К тому же Мария Федоровна всецело полагалась на педагогические способности главного воспитателя юных великих князей, генерала Матвея Ивановича Ламздорфа.
Как высоко она ставила его, видно из эпитетов, которые она давала ему, упоминая о нем в письмах или разговорах: "добрый старик", "дорогой папа Ламздорф", "добрый старый, уважаемый Ламздорф", "добрый и достойный старик", "наш добрый папа Ламздорф", "этот уважаемый старец", "наш достойный и уважаемый Ламздорф".
"Ради Бога, - писала она великим князьям Николаю и Михаилу Павловичу уже в 1815 году, - часто пишите ему и не пренебрегайте ни одним случаем засвидетельствовать ему всю вашу признательность". "Его правдивость, - писала она в другом случае, - зеркало, в котором вы видите себя, мои дети, в своем настоящем виде".
По свидетельству же великой княгини Марии Павловны, Ламздорф "человек прямой и достойный уважения", "не понимал" Николая Павловича и поэтому "часто был несправедлив по отношению к нему". Установленная Ламздорфом система воспитания была суровая, и телесные наказания играли в ней большую роль. Младшие же воспитатели Николая Павловича, по замечанию Н. К. Шильдера (Николай Карлович), не были способны направить ум своего воспитанника к преследованию особо плодотворных идеалов.
Впрочем, к чести их, следует заметить, что "в их действиях проглядывают до некоторой степени меры кротости, желание воздействовать на нравственную сторону своего воспитанника, хотя строптивого нрава, но одаренного нежным любящим сердцем, отстраняя меры строгости, к которым прибегали вообще слишком часто и вполне безуспешно". Что касается избранных для Николая Павловича преподавателей, то и их выбор, по словам автора, не может вызвать одобрения.
Некоторые из числа этих наставников были люди весьма ученые, но ни один из них не был одарен способностью овладеть вниманием своего ученика и вселить в него уважение к преподаваемой науке. Лучшей иллюстрацией может служить мнение, высказанное о них впоследствии самим Николаем Павловичем.
"Государь припомнил в разговоре, как его и великого князя Михаила Павловича мучили отвлеченным преподаванием. Два человека очень добрые, может статься, очень ученые, но оба несносные педанты: Балугьянский (Михаил Андреевич, преподавал юриспруденцию великим князьям) и Кукольник (Василий Григорьевич).
Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошенько ни одного, о римских, немецких и, Бог знает, каких еще законах; другой - что-то о мнимом "естественном" праве. В прибавку к ним являлся еще Шторх (Андрей Карлович, чтец императрицы Марии Фёдоровны. В 1809 году на него было возложено преподавание курса политической экономии великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам.
На основе своих лекций он составил широко признанный современниками учебник политэкономии (1815 год)) со своими усыпительными лекциями о политической экономии, который читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонности. И что же выходило?
В руках этих господ мы или дремали, или рисовали какой-нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое-что долбёжку, без плода и пользы для будущего". Что же касается до своего религиозно-нравственного воспитания, то император Николай заметил, что его с братом "учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе".
Вообще император Николай откровенно признавал, что он с братом получил "бедное образование". Детский период жизни великого князя Николая Павловича (1802-1809), - замечает Шильдер, - любопытен в том отношении, что уже в течение этого времени проявились задатки черт характера и наклонностей, составлявших впоследствии отличительные черты императора Николая.
Настойчивость, стремление повелевать, сердечная доброта, страсть ко всему военному, особенная любовь к строительному инженерному искусству, дух товарищества, выразившийся в позднейшее время, уже по воцарении, в непоколебимой верности союзам, несмотря на вероломство союзников, - все это сказывается уже в раннем детстве и, конечно, подчас, в самых ничтожных мелочах.
Наряду с этими хорошими чертами в характер мальчика великого князя проглядывали некоторые "недостатки и шероховатости", исчезнувшие впоследствии под влиянием упорной работы над самим собою. К этим недостаткам и шероховатостям относятся: рассеянность во время уроков, шумливость, заносчивость, самонадеянность, вспыльчивость, строптивость, капризность и необщительность.
Впрочем, нельзя не согласиться с мнением К. Н. Шильдера, что перечисленные недостатки "свойственны огромному большинству детей того же возраста; что же касается отсутствию общительности со стороны Николая Павловича, о котором говорят его воспитатели, то в нем, несомненно, отражаются задатки гордого, замкнутого в самом себе характера, которым отличался впоследствии император Николай в сношениях со всеми, за исключением своей семьи".
Что же касается капризности, то за капризность принимали проявление настойчивости и непоколебимости, составивших впоследствии отличительные черты личности Николая Павловича, как императора. Прибавим к этому, что все эти недостатки, устраненные впоследствии упорной работой над самим собою, уже в детстве не мешали проявляться врожденному благородству души великого князя.
Оно прорывалось и в восторгах бескорыстием Владимира Мономаха, и в искренних сожалениях, когда он замечал, что огорчил своих воспитателей, и в том впечатлении, которое производили на него меры кротости, когда он ожидал обычных мер суровости.
Характерной особенностью юного Николая Павловича, сохранившейся на всю его жизнь, является какая-то неудержимая страсть ко всему военному. Страсть эта, свойственная и великому князю Михаилу Павловичу, получала отпечаток чего-то чисто болезненного. Этим, по всей вероятности, следует объяснить постоянные заботы Марии Федоровны отвлечь внимание своих младших сыновей от всего военного. Стремления, преследуемые императрицей, замечает автор, "были, без сомнения, похвальными, но за исполнение их взялись неумелыми руками.
К тому же, парадомания, экзерцирмейстерство, насажденные в России с таким увлечением Петром III и снова после Екатерининского перерыва воскресшие под тяжелой рукой Павла, пустили в царственной семье глубокие и крепкие корни. Александр Павлович, несмотря на свой либерализм, был жарким приверженцем вахт-парада и всех его тонкостей. Не ссылали при нем в Сибирь за ошибки на ученьях и разводах, но виновные подвергались строжайшим взысканиям, доходившим относительно нижних чинов до жестокости.
О брате его Константине и говорить нечего: живое воплощение отца, как по наружности, так и по характеру, он только тогда и жил полной жизнью, когда был на плацу, среди муштруемых им полков. Ничего нет удивительного, что наследственные инстинкты проявились с теми же оттенками и у юных великих князей; они вполне разделяли симпатии и увлечения своих старших братьев".
Поэтому нет ничего удивительного, что "вопреки стараниям, которые прилагались, по воле императрицы Марии Федоровны, чтобы предохранить великого князя Николая Павловича от увлечения военной службой, страсть ко всему военному проявлялась и развивалась в нем, тем не менее, с неодолимою силой. Она особенно сказывалась в характере его игр.
Любовь ко всему военному поддерживалась также и под влиянием угодливости одного из кавалеров, Ахвердова (Николай Исаевич) учившего великого князя строить и рисовать крепости, делавшего ему из воска бомбы, картечи, ядра и показывавшего, как атаковать укрепления и оборонять их.
Одним из любимых занятий великого князя было вырезание из бумаги крепостей, пушек, кораблей и т.п., а Ахвердов объяснял ему, как пользоваться этими фигурами для игр. Вообще все военное было до того на первом плане в мыслях маленького Николая Павловича, что даже, когда он строил дачу для няни или гувернантки из стульев, земли или игрушек, то он никогда не забывал укрепить ее пушками "для защиты".
Здесь следует заметить, что Михаил Павлович, более живой по характеру, столько же любил разрушать, сколько старший брат строить, и поэтому последний, заботясь о сохранности своих построек, боялся присутствия младшего.
Лучшим доказательством полной бесплодности всех стараний Марии Федоровны в этом направлении могут служить слова, сказанные Николаем Павловичем, графу А. X. Бенкендорфу, в 1836 году, что занятия с войсками составляют "единственное и истинное для него наслаждение".
Характерно, что в юности Николая Павловича и его брата Михаила создалось представление, что грубость - атрибут военного звания. Об этом сохранилось свидетельство кавалеров, относящееся к 1803 году: "они часто забываются и думают, что нужно быть грубым, когда они представляют военных".
Наряду со своим влечением ко всему военному, Николай Павлович отличался в детстве большими робостью и трусливостью. "Робость восьмилетнего Николая Павловича и его младшего брата Михаила Павловича, - пишет Н. К. Шильдер, - доходила до того, что они чувствовали себя неловко, находясь в лагере и среди большого собрания, а встречаясь с офицерами, издали снимали шляпы и кланялись, опасаясь, чтобы их не взяли в плен".
Конечно, все это чисто детские черты, наблюдаемые обыкновенно у громадного большинства детей, но в отношении лиц исторических они имеют большое значение: они или объясняют данный характер, или дают возможность проследить, каким изменениям подвергся облик исторического деятеля прежде, чем окончательно вылился в ту или иную форму.
К таким же, чисто детским, но крайне характерным для Николая Павловича чертам следует отнести его постоянное стремление в детстве "принимать на себя в играх первую роль, представлять императора, начальствовать и командовать. Любопытно, что, поняв своим детским инстинктом различие между собою и своим младшим братом, он старался по-своему пользоваться им".
"Отдавая Михаилу Павловичу преимущество в остроумии, наружном блеске и ловкости, - пишет барон Корф, - он оставлял за собою командование и начальство во всех играх и с самоуверенностью хвалил одного себя, тогда как Михаил Павлович, чувствуя превосходство старшего брата, всегда хвалил его, а не себя.
Младший был с детства насмешлив, и Николай Павлович, не умея или не желая насмехаться над другими, употреблял для этого своего брата, которого нарочно подстрекал и подзадоривал на насмешки и подшучивания, и в то же время, со своей стороны, не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидной, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия: одним словом, он считал себя и выше, и значительнее всех остальных".
В заключение обзора черт, из которых слагался детский облик Николая Павловича, и многие из которых сохранились на всю его жизнь, нельзя не указать на следы влияния, которое оказали на него его няня, мисс Лайон (няня-львица, - каламбур Николая Павловича) и преподаватель истории и географии дю Пюже.
Барон М. А. Корф высказывает справедливое предположение, "что в первые годы жизни великого князя, когда все чувства, впечатления, антипатии воспринимаются ребенком бессознательно, между ним и его няней существовала глубочайшая родственность натур; вместе с тем геройский, рыцарски благородный, сильный и открытый характер этой няни-львицы должен был неизбежным образом повлиять на образование характера будущего русского самодержца. Но мисс Лайон, много выстрадавшая от поляков в Варшаве в 1794 году, страстно ненавидела поляков.
И впоследствии Николай Павлович не раз рассказывал, что "от няни он наследовал свою ненависть к полякам, и что чувство это укоренилось в нем со времени тех рассказов, которые он слышал от нее в первые годы своей жизни об ужасах и жестокостях, происходивших в 1794 году в Варшаве".
Из взглядов же, которые при чтении истории проводил Пюже, на Николая Павловича произвел сильное впечатление взгляд его учителя на французскую революцию. Пюже сумел внушить своему воспитаннику отвращение к деятелям революции, которое с течением времени лишь возрастало.
Тому же Пюже Николай Павлович высказал в юности следующий в высшей степени характерный для него взгляд, впервые примененный им, много лет спустя, к декабристам: "Король Людовик XVI не выполнил своего долга, - заметил он, - и был наказан за это. Быть слабым не значить быть милостивым.
Характерной особенностью юного Николая Павловича, сохранившейся на всю его жизнь, является какая-то неудержимая страсть ко всему военному. Страсть эта, свойственная и великому князю Михаилу Павловичу, получала отпечаток чего-то чисто болезненного. Этим, по всей вероятности, следует объяснить постоянные заботы Марии Федоровны отвлечь внимание своих младших сыновей от всего военного. Стремления, преследуемые императрицей, замечает автор, "были, без сомнения, похвальными, но за исполнение их взялись неумелыми руками.
К тому же, парадомания, экзерцирмейстерство, насажденные в России с таким увлечением Петром III и снова после Екатерининского перерыва воскресшие под тяжелой рукой Павла, пустили в царственной семье глубокие и крепкие корни. Александр Павлович, несмотря на свой либерализм, был жарким приверженцем вахт-парада и всех его тонкостей. Не ссылали при нем в Сибирь за ошибки на ученьях и разводах, но виновные подвергались строжайшим взысканиям, доходившим относительно нижних чинов до жестокости.
О брате его Константине и говорить нечего: живое воплощение отца, как по наружности, так и по характеру, он только тогда и жил полной жизнью, когда был на плацу, среди муштруемых им полков. Ничего нет удивительного, что наследственные инстинкты проявились с теми же оттенками и у юных великих князей; они вполне разделяли симпатии и увлечения своих старших братьев".
Поэтому нет ничего удивительного, что "вопреки стараниям, которые прилагались, по воле императрицы Марии Федоровны, чтобы предохранить великого князя Николая Павловича от увлечения военной службой, страсть ко всему военному проявлялась и развивалась в нем, тем не менее, с неодолимою силой. Она особенно сказывалась в характере его игр.
Любовь ко всему военному поддерживалась также и под влиянием угодливости одного из кавалеров, Ахвердова (Николай Исаевич) учившего великого князя строить и рисовать крепости, делавшего ему из воска бомбы, картечи, ядра и показывавшего, как атаковать укрепления и оборонять их.
Одним из любимых занятий великого князя было вырезание из бумаги крепостей, пушек, кораблей и т.п., а Ахвердов объяснял ему, как пользоваться этими фигурами для игр. Вообще все военное было до того на первом плане в мыслях маленького Николая Павловича, что даже, когда он строил дачу для няни или гувернантки из стульев, земли или игрушек, то он никогда не забывал укрепить ее пушками "для защиты".
Здесь следует заметить, что Михаил Павлович, более живой по характеру, столько же любил разрушать, сколько старший брат строить, и поэтому последний, заботясь о сохранности своих построек, боялся присутствия младшего.
Лучшим доказательством полной бесплодности всех стараний Марии Федоровны в этом направлении могут служить слова, сказанные Николаем Павловичем, графу А. X. Бенкендорфу, в 1836 году, что занятия с войсками составляют "единственное и истинное для него наслаждение".
Характерно, что в юности Николая Павловича и его брата Михаила создалось представление, что грубость - атрибут военного звания. Об этом сохранилось свидетельство кавалеров, относящееся к 1803 году: "они часто забываются и думают, что нужно быть грубым, когда они представляют военных".
Наряду со своим влечением ко всему военному, Николай Павлович отличался в детстве большими робостью и трусливостью. "Робость восьмилетнего Николая Павловича и его младшего брата Михаила Павловича, - пишет Н. К. Шильдер, - доходила до того, что они чувствовали себя неловко, находясь в лагере и среди большого собрания, а встречаясь с офицерами, издали снимали шляпы и кланялись, опасаясь, чтобы их не взяли в плен".
Конечно, все это чисто детские черты, наблюдаемые обыкновенно у громадного большинства детей, но в отношении лиц исторических они имеют большое значение: они или объясняют данный характер, или дают возможность проследить, каким изменениям подвергся облик исторического деятеля прежде, чем окончательно вылился в ту или иную форму.
К таким же, чисто детским, но крайне характерным для Николая Павловича чертам следует отнести его постоянное стремление в детстве "принимать на себя в играх первую роль, представлять императора, начальствовать и командовать. Любопытно, что, поняв своим детским инстинктом различие между собою и своим младшим братом, он старался по-своему пользоваться им".
"Отдавая Михаилу Павловичу преимущество в остроумии, наружном блеске и ловкости, - пишет барон Корф, - он оставлял за собою командование и начальство во всех играх и с самоуверенностью хвалил одного себя, тогда как Михаил Павлович, чувствуя превосходство старшего брата, всегда хвалил его, а не себя.
Младший был с детства насмешлив, и Николай Павлович, не умея или не желая насмехаться над другими, употреблял для этого своего брата, которого нарочно подстрекал и подзадоривал на насмешки и подшучивания, и в то же время, со своей стороны, не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидной, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия: одним словом, он считал себя и выше, и значительнее всех остальных".
В заключение обзора черт, из которых слагался детский облик Николая Павловича, и многие из которых сохранились на всю его жизнь, нельзя не указать на следы влияния, которое оказали на него его няня, мисс Лайон (няня-львица, - каламбур Николая Павловича) и преподаватель истории и географии дю Пюже.
Барон М. А. Корф высказывает справедливое предположение, "что в первые годы жизни великого князя, когда все чувства, впечатления, антипатии воспринимаются ребенком бессознательно, между ним и его няней существовала глубочайшая родственность натур; вместе с тем геройский, рыцарски благородный, сильный и открытый характер этой няни-львицы должен был неизбежным образом повлиять на образование характера будущего русского самодержца. Но мисс Лайон, много выстрадавшая от поляков в Варшаве в 1794 году, страстно ненавидела поляков.
И впоследствии Николай Павлович не раз рассказывал, что "от няни он наследовал свою ненависть к полякам, и что чувство это укоренилось в нем со времени тех рассказов, которые он слышал от нее в первые годы своей жизни об ужасах и жестокостях, происходивших в 1794 году в Варшаве".
Из взглядов же, которые при чтении истории проводил Пюже, на Николая Павловича произвел сильное впечатление взгляд его учителя на французскую революцию. Пюже сумел внушить своему воспитаннику отвращение к деятелям революции, которое с течением времени лишь возрастало.
Тому же Пюже Николай Павлович высказал в юности следующий в высшей степени характерный для него взгляд, впервые примененный им, много лет спустя, к декабристам: "Король Людовик XVI не выполнил своего долга, - заметил он, - и был наказан за это. Быть слабым не значить быть милостивым.
Государь не имеет права прощать врагам государства. Людовик XVI имел дело с настоящим заговором, прикрывшимся ложным именем свободы; не щадя заговорщиков, он пощадил бы свой народ, предохранив его от многих несчастий".
Таков был Николай Павлович мальчиком. Он мало изменился в период отрочества и ранней юности. Да оно и понятно, так как влияние на него и все условия, при которых он рос, все еще оставались теми же. Даже как будто в этот период времени замечалось некоторое ухудшение.
По свидетельству Н. К. Шильдера, "черты, проявлявшиеся у него уже с детства, за это время лишь усилились. Он сделался еще более самонадеянным, строптивым и своевольным. Желание повелевать, развывшееся в нем, вызывало неоднократные жалобы со стороны воспитателей.
Все эти черты при добром сердце юноши великого князя могли бы смягчаться под влиянием воспитания, проникнутого задушевной теплотой, нежною лаской, а этого-то и недоставало в той обстановке, которая окружала Николая Павловича в его юности. Император Александр совершенно не вмешивался в дело воспитания своего младшего брата, и даже редко виделся с ним.
В ежедневных журналах кавалеров встречается только одно упоминание о свидании Александра Павловича с младшими братьями 28-го октября 1803 года. По всей вероятности, были и другие свидания, но несомненно очень редкие, потому что о них было бы отмечено в журналах, обыкновенно не упускавших никаких подробностей.
