ГРАФ СЛАВСКИЙ К СВОЕМУ ДРУГУ
Наконец я на родине! Но не радуйся за меня, мой друг: я не нашел здесь того счастья, которое ожидал найти. Знаю, что после того нетерпения, с каким я желал ехать в отпуск, после тех разговоров с тобою, в которых с таким восхищением описывал я Людмилу, тебе покажется это странно; но что делать? Человек на то создан, чтоб беспрестанно обманываться в надеждах! Слушай, мой милый, и горюй вместе со мною. На седьмой день после нашей разлуки (ты можешь представить себе, что я не жалел денег ямщикам на водку), часа в три после обеда, я увидел место, к которому стремился душою. Еще издали блеснул крест сельской колокольни, и из обнаженной рощи, показалась белая, покрытая снегом кровля, под которой жили существа, мне любезные. Сердце мое сильно забилось; сладкие воспоминания наполнили душу, и три года отсутствия, казалось, совершенно исчезли в моей жизни... Приятно возвращаться на родину, когда надеемся там найти людей близких и милых нам: мать, сестру, и того, кто, милее для нас самых кровных; но как же и грустно в этом самом человеке увидеть перемену! Ты удивляешься еще больше? Как быть: это моя участь!
Глядя на знакомые предметы, вспоминая прошедшее, и с темным волнением угадывая будущее, я подъехал к родному порогу. Колокольчик заставил встрепенуться домашних; кто бросился на лестницу, кто к окошкам; в одну минуту разнеслось по дому, что я приехал, и множество радостных лиц выбежало мне на встречу. Но я почему-то медлил выходить из саней... Зная, что Людмила никак не могла (если б даже и хотела) встретить меня у крыльца; сердце мое, вопреки рассудку, этого желало. Наконец, я опомнился; однако по лестнице шел очень тихо - все как будто бы чего-то ожидая. В сенях встретила меня старшая сестра. Чего лучше, как вместе с ней! - подумал я; но ее всё не было и сердце мое резало, как ножом. Добрая сестра подумала, что я болен, и я, в самом деле, сказал, что измучился с дороги. Рука в руку, вошли мы с ней в залу. Матушка заплакала от радости, увидев меня. Людмила казалось также была тронута; я подошел к ней; рука ее дрожала, щеки горели. Мне стало легче, но только на одну минуту.
После первых объятий, вопросов и ответов, все, наконец, поуспокоились и уселись. Матушка расспрашивала о моей службе, радовалась, что я произведён в корнеты, и, любовалась мною. Одна Людмила не принимала участия в разговоре. Все это время она была молчалива и задумчива; тысячу раз сбирался я заговорить с ней, но никак не решался. Казалось, какая-то тайная грусть лежит у нее на сердце. Но неужели свидание со мною не могло развеселить ее, хоть на несколько минут? Неужели она в эту минуту могла думать о чем-нибудь другом?
Не ужасно ли, после трехлетней разлуки, в первые два часа свидания, не услышать ни одного слова, не увидеть ни одного взгляда любви, от той, ради которой я жил эти длинные три года, и ради которой жить буду, кажется, целый век? Ты скажешь, что другие мешали ей. Ах! друг мой, как ты ошибешься! Разве не было у нас прежде языка, понятного только нам одним, и которым могли говорить мы при тысяче свидетелей? Нет, я вижу ясно перемену ужасную. С какой милой радостью встречала она меня прежде всякое утро, всякий раз, когда я входил в комнату! одним взором высказывала она мне все чувства души своей. Тогда она была так близко ко мне; казалось, я один заменял ей друзей, семейство, целый мир! А теперь мы так чужды, так далеки друг от друга. За ужином, я хотел занять мое прежнее место подле нее; но она посадила на свой стул десятилетнюю сестру мою.
- Сядь, миленькая, возле братца, - сказала она, - ты давно не видела его. Сестра исполнила это с детской радостью, и я поцеловал ее с таким чувством, как будто желал отомстить тем Людмиле... не странно ли сердце влюблённого. Наконец, наступила минута, которой я ждал и боялся. После ужина, матушка и старшая сестра вышли, и мы с Людмилой остались в гостиной одни. Сердце мое сильно билось. Людмила сидела устремив взор на работу; я ходил по комнате, не мог выговорить ни слова, и не знал, чем начать разговор. Между тем маленькая сестра играла с собачкой. Желая прекратить молчание, и не придумав ничего лучшего:
- Счастливый возраст, - сказал я, посмотрев на нее, - как бы я хотел возвратить его себе! И как хотел бы возвратить последние три года моей жизни!
- Я сама завидую детям, - отвечала Людмила, не поднимая глаз и как бы не слыша последних слов моих. - Тогда сердце не знает принуждения. Но, - прибавила, вздохнув, - сколько же и глупостей делаем мы в то время!
Я хотел продолжать, хотел высказать все, что у меня лежало на сердце, но тут вошла матушка и помешала нам. Мне стало еще грустнее. Я не слышал что говорят, не понимал о чем меня спрашивают, отвечал невпопад и, наконец, сказав, что устал от дороги, поспешил уйти в свою комнату, чтобы на свободе подумать обо всем мною виденном и с горя написать к тебе.
Я всё ожидал, что Людмила, по крайней мере, в ту минуту, когда мы останемся одни, обнаружит чувства свои; но она не удостоила меня даже и взглядом. Сказала только какой-то логогриф, которого я не понимаю. Жалея о прошедшем, она отчего-то называет прежние поступки свои глупостями. Я так смущен, расстроен, утомлен, что ничего теперь не могу сообразить хорошенько. Завтра буду продолжать письмо мое, и, может быть, что-нибудь узнаю.
Тревожимый думами и догадками, перевернувшись раз сто с боку на бок, я заснул, но сон мой походил на горячку, а пробуждение было так горестно, что я не знал, куда мне деваться. В доме все еще спали; я пошел бродить, и чтобы чем-нибудь занять себя, вздумал посмотреть матушкиных лошадей и экипажи. Вхожу в сарай и первое что попадается мне на глаза, карета, в которой мы ездили в Петербург и привезли с собой Людмилу, когда матушка взяла ее из пансиона. В этой карете началась любовь наша, и при взгляде на нее, все подробности счастливого времени оживились в душе моей. Как сильна, мой друг, как прелестна первая любовь! Что значат, в сравнении с нею, все глупые волокитства и несчетные победы наших записных удальцов в этом ремесле? Никогда не забуду я блаженных минут, которые доставила мне эта дорога. Мы сидели так близко, и от всякого прикосновения электрический удар пробегал по мне. Я видел, что эти удары сообщались и ей. Румянец играл на щёках ее и грудь волновалась... Один раз, когда мы ехали ночью, матушка и сестра заснули, но я, мог ли я спать? Голова моя пылала, сердце сильно билось. Я осмелился взять ее руку; сначала чуть касаясь ее, потом пожимая, потом прикладывая к губам и осыпая милую руку поцелуями... Людмила мне не противилась, не отнимала руки и казалась спящей; но я видел, что она не спит: сильный и невольный сладкий вздох изменили ей... Вот каковы женщины! Если Людмила, сама невинность, умела уже в пятнадцать лет притворяться, чего после этого ожидать от других?
Приехав, я напомнил ей эту ночь и узнал, что она сама вспоминает о ней с удовольствием. Не было ли это ясным признанием в любви? С тех пор сердца наши совершено понимали друг друга, чувства наши слились в одно. Правда, что я никогда не осмеливался сделать ей объяснения по форме (ты знаешь, как в 17 лет бываем мы робки с женщиной, которую любим). Но неужели, чтобы удостовериться в любви взаимной, нужно непременно с коленопреклонением, тоном театрального героя объявить страсть свою? Нет, мне кажется, истинная, пылкая любовь предупреждает всякое объяснение и без слов высказывает себя, в самую ту минуту, когда рождается в сердце.
Сообразив все это и так живо вспомнив прошедшее, я опять начал было надеяться, что вчерашняя холодность Людмилы была принуждённая и происходила, может быть, от застенчивости; однако и нынче, в продолжение целого дня, видел все тоже. Людмила перестала любить меня! я почти в этом уверился. Она холодна ко мне как лед, и равнодушие ее несноснее для меня самой ненависти. Кажется, как будто я не существую для нее совершенно и ей все равно, здесь я, или нет, жив, или умер. Такую ли встречу ожидал я найти? Думал ли так жестоко обмануться? Неужели то, что я считал любовью, было одно только кокетство? Невозможно! В пятнадцать лет нельзя знать эту науку так тонко.
Я бросаюсь из одной крайности в другую: то начинаю думать, что она стала слишком горда, узнав цену своим прелестям. Правда, что она удивительно похорошела и расцвела, и считает меня недостойным своего выбора; то приходит мне в голову, что излишняя скромность напоминает ей разность нашить состояний. Но в первом случае говорит в мою пользу - между нами будь сказано - самолюбие; во втором - она знает образ мыслей моих; словом, чем больше я думаю, тем меньше понимаю ее. Кажется даже, что она избегает меня. Но я добьюсь, во чтоб то ни стало, говорить с ней откровенно, объясню мои чувства, мысли, намерения; напомню прошедшее и тогда - или возвращу ее, или провалюсь сквозь землю.
КАПИТАН ШМИТ, К СВОЕМУ БРАТУ
Давно любезный брат, я не писал к тебе, да и, правду сказать, писать было некогда. Не более месяца как остановились мы на зимних квартирах. Теперь, отдохнув от трудов, устроившись и поглядевшись, пользуюсь свободным временем и хочу поговорить с тобой. Здесь стоять нам довольно весело. Ты знаешь, что нас военных везде любят и принимают, как нельзя лучше; а в здешнем округе множество помещиков и хорошеньких девушек, что также имеет свою прелесть. Правда, что я никогда не был волокитой; но это от того только, что до сих нор не находил девушки по своему нраву. Польки казались мне слишком ветрены и обхождение их всегда меня заставляло краснеть; в русских барышнях также не много проку: все почти слишком расточительны, любят наряды и плохие хозяйки. А я желал бы, чтоб жена моя не совестилась сходить в кухню и умела бы приготовить бир-суп и гуся с капустой. Многие из них очень насмешливы, а я смерть не люблю насмешек. Поэтому-то я и не думал о женщинах, занимался только службой и ротой моей, и не иначе располагал жениться, как возвратившись в Ревель, на какой-нибудь доброй и скромной нашей землячке.
Теперь вдруг мысли мои переменились и весь план пошел к чёрту. Служба не занимает меня, рота надоела; одна мысль о семейном счастье вертится в голове моей, и желание найти поскорее жену так во мне усилилось, что я даже, говоря с фельдфебелем, называю его: душенька и жизнь моя. А все это от того, что я увидел здесь девушку, какой еще никогда не видывал: милую, добрую, прекрасную и по уши влюбился в нее, не смотря на то, что она русская.
Верстах в шести от моей квартиры, в своем прекрасном поместье живет графиня Славская, вдова не такая еще старая, у которой сын (он служит в гусарах) и две дочери: одна невеста, а другая девочка лет десяти. Старшая дочь прекрасна, но мне не годится: во-первых потому, через чур богата и следственно в замужестве будет разборчива; а во-вторых так насмешлива, что я всегда держу себя от нее на благородной дистанции. Еще у графини живет воспитанница, Людмила Павловна Лидина. Отец ее был какой-то чиновник, который ходил по делам покойного графа, и притом был так честен, что умер не оставив дочери ни копейки. Графиня взяла ее из пансиона, куда отец ее при жизни отдал, воспитала со своей дочерью, и дает в приданое 20000. Эта девушка при всех своих прелестях имеет прекрасную душу, и на ней-то я и хочу жениться. Сам, однако же я объясниться с ней не решусь, а думаю прежде сделать предложение графине, через одну знакомую мне даму, хотя, и уверен почти, что Людмила мне не откажет. Богатство ее не огромно, родословным деревом она также похвастать не может, следовательно, я для нее жених хоть куда. Правда, что грех мне похвастать красотой; но зато мой капитанский чин, состояние и мундир - такие магниты для сердца женщины, которые заставляют забывать все прочее. Я испытал это недавно: невеста, еще гораздо познатней девицы Лидиной, сама навязывалась мне на шею.
Недалеко от графины живет двоюродный брат ее мужа, также граф Славский, старик, едва передвигающий ноги, с женой и с тремя дочерьми. Средняя из них, Аглаида, очень недурна собой: блондинка, с большими голубыми глазами, с востреньким носиком, вздернутым вверх, с русыми кудрями, мягкими как шелк, и с премиленьким алым ротиком, словом красотка. И эта-то красотка, поверишь ли, изволила в меня влюбиться... Однако я устоял против искушения и предпочёл ей Людмилу. Тебе, верно, покажется странно, почему я графиню променял на девушку не знатной породы? Это от того, что ее сиятельство показалась мне слишком бойка и лукава, и я уверен, что муж ее скоро после свадьбы попадет в рогоносцы; а по-моему, это не такая безделица как многие думают.
Вольное обращение Аглаиды иногда даже меня смущает; впрочем, мне приятно бывать с нею, и я часто к ним езжу. Сестры ее девушки любезные, только воспитаны на тот же покрой. Мать их, сидя целый день за Библией, совсем не занимается ими и дает полную свободу привлекать к себе обожателей, надеясь, можешь быть, этим средством скорей сбыть их с рук без приданого, которого отец их почти не оставил. По всему этому ты можешь судить, что буду я гораздо счастливее с Людмилой, нежели с какой-нибудь из этих графинь, и надеюсь я смог, разделить любовь с рассудком. Прощай! надеюсь скоро уведомить тебя о помолвке.
ЛЮДМИЛА К СВОЕЙ ПОДРУГЕ
Он здесь, моя милая, он приехал! Я могу видеть его, говорить с ним, восхищаться глядя на него! Если бы ты видела, как он хорош, как благороден! Зачем я не могу показать его тебе и гордиться моим выбором? Но что я сказала! Радость свидания с ним сделала меня безумной, заставила забыть все, меня, которую ожидают в будущем одни горькие слезы и тоска вечная! Ты знаешь, с каким намерением ждала я его. Думала ли я, что эта минута будет для меня так горестна! Все время разлуки с ним, я жила одним воображением. Засыпала, думая о нем, пробуждалась с тою же мыслью. Я была счастлива, и не хотела думать о будущем, не хотела постигнуть, что эта любовь должна отравить всю жизнь мою! Но ты не понимаешь меня. Выслушай же и пожалей обо мне.
Дня за три до приезда графа, сидя с графиней и сестрой его, мы разговорились о нем. Графия сказала, что он должен скоро приехать. Сердце мое забилось от радости и я никак не воображала, что разговор, начало которого было так приятно для меня, кончится смертным моим приговором!
Речь зашла о службе и мало-помалу сошла на гренадерский полк, который стоит здесь. Мы судили об офицерах; Юлия забавляла нас своими критическими замечаниями на бедных гренадёров, из которых многие, вздыхают, глядя на ее прелестное личико.
- Знаешь ли ты, Людмила, капитана Шмита? - спросила меня наконец графиня.
- Я его видела раз пять.
- Каков он, тебе кажется?
- Я глядела на него, совершенно не замечая, и потому ничего не могу вам сказать.
- Можно ли глядеть, не замечая на этого чудака, - подхватила Юлия, - с его журавлиными ногами, огромным носом и любимой приставкой: признаюсь, которую он говорит ко всякому слову, потирая себе руки, как будто они у него вечно мерзнут.
- Он очень добрый человек, - сказала графиня с видом несколько недовольным.
- Я об этом не говорю ни слова, матушка; разве длинный нос мешает кому-нибудь быть добрым человеком?
