Александр Воейков. Приятности дурной погоды

рассказы Александра Воейкова, написанные под псевдонимом А. Кораблинский и другие; печатавшиеся в Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду за 1831-1837 гг. в рубрике Пересмешник


ЖУРНАЛИСТ

Кому из подёнщиков от сотворения мира достался более тяжкий, более утомительный труд, как не Журналисту? Из сих первых строк, Вы, мои любезные читатели, уже догадаться можете, что здесь описываются не важные занятия степенных издателей Горного, Мануфактурного, Военного и Медицинского журналов. 

Сии Господа Издатели выпускают в месяц по одной книжке, или еще менее; помещают в них статьи, обработанные учеными Комитетами, известия о новых изобретениях, сделанных в других образованных Европейских государствах. Их цель - польза; их средство - распространение полезных сведений, улучшений, преобразований. 

Я говорю собственно не о Журналисте, а о Газетчике. Едва кончил он нынешний листок, как столбцы завтрашнего дня алчут нового оригинала; будучи осужден каждый день выдумывать что-нибудь новое, часто наперекор уму, он также не видит конца беспрестанно возрождающимся белым страницам, как Дочери Даная тщетно стараются наполнить бездонную бочку.
 
Еще бы, может быть, труды его несколько вознаграждались, если б он мог питать, хотя отдаленную надежду на сладкий сон в Академических креслах; но в наше время ни одному еще Журналисту не удалось попасть в сословие 60 ученых мужей, кроме двоих (Каченовского и Воейкова).

Повременные сочинения, эти скоропреходящие дети случая, столь же лёгкие, как листки Сивиллы, столь же скоропреходящие, как насекомые Гипаниса, не переживают захождения солнца, видавшего их рождение; наутро печальный взор отца видит уже их превращение в свертки, в которых продают перец и сельди в ближних мелочных лавочках. Судьба будто нарочно забавляется над Журналистом, приводя его в такие положения, которые во всем противоречат расположению души его: бывает ли он весел?

Ему должно погружаться в задумчивость и оплакивать какое-нибудь бедствие. Любимая его жена родила ему сына, а он должен писать Некрологи. Врач его предписал ему диету, а ему надобно описывать дипломатический обед и заставлять читателей своих мысленно обонять приятный запах трюфелей. Наконец, находят на него припадки сплина, а он принужден смешить других описанием какого-нибудь забавного происшествия, вы увидите на устах его улыбку, не лучше той, какую Гораций заметил у Иксиона при звуках лиры Эрмиевой в царстве теней.

Просидев несколько часов над своим письменным столом, Журналист выходит из своего заточения; все, представляющееся глазам его, делается предметом его внимания, его замечаний. Перед ним является природа с открытыми прелестями, но во всем, что окружает его, он видит только предметы журнальных статей! 

Все его понятия, все чувства отливаются в периодическую Форму, чтобы после взгромоздиться в столбцы, развернуться листочками. Вы везде его встретите со вздернутым носом, с открытым ртом; он ищет приключений и с жадностью схватывает всякую новость. Грабежи, разбои, самоубийства, драки, пожары, моровая, язва, холера, землетрясения, наводнения составляют для него драгоценную добычу, которою обогащается его записная книжка. Это обильная Жатва трогательных случаев, которые жнет он на улицах для раздражения нерв у своих чувствительных подписчиков.

Самое даже бедствие его собратий-журналистов: четвертая несостоятельность г. Олина, задержание множества номеров издателем Северного Меркурия, вместо того, чтобы заставить его проливать слезы сострадания, наполняют сердце его (впрочем, недурное) радостью: ибо доставляют содержание новой статейки.

Он никогда не пропустит случая быть на разводе, на параде, при спуске корабля, на гулянье Крестовского Острова, при отплытии эскадры в Кронштадт, на Петергофском празднике, в Красносельском лагере. 

Утром видишь его в церкви, которую освящают, в торжественном Академическом собрании, на публичном испытании в каком-нибудь частном пансионе, в военном училище или воспитательном заведении для девиц. Потом, до 4 часов бегает он по Гостиному Двору, рыщет по магазинам, берёт там, на пробу чай, перчатки, склянки, eau de Cologue, курения; заглядывает в космораму, забегает в диораму, на выставку Академии художеств или мануфактурных Русских изделий. 

Сию минуту осматривал он кабинет восковых Фигур, и вот уже в зверинце ласкает льва, дразнит гиену, хохочет проказам обезьяны; любуется, смотря, как ужасная змея пожирает целиком живых индеек. Это зрелище возбуждает в нем аппетит; он спешит в ресторацию к Дюбуа, где собираются Гвардейские Офицеры, писатели, Французские Актёры, игроки, шарлатаны. Кофе пьёт в кондитерской у Вульфа, называемой кофейным домом литераторов, дремлет на софе и спешит в Театр; шипеть против Князя Шаховского, рукоплескать Грибоедову, хвалить стихи Офросимова, пожимать плечами слушая нелепицу Мунда. 

Заглядывает ли он за кулисы: там его осыпают бранью; называют невеждою, судьей подкупленным, пристрастным; уверяют, что он дает свои приговоры Актёрам и Актрисам вполпьяна, или с похмелья. 

Кроткая Ксения не властна над собою; она раскраснелась, как жареный рак и упрекает Журналиста; Эйлалия на него косится, Валерия опять закрывает глаза. Журналист, хотя и чувствует неприятность своего положения, но как обстрелянный воин, не обращая внимания ни на шум, ни на колкости, заговаривает с одним, пожимает руку у другого, шутит с третьим. Тогда сцена позади сцены переменяется: 

Все толпятся вокруг мощного раздавателя похвал и закулисной славы: Карл Мор усмиряет свое бешенство, Димитрий Донской обращается с ним, как с равным; Вильгельм Тель почти ползает на коленах, Иван-Царевич зовет на чай, Людовик XIV потчует табаком Журналиста, Медея начинает перед ним кокетничать и фурии делают ему страстные глазки.
Но истинный Журналист неумолим; над ним бессильны все искушения, один только строгий вкус управляет пером его: за него общее мнение. Оно рано или поздно покроет стыдом корыстолюбивого Аристарха, который бы захотел продавать похвалы за золото, и подлого Зоила, который бы усиливался очернить талант Каратыгина большого, или Брянского.
Из театра Журналист бежит домой, записывает наскоро свои замечания и садится или править слог и правописание в статье, полученной из дальнего города; или готовить письма на завтрашнюю почту. Исключая Министров и Статс-Секретарей, никто не ведет такой обширной, постоянной переписки, как Журналист; все части света соединяются в его кабинете. 

А сколько надобно ему перечитать книг, журналов, газет иностранных, сделать из них выписки, отметить и отослать статьи для перевода; пробежать все вновь выходящие Русские книги и дать об их достоинстве свое мнение; перелистать до 40 разных Русских периодических изданий. К такому издателю журнала или газеты, справедливо можно обратить следующие стихи из послания к Цензору:

     Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
     Нередко о твоей жалею я судьбе:
     Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
     Хлыстова, Рюмкина единственный читатель,
     Ты вечно разбирать обязан за грехи
     То прозу глупую, то вялые стихи.

     Российских авторов нелегкое встревожит:
     Кто Английский роман с Французского преложит,
     Тот оду сочинит потея, да кряхтя,
     Другой трагедию напишет нам шутя -
     До них нам дела нет, а ты зевай и ахай;
     И хочешь или нет, разбор свой напечатай.
     Газетчик мученик, порой захочет он
     Ум чтеньем освежит; Руссо, Вольтер, Бюффон,
     Державин, Карамзин манят его желанье;
     А должен посвятить бесплодное вниманье
     На бредни новые какого-то враля,
     Которому досуг петь рощи, да поля,
     Да связь утратя в них, ищи ее сначала!

Никто не принимает таких многочисленных и разнообразных посещений, никто не может лучше судить о мелких видах тщеславия, никто не видит так близко как ползает спесь, как Аристид кривит душой, а Катон изгибается. 

К Журналисту являются знатные господа и миллионщики с произведениями своего пера, уже напечатанными и с тетрадями, которые просят напечатать; сюда стекаются благотворители с объявлениями о своих тайных пожертвованиях на богоугодные заведения; тут же найдете вы Ветерана, которому нужно напомнить прежние свои заслуги, Литератора, пришедшего посоветоваться о плане преднамереваемого им творения; прыгуна по канату, комедианта, приехавшего сюда с труппою собак-танцовщиц, продавца мыла от веснушек и помады для ращения волос.

Заметьте, что все это мучители посторонние, мимолетные; а есть у каждого Журналиста истязатели домашние, постоянные. В передней у него найдете вы разносчиков его листков по городу и на почту; Инвалида, принёсшего корректуру; наборщика, который требует на полполосы оригинала; перед кабинетом сидят два-три его сотрудника и дожидаются приказаний, два-три юноши-писателя, полдюжины крестьян-стихотворцев, лекарь от заиканья с машинкой в руке, врач от каменной болезни с новоизобретённым инструментом, кузнец с подковою нового образца... 

Словом, никто не оставляет в покое нашего героя, даже Магнетизёр, который, желая доказать ему силу своего искусства, всегда выходит от него последний, т.е. дождавшись, когда он заснет у камина и сильным храпом напомнит посетителю, что ему пора спать.
Не будем тревожить мирного сна его; мы уже знаем, какие заботы, суеты, хлопоты, досады ожидают его при пробуждении.

ПРАЗДНЫЙ И ДЕЯТЕЛЬНЫЙ

Просидев несколько часов кряду за письменным столом и измарав несколько листов бумаги, я чувствую какое-то самодовольствие: это всегда бывает со мной после тяжких умственных замятий. Тогда я отворяю окно; прохладный ветерок ласкает мой лоб и пылающие щеки и играет волосами. Я смотрю на небо, слышу шум города и дышу свободнее. 

Мысль быть полезным для суетливой толпы, поддерживает быстрое течение крови в моих жилах. Я втайне наслаждаюсь удовольствием, воображая, что содействую нравственному улучшению рода человеческого; потом охотно ищу развлечения, доставляемого внешнею природой; я не углубляюсь более в себя, чтобы лучше освежиться и с большею силой опять предаться размышлениям.

Высунув голову в окно, кидая взгляды направо и налево к моим соседям, я делаю свои наблюдения, но без всякой дурной цели. Погода прекрасна; окна, как нарочно, все открыты: я не выступаю из пределов скромности. 

Здесь живет прелестная молодая дама; все часы ее посвящены искусствам: на мольберт поставлен натянутый холст, который ожидает волшебной кисти художницы, подле него палитра с живыми красками, далее золотая арфа, множество нот, журналов, мелких сочинений; библиотека, составленная из книг в пышном переплете. Наконец, в глубине уборной комнаты Дамский журнал с картинами мод: все это вижу я из окна. 

С другой стороны живет Коллежский Асессор Вертушкин - настоящий образец Парижских молодых людей: на дворе лошади его бьют копытами по звонкой мостовой, кучера заводят Русские песни, жокеи насвистывают простонародные Английские. Колеса воздушного кабриолета его каждый день пропускаются сквозь воду, чтобы лучше светился лак. 

Солнечные лучи то отражаются на позолоченной сбруе, то играют в ярких отливах на белоснежных гривах и хвостах четырех статных коней, которые столь же нетерпеливо позволяют себя чистить конюхам, сколь безропотно сии последние ежедневно отправляют эту работу. На дворе шумят без умолку; днем и ночью моют, чистят, отпрягают, запрягают лошадей, хохочут, бранятся: все это слышу я из моей комнаты.

Иногда, кажется, с обеих сторон меняют взгляд на взгляд, но прелестная соседка почти всегда сидит за работой; у нее бывают гости, но я не замечал у нее никого, кроме почтенных летами особ, старушек, Священника; она мало выезжает, зато муж ее редко бывает дома. 

Что же касается до любезного соседа, то он, в своем Китайском халате, подпоясанный персидским кушаком, в ермолке на голове, с трубкой в зубах, вечно торчит в окне; или в желтых полусапожках, в эриванке (шапочка особого покроя), с хлыстиком в руке расхаживает по двору, гуляет по конюшне, и со строгим вниманием знатока осматривает каждую вещь: то гербы свои, украшенные короной, то лошадиные копыта. 