Сердечные заботы о сыне со стороны императрицы-матери сковывались во многом ее строгим представлением об этикете. Кавалеры тоже не пользовались влиянием на великого князя, и, к тому же, некоторые из них в особенности, в последние годы его воспитания, старались потворствовать его наклонностям.
В этот же период его жизни в Николае Павловиче развилась страсть к фарсам, каламбурам, желание острить. Страсть эта, несомненно, развилась под влиянием стремления со стороны Николая Павловича ни в чем не уступать Михаилу Павловичу, наделенному врожденным остроумием. "Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про Николая Павловича кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других". Попытки Ламздорфа останавливать в этом отношении великого князя ни к чему не приводили.
Но в 1812 году произошло одно обстоятельство, вызвавшее резкий перелом в характере Николая Павловича. Он всей душою рвался на войну, но встретил решительный отказ и со стороны матери, и со стороны брата-императора. Мария Федоровна объявила ему, что его "берегут для других случайностей", а Александр Павлович, в виду настояний брата, сказал ему, что время, когда ему придется стать на первую ступень, быть может, наступит ранее, чем можно предвидеть это.
"Пока же, - прибавил он с отеческим доброжелательством, - вам предстоит выполнить другие обязанности; довершите ваше воспитание, сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем: это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола".
"Эти загадочные слава государя, - пишет Н. К. Шильдер, - произвели, по-видимому, сильное впечатление на юного великого князя, так как с этого времени в его характере начал подготовляться какой-то перелом: на него стали находить моменты задумчивости, сосредоточенности, он становился более сдержанным и обдуманным в своих речах и поступках".
Как раз около этого же времени (1814 г.) обстоятельства позволяют проявиться непосредственному влиянию на Николая Павловича Марии Федоровны.
Таков был Николай Павлович мальчиком. Он мало изменился в период отрочества и ранней юности. Да оно и понятно, так как влияние на него и все условия, при которых он рос, все еще оставались теми же. Даже как будто в этот период времени замечалось некоторое ухудшение.
По свидетельству Н. К. Шильдера, "черты, проявлявшиеся у него уже с детства, за это время лишь усилились. Он сделался еще более самонадеянным, строптивым и своевольным. Желание повелевать, развывшееся в нем, вызывало неоднократные жалобы со стороны воспитателей.
Все эти черты при добром сердце юноши великого князя могли бы смягчаться под влиянием воспитания, проникнутого задушевной теплотой, нежною лаской, а этого-то и недоставало в той обстановке, которая окружала Николая Павловича в его юности. Император Александр совершенно не вмешивался в дело воспитания своего младшего брата, и даже редко виделся с ним.
В ежедневных журналах кавалеров встречается только одно упоминание о свидании Александра Павловича с младшими братьями 28-го октября 1803 года. По всей вероятности, были и другие свидания, но несомненно очень редкие, потому что о них было бы отмечено в журналах, обыкновенно не упускавших никаких подробностей.
Сердечные заботы о сыне со стороны императрицы-матери сковывались во многом ее строгим представлением об этикете. Кавалеры тоже не пользовались влиянием на великого князя, и, к тому же, некоторые из них в особенности, в последние годы его воспитания, старались потворствовать его наклонностям.
В этот же период его жизни в Николае Павловиче развилась страсть к фарсам, каламбурам, желание острить. Страсть эта, несомненно, развилась под влиянием стремления со стороны Николая Павловича ни в чем не уступать Михаилу Павловичу, наделенному врожденным остроумием. "Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про Николая Павловича кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других". Попытки Ламздорфа останавливать в этом отношении великого князя ни к чему не приводили.
Но в 1812 году произошло одно обстоятельство, вызвавшее резкий перелом в характере Николая Павловича. Он всей душою рвался на войну, но встретил решительный отказ и со стороны матери, и со стороны брата-императора. Мария Федоровна объявила ему, что его "берегут для других случайностей", а Александр Павлович, в виду настояний брата, сказал ему, что время, когда ему придется стать на первую ступень, быть может, наступит ранее, чем можно предвидеть это.
"Пока же, - прибавил он с отеческим доброжелательством, - вам предстоит выполнить другие обязанности; довершите ваше воспитание, сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем: это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола".
"Эти загадочные слава государя, - пишет Н. К. Шильдер, - произвели, по-видимому, сильное впечатление на юного великого князя, так как с этого времени в его характере начал подготовляться какой-то перелом: на него стали находить моменты задумчивости, сосредоточенности, он становился более сдержанным и обдуманным в своих речах и поступках".
Как раз около этого же времени (1814 г.) обстоятельства позволяют проявиться непосредственному влиянию на Николая Павловича Марии Федоровны.
Поездки Николая Павловича за границу и путешествие его по России дают повод Марии Фёдоровне обратиться к нему с рядом писем, которые при душевных задатках Николая Павловича вообще и, в частности, при том переломе, который произошел в нем в 1812 году, должны были оставить в нем неизгладимое впечатление.
В своем напутственном письме 1814 года, перед отъездом Николая и Михаила Павловичей к армии за границу, она советовала сыновьям "продолжать быть строго религиозными, не быть легкомысленными, непоследовательными и самодовольными; полагаться в своих сомнениях и искать одобрения своего второго отца", "достойного и уважаемого" генерала Ламздорфа.
Избегать возможности оскорбить кого-нибудь недостатком внимания, быть разборчивыми в выборе себе приближенных, не поддаваться своей наклонности вышучивать других, быть обдуманными в своих суждениях о людях, так как из всех знаний - знание людей самое трудное и требует наибольшего изучения.
Удивительно, что Мария Федоровна, предусматривая легкость, с которой ее дети могут увлечься мелочами военной службы, настойчиво предостерегала их от этого, советуя, напротив того, запасаться познаниями, создающими великих полководцев; "следует, - писала она, - изучить все, что касается до сбережения солдата, которым так часто пренебрегают, жертвуя им красоте формы, бесполезным упражнениям, личному честолюбию и невежеству начальника".
Говоря об опасностях, сопряженных с войною, императрица писала сыновьям: "опасность не должна и не может удивлять вас, вы не должны избегать ее, когда честь и долг требу ют от вас рисковать собою... Но если, мои дети, величайшая, благороднейшая храбрость должна отличать вас, то скажите себе, что она должна быть обдумана и совершенно не походить на хвастливость молодого человека, играющего своею жизнью; одним словом, я хочу, чтобы вы были храбрыми, но не безрассудными".
Советуя детям заботиться о правильном распределении времени, посвящать свободные минуты чтению, стараться проникаться чудными примерами античного мира, императрица предостерегала их также от праздности, умственной лени, убивающей духовные способности и заглушающей самые лучине задатки...
В своем напутственном письме 1814 года, перед отъездом Николая и Михаила Павловичей к армии за границу, она советовала сыновьям "продолжать быть строго религиозными, не быть легкомысленными, непоследовательными и самодовольными; полагаться в своих сомнениях и искать одобрения своего второго отца", "достойного и уважаемого" генерала Ламздорфа.
Избегать возможности оскорбить кого-нибудь недостатком внимания, быть разборчивыми в выборе себе приближенных, не поддаваться своей наклонности вышучивать других, быть обдуманными в своих суждениях о людях, так как из всех знаний - знание людей самое трудное и требует наибольшего изучения.
Удивительно, что Мария Федоровна, предусматривая легкость, с которой ее дети могут увлечься мелочами военной службы, настойчиво предостерегала их от этого, советуя, напротив того, запасаться познаниями, создающими великих полководцев; "следует, - писала она, - изучить все, что касается до сбережения солдата, которым так часто пренебрегают, жертвуя им красоте формы, бесполезным упражнениям, личному честолюбию и невежеству начальника".
Говоря об опасностях, сопряженных с войною, императрица писала сыновьям: "опасность не должна и не может удивлять вас, вы не должны избегать ее, когда честь и долг требу ют от вас рисковать собою... Но если, мои дети, величайшая, благороднейшая храбрость должна отличать вас, то скажите себе, что она должна быть обдумана и совершенно не походить на хвастливость молодого человека, играющего своею жизнью; одним словом, я хочу, чтобы вы были храбрыми, но не безрассудными".
Советуя детям заботиться о правильном распределении времени, посвящать свободные минуты чтению, стараться проникаться чудными примерами античного мира, императрица предостерегала их также от праздности, умственной лени, убивающей духовные способности и заглушающей самые лучине задатки...
Насчет отношений великих князей к государю Mapия Федоровна советовала им относиться к нему одному (за исключением окружавших его лиц) с полным доверием и откровенностью, предостерегая их вместе с тем от выражения своего мнения относительно дел, о которых он не будет с ними говорить, "стараясь притом не быть навязчивыми и не терять своего времени в передних".
Напутственное письмо 1815 года, перед вторичным отъездом великих князей к армии за границу, в общем, является повторением прежнего, но к его особенностям следует отнести настойчивость, "с которой Мария Федоровна советовала сыновьям умело распоряжаться временем, дорожить им, находить возможность читать и заниматься".
"Повторяйте себе, - писала она, - что в тот день, когда вы не увеличиваете ваших познаний, вы утрачиваете их; душа, как и ум, не может оставаться на одном уровне: надо обогащаться нравственными достоинствами, приобретать познания, или же характер портится, и ум притупляется".
Напутственное письмо 1815 года, перед вторичным отъездом великих князей к армии за границу, в общем, является повторением прежнего, но к его особенностям следует отнести настойчивость, "с которой Мария Федоровна советовала сыновьям умело распоряжаться временем, дорожить им, находить возможность читать и заниматься".
"Повторяйте себе, - писала она, - что в тот день, когда вы не увеличиваете ваших познаний, вы утрачиваете их; душа, как и ум, не может оставаться на одном уровне: надо обогащаться нравственными достоинствами, приобретать познания, или же характер портится, и ум притупляется".
Заслуживает также внимания следующее прекрасное место из письма императрицы: оно получает особенное значение, если вспомнить, чему Мария Федоровна была свидетельницей в царствование Павла Петровича, и какое влияние на характер Николая Павловича оказывало в его детстве увлечение столь любимыми им военными играми.
"Я надеюсь, дорогие мои дети, - писала императрица, - что военный режим, который будет у вас перед глазами, не привьет вам грубого, сурового или повелительного тона; он развивает его у всех, но он нестерпим у лиц вашего происхождения, которые даже в те мгновения, когда они бывают вынуждены обуздывать заблуждение или проступок, должны употреблять лишь тон твердости, воздействующей несравненно сильнее, чем горячность и вспыльчивость".
Особенно Марию Фёдоровну поглощала мысль сохранить нравственность и непорочность своих младших сыновей. Она высказывала Коновницыну (Петр Петрович, в 1814-1815 годах Коновницын выполнял почётное поручение императора сопровождать за границей великих князей Михаила и Николая в качестве их военного наставника и ментора.
В своём письме великим князьям императрица-мать Мария Фёдоровна напутствовала: Генерал Коновницын, который будет при вас, уважаем во всех отношениях и особенно пользуется репутацией изысканной храбрости: следуйте же в момент опасности без страха и сомнения его советам, которые всегда будут соответствовать чести и уважайте их как приказы, исходящие от самого императора или меня) в 1815 году свою надежду, что, благодаря его влиянию, великие князья удостоверятся в путешествии, что "с честью неразлучна добродетель и непорочность нравов, которая, в соединении со скромностью, столько же украшают военное, как и всякое другое звание, а удаление от них получает славу героя".
Париж особенно пугал ее. По этому поводу она писала Коновницыну в июле 1815 года: "я ныне, при вероятном вступлении их в Париж, обращаюсь с полным доверием к отеческому вашему об их благе попечению, которое в сей столице роскоши и преврата нужнее, нежели где-либо, и от которого я ожидаю успокоения материнского сердца.
"Я надеюсь, дорогие мои дети, - писала императрица, - что военный режим, который будет у вас перед глазами, не привьет вам грубого, сурового или повелительного тона; он развивает его у всех, но он нестерпим у лиц вашего происхождения, которые даже в те мгновения, когда они бывают вынуждены обуздывать заблуждение или проступок, должны употреблять лишь тон твердости, воздействующей несравненно сильнее, чем горячность и вспыльчивость".
Особенно Марию Фёдоровну поглощала мысль сохранить нравственность и непорочность своих младших сыновей. Она высказывала Коновницыну (Петр Петрович, в 1814-1815 годах Коновницын выполнял почётное поручение императора сопровождать за границей великих князей Михаила и Николая в качестве их военного наставника и ментора.
В своём письме великим князьям императрица-мать Мария Фёдоровна напутствовала: Генерал Коновницын, который будет при вас, уважаем во всех отношениях и особенно пользуется репутацией изысканной храбрости: следуйте же в момент опасности без страха и сомнения его советам, которые всегда будут соответствовать чести и уважайте их как приказы, исходящие от самого императора или меня) в 1815 году свою надежду, что, благодаря его влиянию, великие князья удостоверятся в путешествии, что "с честью неразлучна добродетель и непорочность нравов, которая, в соединении со скромностью, столько же украшают военное, как и всякое другое звание, а удаление от них получает славу героя".
Париж особенно пугал ее. По этому поводу она писала Коновницыну в июле 1815 года: "я ныне, при вероятном вступлении их в Париж, обращаюсь с полным доверием к отеческому вашему об их благе попечению, которое в сей столице роскоши и преврата нужнее, нежели где-либо, и от которого я ожидаю успокоения материнского сердца.
Я, конечно, нимало не сомневаюсь, что внушенные им правила нравственности, благочестия и добродетели предохранят их от действительных их погрешений, но пылкое воображение юношей, в таком месте, где почти на каждом шагу представляются картины порока и легкомыслия, легко принимает впечатления, помрачающие природную чистоту мыслей и непорочность понятий, тщательно поныне сохраненную; разврат является в столь приятом и забавном виде, что молодые люди, увлекаемые наружностью, привыкают смотреть на него с меньшим отвращением и находить его менее гнусным.
Сего пагубного действия опасаюсь я наиболее по причине невинного удовольствия, с каковым великие князья по неопытности своей вспоминали о первом своем пребывании в Париже, не ведая скрытого зла; но, будучи теперь старше, нужно показать им в настоящем виде сии впечатления, от которых прошу я вас убедительно предохранить их вашим отеческим попечением, обращая также внимание на выбор спектаклей, которые они посещать будут, и которые нередко вливают неприметными тем более опасным образом яд в юные сердца".
Эту же тему она затронула открыто и в одном из своих писем к великим князьям.
9-го сентября 1815 года она писала детям, передавая им слова Ламздорфа: "я надеюсь, что они покинут Париж чистыми, добродетельными, достойными вашей доброты (импер.: Марии Федоровны), и что, снова очутившись в ваших объятиях, они будут иметь возможность сказать вам: вы можете быть довольны нами, мама". К этому императрица добавила от себя: "я тоже льщу себя надеждой на это, дорогие дети, и горячо молю об этом Бога".
Понятна поэтому радость, с которою Мария Федоровна узнала об отъезде Николая и Михаила Павловичей из Парижа. "Сколь ни утешительны для моего сердца отзывы о поведении и обращении великих князей, - писала она Коновницыну, - я не могу, однако, довольно изъявлять признательности моей Провидению за удаление их, наконец, из Парижа".
Глубоко трогательны ее письма к детям, относящаяся к этому времени (1815 году). "Милые, добрые, любимые дети, - писала она 5-го июня, - я желала бы, чтобы вы были невидимыми свидетелями того удовольствия, которое доставили мне ваши письма из Берлина, потому что, без всякого сомнения, вы бы порадовались этому, и вид счастья мамы послужил бы наградой для вас...
Я счастлива также, дорогой мальчик (Николай Павлович), видя, что, несмотря на чувство, внушаемое вам милой Александрин (принцесса Шарлотта прусская, впоследствии императрица Александра Федоровна), вы ставите выше его свой долг, призывающий вас на поле славы: таким образом вы становитесь более достойны ее, дорогой мальчик, приобретаете права на ее уважение, на ее доверие, а когда вы будете обладать и тем и другим, ваше будущее счастье будет покоиться на прочном основании".
"Как я вам благодарна, дорогой Никош, - писала она 6-го сентября, - что вы говорите со мною с такими откровенностью и непринужденностью; это единственный язык, допустимый между матерью и сыном, единственный, устанавливающий доверие и узаконяющий его уважением.
Сего пагубного действия опасаюсь я наиболее по причине невинного удовольствия, с каковым великие князья по неопытности своей вспоминали о первом своем пребывании в Париже, не ведая скрытого зла; но, будучи теперь старше, нужно показать им в настоящем виде сии впечатления, от которых прошу я вас убедительно предохранить их вашим отеческим попечением, обращая также внимание на выбор спектаклей, которые они посещать будут, и которые нередко вливают неприметными тем более опасным образом яд в юные сердца".
Эту же тему она затронула открыто и в одном из своих писем к великим князьям.
9-го сентября 1815 года она писала детям, передавая им слова Ламздорфа: "я надеюсь, что они покинут Париж чистыми, добродетельными, достойными вашей доброты (импер.: Марии Федоровны), и что, снова очутившись в ваших объятиях, они будут иметь возможность сказать вам: вы можете быть довольны нами, мама". К этому императрица добавила от себя: "я тоже льщу себя надеждой на это, дорогие дети, и горячо молю об этом Бога".
Понятна поэтому радость, с которою Мария Федоровна узнала об отъезде Николая и Михаила Павловичей из Парижа. "Сколь ни утешительны для моего сердца отзывы о поведении и обращении великих князей, - писала она Коновницыну, - я не могу, однако, довольно изъявлять признательности моей Провидению за удаление их, наконец, из Парижа".
Глубоко трогательны ее письма к детям, относящаяся к этому времени (1815 году). "Милые, добрые, любимые дети, - писала она 5-го июня, - я желала бы, чтобы вы были невидимыми свидетелями того удовольствия, которое доставили мне ваши письма из Берлина, потому что, без всякого сомнения, вы бы порадовались этому, и вид счастья мамы послужил бы наградой для вас...
Я счастлива также, дорогой мальчик (Николай Павлович), видя, что, несмотря на чувство, внушаемое вам милой Александрин (принцесса Шарлотта прусская, впоследствии императрица Александра Федоровна), вы ставите выше его свой долг, призывающий вас на поле славы: таким образом вы становитесь более достойны ее, дорогой мальчик, приобретаете права на ее уважение, на ее доверие, а когда вы будете обладать и тем и другим, ваше будущее счастье будет покоиться на прочном основании".
"Как я вам благодарна, дорогой Никош, - писала она 6-го сентября, - что вы говорите со мною с такими откровенностью и непринужденностью; это единственный язык, допустимый между матерью и сыном, единственный, устанавливающий доверие и узаконяющий его уважением.
Я благословляю Бога, видя вас придерживающимся принципов, которые, дорогой Николай, я часто указывала вам, как равно и наш достойный и уважаемый Ламздорф; постоянно руководитесь ими, и тогда вы всегда с нравственным удовлетворением будете заглядывать в самую глубину самого себя и говорить себе: Бог будет доволен мною, значит, и мама будет довольна".