- Ты очень насмешлива, Юленька, и иногда совсем не к месту. Ты не оставишь ни одного человека без того, чтобы не отыскать в нем какого-нибудь недостатка. Эта страсть насмехаться очень мне не нравится. Разве могут быть люди совершенные? Ты еще сама не узнала, каков будет у тебя муж, - прибавила она улыбнувшись.
- О, верно уж лучше Шмита.
- Если только лицом, так это еще немного. Я говорю тебе, что Шмит добрый человек, он командует ротой, исправен, хорошего поведения, любим своими товарищами, одним словом: он может быть прекрасным мужем, вопреки твоему суждению. И я бы не советовала пренебрегать таким женихом, особенно девушкам без состояния. Тут графиня взглянула на меня, и я задрожала, как в лихорадке.
- Разве, матушка, Шмит так богат? - спросила Юлия, устремив на нее пристальный взор, не заметив моего смущения.
- Видно богатство такой талисман, который и на тебя действует? Успокойся: он не миллионщик, но состояние имеет порядочное.
- Напротив, богатство меня совсем не прельщает. И если бы Шмит был втрое богаче персидского шаха, то и тогда он не мог бы быть моим мужем, со всей его добротой и прекрасными качествами. - Почему же?
- Потому чтo потому, что он очень похож на гуся.
Этот ответь, сделанный с притворным простодушием, заставил нас засмеяться.
- Но скажите, матушка, - продолжала Юлия, откуда вы так хорошо знаете и дела и добродетели Шмита? Я подозреваю, не хочет ли он сделать мне честь, предложив свою руку и сердце; не это ли заставило вас обо всем так подробно разведать?
- Нет, милая, ты уже опоздала.
- Что вы хотите этим сказать?
- Его выбор его уже сделан.
- Неужели! Кто же эта счастливая соперница, которой я, однако же, не слишком завидую.
- Ты ее очень хорошо знаешь.
Тут я и Юлия оставили работу и устремили глаза на графиню.
- Ради Бога, матушка, не мучьте меня. Я непременно хочу знать, кто она такая? Уж не Пышкина ли? (Эта Пышкина, девушка лет в 40, очень безобразна собой). В таком случай я отдаю справедливость вкусу г-на Шмита и соглашаюсь с тем, что он не мог для себя выбрать лучшей пары.
- Повторяю тебе, что твои вечные насмешки несносны, - сказала с сердцем графиня. - Вкус Шмита совсем не так дурен, как ты думаешь; выбор его пал на твою подругу. Тут она указала на меня.
Юлия сначала подумала, что это шутка; вытаращила глаза на мать и хотела засмеяться, но видя, что она говорит не шутя, закусила губы. А у меня так зарябило в глазах, что я не взвидела ни узора, ни пялец, на которых шила. Молчание продолжалось несколько минут.
- Что ты на это скажешь, Людмила? - спросила, наконец, графиня.
- Я, я, - говорила я, заикаясь, - я не знаю, что вам сказать.
- Правда, - продолжала она, - я делаю тебе предложение в минуту не самую выгодную для Шмита, по милости этой ветреницы, которая теперь прикусила язык; но я знаю твое благоразумие и уверена, что пустые насмешки шалуньи не могут тебя отвратить от человека хорошего, почему и советую, не шутя подумать об этом предложении.
- Но неужели мне стоит идти непременно за первого кто за меня посватается? - сказала я в отчаянии.
- Если бы я тебе советовала идти за бродягу, сорвавшегося с виселицы, тогда бы ты могла сделать это замечание. Но я люблю тебя, как дочь, и всякий день тебе это доказываю; Шмит, повторю еще, честен, добр…
- И очень недурен собой, - подхватила Юлия.
- Замолчите, сударыня, или я вас выгоню вон. Не слушай ее, милая Людмила; ты сама слишком благоразумна и знаешь, что наружность есть последнее дело.
- Но если можно согласить одно с другим, - прибавила я, запинаясь и не зная, что говорить.
- О, я вижу, что ты разборчивая невеста. Берегись, чтобы с тобой не служилось того же, что и с невестой Крылова. Что, ты целый век хочешь, просидеть в девицах? Это не так легко, как ты думаешь, я не поверю ни одной девушке, которая не хочет идти замуж, чтоб она говорила от души. Под этими словами всегда скрывается надежда выбрать жениха получше. Если и ты так думаешь, то советую одуматься. Не заносись слишком высоко, чтобы после не раскаиваться.
Сказав это голосом твёрдым и несколько сердитым, графиня вышла; а я, не понимая, что со мной делается, сидела почти в совершенном беспамятстве. Слезы катилась из глаз моих, и я готова была упасть в обморок. Юлия подбежала ко мне на помощь и старалась успокоить меня. Но могла ли я быть покойна? Я знала, что принудить меня к ненавистному браку не может никакая сила человеческая, но также видела, что Александр перестал существовать для меня. Бедная Людмила не может быть невесткой графини Славской.
Через три дня после этого ужасного разговора приехал граф. Я хотела бы лететь к нему и первая его встретить, но я поклялась скрывать чувства мои от него, надеясь, притворной холодностью, заставить забыть себя, погасить в его сердце любовь, которая так дорога мне... Не хочу расстраивать семейственного счастья, и лучше страдать одной, но не быть причиной вражды между сыном и матерью; не хочу, чтоб она сказала: - я пригрела змею у себя на сердце!
Но, милая, ты можешь судить, как дорого стоит мне это притворство! Можешь судить, каково мне казаться равнодушной к тому, кого я люблю больше себя! Боже мой! что он подумает обо мне? Он все также меня любит, а я разбиваю сердце его! Каким голосом, с каким чувством он говорит со мной; но я всегда отвечаю односложно, сухо и кажусь, холодна как камень. Даже убегаю его, потому что всякую минуту готова изменить себе. Все это убивает его; он не понимает, что со мной сделалось; ищет случая спросить меня, не находит, и день ото дня становится печальней и задумчивее.
Вчера после ужина, когда мы все сидели в гостиной, он с мрачным видом ходил по комнате!
- Скажи мне, братец, - спросила его, шутя Юлия, - ты не влюблен ли? Ты что-то очень задумчив: не разлука ли с милой заставляет тебя так крутиться? Тут она взглянула украдкой на меня и верно заметила, как я покраснела, потому что мы сидели очень близко.
- Как ты хорошо знаешь сердце человеческое, - отвечал граф, сначала немного смешавшись, но потом, приняв тот же шуточный тон, - ты угадала. Я даже хочу просить у матушки позволения жениться. Тут и он посмотрел на меня.
- Это уж слишком поспешно, - сказала графиня засмеявшись. - Я бы, по крайней мере, прежде желала видеть твою невесту.
- О, я хочу вашего согласия без всяких условий.
- Стало быть ты пренебрегаешь моим мнением?
- Нет, матушка, но я слишком в ней уверен.
- Не советую. Однако в таком случае нечего тебе бояться показать мне свою невесту.
- Верно она богата, братец?
- Напротив, ничего у нее нет.
- Стало быть, мой Александр, - сказала опять графиня, - ты хочешь сделаться романтическим героем: построить хижинку и в ней поселиться со своей любезной.
- Нет, я сам большой ненавистник до житья в хижине. Но мое состояние не допустит…
- Я вижу, что ты говоришь шутя, мой друг; но и я также шутя прибавлю, что тебе слишком рано думать о женитьбе, и что я терпеть не могу женатых корнетов.
- Лучше, матушка, любить женатых капитанов, - прибавила Юлия засмеявшись; но взгляд графини заставил ее замолчать. Граф, не понимая значения этих слов и желая завлечь меня в разговор, в продолжение которого я сидела как на иголках, обратился ко мне с вопросом:
- Что вы не скажете нам вашего мнения?
- Что касается меня, - отвечала я, стараясь поддержать шутку, которая правду сказать, не слишком была для меня забавна, - то я иначе не решусь выйти замуж, как разве за генерала.
- Право, вы с некоторых пор стали очень горды, - сказал граф с упреком. - Но, - прибавил он, смягчив голос, - с вашими достоинствами и красотой это простительно.
- Прекрасно, братец! ты живучи со своими гусарами, все еще не разучился делать комплементов. Но берегись, чтобы я не сказала этого твоей любезной.
- Напрасно будешь трудиться: моя любезная холодна ко мне, как январь, и следственно совсем не ревнива.
- Опять упрек! - подумала я; хотела ответить, но слова замерли на губах моих, и мы разошлись.
Всякий день я слышу эти упреки. Сердце мое разрывается, и я боюсь, что не в силах буду долго выдержать такой пытки. Пиши ко мне, ради Бога, моя милая! Дай совет, что мне делать? Никогда я так не желала с тобой видеться. Ты бы разделила тоску мою, дружба твоя успокоила бы мое сердце... Зачем не могу я опять перенестись в наш пансион, где мы были так веселы и беспечны? Думала ли я тогда, мечтая с тобой о будущем, что оно принесет мне горесть и слезы? Дай Бог, чтобы ты, по крайней мере, была счастливее! Прощай, целую тебя тысячу раз.
ГРАФИНЯ АГЛАИДА, К СЕСТРЕ СВОЕЙ
Ну, сестрица, с тех пор, как я писала к тебе, у нас случилось много новенького, и я спешу сообщить тебе приятные вести: приятные, по крайней мере, для меня; а так как ты меня любишь, то я уверена, что порадуешься со мною. Вижу наперед твое любопытство; но не беспокойся, моя милая! не ломай головы своей. Несмотря на всю твою проницательность, которой отдаю полную справедливость, я готова биться об заклад на целую Петербургскую модную лавку, что ты ровно ничего не отгадаешь.
Последнее письмо мое было наполнено одним только Шмитом, и ты, верно, полагаешь, что и теперь я буду говорить о нем, и пришлю тебе подробную реляцию совершенной победы над этим чудаком, который, если также ловко нападает на неприятелей, как на женщин, то не много им сделает урона; но ты ошибешься. От одной только скуки, от нечего делать, вздумала я удостоить его взором, и похожа была на Венеру, которая, за неимением лучшего обожателя изволила веселиться е хромоногим Вулканом. Но что значит Вулкан, когда явился Адонис? А чтобы не томить твое любопытство, которое и так уже довольно пострадало, то скажу просто, что любезный братец наш приехал в отпуск.
Ах, сестрица, как он переменился, как вырос, как стал хорош! Если ты увидишь его, то я боюсь, что мы из сестер-друзей сделаемся сестрами соперницами. Посуди же, что я почувствовала, увидев его совершенным человеком, с прекрасным лицом, с черненькими усиками и в гусарском мундире? Я без ума от него! Видеть его у ног моих - пылкого, нетерпеливого, сгорающего от любви - вот мечта, занимающая меня беспрестанно, и я решилась достигнуть этого во чтобы то ни стало, или умереть с тоски и досады. Одно только меня беспокоит. Помнишь ли ты, как он был дружен с Людмилой, перед отъездом своим отсюда? Замечала ли, с каким восхищением она говорит всегда о нем и как меняется в лице при одном его имени? По всему этому я заключаю, что она предупредила меня, и предвижу, что буду иметь в ней опасную соперницу, если только разлука не охладила сердца братца. До сей поры ревность меня мучит, и еще более подстрекает вырвать победу из рук ее. Для этого я готова решиться на все; употребить все способы, привести в действия все пружины, которыми только можно тронуть сердце человеческое. Я уже составила в голове своей план, и хочу обобщить тебе его - одобришь ли ты мою тактику. Но прежде надобно тебе знать, что глупый Шмит уже не в числе моих поклонников: и он также предпочел мне эту несносную Людмилу, которая, кажется, для того только и создана, чтобы лишать меня обожателей, и он хочет жениться на ней! Мне сначала это было досадно, но теперь, напротив, я без памяти рада, что он в такое время вздумал за нее свататься, и надеюсь даже употребить это в свою пользу. Думаю, что Людмила не пойдет за него; но что до этого! Лишь бы только удалось мне в сердце милого братца поселить хоть немного ревности. Потом, коротким обращением с ним, на которое дает мне право родство наше, я заставлю ревновать Людмилу, поссорю их и отдалю друг от друга, а это главное; в остальном мне ручается мое зеркало. Теперь я должна тебя сказать, хоть и стыдно, но мне жаль было потерять Шмита. Он не может быть приятным любовником, ни своей наружностью, ни деревянным сердцем; но мог бы быть прекраснейшим мужем: добр, прост, и притом с хорошим состоянием. Эти три качества в муже чрезвычайно милы, потому что умная жена с таким мужем может делать все, что захочет: бранить его, когда сама виновата, дремать, когда он вздумает говорить нежности, и даже наконец уверить его, что он болен, и уложить в постель, когда того потребует нужда. Ты согласишься, что мне, при моем характере и при таких расстроенных обстоятельствах, такой муж был бы совершенный клад. Обдумав все это, рассудив по частым его посещениям что он не равнодушен ко мне, я бесилась на его неловкость и застенчивость; ждала всякий день объяснения, и наконец сама решилась вырвать у него признание; но, вместо того узнала, что он любит не меня, а Людмилу! Эта сцена так забавна, что я перескажу ее тебе.
С неделю тому назад, он приехал к нам вечером. У нас никого не было. Сначала, как водится, разговор шел о погоде, о политике и тому подобном; но наконец, как то все разошлись, и в гостиной осталась только я с сестрой и с милым моим Селадоном. Сестра сидела в углу с книгой, а я подсела к нему на диван, посмотрела на него довольно нежно, т. е. как только могла смотреть на эдакого урода, надеясь, что он начнет разговор. Не тут-то было: он сидел, как истукан. Видя, что такой удобный случай для объяснения пропадает без пользы, я потеряла терпение; пододвинулась к нему еще ближе, и голосом самым тихим, показывающим участие, спросила его: - Что это вы так задумчивы, любезный Шмит?
- Ничего, ваше сиятельство, - отвечал он так хладнокровно, как будто бы говорил со своим фельдфебелем.
- Не верю. У вас что-то на сердце, - продолжала я еще тише, и надеясь услышать что-нибудь нежненькое.
- Ей Богу, право ничего.
Эта клятва, произнесенная самоуверенным тоном так меня взбесила, что я готова была плюнуть ему в глаза, и так смешалась, что я отодвинулась от него, не зная, что еще говорить. Молчание продолжалось несколько минут, и я опять начала терять терпение.
- Какой жаркий разговор у нас с вами, любезный Шмит! Я думала, что он скажет на: кто много чувствует, тот мало говорит, или что-нибудь подобное; но и тут ошиблась: он захохотал во все горло. Это привело меня в отчаяние; однако и отступать не хотела.
- Вы, мне кажется, озябли, сударь?
- Признаюсь, - отвечал он, потирая по обыкновению руки, - в комнате довольно холодно.
- Я это вижу, и думаю, что у вас заодно и язык и сердце замерзли! При этом упреке сестра не могла удержаться от смеха, а мой истукан не понял его и спросил с удивлением: Почему я так думаю? Потому, рядом с тобой хорошенькая девушка, которая расположена к тебе, а ты сидишь как деревянный, - могла бы я сказать, но, разумеется, не сказала.
- Потому что вы слишком молчаливы.
- Да что же мне говорить? помилуйте!
Дурак, болван, - думала я, - если ты и этого не понимаешь, что же мне с тобой делать? Однако же надо было говорить яснее:
- Послушайте: вы не уверите меня, мой любезный Шмит, чтоб у вас не было на сердце печали. Вас тяготит какая-то дума. Признайтесь: вам одиночество становится в тягость, вы скучаете холостой жизни?
