Высокочтимый господин магистр, я не ставлю Вам в вину того, что Вы являетесь моим соперником и пребываете неделями в обществе Вашего нового друга. Тогда как он, как мираж, но более как ловкий лазутчик, пару раз лишь на короткое время показался передо мной.
Обиду эту я Вам прощу, Вашему другу, однако я не намерен прощать того, что он сам осмелился ввести Вас в интимность моего дела, позволив Вам заметить всю степень моей ранимости, ревности и мстительной страстности; тем самым, однако, он и Вас подверг опасности так близко приблизиться к человеку, которому болезненность его страстных чувств дает ему такую силу мыслить и чувствовать, какой нет ни у одного здорового. Это я собирался сказать Вашему другу на ухо в тот день, когда имел радость поблагодарить Вас и его за оказанную мне честь Вашего первого визита ко мне.
Если в этой ситуации Вы являетесь Сократом и если поэтому Ваш друг хочет быть Алкивиадом, то Вам, как известно, для уроков мудрости необходим голос гения (аллюзия на «даймона» Сократа).
И эта роль вполне подобает мне, хотя, надеюсь, это не будет поводом для подозрений меня в ложном высокомерии. Комедиант, как только он покидает место представления, освобождается от всего своего реквизита, включая маску короля, походку и ходульные выражения. Позвольте же мне побыть в этой роли гения, говорящего с Вами из облака (аллюзия на комедию Аристофана «Облака») до тех пор, пока я закончу это письмо.
Ну а если мне уготована короткая участь гения, то я прошу от Вас хотя бы немного терпения и внимания, которого однажды уже хватило высокочтимой, тонко мыслящей, ученой публике как раз для того, чтобы пропустить мимо ушей прощальную речь одного смертного (прощальная речь Сократа перед Афинским собранием судей), посвященную обломкам древней урны с едва различимыми буквами на ней - «Библиотека».
О-о, эта урна была когда-то проектом, суть которого заключалась в том, чтобы научить изящные тела мыслить. Такое под силу только какому-нибудь Сократу, и никакой Князь, ни какие другие земные власти не в состоянии заставить Ватсона (по всей видимости, английский лирик Томас Ватсон - предшественник Шекспира) стать гением, даже если они используют всю силу своей начальственной должности и данных им полномочий.
Я стараюсь писать эпически, поскольку Вы еще не владеете языком лирики. Эпический автор - это историограф странных существ и их еще более странных судеб; лирический же автор - это историограф человеческого сердца, летописец его самопознания.
Это самопознание является самым трудным и самым возвышенным, но одновременно самым легким и самым низким делом: природоведением, философией и поэзией. Как приятно и полезно перевести с английского Поупа (Александр Поуп - английский поэт и сатирик), переведя вначале его вирши в трепетные фибры ума и сердца, но насколько ничтожным занятием является в сравнении с этим перелистывание Encyclopedie («Энциклопедия» - программный проект французского Просвещения, осуществлявшийся в период с 1751 по 1772 год Дидро и д'Аламбером). Е
ще вчера вечером я покончил с этим занятием, прочитав то, что Вы мне предложили. Статья о прекрасном - пустая болтовня с отрывком из Хатчесона (Фрэнсис Хатчесон - шотландский философ-деист. В эстетике развивал идеи А. Шефтсбери) и не более. Статья об искусстве - еще более поверхностная и слащавая, чем предшествующая болтовня англичанина. Есть еще одна статья, и она действительно заслуживает того, чтобы ее перевести: речь в ней о подневольном труде и подневольных работниках.
Всякий сведущий читатель моего послания, наверняка, знает из опыта о стараниях тех, кто, будучи поставлен над подневольными работниками, но, испытывая также сочувствие к ним, как и автор упомянутой статьи, стремится исправить те злоупотребления, которые мешают им исправно исполнять свой подневольный долг.
Но поскольку у меня нет желания стать одним из них и нет должности управлять чем-либо в этом мире, на которой я зависел бы от настроения тех, кто стоит ниже меня, я не собираюсь переводить эту статью в уверенности, что найдется немало переводчиков, чувствующих призвание для подобного рода дел. Впрочем, гражданин мира, понимающий в искусстве визитов, всегда сумеет найти подходящего интенданта для своей антрепризы.
Вернемся теперь к нашему дорогому общему брату. Вы бы вряд ли смогли полюбить его из приязни, скорее из тщеславия или расчета. Жаль, что Вы не знали его в те времена, когда его любил я. Он тогда, высокочтимый господин магистр, как и Вы, думал о праве природы в нас: он знал ее великодушные наклонности в самом себе и во мне.
Вы правы, сложное чувство, испытываемое мною к нему, - чувство, в котором смешались презрение и укоризна, - является остатком любви к нему. Позвольте, однако, Вас предостеречь о дальнейшем, проворковав кое-что из Сапфо:
At Vos erronem tellure remittite nostrum
Nisiades matres, Nisiaedesque nurus.
Neu vos decipiant blandae mendacia linguae
Quae dicit Vobis, dixerat ante mihi.
Прочь беглеца моего отошлите из вашего края,
Жены Нисейской земли, девы Нисейской земли!
Пусть его льстивый язык не обманет вас ласковой ложью, -
Все, что вам говорит, раньше он мне говорил.
На Ваш счет ко мне я исхожу из того, что Ваше отношение ко мне безвинно и что Вы, занимаясь мной, просто коротаете время в эти долгие летние вечера. Ведь Вы же не заметили во мне смятения и стыда, как у девицы, принесшей в жертву другу свою честь, который развлекает общество россказнями о ней, подобно моему другу: ведь оный посвящает других в мои слабости и недостатки, из которых я, будучи с ним с глазу на глаз, не делал никакой тайны.
Франция, придворная жизнь и его нынешнее общение с кальвинистами - именно они виноваты во всем этом несчастье с моим другом (Беренс несколько лет провел в Париже). Род человеческий он любит подобно тому, как француз женщину, - только для собственного удовольствия и только за счет других, сейчас за счет Вашей доброты и благородства. В дружбе, как и в любви, он предал все ее тайны.
Это означает отвергнуть бога дружбы, чего надеюсь, не сделаете Вы: даже Овидий, лейб-поэт этого бога, обращаясь к amicam corruptam (к соблазненной возлюбленной), достаточно деликатно намекает, в том числе и Вам, об осведомленности некоего Третьего в делах любви:
Haec tibi sunt mecum, mihi sunt communia tecum
In bona cur quisquam tertius ista venit.
Всю прелесть и негу Амора даю тебе я, а мне даешь ты,
Почто же третий меж нами вмешался.
То, что наш общий друг думает одно, а говорит другое и пишет иначе, чем думает, об этом я, может быть, расскажу Вам подробнее при удобном случае во время прогулки (аллюзия на перипатетиков).
Вчера все должно было бы открыться, но в своем последнем Billet doux (любовное письмо) он писал мне буквально следующее: «Я прошу Вас не злоупотребить тем, о чем я, как Ваш искренний друг, пишу Вам, с тем, чтобы не сделать нас посмешищем. Дела нашего дома Вас больше ни коим образом не касаются: мы живем в спокойствии и приязни друг к другу, достойно и по-христиански».
Я так честно выполнял его просьбу, что невольно стыдился, если с моих губ случайно срывалось нечто, касающееся нас обоих, что, впрочем, никто и так не смог бы понять. Сейчас же, когда он посвятил Вас в наши отношения, все должно делаться без утайки, но я намерен следовать прежнему курсу, предложенному им.
Однако между ним и мной не будет больше никаких объяснений. В сложившейся ситуации мне лучше не оправдываться, потому как я смогу оправдаться, только если обрушу проклятия на головы тех, кто пытается судить обо мне. Но ведь они, как никак, - мои лучшие друзья на свете.
Но если все же мне пришлось бы оправдываться, то я должен был бы доказать следующее:
1) то, что мой друг имеет неправильное представление о самом себе;
2) то, что по этой причине он неправильно судит о каждом из своих ближних;
3) то, что он имел и имеет неправильное представление обо мне;
4) то, что он совершенно неверно судит о деле между нами;5) то, что он не имеет ни понятия, ни чувства о том, что я и он делали "до" и делаем сейчас.
То, насколько я могу судить о нем, исходя из того, что знаю и что не знаю, что он сделал и делает, и основываясь на моем знании принципов и мотивов его поступков, убеждает меня в том, что ни мои слова, ни мои поступки его ничему научить не могут, в чем он сам и признается.
Все написанное мною может показаться Вам бахвальством, что при сложившихся обстоятельствах кажется вполне естественным. Но, признаюсь, я еще даже немного сдержан, и, если хвастаюсь, то только моими покрасневшими от слез глазами, которые в отличие от других не страдают катарактой.
В сравнении с теми усилиями, которые я сам приложил для того, чтобы разобраться в себе (намекает на свое «Лондонское переживание»), мое оправдание в глазах других представляется мне сущим пустяком.
Но все же, будучи невинным, быть обреченным по ложному приговору к чаше с ядом! Именно так во все времена все Ксантиппы и все софисты считают возможным переучивать Сократа, для которого, однако, его собственное сознание собственной невиновности значит гораздо больше, чем сохранение собственной жизни.
Но на такую апологию (аллюзия на «Апологию Сократа» Платона) я, пожалуй, не смею рассчитывать. Бог, Которому я служу и Которого насмешники считают облаком (аллюзия на комедию Аристофана «Облака»), туманом, vapeurs (химеры) и плодом ипохондрии, не удовлетворится жертвенной кровью козла или теленка, иначе я давно бы предъявил ему доказательство того, что разум и острый ум у Вашего друга, как впрочем, и у меня - это капитальный телец, а его доброе сердце с его добрыми помыслами - овен с рогами.
То, во что верит Ваш друг, меня трогает столь же мало, как его то, во что верю я. Из-за этого мы - люди, которых жизнь развела в разные стороны, и речь может идти только о деловых отношениях. Весь сонм прекрасных и мудрейших духов, будь они все как один утренними звездами и Lucifers (Люцифер = несущий свет), не может быть ни сведущим, ни судьей, то есть не может быть публикой того лирического поэта, который радуется похвале своей эпопеи и тихо молчит в ответ на ее порицание.
