- Слушай, Прасковья! не посмотрю я на твое богатство, и отделаю тебя по-русски, если ты еще осмелишься мне грубить. Одного зуба уже нет!
- Что! бить меня?
Прасковья Петровна выбежала в другие комнаты.
- Батюшки, помогите! Матушки, голубушки! Авдотья Семеновна! Евгения Ниловна! Пожалуйте сюда! Будьте мне свидетели! Защитите меня, бедную, горемычную!
- Что, матушка? что такое? - закричали обе барыни, то есть, Авдотья Семеновна и Евгения Ниловна.
- Красавицы мои, защитите! Бить меня хочет! Убить грозится!
- Сохрани Господи, матушка! что с ним? Видно хмелен!
- Нет, мои матушки! Пристал с ножом к горлу: давай ему тысячу рублей, ехать на ярмарку! (рыдая). Мало я за него переплатила! Мало я для него сделала!
- Ах, матушка! Ах, голубушка!
И как мы решились не отступать ни в чем от естественности, то вот какие мудрые наставления дает Илья Афанасьевич, дает своему возлюбленному сыну.
"Очень радуюсь, друг мой Константин Ильич, твоим успехам в науках, и весьма утешает меня надежда, что ты, с Божией помощью, выдержишь экзамен, и получишь право вступления в службу.
Не теряй времени, мой любезный, и помни, что тебе надобно познаниями приобрести себе какое-нибудь звание. Учись хорошенько, а издержек на твое образование мы не пожалеем. Слишком рано задумал ты избирать себе род службы. Сначала выучись, а после располагай собою.
Помни, что ты не природный дворянин. Да ныне, и княжеским сыновьям приходится плохо без образования! На грамоты только взглянут, и скажут: Хороши! годятся! - а после, потащат голубчика на испытание, да уже не взглянут, а разглядывают, - хорош ли, годится ли? Это я тебе не лгу; и если ты несколько примеров противного видел, то это тебе не указ.
Еще раз говорю: учись, выучись, и тогда, явясь на службу, можешь сказать смело: "Я готов служить Государю и святой родине. Что нужно было припасти, то я припас. Не безграмотен, не невежда! Не был лентяем в юношестве, буду прилежен и в мужеском возрасте. Не потерял времени в школе, буду уметь им пользоваться в службе".
О, сколь приятно было бы мне, если бы мой Костя в точности выполнил все вышеописанное! Но я и не теряю надежды. Что же касается до намерения твоего вступить в военную службу, и до опасения, что этому будут противиться мать и дядя, то я наперед даю тебе мое благословение: иди туда, где думаешь быть полезным.
Я сам был воин, и люблю это звание. Твоя мать не воспротивится моей воле, если я захочу видеть тебя в военном мундире. На этот счет, будь спокоен, только с уговором! Известно мне по опыту, что молодые люди любят отличаться удальством.
Помни это слово! Удальство их, по большей части, состоит не в том, что бы отважно лететь на врага отечества, бесстрашно действовать под градом пуль и картечей, - нет, - война бывает не всегда; а так называемое удальство пришивается к военному мундиру и в мирное время. Что же это за удальство?
Тебе, друг мой, минуло семнадцать лет, и ты вступаешь на опасную стезю жизни нравственной, а не физической, не зависящей от учительской указки. Пора пояснять тебе вещи, малоизвестные, а в житейском быту неизбежные.
Итак, ведай, что удальством, между людьми, разумеется, молодыми и неопытными, нередко почитают гибельную отважность в самых дурных делах; например, часто называют удальцом и молодцом того, кто лезет на драку со своим братом; кто может много выпить; кто сорит деньгами; кто побьет беззащитного, и тому подобное. Но более всего превозносят удальство того, кто счастлив в волокитстве.
Да, брат! Эти гибельные похвалы волокитному удальству сводят с ума молодых людей. Украл я деньги, - все закричат: Ах, подлец! ах недостойный человек! Соблазнил я чужую жену, или девушку, - все говорят: Молодец! лихой! счастливец! И никому в голову не приходит, что честь женщины навсегда потеряна; что хваленый молодец и удалец лишил ее того, чего возвратить ей никогда не может. О, друг мой, Костинька, берегись! Не шути добрым именем слабого существа!
Хотел бы я тебе много написать, да письмо и без того длинно. Помни только мое завещание: никогда не посягай на честь женщины или девушки! Эти беззащитные создания хранимы самим Творцом, который наказывает за них преступного мужчину.
Скажу более: человек, посягнувший на честь женщины, никогда не будет счастлив, даже в супружестве. Вся жизнь его будет хуже каторжной работы. И это я говорю по опыту. Конечно, сам я счастлив с твоею матерью, но такие исключения очень редки. Насмотрелся я на жалкие примеры!
Помни всегда мое наставление, дружочек. Следуй оному, и не будешь раскаиваться. Прощай. Будь здоров, и учись хорошенько. На днях хотел я ехать в Рыбинск на ярмарку, да кое-какие дела задержали".