- Как вы это угадали? - спросил он с удивлением. - Боже мой, как вы хорошо читаете мои мысли!
Слава Богу, подумала я, наконец, расчувствовался, и, считая эту минуту благоприятной, дружески положила руку на его эполет; между тем он от меня отодвигался, а я, приписывая это застенчивости, продолжала его преследовать до самого угла дивана.
- Итак, вы соглашаетесь, что я угадала. К чему же была эта скромность? Вы влюблены; для чего ж не откроетесь?
Голос, которым я произнесла эти слова, дали бы понять всякому другому, чего я хотела, и я ожидала страстного признания; но он покраснел, и, видя, что уже некуда больше отодвигаться, вскочил со своего места.
- Влюблён, - повторил он. - Кто вам это сказал?
- Чёрт - шептала я, поняв, что так глупо ошиблась, - чёрт, который бы очень хорошо сделал, если бы взял тебя в эту минуту. Сестра, с трудом удерживаясь от смеха, во все продолжение разговора, наконец, захохотала, видя мою неудачу, и вышла из комнаты, а я сидела как Дидона, оставленная своим Энеем. Но надо же было как-нибудь поправиться, и я, наконец, собралась с духом продолжить:
- Вижу, почтенный Карл Карлович, что мои слова огорчили вас, что я была слишком неосторожна, желая узнать тайну вашу. Но если вы рассудите, что это произошло от одного только участия, желания вам добра, то вы не будете на меня сердиться. Поверьте, - прибавила я, встав, и взяв его за руку, - что одно только чувство истинной дружбы заставило меня быть нескромной. Я думала, что вы заплатите мне за мое участие доверенностью; но, к сожалению, я ошиблась, и вот я прошу вас извинить меня.
Краснея и запинаясь, пробормотал он мне свою чувствительнейшую благодарность; изъявил, что для него лестно все слышанное от меня и проч. и проч.; а на другой день, в знак признательности за мое участие, объявил по секрету, что хочет свататься за Людмилу!!! Не правда ли, что это очень мило???
При этом известии я остолбенела, скоренько сообразив, что осталась в чистых дурах. Но увидев опять, что Шмит не понял меня, и в самом деле принял мое нападение за дружеское участие, я оправдалась, как могла, потом поздравила его с таким хорошим выбором, и с видом лукавым, прибавила совет: быть осторожнее, и намекнула о любви Людмилы к графу; я всё еще не отчаивалась привлечь его к себе. Но теперь, дай Бог ему совершенного успеха! Я от души даю мое благословение...
Вообрази, как легок на помине милый братец. Я услышала шум подъехавших саней, бросилась к окошку, и увидела, что он приехал с матушкой, сестрой и с Людмилой. Спешу одеться и выйти в гостиную. Если бы ты, сестрица, не была женщина, если бы не была одинакового характера со мной и не имела, также как и я, маленьких, невинных интриг, то тебе очень трудно было бы понять чувства, который волновали меня перед выходом в гостиную. Я видела братца, по приезде его, один только раз и то в церкви, и не успела даже поговорить с ним; следовательно, теперешнюю минуту можно было считать решительной, потому, что от первого впечатления почти всегда зависит успех, или неудача. Да, милая, не безделица после долгой разлуки увидеться с человеком, к которому мы не совсем равнодушны, и которого хотим заставить любить себя! Я думаю, по крайней мере, что тут надо иметь присутствие духа, равное Наполеону, для того, чтоб не сбиться с назначенного пути, и чтобы все планы не пошли навыворот.
Разумеется, что первое дело мое было заняться туалетом, который, не смотря на все нетерпение мое, продолжался с час. Кончив его, я выпила стакан холодной воды, чтобы хоть немного успокоить волнение свое; бросила еще один взгляд в зеркала и улыбнулась от удовольствия. Вижу, что ты кусаешь губы, насмешница! но, право, говорю это не от самолюбия: я и в правду нахожу себя хорошенькой. На мне не было огромных накладных кудрей; ни богатой пелерины, которые отнимают красоту плеч у груди. Природные локоны мои небрежно вились и упадали, простенькое, но со вкусом сделанное платье, обрисовывало мой стан и округлости. Каждый бантик, каждая булавочка были на своем месте, и шаль, не приколотая под горлом, по нынешней глупой моде, но слегка накинутая, не душила меня, а приятно обнимала легкими своими изгибами; короче: наряд мой имел ту прелесть, которую описать нельзя, но ты ее можешь вообразить, зная мой вкус и познания в науке одеваться, к которым сама так часто прибегаешь. Но дело не о том. Собравшись с духом, я вошла в гостиную. Братец окинул меня взором с головы до ног, в то время когда я здоровалась с дамами, и хотя я глядела совсем в другую сторону, но, очень хорошо видела, что взор его выражал удовольствие. Подойдя ко мне, он опять уселся возле матушки для продолжения разговора о службе, который они начали еще до моего прихода, и который, как кажется, был очень не весел для обоих. Я между тем занялась с Юлией. Ты знаешь, как люблю я острый, и всегда насмешливый ум ее: сходные в этой точке характеры наши всегда встречаются с новым удовольствием и делают для нас занимательным и приятным даже самый пустой разговор.
Беседа Юлией развеселила меня, рассеяла беспокойные мысли, которые бродили в голове моей, по милости моих планов, и я возвратилась к обыкновенной своей живости.
В продолжение этого времени я внимательно наблюдала за любезнейшим братцем и за невинной Людмилой: оба они были мрачны и печальны, и мне показалось, что какая-то тайная тоска терзает их. Мне это было подозрительно невероятно, что одни и те же чувства, в одно время у обоих происходили от разных причин. Сначала я не могла понять, чтобы это значило; но последствия заставили меня догадываться, что братец всё еще не равнодушен к подруге детских лет своих, и что между ними есть какая-то неприятность, которой я не могу постигнуть.
Людмила вмешивалась в разговор наш; но, я видела, что она делает это из одной благопристойности. Впрочем, она довольно хорошо умела преодолеть себя и надо было иметь мои глаза и внимание, чтобы это заметить. Бедный братец играл свою роль гораздо хуже: он вовсе не умел скрыть своей грусти. Был молчалив, рассеян и отвечал невпопад. На беду его батюшка, который как ты знаешь, любит вспоминать старинную службу и то время, когда был капитаном артиллерии, замучил его бесконечными анекдотами об осаде Очакова и вопросами о нынешней службе, так, что он пришел в совершенное отчаяние. Я сама начинала сердиться оттого, что до сих пор не могу свободно поговорить с ним; но, случай скоро представился. Перед самым чаем приехали гости: Надежда Карловна с дочерью, поручик шмитовой роты и - он сам. Заметь, что при входе его Людмила побледнела. Матушка занялась дамами, батюшка офицером, и братец освободился. Я думала, что он воспользуется этим и подойдёт к нам, но кажется, что претензия его на Людмилу нешуточная, потому что, сказав несколько слов мне и сестре своей, он не взглянув даже на красавицу, взял чашку, которую ему подали, в вышел в зал курить свою трубку. Зная, что там никого не было, я нашла эту минуту удобной и тотчас полетала туда. С мрачным видом сидел он один и занимался своею трубкой; сердце мое забилось, я подошла к нему.
- Не больны ли вы, любезный братец? вы так невеселы и удалились от всех!
- Я всегда любил уединение, - отвечал он улыбнувшись.
- Прежде я этого не замечала; но с тех пор, как мы не виделись с вами, многое могло перемениться. Как вы давно не были здесь.
- Да, слишком три года.
- И между тем, мне кажется, вам скучно у нас? Прежде и этого не было: вспомните, как мы в этой зале развились и бегали.
- Ах! если вы замечаете, что я так пасмурен, то это именно от воспоминаний тех невинных удовольствий, которыми я здесь наслаждался, и которые прошли так скоро и невозвратно.
Тронув нечаянно струну, которую мне хотелось тронуть, я села подле него, и видя, что он в плаксивом расположении духа, тотчас сама перешла из мажорного тона в минорный.
- И вы искренно жалеете о них? - спросила я, вздохнув и взглянув на него нежно.
- Так, как несчастный жалеет о прошедшем благополучии.
- Очень приятно, милый братец, что вы после долгого отсутствия не забыли нас в вихре света и его удовольствий; но приятные воспоминания должны были бы сделать на вас впечатление совсем противное тому, которое вы теперь чувствуете.
- Боже мой! Я вам говорю, что вспоминаю о прошедшем сожалея, потому что не могу возвратить его.
Я очень хорошо понимала настоящий смысл его ответа, но продолжала осторожно его допрашивать.
- Право я не понимаю вас: если бы вы, возвратившись на родину, не нашли ни родных, ни друзей, с которыми делили невинные игры детства, тогда бы печаль ваша и грустные воспоминания были бы натуральны; но родные ваши все живы и здоровы, друзья по-прежнему вас любят...
- А мне кажется, что этого то и нет! Мне кажется, что три года отсутствия заставили всех чуждаться меня. Я замечаю во всех такую холодность, такое отчуждение, которые против воли заставляют меня думать, что вместо родины моей я заехал в Северную Америку.
- По крайней мере, исключите меня из числа этих холодных друзей.
- Вы правы, - сказал он, улыбнувшись и взяв меня за руку, - в вас я вижу всё ту же милую, прелестную сестрицу, с которой играл в детстве моем; и с вами только, по приезде сюда в первый раз говорю так свободно, так откровенно.
- Это для меня самый лестный комплимент, какой только вы могли сказать. Итак, признайтесь, - прибавила я, шутя, - что не всех женщин можно обвинять в ветрености.
- За пять минут до вас, я бы стал утверждать противное; но теперь не смею с вами спорить.
Таким образом разговор наш становился час от часу откровеннее и живее, мне наконец удалось несколько уменьшить печальное настроение грустного братца. Но жалуясь на холодность всех его окружающих, он дал мне понять, сам того не замечая, что чувство неудовольствия на весь свет происходит в нем от холодности одной Людмилы. Следовательно, ему нужен друг, который бы делил с ним его горести, и мне кажется, этот жребий падет на меня. Да, милый Александр! я буду твоим другом, самым нежным, самым страстным другом; а от дружбы, между мужчиной и женщиной до любви один только шаг. Притом, если только я не ошиблась, грусть его происходит от неудовольствий любовных, играя роль друга, утешая его, я могу выказать и свои чувства и неприметно завлечь его в сети, которые не заметишь, пока совсем в них не запутаешься. Правда, я не знаю причины ссоры его с Людмилой; но я надеюсь на счастье, которое и в этот раз помогло мне возбудить ревность в сердце братца, и тем самым отдалить, можете быть, это объяснение, которое для меня так страшно.
За ужином я села возле него, и за шумным разговором других мы могли свободно продолжать свой, в прежнем тоне. Он, даже невольно пожал несколько раз мою руку: Ах, сестрица! Как пылок мой Александре (не смейся, что я его так скоро называю своим) под влиянием дружбы! Какова ж должна быть любовь его? При одной мысли об этом голова моя кружится, кровь кипит в моих жилах. Прости невольному отступлению: я поспешу кончить рассказ мой. В душе я наслаждалась торжеством над Людмилой, которая то бледнела, то краснела с досады, видя, что я так сдружилась с братцем. На беду ее Шмит, как следует учтивому кавалеру, уселся возле нее и мучил ее своим разговором, на который бедненькая должна была отвечать. Я готова биться об заклад, что у них далее погоды дело не доходило; но милый братец встревожился и спросил меня о Шмите. Как было можно пропустить такой случай?
Сказав, что он за человек, я намекнула о любви его к Людмиле, прибавила, будто мне кажется, что и она к нему неравнодушна; но о его сватовстве я сказать не могла: это еще был секрет, и объявив его, я могла дать заметить, что Шмит удостаивает меня особенной доверенности, а я очень не желаю вывести этого наружу. Прощай, милая! Вот тебя полное описание моего дня и первого нападения, которое началось гораздо лучше, нежели я думала. Если всё пойдет так, как я надеюсь, то конец моих желаний очень близок. Не брани меня, что пишу так подробно: воин любит вспоминать те сражения, в которых счастливо участвовал, и рассказывать о них, как мой батюшка любит рассказывать о битве Очаковской.
ЛЮДМИЛА К СВОЕЙ ПОДРУГЕ
Боже мой! Что со мной делается, моя милая! Граф знает, что Шмит за меня сватается и, что всего ужаснее, думает, что я люблю его; по крайней мере, я сама, безумная, подала ему к этому повод. На днях мы собрались ехать к старому графу, дяде Александра. Заложили двое саней и мы с ним вышли на крыльцо, прежде графини и сестры его.
- Сядемте вместе, - сказал он мне, - а матушка пусть едет с сестрой.
Эти слова, произнесенные тоном, который напомнил мне прежнее наше обращение, заставили меня затрепетать. Однако я кое-как собралась с духом.
- Как вам пришло в голову сделать такое предложение? - отвечала я так покойно и серьёзно, как только могла.
- Почему же?
- Потому что, мне кажется, гораздо приличнее вам ехать с матушкой, а мне с сестрицей вашей.
- Но, Людмила, разве прежде не бывало этого?
- Вспомните, сколько этому времени. Мы тогда были дети и нам всё было простительно; теперь, мне кажется, это неприлично: рассудите сами, что подумает ваша матушка, увидев, что вы не захотели ехать с нею?
- Если только это причина вашего отказа, то я должен уважать ее; но я подозреваю еще, что, сверх всего, вам в тягость быть со мной; даже, простите меня, бывают минуты, в которые я начинаю думать, что вы меня ненавидите...
Ты можешь понять, милая, как больно мне было слышать это; какой бы ответ желала я сделать; но мне нужно скрывать чувства свои и терпеть адскую муку.
- Не обижайте меня, - сказала я, едва сдерживая слезы, - как могу я ненавидеть сына моей благодетельницы?
- Этот ответ показывает равнодушие, которое для меня убийственнее самой ненависти. Послушайте, Людмила, - прибавил он голосом умоляющим - если вы боитесь только неудовольствия матушки, то дайте мне слово, что назад мы поедем вместе; тогда будет вечер и я всё так постараюсь уладить, что это выйдет случайно... Дайте мне поговорить с вами свободно хоть полчаса.
- Ради Бога, нет! - сказала я с каким-то невольным страхом и отчаянием, боясь этой роковой минуты - оставьте меня, избавьте меня от этого разговора!
Граф смотрел на меня с удивлением; хотел что-то сказать, но графиня уже вышла; и он с пасмурным видом, сел с нею, а я поехала с Юлией.
Целый день граф был печален и старался избегать меня; а к вечеру я заметила, что он очень дружески говорит с графиней Аглаидой (которую ты знаешь по моему описанию). Это произвело во мне какое-то неприятное чувство, очень похоже на ревность, хотя и старалась уверить себя в противном. Как странно, как непонятно сердце человеческое! Не сама ли я старалась прекратить нашу прежнюю связь, и я же не могла видеть спокойно, что он находит приятность в разговоре с другой женщиной. Поверишь ли; мне было так грустно, так больно в эту минуту, что я готова была плакать и искусала себе губы, стараясь удерживать слезы, которые несколько раз навертывались у меня на глазах.
К несчастью моему приехал Шмит. Это меня смущало еще больше, потому что он за ужином уселся возле меня. Граф, сидя возле Аглаиды, он не обращал на меня внимания, и казалось, занимался только ею одной. Все вместе произвело на меня такое впечатление, что я насилу могла сидеть на стуле, и кушанья, которые брала я машинально, оставались у меня на тарелке. Вдруг пришла мне в голову мысль: по какому-то невольному чувству, сама себя не понимая, я начала говорить со Шмитом и даже старалась казаться веселою. Мне от этого стало немного легче, как будто я отомстила графу; но как же дорого стоит мне это горькое удовольствие! Несносный ужин кончился; мы приехали домой в полночь, тотчас разошлись по своим комнатам - и я была без памяти рада, что, наконец, могу дать волю слезам, которые так долго удерживала.