Петр Великий (Гаман интересовался личностью русского царя Петра I, которого не однажды упоминал в своих сочинениях) был посвящен самим Олимпом в искусство подражания прекрасной природе других наций, которое он употребил в отношении своего народа. Но разве можно стать моложе, обрив бороды?
Суждение на основании внешнего не может быть правдой. Подданный деспотичного государства, утверждает Монтескье, не должен знать, что есть добро и зло: он должен бояться своего государя, как будто тот - бог, который может ввергнуть в ад его тело и душу. Если же он способен к свободной мысли, то он обречен на несчастье в этом государстве; если же у него есть добродетели, то он - последний глупец, если их замечают другие подданные этого государства.
Никакому патрицию греческой республики не должно было поддерживать связь с персидским двором, если он не желал прослыть предателем своего отечества. Разве годятся законы побежденных для победителей? Ведь побежденный был побежден этими законами. Разве можно желать той же участи своим согражданам?
Авраам - наш патриарх. И разве мы не поступаем по примеру Петра? Как если бы магистрат одного маленького свободного государства в Италии (аллюзия на Ватикан) в свое время учил людей торговле и государственному делу, подобно тому, как учат детей - следуйте делам отца вашего; понимайте, что говорите; употребите праведно знания ваши; сажайте ваш …ах!... на подобающее ему место.
Но ведь даже всем известными истинами можно причинить больше вреда, чем заблуждениями, если употреблять эти истины нелепым образом, а существующие заблуждения уметь употребить во благо благодаря ловкости и удаче. Потому-то какой-нибудь ортодокс, вопреки своему знанию истин, может прямиком направиться к черту, тогда как какой-нибудь еретик - прямиком на небо, вопреки отлучению от господствующей церкви и общества.
Задачей для Вас, высокочтимый магистр, является разобраться в том, как человек должен действовать в порядке большого мира? Однако к ее решению не следует приступать раньше, чем разберешься в том, как наша душа действует в системе маленького мира.
Отражено ли это действие в понятии harmonia praestabilitata (предустановленная гармония), как в более удачном знаке чуда души в теле, чем в понятии influxus physicus (непосредственное и взаимообусловленное влияние души и тела друг на друга), - это должны решать Вы. Мне же по душе, по крайней мере, что из всех этих понятий следует то, что кальвинистская церковь будет столь же беспомощна в превращении нашего друга в своего сторонника, сколь и лютеранская.
Эти мои мысли - не что иное, как яблоки, которые я, как Галатея, бросаю, чтобы подразнить своего возлюбленного (Галатея - морская нимфа, дочь Нерея и Дориды. По одной версии мифа, Галатея любила циклопа Полифема; по другой - она пренебрегла любовью Полифема из-за любви к юному Акиду, сыну Пана и Симайтиды.
Из ревности Полифем убивает Акида осколком скалы). Истина же заботит меня столь же мало, как и Вашего друга: подобно Сократу, я верю всему, во что верит другой, но стараюсь при этом побеспокоить других в их вере. Афинский мудрец делал это, потому как был окружен софистами и жрецами, чей здравый смысл и благие дела проявлялись в способности их воображения.
Так есть здоровые и честные люди, которые, однако, лишь мнят свои здоровье и честность, как есть и malades imaginaires (мнимые болезни).
Если Вы собираетесь судить обо мне на основе рецензий г-на Б.(Беренс) и моего письма к Вам, то это будет столь же нефилософское суждение, как желание судить о внешности Лютера на основе его брошюры для герцога фон Вольфенбюттеля. Тот, кто верит разуму другого больше, чем своему собственному, перестает быть человеком и становится в первый ряд seruum pecus (рабский скот. Выражение из Горация) подражателей.
Даже величайший человеческий гений не годится для того, чтобы стать поводом для подражания. Природа, говорит Баттё (Аббат Шарль Бате - французский эстетик, сторонник знаменитой дефиниции Аристотеля: «Искусство есть подражание прекрасной природе»), - вот что годится: не нужно быть спинозистом в изящных искусствах и государственных делах, чтобы понять это.
Спиноза совершил невинную замену (Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца… (Послание римлянам 1, 25); если разобраться, даже слишком робкую. Если бы он пошел еще дальше, он бы всю истину смог облечь еще лучше, осуетившись в умствованиях своих. Он был так неосмотрителен в сокращении времен от создания мира до сего дня (Ибо, что можно знать о Боге, явно для них по тому, что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны.
Но как они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку… (Послание римлянам 1, 19-23). и потратил так много времени на плетение своей паутины (аллюзия на Арахну. Арахна, искусная рукодельница, дерзнула вызвать Афину на состязание в ткачестве и за это была превращена богиней в паука).
Ее узоры выдают хитросплетения искусства его тонкого мышления, на которое способно только крошечное насекомое (Гаман противопоставляет Спинозе псалмотворца Ветхого Завета, создавая «центон» с основой на Псалом 119. Имплицитная антитеза «плетению» Спинозы содержится в аллюзии Гамана на Псалом 119, 69: Гордые сплетают на меня ложь; я же всем сердцем буду хранить повеления Твои).
Как благ архив всех царств и веков (Ветхий Завет), если всего лишь несколько строк из его великого фрагмента (Псалмы царя Давида), несколько солнечных палочек из этого хаоса в состоянии дать нам все познание и силу!
Как счастлив должен быть тот, кому дозволено каждодневно заходить в архив Того, Кто ведает и ведет, как потоки воды, сердца всех царей мира. Счастлив тот, кто в любовном вожделении (Велики дела Господни, вожделенны для всех, любящих оные (Псалом 111, 2) способен заглядывать в чудеса Его домоустройства (Открой очи мои, и увижу чудеса закона Твоего (Псалом 119, 18) и в уставы Его правления.
Один прагматичный писатель (Это - царь Давид, который считается сочинителем большинства псалмов Ветхого Завета) скажет об этом: Законы Твои, Господи, более золота, и золота чистого (А я люблю заповеди Твои более золота, и золота чистого (Псалом 119, 127), лучше меда и медовых нитей, стекающих из медовых сот (Как сладки гортани моей слова Твои! Лучше меда устам моим (Псалом 119, 103).
Закон уст Твоих для меня лучше тысяч золота и серебра. Я стал разумнее все учителей моих, ибо размышляю об откровениях Твоих. Я сведущ более старцев, ибо повеления Твои храню. Заповедью Твоею Ты соделал меня мудрее врагов моих, ибо она всегда со мною. Во истину это - мое сокровище.
Что Вы думаете об этой системе? Я хочу сделать счастливыми своих ближних. Один из них уже достаточно счастлив: он - богатый коммерсант (Беренс). Вам для того, чтобы стать богатым, необходимы благоразумие и моральные добродетели.
В моем мимическом стиле господствует более строгая логика и более прочное соединение мыслей, чем в понятиях многих бойких голов. Мои идеи подобны играющим краскам шелка, окропленного водой, говорит Поуп. В одно мгновение я способен стать левиафаном, монархом или первым министром в царстве Океана, от дыхания которого происходят приливы и отливы.
В следующее мгновение я вижу себя в облике кита, которого создал Господь, чтобы веселиться о делах Своих.
Я едва сдерживаю себя, чтобы не рассмеяться по поводу решения Вашего друга выбрать философа для достижения цели изменить мой образ мыслей. Я рассматриваю эту демонстрацию мудрости, как разумная девочка рассматривает любовное письмо, а объяснение моего поведения с позиций Баумгартена (Зигмунд Якоб Баумгартен - евангелический теолог, склонный к деизму. Охарактеризован Вольтером как «вершина немецкой учености») как остроумный флирт.
Высокочтимый г-н магистр, я стал жертвой ужасающей лжи, обрушенной на мои голову. Я знаю, что Вы - большой любитель всевозможных историй о странствиях и приключениях в дальних странах; я не знаю, правда, как Вы относитесь к их правдоподобию - с недоверием или с легковерием.
Легковерие авторов этих историй простительно, потому как они пишут небылицы, не зная об этом, подобно тому, как один комедийный персонаж (Журден из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве») не знает того, что говорит прозой. Ложь - вот материнский язык нашего разума и нашей мудрости. Нельзя верить тому, что видишь, не говоря уже о том, что слышишь. Если два человека пребывают в различных положениях, они никогда не должны спорить о своих чувственных впечатлениях.
Сторож обсерватории может многое рассказать сторожу старого склада, пусть даже этот живет на третьем этаже. Однако он, не будь дурак, больше верит не россказням приближенного к звездам, а своим собственным глазам, не страдающим дальнозоркостью. Поэтому и убеждает коллегу: Эй, спускайся вниз, тогда ты сам убедишься, что ничего там не видел.
Человек, сидящий в глубокой яме, где нет воды, может в светлый полдень увидеть звезды. Другой же на поверхности не отрицает существования звезд, но не видит вокруг себя и над собой ничего и никого, кроме властелина дневного света.
От того, что луна (аллюзия на разум, призванный, по Гаману, отражать свет истины Божьей) ближе к земле, чем солнце, поведайте ей о славе Господа. Слава Господа в том, чтобы облечь дела Свои великие (Вновь аллюзия Гамана на псалмы царя Давида: Велики дела Господни…), а слава царей в том, чтобы уразуметь их (Кто мудр, тот заметит сие и уразумеет славу Господа (Псалом 107, 43).
Как дерево узнается по плодам его, так я вынужден признать свою пророческую миссию: подобно всем пророкам, свидетельствующим об истине, и на мою долю выпали хула, преследование и презрение.