Он важно щелкает хлыстиком, сметает батистовым платком пыль с хомутов, пробует крепка ли у седла подпруга; заставляет при себе расчесывать лошадиные гривы, замывать хвосты; стравливает задорного бульдога Тамерлана с огромным Датским Наполеоном, потом разнимает их; одним словом, он все утро занят изящным искусством шорника и скотской натурой.
Я не имел причины думать худо ни о соседке, ни о соседе: но судя по наружности, первой отдавал преимущество перед последним. Только вчера открылось, как сильно я ошибался на их счет, и как они обо мне думают.
Случайно встретился я с камердинером своего соседа в Троицком переулке. Я ходил в Университет, посоветоваться с одним знакомым мне Профессором о том: каким образом история о Ромуле и Реме может войти в Российскую историю? 

Камердинер этот, самый тонкий плут, которому не достает только ума и ловкости, чтобы сравняться с Полистом, слугой Хвастуна в остроумной классической комедии Княжнина. Он поклонился мне с видом кроткости: правду говорят, что суровый взгляд обуздывает людей, привыкших служить другим, а ласковый делает их откровенными. 

Он заговорил со мной, я ему отвечал; завязался разговор, не знаю от чего мне вздумалось сказать, что ему должно быть весьма приятно прислуживать барину-празднолюбцу. - Празднолюбцу! - вскричал он с досадой, - вам сударь, приличнее это название: вы проводите целые дни, не трогаясь с места, уткнув нос в книгу, или глядя на небо. Празднолюбцу! нет, сударь, мой Барин самый деятельный человек в целом Петербурге.

-Ты меня удивляешь, - отвечал я, - твой Господин занимается?
- Беспрестанно, неутомимо! Во-первых, доложу вам, что они, встают рано: в 9 часов утра уже начинает звонить, велит подать себе газеты: Бабочку или Северный Меркурий и читает их.
-А! теперь я понимаю: ты говоришь о развлечении, а я о трудах.
 
- Но мой барин трудится с утра до тёмной ночи: ом занимается со своим сапожником, парикмахером, каретником, портным; целого утра недостаточно для важных рассуждений о выборе цвета и Формы шейного платка, о круглых, тупоугольных или остроконечных башлыках. Вы не можете себе представить, как это мучит, как утомляет бедного моего барина!

- Но послушай, мой друг! между нами сказать: небольшого труда стоит, облокотясь на подушку у окна, оставаться там несколько часов неподвижно.

- Вы судите по наружности; но вы грубо обманываетесь; в это время барин занят важнейшим делом; он трудится в пользу любви.
- Труд неблагодарный! эта дама беспрестанно занимается живописью.

- Да, когда вы покажетесь у окна; а во все остальное время не проведет ни одной черты кистью; книга, которую она держит в руках, не перевернув ни одного листика, благоприятствует их сообщению.
- Сообщению? Как! между ними любовная связь?
- Этого еще нет; но мой барин думает, что если бы вы только три часа не показывались у окна, то все было бы кончено.

- Он думает? но эта дама еще так молода, ее воспитание... правила...
- Рассудите сами, сударь, барин мой красавец, ловок, богат, имеет лихих лошадей, модную коляску: можно ли устоять против такого соблазна? Недавно поднял он бумажку, которую она долго вертела в руках; на ней написано было трепещущей рукой: кап несносны праздные люди!

- Право?
- Да, праздные люди, т.е. вы сударь, вы мешаете им вести разговор глазами!
- А, а! но твой барин часто выезжает со двора?

- Теперь он хлопочет о поддержании одной молоденькой актрисы, приготовляет пикник, который дает в будущее воскресенье на Крестовском острове; выбирает вина для своего приятеля Графа Пышницкого; покупает лошадей для своего друга камер-юнкера Шарипова; вчера ездил семь раз к портному примеривать новый фрак к свадебному балу генерала Загера с баронессой Фон дер Грюнен-Эзель. 

Уверяю вас, что он человек неутомимый, деятельный, неусыпный! Если же случайно, в продолжении дня, найдет свободную минуту: то начинает бранить нас ни за что, ни про что: называет ленивцами, заставляет двадцать раз переделывать одно и то же, ах, сударь, дай Бог, чтобы наш барин ь сделался ленивым, но нам не дожить до такого благополучия.

Тут мы расстались: я зашел к Синему мосту, выбрал книг из библиотеки А. Ф. Смирдина; потом возвратился домой и снова принялся за свое безделье, то есть, за свое сочинение, которое уже два года тому написал я и несколько раз прорабатывал: цель оного состоит в том, чтобы заставить Свет судить о каждом по его делам, и ценить людей по мере пользы,
приносимой ими себе подобным.

ДЕРЕВЕНСКИЙ БЫТ НЕКОТОРЫХ РУССКИХ ПОМЕЩИКОВ

В семье не без урода.
Пословица

Весною 1829 года я очень страдал ревматизмом; врачи закутали меня фланелью и уложили в постель, впредь до приказания. Приятель мой Ивнягов часто навещал меня, просиживал долго, и смешил и трогал меня своими приятными разговорами. Я передам вам, мои читатели, несколько любопытных случаев из его жизни, передам, как умею: будьте снисходительны.

Шести лет имел я несчастье потерять отца, - рассказывал мне Ивнягов, - обстоятельства заставили мать мою переселиться в Петербург. Меня отдали в Университетский благородный пансион, я учился прилежно; но не доучился. Настал 1812 год, я изорвал свои ученические тетради, надел мундир и полетел, а не поехал к полку своему, который нашел в Дорогобуже. Русская армия отступала, Французская наступала. 

Я, в ранге Портупей-Прапорщика, маршировал бодро. Первый дебют мой был под Бородиным. Глупо было бы, если бы я новичок-ундер, вздумал описывать тебе эту битву, в которой одни Русаки целые сутки стояли против двадцати народов, против Наполеона, и устояли. Скажу тебе одно: я дрался под Люценом, под Кульмом, под Лейпцигом, и сии сражения казались мне игрушкой в сравнении с Бородинским. 

За него произвели меня в Офицеры; я два раза сходил в Париж и, возвратясь в отечество, никогда не выезжал из Петербурга далее Красного села и Петергофа. Русский быт был для меня столь же мало известен, как Китайский. Я судил о России по Петербургу и грубо ошибся.

В 1817 году необходимость заставила меня взять отставку. Зиму провел я в Москве, и с мая прямо с гулянья, пустился я в Рязанскую деревню, нашел там полуразвалившиеся хоромы отца моего, против них древние липовые аллеи, по скату горы к озеру, заглохший малиною плодовитый сад, умного Бурмистра, крестьян в довольстве, трезвых и трудолюбивых. Местоположение живописное, богатые воды, тенистые рощи, благовонные луга, тучные нивы очаровали меня. 

Я сделал несколько знакомств с соседями: сдружился с патриархальным семейством княгини Чичкинской с домом Павла Николаевича Зимина. Последний жил от меня в полутороверсте - и я целые дни проводил у него: Зимин человек образованный, тихий, хороший хозяин и хлебосольный. 

Скоро мы сделались неразлучны. Он, с белокуренькой на итальянский манер, женочкой, собирался в Тамбовскую губернию погостить к свояку своему Парфентьевy у куда пригласил и меня. На другой день после завтрака, мы отправились в путь; ночевали в старой Рязани у знакомого всем нам помещика Елисеева, и на другой день вечером приехали в село Парфентьевых, которые чрезвычайно нам обрадовались.

В огромном каменном доме Парфентьева не стыдно было бы жить и германскому Герцогу: он в два яруса с мезонинноми, балконами и бельведерам. Обширный двор с цветником посредине и с восемью двухъярусными изящной архитектуры флигелями. Другая лицевая сторона дома обращена к Английскому саду, рассаженному по легкому скату горы к широкому озеру, за которым опять сад, примыкающий к роще. 

В саду настроено множество храмов, башен, павильонов, беседок; бьют водомёты, гремят водоскаты. Везде к услугам гуляющих качели, уды, лодочки, летние горки. В доме мебель пышная, зеркала во всю стену, полы паркет, в передней двадцать официантов и лакеев в богатой ливрее, дворецкий с важною осанкой и брюхом, в щегольском черном фраке, башмаках и шелковых чулках. 

Напившись чаю, мы прошлись по саду, переезжали в шлюпке на другую сторону широкого пруда при сиянии полной луны...

Здесь мой приятель, страстный охотник до хороших стихов, приводил стихи Жуковского; я вам повторю их:

     В зерцало ровного пруда
     Гляделось мирное светило,
     И в лоне чистых вод тогда
     Другое небо видно было,
     С такой же ясною луной,
     С такой же тихой красотой;
     Но иногда, едва бродящий,
     Крылом неслышным ветерок
     Дотронувшись до влаги спящей,
     Слегка наморщивал поток:
     Луна звездами рассыпалась;
     И смутною во глубине

     Тогда краса небес являлась,
     Толь мирная на вышине..

Возвратясь домой, мы нашли готовый ужин. Нас село за стол 28 особ. Хозяин с хозяйкой, шестеро их деток, учитель из пленных Французских Офицеров, дядька из Лифляндцев, надзирательница за детьми Англичанка; мы четверо, племянник хозяев Одуванчиков с женой и пятерыми детьми, приехавший за 80 верст к любезной тётушке, семейство Прыщиковых, состоящее из четырех пожилых девиц и две бедные барышни, живущие в доме из жалости. 

За каждым стулом стоял лакей с тарелкой, ножом, вилкой и ложкой. После каждого блюда подавали разные вина, портер и Английское пиво по очереди, этикетом предписанной. Во весь ужин продолжался разговор между двумя свояками о винных заводах, откупах и винной поставке. Дамы молчали, барышни между собою перешептывались; дети кричали до того, что заглушили и музыку, и разговоры двух главных действующих лиц. Под столом и около стола бродили собаки разной породы, пола и возраста. Датские, Английские, борзые, пудели, моськи рычали и грызлись.

После ужина мы посидели с полчаса и разошлись по своим комнатам. Хотя отведенный мне для жительства флигель отстоял от главного корпуса не более пятидесяти сажен, и хотя ночь была ясная и теплая, но меня посадили в крытые дрожки и повезли. Там ожидали меня мой слуга и хозяйский, при котором находился еще одетый в черкесское платье дворовый мальчик. Пожелав покойной ночи, хозяйские слуги ушли. 

Но видно расспросили у моего Петра, рано ли я встаю и чай пью по утрам; потому что в 4 часа утра оба они явились; один нес серебреный чайный прибор, другой полную корзину кренделей, крендельков и кренделечков. Надев сюртук я пошел прогуливаться, в 9 часов возвратился в свои комнаты: мне подали кофе. 

Я попросил лакея достать какую-нибудь книжку. Он принес мне московские газеты и сказал, что барин не держит никаких книг, кроме расходных. Вскоре явился Павел Николаевич, и подтвердил мне, что точно у свояка его нет книг, что и дочери его не смели завести у себя модных альманахов и что он увидев у одной из них в Москве "Северные цветы", бросил их в печь. 

Мы пошли к хозяевам. Там уже собралась вся честная компания и готов был изобильный завтрак: копченые полотки, сухие куры, грибы в уксусе, рыжики, голландские сельди, масло, жареный картофель, битая говядина, яйца, сыр Пармезан, Швейцарский, Голландский, зеленый, домашний, рыба под желе, балыки, котлеты в папильотках и без папильоток. Я изумился; отведал того, другого, третьего, и сделался так сыт, что мог бы не есть целые сутки.
 
Хозяин повел нас на конский завод, куда нарочно пригнали лошадей с луга. У него 100 кобыл; жеребцы выписные Английские, есть Арабские и Персидские. За неделю пред нами приезжали сюда Гвардейские ремонтеры и купили на 16 тысяч; недавно также один охотник, за вороного двухлетнего жеребёнка заплатил 2 т. рублей. Налюбовавшись статными конями, пошли мы на коровий двор: там видели мы красивых Холмогорских, Швейцарских и Английских быков и коров, и нашли, что родившиеся в России не уступают им ни ростом, ни дородством, ни живописными пежинами. 

Это еще не отборный скот; его держат на ферме, куда мы поедем сегодня после обеда. В 3 часа возвратились мы в гостиную, вышла хозяйка, подала мне руку: мы пошли в столовую. Обед был роскошный, прекрасно изготовленный; плодов горы, вареньев множество. После обеда подали кофе и, немного погодя, мороженое. Между тем подвезли экипажи; мы поехали на ферму; дорога шла просекой через дремучие господские леса нашего хозяина. 

Добродушный швейцарец-управляющий фермой, принял нас ласково и повел в комнаты. И тут надлежало есть. На покрытом белой как снег скатертью столе, стоял прекрасный фаянсовый сервис и в двадцати чашах молочные блюда, различно приготовленные. Это здесь называется Гуте. Дома ожидал нас пудовой арбуз и душистая дыня. Когда жар схлынул: то хозяин предложил нам водную прогулку. 