На другой день, поутру я была бледна, как приговорённая к смерти, так что когда мы собрались к завтраку, то графиня спросила, не больна ли я; но граф казалось, не заметил ни ее вопроса, ни расстроенного моего вида. Он разговаривал с сестрой и разговор их склонился к вчерашнему вечеру.
- Как мила сестра Аглаида! - сказал он.
- Да, - отвечала Юлия, - ты дал нам заметить, что тебе очень приятно быть с ней.
- Я нашел в ней старого друга, который нисколько не переменился (тут он взглянул на меня), а что можешь быть приятнее этого? Правда, мы с ней как будто не расставались.
- Нельзя ли узнать, в чем состоял разговор ваш?
- Мы вспоминали старину, - сказал граф, засмеявшись.
- То есть вспоминали, как вы игрывали в жмурки. А я то, глядя на вас, думала, что вы разговаривали о чем-то посерьёзнее.
- Почему же?
- Потому, что о пустяках не говоришь с таким жаром и удовольствием.
-Но разве воспоминания прежних удовольствий можно назвать пустяками, хотя бы они были и в самом деде ребяческими, - прибавил он вздохнув.
- Право, братец, ты секретничаешь: я готова поспорить, что ты изъяснялся в любви.
- Мог бы; но к несчастью, она мне троюродная сестра.
- О, если дело только за этим, так что же - благословляю!
- Как тебе в голову приходят такие пустяки? - сказала графиня.
- Пусть забавляется: я не в претензии... Но скажите, матушка, ездит ли к вам этот долгоносый офицер... как его зовут?
При этом вопросе меня в сердце кольнуло, как иглой.
- Шмит?
- Да.
- Он бывает у меня; а тебе то что?
- Так; мне захотелось от скуки познакомиться с кем-нибудь из этих господ.
- И я тебе советую познакомиться именно с ним.
- Отчего же?
- От того, что он человек хороший, сверх того, кажется, что мы с ним скоро будем иметь сношения самые короткие.
Тут графиня взглянула на меня, и твоя бедная приятельница пожелала бы провалиться сквозь землю. Граф также посмотрел на меня с удивлением, потому что лицо мое из бледного вдруг сделалось огненного цвета.
- Я что-то не понимаю, матушка?
- Он сватается за Людмилу.
- Сватается, - повторил граф заикаясь и уронил нож, которым намазывали масло на хлеб.
- Что же, тебе кажется это странно? Я думаю, партия для нее очень выгодна.
- Нет, мне только то удивительно, что я до сих пор не знаю этого и не поздравил.
- Но, братец, рано, еще не решено, - подхватила Юли, видя, что я чуть жива; Людмила еще не дала своего согласия.
- По крайней мере, по вчерашнему ее обращению с г. Шмитом, я думаю, что это предложение не противно ей. - Но, - продолжал он, желая прекратить сцену, которая становилась для него также несносна, как и для меня, - я забыл, что мне надобно писать множество писем и потом ехать обедать к дядюшке.
Он вышел, а я сидела, отчаянная, безмолвная, не в силах сдерживать слез, которые катились по щекам моим.
- Что с тобой, Людмила? - спросила Графиня с неудовольствием. Я право начала было думать, что ты стала благоразумнее; теперь опять вижу в тебе пустые капризы, которые очень глупы.
- Ради Бога, сударыня, пощадите меня! Знаю, что я вам всем обязана, я готова повиноваться вам во всем; но не требуйте от меня жертвы, которая выше сил моих! Позвольте мне лучше идти в монастырь!
- Это слишком романически, моя милая; шаг этот так важен, что о нем надобно хорошенько подумать, да и Шмит, мне кажется не так еще страшен, чтоб от него бежать за монастырскую ограду.
К счастью в это время доложили о приезде гостей. Я стремглав бросилась в мою комнату, и не знала, как благодарить Бога, что избавилась, наконец, от этой пытки. Мысль о том, что графиня станет подозревать меня в любви к другому, рвала мое сердце. Это отдалит его совсем от меня, заставит ненавидеть, презирать, думала я, и, ломая себе руки, в отчаянии ходила по комнате. Были минуты, в которые я хотела бежать к нему, хотела открыть ему все страдания мои, всю любовь мою. К несчастью подозрения мои начали сбываться. Прежде, даже не смотря на мою холодность, он любил меня, беспрестанно искал случая поговорить со мной, и это облегчало тоску мою. Мысль, что он любит меня, заставляла забывать всё и признаться ли? какая-то тайная надежда против воли гнездилась в моем сердце. А теперь он платит мне за холодность холодностью. Сам убегает от меня как от страшного призрака! С этого рокового дня я почти не вижу его; он не живет дома и проводит целые дни у своего дяди. Знаешь что? Мне иногда кажется, тою графиня Аглаида скоро займет в его сердце мое место!
Ты, можешь быть, скажешь, она сестра ему? Нет, я знаю ее характер - и разве нет таких примеров? Впрочем может статься, что это один призрак расстроенного моего воображения и сердца, убитого горем. Но эта мысль так ужасна, что она всякую минуту вертится в голове моей. Не понимаю, как могла я прежде, быть уверена в любви его, говорить, что я несчастна? Теперь я бы, кажется, согласилась быть далеко от него, никогда не видеться с ним, только с тем, чтоб опять возвратить эту любовь. Мысль что он также любит меня, также обо мне думает, также грустит, как и я, могла бы сделать меня счастливой, не смотря на разлуку с ним. Не похожа ли я теперь на отчаянно больного, который ничего не желает, кроме возвращения потерянного здоровья, и не понимает, как мог он прежде желать чего-то другого?
Что мне делать, моя милая? Научи меня, по крайней мере, переносить мои страдания, они становятся нестерпимы. Я не нахожу никаких средств помочь им и вижу, что в здешнем мире и самая надежда не существует для меня.
еще я просила графиню отказать Шмиту; но она всякой раз на это сердится, не хочет меня слушать и говорит, чтобы я не спешила и подумала. Я хочу сама написать к нему и отказать решительно, но так, чтобы графиня об этом не знала.
ГРАФИНЯ АГЛАИДА К СЕСТРЕ СВОЕЙ
Я торжествую, сестрица! Мы скоро приедем к вам, и ты увидишь у ног моих милого пленника, которого я привлеку за моей колесницей. Будь свидетельницей победы моей и раздели со мной радость, от которой я схожу с ума. Ты, конечно, удивляешься, что я так скоро надеюсь все кончить, но надо уметь пользоваться обстоятельствами, так как я, надо уметь самые неблагоприятные из них употребить в свою пользу, словом, надо иметь мой гений и тогда - нет ничего невозможного. Но чтобы ты лучше могла это понять и поверить мне, я должна рассказать весь ход происшествий, по порядку.
Во-первых хочу тебе сказать, что мы все сговорились ехать к вам на Святки, с тем, чтобы пробыть у вас дней десять. Можешь судить, как приятна для меня эта поездка. Она доставит мне удовольствие видеть тебя, и очень поможет в делах моих. Я постараюсь сделать так, чтобы милому братцу моему пришлось ехать с сестрой и со мной в одном экипаже. Ты согласишься, что проехать шестьдесят верст вместе - бесподобно, и что надо быть пошлой дурой, чтобы не суметь этим воспользоваться. Тут можно притвориться испуганной! а в страхе очень позволено обнять, не только что братца, но даже всякого, первого встретившегося кавалера... Но ты женщина, и следовательно сама в состоянии вообразить все выгоды, которыми я могу воспользоваться дорогой. Прожить вместе с братцем десять дней, также недурно. В это время можно успеть во многом, особенно когда будут танцы, игры, переодеванья, и когда еще при всем этом ты будешь помогать мне, в чем я не сомневаюсь. Видишь, как много хорошего обещает мне это путешествие к вам.
Один только камень преткновения встретился мне во всех моих планах; но теперь я не боюсь и его. Этот камень была Людмила. По всем моим наблюдениям, ссора братца с ней все еще продолжалась, но примирение могло случиться всякую минуту, и оно ужасало меня. Все способности моего ума были устремлены на то, чтобы поссорить их еще более, выиграть время и овладеть совершенно сердцем братца, прежде, нежели он успеет помириться с ней. Но сколько я ни думала, все так и не находила средств исполнить свое намерение: как вдруг случай помог мне. И какой случай! но слушай далее.
Я сидела одна в гостиной, и, ломая голову над этой задачей, находила, что она еще труднее деления дробей, от которого мы с тобой так часто плакали, учась арифметике. Вдруг вошел Шмит. Не смотря на мою задумчивость, я заметила тотчас, что и он не весел; и хотя мне было досадно, что он помешал мне думать, однако я должна была из учтивости начать с ним какой-нибудь разговор, совсем не понимая, что последствия его будут очень для меня интересны.
- Слышали ли вы, любезный Шмит, что мы едем к тетушке?
- Слышал, - отвечал он со вздохом.
- Не хотите ли и вы быть нашим товарищем?
- Признаюсь, желал бы; но я не знаком с вашей тетушкой.
- Об этом не беспокойтесь; матушка вас отрекомендует. При том, вы человек военный, а военным не нужны больших церемоний для рекомендаций.
- Все это, правда, сударыня; но признаюсь, не думаю, чтобы мне было там очень весело.
- Прекрасный комплимент, г-н Шмит, и тётушке и всем нам.
- Ах, графиня, простите меня! я не понимаю, что говорю? Ей-Богу, я ужасно огорчен.
- Это я вижу; но смею ли спросить, чем?
- Знаете ли вы, что я получил отказ от Людмилы Павловны?
- Как?
- Да, она мне отказала, что называется, наотрез.
- Но, Боже мой, где, как, когда? - спросила я с беспокойством, вообразив, что из этого могут выйти последствия очень невыгодные для меня.
- Но что же вам кажется это так странно?
- Я совсем не удивляюсь этому, а только хочу знать нетерпеливо, как это случилось?
- Почему это так для вас интересно? Тут он бросил на меня испытующий взгляду и, может быть, вспомнив мое нападете, вообразил, что я сама люблю его и от того с таким участием спрашиваю. А я между тем выходила из терпения и готова была сказать ему грубость.
- Потому, что я женщина, - сказала я, не зная, что отвечать ему, - а вам известно, как все женщины любопытны.
- В таком случае, извольте, исполню ваше желание.
Вчера вечером, возвратившись домой, я нашел письмо на мое имя, которое оставил денщику моему человек графини, и это письмо было от девицы Лидиной.
- Она отказала вам письменно?
- Разумеется.
- Документ! - подумала я, - час от часу не легче!
- Это письмо не с вами ли? "
- На что оно вам?
- Дайте мне его прочесть, любезный Шмит!
- Право, графиня, вы в этом принимаете такое участие, которое меня удивляет.
- Эх, Боже мой, я говорю вам, что я женщина, и женщина самая любопытная. Притом, я думаю, вы помните, что я всегда принимала в вас участие, и теперь от души желаю помочь вам.
Эти слова тронули слабую струнку его сердца; он с довольным видом поблагодарил меня и подал письмо, которое почти от слова до слова осталось у меня в памяти. Вот оно:
М. Г.!
Если вы человек истинно благородный, то верно не захотите быть причиной несчастия девушки, которая вам не сделала зла. Надеясь на это, я прошу вас покорнейше оставить на меня ваши виды; прошу, чтобы вы отказались совершенно от предложения вашего, и более не повторяли его графине, но только так, чтобы ни она, ни сын ее, ни кто-либо другой не знали, что я этого от вас требую. На это я имею свои причины, и прошу вас уважать тайну, от которой зависит мое душевное спокойствие. Не думайте впрочем, что предложение ваше обижает меня: напротив, я благодарю вас за честь, и доверие мое к вам служит ясным доказательством того истинного уважения, с коим я имею честь быть, и проч.
Я уже давно прочитала письмо, но все еще держала его в руках, желая сообразиться, что сказать Шмиту, и что ему посоветовать. Скрытность, которой от него требовали, давала мне надежду, что братец не скоро узнает об этом, и я немножко успокоилась.
- Видите, - сказал наконец Шмит, - я также имею к вам истинное уважение, вверяя чужую тайну.
- О, будьте спокойны; вы не ошиблись во мне. В этом случае я буду молчалива, как рыба.
Ты можешь посудить, что я говорила это от души, и ничего еще справедливее в жизнь мою не сказала.
- Но у любезный Шмит, неужели вы при первой же перестрелке хотите ретироваться?
- Отказ так решителен, что надеяться было бы глупо.
- А я так думаю совсем напротив. Видели ли вы печать, - прибавила я, засмеявшись, - на которой изображен Купидон, с надписью: со временем достигну? Верьте мне, что эта печать сделана по опыту. Не отчаивайтесь, старайтесь, угождайте, будьте неусыпным, и вы также со временем достигнете.
- Не думаю.
- Верьте - в это, или нет, как хотите; но согласитесь, что я лучше вас знаю женское сердце. Почем знать, может быть это только испытание. Рассудите сами, для чего от вас требуют такой скрытности?
Он подумал с минуту.
- И что же вы мне советуете делать?
- Ехать с нами, любезный капитан, стараться всячески угождать девице Лидиной и доказывать ей любовь вашу. Вы проведете несколько дней вместе с ней и это совершенно кстати. Не упускайте случая; другой не скоро сыщется.
Мы были так занялись этим разговором, что не услышали, как приехал Александр, и тогда только узнали об этом, когда он вошел в комнату и очутился в двух шагах перед нами. Я вздрогнула, увидев его, однако быстро нашлась; роковое письмо все еще было у меня в руках; я свернула его очень хладнокровно, и, подавая Шмиту так медленно, что можно было заметить руку, которой была сделана надпись и сказала: - Будьте спокойны, сударь, и не раздумывайте ехать; ручаюсь, что тетушка вас примет хорошо.
Шмит, которого нечаянное появление братца также немного смешало, поклонился и вышел, не сказав ни слова.
- Что это за письмо? - спросил Александр с беспокойством.
- Это письмо пишет к нему Лидина.
- Людмила? Значит глаза меня не обманули; и это в самом деле это ее рука? Боже мой, она к нему пишет! Вы читали письмо, ответьте, ради Бога, что оно значит?
Он был бледен, как полотно, и держался за спинку кресел.
- Успокойтесь, любезный братец, сядьте. Девица Лидина живет у вас в доме, и я согласна, что честь ее должна также быть дорога вам, как честь сестры; но вы знаете, что Шмит ищет ее руки, и это не противно ей, и что ваша матушка одобряет его виды; и что за беда, если она к нему пишет?
- Стало быть, они ведут любовную переписку, а вы играете роль поверенной? Прекрасно! Только этого еще не доставало.
Такой упрек кольнуть меня. Я видела, что обстоятельства были самые затруднительные, н надобно было употребить всю оборотливость, чтобы выпутаться из них.
- Выслушайте, в чем там дело, - сказала я. - Людмила Павловна уведомляет его, что мы едем к тетушке, и приглашает его туда же; а так как он с тетушкой не знаком, он просит, чтобы мы его отрекомендовали. Теперь вы видите, по какому случаю сделана мне доверенность.
Братец задумался. - Переписываться с человеком, которому она не дала еще слова, приглашать с собой, - произнес он, наконец - нет, это, кажется, непростительным и слишком смелым. Я должен объясниться с Людмилой.