Поэтому, г-н магистр, я сразу же хочу отобрать у Вас надежду пускаться со мной в разговоры об определенных вещах, о которых я могу судить получше Вас. Это - потому, что я располагаю большими данными о них, основанными на реальных фактах, и потому, что своих авторов я нашел не в научных журналах и знаю их не по обрывкам из их трактатов: мои знания о них - плод утомительной повседневной волокиты, когда читаешь не обрывки, а подлинные документы (Гаман имеет в виду тексты Священного Писания), отражающие дебаты об интересах как царей, так и всей страны.
Каждый мыслит и пишет по-своему, подобно тому, как каждый зверь движется по-своему. Один движется скачками и дугами, как саранча; другой - во взаимосвязанных движениях постепенного хода, как медяница; один - прямо, другой - криво.
Согласно системе Хогарта (Уильям Хогарт - английский художник и рисовальщик сатирической направленности), линия змеи является основой всей живописной красоты: об этом я узнал уже из виньетки титульного листа его сочинения.
Аттическому философу Юму (характеризуя Давида Юма как «аттического философа», Гаман сравнивает его с софистами) нужна вера для того, чтобы съесть яйцо и выпить стакан воды. Он говорит (аллюзия на слова Иисуса при допросе у Пилата: И спросил Его правитель: Ты Царь иудейский?
Иисус сказал ему: ты говоришь (Матфей 27, 11). В этой аллюзии Гаман пытается подчеркнуть, что то, что говорит Юм, разоблачает его самого), но его же собственный Моисей - закон разума, на котором основаны его рассуждения, - ему на погибель.
Разум дан всем нам не для того, чтобы на его путях стать мудрыми, но чтобы узнать собственные глупость и невежество, так же, как закон Моисеев дан иудеям не для того, чтобы сделать их праведными, но чтобы показать им, что они много грешнее, чем они о себе думают. Если Юму для еды и питья нужна вера, тогда зачем он отвергает свой собственный принцип, рассуждая о более возвышенных вещах, чем данные нам в ощущениях еда и питье?
Ну, конечно, это делается по привычке (Аллюзия на положение агностицизма Юма о том, что убеждение людей в объективном существовании причинно-следственных связей основано на устойчивой ассоциации ожидания регулярного появления и следования во времени пространственно смежных друг с другом событий, то есть на привычке, и, наконец, на «вере», что регулярность этого следования не нарушится и в будущем) что-то объяснять.
Привычка - это сложно составная вещь, состоящая из монад. Привычка называется второй природой и в своих феноменах является столь же загадочной, как и сама природа, которой она подражает.
Если бы Юм был до конца честен и последователен, то, несмотря на все свои ошибки, он стал бы Савлом (Савл, ставший апостолом Павлом) среди пророков. Я хочу привести Вам один фрагмент как доказательство того, как, шутя, и в общем-то без какого-либо волевого настроя можно проповедовать истину, даже будучи самым сомневающимся среди сомневающихся, сомневаясь, подобно змею, обо всем, что говорит Господь.
Вот текст этого фрагмента: «Христианская религия сопровождалась чудесами не только в начале своего появления; она и сегодня связана с чудом, поскольку ни один разумный человек не способен поверить в нее без вмешательства чуда.
Разум сам по себе недостаточен, чтобы убедить нас в ее истинности, и тот, кто, будучи движим верой, всегда поддерживает ее и осознает в самом себе действие ее беспрерывного чуда, которое переиначивает основания его познания и определяет для него верить в то, что более всего противоречит привычке и опыту, противополагаясь им» (заключительные предложения из 10-го раздела «Чудо» трактата Давида Юма «Исследование о человеческом познании» (1748).
Передайте своему другу, что ему менее всего пристало смеяться над очками моего воображения, потому как именно ими я вооружаю близорукие глаза моего разума. Нежный любовник никогда не раскается, что потратил много денег на возлюбленную, даже если она порвала с ним.
И если все же, согласно новому естественному праву, речь идет о деньгах, то передайте ему, что у меня сейчас ничего нет и что я сам вынужден жить от милости отца моего. Но все, что даст мне Бог, я завещаю ему в частное владение, хотя, по правде, не особенно стремлюсь к тому, чтобы завещание вступило в силу, потому как не хочу потерять благословение четвертой заповеди (Четвертая заповедь: Не убивай. (Исход 20, 14).
Гаман иронично намекает на то, что Беренс, пожалуй, готов убить его, если он передаст себя в его частную собственность). Впрочем, если мне суждено умереть, то я без всяких оговорок завещаю ему мой труп, который он мог бы заложить, как это делали египтяне, о чем написано у Геродота, у этого Хаппеля (Эберхард Вернер Хаппель - довольно плодовитый романист, которого с удовольствием читал Кант и совершенно не ценил Гаман) Древней Греции.
Первой лирой лирической поэзии является трель жаворонка. Если бы я мог петь трелями, как соловей, то, наверняка, среди других птиц появились бы критики, которые всегда знают, как петь, и бахвалятся своим усердием. Вы знаете, высокочтимый г-н магистр, что у гениев есть крылья, шум которых схож с аплодисментами толпы. Если кому-то позволительно с изяществом и напором глумиться над Господом, то почему бы не поразвлечься с идолами. Так матушка Люси поет:
Всех лживых идолов нам высмеять пора.
Один философ, однако, с удовольствием и сочувствием уставился на поэта - прожектера и влюбленного в одном лице, проявляя любопытство, сравнимое с человеком, разглядывающим обезьяну.
До тех пор, пока люди понимают друг друга, они могут вместе работать. Тот же, Кто однажды смешал их языки, разрушив плод их совместной работы (аллюзия на строителей Вавилонской башни), сделал это во благо людей из любви и политического намерения наказать их за гордыню. Он же объединил их в день, когда вокруг злословили над двумя свидетелями с огненными устами (аллюзия на Откр. 11, 3-13), говоря им, что головы их одурманены сладким вином (аллюзия на Деяния 2, 13).
Истина не желала слишком близко подпускать к себе уличных разбойников, она облечена в несколько одежд одна на другой, так что легко усомниться в возможности добраться до ее тела (Аллюзия на языческие символы истины - богиня Исида в Древнем Египте, Персефона в Древней Греции. Эта аллюзия узнается в контексте аллюзии на двух свидетелей из Откр. 11, 7-9: И когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их, и трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят).
И как же испугались они истины, будто жуткого приведения, когда суждено ей было совлечься и открыть им свою волю.
В ближайший день я лично зайду к Вам за этим письмом.
ГАМАН - КАНТУ ОТ 9 ИЮНЯ 1774 ГОДА
(Исследователи не имеют точных данных о причине довольно странного короткого письма Гамана к Канту от 9 июня 1774 года. Исходя из текста письма, в котором отразились свойственные авторству Гамана черты, можно предположить, что его причиной могла быть просьба Канта к Гаману сообщить ему дату своего рождения)
Всем, коим до сего есть дело, сообщаю сим, что я, к сожалению(!), родился на белый свет 27 августа 1730 по Р. Х. и не намерен удрать из него не ранее наступления KAL. GRAECIS SECVLI VNDEVICESIMI (ироничная игра Гамана по поводу даты своей смерти сводится к мысли, что он собирается покинуть белый свет не раньше начала следующего (то есть XIX века) века или даже не намерен умирать вообще, поскольку в греческом календаре не было самого понятия «календы». Это понятие использовалось в римском лунном календаре для обозначения первого дня каждого месяца. В этот день один из понтификов возвещал наступление новолуния и начавшегося с ним нового месяца) или же не раньше, чем всем маврам и членам их консорциума (данный пассаж Гамана не поддается однозначной интерпретации. Возможно, это - аллюзия на мужа Ефиоплянина, евнуха царицы Ефиопской, хранителя всех ее сокровищ, приезжавшего в Иерусалим для поклонения (Деяния 8: 27-35). См., например: Евнух же сказал Филиппу: прошу тебя сказать: о ком пророк говорит это? О себе ли, или о ком другом? (Деяния 8: 34-35). Не исключено, однако, что объектом пассажа является не кто иной, как Гердер и его семья, поскольку именно Гердер и его трактат «Древнейший документ человеческого рода» стал поводом для живого обмена мнениями между Кантом и Гаманом в апреле 1774 года, отраженного в переписке между ними) придет в голову мысль стать стагиритами (то есть сторонниками Аристотеля Стагирита), что будет означать, что у них не будет более причин опасаться прыгнуть в Эврипос (Эврипос - пролив между Беотией и о. Халкисом. По одной из легенд, Аристотель прыгнул в воды Эврипоса в отчаянии от того, что не смог постичь причину приливов и отливов в этом проливе).
Подлинность сего документа удостоверена тремя моими кривыми пальцами и честно приобретенной печатью.
К-гсберг, Ам Альтен Грабен (Гаман с семьей проживал в квартире по улице Ам Альтен Грабен), 9-го числа месяца пахоты (июнь) 1774 года
Иоганн Георг Гаман
ГАМАН - КАНТУ ОТ 18 ФЕВРАЛЯ 1775 ГОДА
Высокочтимый г-н профессор и друг, узнавши от уважаемого советника криминалрата Гиппеля, что я как-то, не знаю как и почему, затесался в одну гамбургскую рецензию в «Немецком Меркурии» («Немецкий Меркурий» (Der Teutsche Merkur) - один из видных литературно-публицистических журналов эпохи Просвещения в Германии, издававшийся с 1773 года в Веймаре Х. М. Виландом), вынужден признать, что это до крайности раздразнило мое любопытство увидеть воочию сей номер «Меркурия», дабы получить из него хотя бы vngeum ex Leone (коготок льва. Самим «львом» оказался Христиан Генрих Шмид, опубликовавший в восьмом томе «Меркурия» (1774, 2-й выпуск) «Продолжение критических заметок о состоянии немецкого Парнаса» (с. 164-201). На с. 174 Гаман упомянут в следующем контексте: «Одна из новейших и самых многочисленных партий носит имя некоего господина Гамана из Кёнигсберга, коему посредством темной хаотичности его сочинений удалось заполучить многих почитателей, молящихся на него без всякого понимания его текстов. Но и те, кои способны его расшифровать, вряд ли будут вознаграждены символической игрой его боязливого и смешливого ума. На днях на нескольких разрозненных страничках он вновь озвучил некие из своих оракулов, смысл коих, поелику я могу угадать, никак не соприкасается с художественной литературой. Два его полемических опуса - "Апология буквы H." (против господина Дама) и "К ведьме в Кадмонборе" (против автора "Спасительного якоря") - призваны, как кажется, высмеять тех, кто в недавнем прошлом заслужил признание нашей нации, просвещая ее в отношении религиозных понятий. Весьма странные максимы господина Гамана в этих текстах, как, впрочем, и другие, довольно ясно прочитываются во всех его разрозненных публикациях в кёнигсбергской и франкфуртской газетах…»).