Но забота о приучении сыновей к серьезным занятиям пробивается и в этом письме. "Мне тягостно, мои дорогие друзья, видеть, - замечает она, - что, вследствие ваших постоянных утренних занятий военной службой, вы не можете уделить времени серьезным систематическим занятиям, которые были бы полезны вашему уму, вашим суждениям, вашим занятиям. Вот сколько даром потрачено времени, дорогие дети; помните правило моего отца, которое я так часто привожу вам: день, в который не подвигаешься в знаниях, отступаешь в них".
Прекрасным дополнением к письмам Марш Федоровны является письмо Коновницына, написанное им великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам в 1816 году. В этом письме он указывал им на необходимость работать над самими собою, ежедневно углубляться в самих себя; говорил о пламенном сострадании к бедным, несчастным, угнетенным. "Помощь ближнему, - писал он, - да будет вам блистательнейшею радостью в жизни".
Он советовал не быть грубыми, надменными, избегать льстецов, не быть высокомерными и самонадеянными, умерять честолюбивые желания во избежание пролития крови; по службе стараться улучшить положение каждого и не требовать невозможного, избегать поверхностных суждений о людях, остерегаться пристрастия.
Но забота о приучении сыновей к серьезным занятиям пробивается и в этом письме. "Мне тягостно, мои дорогие друзья, видеть, - замечает она, - что, вследствие ваших постоянных утренних занятий военной службой, вы не можете уделить времени серьезным систематическим занятиям, которые были бы полезны вашему уму, вашим суждениям, вашим занятиям. Вот сколько даром потрачено времени, дорогие дети; помните правило моего отца, которое я так часто привожу вам: день, в который не подвигаешься в знаниях, отступаешь в них".
Прекрасным дополнением к письмам Марш Федоровны является письмо Коновницына, написанное им великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам в 1816 году. В этом письме он указывал им на необходимость работать над самими собою, ежедневно углубляться в самих себя; говорил о пламенном сострадании к бедным, несчастным, угнетенным. "Помощь ближнему, - писал он, - да будет вам блистательнейшею радостью в жизни".
Он советовал не быть грубыми, надменными, избегать льстецов, не быть высокомерными и самонадеянными, умерять честолюбивые желания во избежание пролития крови; по службе стараться улучшить положение каждого и не требовать невозможного, избегать поверхностных суждений о людях, остерегаться пристрастия.
Он внушал им быть строгими судьями самих себя, "дабы на другой день быть в своем поведении осторожнее". "Одно слово, - замечал он, - иногда сделает вред человеку на весь век! Невероятно, какие важные последствия происходят от малейших погрешностей в высоком звании вашем.
Вы окружены подражателями, особенно в тех предметах, которые обольщают их страсти. Порок сам по себе есть яд прилипчивый. Род человеческий всегда готов к очумлению. Искра часто производит пожар. Не думайте, чтоб малейший беспорядок в поступках ваших мог остаться в тайне. По высокому рождению вашему, вы сами по себе выше всякой защиты".
Очевидно, имея в виду пристрастие юных великих князей ко всему военному, он старался вселить в них мысль, что вступать в войну надобно всегда "с сожалением крайним, производить оную, как возможно короче, и в единственных видах продолжительного мира; что и самая обязанность командования армиями есть и должна быть обязанностью начальственною, временною и даже неприятною для добрых государей.
Очевидно, имея в виду пристрастие юных великих князей ко всему военному, он старался вселить в них мысль, что вступать в войну надобно всегда "с сожалением крайним, производить оную, как возможно короче, и в единственных видах продолжительного мира; что и самая обязанность командования армиями есть и должна быть обязанностью начальственною, временною и даже неприятною для добрых государей.
Что блаженство народное не заключается в бранях, а в положении мирном; что положение мирное доставляет счастье, свободу, изобилие посредством законов, и, следовательно, изучение оных, наблюдение за оными есть настоящее, естественное и неразлучное со званием вашим дело".
Путешествие Николая Павловича по России возбуждало в Марии Федоровне совершенно особые опасения: ее озабочивала мысль, какое впечатление он произведет на всех тех, с которыми ему придется сталкиваться. Выясняя все значение этого путешествия, она писала ему в своем письме наставления, что это путешествие "повлияет на будущее счастье, которое так сильно зависит от мнения, которое внушите о себе своим соотечественникам".
Отметив, что до этого времени его любили "надеждою", так как слышали хорошие отзывы о нем, но что теперь наступил момент, когда нужно упрочить это чувство привязанности: "нужно заслужить его вашей добротой, вашей ласковостью, которая должна проявляться в ваших манерах, в ваших словах, даже в тоне вашего голоса, так как, когда вы слишком возвышаете его, предоставляете ему развернуться во всей его силе, он приобретает суровый оттенок, граничащий с резкостью, чего следует избегать".
"С признательностью, - писала она в другом письме, - воспользуйтесь всеми средствами, предоставляемыми вам императором для вашего просвещения; пусть все ваши вопросы носят тот обдуманный характер, который поведет вас к этой цели, и обратите внимание, чтобы ваши размышления, оставаясь постоянно умеренными, никогда, не будучи категоричными, сохраняли тот отпечаток скромности, сдержанности, который так подходит для молодого человека, в особенности же, тогда, когда, как в данном случай для вас, цель путешествия исключительно образовательная, познание своей страны, а не ревизия, требующая боле строгих суждений, постоянно являющихся неуместными, если они не предписываются обязанностью.
Помните, дорогой Николай, что предпринимаемое вами путешествие не нищета главною целью военного дела: цель его заключается в том, чтобы научиться знать свое отечество, уметь оценить его во всех его подробностях, узнать состояние каждой области, через которую вы проедете, ее средства, ее нужды, способы облегчить их, осмотреть все полезные учреждения, благотворительные, ученые, фабрики и т. д.
Вот, дорогой Николай, что должно занимать ваш ум, ваши способности, так как вы должны набрать на всю жизнь запас знаний, который в один прекрасный день даст вам возможность хорошо служить императору, а равно оказаться полезны и своему отечеству.
Путешествие Николая Павловича по России возбуждало в Марии Федоровне совершенно особые опасения: ее озабочивала мысль, какое впечатление он произведет на всех тех, с которыми ему придется сталкиваться. Выясняя все значение этого путешествия, она писала ему в своем письме наставления, что это путешествие "повлияет на будущее счастье, которое так сильно зависит от мнения, которое внушите о себе своим соотечественникам".
Отметив, что до этого времени его любили "надеждою", так как слышали хорошие отзывы о нем, но что теперь наступил момент, когда нужно упрочить это чувство привязанности: "нужно заслужить его вашей добротой, вашей ласковостью, которая должна проявляться в ваших манерах, в ваших словах, даже в тоне вашего голоса, так как, когда вы слишком возвышаете его, предоставляете ему развернуться во всей его силе, он приобретает суровый оттенок, граничащий с резкостью, чего следует избегать".
"С признательностью, - писала она в другом письме, - воспользуйтесь всеми средствами, предоставляемыми вам императором для вашего просвещения; пусть все ваши вопросы носят тот обдуманный характер, который поведет вас к этой цели, и обратите внимание, чтобы ваши размышления, оставаясь постоянно умеренными, никогда, не будучи категоричными, сохраняли тот отпечаток скромности, сдержанности, который так подходит для молодого человека, в особенности же, тогда, когда, как в данном случай для вас, цель путешествия исключительно образовательная, познание своей страны, а не ревизия, требующая боле строгих суждений, постоянно являющихся неуместными, если они не предписываются обязанностью.
Помните, дорогой Николай, что предпринимаемое вами путешествие не нищета главною целью военного дела: цель его заключается в том, чтобы научиться знать свое отечество, уметь оценить его во всех его подробностях, узнать состояние каждой области, через которую вы проедете, ее средства, ее нужды, способы облегчить их, осмотреть все полезные учреждения, благотворительные, ученые, фабрики и т. д.
Вот, дорогой Николай, что должно занимать ваш ум, ваши способности, так как вы должны набрать на всю жизнь запас знаний, который в один прекрасный день даст вам возможность хорошо служить императору, а равно оказаться полезны и своему отечеству.
На познания в области военного дела, которые вы приобретете в этом путешествии, следует смотреть лишь как на полезный придаток, но они ни коим образом не должны получить преобладания над главною целью. Пользуйтесь и наслаждайтесь ими, но не подавайте повода думать, что это интересует вас более, чем истинная цель, - приобрести познание своей страны во всех отношениях: административном, коммерческом и промышленном".
В инструкции же генерал-адъютанту Кутузову снова было повторено относительно цели путешествия, что "речь идет не об удовлетворении праздного любопытства и, следовательно, не о том, чтобы проездом увидать много мест, новых предметов и обычаев, красивых видов, а о том, чтобы образовать себя, научившись знать свое отечество во всех отношениях, наиболее касающихся его благоденствия, и составить себе мнение о столь существенных предметах.
В инструкции же генерал-адъютанту Кутузову снова было повторено относительно цели путешествия, что "речь идет не об удовлетворении праздного любопытства и, следовательно, не о том, чтобы проездом увидать много мест, новых предметов и обычаев, красивых видов, а о том, чтобы образовать себя, научившись знать свое отечество во всех отношениях, наиболее касающихся его благоденствия, и составить себе мнение о столь существенных предметах.
Поведение, тон манеры, вопросы, разговоры, развлечения, все в великом князе должно обнаруживать не брата императора, облеченного поручением ревизовать, а молодого принца, желающего лишь просветить себя".
Столь же серьезно смотрела императрица на путешествие Николая Павловича по Англии. Постоянно оттеняя, что путешествие это чисто образовательное, она просила русского посла в Лондоне гр. Ливена содействовать, чтобы пребывание великого князя в Англии во всем гармонировало с ее девизом "простота". "Чем меньше великий князь будет терять времени на званые обеды, тем будет лучше для употребления им своего времени", писала она в своей записке императору Александру.
По ее мысли, Николай Павлович постоянно должен был иметь в виду именно наиболее полезное употребление своего времени, "которого никогда нельзя сэкономить в достаточной степени". Поэтому она просила графа Ливена со своей стороны принять меры, "чтобы, насколько возможно избегать потери драгоценного времени на обеды и большие собрания, которых, однако, нельзя и не должно отклонять совершенно".
"Внимание великого князя, - писала она в другом письме, - не должно сосредоточиваться на каком-нибудь одном роде предметов, но распространяться, насколько возможно, на все то, что интересует человечество, является общеполезным или обрисовывает характер и отдельные успехи нации и степень культуры, которою она наслаждается во всех отношениях.
Столь же серьезно смотрела императрица на путешествие Николая Павловича по Англии. Постоянно оттеняя, что путешествие это чисто образовательное, она просила русского посла в Лондоне гр. Ливена содействовать, чтобы пребывание великого князя в Англии во всем гармонировало с ее девизом "простота". "Чем меньше великий князь будет терять времени на званые обеды, тем будет лучше для употребления им своего времени", писала она в своей записке императору Александру.
По ее мысли, Николай Павлович постоянно должен был иметь в виду именно наиболее полезное употребление своего времени, "которого никогда нельзя сэкономить в достаточной степени". Поэтому она просила графа Ливена со своей стороны принять меры, "чтобы, насколько возможно избегать потери драгоценного времени на обеды и большие собрания, которых, однако, нельзя и не должно отклонять совершенно".
"Внимание великого князя, - писала она в другом письме, - не должно сосредоточиваться на каком-нибудь одном роде предметов, но распространяться, насколько возможно, на все то, что интересует человечество, является общеполезным или обрисовывает характер и отдельные успехи нации и степень культуры, которою она наслаждается во всех отношениях.
На этих-то основаниях и будет составлен план путешествия, и в нем будут указаны как учреждения, относящиеся к гражданскому управлению, каковы парламент, заседания которого не могут не заинтересовать великого князя, суды, тюрьма, исправительные заведения и т. д., так и учреждения военные и морские, как арсеналы, порты, склады, казармы, казенные мастерские для нужд армии и флота; учреждения, касающиеся наук и искусств, как университеты, музеи, коллекции, мануфактуры, фабрики н пр., или, наконец, провинции и места, выделяющаяся своею красотою и своею культурою, каналы и иные общественный сооружения, свидетельствующие о богатстве и процветании страны.
Знакомство с наиболее выдающимися деятелями из области наук, искусств и даже литературы, насколько это совместимо с временем, которым великий князь может располагать, я уверена, тоже найдет место в плане, который предстоит выработать".
Призрак разврата пугал Марию Федоровну и в Лондоне, и она указывала в письме к графу Ливену, что в отношении Николая Павловича необходимо "избегать всего того, что в городе, в котором разврат так велик и так смел, могло бы более или менее незаметным образом посягать на нравственность великого князя".
В течение заграничного путешествия Николаю Павловичу предстояло увидеть различные формы государственного и общественного строя. Предполагалось, что то, что он увидит в Англии, должно особенно поразить его.
Знакомство с наиболее выдающимися деятелями из области наук, искусств и даже литературы, насколько это совместимо с временем, которым великий князь может располагать, я уверена, тоже найдет место в плане, который предстоит выработать".
Призрак разврата пугал Марию Федоровну и в Лондоне, и она указывала в письме к графу Ливену, что в отношении Николая Павловича необходимо "избегать всего того, что в городе, в котором разврат так велик и так смел, могло бы более или менее незаметным образом посягать на нравственность великого князя".
В течение заграничного путешествия Николаю Павловичу предстояло увидеть различные формы государственного и общественного строя. Предполагалось, что то, что он увидит в Англии, должно особенно поразить его.
Поэтому, чтобы помочь ему разобраться в своих впечатлениях, граф Нессельроде составил особую записку, в которой проводил мысль, что человек всюду одинаков, что все страны в общем, походят одна на другую, что о каждой из них нужно судить в связи с ее историей; что английская конституция - прекрасное здание, но все социальные учреждения - продукт времени, и что в Англии все - результат изолированного положения страны.
В заключение своей записки граф Нессельроде писал, что, чем более изучаешь все особенности государственного строя Англии, "тем более убеждаешься, что совокупность всего отнюдь не является плодом воли человеческой; что основу этой конституции составляют домашняя жизнь, нравы и живая история английского народа, огражденного от всякого посягательства извне морями, окружающими его родную землю.
В заключение своей записки граф Нессельроде писал, что, чем более изучаешь все особенности государственного строя Англии, "тем более убеждаешься, что совокупность всего отнюдь не является плодом воли человеческой; что основу этой конституции составляют домашняя жизнь, нравы и живая история английского народа, огражденного от всякого посягательства извне морями, окружающими его родную землю.
Что, наконец, эти учреждения заслуживают быть наблюдаемыми вблизи лишь для того, чтобы приучать ум наблюдателя к мышлению, а не для того, чтобы служить готовым запасом конституционных форм, из которого можно было бы черпать размеры нового здания, для возведения его под совершенно иным небом и в совершенно ином климате".
Останавливаясь на записке графа Нессельроде, Н. К. Шильдер замечает, между прочим: "Было ли известно императору Александру содержание записки графа Нессельроде? Позволительно в этом сомневаться; едва ли она могла служить отголоском взглядов и убеждений государя, но, по крайней мере, в эту эпоху его царствования. Скорее можно предположить, что цель, положенная в основу этой записки, соответствовала взглядам императрицы Марии Федоровны, и записка была составлена по ее просьбе.
Что же касается Николая Павловича, то опасения лиц, внушавших графу Нессельроде обратиться к великому князю с подобным доброжелательным предостережением были совершенно напрасны: он в нем совершенно не нуждался. Вообще же можно с достаточным основанием утверждать, что, в сущности, автор записки ломился в открытую дверь.
В это время характер Николая Павловича успел уже настолько образоваться, с присущим ему трезвым, далеким от всякой мечтательности, миросозерцанием, что увлечения в конституционном смысле нельзя было предвидеть. Это был не ученик Лагарпа, не восторженный слушатель вдохновенных речей Паррота, а воспитанник Ламздорфа, прошедший суровую воспитательную школу совершенно иного свойства, чем то, в которой возрос Александр.
Для Николая Павловича, даже в юношеские годы, немыслим был разговор, подобный тому, который вел император Александр в 1814 году в Англии с выдающимися представителями партии вигов, о пользе честной и благонамеренной оппозиции, прибавив еще, что он озаботится вызвать в России к жизни "un foyer d'opposition (очаг оппозиции (фр.))".
Останавливаясь на записке графа Нессельроде, Н. К. Шильдер замечает, между прочим: "Было ли известно императору Александру содержание записки графа Нессельроде? Позволительно в этом сомневаться; едва ли она могла служить отголоском взглядов и убеждений государя, но, по крайней мере, в эту эпоху его царствования. Скорее можно предположить, что цель, положенная в основу этой записки, соответствовала взглядам императрицы Марии Федоровны, и записка была составлена по ее просьбе.
Что же касается Николая Павловича, то опасения лиц, внушавших графу Нессельроде обратиться к великому князю с подобным доброжелательным предостережением были совершенно напрасны: он в нем совершенно не нуждался. Вообще же можно с достаточным основанием утверждать, что, в сущности, автор записки ломился в открытую дверь.
В это время характер Николая Павловича успел уже настолько образоваться, с присущим ему трезвым, далеким от всякой мечтательности, миросозерцанием, что увлечения в конституционном смысле нельзя было предвидеть. Это был не ученик Лагарпа, не восторженный слушатель вдохновенных речей Паррота, а воспитанник Ламздорфа, прошедший суровую воспитательную школу совершенно иного свойства, чем то, в которой возрос Александр.
Для Николая Павловича, даже в юношеские годы, немыслим был разговор, подобный тому, который вел император Александр в 1814 году в Англии с выдающимися представителями партии вигов, о пользе честной и благонамеренной оппозиции, прибавив еще, что он озаботится вызвать в России к жизни "un foyer d'opposition (очаг оппозиции (фр.))".
Николай Павлович, напротив того, не был способен к подобным увлечениям, а поэтому можно было обойтись и без предостережения, данного ему насчет неприменимости английских конституционных учреждений к другим странам".
Любопытен отзыв Николая Павловича об английских клубах и митингах. "Если бы, - заметил он однажды генералу Кутузову, - к нашему несчастью, какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делавшие более шума, чем дела, то я просила бы Бога повторить чудо смешения языков "или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление".
Для всесторонней оценки личности Николая Павловича в 1816-1825 гг. имеется крайне мало данных. Объяснить эту скудость сведений о нем следует, по-видимому, тем обстоятельством, что почти никто из современников не предвидел той роли, которая предстояла ему в столь близком будущем. К тому же, его держали в тени, в скромной должности бригадного командира.
Особенностью облика Николая Павловича за это время является как бы раздвоение его личности: Николай Павлович, официальный и Николай Павлович просто человек почти не имеют между собою ничего общего. Насколько первый - суров и способен даже отвращать от себя, настолько второй невольно привлекает к себе.
Любопытен отзыв Николая Павловича об английских клубах и митингах. "Если бы, - заметил он однажды генералу Кутузову, - к нашему несчастью, какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делавшие более шума, чем дела, то я просила бы Бога повторить чудо смешения языков "или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление".