Мы сели в шлюпку, на другой, плывшей в некотором от нас расстоянии, находилась духовая музыка и рожечники. Первые хорошо играли, последних я заслушался. Прокатившись версты две по пруду, который право, не грех бы назвать озером, мы вплыли в реку, текущую по дубовому и березовому лесу. На лужайке разбито было несколько палаток: там ждал нас чай, а по возвращении домой роскошный ужин. Итого, в сутки ели мы по 10 раз!!! Мы прожили там три недели, и каждый день были угощаемы таким образом.

На другой день хозяйка пригласила нас осмотреть ее заведения: кружевные, вышивные, ткацкие Мы нашли все в чрезвычайном порядке: кружева, блонды, шитье по канве и гладью; полотна, коленкоры и батисты не уступали самым тонким иностранным. Ознакомившись с местностью, я без проводника ходил по окрестностям и по целым часам просиживал на берегу резвого ручья, или под тенью дуба. В праздники соседи гурьбой съезжались к нашему хозяину, и по вечерам бывали танцы; молодые девицы и кавалеры играли в горелки, в верёвочку; старики занимались вистом, или глазели на них и только! 

В двадцать один день ни разу не зашел разговор ни о политике, ни о просвещении, ни даже о войне 1812 года, любимом предмете сельских помещиков. Но бывали назидательные беседы о том, как откармливать каплунов, как варить самую вкусную уху, на котором году от рождения у курицы филе имеет самый сладкий вкус, и проч. и проч. Иногда бояре углублялись в медицину и сообщали друг другу, как лечить у лошадей сап, как вырезать васцу, как уберечь лошадь от подсадин и пр. и пр. 

При Екатерине II наш хозяин еще в пелёнках записан был вахмистром; ему доставалось в корнеты; но Император Павел, немедленно по восшествии на престол, вызвал всех унтер-Офицеров Гвардии в действительную службу: их считалось более 4 тысяч! Немногие остались дожидаться офицерских чинов в Гвардии. Все недоросли, неженки, баловни или взяли отставку, или вышли в армию.

И Парфентьев, которого мать в Петровки укутывала в лисью шубу, возила в карете с поднятыми стеклами, воспитывала на бульоне, и который, вследствие сей методы воспитания, не мог сносить сквозного ветра, выпущен Корнетом в один из Драгунских полков. Однако же и там служба показалась ему тяжела; он подал в отставку. С тех пор он нигде не служил. Главное занятие в жизни его - винный завод и откупа, от коих получает он огромные доходы; в деревне он играет в бостон по гривне медью, выезжает рысаков, обжирается.

В Москве он делает визиты, принимает гостей, обжирается. До войны 1812 года, он не ведал ч то на свете существую и Баварцы, Виртембергцы, Ганноверцы, да и о Париже читал на помадных банках; ибо он страшный враг просвещения и ученых людей; Изречения: Он настоящий Профессор! Он смотрит Академиком! От него пахнет книгами, употребляет он, как самые язвительные и синонимы: дураку, невежде, якобинцу. 

Каждый человек сколько-нибудь начитанный, есть уже, по его мнению, франкмасон, человек зловредный. Детки обучаются болтать по-французски, свистать по-английски, танцевать, рисовать и музыке. Старшая, 14- летняя дочь уже порядочно рисует головки, средняя помарывает носики, а меньшая начинает глазки. Зато все три бегло говорят по-французски и танцуют французскую кадриль не хуже Колосовой.

Приятель мой Ивнягов имеет привычку ежедневно записывать то, что с ним случается. Живучи в деревне у Парфентьева, он отвык от этого, и уже возвратясь к мирным своим Пенатам, отметил крупными словами: пять недель с 18-го июля по 27 августа в деревне у Парфентьева: пил, ел и спал.

ПРОЗАИЧЕСКИЙ БРАК ПОЭТА


Поэт Высокосердов, вытянув походы 1812, 1813 и 1814 годов, побывав в Париже, подивившись на великолепие гор Швейцарских, пожив в Дрездене и Берлине, ушел в отставку и поселился в Москве, в маленьком домике, при котором был садик, а в садике бил ключ холодной воды. В службе получил он две лёгкие раны, три креста и медаль на голубой ленте; за службу награжден он майорским чином и получил небольшой пенсион. 

Матери его, которую наш поэт-воин любил благоговейно, и у которой был он сын единственный, чрезвычайно хотелось женить его. И он женился на московской барышне, пригоженькой, простенькой и хорошей хозяйке: достоинство, которое со свечой ищут в столичных невестах и не всегда находят. Он взял за ней 500 душ, полдюжины брачливых бабушек, дюжину сплетниц тётушек, тестя, тещу, пару свояков, две пары своячениц, трех шуринов и 50 т. наличными деньгами, сверх тряпья, называемого приданым. 

Свадьба сыграна великолепная. Так как у молодого не было в Москве никого родных, кроме матери, да и та чувствовала себя нездоровой: то у него и был только один обед на другой день свадьбы. Родственники же молодой в продолжение шести недель давали через день балы.

После обеда у родительницы новобрачных, степенные старички и старушки сели за карты, а молодые дамы и девицы ушли в кабинет к молодой; там они долго любовались новомодной мебелью из Карельской берёзы, обитой белой кожей, по которой проведены золотом узорные каймы. 

Они уселись за круглым столом и принялись за работу, которая нарочно была хозяйкой приготовлена; одна начала вышивать ковёр, другая низать бисер для экрана, третья обрубать батистовый платок; четвертая, найдя на камине том стихотворений Жуковского, предложила пригласить в их беседу Сладкопёвова, об искусном чтении которого она наслышана, и попросить его прочесть несколько стихотворений. 

Все согласились; чтеца усадили в кресла, со столика, стоящего в углу с шахматами, сняли свечи и поставили на средний, дабы читать было светлее. Он с чувством, но без коверканья и не надуваясь, прочитал Двенадцать спящих дев и Светлану, и хотел было читать Балладу Ахилл; но едва произнес он имя сего Героя, как новобрачная вскочила с бержерки и побежала к мужу, который сидел в гостиной за картами: зачем бы вы думали? Спросить у него: кто такой был Ахилл? 

Поэт-супруг играл на шесть в сюрах и, будучи в руке, собирался козырять, когда милая подруга его подбежала к нему со своим простодушным вопросом. Он, нимало не смутясь, козырнул с Туза приговаривая: Ахилл был сын Царя Пелея и богини Фетиды! взял взятку, пошел с Короля и продолжал важным тоном: он был сильнейший и храбрейший из Греческих царей, осаждавших город Трою за 1156 лет до Рождества Христова; - собрал карты, положил взятку на взятку, козырнул с Дамы и сказал: Ахилл убил в единоборстве Гектора у самого сильного из защитников Приамова трона. 

Ссора с Главнокомандующим союзной армией Эллинов, воспета древнейшим песнопевцем Гомером в эпической поэме, называемой Илиадою. Этого было довольно для миленькой невежды. Она с торжественным лицом возвратилась к подругам и просила извинения, что своим уходом прервала их удовольствие.

Молодая Высокосердова любила спектакли, т.е. водевили, балеты и волшебные оперы. Мужу ее вздумалось вести ее смотреть Дмитрия Донского, трагедию Озерова. И что вы думали? При представлении первого действия начала она зевать, во втором задремала, а в антракте прислонилась к стене и так захрапела, что зрители оборотились к их ложе и захлопали. Бедный Великосердов, несмотря на твердость души, был приведен в отчаяние, встал и уехал домой. Дорогой, он был погружен в глубокую думу; стыд, как камень налег на нежную грудь, его, придавил его сердце. 

Ничто не могло его ни распять, ни утешить. Брачливая госпожа, хлопотливая хозяйка, строгая исполнительница мелких светских приличий, верная жена, Марья Ивановна, никогда не могла возвыситься сердцем до Лирических восторгов любви, отделяющих нас от земли, от неба, от мирских связей. 

Случалось, что в самых пламенных порывах страсти, когда поэт-супруг осыпал ее поцелуями, она хладнокровно считала бой часов, или, прислушиваясь к клокотанию самовара, вырывалась из его объятий и спешила накрыть его крышкой. Случалось, что прервав мужа, читающего ей свой перевод чувствительной повести Клаурена, Тика или Цшоке, с глазами полными слез, начинала она бранить горничную за то, что с панелей не обметена пыль.

Марья Ивановна была искусная музыкантша: я разумею под оным, что она бегло разбирала ноты, разыгрывала их часто и скоро; но бездушно. Мне случилось быть у них в тот самый вечер, когда Великосердов, страстный любитель музыки, упросил жену сыграть семь слов Христовых. 

Она была в тот день в добром расположении, играла превосходно и припевала вполголоса; каждый звук ее доходил до сердца. Она сама, казалось, исполнена была высоких дум, священного благоговения, как вдруг перестала играть и, оборотясь к мужу, спросила у него: что прикажешь, душенька, изготовить к ужину? 

Сей пошлый вопрос оледенил сердца наши; он потряс всю нервную систему чувствительного Великосердова, который, закрыв глаза обеими руками, упал на диван и зарыдал горько. Бедный увидел бездну, разделяющую душу его от души Марьи Ивановны; прозрел, что время не закроет оной, а только расширит; что она никогда не исправится от низких своих привычек: от сплетней, карт, лото и сварливости; что узкие отверстия сердца ее и промозглый мозг; останутся навсегда непроницаемы для нежных, для глубоких впечатлений, и что она никогда не будет уметь ни понимать, ни любить его. 

О, как счастлив человек с возвышенной душой, вступающий в супружество с подругой, которая будет внимать из уст его высокие истины нравственные или астрономические, не сталкивая его каким-нибудь грубым словом, каким-нибудь студеным выражением в грязь буднишней земной жизни, не напоминая ему ни о заштопанном чулке, ни о соленых огурцах. 

Такое счастье редко; но благополучен тот смертный, которому Провидение послало жену, хотя с ограниченным умом, но способную возвышаться с его умом до некоторой степени; жену, которой глаза и сердце, созерцая звёздное небо, высокий бор или водопад, с утеса низвергающийся, не останавливались бы на мелочных подробностях, а наполнялись благоговением; жену, которая бы в белом свете искала чего-нибудь еще, сверх кухонного очага, амбара, детской комнаты и маскарадной залы; которой бы горячее сердце, светлый ум, набожная душа, беспрерывно споспешествовали к соделанию лучшим, блаженнейшим - человека, с коим соединила она свою участь.

Великосердову не суждено было получить ни того, ни другого. Следствием сего неравного брака было то, что он сам одеревенел. До женитьбы, он писал прекрасные стихи (хотя и не печатал); после женитьбы перестал писать и прозой. 

До женитьбы, он терпеть не мог карт; а женясь, до того к ним пристрастился, что ни один вечер не может пробыть без виста, бостона, или пикета. Всегда ненавидя рассеяние, теперь с утра до ночи рыскает по гостиному двору, по магазинам, с визитами; вечера проводит в Английском
клубе. У него четверо детей: такие толстенькие, такие глупенькие, такие краснощекенькие.

ПЯТНИЦА


У меня очень мало, или и вовсе нет предрассудков, я не вольнодумец, но совсем тем ненавижу Пятницу... Этот чёрный день всегда приносил мне с собою какое-нибудь горе, и я был бы самый счастливый человек на свете, если б каждую неделю, в продолжение первых четырех дней, не поджидал со страхом и трепетом ужасной Пятницы... Неужели нельзя было обойтись людям без Пятницы? Они пустили её в ход на свою голову.

Во-первых, может статься, я не существовал бы в сей юдоли скорбей и плача. Надобно знать, что я родился в Пятницу, и что первым моим несчастием было отнять своим рождением жизнь у той, которая произвела меня на свет. По всей вероятности должно полагать, что я сын любви; если не обманывает меня память, то в детстве моем заботился обо мне один красивый мужчина, который называл себя другом моей матери, и которого, впрочем, я видел только два раза от роду. 

В первый раз, когда он вырвал меня из объятий кормилицы, в Пятницу, как она мне сказывала, и во второй, когда он отдавал меня в училище: в оба сии дни я пролил много слёз ... и две сии траурные Пятницы глубоко врезались у меня в памяти.