Посему вчера учинил сыск в книжной лавке, но тщетно. Сегодня пополудни получил, наконец, от таможенного инкассатора Лаусона 20-й номер «Корреспондента» (Сокращение от «Государственная и ученая газета гамбургского беспартийного корреспондента». У этой газеты было приложение «Общие ученые вести из царства наук») от 7 февраля, где есть лишь 15-строчный анонс о 8-м выпуске «Меркурия», содержащий только его основные рубрики. Сего дня же в книжной лавке меня обнадежили по поводу страданий и радостей господина Николаи о дорогом Вертере д-ра Гёте и искомой мной рецензии, но мои ожидания были тщетны, несмотря на заверения криминалрата Гиппеля о том, что он уже договорился об их доставке.
Я же сегодня никак не могу угомониться и отправиться почивать, не сделав все возможное, дабы унять мое возбужденное любопытство, и потому еще этим вечером ищу прибежища в Вашей дружбе в надежде на какое-нибудь вспоможение, дабы получить или сам текст рецензии, или хоть какой-либо выход на него, чтоб мне добыть его другими средствами, чего бы мне это ни стоило, пусть даже мне самому придется отправиться в город, дабы отправить письмо и выпить вина (Гаман, любивший выпить, не скрывает того, что, написав письмо Канту, собирается как можно быстрее отослать его, а заодно и зайти куда-нибудь выпить вина). Нет ли его, как я предполагаю, в новой гамбургской газете (имеется в виду «Kayserlich-privilegierte Hamburgische Neue Zeitung» (Имперская гамбургская новая газета)? И если да, то как давно и от коего числа она вышла? Будучи обеспокоен тем, что писанное мною в вечернее время непросто прочесть при дневном свете, желаю Вам сей ночью выспаться так же хорошо, как собираюсь и я. Остаюсь, высокородный друг, с высочайшим уважением Вашим преданнейшим слугой.
Гаман (писано 18 февраля 75 в 9.45 вечера)
ГАМАН - КАНТУ ОТ 13 МАРТА 1775 ГОДА
Р. Р. (сокращение для лат. praemissis praemittendis)
Расхлябанный Хинц (Якоб Фридрих Хинц - близкий друг Гамана. Став книгоиздателем в Митау, не раз издавал сочинения Гамана, в основном те, что были написаны на французском языке. В 1773 году Гаман предложил Кристофу Фридриху Николаи для публикации две свои работы, которые были отклонены. Ответом Гамана стала его опубликованная вскоре статья «Разговор автора с самим собой, снабженный 45 схолиями. Опубликован в подземном мире собственноручно д-ром Фаустом под его темным плащом». Николаи ответил статьей под названием «M. Coelius Serotinus Viro venerabili Mien Man Hoam S. P. D. Am Fastelabend 1773. Вышеприведенное не напечатано, даже под плащом д-ра Фауста, но лишь написано Магу с Севера, обосновавшемуся в доме № 758 Ам Альтен Грабен в Кёнигсберге в Пруссии. Сие под названием "Печатные дела французские" спросить также в книжной лавке Кантера». С большой задержкой Хинц опубликовал в 1775 году в Митау немного сглаженный текст Николаи в качестве приложения к работе Гамана «Разговор автора с самим собой»). заставил меня довольно долго ждать нескольких экземпляров «Разговора с самим собой», коими одарил меня на прошлой неделе вместе с тем же количеством экземпляров ответа высокочтимого Н. (Николаи) на мой опус в качестве приложения. По слухам, Н. якобы справлялся у Хинца о возможности напечатания дополнительных экземпляров, из коих, как я предполагаю, высокочтимый г-н профессор и друг, едва ли что-нибудь дошло до Вас. Поелику «Разговор с самим собой» содержит основу моего проекта, исполнение коего или отказ от коего зависят от целого ряда осложняющихся обстоятельств, я позволяю себе вольность передать Вам на хранение и ознакомление один экземпляр.
Prolegomena (сочинение Гамана «Пролегомена старшего таможенника Захея-христианина о новейшем толковании древнейшего документа человеческого рода. В двух ответных письмах к Апполонию-философу»), коя в отличие от 45 схолий «Разговора» содержит только одну, была под печатным прессом уже с прошлого мая и до конца года, но в итоге не смогла выполнить своего собственного предназначения, и это наводит меня на мысль о том, что, может быть, «Немецкий Меркурий» смог бы оказать более реальные услуги. Поелику, однако, я вместо тогдашней машинерии (имеется в виду, что свою работу над «Пролегоменой» весной 1774 года он по причине творческого охлаждения воспринимал как рутинную однообразную деятельность. Об этом, например, в письме к И.Ф. Харткноху (известному издателю трудов Канта, Гердера, Гамана) от 25 октября 1774 г.: «В отношении "Древнейшего документа" во мне, по счастью, все дремлет, и у меня нет никакого желания хотя бы пальцем трогать эту маленькую машину, поелику время меня остудило и миг вдохновения, похоже, прошел»), дабы довести работу над доказательством одного места в первом письме «Пролегомены», занялся Отцами церкви первых трех столетий до и после Константина и по сей день закончил лишь с реформатором язычества Юлианом, пусть моя идея остается намерением до поры, пока я закончу с моей маленькой дедукцией. Но и сам я живу в окружении стольких трудностей, кои перевесят весь Martyrologium милого Вертера, что я вынужден передать всё потоку отчаянных обстоятельств, кои, пожалуй, помогут прояснить характер нового колониста на Парнасе и выдадут суть одного прозаического поэта
…qui pectus inaniter angit,
Irritat, mulcet, falsis terroribus implet
Ut MAGUS…
когда мне вымыслом грудь он стесняет,
Будит волненье, покоит иль ложными страхами полнит,
Словно ВОЛШЕБНИК…
Гораций. Послания II, 1, 211-213
(В латинском оригинале, цитируемом Гаманом, он выделяет MAGUS, создавая тем самым аллюзию на свой прижизненный титул «Маг с Севера», присвоенный ему Фридрихом Карлом фон Мозером вскоре после опубликования его сочинения «Достопримечательные мысли Сократа»).
Ваша дружеская и открытая оценка всегда для меня угодна и полезна.
И. Г. Гаман
13 МАРТА 75
В спешке: Поелику высокочтимый Боде уже известил меня письмом об отложенном для меня экземпляре своего «Шенди» (имеет в виду обещанный ему Боде экземпляр романа Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентельмена», переведенного с английского самим Боде), прошу Вас отослать мне его любым образом. Я до сих пор тщетно ожидаю также английского «Шенди» (то есть роман Стерна на английском языке). Ежели, кроме того, Вы, высокородный друг, окажете вспоможение во исполнение данного мне в лавке обещания забрать у меня 19 принадлежащих ей экземпляров, то доставите мне несказанное удовольствие, поелику от них у меня дома прохода нету.
15 марта.
ГАМАН - КАНТУ ОТ 18 ИЮЛЯ 1775 ГОДА
Р. Р.
Поелику Вы, высокородный друг, наверное, были первым, кто пролистал «Фрагменты» Лафатера (Иоганн Каспар Лафатер - известный швейцарский теолог, который, помимо своих теологических и политических работ, большое внимание уделял основам физиогномики, что отразилось в его знаменитых сочинениях «Физиогномические фрагменты для поощрения человеческих знаний и любви» (1775-1778). Именно «Физиогномические опыты» Лафатера стали поводом для письма Гамана, а именно портрет Гамана, выбранный Лафатером для второй части «Фрагментов». Печатный оттиск гравюры этого портрета привез в Кёнигсберг после Пасхальной ярмарки в Лейпциге Кантер. От него Гаман узнал, что его портрет Лафатер получил от Фридриха Карла фон Мозера) и кто, пожалуй, один лишь в состоянии увидеть их в свете чистого разума, я не преминул бы лично представить Вам прилагаемую к ним гравюру, кою мне собственноручно в прошлое воскресение entre chien et loup (между собакой и волком. Идиома, обозначающая позднее время суток, то есть время, когда собака и волк встречаются друг с другом) вручил господин Хозяин (Кантер) Вашей лавки как один из удавшихся образцов лафатеровского искусства в разрешении физиогномических проблем. Несмотря на проведенную вопреки моей Diaet бессонную ночь, кою провел за написанием писем, я все же вчера утром по договоренности с Вашим хозяином появился в его книжной лавке, не обнаружив, однако, ни его, ни Вас посреди толкотни. Днем же по причине сонливости и вызванного ею недомогания я не смог покинуть бюро, дабы удовлетворить желание Вашего слуги. Вечером, однако, я совершил обременительную прогулку к садику моего высокородного друга, но также тщетно. Этой ночью я честно воздал чуть больше должного моей ленивой природе и с полной отвагой - слава Богу! - дал волю сну и пересыпу. Моя первая забота сегодня - дать удовлетворение любопытству моего высокородного друга с учетом псевдолафатеровской гравюры, хотя вряд ли она на самом деле может вызывать какой-либо интерес, ибо Ваш хозяин уверяет меня (все время подчеркивая свои заверения свойственным ему окликом «Накажи меня Бог!», что в конце концов не останется неуслышанным!): единственное, что она может вызвать, так это удивление из-за превосходного совпадения физиогномического оттиска с оригиналом.