Для всесторонней оценки личности Николая Павловича в 1816-1825 гг. имеется крайне мало данных. Объяснить эту скудость сведений о нем следует, по-видимому, тем обстоятельством, что почти никто из современников не предвидел той роли, которая предстояла ему в столь близком будущем. К тому же, его держали в тени, в скромной должности бригадного командира.
Особенностью облика Николая Павловича за это время является как бы раздвоение его личности: Николай Павлович, официальный и Николай Павлович просто человек почти не имеют между собою ничего общего. Насколько первый - суров и способен даже отвращать от себя, настолько второй невольно привлекает к себе.
Отсюда и разница в отзывах о нем современников. Николай Павлович - бригадный командир, строгий к самому себе, был строг и к другим. Его воззрения на военную службу отличались несомненной возвышенностью и основывались на его пристрастии к законности, порядку и последовательности. Долг, служба - прежде всего, потому что и вся человеческая жизнь, по его воззрениям, не что иное, как служба.
Объясняя впоследствии, почему он чувствует себя таким счастливым, находясь среди солдат, он сказал:
Объясняя впоследствии, почему он чувствует себя таким счастливым, находясь среди солдат, он сказал:
"Здесь порядок, строгая, безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого; никто не приказывает, прежде чем сам не научится повиноваться; никто без законного основания не становится впереди другого; все подчиняется одной определенной цели, все имеет свое назначение. Потому-то мне так хорошо среди этих людей, и потому я всегда буду держать в почете звание солдата. Я смотрю на всю человеческую жизнь, только как на службу, так как каждый служит".
Подобные воззрения расходились с тем, с чем Николаю Павловичу пришлось столкнуться, вступив в исполнение возложенных на него служебных обязанностей.
"Я начал знакомиться со своей командой, - сообщает Николай Павлович в собственноручных записках о событиях 14-го декабря 1825 г., - и тотчас убедился, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила были в нас твердо влиты. Я начал взыскивать - один, ибо, что я по долгу совести порочил, дозволялось везде, даже моими начальниками.
Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сии я явно ставил и начальников, и подчиненных против себя, тем более что меня не знали, и многие или не понимали, или не хотели понимать. Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков (Илларион Васильевич); к нему я прибег, ибо ему поручен был, как начальнику, матушкой; часто изъявлял ему свое затруднение; он входил в мое положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия.
Но сего не доставало, чтоб поправить дело; даже решительно сказать можно, не зависело более от генерал-адъютанта Васильчикова исправить порядок службы, распущенный, испорченный до невероятности с самого 1814 года, когда, по возвращении из Франции, гвардия осталась в продолжительное отсутствие государя под начальством графа Милорадовича.
В cиe-то время и без того уже расстроенный трехгодовым походом, порядок совершенно расстроился, а, к довершению всего, дозволено было офицерам носить фраки. Было время (поверит ли кто сему?), что офицеры приезжали на учение во фраках, накинув на себя шинель и надев форменную шляпу!
Подобные воззрения расходились с тем, с чем Николаю Павловичу пришлось столкнуться, вступив в исполнение возложенных на него служебных обязанностей.
"Я начал знакомиться со своей командой, - сообщает Николай Павлович в собственноручных записках о событиях 14-го декабря 1825 г., - и тотчас убедился, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила были в нас твердо влиты. Я начал взыскивать - один, ибо, что я по долгу совести порочил, дозволялось везде, даже моими начальниками.
Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сии я явно ставил и начальников, и подчиненных против себя, тем более что меня не знали, и многие или не понимали, или не хотели понимать. Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков (Илларион Васильевич); к нему я прибег, ибо ему поручен был, как начальнику, матушкой; часто изъявлял ему свое затруднение; он входил в мое положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия.
Но сего не доставало, чтоб поправить дело; даже решительно сказать можно, не зависело более от генерал-адъютанта Васильчикова исправить порядок службы, распущенный, испорченный до невероятности с самого 1814 года, когда, по возвращении из Франции, гвардия осталась в продолжительное отсутствие государя под начальством графа Милорадовича.
В cиe-то время и без того уже расстроенный трехгодовым походом, порядок совершенно расстроился, а, к довершению всего, дозволено было офицерам носить фраки. Было время (поверит ли кто сему?), что офицеры приезжали на учение во фраках, накинув на себя шинель и надев форменную шляпу!
Подчиненность исчезла и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была - одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как-бы поневоле, дабы только жить со дня на день.
В сем-то положении застал я мою бригаду, хотя с малыми оттенками: ибо cиe зависло и от большей или меньшей строгости командиров. По мере того, как начал я знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в других полках, я возымел мысль, что под сим, то есть, военным распутством, крылось что-то важное, и мысль cия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений.
Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих, на добрых малых, но запущенных, и на решительно дурных, то есть, говорунов, дерзких, ленивых и совершенно вредных; но их-то последних гнал я без милосердия и всячески старался оных избавиться, что мне и удавалось.
В сем-то положении застал я мою бригаду, хотя с малыми оттенками: ибо cиe зависло и от большей или меньшей строгости командиров. По мере того, как начал я знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в других полках, я возымел мысль, что под сим, то есть, военным распутством, крылось что-то важное, и мысль cия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений.
Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих, на добрых малых, но запущенных, и на решительно дурных, то есть, говорунов, дерзких, ленивых и совершенно вредных; но их-то последних гнал я без милосердия и всячески старался оных избавиться, что мне и удавалось.
Но дело cиe было нелегкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь через все полки, и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние, сказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне отплачивалось.
Государь возвратился из Ахена (город в Германии) в конце года, и тогда в первый раз удостоился я доброго отзыва от моего начальства и милостивого слова моего благодетеля, которого один благосклонный взгляд вселял бодрость и счастье. С новым усердием принялся я за дело, но продолжал видеть то же вокруг себя, что меня изумляло, и чему я тщетно искал причину".
После приведенного объяснения Николая Павловича неудивительно, что у него даже дошло до открытого столкновения с офицерами лейб-гвардии Егерского полка.
Строгое отношение великого князя к своему служебному долгу отразилось и на некоторых отзывах современников. Вот один из них, принадлежащий Ф. Ф. Вигелю: "Едва выйдя из отрочества, два года провел он в походах за границей, в третьем проскакал он всю Европу и Россию и, возвратясь, начал командовать Измайловским полком. Он был необщителен и холоден, весь преданный чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и к другим. В правильных чертах его лица видна была какая-то неподвижность, какая-то безотчетная суровость.
Тучи, которые в первой молодости облекли его чело, были как будто предвестием всех напастей, которые посетят Россию в дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию, но природа и люди при нем ополчилась. Ужаснейшие преступные страсти в его время должны (были) потрясти мир, и гнев Божий справедливо карал их. Увы, буря зашумела в то самое мгновение, когда взялся он за кормило, и борьбой с ней должен был он начать свое царственное плавание. Скажем всю правду: он совсем не был любим".
Заметим при этом, что неблагоприятное впечатление, которое производил официальный Николай Павлович в это время, обусловливалось во многом и недостатком светскости и изысканности, за которые Мария Федоровна упрекала и Николая Павловича, и Михаила Павловича, сравнивая их с медведями или марабу. "Правда, - замечает в своих записках и императрица Александра Федоровна, - что мой Николай, попадая в общество и, в особенности, на балу, сразу принимал выражение крайне философское для своего 21-го года".
Но как только Николай Павлович оказывался вне службы и вообще почему-либо считал себя свободным, он точно перерождался.
Вот что записал о нем Штокмар, лейб-медик принца Кобурского Леопольда: "Его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и, тем не менее, очень прилична. Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами.
Если даже не все, что он говорил, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительным талантом ухаживать.
Государь возвратился из Ахена (город в Германии) в конце года, и тогда в первый раз удостоился я доброго отзыва от моего начальства и милостивого слова моего благодетеля, которого один благосклонный взгляд вселял бодрость и счастье. С новым усердием принялся я за дело, но продолжал видеть то же вокруг себя, что меня изумляло, и чему я тщетно искал причину".
После приведенного объяснения Николая Павловича неудивительно, что у него даже дошло до открытого столкновения с офицерами лейб-гвардии Егерского полка.
Строгое отношение великого князя к своему служебному долгу отразилось и на некоторых отзывах современников. Вот один из них, принадлежащий Ф. Ф. Вигелю: "Едва выйдя из отрочества, два года провел он в походах за границей, в третьем проскакал он всю Европу и Россию и, возвратясь, начал командовать Измайловским полком. Он был необщителен и холоден, весь преданный чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и к другим. В правильных чертах его лица видна была какая-то неподвижность, какая-то безотчетная суровость.
Тучи, которые в первой молодости облекли его чело, были как будто предвестием всех напастей, которые посетят Россию в дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию, но природа и люди при нем ополчилась. Ужаснейшие преступные страсти в его время должны (были) потрясти мир, и гнев Божий справедливо карал их. Увы, буря зашумела в то самое мгновение, когда взялся он за кормило, и борьбой с ней должен был он начать свое царственное плавание. Скажем всю правду: он совсем не был любим".
Заметим при этом, что неблагоприятное впечатление, которое производил официальный Николай Павлович в это время, обусловливалось во многом и недостатком светскости и изысканности, за которые Мария Федоровна упрекала и Николая Павловича, и Михаила Павловича, сравнивая их с медведями или марабу. "Правда, - замечает в своих записках и императрица Александра Федоровна, - что мой Николай, попадая в общество и, в особенности, на балу, сразу принимал выражение крайне философское для своего 21-го года".
Но как только Николай Павлович оказывался вне службы и вообще почему-либо считал себя свободным, он точно перерождался.
Вот что записал о нем Штокмар, лейб-медик принца Кобурского Леопольда: "Его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и, тем не менее, очень прилична. Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами.
Если даже не все, что он говорил, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительным талантом ухаживать.
Когда в разговоре он хочет оттенить что-либо особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу. Во всем он проявляет большую уверенность в самом себе, однако, без всякой претензии".
Симпатичный облик вырисовывается и из записок первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны Дарагана, по свойству своей службы в то время имевшего возможность наблюдать Николая Павловича как просто человека. "Выдающаяся черта характера великого князя Николая, - пишет Дараган, - была любовь к правде и неодобрение всего поддельного, напускного".
В то время император Александр Павлович был в апогее своей славы, величия и красоты. Он был идеалом совершенства. Все им гордились, и все в нем нравилось; даже некоторая изысканная картинность его движений, сутуловатость и держание плеч вперед, мерный, твердый шаг, картинное оставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку, - все это шло к нему; все этим любовались.
Не только гвардейские генералы и офицеры старались перенять что-либо из манер императора, но даже великие князья Константин и Михаил поддавались общей моде и подражали Александру в походке и манерах. Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловато, ненатурально, а у Константина Павловича даже утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович.
В то время великий князь Николай Павлович не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и от того казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности, красоты, которая в императоре невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камеях.
Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех, как-то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица, так что многие находили великого князя Михаила красивее. А веселость эта была увлекательна, это было проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу. В павловском придворном кружке он бывал иногда весел до шалости".
По свидетельству Жуковского, преподававшего Александре Федоровне русский язык, "ничего не могло быть трогательнее, как видеть великого князя в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость всегда вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обращению с окружающими".
Доказательством того, каким, по выражению Н. К. Шильдера, "золотым сердцем" обладал великий князь, может служить приводимое автором письмо Николая Павловича к графу Модену (Гавриил Карлович), своему гофмаршалу.
Между ними пробежало однажды какое-то облачко, и Моден написал великому князю письмо, прося в нем разрешения возвратиться в Петербург (дело происходило в Берлине). В ответ на это Николай Павлович написал ему:
"Если бы я знал вас только со вчерашнего дня, я мог бы ошибиться и придать совершенно неверный смысл вашему письму; но я не сержусь за него на вас и вполне извиняю минуту ипохондрии, не первую и, может быть, не последнюю; привыкнув постоянно говорить с вами откровенно и, взамен, ожидая от вас подобного же отношения и не злопамятства, я прошу вас зайти завтра ко мне между девятью и десятью, и мы слово за слово разберем все, что было сказано, и посмотрим, виноват ли я.
Симпатичный облик вырисовывается и из записок первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны Дарагана, по свойству своей службы в то время имевшего возможность наблюдать Николая Павловича как просто человека. "Выдающаяся черта характера великого князя Николая, - пишет Дараган, - была любовь к правде и неодобрение всего поддельного, напускного".
В то время император Александр Павлович был в апогее своей славы, величия и красоты. Он был идеалом совершенства. Все им гордились, и все в нем нравилось; даже некоторая изысканная картинность его движений, сутуловатость и держание плеч вперед, мерный, твердый шаг, картинное оставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку, - все это шло к нему; все этим любовались.
Не только гвардейские генералы и офицеры старались перенять что-либо из манер императора, но даже великие князья Константин и Михаил поддавались общей моде и подражали Александру в походке и манерах. Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловато, ненатурально, а у Константина Павловича даже утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович.
В то время великий князь Николай Павлович не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и от того казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности, красоты, которая в императоре невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камеях.
Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех, как-то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица, так что многие находили великого князя Михаила красивее. А веселость эта была увлекательна, это было проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу. В павловском придворном кружке он бывал иногда весел до шалости".
По свидетельству Жуковского, преподававшего Александре Федоровне русский язык, "ничего не могло быть трогательнее, как видеть великого князя в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость всегда вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обращению с окружающими".
Доказательством того, каким, по выражению Н. К. Шильдера, "золотым сердцем" обладал великий князь, может служить приводимое автором письмо Николая Павловича к графу Модену (Гавриил Карлович), своему гофмаршалу.
Между ними пробежало однажды какое-то облачко, и Моден написал великому князю письмо, прося в нем разрешения возвратиться в Петербург (дело происходило в Берлине). В ответ на это Николай Павлович написал ему:
"Если бы я знал вас только со вчерашнего дня, я мог бы ошибиться и придать совершенно неверный смысл вашему письму; но я не сержусь за него на вас и вполне извиняю минуту ипохондрии, не первую и, может быть, не последнюю; привыкнув постоянно говорить с вами откровенно и, взамен, ожидая от вас подобного же отношения и не злопамятства, я прошу вас зайти завтра ко мне между девятью и десятью, и мы слово за слово разберем все, что было сказано, и посмотрим, виноват ли я.
Пока же спите хорошенько и не терзайте своего воображения призраками, часто делающими вас несчастным, и простите мне выражения, часто лишенные основания".
"Мы, - пишет в своих воспоминаниях Александра Федоровна, - он, как и я, были поистине счастливы и довольны только тогда, когда оставались наедине в наших комнатах". "Если кто-нибудь спросит, - сказал в одном случай Николай Павлович своей жене, - в каком уголке мира скрывается истинное счастье, сделай одолжение, пошли его в Аничковский рай".
Бездетность императора Александра, бездетность цесаревича Константина Павловича, удаление за границу его супруги великой княгини Анны Федоровны, почти одинаковый возраст обоих старших братьев, - все это естественно должно было наталкивать современников на мысль, к кому же перейдет престол после их смерти? Эта мысль в еще большей степени должна была занимать самого Александра, как главу императорского дома.
Поэтому нет ничего удивительного, что, по крайней мере, в кругу царской семьи, уже очень рано начали смотреть на Николая Павловича, как на возможного венценосца в будущем. В Эрмитаже хранится медаль с изображением Николая Павловича и с надписью: "Цесаревич Николай 10-го января 1809 года".
Сохранилось свидетельство, что утром этого дня к императрице Марии Федоровне приходили по какому-то неизвестному пока поводу все члены тогдашней царской семьи. В 1812 году Мария Федоровна, не пуская сына на войну, объявляет ему, что его "берегут для других случайностей".
Тогда же и по тому же поводу, как уже упомянуто выше, император Александр сказал ему: "Вам предстоит выполнять другие обязанности; довершите ваше воспитание; сделайтесь, насколько возможно, достойным того положения, которое займете со временем: это будет такой службой нашему дорогому отечеству какую должен нести наследник престола".
Наконец, в воспоминаниях императрицы Александры Федоровны отмечено по случаю рождения у нее первого ребенка, Александра Николаевича (17-го апреля 1817 года): "я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем императором".
Все приведенные данные, указывали, что на Николая Павловича смотрели как на будущего наследника престола, в то же время не исключалась возможность царствования Константина Павловича: Николай Павлович, по восшествии на престол бездетного и бессемейного Константина, становился естественным его преемником.
Однако, нет никаких сомнений, что уже в 1819 году был решен вопрос о возведения на престол Николая минуя Константина. 13-го июля 1819 года Александр Павлович обедал у Николая Павловича и Александры Федоровны.
По рассказу Александры Федоровны, император Александр, "сидя после обеда между ними и дружески беседуя, вдруг переменил тон и, сделавшись весьма серьезным, начал в следующих приблизительно выражениях говорить своим слушателям, что он остался доволен утром тем, как брат исполняет свои обязанности, как начальник бригады, что он вдвойне обрадован таким отношением к службе со стороны Николая, так как на нем будет лежать со временем большое бремя, что он смотрит на него, как на своего заместителя, и что это должно совершиться ранее, чем предполагают, а именно еще при жизни его, императора".
"Мы, - пишет в своих воспоминаниях Александра Федоровна, - он, как и я, были поистине счастливы и довольны только тогда, когда оставались наедине в наших комнатах". "Если кто-нибудь спросит, - сказал в одном случай Николай Павлович своей жене, - в каком уголке мира скрывается истинное счастье, сделай одолжение, пошли его в Аничковский рай".
Бездетность императора Александра, бездетность цесаревича Константина Павловича, удаление за границу его супруги великой княгини Анны Федоровны, почти одинаковый возраст обоих старших братьев, - все это естественно должно было наталкивать современников на мысль, к кому же перейдет престол после их смерти? Эта мысль в еще большей степени должна была занимать самого Александра, как главу императорского дома.
Поэтому нет ничего удивительного, что, по крайней мере, в кругу царской семьи, уже очень рано начали смотреть на Николая Павловича, как на возможного венценосца в будущем. В Эрмитаже хранится медаль с изображением Николая Павловича и с надписью: "Цесаревич Николай 10-го января 1809 года".
Сохранилось свидетельство, что утром этого дня к императрице Марии Федоровне приходили по какому-то неизвестному пока поводу все члены тогдашней царской семьи. В 1812 году Мария Федоровна, не пуская сына на войну, объявляет ему, что его "берегут для других случайностей".
Тогда же и по тому же поводу, как уже упомянуто выше, император Александр сказал ему: "Вам предстоит выполнять другие обязанности; довершите ваше воспитание; сделайтесь, насколько возможно, достойным того положения, которое займете со временем: это будет такой службой нашему дорогому отечеству какую должен нести наследник престола".
Наконец, в воспоминаниях императрицы Александры Федоровны отмечено по случаю рождения у нее первого ребенка, Александра Николаевича (17-го апреля 1817 года): "я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем императором".