Но как на свете нет слёз, которых бы не осушило время, то и я отвык от милой ласки жалостливой своей кормилицы, и привык протягивать ручонки под ферулу (розга, прут) палача-учителя. Таким образом, с пособием ли сего последнего средства, или по доброй воле, приобрёл я кое-какую образованность, и, будучи двадцати лет от роду, написал более тысячи александрийских стихов, которые никогда не будут известны свету потому, что мне не хочется быть Делилем; три мелодрамы и два водевиля, из которых один, пролежав лет пять в театральной дирекции, наконец рухнул с громом, стуком и свистом. 

Если скажу вам, что первое представление моей пьесы случилось в Пятницу, вы возразите, что мне бы следовало выбрать для моего спектакля субботу, или воскресенье: на сие имею честь отрапортовать, что в сочинении сего водевиля участвовал сотрудник, который никогда со мною не советовался, считал меня нулем и в свете и в литературе, и имел низость объявить мое имя публике, когда услышал свист ее. Меня ошикали.
Так как я не мог потребовать удовлетворения от нескольких сот человек разом, то обратился к своему сотруднику: он выпросил у меня на неделю отсрочку, чтобы кончить дела свои, а в первую за тем Пятницу влепил мне нулю в правое плечо. Я дал себе твердое обещание не просить его более о сотрудничестве.
У меня было намерение умереть холостяком; я всегда питал отвращение к супружеству. На другой половине домика в Галерной, куда загнал меня стыд театрального моего падения, жила молоденькая девушка с тёткой, вдовой отставного коллежского секретаря: она была недурна собой, и при всем своем целомудрии и смиренномудрии, ходила днем работать в магазин. 

Впрочем, целомудрие не мешает заниматься работой; с этим, однажды в Пятницу, принудила меня согласиться вышепоименованная вдова коллежского секретаря, нынешняя тёща моя, утверждая, будто бы я волочился за ее племянницей, чем мог повредить ее доброму имени, и что, понеже и поелику я влюблен в неё: то должен на ней жениться; наконец, что я не мог иметь других видов, повсюду преследуя молодую девушку. После этого извольте встречаться с красавицами на тротуаре, или на лестнице по Пятницам!

Я женился в Пятницу, в которую редко совершаются бракосочетания; полагаю, что это одна из важнейших причин того супружеского согласия, того долгопродолжительного семейного благополучия, которое столь часто видим мы в столицах. Все мои знакомцы, родственники, приятели, обвенчавшиеся в четверг, субботу, или вторник, служат разительными примерами благоденствия и долгоденствия. 

Нет между ними и женами их ни денежных расчётов, ни тайных расходов; они не ревнуют друг к другу, не заглядываются на чужбинку; муж бывает в театре, но ни шагу за кулисы; жена принимает в его отсутствие молодого военного медика, но говорит с ним только об истерике и спазмах; врач пишет ей только рецепты. А у меня, имевшего неосмотрительность венчаться в Пятницу, доктор, мой приятель... но об этом после. 

Есть бедствия ужаснее: жена моя, выходя из церкви и садясь в карету, оступилась и вывихнула ногу. Домовый их доктор осудил её дней шесть пролежать в постели. Сие распоряжение привело в отчаяние новобрачного. 

В следующую Пятницу, когда жена моя уже выздоравливала, по словам врача, друга нашего дома, ни на минуту её не покидавшего, принесли мне письмо из Орла, запечатанное черною печатью; сёстры извещали меня о кончине моего родителя и сильно упрашивали немедленно приехать к ним в сельцо Забулдаево для принятия наследства. Жена моя была не в состоянии со мною ехать; я отправился один; отсутствие мое продолжалось шесть недель. 

Вступив в права наследства, я спешил воспользоваться правами супруга с милою Грушенькой, которая через семь с половиною месяцев после свадьбы родила здоровенького мальчика. Мы, в честь крестного папеньки, друга нашего дома - доктора, назвали его Всеволодом. Гости, пившие шампанское на крестинах, божились, что дитя похож на меня чрезвычайно, хотя у него были волосы белые, как лён, а у меня чёрные, как у цыгана, хотя очи его были светло-голубые, а мои тёмно-коричневые.

После сего, я всегда верил в пагубное свойство Пятницы, этого чёрного дня, в который, как уверяют знатоки древней истории, удавился Иуда Искариот. Человек слаб! Попадая столько раз впросак в Пятницу, я стал верить, что просыпанная соль предвещает неминуемое несчастье; что число тринадцать за столом пагубно. 

Поверив предыдущему, я простодушно верю всему; на пример: надетый наизнанку чулок - примета, что надевший его или будет в тот день мертвецки пьян, или прибит; выехать в дорогу в понедельник значит тоже, что добровольно велеть себя опрокинуть в овраг с лошадьми и коляской. О, Пятница, Пятница!
 
Короче, по Пятницам я не смею ни дышать свободно, ни мыслить, ни чувствовать. Душа моя сидит, поджавши хвост, как бес перед заутреней.

В Пятницу я настоящий мученик: не хожу в лес, боясь набрести на волка; не ем щей, боясь, что они сварены в не лужёной кастрюле; не пью вина, боясь, что оно поддельное; не хожу мимо будок, боясь, что меня посадят под арест; не бываю в театре, боясь, что наступлю кому-нибудь на ногу, буду вызван на дуэль и застрелен, как глухой тетерев.

О ВЛИЯНИИ КОШЕК НА СЛОВЕСНОСТЬ


Может ли быть что-нибудь милее кошки? Я всегда досадовал на Бюффона за то, что он худо отзывается об этих животных; мне кажется, что знаменитый естествоиспытатель совершенно несправедлив в этом отношении. 

Он громко восстает против кошек, находит в них сотни дурных свойств и ни одного хорошего, и в заключение говорит, что кошка была бы свирепа как тигр, если бы она обладала силою сего последнего. Не спорю, что в кошке есть немного от маленького тигра, что её можно назвать тигром-денди, тигром, который получил образование и умел облагородить свои приемы; что же касается до свирепости, то кошка не заслуживает в ней ни малейшего упрека. Кошка, которая гонится за мышью, нисколько не свирепее собаки, преследующей зайца или оленя и пожирающей окровавленную внутренность животного, ею пойманного и растерзанного.

Кошка приобрела народность, если можно так выразиться; от гостиной до чердака, от погреба до поварни, её везде охотно принимают, кормят и ласкают. Ни одно животное не удостоилось, подобно ей, чести быть воспетым в особой песне; а кто из нас не засыпал под обыкновенные колыбельные куплеты наших кормилиц и нянюшек: Котик белинькой, хвостик серинькой и пр. Но дело не о том; мне хочется показать влияние кошек на словесность.

Гофман имел кота, кота, который возбуждал в нем сильное и высокое вдохновение: вам известны мечтания кота Мурра. Автор Гения Христианства (Шатобриан) почти всегда окружен кошками. Большая часть этих кошек были подарены великому писателю некоторыми из владык земных. Каждая из них служит ему воспоминанием дружбы или славы.

Я очень хорошо понимаю склонность к кошкам вообще. Восточные жители любят иметь при себе ручных тигров и львов, но так как у нас тигры и львы довольно редки, то мы заводим кошек. Но мне особенно понятна эта склонность в литераторе: не приятно ли, во время занятий, видеть подле себя важное и глубокомысленное лицо животного, торжественно побуждающее вас к труду? 

Вас затрудняет какая-нибудь фраза; вы не находите приличного выражения, и вот, между тем, как вы гладите рукой мягкую и нежную шерсть своей кошки, мысли ваши проясняются, приходят в порядок, и выражение, которого вам недоставало, само ложится под перо ваше.

Не должно думать, однако же, что кошка может внушить одни только приятные идеи. Кребийон-старший имел дюжину кошек, и когда хотел писать, то брал почтовый бич, и махая им направо и налево, дразнил своих любимых животных до тех пор, пока они не приходили в совершенное бешенство. Проведя с полчаса в этом занятии, искусанный и исцарапанный, и с воображением, исполненным мрачных явлений, происходивших пред его глазами, он принимался писать свои трагедии, исполненные такого мрачного и ужасающего чувства. 

Радамист и Зенобия были может быть следствием царапины.

ПРЕВРАЩЕНИЯ ФРАКА


Англия есть земля промышленности и промышленников. Нет такой негодной тряпки, такого дрянного лоскута, из которого бы там не извлекли выгоды. В доказательство, последуем за историей одного фрака.

Это фрак неудавшийся, прикинутый тем денди, который его заказывал, портному, испортившему оный. Не думайте, чтобы портной стал предлагать фрак, которого у него не взяли, другому своему клиенту, менее разборчивому. Нет, он продает его одному из торговцев, исключительно посвятивших себя этому роду деятельности. Если бы фрак этот сделан был удачно, за него заплатили бы шесть гиней, но в настоящем виде его сбывают за два фунта стерлингов и шесть шиллингов.

Он достается щеголю второго разряда. Явив достаточное доказательство своей прочности на плечах своего нового владельца, он переходит за двадцать или за двадцать пять шиллингов на службу другому франту, которого тощий кошелёк худо соответствует его желаниям и склонностям. Наконец, переходя с плеч на плечи, он доживает остаток пристойного существования, судьбою ему назначенного; глянец его тускнеет, швы начинают белеться на тёмном его поле. 

Тогда его относят к одному из тех людей, которые ходят по улицам и кричат: старого платья продать! Покупатель переворачивает его на все стороны, рассматривает каждую нитку, и не перестает опорочивать его до тех пор, пока заскучавший продавец не уступит его за восемь или десять шиллингов. Что же будет с ним далее? Последуем за ним в новом его жребии.

Его чистят, вымывают, выводят из него пятна, иногда даже выворачивают и покрывают съёжившийся воротник его бархатом, а поизносившиеся лацканы украшают новыми пуговицами, и в этом обновленном состоянии он переходит в руки молодого ученика, который гордится модным покроем своего фрака. 

Но увы! свежесть его очень кратковременна. Еще несколько дней и он, одряхлев, возвращается в первобытное свое состояние, и в этом случае, владелец его должен считать себя счастливым, если кто-нибудь согласится дать за него четыре или пять шиллингов.

Теперь подивитесь, до какой высокой степени доведена промышленность человеческая, поелику фрак этот уже не может быть полезен в первоначальном своем виде, то ему дают другую форму. Его перекраивают; пришивают карманы, делается выпушка, нашиваются галуны; прибавьте к этому пуговицы с гербами, и вот порядочная ливрея, которая легко придется по плечу какому-нибудь лакею. Когда же и лакей перепродаст её, то в ней верно найдется еще довольно годных лоскутков, из которых можно скроить камзол для сына какого-нибудь ремесленника. 

Правда, что это новое платье едва ли проносится долее недели, и что локти юной отрасли скоро послужат блестящим доказательством того, что ничто не вечно в мире ; но мало ли еще каким превращениям может подвергнуться знакомый нам фрак в этом последнем периоде своей жизни? 

Может быть, повешенный на палке, он послужит огородным пугалом; может быть (участь менее унизительная) чья-нибудь искусная рука будет уметь извлечь из его развалин пару охотничьих штиблет, или башмаков для подагрика; может быть даже, что преобразованный в фуражку и украшенный золотой кисточкой, он будет еще красоваться на голове какого-нибудь путешественника, поверенного, студента; однако ж наконец превратясь в оберточную бумагу и служа покрышкою для нового платья, он заключит свое поприще у того, у кого его начал.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В КРОНШТАДТ МОРЕМ И ОБРАТНО СУХИМ ПУТЕМ, СЧАСТЛИВО СОВЕРШЕННОЕ В ИЮЛЕ 1834 ГОДА


Тот медну грудь имел,
Кто в страшну бездну вод пуститься первый смел


Я знаю одного купца, торгующего в гостином дворе ситцами и коленкорами, который до сорокалетнего возраста не выезжал из Петербурга. Он почитает Охту и Екатерингоф отдаленными странами, Китаем, Америкой. Нынешним летом, убежденный советами других купцов, своих соседей и насмешками сидельцев, и подстрекаемый духом пытливости, он предпринял путешествие в Кронштадт. 

Капитан Росс, отъезжавший на несколько лет в Ледяное царство, меньше хлопотал о дорожных припасах, употребил на свои сборы меньше времени, чем мой знакомец, который воображал, что он едет за тридевять земель в тридесятое царство; пространство, которое вскоре долженствовало разделить его от Прядильной улицы, казалось ему безмерным. 