Поелику я не в состоянии делать для публики тайну из моих натуральных ушей, поскольку мне, к сожалению(!), вот уж сколько времени не хватает 3 талеров для нового парика (На портрете Гаман изображен в косынке, повязанной вокруг его рано облысевшей головы), а мне все же не хотелось бы оторвать их в угоду физиогномическому опыту, я, дабы соответствовать лукулльскому (сложная аллюзия Гамана на любимого им Горация, а именно на следующее место в Послании к Нумицию:
…Говорят, у Лукулла спросили
Как-то, не может ли сто он хламид предоставить для сцены.
«Где же я столько возьму?
Но все ж поищу; что найдется,
Вышлю».
Немного спустя он пишет - пять тысяч нашлося
В доме хламид у него: берите, сколько угодно!)
Как-то, не может ли сто он хламид предоставить для сцены.
«Где же я столько возьму?
Но все ж поищу; что найдется,
Вышлю».
Немного спустя он пишет - пять тысяч нашлося
В доме хламид у него: берите, сколько угодно!)
инструменту из Лейпцига (Кантер привез портрет Гамана, предназначенный для «Фрагментов» Лафатера, из Лейпцига), привезенному Вашим распорядителем, вынужден как-то прикрыть мои Organa sapientiae, а заодно и бесстыдную наготу Ваших помыслов, подобно тому, как мой друг Лаусон длиннополой шляпой прикрывает свои уши (Гаман был невысокого мнения о Лаусоне, хотя был с ним дружен. В одном из своих писем он называет его ослом, хотя делает это совсем незлобно, а больше по-дружески).
Что же касательно моего духовного или символического уха, то здесь, дабы не быть неблагодарным супротив щедрот доброй природы, я не могу утаить того, что в даре слышать я изрядно превзошел всех своих друзей и доверенных, отчего есть основания предположить, что невидимый organon этого чувства у меня и взаправду несколько длинней и острей На портрете Гамана, с которого делалась гравюра, из-под косынки торчит довольно большое левое ухо, которое, по его мнению, могло бы стать предметом язвительных насмешек, чем это скопировал и сгравировал с моего портрета Св. Липс (имеет в виду гравера по меди Иоганна Генриха Липса из Цюриха, которого Лафатер привлек к работе над гравюрами портретов людей, представленных в его «Физиогномических фрагментах») и что мне уготована участь стать для вечной лиры чистого разума и возвышенного вкуса еще большим Азиной
(Гораций. Послание 13 к Винию Азине:
Лучше отбрось ее прочь, чем там, куда ты прибудешь,
Вьюком людей задевать, Ослицы прозвание насмех
Людям отдав и себя всего города баснею сделав.
Послание I, 13: 7-9), чем мое изображение на символической гравюре.
По сути же вся дружеская иероглифика моей напускной и несколько аффектированной, а также невидимой природы с присущими ей грубоватостью и свободой, пусть даже она сродни ублюдочной фантазии, сводима к замечанию мудрого Горация:
Naturam expellas furca; tamen usque recurret
Et male perrumpet furtim fastida victrix.
Lib. I. Ep. X. v. 24. 2534.
Тот, кто полагает таким гнусным и грубым способом напугать и отринуть меня, а себя прикрыть, в конечном итоге сам будет посрамлен. И поелику я не учен в обращении с цирюльным ремнем, нанятая мною бритва еще не одну доныне нетронутую бороду отнимет и бросит в раскаленную теснину (В этом «центоне» Гаман опирается на книгу Пророка Исаии 7: 20: В тот день обреет Господь бритвою, нанятою по ту сторону реки, царем Ассирийским, голову и волоса на ногах, и даже отнимет бороду). Гнусности известного альфонса лжи, анатомическая жестокость, изощренные пороки - вот они богатые плоды добротного вкуса, кои должны появиться на медной пластинке, чье издание я думаю предоставить моим новообретенным друзьям Циммерману (Иоганн Георг Циммерман - швейцарский врач и автор. Гаман был знаком с его сочинением «О национальной гордости», изданном в 1758 году в Цюрихе. В нем Циммерман рассуждал о патриотизме в монархических государствах, прославляя также прусского короля Фридриха II, что вызвало резкую критику Гамана) и Лафатеру.
Эти национальные признаки философствующих и морализирующих каналий полностью проясняют для меня суть моего отечества, вплоть до absolution (оправдание. В религиозном смысле - отпущение грехов) моего кузена Навала (1 Царств. 25: 2-3: Был некто в Маоне, а имение его на Кармиле, человек очень богатый […] Имя человека того - Навал, а имя жены его - Авигея; эта женщина была весьма умная и красива лицом, а он - человек жестокий и злой нравом) в Богемской Броде (Брода, или Бреда, - местечко в Богемии, у которого в 1434 году потерпели поражение табориты, бывшие радикальным крылом гуситов). Моему кузену Навалу должно принять Божью награду за честь, кою он оказал альфонсу моих земляков, включая послушных покровителей их духовных изяществ, во время исполнения своих здешних государственных дел. Я же, будучи сим утешен, буду продолжать жить как антипод всемирно известных прусских национал-лживостей и национал-льстивостей, взыскуя для себя иной чести, дабы употребить Bonam Naturam (благую природу) иных лучших начал для иных лучших назначений. И да поможет мне Бог! Аминь.
Ну а теперь я с полным хладнокровием поспешаю продолжить попытку, начатую в прошлый зеленый четверг, от коей бы я совсем отказался, ежели бы прилагаемое к письму ослиное ухо (Гаман приложил к письму привезенный Кантором оттиск гравюры со своим портретом) не стало для меня мостиком, кой сильно сократил мне дорогу до Вас. Вот уж правда, что все идущее от любви всегда послужит самому лучшему для нас. Попрошу вложение вернуть мне еще сегодня, поелику вчера я не смог найти ни одного из моих друзей, кои, надеюсь, не будут стыдиться превращению в ослиное моего правого уха, поскольку у философов сии метаморфозы ad modum Апулея (аллюзия на роман Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел») распространяются подалее правого уха. Ну а так, физиогномическая гравюра - в полном Вашем и Ваших близких распоряжении: любуйтесь сколько душе угодно. Я же, впрочем, остаюсь неизменным в своих убеждениях и посему честь имею Ваш, мой высокородный и глубокоуважаемый профессор, покорнейший друг и слуга Иоганн Георг Гаман
Ам Альтен Грабен 18 июля 1775
*** КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА К ПЕРВОМУ ПИСЬМУ ГАМАНА К КАНТУ
Первое письмо Гамана к Канту от 27 июня 1759 года нуждается в подробном комментарии, что связано, с одной стороны, с довольно сложными обстоятельствами, при которых оно было написано, а с другой - с известной сложностью стиля Гамана, названного исследователями «криптологическим».
По поручению торгового дома Беренсов из Риги, в который Гаман был принят по протекции своего университетского друга И. К. Беренса, Гаманнаправляется в Лондон, куда он прибывает в апреле 1757 года с невнятной для исследователей торгово-политической миссией. Она не удается, и после ряда сумбурных событий Гаман достигает предела душевного и финансового крушения. В феврале 1758 года он снимает дешевую гостиницу, едва сводит концы с концами, живет уединенно в обществе немногих книг и начинает читать Библию. Девятнадцатого марта он начинает повторное чтение, в процессе которого пишет собственные заметки и комментарии, названные позже «Библейскими размышлениями» (Biblische Betrachtungen). С 21 апреля Гаман пишет свою исповедь под названием «Мысли о моем жизненном пути» (Gedanken über meinen Lebenslauf). Она была закончена после его возвращения в Ригу. Ни один их этих текстов не был предназначен для опубликования: они были написаны для отца, брата и друзей.
Основная тема этих личных текстов Гамана - то, что он называет «встреча с Богом». Именно тогда весной 1758 года Гаман пережил свое индивидуально-личностное просвещение, которое наполнило его эмоциональной и смысловой энергией на всю оставшуюся жизнь, посвященную попытке «просветить» этим светом немецкое Просвещение XVIII века. Этому «опыту сердца» в Лондоне Гаман остался верен до конца и все его творчество представляет в конце концов масштабную попытку концептуализации своего «Лондонского просветления». В своей исповеди «Мысли о моем жизненном пути» Гаман описывает некоторые обстоятельства этого опыта уже на определенном удалении во времени. Он искренно хотел в начале своего жизненного пути стать «нормальным человеком» Просвещенного времени, о чем, кроме всего прочего, свидетельствует его переписка, в которой он чутко и четко отражал свои внутренние искания в период «гофмейстерства» в поместьях прибалтийских баронов, когда он находился в очень близких, доверительных отношениях с семьей Беренсов в Риге. Эта переписка и затем исповедь Гамана показывают, что до Лондона он жил в «разлуке» между чувством и умом, между просвещенным оптимизмом и чувственным пессимизмом.
«Лондонское просветление» Гамана начинается с «крика», который он слышит в самом центре своего сердца, когда, читая Библию, задумался об Авеле и о словах Бога, обращенных к Каину: «Земля отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Бытие 4, 10). Этот «опыт сердца» с его «криком» Гаман и считает своим пробуждением из сна не подлинного существования, пробуждением, в котором он уже, видимо, предчувствовал свою будущую миссию: пробуждать от «сна» других. Об этом он пишет в письме к Линднеру от 20 июля 1759 года, в котором, отзываясь с большим сочувствием о знакомом присторе Форстмане, умершем накануне в Кенигсберге, подчеркивает: «Что значат дела Демосфена или Цицерона в сравнении с должностью евангелиста, ангела, который умеет и должен сказать своим слушателям ни больше и ни меньше, чем: «Примиритесь с Богом» и который с любовью, но и с силой, и, унижаясь, наставляет их, как если бы он был самим Христом. И к этому пророчески-царскому духу помазан и посвящен, как говорит Петр, каждый христианин: он — проповедник справедливости, свидетель и мученик правды посреди неуязвимого и извращенного рода грешников; здесь (на земле), как царь иудейский, отвержен и коронован венцом терновым, там — сын и наследник, как судия над 12 коленами, венец величия на челе. Вот ощущения, принадлежащие к роду тех чувств, на которые не может и не должен пытаться отважиться, как говорит Клопшток, ни один прозаический писатель. Кто может подражать вещам, которые не могут быть сотворены ни одним из пяти чувств. Эта осязательность произрастает ни на каком другом поле, кроме как поэзия, и не может быть выражена никаким другим языком, кроме как божественным. Эти ощущения происходят из уст Бога и возвращаются в Его ухо. Они, как жертвенный огонь Господа, падающий с неба и подымающийся в небо, — мысли, которые христианин видит во сне или в созерцательности своей тишины, посреди опасностей ночи и чистого поля, несмотря на камень и жесткое изголовье [Бытие 28:11], видит их, подобных ангелам на лестнице Иакова, нисходящим от Бога и восходящим к Богу. Согласно понятиям Клопштока, физическое бодрствование состоит в том состоянии человека, в котором он сам себя осознает. Но ведь это, по сути, — сон души. Наш дух следует только лишь тогда считать бодрствующим, когда он осознает Бога, думает и ощущает Его, и узнает все-присутствие Бога в себе и вокруг себя, которое как душа выражает свое господство над телом и как тело выражает отпечатки духовного воления.