Все приведенные данные, указывали, что на Николая Павловича смотрели как на будущего наследника престола, в то же время не исключалась возможность царствования Константина Павловича: Николай Павлович, по восшествии на престол бездетного и бессемейного Константина, становился естественным его преемником.
Однако, нет никаких сомнений, что уже в 1819 году был решен вопрос о возведения на престол Николая минуя Константина. 13-го июля 1819 года Александр Павлович обедал у Николая Павловича и Александры Федоровны.
По рассказу Александры Федоровны, император Александр, "сидя после обеда между ними и дружески беседуя, вдруг переменил тон и, сделавшись весьма серьезным, начал в следующих приблизительно выражениях говорить своим слушателям, что он остался доволен утром тем, как брат исполняет свои обязанности, как начальник бригады, что он вдвойне обрадован таким отношением к службе со стороны Николая, так как на нем будет лежать со временем большое бремя, что он смотрит на него, как на своего заместителя, и что это должно совершиться ранее, чем предполагают, а именно еще при жизни его, императора".
"Мы сидели, как окаменелые, широко раскрыв глаза, не будучи в состоянии произнести ни слова". Государь продолжал: "Кажется, вы удивлены; так знайте же, что мой брат Константин, который никогда не заботился о престоле, решил ныне более чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомству.
Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо, нуждается в монархах молодых и обладающих энергией и силой, я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя.
Я полагаю, что то же самое сделает король прусский (Фридрих Вильгельм III, правил до 1840 года), назначив на свое место Фрица (Фридрих Вильгельм IV, сын Вильгельма III, в 1858 объявлен недееспособным)".
"Видя, что мы были готовы разрыдаться, он постарался утешить нас, успокоить, сказав, что все это случится не тотчас, что, может быть, пройдет еще несколько лет прежде, нежели он приведет в исполнение свой план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда ничего подобного не приходило мне в голову даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее казалось мрачным и недоступным для счастья. Это был достопамятный момент в нашей жизни".
Со своей стороны, Николай Павлович в собственноручных записках о 14-м декабря 1825 г. и о предшествовавших сему событиях записках, написанных им для своего семейства, передает об этом знаменательном разговоре следующее:
"Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в кратких словах смысл сего достопамятного разговора.
Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшею дочерью Марией), что он счастья сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости, что ни он, ни брат его Константин Павлович, не были воспитаны так, чтобы уметь оценить с молодости cиe счастье, что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что cиe чувство самое для него тягостное.
Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо, нуждается в монархах молодых и обладающих энергией и силой, я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя.
Я полагаю, что то же самое сделает король прусский (Фридрих Вильгельм III, правил до 1840 года), назначив на свое место Фрица (Фридрих Вильгельм IV, сын Вильгельма III, в 1858 объявлен недееспособным)".
"Видя, что мы были готовы разрыдаться, он постарался утешить нас, успокоить, сказав, что все это случится не тотчас, что, может быть, пройдет еще несколько лет прежде, нежели он приведет в исполнение свой план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда ничего подобного не приходило мне в голову даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее казалось мрачным и недоступным для счастья. Это был достопамятный момент в нашей жизни".
Со своей стороны, Николай Павлович в собственноручных записках о 14-м декабря 1825 г. и о предшествовавших сему событиях записках, написанных им для своего семейства, передает об этом знаменательном разговоре следующее:
"Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в кратких словах смысл сего достопамятного разговора.
Государь начал говорить, что он с радостью видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшею дочерью Марией), что он счастья сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости, что ни он, ни брат его Константин Павлович, не были воспитаны так, чтобы уметь оценить с молодости cиe счастье, что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что cиe чувство самое для него тягостное.
Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших постоянных трудов, что скоро он лишится нужных сил, чтобы по совести исполнять свой долг, как он его разумеет, и что потому он решился, ибо cie считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время.
Что он неоднократно говорил о том брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом, имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать престол, тем боле, что они оба видят в нас знак благодати Божьей, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на cиe достоинство.
Мы были поражены, как громом, в слезах, в рыдании, от сей ужасной, неожиданной вести; мы молчали. Наконец, государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной, лаской начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет; что, может быть, лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкнуть к сей будущности неизбежной.
Тут я осмелился ему сказать, что себя никогда на это не готовил, я не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было служить ему изо всей души и сил и разумения моего, в кругу порученных мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают.
Дружески отвечал он мне, что, когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении, от совершенного отсутствия всякого правила и порядка в ходе правительственных дел, ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядка было мало, но все держалось еще привычками, но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило, весь прежний порядок нарушился, не заменяясь ничем.
Что с восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение, и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать. С тех пор государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но, не распространяясь более об оном, а мы всячески старались избегать оного".
В параллель с приведенным разговором в рукописном журнале Михайловского-Данилевского за 1819 г. содержится указание, признаваемое Н. К. Шильдером "довольно странным". А именно Михайловский-Данилевский отметил, что "с 1819 года великий князь Николай Павлович начал присутствовать в кабинете императора Александра при всех докладах военных и гражданских".
Но если и допустить, что это сообщение вызвано каким-то недоразумением, оно, все-таки, является характерным в том смысле, что указывает, что в положении Николая Павловича уже тогда видели что-то исключительное.
Как же относился к своему положению и к вопросу о престолонаследия цесаревич Константин? В своем разговоре с Николаем Павловичем император Александр упомянул о природном отвращении цесаревича к наследованию престола.
Сохранилось также свидетельство, что еще в 1801 году, тотчас после мартовских трагических событий, Константин Павлович сказал полковнику Николаю Александровичу Саблукову:
- Ну, хорошая это была каша!
- Хорошая, действительно, каша, - отвечал Саблуков, - и я весьма счастлив, что к ней не причастен.
- Это хорошо, друг мой, - сказал цесаревич, торжественно присовокупив знаменательные слова: - "после того, что случилось, брат мой может царствовать, если хочет, но, если бы престол достался мне когда-нибудь, то я, конечно, никогда его не приму".
Но, помимо приведенных оснований, цесаревичем руководили и другие побуждения. Брошенный женой, он долго и тщетно добивается развода, признаваемого Марией Федоровной опасным соблазном для всей нации, могущим повлечь пагубные последствия для общественных нравов.
В то же время он увлекается красивой полькой, графиней Жанной Грудзинской. Желание сбросить с себя тяготящие его брачные узы овладевает им с неудержимой силой. Он добивается разрешения развестись, но на известных условиях: манифестом 20-го марта 1820 года оповещалось о расторжении брака Константина Павловича с Анной Федоровной, но в этот же манифест, ввиду "непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой Империи, было включено следующее дополнение к учреждению императорской фамилии:
"Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть, не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола".
В дружеской беседе с Михаилом Павловичем он высказал ему однажды в 1821 году: "Не дай Бог, чтоб нас постигло когда-нибудь величайшее несчастье, какое только может разразиться над Россией: потеря государя; но если этому суждено было случиться при моей жизни, я дал себе святой обет отказаться навсегда и невозвратимо от наследственных моих прав.
Я, во-первых, слишком чту, уважаю и люблю государя, чтоб вообразить себя иначе, как с прискорбием и даже ужасом на том престоле, который прежде был занят им, и, во-вторых, я женат на женщине, которая не принадлежит ни к какому владетельному дому, и, что еще боле, на польке: следственно нация не может иметь ко мне необходимой доверенности, и отношения наши всегда останутся двусмысленными.
Итак, я твердо положил уступить престол брату Николаю, и ничто не поколеблет этой зрело-обдуманной решимости. Покамест она должна остаться в глубокой между нами тайне; но когда вперед у тебя будет речь об этом с братом Николаем, заверь его моим словом, что я ему верный и ревностный слуга до гроба, везде, где он захочет меня употребить; а если б и его не стало прежде меня, то я с таким же усердием буду служить его сыну, может быть, еще и с большим, потому что он носит имя моего благодетеля".
Но прошло еще несколько времени прежде, чем вопрос о престолонаследии был до некоторой степени оформлен. Только 16-го августа 1823 года был подписан манифест о назначении наследником престола Николая Павловича вследствие отречения от своих прав цесаревича Константина Павловича. Манифест этот, с соблюдением величайшей тайны, был положен в Успенском соборе в Москве в ковчег государственных актов, а копии с него в запечатанных конвертах посланы в Государственный Совет, Синод и Сенат.
О существовании подобного акта, конечно, за исключением самого императора Александра, знали только: архиепископ Филарет, князь А. Н. Голицын, граф Аракчеев, прусский принц Оранский и Карамзин с женой.
"Насколько императрица Мария Федоровна посвящена была императором Александром в тайну своих распоряжений", замечает Н. К. Шильдер, - трудно сказать. Известно ли ей было одно отречение цесаревича Константина Павловича, которое она привыкла называть актом, или же она знала о существовании секретного манифеста 16-го августа 1823 года, - все это нельзя установить с желаемой точностью.
Императрица же Елизавета Алексеевна оставлена была совершенно в стороне от всех переговоров по этому делу; ей ничего положительно не было известно об изменении порядка престолонаследия, что и обнаружилось впоследствии с достаточной очевидностью в момент кончины императора Александра в Таганроге.
Что же касается великого князя Николая Павловича, то он наравне с цесаревичем Константином Павловичем ничего не услышал от государя о последних распоряжениях его, то есть, о манифесте, изменившем порядок престолонаследия; император Александр признал совершенно излишним посвятить двух главных заинтересованных в этом деле лиц в тайну подписанного им важного манифеста".
Таким образом все дело об отречении Константина Павловича и о переходе престола в случае смерти Александра к Николаю было окутано какой-то непостижимой тайной. По меткому замечанию Михаила Павловича, вопрос о престолонаследии получил характер каких-то "домашних сделок".
Легко было предвидеть, к чему это должно было привести в случае катастрофы... Чем же объяснить всю таинственность, которою император Александр окружил все дело о престолонаследии? "Может быть, замечает биограф (здесь: Шильдер) императора Николая, - мы подойдем ближе всего к истине, если станем искать причину загадочных действий императора Александра преимущественно в той особенности характера государя, по которой он хотя и не дорожил своим саном, но ревновал к совместникам (братьям?)".
Действительно, один из современников, Н. И. Греч, пишет по этому поводу: "Император Александр в цвете лет мужества скучал жизнью, не находил отрады ни в чем, искал чего-то а не находил, опасаясь верить и честным и умным людям, и доверял хитрому льстецу (графу Аракчееву)".
Припомним, что, будучи наследником, Александр внушил к себе всеобщую любовь, и что вся Россия восторженно приветствовала его вступление на престол. "Это воспоминание тяготило царя. Он боялся иметь наследника, который затмил бы его в глазах и мнении народа, как он, конечно, без всякого умысла, затмил своего отца.
Соперничества Константина Павловича он не боялся; цесаревич не был ни любим, ни уважаем, и давно уже говорил, что царствовать не хочет и не будет. Александр боялся превосходства Николая и заставлял его играть жалкую и тяжелую роль пустого бригадного и дивизионного командира, начальника инженерной части, незначительной в России. Вообразите, каков бы был Николай со своим благородным, твердым характером, с трудолюбием и любовью к изящному, если бы его готовили к трону хотя бы так, как приготовляли Александра".
По другому свидетельству, "можно было бы подумать, что император Александр как бы задался целью сосредоточивать на себе симпатии и создавать контрасты между собою и своими братьями".
Что он неоднократно говорил о том брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом, имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать престол, тем боле, что они оба видят в нас знак благодати Божьей, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на cиe достоинство.
Мы были поражены, как громом, в слезах, в рыдании, от сей ужасной, неожиданной вести; мы молчали. Наконец, государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одному свойственной, лаской начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет; что, может быть, лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкнуть к сей будущности неизбежной.
Тут я осмелился ему сказать, что себя никогда на это не готовил, я не чувствую в себе ни сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было служить ему изо всей души и сил и разумения моего, в кругу порученных мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают.
Дружески отвечал он мне, что, когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении, от совершенного отсутствия всякого правила и порядка в ходе правительственных дел, ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядка было мало, но все держалось еще привычками, но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило, весь прежний порядок нарушился, не заменяясь ничем.
Что с восшествия на престол государя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законное течение, и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать. С тех пор государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но, не распространяясь более об оном, а мы всячески старались избегать оного".
В параллель с приведенным разговором в рукописном журнале Михайловского-Данилевского за 1819 г. содержится указание, признаваемое Н. К. Шильдером "довольно странным". А именно Михайловский-Данилевский отметил, что "с 1819 года великий князь Николай Павлович начал присутствовать в кабинете императора Александра при всех докладах военных и гражданских".
Но если и допустить, что это сообщение вызвано каким-то недоразумением, оно, все-таки, является характерным в том смысле, что указывает, что в положении Николая Павловича уже тогда видели что-то исключительное.
Как же относился к своему положению и к вопросу о престолонаследия цесаревич Константин? В своем разговоре с Николаем Павловичем император Александр упомянул о природном отвращении цесаревича к наследованию престола.
Сохранилось также свидетельство, что еще в 1801 году, тотчас после мартовских трагических событий, Константин Павлович сказал полковнику Николаю Александровичу Саблукову:
- Ну, хорошая это была каша!
- Хорошая, действительно, каша, - отвечал Саблуков, - и я весьма счастлив, что к ней не причастен.
- Это хорошо, друг мой, - сказал цесаревич, торжественно присовокупив знаменательные слова: - "после того, что случилось, брат мой может царствовать, если хочет, но, если бы престол достался мне когда-нибудь, то я, конечно, никогда его не приму".
Но, помимо приведенных оснований, цесаревичем руководили и другие побуждения. Брошенный женой, он долго и тщетно добивается развода, признаваемого Марией Федоровной опасным соблазном для всей нации, могущим повлечь пагубные последствия для общественных нравов.
В то же время он увлекается красивой полькой, графиней Жанной Грудзинской. Желание сбросить с себя тяготящие его брачные узы овладевает им с неудержимой силой. Он добивается разрешения развестись, но на известных условиях: манифестом 20-го марта 1820 года оповещалось о расторжении брака Константина Павловича с Анной Федоровной, но в этот же манифест, ввиду "непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой Империи, было включено следующее дополнение к учреждению императорской фамилии:
"Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть, не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола".
В дружеской беседе с Михаилом Павловичем он высказал ему однажды в 1821 году: "Не дай Бог, чтоб нас постигло когда-нибудь величайшее несчастье, какое только может разразиться над Россией: потеря государя; но если этому суждено было случиться при моей жизни, я дал себе святой обет отказаться навсегда и невозвратимо от наследственных моих прав.
Я, во-первых, слишком чту, уважаю и люблю государя, чтоб вообразить себя иначе, как с прискорбием и даже ужасом на том престоле, который прежде был занят им, и, во-вторых, я женат на женщине, которая не принадлежит ни к какому владетельному дому, и, что еще боле, на польке: следственно нация не может иметь ко мне необходимой доверенности, и отношения наши всегда останутся двусмысленными.
Итак, я твердо положил уступить престол брату Николаю, и ничто не поколеблет этой зрело-обдуманной решимости. Покамест она должна остаться в глубокой между нами тайне; но когда вперед у тебя будет речь об этом с братом Николаем, заверь его моим словом, что я ему верный и ревностный слуга до гроба, везде, где он захочет меня употребить; а если б и его не стало прежде меня, то я с таким же усердием буду служить его сыну, может быть, еще и с большим, потому что он носит имя моего благодетеля".
Но прошло еще несколько времени прежде, чем вопрос о престолонаследии был до некоторой степени оформлен. Только 16-го августа 1823 года был подписан манифест о назначении наследником престола Николая Павловича вследствие отречения от своих прав цесаревича Константина Павловича. Манифест этот, с соблюдением величайшей тайны, был положен в Успенском соборе в Москве в ковчег государственных актов, а копии с него в запечатанных конвертах посланы в Государственный Совет, Синод и Сенат.
О существовании подобного акта, конечно, за исключением самого императора Александра, знали только: архиепископ Филарет, князь А. Н. Голицын, граф Аракчеев, прусский принц Оранский и Карамзин с женой.
"Насколько императрица Мария Федоровна посвящена была императором Александром в тайну своих распоряжений", замечает Н. К. Шильдер, - трудно сказать. Известно ли ей было одно отречение цесаревича Константина Павловича, которое она привыкла называть актом, или же она знала о существовании секретного манифеста 16-го августа 1823 года, - все это нельзя установить с желаемой точностью.
Императрица же Елизавета Алексеевна оставлена была совершенно в стороне от всех переговоров по этому делу; ей ничего положительно не было известно об изменении порядка престолонаследия, что и обнаружилось впоследствии с достаточной очевидностью в момент кончины императора Александра в Таганроге.
Что же касается великого князя Николая Павловича, то он наравне с цесаревичем Константином Павловичем ничего не услышал от государя о последних распоряжениях его, то есть, о манифесте, изменившем порядок престолонаследия; император Александр признал совершенно излишним посвятить двух главных заинтересованных в этом деле лиц в тайну подписанного им важного манифеста".
Таким образом все дело об отречении Константина Павловича и о переходе престола в случае смерти Александра к Николаю было окутано какой-то непостижимой тайной. По меткому замечанию Михаила Павловича, вопрос о престолонаследии получил характер каких-то "домашних сделок".
Легко было предвидеть, к чему это должно было привести в случае катастрофы... Чем же объяснить всю таинственность, которою император Александр окружил все дело о престолонаследии? "Может быть, замечает биограф (здесь: Шильдер) императора Николая, - мы подойдем ближе всего к истине, если станем искать причину загадочных действий императора Александра преимущественно в той особенности характера государя, по которой он хотя и не дорожил своим саном, но ревновал к совместникам (братьям?)".
Действительно, один из современников, Н. И. Греч, пишет по этому поводу: "Император Александр в цвете лет мужества скучал жизнью, не находил отрады ни в чем, искал чего-то а не находил, опасаясь верить и честным и умным людям, и доверял хитрому льстецу (графу Аракчееву)".
Припомним, что, будучи наследником, Александр внушил к себе всеобщую любовь, и что вся Россия восторженно приветствовала его вступление на престол. "Это воспоминание тяготило царя. Он боялся иметь наследника, который затмил бы его в глазах и мнении народа, как он, конечно, без всякого умысла, затмил своего отца.
Соперничества Константина Павловича он не боялся; цесаревич не был ни любим, ни уважаем, и давно уже говорил, что царствовать не хочет и не будет. Александр боялся превосходства Николая и заставлял его играть жалкую и тяжелую роль пустого бригадного и дивизионного командира, начальника инженерной части, незначительной в России. Вообразите, каков бы был Николай со своим благородным, твердым характером, с трудолюбием и любовью к изящному, если бы его готовили к трону хотя бы так, как приготовляли Александра".
По другому свидетельству, "можно было бы подумать, что император Александр как бы задался целью сосредоточивать на себе симпатии и создавать контрасты между собою и своими братьями".
"Много бедствий произошло в то время от таинственности, скрытности, с которыми велось дело о престолонаследии", - заметил впоследствии принц Евгений Виртембергский, вспоминая в своих беседах о 1825-м годе. И нельзя не согласиться с Н. К. Шильдером, что "истинным виновником наступившего 19-го ноября междуцарствия и вызванных им замешательств является лично император Александр.