Не смотря на то, что предпринимаемое им путешествие должно было восприять свое начало 19-го июля и кончиться 21-го, он взял с собою тулуп, кеньги, бурачок икры, две сайки и большой кусок копчёной ветчины; простился со всеми родственниками, отслужил молебен на путешествующим в церкви Всех Скорбящих, наменял синеньких бумажек, мелкого серебра, медных грошей и пятаков, чтобы платить дорогой за постой, за обед, за чай и водку в трактирах, и прогоны на почтовых станциях.

Бердов пароход принял он за стопушечный корабль, отправляющийся в Ситху, и горько заплакал, когда подняли якорь, когда дым повалил из трубы и машина с пеной и шумом покатилась по синим волнам царицы рек русских. Между тем, как он спустился в общую каюту, чтобы уложить там свои узлы, бурак и корзиночку, пароход величаво выплыл в залив. 

Наш путешественник, выйдя на палубу, содрогнулся, увидев себя в безбрежной области Нептуна, среди морей. По невольному внутреннему чувству, он повернулся лицом к Петербургу и, заметя пламень над печью сахарного завода, вскричал: Это огнедышащая гора Везувий, о которой я столько наслышался от капитан-лейтенанта Ухарского! 

Тут он опять перевернулся затылком к городу. Пароход поравнялся с мысом Стрельны, который почел он мысом Доброй Надежды, но увидев кресты на колокольне церкви графа Шереметьева и Сергиевской пустыни, уверился, что он в Христианской земле; а особенный язык, на коем перебранивались матросы двух, чуть-чуть не задевших друг за друга галиотов, совершенно утвердил его в мнении, что он не покидал матушки России.

Это его ободрило до того, что он благополучно совершил отважный переход с середины парохода на нос. Ему хотелось полюбопытствовать, не выплывут ли из волн Океана Тритон или Сирена, изображением коих любовался он в Питере на эстампах; но они дежурили при дворе царицы Амфитриды и не показывались. 

Почувствовав кружение головы от качки, наш путешественник сел на пук смолёного якорного каната. Тут постигло его несчастье; но не бойтесь за жизнь его, он не претерпел кораблекрушения, не ограблен морскими разбойниками, не оставлен спутниками на берегу необитаемого острова, как Робинзон Крузо. Вся беда обрушилась на его лиловом, праздничном сюртуке! И вот каким манером: садясь канат, в рассеянности он позабыл подобрать длинные полы его; смола, растопившаяся от теплого прикосновения тела, крепко прильнула к сукну и провела широкую чёрную полосу на обеих задних полотнищах!

Вышед на берег в Кронштадте, набожный путешественник прямо побежал в собор, отслужил благодарственный молебен, поставил рублёвую свечку Николаю чудотворцу, заказал обед в трактире, в ожидании оного побродил по Адмиралтейству, и потом, потребовав чернил и бумаги, сел писать письмо к возлюбленной сожительнице. В нём, на листе кругом, живо описал он претерпенные им бедствия и виденные диковинки.

На другой день, переезжая на катере из Кронштадта в Петергоф, он выдержал сильную качку. Всю дорогу пролежал он от головной боли и тошноты: волны окропили его персону с ног до головы солёною водой; его беспрестанно рвало.

Знакомец мой прохворал в Петергофе весь Ильин день, и едва волочил ноги 20-го июля, прогуливаясь по великолепным царским садам, восхищаясь единственными в мире водомётами и переносясь сердцем в Питер, в Прядильную улицу, в низенький собственный домишко, на лежанку, на которой ожидали его разосланный войлок и пёстрая выбойчатая подушка.

21-го июля, утром в 8 часов без пяти минут прибыл он в Стрельну, где отслушал божественную литургию в Троицком Сергиевом монастыре, который, в простоте сердца принял он за Подмосковную Троицкую лавру, издревле прославленную чудесами Св. Сергия, выдержанием тесной осады от поляков во времена безцарствия, и еще недавно неприкосновенностью к ней моровой язвы, французов и холеры, наш патриот-путешественник до того запутался в своих исторических и географических идеях, что долго бродил по кладбищу, отыскивая низкую часовню, в коей покоятся тела Бориса Годунова, супруги его и сына Феодора.

В тот же день к обеду возвратился он в недра своего семейства в вожделенном здравии и принят с торжественными кликами радости. Он привез им, как редкость, несколько ржаных колосьев и льняных волокон, которые сам в первый раз в жизни своей на корню видеть удостоился. Сожительница долго дивовалась на них; тётки же его, в продолжение двадцати лет никуда не выходившие, кроме приходской церкви, и теперь еще удивляются смелости его духа и почитают его одним из самых отважных и предприимчивых путешественников.

НЕСЧАСТЛИВЕЦ


С самого дня его рождения начинается его первое несчастье, несчастье, которое имело влияние на всю жизнь его, которое было первым звеном цепи бедствий, им претерпеваемых: он родился кривым, рыжеволосым и безобразным. Во время его детства, все ласки, все заботы, вся материнская нежность были уделом его братьев, а на его долю доставались одни ругательства и пощечины.

Когда ему исполнилось пятнадцать лет, то в училище, куда он был отдан, не проходило ни одного дня, чтобы его не наказывали. Беспрестанно оставляя его без обеда и без ужина, можно было подумать, что содержатель училища решился уморить его с голоду. Когда шайка негодяев, его товарищей, заслуживала розги за свои шалости, удары, вместо того, чтоб быть разделенными поровну, доставались почти сполна ему одному. 

На маленьких балах ни одна девочка не хотела танцевать с ним; по улицам соученики его стыдились ходить с ним рядом. Дома никогда не сажали его за стол при гостях, а грубо прогоняли в детскую. Там, где другие встречают одни розы, он находил терния.

С большим трудом достал он себе место в статской службе, в Управе Благочиния, с тремя стами рублей жалованья, хотя по грамотности и уму имел бы право на место столоначальника или сенатского повытчика и на 1200 рублей. Полицмейстер и советники были довольны его трудами, но никогда не призывали его к себе, ни однажды не сказали ему спасибо; секретарь отсылал ему самые запутанные следственные дела и был покоен, но никогда ни к чему не представлял его, и не приглашал в праздничный день на чашку чаю. 

Он протянул 7 лет до первого классного чина, между тем, как многие из его сослуживцев получили его за 3 года службы. В театре, разумеется в райке, дразнили, щипали, давили его так, что он принужден был уступать нахалам свое место; под качелями и на гулянье будочники толкали его назад, если он, кривой и безобразный, осмеливался продраться в передний ряд; перевозчики отказывались перевозить его. Лошади шарахались, собаки , увидев его, поджимали хвост от испуга и убегали в конуры. 

Он с чувством и чисто играл на фортепиано, и желал бы давать уроки за самую умеренную цену; но какая девушка решится сидеть по 3 часа в неделю глаз на глаз с чудовищем? Он весьма хорошо рисовал и, не могши содержать себя скудным жалованьем, приискал было себе довольно выгодное занятие. 

Кто-то, выдававший себя за художника и не умевший правильно нарисовать глазка, пригласил его помогать ему докончить несколько картин, им начатых. Само собой разумеется, что картины сии живописал несчастливец, а похвалы и деньги пожинал хвастун-художник. Когда же, по прошествии трех месяцев, стал он требовать платы за свою работу, его прогнали из дому.

Это бы все еще перетерпелось, но он влюбился в кухарку своего соседа-слесаря и женился на ней. Свет не видел такой сварливой женщины! Это послужило к довершению всех его бедствий.
Не в состоянии будучи сносить домашних неприятностей, бывших для него настоящей адской мукой, бедняга решился на отчаянное средство - самоубийство. 

Но по званию самого несчастного человека во всем мире, вместо одного средства он употребил три: запасся наперед пистолетом, который зарядил двумя пулями и картечью, выстрелил себе в рот, но не застрелил себя, а разорвал рот до ушей и, повредя нёбо, стал гнусить. Оправясь от раны, он бросился в Неву с Воскресенского моста, однако был вытащен живой рыбаками, и вместо черта, попался в когти к сатане жене своей, и сверх того, выдержал жестокую горячку.

С полгода не накладывал он на себя рук; наконец замечая, что участь его не облегчается, он начал задумываться, унывать и, ускользнув от рысьих глаз своей милой тиранки, подставил скамейку, на скамейку стул и повесился в кладовой на гвозде, на котором его жена вешала сушеные грибы, но шибко спрыгнув в вечность, он оборвался вниз, опрокинул стул, скамейку, перебил посуду, изрезался, выпачкался в крови, в варенье, в пуху и сенной трухе. 

Еще не очнувшись от падения, он уже почувствовал град палочных ударов, посыпавшихся ему на спину. Этот град пущен был из рук его чувствительной супруги, которая прилетела в чулан, как гроза на крылах урагана.

Теперь, вот уже другая неделя, как он лежит в больнице со вздутой спиной и в лубки связанною ногой. О дальнейших последствиях не премину со всеакуратнейшей аккуратностью довести до сведения почтеннейшей публики.

PS. В ту минуту, как я дописал то, что вы читали, пришел ко мне надзиратель обуховской больницы и уведомил, что ему лучше и что дня с два тому назад, он начал ужасно дорожить жизнью: бьюсь об заклад, что его похоронят на этой неделе.

БУДУАР


Пока академия мод не приискала еще названия для того кабинетца, в котором женщины большого света принимают коротких друзей своих, или посвящают несколько часов уединению, мы принуждены назвать его будуаром, хотя правду сказать, он не есть будуар в настоящем значении слова, а просто маленькая гостиная. 

Будуар, вместе с пудрой и фижбенами, принадлежит исключительно к прошедшему столетию и правам того времени. Нынче женщины не жеманятся, напротив того они чрезвычайно просты, и верх кокетства состоит теперь в самом близком подражании природы. В старину будуаром называлась маленькая устраненная комнатка, где модная щеголиха проводила жизнь свою в праздности или пустяках. Входя туда, она бросалась в длинные кресла свои (chaiselongue), читала Мармонтеля или жаловалась на манеры.
Нынче никто не жалуется на манеры, потому что и слово и болезнь давно уже вышли из моды. Правда, иные страдают нервическими припадками, но они ужасны и, следовательно, нимало не забавны. Сама мигрень перестала возбуждать участие и быть приманкою кокетства. Каждый век имеет свою физиономию.
Нынче маленькая гостиная называется также учебным кабинетом, и в самом деле заслуживает имя это. Красавица проводит тут целые часы в полезных занятиях, образуя ум свой и таланты, данные ей природой. 

Она знает, что предметы наук и искусства, которые окружают её, возвышают прелести ее гораздо более, чем пошлая роскошь, не имеющая никакой поэзии.
В учебном кабинете нет нигде холодной симметрии, но во всем видна какая-то гармония; там украшения средних веков не мешаются с теми, которые принадлежат ко временам регентства, и глаза ваши не встретят древнего барельефа на модной гипсовой вазе. Главные мебели обиты одинаковою материей с обоями; но подвижные стульчики-табуреты, скамейки, маленькие канапе  разнообразны и цветом и формою и родом дерева, всё это расставлено где и как попало, между нужными и ненужными столами по углам или посреди комнаты - у камина, у окон. 

Вообще самую большую прелесть этого маленького щегольского кабинета, составляет прихоть во всех видах Фантазия, принимающая физиономию всех веков и всех стран Света. Здесь видите вы индийскую пагоду, там китайскую куклу; далее фарфоровую чашу севрской фабрики; словом, хозяйка соединила тут дань всех земель всех народов всех времен; и ничто так ясно не обнаруживает ее характера, вкуса, склонностей, как эти прекрасные безделки, собранные ею в любимом ее убежище.
 
Приподнимем этот занавес, который закрывает вход в спальню, и войдем в небольшую продолговатую комнату с балконом в сад. Она обита зеленою шелковою материей с атласными разводами. Толстый шелковый шнур малинового цвета составляет кайму около стен, как вверху, так и снизу, и резко отделяется от карниза лепной работы, украшающего потолок, к которому привешена позолоченная бронзовая люстра. 

На камине, стоят часы, выклеенные черепахою; два канделябра гармонируют с люстрою; две голубые фарфоровые вазы, расписанные золотом Помпадурской формы; бронзовая курильница и такая же коробочка с бразильскими ароматическими палочками для курения.
 
По обеим сторонам зеркала стоят два прекрасные шкапа с полками и со стеклянною дверью, сверху донизу нагроможденные склянками с духами, фарфоровыми и бронзовыми игрушками и безделицами всякого рода. Шкапы эти запираются на ключ, и на каждом из них стоит огромная японская ваза.
 