Если бы я в тридцать градусов мороза выбежала во двор, в одном платье, то и тогда бы, кажется, не почувствовала такого озноба, какой сделался со мной при этих словах.
- Нет, ради Бога, не делайте этого! В письме просят, чтобы это было тайной. Я ее открыла потому, потому что полностью доверяю вам, - тут я пожала его руку, - но, прошу вас, не выводите ее наружу и не впутывайте меня в эту историю, в которую я вмешалась, не подумав хорошенько, по одной доброте моей, в чем уже полностью раскаиваюсь, да и какого объяснения хотите вы требовать? - прибавила я, видя что он задумался, - если кажется, итак все ясно.
- Правда ваша, - сказал он, вздохнув, - все ясное, и вступаться за женщину, которая не дорожит сама своей честью, значило бы унижать и обманывать себя. Но, Людмила... Кто бы мог подумать, что под такой невинной наружностью скрывалось притворство! Как обманчивы женщины!
- Не все, поверьте, что не все. Женщин многие обвиняют в ветрености, в непостоянстве; но я, мне кажется, способна любить один только раз в жизни. - Даже, - прибавила я со вздохом, - и тогда, если человек не отвечает мне тем же.
Он, кажется, понял, смысл моих слов, и с признательностью посмотрел на меня. Во все продолжение дня разговор наш шел в нежно меланхолическом тоне. Милый братец с удовольствием слушал, как я с невинной откровенностью выказывала чувства свои, часто вздыхал, пожимал мою руку, и мы с трудом могли расстаться до завтра.
Каково, моя милая? Не правда ли, что оборот, который я дала этому делу, есть верх искусства? Правда и то, что я поступила слишком смело и решительно: но тем то больше и выиграла. И хотя дружба наша с братцем была уже близкой; и хотя он целые дни проводил у нас и занимался только мной; но все же любовь его к Людмиле казалась мне слишком сильной, сети, которыми я опутывала его, были еще не крепкими. Я боялась, что одно дуновение ветерка может разорвать их, и он улетит от меня, как птичка. Теперь этот страх миновался: хитрость моя подействовала, как нельзя лучше. Людмила, кажется, совсем им забыта, и я начинаю занимать место ее в сердце милого братца. С каждым днем общество мое становится для него необходимее, дружба его ко мне нежнее; словом, еще один шаг, и я достигну моей цели! Ты скажешь, что со временем хитрость моя может открыться? Ничего не бывало, я предвидела все: Юлия сказывала мне, что Людмила непременно хочет идти в монастырь, и ждет только отъезда брата, чтобы исполнить это намерение. Что значит все это, я не понимаю. Все ее поступки для меня премудреная загадка. Но как бы то ни было, с моей стороны, в добрый час! И все останется в тайне.
Шмит непременно едет с нами. Мы будем его настраивать, глядя по обстоятельствам, и он нам пригодится, и ты можешь от скуки заняться им. До свидания, моя милая!
ГРАФ СЛАВСКИЙ К СВОЕМУ ДРУГУ
Я давно не писал к тебе, друг мой! Но не думай, чтоб это было от лени, или от слишком весёлого провождения времени. Напротив, дела мои все также худо идут, или лучше сказать, еще хуже. В последнее время я беспрестанно мучился, как в аду: изыскивал причину Людмилиной холодности и ломал голову до того, что чуть-чуть не сошел с ума. То ревность и подозрение терзали душу мою, то слабый луч надежды снова озарял ее; словом, я бродил ощупью в каком-то темном лабиринте и не находил ни одной тропинки, которая вывела бы меня на свет Божий. Что же мне было писать к тебе, и о чем я мог рассказывать, когда сам не понимал ничего, изо всего что вкруг меня делалось? Теперь эта головоломная задача разрешилась самой простой, самой обыкновенной истиной, которую давно угадал бы всякой дурак, будучи на моем месте, и которую мне до сих пор одна глупая, слепая любовь мешала разгадать. Я имею соперника, вот и все тут! Ожидал ли ты этого? Да, друг мой, это проклятое слово беспрестанно отдавалось в ушах моих и потрясало душу, как звон набатного колокола, или крик умирающего; но судьба послала мне ангела утешителя, который указал мне, что не все еще прелести жизни для меня исчезли, и я теперь могу, довольно равнодушно, рассказать обо всем, что мной случилось.
Через несколько дней по приезде моем, мы ужинали всем семейством у старика моего дяди. Там увидел я гренадерского офицера - полк их здесь квартирует. Некрасивая наружность его показалась мне несколько смутной, но я не обратил на него особенного внимания, и только тогда стал разглядывать пристальнее, когда увидел за ужином, что он сидит возле Людмилы, и она с ним так ласкова, как не была со мной с самого моего приезда. Это задело меня за живое, и заставило спросить кузину мою Аглаиду, кто такой этот господин с длинным носом? Она пошутила над моим беспокойством, которого скрыть был я не в силах, и сказала, что это капитан Шмит, что он
знаком с нашим домом и более я ничего не смог добиться, хотя и видел по лицу ее и улыбке, что ей известно еще что-то такое. Не узнав ничего подробнее в этот вечерь, я провел беспокойную ночь, как будто меня варили в кипятке; а на другой день поутру услышал от матушки, что Шмит сватается за Людмилу... При этом известии я едва устоял на ногах, и не помню, как вышел из комнаты.
- Так вот отчего, - думал я, - Людмила меня избегает, вот отчего она так холодна ко мне! Боже мой! Воображал ли я, что сердце ее можешь перемениться, но сейчас это правда. Три года разлуки изгладили меня из ее памяти, и она предпочла мне другого... и кого же? Господи! человека безобразного, совершенного урода! После этого как верить женщинам? Нет, с ними опасно расставаться и на три дня, не только что на три года. Но я не знаю моего соперника: может быть, он умен, добр, любезен, так мудрено ли, что этими качествами заставил забыть телесные недостатки и сумел привлечь ее сердце. Однако, Людмила, это не оправдание: как могла ты изменить тому, кто слышал первый вздох любви твоей, кто все счастье свое полагает в одной тебе? Нет, г-н Шмит, вы должны дорого заплатить мне за это! Я не уступлю даром добычи. Не смотря на ваш ум и любезность, я буду с вами стреляться на пистолетах, на ружьях, на пушках, на чем вам угодно. Я сделаю тебя, вероломная, вдовой прежде замужества, и с дикой радостью увижу слезы твои, или сам погибну...
Да, да, стреляться, стреляться сейчас же! Эй, человек! вели заложить мне лошадь. Через десять минуть она была готова. Я зарядил пистолеты; бросился в сани, как полоумный, закричал: - пошел! а сам, погруженный в мысли, не видел, куда меня везут. Вдруг мой кучер остановился и я опомнился, - Ну, что ты стал?
- Да куда прикажете ехать?
В самом деле, мы уж выехали из селения и стояли на месте, где дорога разделяется надвое: одна вправо, к квартире Шмита, другая влево, в деревню дяди. Холодный воздух освежил голову, мысли мои сделались яснее, рассудок начал ко мне возвращаться и я, как сквозь сон, вспомнил слова сестры, сказанные мне при открытии роковой новости, что Людмила не дала еще своего согласия Шмиту.
Не безумное ли дело ехать к человеку, которого я совсем не знаю, и вызывать его стреляться за то, что он посватался за девушку, живущую у меня в доме? Кажется, он не сделал ей бесчестия? А то, что я люблю ее, то это на лбу у нее не написано; следственно он ничем не. Людмила не дала еще своего согласия; почем знать, может быть, сватовство это ей самой не нравится, может быть, она и не любит его совсем. Искра надежды упала опять в мою душу, и я велел ехать к дяде.
В этом доме я наслаждался первыми, невинными забавами детства, почти каждый праздник я бывал там вместе с маленькими моими сестрицами; с ними делил все мои игры, и мне казалось самым лучшим в теперешнем моем положении, провести несколько часов в кругу их семейства. А правду сказать, более всего привлекала меня туда сестрица моя Аглаида. Если б ты видел, как она мила, как любезна, как хороша! Держу пари, что, не смотря на твою философскую холодность, ты в полчаса растаял бы перед ней, как воск от свечи. Но для меня милее то, что она со времени нашей разлуки нисколько не переменилась в обращении со мной; так же родственна, так же откровенна, как прежде, только более задумчива и опасна. Она так хорошо понимает меня; в ее голубых глазах отражается такое милое участие, такая нежность, что подле нее я забываю тоску свою. Согласись, что найти друга в женщине милой и прелестной восхитительно, а я именно это и нашел в Аглаиде. Пробыв целый день с ней, занимаясь только ею одной, или лучше сказать, видя, что она одним только мной занимается, я возвратился с какими-то странными чувствами: холодность Людмилы терзала меня по-прежнему, но дума об Аглаиде разгоняла тоску и рождала во мне светлые мысли, словом, я был похож на человека, который ходя взад и вперед, видит на одной стороне небосклона мрачную тучу, на другой ясное, безоблачное небо. Между тем всякий день я искал случая поговорить с Людмилой, и всякий раз видел, что она с тем же упорством избегает этого. С растерзанным сердцем бросался я в сани и летел к Аглаиде искать утешения.
Так шло, мое время; но наконец, случай открыл мне глаза. Людмила, изменница; она не дает своего согласия Шмиту от того только, что в ней есть еще искра совести, и она откладывает это до моего отъезда. По крайней мере мне так кажется, потому что доказательства измены ее очень ясны: она переписывается со Шмитом и я сам видел письме ее у него в руках! Бешенство овладело мной, при этом открытии; но тут была Аглаида: голос ее проник в мою душу, как звуки арфы Давида в душу Саула; минутный порыв исчез и во мне осталось одно только презрение к вероломной. С тех пор я провожу все время с Аглаидой, и знаешь что? Мне начинает казаться, что она чувствует ко мне больше нежели дружбу! Выражение ее глаз слишком уж нежны, радость при свидании слишком велика, трепет руки, когда я беру ее, слишком силен. Короче: все уверяет меня в этом час от часу более.
Третьего дня, например, я увидел в ее волосах простую ленту, которая совсем не отвечала прочему наряду ее. Это меня удивило и я, шутя, сделал ей замечание.
- Я люблю эту ленту, - сказала она, покраснев и смешавшись, - а с некоторых пор она сделалась мне еще милее.
- И по какой-нибудь особенной причине?
Ответа не было; но щеки ее запылали ярче.
- Если это подарок, - прибавил я, - то должен быть очень давнишний.
- Да, я получила его в день моего рождения, шесть лет назад. Тут она взглянула на меня и опять потупила взор.
- Боже мой, неужели это та ленточка, которую я подарил вам, когда мы были еще дети? Невозможно, чтобы вы до сих пор хранили такую безделку и так ценили ее!
- Этот подарок доставил мне тогда истинное удовольствие. Он был первым залогом дружбы нашей и напоминает мне счастливейшее время жизни. Взгляд, который сопровождал эти слова, высказал еще больше. Кажется мне, что дружба, даже и к женщине, не может достигнуть такой утонченной нежности и внимания.
Ты спросишь: чем же все дело кончится? Спросишь: в состоянии ли я буду заплатить Аглаиде за любовь любовью, когда еще прежняя рана в сердце моем так свежа и глубока? Но, друг мой!
человек, гибнущий в бездне моря и употреблявший последние усилия достигнуть голой, бесплодной скалы, единственного его спасения, рассуждает ли о том, что он все равно погибнет на ней, без крова и пищи? Вся цель его в эту минуту состоит только в том, чтобы спастись от разъярённой стихии. Я похож на этого человека, и не знаю, что новая любовь готовит мне в будущем; только знаю то, что теперь я не мог бы, кажется, существовать без Аглаиды. Без нее все чувства души моей умерли бы и слились бы в одно мрачное, разрушительное отчаяние.
ГРАФ СЛАВСКИЙ К СВОЕМУ ДРУГУ
Я теперь в деревне госпожи Вельской. Она родная сестра матери Аглаиды и мы все собрались к ней, чтобы провести там святки; но прежде чем буду рассказывать, как мы проводим здесь время, я должен описать тебе все подробности нашего путешествия.
Переезд длился не боле шестидесяти верст, и мы отправились целым караваном. Матушка, с теткой, с сестрой и Людмилой, сели в карету; Аглаида с сестрой своей в повозку, а я поехал один, в открытых санях. Погода была теплая и пасмурная; тяжелая карета тихо тащилась по мягкому снегу; колокольчики изредка перезванивались и кучера в полголоса затягивали протяжные песни. Этот концерт, мрачная погода и тихая езда, погрузили меня в задумчивость; я уткнул нос, в воротник шинели и сидел, повесив голову. Изредка Людмила выглядывала из кареты, но не затем, как бывало прежде, чтобы взглянуть на меня: теперь, казалось, занимали, ее одни деревья, покрытые инеем, и на них только взор ее и останавливался. - Как все переменилось! - думал я, и мне становилось еще грустнее. Между тем Аглаида также выглядывала из своей повозки и при всякой излучине дороги оборачивалась ко мне, хотела непременно встретить взор мой, подарить меня ласковой улыбкой. И мне становилось легче.
Так проехали мы половину дороги, и в деревеньке, окруженной лесами, повозка остановилась. Аглаида подозвала меня к себе и спросила, не хочу ли я обедать. - Пускай наши едут вперед, - сказала она, - им и в карете можно это сделать; а нам непременно нужно остановиться. Я охотно согласился на это предложение и мы стали выбираться в избу, против которой остановились. Снег засыпал дорожку к ней, и я взялся перенести Аглаиду на руках, чтобы она не промочила ног. Ах, друг мой, как ей было это приятно! С каким сладострастием рука ее обвилась около моей шеи, как томно склонилась ее голова ко мне, какое сердечное удовольствие выражали прелестные глаза ее!
Мне самому сообщились те же чувства: я восхищался моей милой ношей и боялся расстаться с ней; шел нога за ногу, и хотя давно уже не было снега, но я внес Аглаиду в самую избу, в самый дальний угол избы, и со вздохом, против воли, опустил медленно ее на пол. Против воли, казалось, и ее руки расстались со мной. В избе встретила нас хозяйка, добрая, молодая женщина, знакомая моим спутницам. Она очень обрадовалась, спрашивала, почему так давно не проезжали по этой дороге; а потом, указав на меня и обращаясь к Аглаиде, прибавила: - Этот барин, матушка, не хозяин ли твой?
- Почему так думаешь? - спросила Аглаида, засияв.
- Да видишь, как он за тобой ухаживает.
- Нет, милая, это брат мой, - прибавила она со вздохом, который только одному мне был понятен.
- Чудно, право! В нашем быту и муж-то жену на руках не носит, здесь добрая женщина покачала головой, - Ну, да знать у вас такой обычай.
Вопрос и замечание хозяйки рассмешили нас; но я невольно подумал: не пророчество ли это? Сбудется ли оно когда-нибудь?
Но вот принесли съестной дорожный запас, и мы сели за стол. Чистая, теплая изба, стакан сотерна и беседа моих спутниц переменили совершенно расположение моего духа. Обед наш был очень весел, Хозяйка никак не хотела верить, что я брат Аглаиды. - Нет, сударыня, - говорила она, - что-то вы с ним больно дружны. Верно, ты вышла замуж и хочешь пошутить надо мной. Другая кузина моя старалась поддерживать ее в этих мыслях, и разговор, кроме смеха, возбуждал в
нас еще какое-то приятное чувство, так что ни мне, ни Аглаиде не хотелось так скоро ехать. Кончив обед, я сказал, что хочу выкурить трубку; Аглаиде нужно было успокоиться с дороги, и мы, все трое, уселись на лежанке. Янтарь мой часто переходил в уста Аглаиды и, возвращаясь опять ко мне, производил магическое действие, похожее на поцелуи. Непринужденная радость царствовала между нами, время летело стрелой, наконец, все таки пришла пора расстаться с
хижиной, в которой я провел несколько часов, приятнейших в моей жизни. Так часто веселье закрадывается туда, где совсем его не ожидают, и бежит того места, где надеются его встретить! но философию в сторону.