Единственно благодаря его загадочным распоряжениям в вопросе о престолонаследии все члены царственной семьи были поставлены в ложное положение, a Россия ввергнута в полное недоумение". Современник этих недоумений заметил: "Ежели Александр сколько-нибудь любил свое отечество, которое дало ему в 1812 году такие неоспоримые доказательства своей преданности, то каким же образом мог он хладнокровно подвергнуть Россию опасности междоусобной войны?
Тайна, которую так ревниво оберегал император Александр осталась нерушимой до самой его кончины. Когда он скончался, все были уверены, что на престол вступает Константин. Когда известие о смерти государя было получено в Петербурге, великий князь Николай Павлович первый, нисколько не колеблясь, присягнул на верность императору Константину. И началось беспримерное в истории соревнование двух братьев, взаимно отказывавшихся от престола в пользу один другого.
Единственно благодаря его загадочным распоряжениям в вопросе о престолонаследии все члены царственной семьи были поставлены в ложное положение, a Россия ввергнута в полное недоумение". Современник этих недоумений заметил: "Ежели Александр сколько-нибудь любил свое отечество, которое дало ему в 1812 году такие неоспоримые доказательства своей преданности, то каким же образом мог он хладнокровно подвергнуть Россию опасности междоусобной войны?
Тайна, которую так ревниво оберегал император Александр осталась нерушимой до самой его кончины. Когда он скончался, все были уверены, что на престол вступает Константин. Когда известие о смерти государя было получено в Петербурге, великий князь Николай Павлович первый, нисколько не колеблясь, присягнул на верность императору Константину. И началось беспримерное в истории соревнование двух братьев, взаимно отказывавшихся от престола в пользу один другого.
Соревнование это закончилось печальным днем 14-го декабря и вызвало самую разнообразную оценку со стороны современников. "В течение двух недель, - замечает один из них, - русской короной играли как мячиком, взаимно перебрасывая ее друг другу".
В принесении присяги Константину Николай Павлович проявил особенную поспешность. Но он не только присягнул сам, но принял все меры, чтобы присягнули и другие. Михаил Павлович назвал даже впоследствии его образ действий "революционным", а многие из современников строго осуждали его, утверждая, что без этой крайней поспешности не было бы всей смуты, завершившейся днем 14-го декабря.
Чем же руководился Николай Павлович во всех своих действиях в эти трудные дни? Николай Павлович знал о планах императора Александра передать престол, помимо Константина, ему, Николаю.
Александр лично объявил ему и об этом, и о природном отвращении Константина к наследованию престола, и об его отречении от всяких прав на него. Тем не менее, он первый присягает Константину и с такой поспешностью, как будто он боялся, чтобы что-либо не помешало ему в этом.
"Вникая ближе в обстоятельства, при которых совершилась присяга 27-го ноября, - пишет Н. К. Шильдер, - нельзя также отстранить постановку такого рода вопроса: мог ли тогда великий князь Николай Павлович уклониться от принесения присяги цесаревичу и с покорностью ожидать повелений из Варшавы?
Загадочный образ действий императора Александра в деле престолонаследия создал такую невозможную обстановку, из которой Николаю Павловичу, может быть, трудно было выйти иным образом, как путем немедленной присяги".
"Если бы поступили иначе, - объясняла Мария Федоровна 5-го декабря, - была бы пролита кровь" (Присутствовавший при этом Николай Павлович грустно заметил: - Она еще не текла, но будет течь).
Однако образ действий Николая Павловича нельзя объяснить только приведенными соображениями: для него была недостаточна одна воля Александра, он хотел, чтобы она была санкционирована цесаревичем, получившим теперь возможность действовать вполне самостоятельно, без какого-нибудь давления. В своем поступке Николай Павлович не видел ничего особенного. "Тут нет никакого великодушия с моей стороны, я исполнил долг, и больше ничего", - говорил он Оленину.
Таким образом, исполнение своего долга Николай Павлович видел в предоставлении цесаревичу полной свободы действий - подтвердить свое отречение или же взять его обратно. Все это наводит на мысль, что у Николая Павловича были какие-то основания сомневаться в полной самопроизвольности отречения цесаревича.
В торжественном объявлении цесаревича к "любезнейшим своим соотчичам", найденном после его кончины, заключается довольно неопределенная фраза о том, что, после смерти императора Александра, он "непременною поставлял обязанностью исполнить то, что на случай кончины его императорского величества учинить" ему "повелено". С другой стороны, нельзя не признать, что поведение Константина Павловича во многом оправдывает высказанное предположение.
Еще в 1821 г., во время пребывания Николая Павловича в Варшаве, цесаревич как бы издевался над своим гостем воздаянием ему не принадлежавших ему по его сану почестей. Когда же Николай Павлович обнаруживал, насколько это неприятно ему, Константин Павлович отговаривался шуткой: "это все от того, что ты мирликийский царь! (с одной стороны Николай Павлович являлся наследником престола, поскольку у Александра I детей не было, а Константин от трона отрекся; с другой - данное обстоятельство было известно только очень ограниченному кругу лиц.
И своей остротой Константин намекал на то, что Николай реально "царствовал" только над своим именем, которое он получил в честь святителя Николая Мирликийского (в России: Николай Чудотворец)) - ироничный намек на благочестие (православие) великого князя).
С тех пор, он стал часто давать это прозвище брату, к которому переходили его права на престол, и во всех этих выходках так и сквозить насмешка, какая-то досада, недовольство. Затем, в дни, в которые цесаревич с минуты на минуту ждал известия о кончине своего державного брата, какой-то мрачный дух овладел его душой: он стал отдаляться от всех, даже от горячо любимой им жены, какие-то невысказанные никому мысли обуревали его душу. Невольно чувствуется, что в нем происходила какая-то борьба.
Наконец, когда это известие пришло, и некоторые, обращаясь к нему, сопровождали свое обращение титулом "величество", это видимо раздражало, сердило его, точно напоминание о чем-то неприятном ему.
В принесении присяги Константину Николай Павлович проявил особенную поспешность. Но он не только присягнул сам, но принял все меры, чтобы присягнули и другие. Михаил Павлович назвал даже впоследствии его образ действий "революционным", а многие из современников строго осуждали его, утверждая, что без этой крайней поспешности не было бы всей смуты, завершившейся днем 14-го декабря.
Чем же руководился Николай Павлович во всех своих действиях в эти трудные дни? Николай Павлович знал о планах императора Александра передать престол, помимо Константина, ему, Николаю.
Александр лично объявил ему и об этом, и о природном отвращении Константина к наследованию престола, и об его отречении от всяких прав на него. Тем не менее, он первый присягает Константину и с такой поспешностью, как будто он боялся, чтобы что-либо не помешало ему в этом.
"Вникая ближе в обстоятельства, при которых совершилась присяга 27-го ноября, - пишет Н. К. Шильдер, - нельзя также отстранить постановку такого рода вопроса: мог ли тогда великий князь Николай Павлович уклониться от принесения присяги цесаревичу и с покорностью ожидать повелений из Варшавы?
Загадочный образ действий императора Александра в деле престолонаследия создал такую невозможную обстановку, из которой Николаю Павловичу, может быть, трудно было выйти иным образом, как путем немедленной присяги".
"Если бы поступили иначе, - объясняла Мария Федоровна 5-го декабря, - была бы пролита кровь" (Присутствовавший при этом Николай Павлович грустно заметил: - Она еще не текла, но будет течь).
Однако образ действий Николая Павловича нельзя объяснить только приведенными соображениями: для него была недостаточна одна воля Александра, он хотел, чтобы она была санкционирована цесаревичем, получившим теперь возможность действовать вполне самостоятельно, без какого-нибудь давления. В своем поступке Николай Павлович не видел ничего особенного. "Тут нет никакого великодушия с моей стороны, я исполнил долг, и больше ничего", - говорил он Оленину.
Таким образом, исполнение своего долга Николай Павлович видел в предоставлении цесаревичу полной свободы действий - подтвердить свое отречение или же взять его обратно. Все это наводит на мысль, что у Николая Павловича были какие-то основания сомневаться в полной самопроизвольности отречения цесаревича.
В торжественном объявлении цесаревича к "любезнейшим своим соотчичам", найденном после его кончины, заключается довольно неопределенная фраза о том, что, после смерти императора Александра, он "непременною поставлял обязанностью исполнить то, что на случай кончины его императорского величества учинить" ему "повелено". С другой стороны, нельзя не признать, что поведение Константина Павловича во многом оправдывает высказанное предположение.
Еще в 1821 г., во время пребывания Николая Павловича в Варшаве, цесаревич как бы издевался над своим гостем воздаянием ему не принадлежавших ему по его сану почестей. Когда же Николай Павлович обнаруживал, насколько это неприятно ему, Константин Павлович отговаривался шуткой: "это все от того, что ты мирликийский царь! (с одной стороны Николай Павлович являлся наследником престола, поскольку у Александра I детей не было, а Константин от трона отрекся; с другой - данное обстоятельство было известно только очень ограниченному кругу лиц.
И своей остротой Константин намекал на то, что Николай реально "царствовал" только над своим именем, которое он получил в честь святителя Николая Мирликийского (в России: Николай Чудотворец)) - ироничный намек на благочестие (православие) великого князя).
С тех пор, он стал часто давать это прозвище брату, к которому переходили его права на престол, и во всех этих выходках так и сквозить насмешка, какая-то досада, недовольство. Затем, в дни, в которые цесаревич с минуты на минуту ждал известия о кончине своего державного брата, какой-то мрачный дух овладел его душой: он стал отдаляться от всех, даже от горячо любимой им жены, какие-то невысказанные никому мысли обуревали его душу. Невольно чувствуется, что в нем происходила какая-то борьба.
Наконец, когда это известие пришло, и некоторые, обращаясь к нему, сопровождали свое обращение титулом "величество", это видимо раздражало, сердило его, точно напоминание о чем-то неприятном ему.
Он объявил собравшимся во дворец лицам о своем отречении от престола, и это объявление, в связи с хранившимися в различных учреждениях актами, подписанными императором Александром, отрезало цесаревичу всякое отступление в будущем, засвидетельствовав о его верности раз принятому решению.
Однако, дальнейший образ действий Константина Павловича, его медлительность и точно нежелание упрочить и выяснить поскорее положение своего младшего брата, унаследовавшего престол, от которого он отказался, характер его управления поляками невольно заставляют предполагать, что в поступках великого князя в дни междуцарствия крылось что-то неискреннее, и это умаляет впечатление, производимое его решением свято выполнить обязательства, принятые им на себя перед императором Александром.
Однако, дальнейший образ действий Константина Павловича, его медлительность и точно нежелание упрочить и выяснить поскорее положение своего младшего брата, унаследовавшего престол, от которого он отказался, характер его управления поляками невольно заставляют предполагать, что в поступках великого князя в дни междуцарствия крылось что-то неискреннее, и это умаляет впечатление, производимое его решением свято выполнить обязательства, принятые им на себя перед императором Александром.
Действительно, Константин Павлович не сделал ничего, чтобы хоть чем-то облегчить трудное положение своего брата. Несмотря на все убеждения, он решительно отказывал в новом акте, в котором подтвердил бы свое отречение от престола.
Он не только отказывался приехать в Петербург, чтобы рассеять всевозможные толки, что он должен был бы сделать, по выражению графа Воронцова, по соображениям государственным и из сыновней любви: он грозил, что, если к нему будут приставать, то он уедет еще далее от Петербурга. В первые дни междуцарствия ему как будто даже неприятно назвать Николая Павловича императором, и в письмах к князю Волконскому и Дибичу он пишет, что распоряжения они получат из Петербурга "от кого следует".
Когда уже после 14-го декабря Николай Павлович по политическим соображениям просил его принять командование 3-м корпусом, направленным против возмутившегося Черниговского полка; цесаревич, поблагодарив за оказанное доверие, под благовидным предлогом уклонился от этого командования. Наряду с этим в своих письмах к Николаю Павловичу он как-то демонстративно часто припадал к его стопам.
В одном случае Николай Павлович даже писал ему: "если вы не хотите привести меня в отчаяние и отнять то немногое спокойствие, которое я еще сохраняю, не обращайтесь ко мне с этими ужасными заверениями в уважении, которые оскорбляют меня и приводят в отчаяние; сжальтесь надо мною и не усиливайте трудность и ужас моего положения тем, чем вам так легко не огорчать меня". Но все оставалось тщетно, и цесаревич не изменил своего отношения к "мирликийскому царю".
Относительно образа действий Константина Павловича в период междуцарствия нельзя также не согласиться с мнением Н. К. Шильдера, что, "в сущности, решение, на котором остановился цесаревич, сводилось к следующему: я сделал свое дело, вы поступили опрометчиво и неправильно, распутывайте же теперь дело, как знаете, моя хата с краю!"
Он не только отказывался приехать в Петербург, чтобы рассеять всевозможные толки, что он должен был бы сделать, по выражению графа Воронцова, по соображениям государственным и из сыновней любви: он грозил, что, если к нему будут приставать, то он уедет еще далее от Петербурга. В первые дни междуцарствия ему как будто даже неприятно назвать Николая Павловича императором, и в письмах к князю Волконскому и Дибичу он пишет, что распоряжения они получат из Петербурга "от кого следует".
Когда уже после 14-го декабря Николай Павлович по политическим соображениям просил его принять командование 3-м корпусом, направленным против возмутившегося Черниговского полка; цесаревич, поблагодарив за оказанное доверие, под благовидным предлогом уклонился от этого командования. Наряду с этим в своих письмах к Николаю Павловичу он как-то демонстративно часто припадал к его стопам.
В одном случае Николай Павлович даже писал ему: "если вы не хотите привести меня в отчаяние и отнять то немногое спокойствие, которое я еще сохраняю, не обращайтесь ко мне с этими ужасными заверениями в уважении, которые оскорбляют меня и приводят в отчаяние; сжальтесь надо мною и не усиливайте трудность и ужас моего положения тем, чем вам так легко не огорчать меня". Но все оставалось тщетно, и цесаревич не изменил своего отношения к "мирликийскому царю".
Относительно образа действий Константина Павловича в период междуцарствия нельзя также не согласиться с мнением Н. К. Шильдера, что, "в сущности, решение, на котором остановился цесаревич, сводилось к следующему: я сделал свое дело, вы поступили опрометчиво и неправильно, распутывайте же теперь дело, как знаете, моя хата с краю!"
Отношение Николая Павловича к цесаревичу составляет резкий контраст с отношением последнего к своему младшему брату-государю. Николай Павлович не стремился к престолу.
Он искренно выразил впечатление, которое произвело на него в 1819 году сообщение императора Александра о передаче ему престола. "Государь уехал, - написал он, - и мы с женою остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое должно поразить человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами, и с которой всегда открываются приятные виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться, - вот совершенное изображение нашего ужасного положения".
Он искренно выразил впечатление, которое произвело на него в 1819 году сообщение императора Александра о передаче ему престола. "Государь уехал, - написал он, - и мы с женою остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое должно поразить человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами, и с которой всегда открываются приятные виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться, - вот совершенное изображение нашего ужасного положения".
После этого разговора он не сделал ни одного шага, чтобы содействовать закреплению намерения императора Александра. Когда получается известие о смерти государя, он ни на минуту не задумывается над тем, как поступить ему. Официально - законный наследник-цесаревич, и этим обусловливается весь его дальнейший образ действий. "Нет несчастливее меня!" вырывается у него за два дня до фактического вступления на престол.
Принимая корону, он ясно сознавал все то "тяжкое" и "трудное", которое нераздельно с бармами (широкое оплечье или широкий воротник с нашитыми на него изображениями религиозного характера и драгоценными камнями, надеваемый поверх парадного платья) Мономаха, и далеко не увлекался прелестью власти, как то утверждали его враги.
Он просто и коротко выразил это своей матери, когда императрица Мария Федоровна, по получении известия об окончательном отречении Константина Павловича, обратилась к нему со словами: - Итак, Николай, преклонитесь перед вашим братом Константином, потому что он достоин уважения и великолепен в своем неизменном решении предоставить вам престол.
На это Николай Павлович ответил вдумчивым тоном, после нескольких мгновений молчания: - Прежде чем я преклонюсь, как вы говорите, матушка, пожалуйста, позвольте мне узнать причины к этому, так как я не знаю, которая из двух жертв больше при настоящих обстоятельствах: со стороны-ли того, кто отказывается, или же того, кто принимает.
Взгляд Николая Павловича на свои поступки всецело вылился в следующих строках его письма к барону Дибичу 12-го декабря 1825 г.: "Я, прежде всего, был честным человеком, а потому и перед Богом, и перед государем, и перед отечеством чист совестью и делами".
И безупречная чистота совести Николая Павловича перед цесаревичем отразилась и на отношении его к Константину Павловичу. Какой-то задушевностью, теплотой, просто нежностью проникнуты каждая строка его писем к старшему брату. Мало того, в нем он продолжал видеть своего государя, уполномоченного покойного императора Александра.
Свой престол он считал постом, на который его поставили цесаревич и "покойный ангел". В письмах он называл Константина Павловича своим "господином" (mon maitre), - говорил о своем "сердечном подданстве ему". В одном случае, по поводу годовщины получения в Петербурге известия о кончине императора Александра, Николай Павлович писал цесаревичу:
"Накануне дней, с которыми связаны столь тягостные, но тем более священные для меня воспоминания, я молю вас дать мне свое благословение, благословение человека, на которого я смотрю и постоянно буду смотреть в глубине своей души, как на своего господина, как на того, который заменяет для меня нашего обожаемого благодетеля, как на того, кому я посвятил все свое существование; сохраните мне, прежде всего вашу снисходительность, доброту, доверие, дружбу, если я достоин их, и хорошенько внушите себе что вся моя жизнь посвящена тому, чтобы оправдать ваше доверие перед Богом, перед вами, перед людьми, перед самим собою".
После приведенного отрывка уже не могут поражать выражения, рассыпанные в письмах Николая Павловича к цесаревичу: "я позволил себе", "быть может, вы позволите сделать" и т. д. "Частная переписка между обоими братьями, - пишет Н. К. Шильдер, - поддерживалась самым деятельным образом.
Принимая корону, он ясно сознавал все то "тяжкое" и "трудное", которое нераздельно с бармами (широкое оплечье или широкий воротник с нашитыми на него изображениями религиозного характера и драгоценными камнями, надеваемый поверх парадного платья) Мономаха, и далеко не увлекался прелестью власти, как то утверждали его враги.
Он просто и коротко выразил это своей матери, когда императрица Мария Федоровна, по получении известия об окончательном отречении Константина Павловича, обратилась к нему со словами: - Итак, Николай, преклонитесь перед вашим братом Константином, потому что он достоин уважения и великолепен в своем неизменном решении предоставить вам престол.