Главныя мебели комнаты вызолочены и обиты зеленым лампасом; спинки кресел округлены наподобие медальона, а ножки выгнуты: эта Форма мебелей принадлежит ко времени Людовика XV. Занавеси у окон и гардина, закрывающая дверь, из лампаса, подбитого малиновою кисеёй. 

Они обшиты толстой шелковой бахромой и схвачены вверху бронзовою фигурою, представляющею Кафимский узел и украшающею также все зеркала и картинные рамы, что совершенно напоминает век Дюбари, и следовательно дает комнате истинную физиономию того времени. Софа, с выхваченною до половины спинкой, поставленная возле самого камина, есть обыкновенное место хозяйки; другая, стоящая на возвышении в глубокой нише, украшенной драпировкой, смутно отражается в древнем венецианском трюмо, в котором прабабки наши любовались своими прелестями.
 
Множество низких стульев с высокими спинками, расставленные без всякого порядка, ожидают гостей: хозяйка сидит в больших штофных креслах, перед огромным бюро, украшенным бронзою и черепахою, с подножкою, обитою бархатом с золотым галуном и такими же кистями на углах. На нем вероятно писал какой-нибудь министр двора Франциска I, или ученая и прекрасная Маргарита.
 
В углу, у камина, круглый столик ждет или книги или стакана воды, он так мал, что ни к чему другому не годится. Другой стол, четвероугольный с позолотою, вышивкой по краям, завален книгами, альбомами, ящиками с работою и проч. 

Далее у окна стоят пяльцы красного дерева. Свет в комнате смягчен тюлевым шторами, подложенными малиновою кисеей , воздух наполнен ароматами цветов, также благоуханием, испаряющимся из ящиков, где лежит бумага, и из фарфоровых ваз, наполненных амброю. Посреди всей этой роскоши, маркиза отличается простотой одежды своей. Она молода, богата, хороша; у неё тьма нарядов, но она знает, что женщина, имеющая вкус, должна быть одета по утру чисто, опрятно и без всякой претензии.

ЗА ЧТО ПРОКЛЯЛ МЕНЯ ДЕДУШКА

Из моего дневника

У меня был дедушка Борис Матвеевич, у моего дедушки были красные сафьяновые кресла, в семидесятых только годах вошедшие в употребление и названные вольтеровыми.

Дедушка мой часто прихварывал и, по вечерам, придвинув свои кресла к мраморному камину, положив длинные, костлявые ноги свои одна на другую, любил рассказывать мне про свои походы и свои похождения. Чем дедушка мой становился старше: тем рассказы его вытягивались (т.е. делались похожими на критические статьи барона Брамбеуса, в коих он часто, забывая о разбираемой им книге, повествует о своих путешествиях, о своей учености, о том, что мастер говорить на семидесяти семи языках) и разнообразились, по той причине, что старичок смешивал в своей голове те приключения, о которых он читал, и те, о которых слыхал, с теми, которые с ним действительно случались. 

Он до того под конец своей жизни забывался, что рассказывал мне, как возлюбленная его Клеопатра умерла от укушения аспида. Зимой я с твердостью духа выдерживал его были и небылицы, потому что дедушка лакомил меня домашним вареньем, мочеными яблоками и коврижками, которые привозили ему из его Вяземской деревни. Кроме заедок, много помогали мне гости, ежедневно съезжавшиеся попить-поесть и в карточки поиграть к богатому деду моему. Тут познакомился я с Оленькой Шадринской, премиленькой крошечкой.

Но летом, когда в дедушкином саду расцветали тюльпаны, распускались нарциссы, когда берега пруда, уставленные статуями и обстриженными липами, зеленели изумрудным дёрном; когда все московские бояре разъезжались по деревням, а я оставался, как будто прикованный к дедушкиным креслам, слушать его рассказы, сто раз уже мною слышанные. 

Признаюсь, положение мое становилось для меня несносным. Особливо скучно бывало мне по воскресеньям, когда я видел разодетые по праздничному толпы, весело разгуливающие по аллеям, когда на дворе ровесники мои играли в бабки, а на лугу за оранжереями девицы заводили хороводы и горелки.

Однажды я сидел пригорюнившись у полуоткрытого окна, а дедушка расстанавливал нарванные для него цветы в фарфоровые вазы, крошечка Ольга пробежала мимо наших хором с подругами и, кивнув курчавою своею головкою, сказала мне: - Бедняга, ты всё сидишь взаперти?

Юношеская гордость моя пробудилась, ноздри мои раздулись от досады. Слова этой резвой девчонки просверлили мое сердце тем глубже, что накануне я нащупал у себя на верхней губе пушок, который принял за усы. 

- Хочу воли! - подумал я сам про себя, и чуть было не гаркнул этого во всю молодецкую мощь, но побоялся дедушкиной плётки. 

- Хочу воли! - мысленно повторил я: - и сегодня же пойду играть в хороводы, чего бы то ни стоило! В это время толпа девиц пробежала назад: моя плутовочка остановилась и закричала мне: - Приходи сегодня на луг

- Буду! - отвечал я ей твердым голосом: - Буду, чтобы доказать тебе, что я не на привязи!

Я подсел к дедушке, который пристально вперил в меня свои чёрные, насквозь проникавшие мою душу, очи. Тут-то я вымерял всю трудность исполнить мое предприятие. Оставить старичка одного и подумать нельзя было. Кому же бы он стал рассказывать свои истории: ведь не самому же себе? Он неминуемо заметил бы мой побег, и на другой день его плётка похлестала бы мне плечи, не уважая гренадерских усов моих.
 
К счастью, пришел с Поварской мой двоюродный братец Дмитрий Евграфович. Я отвел его в сторону и начал упрашивать остаться вместо меня, слушать дедушкины повести до которых он был страстный охотник. Чтобы больше его задобрить, я подарил ему взвод жестяных солдат с офицером, знаменщиком и барабанщиком. Братец согласился. 

- Вот, что надо сделать, - учил я его: - у дедушки не зажигают летом свеч и зелёные шторы его вечно опущены. В условленный час ты войдешь на цыпочках и сядешь на мое место, почти позади вольтеровых кресел. Тебе нечего опасаться: дедушка говорит, а не разговаривает, и ни о чем не расспрашивает. Ты знай только подливай ему в кружку брусничную воду

Уладив все по пословице "проказит бес на свою голову", я пригладил буйную голову частым гребешком, надел новый сюртучок, схватил модную шляпу, и пустился во весь галоп на луг. Мой двоюродный братец сел на мое место, а дедушка начал стучать язычком.

Но видно было так угодно Небесам! Заторопившись, я забыл предуведомить братца, что во время дедушкиного повествования, надобно было изредка покашливать, чтобы дедушка чуял мое присутствие и это было для него еще важнее! чтобы чувствовал, что я не сплю, не дремлю, а внимательно его слушаю! Увы! сатана за все берется, да и сатане не все удается!

Дедушка, не слыша моего гм! гм! удивился: - Алеша! - кликнул он меня: - я давно заметил в тебе охоту дремать. Экий соня! Поди сюда, подай уши; я тебя научу почтению к старости! 

Услышав, что дедушка добирается до его ушей, братец мой позабыл наш уговор, бросился как угорелый вон из комнаты, задел ногой за столик с графином и стаканами и уронил его: хрусталь запрыгал, зазвенел и разбился вдребезги.

На другой день, поутру, дедушка, не догадавшийся о подмене внучка его Алёши внучком Митею, весь разгром вчерашний приписал мне, и торжественно проклял меня. Через несколько дней я успел умилостивить дедушку, он снял с меня проклятие и благословил образом святого Дмитрия Ростовского чудотворца.

ГОРОДСКОЙ ШУМ

Шум большого города есть гармония, составленная из всевозможных звуков, и тот, кто умеет слушать и понимать её, находит в ней высокую поэзию. Взойдите на колокольню соборной церкви Богоматери, Notre Dame, или на купол Пантеона, куда доходит глухой, неопределенный гул, подымающийся от земли; закройте на минуту глаза, и вам представится, что вы стоите на высотах Дувра или Дьеппа, и слышите под собою неумолкаемый говор океана, которого волны, плескаясь о скалы, разбиваются у их подножия. Или нет, зачем идти так высоко? 

Останьтесь у себя в комнате, и там, под вечер, в тишине и уединении, прислушивайтесь к человеческим голосам на улице, к стуку удаляющейся кареты или лошадиному топоту на далеком мосту. Сколько воспоминаний проснется вдруг в душе вашей! и как всё давно утраченное, давно забытое, оживет для вас в первобытной силе своей! Летнее солнце катится к западу, роскошный Парижанин, лежа на мягком диване, дремлет под шум улицы, и полусонный качается в неясных мечтах своих. 

Вдруг под окном его раздался голос разносчицы: Сладость! сладость! покупайте детушки! кричит она; это сахарные крендельки, так страстно любимые им в младенчестве; и на этот призывный голос мгновенно слетаются к нему воспоминания детских радостей и тех дней невинности и блаженства, когда все желания его, всё понятие о чувственном наслаждении, ограничивались сахарным крендельком, который, при малейшем прикосновении, рассыпался на мелкие крошки! Скоро возникают в душе его воспоминания о наслаждениях другого возраста, также хрупких, как и первые, но с тою разницею, что вместо сладости, они оставляют по себе одно пресыщение и горечь, и, после минутного удовольствия, целые годы скорби и раскаяния.
 
Крик пирожницы удаляется, и скоро исчезнет, как крылатый миг счастья. Между тем солнце закатилось, и на углу улицы послышались звуки подвижного органа, по временам прерываемые резким голосом савояра, сзывающего любопытных зрителей смотреть китайские тени и кукольную комедию. Еще воспоминания детства! 

С каким восхищением смотрел он тогда на эти жалкие представления и как холодно, как равнодушно, слушает теперь пламенные выражения любви на первом театре в свете, там, где прелесть языка, роскошь телодвижений, искусство и поэзия, всё должно бы обворожатъ чувства его. Но, увы! для него невозвратно прошли лета безотчетного и простодушного энтузиазма! Разочарованный в настоящем, он невольно увлекается прелестью прошедшего — и картины, виденные им некогда в темном шалаше савояра, как легкие тени, мелькают перед ним одна за другою на белом кругу воображения.
 
Вот забили зарю, и тихие, протяжные звуки трубы живо напомнили ему песню, которою кормилица усыпляла его в висячей его колыбели: он засылал при барабанном бое, при гармонии этой вечерней зари, которая и теперь проливает сладкое успокоение в сердце его.
Мечтатель наш живет возле церкви и часто, в тишине ночи, пробуждает его призывный колокол заутрени. Иногда в сумерки, сидя подгорюнясь у окна, он с тайною грустью внимает унылому колокольчику могильного звонаря, который, идя по улицам, просит Христиан молиться за вечный покой усопшего. На глазах ветреного юноши навернулись слёзы — он вспомнил недавнюю кончину матери!
 
Колокольчик звонаря умолк — на башне ударило 12 — и он ложится в постель. Мало-помалу затихает городской шум, но кое-где вдали слышен еще стук карет, который становясь реже, реже — наконец исчезает — и всё погружается в торжественное молчание. Спит ли юный мечтатель на мягком ложе своем? О, нет! долго еще воображение его следит за одною опоздалою каретою: где был, думает он, тот, кого везет она? 

Какие страсти тревожили душу его в этот вечер? С каким чувством возвращается он домой с блестящего бала, из театра, или может быть с пагубной игры, где гнусное корыстолюбие попеременно терзало сердце его — то страхом, то надеждою? Наконец карета удалилась — стук колес ее замер в пространстве и мечтатель засыпает.
Он просыпается вместе с городом, в тот час, когда ранняя ласточка щебечет на кровле селянина, и молочница выходит из хижины, с полными своими кувшинами и разносит их по улицам Парижа. Мало-помалу, всё просыпается, всё встает, всё приходит в движение и принимает новую жизнь. Эта разноголосица смешанных криков, сливаясь в одну общую дикую гармонию, полна прелести и поэзии, когда мы слышим её почти впросонках и не стряхнув еще сна с отягченных ресниц наших.
Вдруг раздаётся барабан — заиграли трубы и литавры — полк вышел из казарм и мерным шагом идет к разводу. Эта музыка — это напоминание войны — эти громкие звуки победы — поражают, увлекают воображение! Самые стены домов, кажется, оживились и потряслись от грома оружия, окна отворились, толпы зрителей высыпали к воротам, на улицу, на крышки. — Вставать! вставать! - кричит мечтатель, и, вскочив с кровати, садится у окна, чтобы снова предаться мечтам своим.