Надо было ехать. Смеркалось, ветер шумел и снег падал хлопьями. - Сядьте с нами, - сказала Аглаида: погода меняется и вам в санях будет холодно. Разумеется я не отказался от приглашения, но только так стеснил их, что Аглаида сидела почти у меня на коленях. - Я вас беспокою. - Ах, нет! мне так спокойно, так хорошо, - отвечала она, как нигде быть не может. Пожалуйста не оставляйте меня! Тут она тихонько взялась за мою шинель, боясь, чтобы я не ушел от нее в самом деле. При каждом толчке я поддерживал Аглаиду, чтобы она не ударилась головой об сестру свою; она держала меня, чтобы я не вылетел из повозки; рука ее обвилась около моей шеи и она очутилась в моих объятиях.
Пылкость чувств увлекла меня. Я забыл в эту минуту все: забыл Людмилу, забыл ее измену и видел только Аглаиду.
Между тем уже совсем смерилось; вьюга усилилась и мы сбились с дороги. Кучера и люди пошли ее отыскивать; сестра Аглаиды, казалось, заснула, а она склонилась ко мне на плечо.
- Во всяком другом случае, - сказал я ей, - это приключение показалось бы мне очень неприятным; но теперь я благословляю его: оно продлит мое блаженство.
Аглаида пожала мне руку.
- А вы считаете эти минуты счастливыми? - спросила она тихо.
- Ах, клянусь, что я давно не испытывал такого сладкого чувства, какое теперь волнует грудь мою.
- А я еще никогда: но это счастье скоро пролетит, - прибавила она, вздохнув, и может быть никогда не возвратится!
- Вы так думаете? Вы, в самом деле, боитесь потерять это счастье?
- Да. Теперь, мы одни, в пустыне, ночью; никто не мешает нам говорить то, что чувствуем, поступать так, как велит сердце. Но, друг мой, позволь мне хоть раз в жизни назвать тебя так, хоть одну минуту насладиться всем моим счастьем, скоро мы опять будем между людьми; проницательные глаза станут следить за вами, злые языки коварно перетолкуют чувства наши, заставят нас скрывать их, и, кто знает, может быть опять отвлекут тебя, отнимут у твоей Аглаиды!
- Милая, несравненная! - сказал я, почти не помня себя, - клянусь, что с этой минуты, мое сердце будет принадлежать тебе одной, и никакая сила земная не разлучит нас! Тут я прижал Аглаиду к сердцу и мои губы прильнули к ее губам.
- А Людмила? - шептала она, отрывая их.
- Людмила! - повторил я, - Итак, ты знаешь, ты поняла все?
- Я верю, друг мой, что клятва, которою ты произнес сейчас, не пустой звук; знаю, что ты не способен играть сердцем женщины совершенно тебе преданной, и потому хочу быть откровенна с тобой: я давно люблю тебя, даже прежде чем начала понимать, что такое любовь; как же хочешь ты, чтобы от меня скрылись чувства твои к Людмиле? Чувства, которые терзали меня так мучительно и долго?
- Ради Бога, не напоминай мне о ней! Ах, Аглаида, я недостоин тебя! одна мысль о прежней любви ужасает меня. Людмилы теперь для меня не существует; при малейшем воспоминании о ней я буду обвинять себя в этом ужаснейшем преступлении!
- Ты слишком строго судишь себя. Истинная любовь не так ревнива, как ты думаешь. Заставить забыть женщину, тебя недостойную, заменить, если можно, в сердце твоем ее место: вот все, чего я хочу.
- Ангел небесный! - шептал я, осыпая ее поцелуями, и она в нежном упоении лежала на груди моей. В эту минуту месяц выглянул из-за облака и озарил прелестное лицо Аглаиды; большие, голубые глаза ее были устремлены ко мне и в них блистали слезы любви и радости. Да, друг мой, это был такой час, которого я никогда не забуду! Отчего так скоро пролетел он? Люди отыскали дорогу, колокольчик зазвенел, мы поскакали.
- Отчего не могу я, - говорила мне Аглаида, - целый век блуждать с тобой в какой-нибудь пустыне, где бы ты один был моим путеводителем, где бы я видела только одного тебя, жила одной любовью твоей? Но мы скоро будем между людьми: тверди же, повторяй же, пока есть еще время, что ты любишь меня!
Наконец повозка остановилась у крыльца; сердце мое стеснилось и я крепко сжал Аглаиду в моих объятиях. Мы приехали к самому ужину. Все беспокоились; но когда узнали, что с нами ничего неприятного не случилось, то долгое наше отсутствие обратили в шутку. Одна Людмила не принимала участия в общем веселье. На лице ее царило такое уныние, что мне самому стало грустно, но при мысли, что она скучает без Шмита, который прибудет сюда по ее приглашению, что может быть присутствие мое ей в тягость - это чувство жалости уступало презрению и чему-то похожему на ревность. Я содрогнулся, взглянул на Аглаиду и прелестные мечты о ее любви рассеяли мрачную думу.
Хозяйка наша женщина веселая и богатая. Здесь всякий день множество гостей, святочные игры, музыка и танцы. Само по себе это скоро бы мне наскучило; но любовь делает все приятным и занимательным. В толпе я вижу одну только Аглаиду, танцую почти всегда с ней одной. Кстати: нынче в котильоне Людмила выбрала меня своим кавалером: я думаю из благопристойности и за неимением Шмита. Однако я заметил, что она дрожала в руках моих, как осиновый лист. Странно! Прощай, устал до смерти.
ГРАФ СЛАВСКИЙ К СВОЕМУ ДРУГУ
Можешь быть, это последнее письмо, которое ты от меня получишь; может быть, я никогда с тобой не увижусь. Это трагическое предчувствие удивляет тебя; но со мной, в самом деле, случилась трагикомедия.
Шмит приехал сюда, и хотя, как я уже писал тебе, по приглашению Людмилы, но обхождение их было слишком холодно и странно. Он почти не смет подойти к ней, она как будто боится, и глядеть на него. Я полагал, что это делается только на людях, что любовники поссорились, но, не смотря на холодность их, не мог равнодушно видеть этого человека, а тем более жить с ним в одном доме. При виде его я невольно чувствовал какое-то неприятное впечатлите, вспоминал тоску, которую он заставил меня терпеть сначала моего приезда, и меня всякий раз бросало в жар, когда он входил в комнату. Ни любовь Аглаиды, ни клятва, которую я дал ей и себе забыть Людмилу совершенно, не могли истребить во мне этого чувства. Искра ревности тлела еще в моем сердце. Со временем она угасла бы сама собой; но случай заставил ее вспыхнуть и я наделал много глупостей.
Наша хозяйка вздумала дать бал масок. Всё приняли это предложение с удовольствием и начали хлопотать о костюмах. В деревне это не безделица. Рисунков Локка у нас не было; но нам заменили их картинки из старых романов, которые мы подняли из библиотеки. Каждый придумал себе наряд, но скрывал это от других, не желая быть узнанным. Иные делали это просто для забавы, другие кое из каких видов, и я был в числе последних. С приезда сюда я не имел почти случая поговорить с Аглаидой, а замаскировавшись, в шуме танцев и музыки, мы легко могли ускользнуть из толпы и дать волю своим чувствам. Аглаиде очень хотелось этого, и она мне сказала, что будет в платье испанки. Желая быть с ней в кадрили и стараясь как можно больше скрыть себя, я смастерил из чёрного талона огромнейший плащ, достал круглую шляпу, которая плотно надвигалась на глаза, украсил ее черным пером, из Аглаидиной шляпки, и таким образом также был готов преобразиться в нечто похожее на испанца, каких ты видел на лубочных картинках, в романах г-жи Рэдклиф.
Между прочим, в этих всеобщих суетах и хлопотах, я вбежал зачем-то в комнату к сестре, и увидел Людмилу, стоящую перед зеркалом, в одежде монахини. Она была так прелестна в этом наряде, что я отступил в удивлении. Мой нечаянный приход смутил и ее: мы оба стояли как окаменевшие.
- Прекрасный костюм! - сказал я, наконец; - но что вас заставило его выбрать?
- Обстоятельства, - отвечала она, едва переводя дух.
- Странно! Кажется, в теперешнем вашем положении гораздо приличнее было выбрать свадебное платье. Стрела попала в назначенное место: у Людмилы навернулись слезы.
- Ах, как вы меня мало знаете! - сказала она, стараясь удержать их. - Поверьте, что, в самом деле, я скоро надену это платье с тем, чтобы никогда не снимать его.
Эти слова и ее слезы потрясли мою душу. Я хотел говорить, хотел спрашивать: но вдруг вбежала Аглаида, бледная, встревоженная, взор ее, казалось, выражал упрек; вопрос замер на губах моих, и я, чтобы скрыть свое смущение, я взял поскорей, что было нужно, и опрометью бросился из комнаты.
Наконец наступил час бала. Гости съехались и маски начали собираться в залу. Пока оркестр настраивался и разные фигуры мелькали взад -вперед, я, завернувшись в свой плащ и надвинув на глаза шляпу, сидел в углу, в самом дурном расположении духа. Последний разговор мой с Людмилой занимал мои мысли. - Она, скоро наденет платье монахини, с тем, чтобы никогда не снимать его, - повторял я сам себе. Что ее к тому принуждало? Тон голоса, которым она сказала мне это, беспрестанно отзывался в ушах моих; слезы ее упали в мое сердце. Ах, друг мой, какую силу имеют над нами женские слезы, и особенно той, которая прежде была нам драгоценна! Я опять решился поговорить с ней, еще раз испытать, не будет ли она откровеннее; но вспомнил Аглаиду, клятву, которую дал ей; совесть меня упрекнула, и я, погруженный в мрачные размышления, машинально смотрел на турок, на казаков, на черкешенок, на девушек в; только испанка и монашенка занимали меня, и попеременно представлялись воображению, одна со светлым, веселым взором любви, другая - с трогательными слезами.
- Полчаса стою возле вас, и ни одного слова, ни одного взгляда! - сказал мне на ухо голос. Я обернулся: это была Аглаида, - впрочем, я не сержусь на моего ипохондрика, - прибавила она, - и очень буду рада, если мне удастся разогнать его задумчивость.
Эта милая внимательность, с какой она меня искала, и нежный упрек, заставили меня содрогнуться: я подал ей руку и мы пошли по комнатам. В зале начались танцы, в гостиной старики и старушки сели за карты, в диванной также была толпа народа. Мы же искали уединения. - Я бы отдала теперь половину жизни, - сказала подруга моя, - если б в эту минуту могла перенестись с тобой в какую-нибудь хижину, удаленную от всего света; там бы я могла свободно твердить о любви своей! Говоря, таким образом, мы очутились в коридоре, и увидели комнату, слабо освещённую и пустую. За ней была другая, совсем темная, в которую свет проникал только сквозь полуотворенную дверь. - Слава Богу! - сказала Аглаида, - здесь мы будем свободны и хоть на одну минуту можем дать волю нашим чувствам. Мы сели на диван и сняли маски. Аглаида была прелестна, как ангел! Розы горели ни щеках ее, томный взор пылал любовью и негой; но какая-то грусть омрачала его; разговор ее был рассеян, ласки принуждены, я видел что у нее лежало что-то на сердце, и спросил ее об этом.
- Друг мой, - сказала она, моя любовь к тебе так сильна; так бескорыстна, что в сердце не осталось места для ревности. Но я видела тебя с Людмилой... видела ее слезы и твое смущение. Скажи, о чем вы говорили? Я боюсь не за себя; но если эта коварная женщина опять завлечет тебя и снова лишит спокойствия, которое, ты только начал возвращать себе. Эта мысль убивает меня!
Я был рад, что Аглаида начала говорить об этом. Мне и самому хотелось рассказать ей, как я встретился с Людмилой, когда она нашла нас вместе и уверить ее, что я совсем не искал объяснения. Итак, я рассказал все подробно, и это облегчило мое сердце.
- И ты поверил ей? - спросила Аглаида.
- Поступки ее так странны, что я не знаю, что и думать о них. Кажется, любовь ее к Шмиту ясно доказана; но к чему говорит она, что идет в монастырь? Отчего слезы, которые, кажется мне, не могли быть притворными?
- Друг мой, это слезы крокодиловы...
- Ужасно, Аглаида, ужасно!.. Неужели женщина может быть до такой степени низка и обманчива?
Аглаида вздохнула, и с минуту продолжалось наше молчание.
- А что ты скажешь, например, если сейчас увидишь, что она, в своей монашеской одежде, рука с рукой, прохаживается со своим обожателем, и думает совсем не о монастыре?
Дрожь пробежала по мне. Я готов быль вскочить и собственными глазами увериться в этом: но присутствие Аглаиды удержало меня. С судорожным движением я схватил ее руку, боясь, чтобы невольная сила не увлекла меня от нее.
- Итак, Людмила просто смеется надо мной! - сказал я, стараясь скрыть свое волнение.
- Зачем преувеличивать, друг мой: Людмила никогда не осмелится шутить над человеком, в доме которого живет и которому всем обязана? Она в самом затруднительном положении: боится упреков твоих, хочет избежать решительного объяснения; но, не имея для этого ни ума, ни оборотливости, запутывает себя, делает глупости, чтобы как-нибудь только оттянуть дело до твоего отъезда - вот и все. Но, мой Александр, ты обещал мне, забыть ее совершенно, а я вижу, что поступки ее трогают тебя еще слишком сильно.
В эту минуту я похож был на ребенка, которого поймали в кусте смородины. Горесть, стыд, раскаяние стеснились в душе моей, слезы брызнули из глаз, и я бросился к ногам Аглаиды.
- Прости меня, Аглаида! Я сказал, что недостоин любви твоей; прости мне минутное движение, которого я не смог преодолеть!
Аглаида забыла все. Она упала на грудь мою; я повторял ей клятвы любви и печатлел их на алых губках ее. Вдруг из ближней комнаты послышался вздох и шелест шагов, как бы кто-то спешил удалиться от нашей двери. - Нас видели, и подслушали! - сказала Аглаида, вырываясь из моих объятий, и я стремглав бросился из комнаты, чтоб узнать, кто это был такой; но противоположная дверь затворилась прежде нежели я мог рассмотреть что-нибудь; бегу далее, и только уже в коридоре замечаю, что от меня спешит скрыться женщина в черном креповом платье и в длинном флеровом покрывали такого же цвета. Я хотел возвратиться к Аглаиде и спросить у нее, не знает-ли она, кто из дам был в таком траурном наряде, как вдруг увидел мою монахиню: ее вел под руку долговязый рыцарь, в шишаке из картузной бумаги, в стеганой кожаной фуфайке, в лосинных панталонах и с деревянным копьем в руках, словом, совершенное подобие Дон-Кихота. И вообрази себе мое негодование, когда по высокому росту, но черным перьям на шлеме, выдерганным из пехотного султана, но форменной шпаге с темляком, привешенной через плечо, и по старым ботфортам, я, узнал в нем Шмита, не смотря на то, что забрало бумажного шишака было опущено. Кровь моя закипела. Я вспомнил слова Аглаиды, и мысль, что эта притворная, глупая женщина заставила меня невольно поколебаться, была мне нестерпима. - Ты меня заставила огорчить Аглаиду, - думал я, - но я отомщу за это, и, не сделавшись в другой раз виновным перед ней, принужу тебя кончить эту глупую комедию, которая мне становится несносна. Я не смел отдать себе отчета в чувствах, которые овладели мной в эту ми нуту. Мне казалось, что это одно только справедливое негодование; но думаю, что тут была примешана и ревность: адские муки терзали душу мою. Между тем Людмила заметила меня и, как кажется, узнала: она сказала что-то на ухо своему рыцарю, и они прибавили шагу, желая от меня скрыться. Тут я более не в силах быль владеть собой. - Позвольте, господин Дон-Кихот! - закричал я, остановитесь на минуту! Но Дон-Кихот так улепетывал, что я насилу мог догнать его в конце коридора и схватил за руку. Это быстрое нападение, кажется, удивило его; он стоял в молчании, а дама его дрожала как в лихорадке. - Давно ли, г-н Дон-Кихот, - сказал я, наконец, - вы сделались так трусливы? Прежде вы сами искали приключений, а теперь бегаете от них.