На это Николай Павлович ответил вдумчивым тоном, после нескольких мгновений молчания: - Прежде чем я преклонюсь, как вы говорите, матушка, пожалуйста, позвольте мне узнать причины к этому, так как я не знаю, которая из двух жертв больше при настоящих обстоятельствах: со стороны-ли того, кто отказывается, или же того, кто принимает.
Взгляд Николая Павловича на свои поступки всецело вылился в следующих строках его письма к барону Дибичу 12-го декабря 1825 г.: "Я, прежде всего, был честным человеком, а потому и перед Богом, и перед государем, и перед отечеством чист совестью и делами".
И безупречная чистота совести Николая Павловича перед цесаревичем отразилась и на отношении его к Константину Павловичу. Какой-то задушевностью, теплотой, просто нежностью проникнуты каждая строка его писем к старшему брату. Мало того, в нем он продолжал видеть своего государя, уполномоченного покойного императора Александра.
Свой престол он считал постом, на который его поставили цесаревич и "покойный ангел". В письмах он называл Константина Павловича своим "господином" (mon maitre), - говорил о своем "сердечном подданстве ему". В одном случае, по поводу годовщины получения в Петербурге известия о кончине императора Александра, Николай Павлович писал цесаревичу:
"Накануне дней, с которыми связаны столь тягостные, но тем более священные для меня воспоминания, я молю вас дать мне свое благословение, благословение человека, на которого я смотрю и постоянно буду смотреть в глубине своей души, как на своего господина, как на того, который заменяет для меня нашего обожаемого благодетеля, как на того, кому я посвятил все свое существование; сохраните мне, прежде всего вашу снисходительность, доброту, доверие, дружбу, если я достоин их, и хорошенько внушите себе что вся моя жизнь посвящена тому, чтобы оправдать ваше доверие перед Богом, перед вами, перед людьми, перед самим собою".
После приведенного отрывка уже не могут поражать выражения, рассыпанные в письмах Николая Павловича к цесаревичу: "я позволил себе", "быть может, вы позволите сделать" и т. д. "Частная переписка между обоими братьями, - пишет Н. К. Шильдер, - поддерживалась самым деятельным образом.
Со дня своего вступления на престол император Николай до кончины цесаревича в 1831 году сообщал брату в собственноручных подробных письмах обо всех задуманных им мероприятиях, равно как и сведения об общем течении государственных дел и всех замечательных событиях.
В этих письмах государь, обремененный делами и заботами, называл себя, шутя: "votre каторжный du palais d'hiver (ваш каторжник из Зимнего дворца)". Переписка между обоими братьями драгоценна и в другом отношении: она служит самым достоверным материалом для выяснения тех отношений, которые установились между отрекшимся от престола цесаревичем и воцарившимся в силу этого отречения государем.
Цесаревич, со своей стороны, откровенно сообщал императору свои мнения и взгляды по наиболее важным вопросам внутренней и внешней политики того времени, следуя тому же образу действий, которого он держался при жизни императора Александра. Однажды в одном из своих писем цесаревич признался даже, что он под клятвою обязался перед Александром поступать таким образом и в отношении к его преемнику".
В душу Николая Павловича были заброшены природой чудные семена. Они долго не всходили, как бы выжидая обстоятельств, под влиянием которых могли бы сразу распуститься пышным цветом. Такими обстоятельствами явилось 14-е декабря и предшествовавшие ему дни.
Удивительна перемена, происшедшая тогда в Николае Павловиче и поразившая современников. Нравственно он как-то мгновенно вырос в глазах всех. "Еще утром этого дня, - писала графиня М. Д. Нессельроде, - не знали его громадных достоинств, которые неожиданно обнаружились под влиянием этих грустных обстоятельств. В несколько часов, своей храбростью, присутствуем духа, твердостью, гуманностью он сумел привлечь к себе сердца и доверие войск, обитателей столицы".
В другом же случае она заметила: "Государь продолжает, как начал, удивлять своим присутствием духа, своею гуманностью, своей твердостью, своей деятельностью". "Ну, - воскликнул французский посол граф Лаферронэ, после первой беседы с императором Николаем Павловичем, - какая речь, какое благородство, какое величие! И где, до сих пор он скрывал все это?"
"Я знаю, - заметил о самом себе Николай Павлович, - что я был неприятным бригадным командиром, невыносимым дивизионным начальником: я должен был поступать тогда известным образом, но теперь мое положение иное, и я переменюсь".
И он переменился.
"День 14-го декабря, - пишет историк, - окончательно закалил характер императора Николая". Многие, наверно, станут искать в последнем труде Н. К. Шильдера подробной истории движения декабристов, а не найдя ее, будут разочарованы. Но предъявлять подобные требования несправедливо.
Не говоря уже о том, что движение, породившее декабристов, относится всецело к Александровской эпохе, нужно помнить ту задачу, те рамки, которые ставил себе автор. А рамки эти - жизнь Николая Павловича.
Останавливаясь, со своей стороны, на причинах возникновения в России тайных обществ в первую четверть прошлого столетия, Н. К. Шильдер высказывает: "все, что было в России просвещенного, благородного, было приготовлено первой половиной царствования Александра I.
В этих письмах государь, обремененный делами и заботами, называл себя, шутя: "votre каторжный du palais d'hiver (ваш каторжник из Зимнего дворца)". Переписка между обоими братьями драгоценна и в другом отношении: она служит самым достоверным материалом для выяснения тех отношений, которые установились между отрекшимся от престола цесаревичем и воцарившимся в силу этого отречения государем.
Цесаревич, со своей стороны, откровенно сообщал императору свои мнения и взгляды по наиболее важным вопросам внутренней и внешней политики того времени, следуя тому же образу действий, которого он держался при жизни императора Александра. Однажды в одном из своих писем цесаревич признался даже, что он под клятвою обязался перед Александром поступать таким образом и в отношении к его преемнику".
В душу Николая Павловича были заброшены природой чудные семена. Они долго не всходили, как бы выжидая обстоятельств, под влиянием которых могли бы сразу распуститься пышным цветом. Такими обстоятельствами явилось 14-е декабря и предшествовавшие ему дни.
Удивительна перемена, происшедшая тогда в Николае Павловиче и поразившая современников. Нравственно он как-то мгновенно вырос в глазах всех. "Еще утром этого дня, - писала графиня М. Д. Нессельроде, - не знали его громадных достоинств, которые неожиданно обнаружились под влиянием этих грустных обстоятельств. В несколько часов, своей храбростью, присутствуем духа, твердостью, гуманностью он сумел привлечь к себе сердца и доверие войск, обитателей столицы".
В другом же случае она заметила: "Государь продолжает, как начал, удивлять своим присутствием духа, своею гуманностью, своей твердостью, своей деятельностью". "Ну, - воскликнул французский посол граф Лаферронэ, после первой беседы с императором Николаем Павловичем, - какая речь, какое благородство, какое величие! И где, до сих пор он скрывал все это?"
"Я знаю, - заметил о самом себе Николай Павлович, - что я был неприятным бригадным командиром, невыносимым дивизионным начальником: я должен был поступать тогда известным образом, но теперь мое положение иное, и я переменюсь".
И он переменился.
"День 14-го декабря, - пишет историк, - окончательно закалил характер императора Николая". Многие, наверно, станут искать в последнем труде Н. К. Шильдера подробной истории движения декабристов, а не найдя ее, будут разочарованы. Но предъявлять подобные требования несправедливо.
Не говоря уже о том, что движение, породившее декабристов, относится всецело к Александровской эпохе, нужно помнить ту задачу, те рамки, которые ставил себе автор. А рамки эти - жизнь Николая Павловича.
Останавливаясь, со своей стороны, на причинах возникновения в России тайных обществ в первую четверть прошлого столетия, Н. К. Шильдер высказывает: "все, что было в России просвещенного, благородного, было приготовлено первой половиной царствования Александра I.
Затем наступил крутой перелом, и началась безумная реакция; положение сделалось трагическим и вместе с тем безвыходным. Всякий тогда сознавал, что при системе действий извне Меттерниха, а внутри Аракчеева, Россия будет отодвинута назад, и потому считали необходимым, как замечает один из декабристов, с полным самоотвержением сделать, по крайней мере, провозглашение новых начал и тем отделить эпоху, дотоле бессознательную, от той, в которой должно начаться действие сознания.
Пусть, - прибавляет он, - назовут это заблуждением, но в ту эпоху подобное заблуждение было возможно.
Пусть, - прибавляет он, - назовут это заблуждением, но в ту эпоху подобное заблуждение было возможно.
Как же относился к декабристам и их заговору сам Николай Павлович? Для него, прежде всего и во всех отношениях это была "позорная история (infame histoire)". По его понятиям, при его прямоте, тайное и преступное являлись синонимами. Он благоговел перед памятью Александра, а декабристы замышляли убить его.
Для него мысль, что заговор имел целью посягнуть на жизнь покойного императора, действительно, "поражала вместе ужасом, омерзением и прискорбием". В этом направлении его поддерживал и цесаревич Константин Павлович, писавший ему: "эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составляла заговор против него!
Для него мысль, что заговор имел целью посягнуть на жизнь покойного императора, действительно, "поражала вместе ужасом, омерзением и прискорбием". В этом направлении его поддерживал и цесаревич Константин Павлович, писавший ему: "эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составляла заговор против него!
Что же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает позором всех хотя бы совершенно невинных, даже не думавших о возможности чего-либо подобного".
Намерения декабристов представлялись Николаю Павловичу "ужасными намерениями". В дружеской беседе с Лаферронэ, французским послом, он высказал, что "страшно подумать о поразительных ужасах, которые совершились бы в этом злополучном городе, если бы Провидение не позволило... расстроить этот адский умысел. С первого появления на революционном поприще русские превзошли бы ваших Робеспьеров и Маратов".
По отношению к нему лично намерения декабристов должны были невольно представляться ему чем-то диким и бессмысленным, каким-то "бредом", так как при его взглядах на свою власть у него, действительно, не могло быть иного желания, как "видеть отечество на самой высшей степени счастья и славы".
Намерения декабристов представлялись Николаю Павловичу "ужасными намерениями". В дружеской беседе с Лаферронэ, французским послом, он высказал, что "страшно подумать о поразительных ужасах, которые совершились бы в этом злополучном городе, если бы Провидение не позволило... расстроить этот адский умысел. С первого появления на революционном поприще русские превзошли бы ваших Робеспьеров и Маратов".
По отношению к нему лично намерения декабристов должны были невольно представляться ему чем-то диким и бессмысленным, каким-то "бредом", так как при его взглядах на свою власть у него, действительно, не могло быть иного желания, как "видеть отечество на самой высшей степени счастья и славы".
Наконец, в движении декабристов Николай Павлович усматривал как бы разветвление общей революционной пропаганды, занесенную к нам извне "заразу", бороться с которой он считал "делом всей России".
Мало того: в подавлении этой революционной вспышки он видел свою заслугу не только перед Россией, но и перед Европой. "Дело идет не только о существовании России, но и о спокойствии всей Европы", - высказал он в одном случае.
Все это в глазах самого Николая Павловича обязывало его строго отнестись к декабристам. "Страшно сказать, но необходим внушительный пример", - вырвалось у Николая Павловича под впечатлением декабрьских происшествий.
Мало того: в подавлении этой революционной вспышки он видел свою заслугу не только перед Россией, но и перед Европой. "Дело идет не только о существовании России, но и о спокойствии всей Европы", - высказал он в одном случае.
Все это в глазах самого Николая Павловича обязывало его строго отнестись к декабристам. "Страшно сказать, но необходим внушительный пример", - вырвалось у Николая Павловича под впечатлением декабрьских происшествий.
"Я проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут, - слишком много, но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен; я обязан дать этот урок России и Европе".
Наставление его учителя истории Пюже, что государь не вправе прощать врагам государства, также не могло не воскреснуть в его памяти в эти исключительные моменты. Трижды перечтя сообщение о петербургских событиях, Константин Павлович писал императору Николаю:
"Мое внимание сосредоточилось на одном обстоятельстве, поразившем меня, а именно, что список арестованных содержит фамилии лиц, настолько неизвестных, насколько незначительных сами по себе и по тому влиянию, которое они могут оказать, что я смотрю на них лишь как на блудных детей или на застрельщиков банды, главные деятели которой остались на время сокрытыми, чтобы по этому событию удостовериться в своей силе, и в том, на что они могут рассчитывать.
Они виновны, как блудные дети или застрельщики, и не может быть снисхождения в отношении их, так как в подобного рода делах не следует допускать даже увлечений; но в то же время следует разыскивать зачинщиков и непременно найти путем признаний арестованных". "Пусть ваше милосердие не увлечет вас слишком далеко", - внушал цесаревич в другом письме.
Наставление его учителя истории Пюже, что государь не вправе прощать врагам государства, также не могло не воскреснуть в его памяти в эти исключительные моменты. Трижды перечтя сообщение о петербургских событиях, Константин Павлович писал императору Николаю:
"Мое внимание сосредоточилось на одном обстоятельстве, поразившем меня, а именно, что список арестованных содержит фамилии лиц, настолько неизвестных, насколько незначительных сами по себе и по тому влиянию, которое они могут оказать, что я смотрю на них лишь как на блудных детей или на застрельщиков банды, главные деятели которой остались на время сокрытыми, чтобы по этому событию удостовериться в своей силе, и в том, на что они могут рассчитывать.
Они виновны, как блудные дети или застрельщики, и не может быть снисхождения в отношении их, так как в подобного рода делах не следует допускать даже увлечений; но в то же время следует разыскивать зачинщиков и непременно найти путем признаний арестованных". "Пусть ваше милосердие не увлечет вас слишком далеко", - внушал цесаревич в другом письме.
Наконец, сам верховный уголовный суд в своем всеподданнейшем докладе счел долгом представить, что "есть степени преступления, столь высокие и с общей безопасностью государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны".
Но, признавая необходимым "внушительный пример", Николай Павлович со своей стороны делал все, чтобы обеспечить беспристрастное и справедливое рассмотрение дела.
Прочтя в проекте секретного указа об учреждении следственного комитета фразу: "руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию", государь обнял представившего ему проект указа военного министра, генерала Татищева, и сказал ему:
"Ты проникнул в мою душу; полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, но по легкомыслию, так и надобно отделить тех и других". "Я предлагаю затем, для суда, отделить тех, которые действовали со знанием дела и предумышленно, от тех, которые действовали, так сказать, в состоянии своего рода бреда", - писал Николай Павлович Константину Павловичу впечатлением "ужасного дня".
"Мы арестуем, - писал государь цесаревичу позднее, в феврале 1826 года, - не для того, чтобы искать жертвы, но для того, чтобы иметь возможность оправдать оклеветанных". В манифесте же об учреждении верховного уголовного суда было выражено, что государь ожидает и требует от суда "справедливости, справедливости нелицеприятной, ничем не колеблемой, на законе и силе доказательств утверждаемой".
Верный своему слову проявить милосердие, Николай Павлович смягчил приговор суда, смягчил "сколько долг правосудия и государственная безопасность дозволяли": четвертование для пяти лиц было заменено менее жестокою казнью, смертная казнь для 31 лица заменена ссылкой в каторжные работы без срока, наказания для прочих осужденных были также смягчены.
Но, признавая необходимым "внушительный пример", Николай Павлович со своей стороны делал все, чтобы обеспечить беспристрастное и справедливое рассмотрение дела.
Прочтя в проекте секретного указа об учреждении следственного комитета фразу: "руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию", государь обнял представившего ему проект указа военного министра, генерала Татищева, и сказал ему:
"Ты проникнул в мою душу; полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, но по легкомыслию, так и надобно отделить тех и других". "Я предлагаю затем, для суда, отделить тех, которые действовали со знанием дела и предумышленно, от тех, которые действовали, так сказать, в состоянии своего рода бреда", - писал Николай Павлович Константину Павловичу впечатлением "ужасного дня".
"Мы арестуем, - писал государь цесаревичу позднее, в феврале 1826 года, - не для того, чтобы искать жертвы, но для того, чтобы иметь возможность оправдать оклеветанных". В манифесте же об учреждении верховного уголовного суда было выражено, что государь ожидает и требует от суда "справедливости, справедливости нелицеприятной, ничем не колеблемой, на законе и силе доказательств утверждаемой".
Верный своему слову проявить милосердие, Николай Павлович смягчил приговор суда, смягчил "сколько долг правосудия и государственная безопасность дозволяли": четвертование для пяти лиц было заменено менее жестокою казнью, смертная казнь для 31 лица заменена ссылкой в каторжные работы без срока, наказания для прочих осужденных были также смягчены.
Но при всем убеждении Николая Павловича в необходимости дать внушительный пример, и после смягчения почти всех приговоров Верховного суда, предстоящая казнь пяти заговорщиков мучила его.
В день этой казни, 13-го июля, государь, находившийся в Царском Селе, был бледен и мрачен. После приезда фельдъегеря с известием о том, что казнь уже совершена, Николай Павлович отправился в церковь помолиться, а затем заперся в своем кабинете. Грустное настроение государя продолжалось весь день, и вечером, за чаем у императрицы, он почти не разговаривал.
В день этой казни, 13-го июля, государь, находившийся в Царском Селе, был бледен и мрачен. После приезда фельдъегеря с известием о том, что казнь уже совершена, Николай Павлович отправился в церковь помолиться, а затем заперся в своем кабинете. Грустное настроение государя продолжалось весь день, и вечером, за чаем у императрицы, он почти не разговаривал.
Ознакомившись после казни декабристов с бумагами Рылеева, переданными ему Бенкендорфом, Николай Павлович сказал: "Я жалею, что не знал о том, что Рылеев талантливый поэт; мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы терять их".
После казни декабристов государь написал князю А. Н. Голицыну следующие строки, крайне характерные для его личности: "Все кончено, остаются вдовы, и я поручаю моему дорогому Голицыну то, чем вы займетесь, я вполне уверен в этом, с удовольствием; распорядитесь справиться о бедной Рылеевой и скажите ей, что я прошу ее, чтобы она располагала мною при каких бы то ни было обстоятельствах, и что я надеюсь, что она не откажет мне постоянно извещать меня обо всем, в чем ей может встретиться надобность.
Равным образом узнайте, пожалуйста, что делают Муравьева (жена Никиты) и Трубецкая".
Но какими благодарными побуждениями ни руководился бы император Николай в отношении к декабристам, положение его и декабристов перед судом потомства крайне неровно: все преимущества находятся на стороне последних. Прежде всего, они слабые в сравнении с могущественным государем, а симпатии людей склоняются обыкновенно в сторону слабых.
Затем, в глазах потомства они окружены венцом мученичества, и слово каждого из них, хотя бы самого недостойного и не знающего, как оправдать свое малодушие на следствии, будет принято на веру, как неопровержимый документ, тогда как самое чистое, самое бескорыстное побуждение или слово Николая Павловича будет неизбежным образом опорочено.
Событие 14-го декабря во всей своей совокупности оказало громадное влияние на Николая Павловича и на направление его деятельности. Печальные события, в первый день его царствования поставили государя в совершенно особые условия ко всякому свободному и независимому выражению какой бы то ни было политической мысли, не согласовавшейся с его собственными крайне определенными воззрениями.