Поэтому человек, живущий в Боге, будет относиться к так называемому «естественному человеку» как бодрствующий к храпящему в глубоком сне, как к грезящему наяву, как к лунатику. Этот глубокий сон ближе всего к смерти, без какого-либо понимания и благого дела. Спящий глубоким сном может иметь более живые фантазии, чем бодрствующий; может больше видеть, слышать, мыслить, чем он, осознавать это «больше», грезить в большем порядке, чем мыслит бодрствующий; быть творцом новых предметов и больших событий. Для него все это - истинно, но все это - обман: все понастоящему истинное, происходящее вокруг него - Тот, Кто с ним говорит; опасности, окружающие его; счастье, ждущее его пробуждения, - все это для него нездешне и ничто для него. Он ничего не видит, не слышит, ничего не понимает, но в теории своих снов ему кажется, что он видит, слышит и понимает бесконечно больше, чем бодрствующий у его кровати. Лунатик полностью соответствует образу практического, делового человека, который говорит и действует со всей осторожностью, обдуманностью и взаимосвязанностью, и выполняет опасные действия с большей уверенностью, чем он смог бы с открытыми глазами. Есть спящие, которые поддаются расспросам и отвечают осмысленно. И если бодрствующий в этом случае захотел бы попытаться переговорить со спящим и попросил бы его дать совет о своем собственном состоянии, то тогда очень легко произошла бы путаница идей, и то, что касается бодрствующего, было бы истолковано противоположным образом. Если предположить, что бодрствующий в горячке воскликнул бы: «Ты спишь, дорогой друг!», то, наверняка, между обоими возник бы серьезный спор. Вопрос в том, возможно ли сегодня при всем честном народе достичь того, чтобы бодрствующий смог убедить спящего в том, что он спит в то время, однако, когда тот спит?» [ZH I 368:29—370:5]. Импликатами этого письма Гамана, касающегося также его горького разлада с Беренсом и полемики с Кантом, являются, по меньшей мере, две темы: 1) Гаман недвусмысленно указывает на то, что современный ему принцип реальности он понимает как «поцелуй дракона», погружающий жизнь в сон; 2) однако неочевидность этого сна настолько самоочевидна, что пребывающий во сне никогда не согласится признать того, что он спит. Поэтому пробудить его ото сна - это большой вопрос Гамана, имплицирующий будущую трагику его места в Просвещении.
«Пробуждение» самого Гамана в «Лондонском переживании» привело к удивительной творческой активности в последний этап его пребывания в Лондоне. Это отразилось и в том, что, несмотря на дневниковый характер и мозаичность мыслей, его «Библейские размышления» в целом образуют неожиданно стройную, взаимосвязанную в своих частях систему, которая поражает еще и тем, что создана человеком, не имеющим какой-либо специальной религиозно-философской подготовки и не занимавшимся когда-либо глубоко какими-либо богословскими авторами. Именно в параметрах этой системы конституируется контур особой герменевтики Гамана, в основе которой - христоцентрическое понимание мира.
В июне 1758 года Гаман возвращается из Англии в Ригу. Накануне отъезда из Лондона он получил письмо от Иоганна Кристофа Беренса, в котором тот писал: «Чтобы не умереть с голода, Вам понадобилась Библия. Теперь время преодолеть себя и вернуться». Гаман в письме к Линднеру так прокомментировал это место из письма друга: «Разве он не хотел написать несколько иначе? А именно: чтобы не умереть с голода, мне нужно было вернуться назад. Но чтобы преодолеть себя, мне нужна была Библия. Именно это он имел в мыслях, и это - правда. Правда то, что не что иное, как эта книга, утолила мой голод, что я проглотил ее, как Иоанн, и почувствовал ее сладость и горечь» [ZH I 304: 17].
В доме Беренсов в Риге его встретили с приязнью, но никаких дел не доверили. Иоганн Кристоф пребывал в это время в Петербурге. Гаман писал ему, пытаясь объяснить смысл происшедшего в Лондоне. Реакция Беренса была сдержанной и выжидательной. В своих письмах он настойчиво пытается «вернуть» Гамана из его «религиозных увлечений» к «просвещенному мышлению». Напряжение в отношениях между обоими возрастает и достигает критической точки, когда Гаман неожиданно для всех и, наверное, для себя самого делает предложение сестре Беренса Катарине. Этот шаг Гамана объяснить довольно трудно: Катарина была старше и, судя по всему, не очень привлекательна. Однако сам Гаман в своем автобиографическом очерке объясняет этот поступок божественным наитием, открывшим ему, что Катарина Беренс предназначена для него как «невеста по желанию Бога». Гаман получает ее согласие, однако вскоре приходит письмо от Иоганна Кристофа Беренса с решительным отказом. Это означало начало разрыва. В январе 1759 года Гаман спешно уезжает в Кенигсберг.
Драма нарушенной дружбы между Гаманом и его университетским другом Беренсом и стала причиной появления первого письма Гамана к Канту и первого значительного сочинения Гамана, проявившего всю остроту его полемического таланта и глубину его философского дара. Несмотря на чрезвычайно беспощадную переписку, полную укоризн и взаимных упреков, Беренс не хочет терять друга и в июне 1759 года приезжает в Кенигсберг, чтобы вернуть Гамана в русло современного Просвещения из паутины «религиозных предрассудков и фантазий». За поддержкой он обращается к магистру философии Иммануилу Канту. О первой встрече Беренса, Канта и Гамана известно из дневниковых записей «заблудшего»: в начале июля 1759 года все трое поужинали в скромном заведении «Виндмюле». Спустя некоторое время Беренс и Кант нанесли Гаману «целевой» визит: речь шла о его «возврате». Конкретным проявлением «просвещенного выздоровления» Гамана должен был стать предложенный Кантом перевод ряда статей французской «Энциклопедии» Дидро и д`Аламбера. Ему дали два дня на размышление. Но Гаман уже не мог «вернуться». Он отказывается от дальнейших встреч с Кантом и Беренсом, а вместо этого пишет обширное письмо, охарактеризованное им самим как «граната», которая должна была отпугнуть Канта и Беренса от бесполезных попыток обращения Гамана в традиционное Просвещение. Так был сожжен последний мост. Однако смысловой драматизм прерванной дружбы приобретает характер обостренного столкновения двух противоположных мировоззрений и достигает кульминации в первом значительном сочинении Гамана «Достопримечательные мысли Сократа», первый печатный экземпляр которого «кенигсбергский маг» получил к Рождеству 1759 года. Таковы обстоятельства, сопровождающие появление публикуемого в этом выпуске первого письма Гамана к Канту.
Уже в этом письме проявляется особая специфика стиля Гамана, которая большинство из тех, кто пытается читать его работы, раздражает и лишь немногих восхищает. Особенность этого стиля обусловлена, с одной стороны, укорененностью Гамана в традиции филологической энциклопедичности, а с другой — христоцентрической направленностью его идей. Эта особенность реализуется в диапазоне энциклопедической риторики традиционной литературы с привлечением всех «силовых полей» семантики слова, однако в строгой смысловой центрированности, не допускающей произвола. Поэтому возникает своеобразный парадокс: это — противоречие между мощной, захватывающей динамикой образов, тем, аллюзий, «игры», за которой не поспевает читатель, и своеобразным «законом бережливости» христоцентрических смыслов; это — диалектическое противоречие между центробежностью семантической «игры» и центростремительностью смыслов, «обугливающих» внешнюю пестроту до внутренней простоты. На упрек критики в запутанности его «Достопримечательных мыслей Сократа» Гаман отвечает: «Не ищите блондинку среди играющих с Аполлоном… Не смотрите на меня, что я такой черный, потому как гений меня так обжег» [N II 107:3].
В связи со спецификой стиля Гамана встает вопрос о том, а не является ли его творчество своеобразным «постмодерном» XVIII века, поскольку ему свойственны характерные черты постмодернистской стилистики: 1) его стремление облечься в маску и спрятаться за псевдонимом (Сократ, Пан, Пастух, Сивилла, Химера, Иерофант, рыцарь Розенкрейц, Санчо Панса и другие); 2) его так называемый «центостиль», или «рапсодия»; 3) его искусство цитации и аллюзии; 4) его техника коллажа; 5) его мощная «деконструкция» господствующих «конструкций» мысли; 6) его типологическая «игра»; 7) его апокалиптическая «несерьезность» в карнавале «смеховой культуры» его сочинений. Но одновременно ему чужды связанные с постмодерном необязательность мысли, «вечное возвращение» в ничто, духовное и телесное «бродяжничество», поскольку «вечный круг» Гамана обустраивается в конечном итоге в мощную систему со своим четко обозначенным эпицентром, к которому ведут все «силовые линии» его мысли и чувства. Гаман не «бездомен»: он уверен, что «блудный сын» XVIII века успел вернуться в отчий дом.