Кажется, рыцарь не понимал чего я хочу, не знал, что все это значит, и, по некотором молчании, отвечал мне такою же маскарадной шуткой:
- Милостивый Государь, - сказал он, - если бы я был один, то, клянусь прекрасною Дульсинеей, не побоялся бы самого чёрта! Но, вы видите, что со мною дама. Платье ваше, простите моей откровенности, очень похоже на платье наших испанских разбойников, от которых я имел честь освободить ее, и так не мудрено, что при взгляде на вас она испугалась и просила меня поскорей удалиться.
- Жалею очень, что дама ваша так робка; но поверьте, что не страх заставляет ее убегать меня, а стыд и совесть. Послушайте, сударыня! - прибавил я, обратясь к ней и скинув маску, - я уверен, что вы давно узнали меня; но для предупреждения с вашей стороны всяких отговорок, открываю лицо мое; прошу вас сделать тоже и отвечать мне не шутя, что значат последние слова, которые я от вас слышал? Кто вынуждал вас говорить их, и кто дал вам право смеяться надо мной таким наглым образом?
- Ради Бога, защитите меня, г-н рыцарь, - пропищал притворный голос из-под маски.
- Государь мой, - сказал рыцарь, - хотя я и не понимаю, что все это значит, и хотя вижу, что это совсем уже не шутка; но прошу вас делать моей даме вопросы в другое время. Я не знаю, имеете ли вы на это право, или нет, и не буду этого исследовать, только говорю вам, также не шутя, что покуда имею честь быть ее кавалером, до тех пор никому не позволю ни обижать ее, ни беспокоить, и докажу это копьем, мечом, пеший, конный - как вам угодно, следуя правилам чести, и того, кого я теперь представляю.
- Оставьте пожалуйста этот рыцарский тон, г-н Шмит. Неужели вы думаете, что под этим бумажным шишаком я не могу узнать вас? Говорю вам, что я пока еще имею гораздо сильные права на вашу даму, нежели вы, и докажу это, не мечом и не копьем, а просто заставив ее, или сейчас же признать вас открыто женихом своим, или прекратить с вами всякое сношение. Извольте, сударыня, отвечать: что значат все ваши поступки?
Тут бедная монахиня, видя, что я приступаю к ней не шутя, вырвала руку свою у рыцаря и пустилась бежать. Это еще боле взбесило меня: я бросился за ней, желая непременно все кончить, но Шмит загородила мне дорогу своим копьем.
- Вы, мне кажется, с ума сошли, граф, - сказал он, стараясь удержать меня. И в самом деле, преграда, которую он поставил мне, сделала меня совершенно полоумным. Видя, что Людмила ускользнула и меня опять оставила в дураках, я в исступлении хватаюсь за копье, переламываю его и осколком поражаю моего противника в голову, так сильно, что шлем его слетел с головы и покатился на пол. Изумленный и оглушенный ударом, Шмит стоял, как столб, с обнаженной головой, и не знал, что ему делать. Я сам опомнился после этого геройского подвига и начинал уже раскаиваться, что завел историю совсем не к месту и не вовремя. Между тем (подивись присутствию духа женщин!) бегущая монахиня наша, видя что побег ее и шум нашего сражения привлекли зрителей, закричала им: - Шутка, господа, шутка! не беспокойтесь! на г-на Дон-Кихота, который провожал меня в монастырь, напал разбойник, победил его, и я спасаюсь бегством. Все засмеялись, и мы имели время опомнится. - Надо и в самом деле уверить всех, что это была шутка, - сказал я, надевая маску. - Но знаете ли вы, что эта шутка может быть омыта только кровью? - отвечал Шмит, подымая свой шлем. - Знаю, сударь, и готов сделать удовлетворение, на чем и как вам угодно; только согласитесь, что теперь это должно быть скрыто.
Мне удалось убедить разгорячённого капитана, что неприлично делать свидетелями нашей истории пятьдесят посторонних человек, и что в случае гласности нас могут даже лишить удовольствия драться. Таким образом собравшаяся толпа поверила, что мы сыграли маленькую комедию; все жалели, что не застали начала, и разошлись преспокойно. Войдя залу, я не увидел ни монахини, ни дамы в траурном платье, ни моей испанки: они исчезли. Да и признаюсь тебе, в эту минуту я не слишком желал встретиться с Аглаидой. Правда, что я начал историю с тем только, чтобы уличить Людмилу; но последствия обвиняли меня, и я сам в душе сознавался, что тут примешана была ревность - иначе я не поступил бы так безрассудно и запальчиво. В тогдашнем моем расположении духа я не мог долго оставаться в обществе, и поспешил найти Шмита, чтобы условиться с ним обо всем хорошенько.
- Итак, капитан, на чем вам угодно? - спросил я, подойдя к нему.
- На пистолетах, разумеется.
- Очень хорошо. Но чтобы отвратить всякое подозрение, скажите, что завтра мы с вами едем к вашему полковнику, с которым вы хотите мене познакомить. Разумеется, я отправлюсь домой, вы к себе на квартиру, а послезавтра, в десять часов поутру, я вас дожидаюсь у рощи, которая на половине дороги между моей деревней, и той, где вы квартируете. Секунданта я не имею, да он в не нужен мне: я верю вашему.
Он согласился на все, и мы расстались до радостного свидания.
С матушкой и сестрой я простился с вечера, сказав, что на другой день рано еду со Шмитом в его полковой штаб. Они не имели ни малейшего подозрения, не видели нашей сцены и легко мне поварили. Но у меня сердце облилось кровью при этом прощанье, и слезы чуть-чуть не брызнули. Между тем Аглаида, не знаю как и почему, все узнала. Когда в доме улеглись, и я, отпустив камердинера, ходил взад и вперед, думая обо всем случившемся, дверь моей комнаты тихо растворилась, и горничная Аглаиды подала мне записку. Я прочитал вот что:
Знаю, друг мой, что история ваша со Шмитом была совсем не шутка, и боюсь, что она так не кончится. Как ты виноват передо мной, Александр! В самое то время, когда твердили мне о любви своей, когда поцелуи твои горели еще на губах мои, ты забыл все при виде женщины, к которой клялся быть равнодушным! Но, друг мой, я не виню, не упрекаю тебя; только прошу: ради самого Бога, пощади жизнь свою! Может быть, мои опасения несправедливы: но ты знаешь, как робка любовь. Мне известны ваши понятия о чести, и я содрогаюсь при одной мысли... Заклинаю тебя, будь благоразумнее! Рассуди, за кого ты будешь подвергать себя опасности! Подумай, что это убьет твою матушку, сестру, и если не из любви, то хотя из жалости, не доводи меня до отчаяния! Твоя Аглаида не переживет тебя!
Сердце мое разрывалось при чтении этой записки. Аглаида была верно незаметною свидетельницей этого происшествия; иначе она не могла знать о нем. Все обвиняет меня в глазах ее, и не смотря на то, она также любит меня, дорожит моею жизнью: это меня убивает! Но дело сделано, раскаяние невозможно!
Я отвечал ей, оправдывал себя, как мог, и чтобы успокоить ее, уверил, что мы помирились со Шмитом, и все кончили; и вот на другой день поутру, т. е. нынче, отправился домой, откуда и пишу к тебе, и, на случай, если меня не будет, к матушке, сестре и Аглаиде.
Мне жаль их, друг мой! Для них мне должно было поберечь себя. Тысячу раз я раскаивался в моей безрассудности; но исправить ее все-таки не в силах. Просить извинения у Шмита, значило бы подать ему повод считать меня или в самом деле безумным, или, что и того хуже, трусом; да и согласится ли он простить такую грубую обиду, какую я ему сделал? Всему причиной Людмила... Боже мой! неужели совесть не упрекнёт ее? неужели она не испытает и половины тех мучений, которые заставила перенести меня?
Прощай!
ЛЮДМИЛА К СВОЕЙ ПРИЯТЕЛЬНИЦЕ
Я писала к тебе, что мы едем к г-же Вельской, писала, как эта поездка неприятна для меня, и между тем я никак не решилась остаться дома: мне легче, грустной, одинокой, безмолвной, как истукан, сидеть в шумном кругу веселого общества, легче переносить все муки, которые я терплю здесь, нежели совсем не видеть графа. Ах, милая, как слабо сердце мое! Зная, я что скоро расстанусь с ним навсегда, я считаю потерянною ту минуту, в которую не вижу его: как будто взор мой хочет запастись для будущего...
Все сбирались сюда с удовольствием, все надеялись весело провести время; только мне одной было грустно; сердце мое замирало, предчувствуя, что мне здесь готовятся новые горести, и это предчувствие не обмануло меня: он любит Аглаиду, любить так, как, может быть, никогда не любил меня! Я сама видела, как он лежал у ног ее... я безумная! Я за несколько часов до того готова была открыть ему свою душу., Ты знаешь мое намерение мое, посвятить себя Богу; но я отложила исполнение до отъезда графа, боясь что он станет задавать мне вопросы, которых я не в силах буду выдержать: открою ему, как-нибудь, что графиня принуждает меня к ненавистному замужеству, а через это поссорю их, и, может быть, против воли обнаружу чувства свои, которые и без того скрывать мне очень трудно. Так думала я, и между тем мне вдруг пришло в голову сделать себе монашеское платье к маскараду, который здесь был вчера. Решась скрывать свое намерение от графа, я не могла отказать себе в удовольствии, показаться ему монахиней. - Может быть, теперь он оставит без замечания наряд мой; но после, когда узнает, что я не существую для света, вспомнит о нем и поймет, что предвещал он, - говорила я - и эта мысль утешала меня, как яблоко расплакавшегося ребенка, который улыбается глядя на него сквозь слезы.
Поутру, перед маскарадом, платье мое былоготово, и я надела его примерить. В комнате, никого не было, но вдруг дверь растворилась, и передо мной явился граф. Думая о нем беспрестанно, но никак не ожидая видеть его в эту минуту я ужасно смутилась. И каково было мое положение, когда он, похвалив наряд мой, прибавил с насмешкой, что мне гораздо приличнее было теперь свадебное платье? Сердце мое, итак слишком растроганное, не могло перенести этого несправедливого упрека, слезы против воли выступили на глазах моих. Я не в силах была владеть собой, и сказала, что, в самом деле, хочу идти в монастырь. Слова мои удивили его; он хотел что-то говорить; я готова была все высказать: но тут вбежала Аглаида и помешала разговору, который не знаю, чем бы кончился. Граф вышел в ту же минуту, а я все еще стояла на своем месте, как прикованная к полу.
- Что с вами? - спросила Аглаида, - вы нездоровы?
- Да, мне очень дурно.
И в самом деле, я насилу могла сесть на стул, который стоял возле.
- Не подать ли вам воды? Эти истерические припадки бывают часто и со мной - от слабости нервов, которыми, я думают, все мы так часто страдаем.
Если бы Аглаида стала уверять, что у меня горячка, я и тут бы согласилась с ней, чтобы только скрыть несчастную причину моей болезни. Впрочем, может быть она и догадывалась, отчего я так расстроена; но я была ей благодарна за то, что она не хотела показать этого. Вода, и в самом деле освежила меня, мне стало легче.
- Наряд ваш прекрасен, и вам очень к лицу, - сказала Аглаида, когда я немного оправилась.
- Может быть; только я об этом совсем не заботилась.
- Не говорите этого женщине. Но мне жаль, что вы уже не можете быть в нем на бале. Не это ли вас так огорчило? - прибавила она засмеявшись.
- Почему же я не могу быть в нем? - спросила я, почти не слушая ее и думая совсем о другом.
- Граф видел вас в нем, а у нас, кажется, есть условие, чтобы костюмы дам, не были известны кавалерам.
- Но все ли выполнят это условие? - сказала я, начиная вникать ее в слова и поглядев на нее пристально.
-Если и есть между нами предательницы, то все они это сделают не так явно, как вы. Но какое нам дело до других: лишь бы мы были правы. И я, готова поклясться, никто не узнает до срока, в чем я буду одета!
Разумеется, что условие, о котором мне говорила Аглаида, было несерьёзное; слова ее - шутка, но я начала раскаиваться, что сказала графу слишком иного. Слезы и смущение мое высказались ещё больше. Кто мог ручаться, что в маскараде он не захочет возобновить наш разговор, и выведает у меня тайну, которую скрыть теперь было почти невозможно. Он уже видел меня в платье монахини, следовательно, главное желание мое исполнилось. Рассудив обо всём этом, я решилась в самом деле, переменить костюм, и сказала Аглаиде, что согласна с нею. Времени до маскарада оставалось немного. К счастью я взяла с собой, на случай всегдашних святочных переодеваний, старинное матушкино траурное платье. Переделки в нем было немного, и я, одетая в креп, покрытая флеровым покрывалом, сошла в залу. Мне хотелось узнать между масками графа; но тут не было никого на него похожего. Наряд мой совершенно отвечал расположению моего духа: грустная, одинокая бродила я в толпе веселящихся, и, желая удалиться от шума, который стал мне несносен, зашла в пустую и отдаленную комнату. Вдруг послышалось мне, что за дверью разговаривают. Я узнала голос графа, потом Аглаиды, и, как прикованная невидимой силой, осталась на месте. Кажется, они произносили имя мое; но биение сердца, сильный трепет и какое-то полубеспамятство мешали мне вслушаться хорошенько в разговор их... Только помню то, что заглянув в дверь, я увидела Аглаиду в его объятиях, их поцелуй. Не в силах более удерживать рыданий, которые теснили грудь мою, как безумная прибежала я к себе в комнату, сорвала наряд свой и бросилась в постель.
И теперь еще я сижу в каком-то изнеможении, и грустное воспоминание обливает кровью сердце мое. Какое ужасное чувство ревность! Дай Бог милая, чтоб ты никогда не испытала его! Все муки сердца ничто в сравнении с этой. Но отказавшись от него, не должна ли я была предузнать, что увижу его когда-нибудь счастливым с другой... Теперь я лишена всего, даже последнего, горького удовольствия: упрекать в измене, потому что сама принудила его к этому.
Вчера все разъехались. Графиня с Вельской и невесткой своей уехали к одной их знакомой верст за двадцать; граф со Шмитомв полковой штаб. Для меня непонятно, что Шмит, не смотря на письмо и мою холодность к нему, приехал сюда вслед за нами и не оставляет до сих пор своих видов на меня. Не вздумает ли он дорогой говорить об этом графу? Думаю, что теперь он и сам будет в состоянии уговаривать меня выйти замуж! Я не знаю, чем все это кончится; но
по крайней мере, рада тому, что целый день свободно могу сидеть в своей комнате, думать, плакать и писать к тебе.