НИЩИЙ ХОРОШЕГО ТОНА

Он здоров, свеж, толст и румян; носит большое жабо, черный фрак, белые перчатки; завивает волосы и беспрестанно улыбается; он входит в комнату довольно ловко, кланяется порядочно, и говорит недурно; он знает статистику Парижа лучше иного профессора, или самого обер-полицмейстера, и привратницы больших домов, которые, выключая мою, все от природы страшные болтуньи и сплетницы, удостаивают его дружбы своей. 

Прежде, нежели войти в незнакомый ему дом, он обыкновенно заходит к привратнице, потчует её табаком своим, называя его настоящим Виргинским, и минут через пять совершенно очаровывает её сладкими речами своими: — Сударыня, - говорит он ей, — знаете ли, что по лицу вашему, я сказал бы, что вы не рождены для этой низкой должности.
 
— Да таки и не рождена, сударь! — отвечает она со вздохом.
— Понимаю! - возражает он, вздохнув дважды: — вы также знаете несчастье!
— Ах, сударь, кто не знает его! - и привратница старается заплакать, — но со мной бывали случаи необыкновенные, - прибавляет она, ужасно кривляя носом и глазами.
Нищий придвигает стул свой.
 
— А с вами, сударь?
— Со мной! со мной! ах, сударыня! Он закрывается пестрым бумажным платком с большими клетками, и потом, секунды через две, показывает чувствительной привратнице лицо свое, омоченное слезами; дает ее любимой собачке кусочек сахару и гладит серого ее кота. Вы видите, что знакомство сделано, и притом герой мой знает весь дом вдоль и поперек, как собственный чердак свой. Через час, обогатив себя нужными сведениями, он начинает свое путешествие, без карты и компаса, но вернее и надежнее самого Колумба.
 
Внизу живет вдова капитана большой армии; он звонит и просит позволения засвидетельствовать свое почтение жене старого сослуживца. Его принимают, сажают, расспрашивают; он говорит с чувством о покойном капитане, с жаром о Наполеоне, сражениях, походах, о Ватерлоо, старых изувеченных воинах, лишенных хлеба насущного, и добрая вдова, которая имеет сердце младенца, не знает, как угостить его. 

Она вынимает из шкапа большой кусок вчерашнего пирога, полбутылки вина, и робко предлагает гостю этот скромный завтрак. Гость не спесивится; он ест, пьёт и, наконец выходя, принимает от хозяйки пять или шесть франков; но разумеется, что гордый сын Беллоны взял их только взаймы, и непременно завтра же возвратит с благодарностью.
 
Второй этаж занимает богатый банкир и потому путешественник наш, который не любит терять время понапрасну, идет далее. Над банкиром живет известный водевилист.
Он звонит изо всей мочи и входит так развязно, как в свою комнату. Хозяин, сидящий за своим бюро, бросил перо на бумагу и глядит на него разиня рот, не понимая причины этого странного явления.
— Здравствуй, добрый товарищ! - кричит он театральным голосом. 

- Ну! каково поживаешь? Хорошо, не правда ли? Тем лучше, тем лучше, потому что, если бы все умные и чувствительные люди умирали в Париже с голоду, то в таком случае Париж бы надобно было бросить с мосту прямо в реку. Вот и я также в свое время пожил и меня милые венчали лаврами, вызывали на сцену и угощали обедами; потому что я целых десять лет был единственным сотрудником славного Десожье, единственным, слышишь ли? то есть я был его правою рукою. 

Но время переменчиво — Десожье не стало, и эта ужасная потеря лишила меня всей способности работать... а ты знаешь, что без работы, в наш своекорыстный век трудно жить на свете. Кстати! Вот для меня подписка. Этот шут Скриб говорит где-то, что в свете не без друзей, зная это по опыту. Ты видишь, что тут стоят имена лучших писателей наших, и если хочешь прибавить к ним свое, то вот осталось маленькое местечко между Дюма и Виктором Гюго. Как отказаться? Несчастный водевилист подписывается, и гость его, довольный и веселый, с торжеством поднимается выше.
 
В третьем, дверь в дверь живут какой-то полицейский с актером. Нищий; преобразясь на этот раз в отставного содержателя театра, выманивает у актера банковую ассигнацию. У соседа же его не просит ничего, потому что полицейский предупреждает просьбу его. Пословица говорит: рука руку моет.

РАССУЖДЕНИЕ
Которым доказывается, что в природе прекрасно только то, что кругло

Прекрасное не есть то, что желто, как думал покойный Андрие, и как думают еще китайцы. Милое, привлекательное, обворожительное не проистекает от приятности в движениях, в голове, в улыбке или взорах, как полагают женщины, придворные и молодые путешествующие купчики (commis-voyageurs).
Нет, прекрасное есть то, что кругло; милое, привлекательное только то, что кругло; для совершенной красоты потребна круглость; чтобы быть любезну, милу, умну, надобно иметь круглоту в уме, в движениях, в мыслях. Земля кругла - что лучше земли? Флейта кругла - что приятнее флейты? Ранетовое яблоко кругло - случилось ли вам кушать чего-нибудь слаще ранетового яблока?
Я встречаюсь с прохожим, он толкает меня - я плачу ему тем же. Он подымает трость - я говорю: Вот хорошо! Почему? Потому что трость его кругла. Всё то, что нравится глазам, что пленяет чувства наши и сердце — всё это кругло: стан женщины и форма монеты круглы. Прекраснейшие женские руки круглы — и вам приятно целовать их; червонцы круглы — и вы от того их любите; если бы они были четвероугольные, вы бы не желали иметь их.
 
Когда-то поместил я в Модном журнале статью об одном из друзей моих, которого прозвали Четвероугольником от того, что этот бедняк помешался на квадрате, и в нем одном находил совершенство природы. Он умер, и верно теперь раскаивается в своем заблуждении. Он узнал, наконец, что смерть четвероугольна и страшна, а жизнь кругла, и потому прекрасна.
 
Я сказал, что смерть четвероугольна, и докажу это. Могила имеет всегда четыре перпендикулярные стороны, равные между собою. Напротив того жизнь кругла, и это я также докажу вам: что есть жизнь? всё то, что образует правильный круг.

Сама вечность кругообразна. Великий Паскаль говорит о ней так: Она есть круг, у которого центр везде, но которому нет границы. В старину на рыцарских поприщах защищались от неприятеля щитом, и этот щит был всегда круглый. Славнейшие рыцари средних веков назывались рыцарями Круглого Стола. Очки, телескопы, микроскопы, все трубки и трубочки, в которые смотрите вы на чудеса земли и неба, на очарования театра — какие они? Круглые. Говорят он кругл в делах своих. 

— Что это значит? То, что этот человек прям, сговорчив, честен и обладает всеми качествами доброго и почтенного гражданина. Что говорим мы о дородном весельчаке, который хорошо отобедал? — Какой он кругленький! Человек XIX столетия, этот гордый питомец высшей образованности, чем прикрывает благородное чело свое? Круглою шляпою. Всё, что пишется, печатается, читается в свете, и доставляет славу сочинителям, не есть ли произведение круглого пера?
 
Итак, читатели, я повторяю вам, что прекрасное есть только то, что кругло, и что милое, приятное, совершенное в природе, не может существовать без круглости. А если вы еще сомневаетесь в этом, то объявляю перед природою, которая кругла, и перед всеми людьми, одаренными круглотой, что в вас ум, мысли и душа четвероугольные.

КАССИР

Кассир худ, бледен, руки его сухи и пальцы согнуты. Он носит зеленые или синие очки, редко выходит со двора, и на улице беспрестанно смотрит направо и налево. Он никогда не ложится спать или не садится за бюро свое без того, чтобы не осмотреть — не спрятался ли кто под бюро или кровать его.
 
Кассир имеет два лица, из которых одно улыбается, когда приносят ему деньги, другое делает ужасную гримасу, если кто у него их требует. У кассира есть английская собака, которую он беспрестанно дразнит, чтобы приучить её кусаться и ворчать на всякого. Он всегда очень доволен, когда собака кусает его, потому что это есть верное доказательство ее злости и неусыпной бдительности. Кассир тогда только бьет собаку свою, когда она оторвет клок от его сюртука или разорвет ему панталоны. В этом случае бережливость его берет верх над страхом — и настоящее торжествует над будущим.
 
Кассир с благоговейным трепетом читает полицейские ведомости. Статья об одном воровстве приводит его в ужас; о двух производит дрожь во всех членах его; о воровстве со смертоубийством причиняет ему обморок, и тогда, чтобы привести его в чувство, надобно, всунуть ему в рот горсть мелкой серебряной монеты, или постучать палкой по шкатулке его. Это средство всегда удается.
 
Кассир носит ключи свои на шее, на крепкой железной цепочке, и не покидает их ни на минуту. Ночью он кладет их на сердце и придерживает правою рукою; в дороге велит прятать их с книгою дилижанса, и просит надсмотрщика никому не говорить о них. Когда же бывает в бане, тогда привязывает их к крану с холодною водою и не выпускает из виду.
 
Кассир любит ассигнации, хранящиеся в его портфеле, так страстно, как будто бы они были его собственные. Когда нужно ему выдать банковый билет во 100 рублей — он вздыхает раз; 1000 тысячу вздыхает дважды, но по мере, как сумма возрастает, сожаление его увеличивается, и бывают случаи, в которых бедный кассир только что не плачет.
 
Прежде, нежели идти со двора, кассир заставляет жену свою осмотреть — нет ли дыр в его карманах, и часто говорит, что искусный вор, с помощью проворства и терпения, может провести верблюда сквозь иглинные уши, или заставить омнибус проехать между коленями.
 
Кассир никогда не ходит в толпу и не любит народных увеселений. В театре он лучше заплатит вдвое, нежели сидеть где-нибудь сзади, а на публичных балах прячется в угол, и беспрестанно щупает, с ним ли часы его.
 
Пробуя перо, кассир всегда чертит цыфры, и все его риторические сравнения выбраны из таблицы умножения. Если вы скажете ему на пример, что золото — мечта, он отвечает вам: это так верно, как четыре и четыре девять. Если сын его не принес в субботу одобрительного аттестата из училища, тогда он в сердцах кричит ему: ты нуль — и будешь век нулем без всякой цыфры. Любимая игра его лото, а самое интересное для него происшествие во всей жизни его есть сон, в котором он видел однажды сто девяносто девять тысяч цыфр, которые он ставил одну подле другой.
 
Когда кассир умрет, тогда под изголовьем его найдут, следующий счет:

1. Столько................На сосновый гроб.
2. Столько .............. На мои похороны.
3. Столько .............. На вино могильщикам.
4. Столько................За наем карет.
5. Столько................За место на кладбище.
6. Столько................За цветы, которые должно всегда содержать на могиле моей.
Нет сомнения, что итог будет верен.

СОЧИНИТЕЛЬ МЕЛОДРАМ

Вы гуляете спокойно на бульваре; вдруг попадается вам человек хорошо одетый, набегает прямо на вас, толкает вас; потом, не извинившись, бежит прочь, размахивает руками и кричит: нашел! нашел! Какая богатая идея! Этот господин — сочинитель мелодрам; он нашел идею свою в кабинете для чтения, в новом романе Бальзака.
 
Сочинитель мелодрам обыкновенно завтракает в ресторации, близ цирка, обедает у Кинея — и живет между воротами святого Мартина (porte saint Martin) и малого Лазаря. Весь этот квартал знает его, уважает, и удивляется его таланту. Если он проходит мимо магазина, владелец кричит ему из дверей лучшую фразу из новейшего его произведения; фигурант снимает перед ним шляпу; жена вяжет для него шерстяные носки; первая любовница делает ему глазки; директор театра говорит ему милый; комический актёр называет его добрым, а субретка котёночком. Одним словом, после первого хлопальщика, никто не пользуется таким уважением за кулисами, как сочинитель мелодрам. 

Сочинитель мелодрам никогда не выходит из дому без трёх манускриптов в кармане и двух под мышкою каждой руки. Он насильно читает вам главную сцену свою, и дает почувствовать эффект развязки. Он тогда только выпускает вас из когтей своих, когда попадается ему какой-нибудь другой знакомый, то есть, новая жертва, на которую он бросается в ту же минуту.
Он знает членов всех литературных комитетов; пишет стихи женам их, ласкает детей, носит гостинцы постельной собачке — и треплет по щеке горничных девушек. 