Характерная особенность стиля Гамана связана с тем, что его тексты — «центоны» в значительной мере состоят из «лоскутков», чужих понятий, цитат или фрагментов цитат, которые вырываются им из различных контекстов и «вклеиваются», «вшиваются» в живую ткань «топоса» и «типа» его собственных рассуждений. Выбор Гаманом «центотехники» обусловил, с одной стороны, сложность понимания его сочинений, представляющих собой головоломный коллаж, ребус, «монтаж» цитат. Но, с другой стороны, «cento» (лос- кутность текста) гармонично отражает главную суть гамановской антропологии — зависимость. Подобно тому, как все фрагменты, цитаты, аллюзии «коллажа» его сочинений приобретают проясняющую цельность в «силовом поле» христологической герменевтики, каждый человек находится, согласно Гаману, в «силовом поле» зависимости от Бога, попытка выхода из которого ведет к отчуждению от собственного бытия, от подлинного «быть». В письме к Якоби от 1 декабря 1784 года Гаман пишет: «To be, or not to be? That is the question. — «Быть», конечно, является «первым» и «всем» каждой вещи. Но τό őν (греч. «быть») древней метафизики превратилось, к сожалению, в идеал чистого разума, чье «быть или не быть» не может быть им обнаружено. Первоначальное «быть» есть истина, сообщенное есть благодать. «Не быть» — это нехватка или «кажение» первого и последнего, через разнообразное Ничто которого теряются из вида единство и центральная точка» [ZH V 271:25-]. «Cento» Гамана — стилистически обнаруживаемое стремление «быть», а также стремление побудить «быть» своих адресатов. Но это «быть», подчеркнутое в «сento», означает признание своей зависимости. Вот почему Гаман и свое противодействие Просвещению фактически свел к вопросу о зависимости, который во всей остроте встал перед его глазами в контексте статьи Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?». Девиз Канта о том, что Просвещение означает «решимость и мужество» человека «пользоваться своим собственным рассудком» «без руководства со стороны кого-либо другого», Гаман сводит к вопросу о том, кто же этот «другой», которого имеет в виду Кант, и кто же будет другим «другой», под опекунство которого, согласно Гаману, неизбежно подставит самого себя освободившийся от первого «другого» разум?
«Центотехника» - это выражение подчеркнутой зависимости, открытой Гаманом в опыте «Лондонского переживания», зависимости от Бога, от Его Слова, поэтому в «центо» Гамана преобладают цитаты из Библии, «буквой» и «духом» которой он владел превосходно. «Истинный гений знает свою зависимость», - пишет Гаман позже в контексте полемики о природе гения [N II, 260—22]. Однако при всей концептуальной обусловленности «cento» в творчестве Гамана эта стилистическая техника с ее «криптичностью» невольно создает «онтологический разрыв» между его текстом и герменевтической способностью XVIII века. Этот разрыв драматично подчеркивает изоморфизм судьбы Гамана архетипике «пророка», которому уготована участь непонимания. Для современного исследователя, однако, это не снимает вопроса о том, какая герменевтика и риторика необходимы для понимания и интерпретационного развертывания «загадки» Гамана.
Первое письмо Гамана к Канту от 27 июня 1759 года нуждается в подробном комментарии, что связано, с одной стороны, с довольно сложными обстоятельствами, при которых оно было написано, а с другой - с известной сложностью стиля Гамана, названного исследователями «криптологическим».
По поручению торгового дома Беренсов из Риги, в который Гаман был принят по протекции своего университетского друга И. К. Беренса, Гаманнаправляется в Лондон, куда он прибывает в апреле 1757 года с невнятной для исследователей торгово-политической миссией. Она не удается, и после ряда сумбурных событий Гаман достигает предела душевного и финансового крушения. В феврале 1758 года он снимает дешевую гостиницу, едва сводит концы с концами, живет уединенно в обществе немногих книг и начинает читать Библию. Девятнадцатого марта он начинает повторное чтение, в процессе которого пишет собственные заметки и комментарии, названные позже «Библейскими размышлениями» (Biblische Betrachtungen). С 21 апреля Гаман пишет свою исповедь под названием «Мысли о моем жизненном пути» (Gedanken über meinen Lebenslauf). Она была закончена после его возвращения в Ригу. Ни один их этих текстов не был предназначен для опубликования: они были написаны для отца, брата и друзей.
Основная тема этих личных текстов Гамана - то, что он называет «встреча с Богом». Именно тогда весной 1758 года Гаман пережил свое индивидуально-личностное просвещение, которое наполнило его эмоциональной и смысловой энергией на всю оставшуюся жизнь, посвященную попытке «просветить» этим светом немецкое Просвещение XVIII века. Этому «опыту сердца» в Лондоне Гаман остался верен до конца и все его творчество представляет в конце концов масштабную попытку концептуализации своего «Лондонского просветления». В своей исповеди «Мысли о моем жизненном пути» Гаман описывает некоторые обстоятельства этого опыта уже на определенном удалении во времени. Он искренно хотел в начале своего жизненного пути стать «нормальным человеком» Просвещенного времени, о чем, кроме всего прочего, свидетельствует его переписка, в которой он чутко и четко отражал свои внутренние искания в период «гофмейстерства» в поместьях прибалтийских баронов, когда он находился в очень близких, доверительных отношениях с семьей Беренсов в Риге. Эта переписка и затем исповедь Гамана показывают, что до Лондона он жил в «разлуке» между чувством и умом, между просвещенным оптимизмом и чувственным пессимизмом.
«Лондонское просветление» Гамана начинается с «крика», который он слышит в самом центре своего сердца, когда, читая Библию, задумался об Авеле и о словах Бога, обращенных к Каину: «Земля отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Бытие 4, 10). Этот «опыт сердца» с его «криком» Гаман и считает своим пробуждением из сна не подлинного существования, пробуждением, в котором он уже, видимо, предчувствовал свою будущую миссию: пробуждать от «сна» других. Об этом он пишет в письме к Линднеру от 20 июля 1759 года, в котором, отзываясь с большим сочувствием о знакомом присторе Форстмане, умершем накануне в Кенигсберге, подчеркивает: «Что значат дела Демосфена или Цицерона в сравнении с должностью евангелиста, ангела, который умеет и должен сказать своим слушателям ни больше и ни меньше, чем: «Примиритесь с Богом» и который с любовью, но и с силой, и, унижаясь, наставляет их, как если бы он был самим Христом. И к этому пророчески-царскому духу помазан и посвящен, как говорит Петр, каждый христианин: он — проповедник справедливости, свидетель и мученик правды посреди неуязвимого и извращенного рода грешников; здесь (на земле), как царь иудейский, отвержен и коронован венцом терновым, там — сын и наследник, как судия над 12 коленами, венец величия на челе. Вот ощущения, принадлежащие к роду тех чувств, на которые не может и не должен пытаться отважиться, как говорит Клопшток, ни один прозаический писатель. Кто может подражать вещам, которые не могут быть сотворены ни одним из пяти чувств. Эта осязательность произрастает ни на каком другом поле, кроме как поэзия, и не может быть выражена никаким другим языком, кроме как божественным. Эти ощущения происходят из уст Бога и возвращаются в Его ухо. Они, как жертвенный огонь Господа, падающий с неба и подымающийся в небо, — мысли, которые христианин видит во сне или в созерцательности своей тишины, посреди опасностей ночи и чистого поля, несмотря на камень и жесткое изголовье [Бытие 28:11], видит их, подобных ангелам на лестнице Иакова, нисходящим от Бога и восходящим к Богу. Согласно понятиям Клопштока, физическое бодрствование состоит в том состоянии человека, в котором он сам себя осознает. Но ведь это, по сути, — сон души. Наш дух следует только лишь тогда считать бодрствующим, когда он осознает Бога, думает и ощущает Его, и узнает все-присутствие Бога в себе и вокруг себя, которое как душа выражает свое господство над телом и как тело выражает отпечатки духовного воления.
Поэтому человек, живущий в Боге, будет относиться к так называемому «естественному человеку» как бодрствующий к храпящему в глубоком сне, как к грезящему наяву, как к лунатику. Этот глубокий сон ближе всего к смерти, без какого-либо понимания и благого дела. Спящий глубоким сном может иметь более живые фантазии, чем бодрствующий; может больше видеть, слышать, мыслить, чем он, осознавать это «больше», грезить в большем порядке, чем мыслит бодрствующий; быть творцом новых предметов и больших событий. Для него все это - истинно, но все это - обман: все понастоящему истинное, происходящее вокруг него - Тот, Кто с ним говорит; опасности, окружающие его; счастье, ждущее его пробуждения, - все это для него нездешне и ничто для него. Он ничего не видит, не слышит, ничего не понимает, но в теории своих снов ему кажется, что он видит, слышит и понимает бесконечно больше, чем бодрствующий у его кровати. Лунатик полностью соответствует образу практического, делового человека, который говорит и действует со всей осторожностью, обдуманностью и взаимосвязанностью, и выполняет опасные действия с большей уверенностью, чем он смог бы с открытыми глазами. Есть спящие, которые поддаются расспросам и отвечают осмысленно. И если бодрствующий в этом случае захотел бы попытаться переговорить со спящим и попросил бы его дать совет о своем собственном состоянии, то тогда очень легко произошла бы путаница идей, и то, что касается бодрствующего, было бы истолковано противоположным образом. Если предположить, что бодрствующий в горячке воскликнул бы: «Ты спишь, дорогой друг!», то, наверняка, между обоими возник бы серьезный спор. Вопрос в том, возможно ли сегодня при всем честном народе достичь того, чтобы бодрствующий смог убедить спящего в том, что он спит в то время, однако, когда тот спит?» [ZH I 368:29—370:5]. Импликатами этого письма Гамана, касающегося также его горького разлада с Беренсом и полемики с Кантом, являются, по меньшей мере, две темы: 1) Гаман недвусмысленно указывает на то, что современный ему принцип реальности он понимает как «поцелуй дракона», погружающий жизнь в сон; 2) однако неочевидность этого сна настолько самоочевидна, что пребывающий во сне никогда не согласится признать того, что он спит. Поэтому пробудить его ото сна - это большой вопрос Гамана, имплицирующий будущую трагику его места в Просвещении.