Вообрази себя мой ужас! Когда я дописывала последнюю строчку, ко мне вбежала Юлия, бледная, полумертвая, - Друг мой! - сказала она, - брат болен, ранен! он стрелялся со Шмитом.
При этом известии в глазах у меня потемнело, и я чуть было не упала со стула. Наконец, опомнившись от первого испуга, я спросила, кто ей это сказал, и узнала, что камердинер графа прислал нарочного, а сам он без памяти. - Это убьет матушку! - повторяла Юлия в отчаянии. Мы начали рассуждать, что нам делать, и решились написать к Вельской, чтобы она под каким-нибудь предлогом задержала графиню на несколько дней в гостях, а сами сейчас же едем домой.
Аглаида побледнела как смерть, услышав, что он ранен и беспрестанно плачет. Не понимаю, они поссорились?! Но что теперь до этого: я теперь не хочу ничего знать, ничего не желаю, кроме того только, чтоб он жил. Лошади готовы; прощай!
ЛЮДМИЛА К СВОЕЙ ПРИЯТЕЛЬНИЦЕ
Я счастлива, моя милая! Сердце мое так полно, что не знаю, буду ли в силах пересказать тебе все.
Мм выехали с Юлией ночью, скакали сломя голову, и приехали домой еще засветло. Здесь нашли мы полкового доктора, которого прислал Шмит. Он сказал нам, что граф получил рану в плечо, которая совсем не опасна; но он потерял много крови и при перевязке с ним сделалась дурнота, а к вечеру жар, бред и все признаки горячки, вероятно - прибавил он - случившейся от какого-нибудь душевного беспокойства, к чему также присоединилось и воспаление раны. Уверив нас, что большой опасности еще не видно, сделав нужные наставления, доктор на другой день уехал, дав обещание приезжать через сутки, или как получится при его занятости, и препоручил больного нашим попечениям.
С каким удовольствием делила я их с Юлией и просиживала с ней целые ночи в его комнате. Иногда он приходил в себя, и, казалось, ему было приятно видеть нас; но через минуту опять забывался. Так прошло несколько дней. Доктор приезжал и уезжал, больной был все в одном положении. В ту ночь, когда мы с беспокойством ждали перелома его болезни, он в беспамятстве произнес мое имя. Я содрогнулась, краска выступила на лице моем. Мы были только вдвоем с Юлией. - Людмила, - сказала она, - брат, в самом деле, страдает душевно.
- Может быть, - отвечала я, невольно вздохнув.
- Послушай: он любит тебя.
Сердце мое замерло, и я не знала, что отвечать ей.
- Ты тоже любишь его, - продолжала Юлия, - это я знаю; но между вами есть какая-то недоверчивость, какая-то холодность, и нужно немного проницательности, чтобы заметить все это... Скажи мне, из-за этого они поссорились со Шмитом?
- Мне не известна причина их ссоры, и я сама бы очень желала узнать ее.
- Но, Людмила, будь, ради Бога, откровенна: что значит это твое странное обращение с братом? Что мешает тебе быть моей сестрой?
Милый, ласковый голос, которым она произнесла последние слова, тронул мена, и сердце
мое готово уже было открыться.
- Боже мой! Назвать вас сестрой, было бы для меня величайшим счастьем; но сколько препятствий к этому…
- Какие же именно?
- Bо-первых, захочет ли этого ваша матушка?
- Матушка! Отчего же нет?
- К несчастью, мне слишком ясно доказывает это ее сильное желание выдать меня за Шмита.
- Как же ты худо ее понимаешь, - сказала Юлия, покачав головою: - она считает эту партию выгодной для тебя, и все ее желание только в том, чтобы ты была счастлива.
- Но разве ты забыла ее слова, когда она в первый раз говорила мне о предложении Шмита: Не заносись слишком высоко, чтобы после не раскаяться, сказала она, и не дала ли мне этим почувствовать свою бедность и ничтожество? Оттого, по приезде графа, я боялась говорить с ним, признать любовь свою; отдаляла его так, что, может быть сердца его уже никогда ко мне не возвратится...
- Стало быть, по милости этих же слов, ты хотела уйти в монахини?
- Да.
- Ну, Людмила, если бы я не любила тебя, то право, сказала бы, что ты смешна. Эти роковые слова, которые наделали столько хлопот, были просто совет, моя милая, совсем без особенного смысла. О твоей любви к брату матушке и в голову не приходило. Знаешь: я даже сказала ей однажды, что он был бы очень счастлив, если имел бы такую жену, как ты.
- Что ж она отвечала? - спросила я, едва переводя дух.
- Сначала ей точно показалось это странно, так как об этом она никогда не думала; но я видела, что в душе она согласна со мной, и сказала только, что Александр слишком еще молод, и ей хочется, чтобы он дослужил. Но если она узнает, что он любит тебя, то верно, для пустых предрассудков, не захочет нарушить счастья двух человек, столь ей любезных. Да, Людмила,
она любит тебя, как дочь, и я ручаюсь, что она с удовольствием назовет тебя этим именем.
B восхищении я крепко поцеловала Юлию, скоро горестные мысли разрушили все очарование.
- Почему прежде я не знала об этом, милая Юлия; a теперь уже слишком поздно, он уже не любит меня; одна Аглаида живет в его сердце.
- В самом деле? Я сама видела, что она ловит его; но не думала, чтобы он так скоро попался на удочку. Впрочем, если ты заключаешь так по ее обращению c ним, то это еще не есть доказательство.
- Нет, к несчастью, я все знаю слишком хорошо.
- Напрасно! И чем может кончится эта связь? Я знаю, что матушка скорей позволит брату жениться на крестьянке, нежели на троюродной сестре; она, строгая христианка, и брак, путь и даже в пятом колене считает смертным грехом. Бедный брат! где был его рассудок?
- Разве страсть слушает рассудок?
- Правда. Но, Людмила, не ты ли доказала, что так может быть? Согласись, что твой поступок сделал бы честь любой героине романа Мадам Жанлис.
Как мне не было грустно, однако я не могла не улыбнуться при этом замечании, сделанном с веселым видом. Характер Юлии так жив, что невольно увлек ее, но только на одну минуту: она взглянула на брата, вздохнула, и лицо ее снова омрачилось.
- Мне кажется, - продолжила она, - что привязанность брата к Агдаиде не может быть истинная, он не ветреник, сердце его не могло так скоро перемениться. Я даже уверена, что он до сих пор любит тебя: ты слышишь, как он бредит тобой.
- Это еще не есть доказательство.
- Думай как хочешь, только ты меня не переубедишь. Ветреный характер Аглаиды не может его привязать надолго. Притом, не сказала ли ты, что старались отдалить его, и легко может статься, что чувство, которое ты принимаете за любовь его к Аглаиде, есть одно только мщение тебе. Вспомни, как он всегда был мрачен и задумчив... Мне даже кажется, что его ссора с Шмитом имеет большую связь со всем этим.
- Ты думаешь, что причиной ссоры была ревность?
- А почему нет? Правда, Шмит не опасный соперник; но он совсем не буян, брат и подавно; они не могли поссориться из-за вздора, и тут скорее кроется что-то, чего мы не понимаем. Не будем отчаиваться, милая Людмила; станем молить Бога, чтобы Он возвратил здоровье нашему больному, и тогда, может быть, все объяснится.
Граф, во время нашего разговора, казалось, спал крепким и глубоким сном. Чтобы не мешать, мы вышли в другую комнату и прилегли да диван, чтобы успокоиться; но сон был далек от меня. Разговор с Юлией занимал мои мысли, я раскаивалась, что не вверилась прежде этому ангелу-утешителю. Воображение мое носилось в будущем, и мне представлялись мечты, то веселые, восхитительные, то снова горестные и мрачные. Не находя покоя, волнуемая думой, я, рано утром, ушла опять в комнату больного. Сон его продолжался. Увлеченная сердечным чувством, и все еще опасаясь за его жизнь, я бросилась на колени и начала молиться... Вдруг мне послышалось, что он кликнул меня; я обернулась, и думала, что это в беспамятстве; но те же слова, повторенные голосом, хотя и слабым, но внятным, уверили меня, что он проснулся, и я подошла к нему.
- Людмила, - сказал он, - неужели вы молитесь за жизнь человека, которого вы сами довели до этого состояния?
Речь графа, хотя была связна, но смысл ее показался мне так темен, что я все еще не знала, в памяти ли он.
- Успокойтесь, Александр, - сказала я, - разговор может быть вам вреден.
- Это значит, что вы не хотите отвечать на вопрос мой.
- Но сам вопрос этот показывает, что воображение ваше еще слишком расстроено. Ради Бога, успокойтесь.
- Напротив, я знаю, что говорю. Мне теперь гораздо лучше, и я удивляюсь, отчего слова мои кажутся вам странными? Не от вас ли я требовал объяснения в маскараде? Не при вас ли поссорился со Шмитом?
- Боже мой! рассудок его помешался! - сказала я отчаянно и почти упала в кресла, возле его постели. Видя, что испуг мой был непритворный, граф смотрел на меня с удивлением.
- Или я, в самом деле, сумасшедший, или вы снова хотите свести меня с ума, по крайней мере, мне кажется, что я говорю совсем не вздор.
- И между тем, из всего сказанного вами я ничего не понимаю.
- Странно! Не вы ли ходили с Шмитом в вашем монашеском платье? Не вы ли просили его защиты?
- Ради Бога, граф, выкиньте это из головы. С тех пор, как вы видели меня в монашеском платье, я не надавала его; я никогда не ходила вместе со Шмитом, и напротив всегда старалась удаляться от него.
- Как? Но кто же была эта дама, которая ходила с ним? Как ей попалось ваше платье, и почему он не вывел меня из этого заблуждения?
- Я ничего этого не знаю; это платье мог легко взять кто-нибудь у моей горничной.
- Так это все сделалось от ошибки... Какая странность! И вы говорите, Людмила, - прибавил он тихо и, взяв меня за руку, вы говорите, что всегда удалялись от Шмита? А письмо, которое вы писали к нему?
- Письмо! - вскричала я с удивлением. - Так, вы все знаете?
- К несчастью, все, - сказал он, вздохнув и опустив мою руку. Переход этот еще боле удивил меня.
- Стало быть, вам не нравится, граф, что я отказала ему в руке своей? - спросила я со смущением и вместе с досадой.
- Отказали!
- Но если вы читали письмо, то, как же не знаете этого?
- Так письмо ваше заключало в себе отказ, а не приглашение ехать с нами к Вельской?.. Боже мой! Как я жестоко обманут! Но для чего такая скрытность, Людмила! для чего вы не сделали это гласно?
- Для того, что я боялась раздражить вашу матушку. Она все еще думала, что я соглашусь выйти за Шмита, и просила меня не спешить отказом.
- Ах, как я виноват перед вами! Простите меня, Людмила! я быль игрушкой хитрой девчонки. Как благодарен я вам, что вы, наконец, вывели меня из заблуждения, которое заставило меня столько страдать... Довершите же, - прибавил он, взяв опять мою руку, - довершите то, что начали; возвратите мне самого себя! Скажите, неужто, в самом деле, в три года сердце ваше могло перемениться, и вы не любите меня?
- Любит, любит, - сказала Юлия, которая вошла в это время. Но, господин больной, теперь я заступаю на место вашего доктора, и его и приказываю кончить разговор, который может быть для вас вреден.
- Напротив, он возвратит мне здоровье скорее всех лекарей на све те. Скажите мне, Людмила, растолкуйте: почему вы меня избегали?
- Потому, что боялась изменить себе, боялась открыть вам любовь мою...
Тут я рассказала ему, что заставило меня обращаться с ним так холодно, и чего стоило мне принудить себя; а от него я узнала, как Аглаида употребляла все способы затемнить меня в глазах его. Он раскаивался, тысячу раз просил прощения в ослеплении своем, но нужно ли было это? Сердце мое давно его простило. Я не думала, чтоб Аглаида имела такое дурное сердце, и не хочу рассказывать обо всех ее поступках. Я так счастлива, что не могу на нее сердиться.
Графиня еще не приехала; и Юлия написала Вельской, что удерживать ее боле не нужно. Ей еще ничего неизвестно, и я ожидаю ее с беспокойством; но Александр, теперь я могу называть его так, утешает меня: Неужели ты думаешь, что матушка будет противиться нашему счастью?" говорит он. Ему становится день ото дня лучше. Теперь он в состоянии вставать с постели, и мы проводим время очень приятно. Любовь разливает на все, окружающее меня, какую-то прелесть. Я могу свободно твердить о ней Александру, - это блаженство неизъяснимо! Что же я буду чувствовать, когда назову его супругом своим?
ГРАФИНЯ АГЛАИДА СЕСТРЕ СВОЕЙ
Вчера была их помолвка! Подивись моей слабости: зная, что они помирились, предвидев, что это непременно должно быть, я все-таки не могла слышать равнодушно об этой помолвке! Матушка была на церемонии, и говорит, что графиня очень довольна и весела. Ну, не слабы ли женщины? В пять минут можно каждую из них заставить переменить самое твердое намерение. Графиня всегда называла раннюю женитьбу глупостью, и решительно говорила, что сын ее не должен думать о ней, по крайней мере, до чина полковника. А когда увидела, что он страстно влюблен, то расчувствовалась, расплакалась, и позволила ему сделать эту глупость. Говорят, что ее очень трогает геройский поступок будущей ее невестки. Она с торжеством рассказывает об этом всем и каждому. Приписывает добродетели Людмилы воспитанию, которое они дали ей, и прибавляет: Я ничего не щадила для нее, и теперь это добро обратилось мне в пользу! Я сама образовала жену для моего сына, и надеюсь, что с нею он будет счастлив! Вот как люди, умеют утешать себя! Не поверю, чтобы тщеславие ее не страдало от такого союза; но она хочет заглушить обиженную гордость самолюбием. Я, и правда так думаю, и в добродетели милой невестки ее ничего не вижу, кроме глупости. Жених и невеста, говорят, лучезарны от радости, и нежны, как голубки (выражение матушки). Странно, что все старушки ужасно как любят нежности. Матушка так распространилась обо всех подробностях, что надоела мне до смерти, и у меня сделалась мигрень. Думаю, что прелестная парочка на днях приедет к нам с визитом. Разумеется, я не покажусь им, уверю всех, что у меня спазмы, колики, жар, озноб - и пролежу в постели. Я бы желала никогда не видать Людмилы: письмо ж - шутка в маскараде лежат на моей совести.
Мне и так грустно, моя милая, а ты еще бранишь меня во всяком письме: говоришь, что я сама во всем виновата, что через чур перехитрила. Но что мне было делать, после того, как я подслушала разговор, в котором героиня наша начала терять свою твердость, и объявила, что идет в монастырь? Ты сама одобрила мой план, и взялась сыграть роль монахини; признайся же лучше, что всему причиной ловкость твоя. Допустить к себе так близко братца? Тебя надобно было только мелькнуть и тотчас исчезнуть. Впрочем, я благодарна братцу за скромность. Скорее всего, он рассказал Людмиле свои похождения со мной без некоторых обстоятельств; но от посторонних я ничего еще пока не слышу. Что будет со мной, если эта история выйдет в свет? Что тогда достанется мне от наших почтенных соседок? Они верно полгода будут толковать о предмете, который дает такую неистощимую работу их языкам! Тут они найдут и любовь, и добродетель, и соперницу и даже дуэль... Не правда ли, это целый роман? - и довольно вздорный - скажешь ты? Но, милая, мы читали много таких, которые еще глупее этого.