При малейшем нарушении общественного спокойствия и дисциплины император Николай имел привычку повторять: "Се sont mes amis du quatorze" (Это мои друзья 14-го числа). Таким образом, это печальное событие надолго отдалило возможность какой бы то ни было либеральной реформы в России.
"Что сделал бы великий государь для своего народа, - пишет Толстой (граф Дмитрий Андреевич), если бы на первом шагу своего царствования, он не встретился с 14-м декабря 1825 года, - неизвестно; но что это печальное событие должно было иметь на него огромное влияние, кажется несомненным.
Ему, по-видимому, следует приписать то нерасположение ко всякому либеральному движению, которое постоянно замечалось в распоряжениях императора Николая. Одаренный сильной волей и обширным государственным умом, он твердой рукой повел Россию к предположенной им цели, стремясь неуклонно по пути, самим им избранному, а так как характер этого великого государя был вполне национальным, то вышло, что Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следовала".
К этой оценке правления Николая Павловича, принадлежащей перу русского государственного деятеля, близко подходит характеристика, сделанная по тому же поводу английским дипломатом лордом Лофтусом. По его мнению:
"Во всей личности императора Николая было что-то отменно внушительное и величественное, и, несмотря на суровое и строгое выражение лица, в его улыбке и обращении было что-то чарующее. Это был выдающийся характер, благородный, великодушный и любимый всеми, кто его близко знал. Строгость его была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием; она возникла из убеждения, что Россией необходимо управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных".
Со своей стороны Н. К. Шильдер замечает: "Теперь наступил конец космополитизму, господствовавшему в управлении Российским государством в первой части XIX столетия. Хотя император Николай и утверждал в письмах к цесаревичу, что начала, которыми руководствовался покойный ангел, служат ему катехизисом, но по своим убеждениям и вполне национальному характеру он не замедлил вступить на совершенно иной путь, чем тот, по которому следовал его покойный царственный брат.
Но какими благодарными побуждениями ни руководился бы император Николай в отношении к декабристам, положение его и декабристов перед судом потомства крайне неровно: все преимущества находятся на стороне последних. Прежде всего, они слабые в сравнении с могущественным государем, а симпатии людей склоняются обыкновенно в сторону слабых.
Затем, в глазах потомства они окружены венцом мученичества, и слово каждого из них, хотя бы самого недостойного и не знающего, как оправдать свое малодушие на следствии, будет принято на веру, как неопровержимый документ, тогда как самое чистое, самое бескорыстное побуждение или слово Николая Павловича будет неизбежным образом опорочено.
Событие 14-го декабря во всей своей совокупности оказало громадное влияние на Николая Павловича и на направление его деятельности. Печальные события, в первый день его царствования поставили государя в совершенно особые условия ко всякому свободному и независимому выражению какой бы то ни было политической мысли, не согласовавшейся с его собственными крайне определенными воззрениями.
При малейшем нарушении общественного спокойствия и дисциплины император Николай имел привычку повторять: "Се sont mes amis du quatorze" (Это мои друзья 14-го числа). Таким образом, это печальное событие надолго отдалило возможность какой бы то ни было либеральной реформы в России.
"Что сделал бы великий государь для своего народа, - пишет Толстой (граф Дмитрий Андреевич), если бы на первом шагу своего царствования, он не встретился с 14-м декабря 1825 года, - неизвестно; но что это печальное событие должно было иметь на него огромное влияние, кажется несомненным.
Ему, по-видимому, следует приписать то нерасположение ко всякому либеральному движению, которое постоянно замечалось в распоряжениях императора Николая. Одаренный сильной волей и обширным государственным умом, он твердой рукой повел Россию к предположенной им цели, стремясь неуклонно по пути, самим им избранному, а так как характер этого великого государя был вполне национальным, то вышло, что Россия не только безропотно, но даже охотно за ним следовала".
К этой оценке правления Николая Павловича, принадлежащей перу русского государственного деятеля, близко подходит характеристика, сделанная по тому же поводу английским дипломатом лордом Лофтусом. По его мнению:
"Во всей личности императора Николая было что-то отменно внушительное и величественное, и, несмотря на суровое и строгое выражение лица, в его улыбке и обращении было что-то чарующее. Это был выдающийся характер, благородный, великодушный и любимый всеми, кто его близко знал. Строгость его была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием; она возникла из убеждения, что Россией необходимо управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных".
Со своей стороны Н. К. Шильдер замечает: "Теперь наступил конец космополитизму, господствовавшему в управлении Российским государством в первой части XIX столетия. Хотя император Николай и утверждал в письмах к цесаревичу, что начала, которыми руководствовался покойный ангел, служат ему катехизисом, но по своим убеждениям и вполне национальному характеру он не замедлил вступить на совершенно иной путь, чем тот, по которому следовал его покойный царственный брат.
Вскоре всем стало ясно, что наступила новая эпоха, в которой требовалось беспрекословное повиновение всемогущей и ясно выраженной воле воцарившегося монарха".
Во внешней политике влияние события 14-го декабря сказалось тем, что, по выражению французского историка (Histoire generale" под редакцией Лависса и Рамбо), "оно обрекло его (императора Николая) на роль укротителя революций". "Борьба с революцией вне и внутри" - вот девиз, избранный для себя Николаем Павловичем под влиянием событий, ознаменовавших собою его восшествие на престол.
Сохранился рассказ, что в один из первых же дней своего царствования император Николай сказал великому князю Михаилу Павловичу: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьей милостью, я буду императором".
Для России "14-е декабря" имело громадное значение еще в следующем отношении. Раскрыв Николаю Павловичу картину неустройств внутренней жизни России, оно утвердило его в намерении заняться внутренними делами, намерении, которое он проявил еще до официального своего восшествия на престол.
10-го декабря 1825 г. графиня Нессельроде писала своему брату: "я знаю, что великий князь Николай чувствует необходимость заняться внутренними делами; он высказал это и сознает всю трудность задачи".
Затем, уже поздние, в январи 1826 г., в дружеской беседе с французским чрезвычайным послом де Сен-При, в ответ на его опасения за будущее в виду всеобщего стремления к преобразованиям в управлении, необходимость которых сознавалась даже людьми самыми преданными и благоразумными, император Николай воскликнул: "Кому вы это говорите? Кто знает это лучше меня?"
Но, признавая необходимость преобразований, Николай Павлович ставил непременным условием, чтобы они исходили от законной власти. "Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше совершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления", читаем мы в манифесте 13-го 1юля 1826 года, ликвидировавшем дело декабристов.
Во внешней политике влияние события 14-го декабря сказалось тем, что, по выражению французского историка (Histoire generale" под редакцией Лависса и Рамбо), "оно обрекло его (императора Николая) на роль укротителя революций". "Борьба с революцией вне и внутри" - вот девиз, избранный для себя Николаем Павловичем под влиянием событий, ознаменовавших собою его восшествие на престол.
Сохранился рассказ, что в один из первых же дней своего царствования император Николай сказал великому князю Михаилу Павловичу: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьей милостью, я буду императором".
Для России "14-е декабря" имело громадное значение еще в следующем отношении. Раскрыв Николаю Павловичу картину неустройств внутренней жизни России, оно утвердило его в намерении заняться внутренними делами, намерении, которое он проявил еще до официального своего восшествия на престол.
10-го декабря 1825 г. графиня Нессельроде писала своему брату: "я знаю, что великий князь Николай чувствует необходимость заняться внутренними делами; он высказал это и сознает всю трудность задачи".
Затем, уже поздние, в январи 1826 г., в дружеской беседе с французским чрезвычайным послом де Сен-При, в ответ на его опасения за будущее в виду всеобщего стремления к преобразованиям в управлении, необходимость которых сознавалась даже людьми самыми преданными и благоразумными, император Николай воскликнул: "Кому вы это говорите? Кто знает это лучше меня?"
Но, признавая необходимость преобразований, Николай Павлович ставил непременным условием, чтобы они исходили от законной власти. "Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше совершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления", читаем мы в манифесте 13-го 1юля 1826 года, ликвидировавшем дело декабристов.
"Всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, всегда будут приняты нами с благоволением, ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть отечество наше на самой высшей степени счастья и славы".
Результатом убеждения Николая Павловича в необходимости улучшить внутреннее состояние России явились в первое же время его царствования: учреждение III-го отделения собственной его величества канцелярии, ряд распоряжений по крестьянскому вопросу и образование секретного комитета 6-го декабря 1826 года.
Относительно поводов к учреждению III-го отделения генерал-адъютант Бенкендорф пишет в своих записках:
Результатом убеждения Николая Павловича в необходимости улучшить внутреннее состояние России явились в первое же время его царствования: учреждение III-го отделения собственной его величества канцелярии, ряд распоряжений по крестьянскому вопросу и образование секретного комитета 6-го декабря 1826 года.
Относительно поводов к учреждению III-го отделения генерал-адъютант Бенкендорф пишет в своих записках:
"Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного, более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными".
Неопровержимым доказательством целей, которые имелись в виду Николаем Павловичем при учреждении III отделения, должна служить инструкция, данная шефом жандармов 13-го января 1827 года поручику Шервуду-Верному, командированному в различные губернии с особыми поручениями:
"Стараясь выполнить в точности высочайше возложенную на меня обязанность и тем самым споспешествовать благотворительной цели государя императора и отеческому его желанию утвердить благосостояние и спокойствие всех в России сословий, видеть их охраняемыми законами и восстановить во всех местах и властях совершенное правосудие, поставляю вам в непременную обязанность, не щадя трудов и заботливости свойственных верноподданному, наблюдать по должности вашей следующее:
1) Обратить особенное ваше внимание на могущие произойти без изъятия во всех частях управления и во всех состояниях и местах злоупотребления, беспорядки и закону противные поступки.
2) Наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не могли быть нарушены чьей-либо личной властью и преобладанием сильных лиц или пагубным направлением людей злоумышленных.
3) Прежде, нежели приступить к обнаруживанию встретившихся беспорядков, вы можете лично сноситься и даже предварять начальников и членов тех властей или судов или те лица, между коих замечены вами будут незаконные поступки, и тогда уже доносить мне, когда ваши домогательства будут тщетны, ибо целью вашей должности должно быть, прежде всего, предупреждение и отстранение всякого зла.
Неопровержимым доказательством целей, которые имелись в виду Николаем Павловичем при учреждении III отделения, должна служить инструкция, данная шефом жандармов 13-го января 1827 года поручику Шервуду-Верному, командированному в различные губернии с особыми поручениями:
"Стараясь выполнить в точности высочайше возложенную на меня обязанность и тем самым споспешествовать благотворительной цели государя императора и отеческому его желанию утвердить благосостояние и спокойствие всех в России сословий, видеть их охраняемыми законами и восстановить во всех местах и властях совершенное правосудие, поставляю вам в непременную обязанность, не щадя трудов и заботливости свойственных верноподданному, наблюдать по должности вашей следующее:
1) Обратить особенное ваше внимание на могущие произойти без изъятия во всех частях управления и во всех состояниях и местах злоупотребления, беспорядки и закону противные поступки.
2) Наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не могли быть нарушены чьей-либо личной властью и преобладанием сильных лиц или пагубным направлением людей злоумышленных.
3) Прежде, нежели приступить к обнаруживанию встретившихся беспорядков, вы можете лично сноситься и даже предварять начальников и членов тех властей или судов или те лица, между коих замечены вами будут незаконные поступки, и тогда уже доносить мне, когда ваши домогательства будут тщетны, ибо целью вашей должности должно быть, прежде всего, предупреждение и отстранение всякого зла.
Например, дойдут ли до вашего сведения слухи о худой нравственности и дурных поступках молодых людей, предварить о том родителей и тех, от коих участь их зависит, иди добрыми вашими внушениями старайтесь поселить в заблудших стремление к добру и вывести их на путь истинный, прежде нежели обнаружить гласно их худые поступки пред правительством.
4) Свойственные вам благородные чувства и правила, несомненно, должны вам приобрести уважение всех сословий, и тогда звание ваше, подкрепленное общим доверием, достигнет своей цели и принесет очевидную пользу государству. В вас всякий увидит чиновника, который чрез мое посредство может довести глас страждущего человечества до престола царского, и беззащитного и безгласного гражданина немедленно поставит под высочайшую защиту государя императора.
Сколько дел, сколько беззаконных и бесконечных тяжб посредничеством вашим прекратиться могут, сколько злоумышленных людей, жаждущих воспользоваться собственностью ближнего, устрашатся приводить в действие пагубные свои намерения, когда они будут удостоверены, что невинным жертвам их алчности проложен прямой и кратчайшей путь к покровительству его императорского величества...
5) Вы, без сомнения, даже по собственному влечению вашего сердца стараться будете узнавать, где есть должностные люди совершенно бедные, или сирые, служащие бескорыстно верой и правдой, не могущие снискать пропитание одним жалованьем, о таковых имеете доставлять мне подробные сведения для оказания возможного пособия и тем самым выполнить священную на сей предмет волю его императорского величества: отыскивать и отличать скромных верно служащих.
Вам теперь ясно открыто, какую ощутительную пользу принесет точное и беспристрастное выполнение ваших обязанностей, а вместе с тем легко можете себе представить, какой вред и какое зло произвести могут противные сей благотворительности действия, то, конечно, нет меры наказания, какому подвергнется чиновник, который, чего Боже сохрани, и чего даже помыслить не смею, употребит во зло свое звание, ибо тем самым совершенно разрушит предмет сего отеческого государя императора учреждения.
Впрочем, нет возможности наименовать здесь все случаи и предметы, на кои вы должны обратить свое внимание, ни предначертать вам правил, какими вы во всех случаях должны руководствоваться, но я полагаюсь в том на вашу прозорливость, а более еще на беспристрастное и благородное направление вашего образа мыслей".
Совершенно такая же инструкция была дана и полковнику Бибикову. Обратил Николай Павлович внимание и на положение крестьян. Двумя рескриптами на имя "управляющего министерством внутренних дел Ланского (Василий Сергеевич), от 19-го июня и 6-го сентября 1826 г., государь предписывал дворянству "христианское и сообразное законам обращение с крестьянами".
"К истинному моему сожалению, - сказано в рескрипте от 19-го июня, - доходят до моего сведения несогласные с сим примеры; а потому и повелеваем вам поставить на вид означенную волю мою, кроме всех начальников губернии, в особенности всем предводителям и маршалам дворянства...
Вы им предпишите, что неуспешное исполнение сей достойной уважения их обязанности подвергнет их неизбежному взысканию по законам вместе с теми, кои дозволят себе удалиться от изъявляемой мною здесь воли моей, так как и порядок в отношениях между крестьянами и помещиками, их заботливостью и предварениями соблюденный, всегда будет предметом моего особенного внимания и вменится им в заслугу".
В рескрипте же 6-го сентября были преподаны правила, которыми должны руководствоваться уездные предводители дворянства в случаях, когда будет обнаружено со стороны помещиков, в обращении с крестьянами, злоупотребление власти в непомерном ли распорядке работ и повинностей, или в непомерных наказаниях.
4) Свойственные вам благородные чувства и правила, несомненно, должны вам приобрести уважение всех сословий, и тогда звание ваше, подкрепленное общим доверием, достигнет своей цели и принесет очевидную пользу государству. В вас всякий увидит чиновника, который чрез мое посредство может довести глас страждущего человечества до престола царского, и беззащитного и безгласного гражданина немедленно поставит под высочайшую защиту государя императора.
Сколько дел, сколько беззаконных и бесконечных тяжб посредничеством вашим прекратиться могут, сколько злоумышленных людей, жаждущих воспользоваться собственностью ближнего, устрашатся приводить в действие пагубные свои намерения, когда они будут удостоверены, что невинным жертвам их алчности проложен прямой и кратчайшей путь к покровительству его императорского величества...
5) Вы, без сомнения, даже по собственному влечению вашего сердца стараться будете узнавать, где есть должностные люди совершенно бедные, или сирые, служащие бескорыстно верой и правдой, не могущие снискать пропитание одним жалованьем, о таковых имеете доставлять мне подробные сведения для оказания возможного пособия и тем самым выполнить священную на сей предмет волю его императорского величества: отыскивать и отличать скромных верно служащих.
Вам теперь ясно открыто, какую ощутительную пользу принесет точное и беспристрастное выполнение ваших обязанностей, а вместе с тем легко можете себе представить, какой вред и какое зло произвести могут противные сей благотворительности действия, то, конечно, нет меры наказания, какому подвергнется чиновник, который, чего Боже сохрани, и чего даже помыслить не смею, употребит во зло свое звание, ибо тем самым совершенно разрушит предмет сего отеческого государя императора учреждения.
Впрочем, нет возможности наименовать здесь все случаи и предметы, на кои вы должны обратить свое внимание, ни предначертать вам правил, какими вы во всех случаях должны руководствоваться, но я полагаюсь в том на вашу прозорливость, а более еще на беспристрастное и благородное направление вашего образа мыслей".
Совершенно такая же инструкция была дана и полковнику Бибикову. Обратил Николай Павлович внимание и на положение крестьян. Двумя рескриптами на имя "управляющего министерством внутренних дел Ланского (Василий Сергеевич), от 19-го июня и 6-го сентября 1826 г., государь предписывал дворянству "христианское и сообразное законам обращение с крестьянами".
"К истинному моему сожалению, - сказано в рескрипте от 19-го июня, - доходят до моего сведения несогласные с сим примеры; а потому и повелеваем вам поставить на вид означенную волю мою, кроме всех начальников губернии, в особенности всем предводителям и маршалам дворянства...
Вы им предпишите, что неуспешное исполнение сей достойной уважения их обязанности подвергнет их неизбежному взысканию по законам вместе с теми, кои дозволят себе удалиться от изъявляемой мною здесь воли моей, так как и порядок в отношениях между крестьянами и помещиками, их заботливостью и предварениями соблюденный, всегда будет предметом моего особенного внимания и вменится им в заслугу".
В рескрипте же 6-го сентября были преподаны правила, которыми должны руководствоваться уездные предводители дворянства в случаях, когда будет обнаружено со стороны помещиков, в обращении с крестьянами, злоупотребление власти в непомерном ли распорядке работ и повинностей, или в непомерных наказаниях.
При этом государь указывал в рескрипте, что он во всех случаях ищет и всегда искать будет "лучше предупреждать зло, нежели преследовать его наказанием, когда оно уже возникло".
Учрежденный же 6-го декабря 1826 года, под председательством графа Кочубея, особый секретный комитет имел своею целью пересмотр всего государственного устройства и управления и представление заключения о необходимых преобразованиях. Вот какими намерениями был одушевлен по своем воцарении Николай Павлович, признававший необходимым положить "в основу управления всю силу и строгость законов".
Учрежденный же 6-го декабря 1826 года, под председательством графа Кочубея, особый секретный комитет имел своею целью пересмотр всего государственного устройства и управления и представление заключения о необходимых преобразованиях. Вот какими намерениями был одушевлен по своем воцарении Николай Павлович, признававший необходимым положить "в основу управления всю силу и строгость законов".