«Пробуждение» самого Гамана в «Лондонском переживании» привело к удивительной творческой активности в последний этап его пребывания в Лондоне. Это отразилось и в том, что, несмотря на дневниковый характер и мозаичность мыслей, его «Библейские размышления» в целом образуют неожиданно стройную, взаимосвязанную в своих частях систему, которая поражает еще и тем, что создана человеком, не имеющим какой-либо специальной религиозно-философской подготовки и не занимавшимся когда-либо глубоко какими-либо богословскими авторами. Именно в параметрах этой системы конституируется контур особой герменевтики Гамана, в основе которой - христоцентрическое понимание мира.
В июне 1758 года Гаман возвращается из Англии в Ригу. Накануне отъезда из Лондона он получил письмо от Иоганна Кристофа Беренса, в котором тот писал: «Чтобы не умереть с голода, Вам понадобилась Библия. Теперь время преодолеть себя и вернуться». Гаман в письме к Линднеру так прокомментировал это место из письма друга: «Разве он не хотел написать несколько иначе? А именно: чтобы не умереть с голода, мне нужно было вернуться назад. Но чтобы преодолеть себя, мне нужна была Библия. Именно это он имел в мыслях, и это - правда. Правда то, что не что иное, как эта книга, утолила мой голод, что я проглотил ее, как Иоанн, и почувствовал ее сладость и горечь» [ZH I 304: 17].
В доме Беренсов в Риге его встретили с приязнью, но никаких дел не доверили. Иоганн Кристоф пребывал в это время в Петербурге. Гаман писал ему, пытаясь объяснить смысл происшедшего в Лондоне. Реакция Беренса была сдержанной и выжидательной. В своих письмах он настойчиво пытается «вернуть» Гамана из его «религиозных увлечений» к «просвещенному мышлению». Напряжение в отношениях между обоими возрастает и достигает критической точки, когда Гаман неожиданно для всех и, наверное, для себя самого делает предложение сестре Беренса Катарине. Этот шаг Гамана объяснить довольно трудно: Катарина была старше и, судя по всему, не очень привлекательна. Однако сам Гаман в своем автобиографическом очерке объясняет этот поступок божественным наитием, открывшим ему, что Катарина Беренс предназначена для него как «невеста по желанию Бога». Гаман получает ее согласие, однако вскоре приходит письмо от Иоганна Кристофа Беренса с решительным отказом. Это означало начало разрыва. В январе 1759 года Гаман спешно уезжает в Кенигсберг.
Драма нарушенной дружбы между Гаманом и его университетским другом Беренсом и стала причиной появления первого письма Гамана к Канту и первого значительного сочинения Гамана, проявившего всю остроту его полемического таланта и глубину его философского дара. Несмотря на чрезвычайно беспощадную переписку, полную укоризн и взаимных упреков, Беренс не хочет терять друга и в июне 1759 года приезжает в Кенигсберг, чтобы вернуть Гамана в русло современного Просвещения из паутины «религиозных предрассудков и фантазий». За поддержкой он обращается к магистру философии Иммануилу Канту. О первой встрече Беренса, Канта и Гамана известно из дневниковых записей «заблудшего»: в начале июля 1759 года все трое поужинали в скромном заведении «Виндмюле». Спустя некоторое время Беренс и Кант нанесли Гаману «целевой» визит: речь шла о его «возврате». Конкретным проявлением «просвещенного выздоровления» Гамана должен был стать предложенный Кантом перевод ряда статей французской «Энциклопедии» Дидро и д`Аламбера. Ему дали два дня на размышление. Но Гаман уже не мог «вернуться». Он отказывается от дальнейших встреч с Кантом и Беренсом, а вместо этого пишет обширное письмо, охарактеризованное им самим как «граната», которая должна была отпугнуть Канта и Беренса от бесполезных попыток обращения Гамана в традиционное Просвещение. Так был сожжен последний мост. Однако смысловой драматизм прерванной дружбы приобретает характер обостренного столкновения двух противоположных мировоззрений и достигает кульминации в первом значительном сочинении Гамана «Достопримечательные мысли Сократа», первый печатный экземпляр которого «кенигсбергский маг» получил к Рождеству 1759 года. Таковы обстоятельства, сопровождающие появление публикуемого в этом выпуске первого письма Гамана к Канту.
Уже в этом письме проявляется особая специфика стиля Гамана, которая большинство из тех, кто пытается читать его работы, раздражает и лишь немногих восхищает. Особенность этого стиля обусловлена, с одной стороны, укорененностью Гамана в традиции филологической энциклопедичности, а с другой — христоцентрической направленностью его идей. Эта особенность реализуется в диапазоне энциклопедической риторики традиционной литературы с привлечением всех «силовых полей» семантики слова, однако в строгой смысловой центрированности, не допускающей произвола. Поэтому возникает своеобразный парадокс: это — противоречие между мощной, захватывающей динамикой образов, тем, аллюзий, «игры», за которой не поспевает читатель, и своеобразным «законом бережливости» христоцентрических смыслов; это — диалектическое противоречие между центробежностью семантической «игры» и центростремительностью смыслов, «обугливающих» внешнюю пестроту до внутренней простоты. На упрек критики в запутанности его «Достопримечательных мыслей Сократа» Гаман отвечает: «Не ищите блондинку среди играющих с Аполлоном… Не смотрите на меня, что я такой черный, потому как гений меня так обжег» [N II 107:3].
В связи со спецификой стиля Гамана встает вопрос о том, а не является ли его творчество своеобразным «постмодерном» XVIII века, поскольку ему свойственны характерные черты постмодернистской стилистики: 1) его стремление облечься в маску и спрятаться за псевдонимом (Сократ, Пан, Пастух, Сивилла, Химера, Иерофант, рыцарь Розенкрейц, Санчо Панса и другие); 2) его так называемый «центостиль», или «рапсодия»; 3) его искусство цитации и аллюзии; 4) его техника коллажа; 5) его мощная «деконструкция» господствующих «конструкций» мысли; 6) его типологическая «игра»; 7) его апокалиптическая «несерьезность» в карнавале «смеховой культуры» его сочинений. Но одновременно ему чужды связанные с постмодерном необязательность мысли, «вечное возвращение» в ничто, духовное и телесное «бродяжничество», поскольку «вечный круг» Гамана обустраивается в конечном итоге в мощную систему со своим четко обозначенным эпицентром, к которому ведут все «силовые линии» его мысли и чувства. Гаман не «бездомен»: он уверен, что «блудный сын» XVIII века успел вернуться в отчий дом.
Характерная особенность стиля Гамана связана с тем, что его тексты — «центоны» в значительной мере состоят из «лоскутков», чужих понятий, цитат или фрагментов цитат, которые вырываются им из различных контекстов и «вклеиваются», «вшиваются» в живую ткань «топоса» и «типа» его собственных рассуждений. Выбор Гаманом «центотехники» обусловил, с одной стороны, сложность понимания его сочинений, представляющих собой головоломный коллаж, ребус, «монтаж» цитат. Но, с другой стороны, «cento» (лос- кутность текста) гармонично отражает главную суть гамановской антропологии — зависимость. Подобно тому, как все фрагменты, цитаты, аллюзии «коллажа» его сочинений приобретают проясняющую цельность в «силовом поле» христологической герменевтики, каждый человек находится, согласно Гаману, в «силовом поле» зависимости от Бога, попытка выхода из которого ведет к отчуждению от собственного бытия, от подлинного «быть». В письме к Якоби от 1 декабря 1784 года Гаман пишет: «To be, or not to be? That is the question. — «Быть», конечно, является «первым» и «всем» каждой вещи. Но τό őν (греч. «быть») древней метафизики превратилось, к сожалению, в идеал чистого разума, чье «быть или не быть» не может быть им обнаружено. Первоначальное «быть» есть истина, сообщенное есть благодать. «Не быть» — это нехватка или «кажение» первого и последнего, через разнообразное Ничто которого теряются из вида единство и центральная точка» [ZH V 271:25-]. «Cento» Гамана — стилистически обнаруживаемое стремление «быть», а также стремление побудить «быть» своих адресатов. Но это «быть», подчеркнутое в «сento», означает признание своей зависимости. Вот почему Гаман и свое противодействие Просвещению фактически свел к вопросу о зависимости, который во всей остроте встал перед его глазами в контексте статьи Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?». Девиз Канта о том, что Просвещение означает «решимость и мужество» человека «пользоваться своим собственным рассудком» «без руководства со стороны кого-либо другого», Гаман сводит к вопросу о том, кто же этот «другой», которого имеет в виду Кант, и кто же будет другим «другой», под опекунство которого, согласно Гаману, неизбежно подставит самого себя освободившийся от первого «другого» разум?
«Центотехника» - это выражение подчеркнутой зависимости, открытой Гаманом в опыте «Лондонского переживания», зависимости от Бога, от Его Слова, поэтому в «центо» Гамана преобладают цитаты из Библии, «буквой» и «духом» которой он владел превосходно. «Истинный гений знает свою зависимость», - пишет Гаман позже в контексте полемики о природе гения [N II, 260—22]. Однако при всей концептуальной обусловленности «cento» в творчестве Гамана эта стилистическая техника с ее «криптичностью» невольно создает «онтологический разрыв» между его текстом и герменевтической способностью XVIII века. Этот разрыв драматично подчеркивает изоморфизм судьбы Гамана архетипике «пророка», которому уготована участь непонимания. Для современного исследователя, однако, это не снимает вопроса о том, какая герменевтика и риторика необходимы для понимания и интерпретационного развертывания «загадки» Гамана.
ПЕРЕВОДЧИК
Гильманов Владимир Хамитович - д-р филол. наук, проф. кафедры зарубежной филологии факультета филологии и журналистики Российского Государственного университета имени Иммануила Канта