Войдя в комитет, он обходит кругом залу, ласково кланяясь и приглашая к себе обедать; потом с жаром декламирует прозу свою, стучит кулаком по столу, ногами в пол; выпивает целые стаканы воды с сахаром и, наконец, совершенно беснуется, когда доходит до сцены, в которой яростный любовник кричит героине: о! о! о! Мщение! мщение! Я жажду им мщения! Мне нужно оно, как воздух!

Выходя, он кланяется так низко, что голова его только на два вершка не достает до паркета — и таким образом идет задом до самой двери, отирая пот, который течет ручьями по широкому лбу его, и падает в объятья первого актёра или машиниста, встретившегося с ним на лестнице.
 
На другой день, он каждые пять минут бегает к консьержке, осведомиться — нет ли к нему записки из дирекции; наконец, она приходит по городской почте, и он узнает свою участь. Если пьеса его принята, то он объявляет везде, что гг. члены театрального комитета, все люди просвещенные, исполненные вкуса и глубоких познаний; если же к несчастью ему отказали, то будьте уверены, что он имел дело с совершенными вандалами.
 
В день первого представления какой-нибудь мелодрамы его, он с четырех часов пополудни забирается в театр: смотрит машины, декорации, велит зажигать кенкеты, глядит в дыру занавеса: тут ли солдаты, и стоят ли они по местам; потом идет за кулисы, ободряет любовницу, прижимает к сердцу своему первую роль, и когда подымается занавес — упадает в обморок. Сидя в креслах, он мало-помалу оживает с каждым рукоплесканием, и лишается опять чувств, как скоро слышит роковой свисток. 

Если пьеса его удалась, он пыщется, оправляет галстук, и, как полубог, рисуется в креслах своих. В противном же случае, принимает угнетенный вид литературного мученика и говорит, что в наш век истинный талант почти всегда обижен и не распознан. При виде на афишке новой пьесы — сочинитель мелодрам всегда жалуется, что сюжет украден у него. По его словам, Виктор Гюго присвоил себе два сюжета его, а Александр Дюма четыре или пять. Зато и он, без всякого зазрения совести, живет воображением ближнего, и не нет на свете ни одной новой книги из которой бы он, как пчела, не высосал меду.
 
Таким образом дожил он до пятидесяти лет, считал до двухсот пьес своих в репертуаре, между тем как обокраденные им сочинители умирают с голоду.

ПРИЯТНОСТИ ДУРНОЙ ПОГОДЫ

Все те, которые чувствуют живо и любят размышления, согласятся, что ничто в природе не приносит столько удовольствия, как противоположности; но это приятное ощущение делается в нас еще сильнее, когда мы сравниваем прошедшие бедствия наши, истинные или придуманные, с тем спокойствием, которым наслаждаемся в настоящую минуту. Лукреций говорит об удовольствии смотреть на бурное время с тихой и безопасной пристани; Вергилий любил вспоминать о прошлых горестях, а я в свою очередь намерен хвалить и описать приятности дурной погоды.
 
Когда просыпаясь поутру, я слышу, что ветер свистит в камине моем и косой дождь стучит в стекла, то я с каким- то особенным чувством говорю себе: слава Богу! сегодня можно немного полениться. Потом встаю и подхожу к окну. Небо покрыто серою пеленою, дождь как река, льет из желобов и по улице не пройтись. Хорошо! повторяю я, ведь не всё же светить солнцу, дурная погода бывает везде, не у одних нас. 

Однако по улице бегут несколько человек скорчась, нагнув голову, закутавшись в изорванные шинели и спрятав руки в оба кармана. Мне вдруг становится грустно и я, ложась опять в постель, думаю засыпая: бедные люди! вероятно они спешат к должности или по делам своим, не хотел бы я быть теперь на их месте!

После завтрака я опять сажусь у окна, любоваться на дождь, который ветер гонит перед собою. Опять смотрю на улицу и вижу там занимательные сцены: здесь дворник изо всей силы метет мостовую и трудится понапрасну; там несчастная щеголиха, подняв по щиколотку белое платье, украшенное бахромой из грязи, пробирается на цыпочках по камням и почти тонет в грязи и лужах; далее на углу, какой-то франт борется на смерть со своим зонтиком, который вырываясь у него из рук, мчит его за собою во все стороны, и ветер грозится переломать ему кости, изорвать тафту и унести с собою на воздух, оставя владельца зонтика с одной голой тростью. 

Насмотрясь досыта, удаляюсь в кабинет свой размышлять о бедствиях человечества; растапливаю камин, бросаю радостный взгляд на свою библиотеку, и развалясь в вольтеровых креслах, положа ноги на решетку камина, начинаю составлять планы, как провести день мой.
 
Иногда принимаюсь за поэзию, читаю какую-нибудь эклогу и для меня светит лучезарное солнце, веет летний ветерок; у ног моих журчит зеркальный ручей и южное голубое небо покрывает меня лазурным шатром своим. Всё это прелестно, когда закрыв книгу, вы взглянете в окно и увидите, что в эту минуту делается в вашей атмосфере.
 
Наскучив поэзией, раскрываю историю и читаю великие уроки, которые строгая философия преподает нам в живой картине прошедшего. Пробираюсь сквозь лабиринт политики, слушаю народных ораторов, следую за легионами, присутствую при сражениях, беседую с пленными, с изгнанниками, стараюсь узнать причины возвышения и упадка царств, и размышляя о вечном волнении народов, ужасном соперничестве вождей и их необузданной страсти к завоеваниям, спрашиваю: к чему всё это привело их. Тогда обращаясь вдруг к самому себе, сравниваю высокий жребий их с тишиной скромной моей жизни и утешаюсь мыслью, что если имя мое не гремит в свете, то по крайней мере, я в уединенном приюте моем, наслаждаюсь безопасностью и спокойствием совести.
В другой раз читаю путешествия — плаваю по морям — посещаю неизвестные и далекие земли, и вижу везде природу, всегда новую, разнообразную и человека, изменяющегося с климатом. Иногда палит меня жгучее солнце тропиков, иногда знобят льды полюса и я, испытав превратности страннической жизни, благодарю себя за то, что в награду за все беспокойства долгого и трудного путешествия, приготовил себе теплый, уютный уголок, в котором не боюсь ни вьюг севера, ни ураганов юга.
Иногда; но изредка, углубляюсь я в непроходимые дебри метафизики — продираюсь сквозь густые сплетшиеся ветви, которые на каждом шагу затрудняют путь мой, прыгаю через глубокие рвы, бросаюсь зажмуря глаза в лужи, вязну в тине и болотах и наконец, прихожу опять на то же место, откуда пошел, жалея о напрасном труде своем , который не принес мне никакой пользы.
 
Непростительно было бы не упомянуть об одном из величайших наслаждений, которым обязаны мы дурной погоде. Я говорю о чтении хорошего романа. Занимательность рассказа, описания полные огня, характеры разительные, списанные с самой природы, вот что в бурный ветер и проливной дождь заставляет нас особенно любить отрадную теплоту камина и свободу уединения.
 
Однако не думайте, что я один в доме моем наслаждался выгодами ненастной погоды. Нет; когда с утра небо обложится облаками и предвещает дождь на целый день, тогда добрая сестра моя появляется к завтраку с каким-то важным и торжественным видом, обещающим исполнение великих намерений. Зная, что, наверное, никто не заедет к ней с визитом, она посвящает всё предобеденное время хозяйственным занятиям, посещает все углы дома, от чердака до погреба, приказывая везде мести и чисто без милосердия. 

Один кабинет мой, который я объявил вольным городом, остается свободным от общего мытья, и как я знаю, что все представления и запрещения мои не имели бы никакой силы против сестры моей и ее женщин, то для большей безопасности я не оставляю кабинета моего ни на минуту, или запираю на ключ, когда выхожу из него. 

Остальные комнаты дома заняты неприятелем, и вода, которую ежедневно льют в них, часто не уступает той, которая падает с неба. Пол, столы, ковры, постели — всё в эти пасмурные дни подвержено мытью и чищенью, все старые пятна на мебели вытираются, все самые незначащие недостатки исправляются, посуда выдерживает строгий смотр, и если найдется испорченной, то в ту же минуту отдается в починку или заменяется новой. 

Зоркие глаза милой сестрицы моей могут рассмотреть на белье или платье дырочку, проколотую хоботом мухи, спущенную петлю на чулке, или несчастную пуговицу, которая печально склонит вниз нежную головку свою — и в ту же минуту искусная рука горничной, вооруженная иглою и длинною ниткой, исправляет на вас этот небольшой беспорядок. 

В эти же достопамятные дни происходит освидетельствование варенья, желе, наливок, и если первое засахарилось, то его тотчас переваривают, переменяют склянки, бутыли, выбрасывают из кладовой ненужную дрянь, расставляют по шкафам фарфор, бранят слуг и служанок, поверяют счет кухарки, отвечают на письма, словом, делают в один ненастный день всё то, с чем не могли справиться в целую неделю хорошей погоды.
 
Одно только существо в доме моем не разделяет общей радости при виде дождя и ненастья. Это маленький племянник мой, веселый, здоровый мальчишка, который не может быть без движения, и потому очень нетерпеливо сносит необходимость сидеть в комнате. Чтобы удержать его на месте, мать задает ему новые уроки, или заставляет повторять старые, но не смотря на это, бедный ребенок не может сидеть на месте и беспрестанно мешает сестре моей заниматься хозяйством. 

Тщетно я браню ее за ее строгость, представляя ей, что деятельность в ребенке есть благодеяние, за которое она должна благодарить природу: ибо она ведет человека к познаниям. — Поди ты со своими познаниями, - отвечает Юдифь, - этот сорванец разбил китайскую вазу, а ты, баловник, еще хвалишь его деятельность! Наконец, чтобы избавиться от резвости сына своего, она вздумала заставлять его помогать им в их хозяйственных занятиях; но я боюсь, что беспрестанный надзор и страх, чтобы шалун чего не разбил или не испортил — удвоят заботы бедной сестры моей в дождливые и пасмурные дни.
 
Может быть читатели скажут мне, что удовольствия, которые я здесь описал, происходят от эгоизма, от чувства радости быть в покое, когда другие лишены его. Но я должен сказать, что такое предположение кажется мне слишком выисканным. Нет, это не эгоизм; по крайней мере я отвечаю за себя. 

О нет! когда я в ненастную погоду смотрю из окна на людей, менее меня наделенных дарами счастья, которые без ропота и даже весело переносят все неприятности непогоды, тогда я принимаю в них неизъяснимое участие и нередко спрашиваю себя: чем я лучше этих несчастных, и за что мне даны те блага жизни, которых лишены они.

Дай Бог, чтобы эта мысль как можно чаще посещала богатых, но бедным не приходила бы никогда в голову.

СКУЧНЫЙ

Скучный зимою и летом встает ровно в семь часов, и тотчас выходит со двора, чтобы возвратиться домой не прежде полуночи. Люди, которые имеют несчастье быть с ним знакомы, — должны вольно или невольно сносить его посещение, когда жребий упадает на них. Он ночью еще составляет план дневного своего путешествия и решает, где ему завтракать, где обедать или провести вечер. 

В 8 часов утра он является ко мне и читает у меня журналы; это бы еще ничего, если бы он только читал их; но нет; он терзает меня вопросами об Америке, о третьегоднишнем водевиле и обо всех старых новостях, также несносных для меня, как и сам он. В 10 часов он отправляется к вам, и чтобы поскорее от него отделаться, вы приказываете подать завтрак. Не беспокойтесь, от него не так легко отвязаться! 

Ему некуда девать тех трех часов, которые он положил провести у вас. Следовательно, вам ни одной минуты. В час с половиною он звонит у подъезда знакомой ему дамы, которая, к счастью ее, больна горячкою и никого не принимает. Однако ж он нашел способ пробраться тихонько в коридор и, не замеченный слугами, дошел до самой спальни; но дверь туда заперта, и горничная не хочет впустить его. 

Это ничего; он подходит к дверям и во всё горло кричит в замочную щелку: я только хотел пожелать вам доброго утра, сударыня. Позвольте мне прийти завтра. Ему не отвечают, и он, ворча про себя, идет к приятельнице этой дамы, с тем, чтобы одарить её теми двумя часами, которые он назначил было для больной, не считая других двух, к которым он приговорил самую её. В течение этого времени, несчастная хозяйка получила два письма и несколько записок на которые надобно отвечать; но не смогла написать ни строчки. 

В гостиной ее перебывали одни за другими две тётки, двоюродный брат ее, модная торговка, дантист, портниха; все приходили и уходили, но скучный оставался и пережил всех. — Не церемоньтесь со мною, - говорил он, — пишите, разговаривайте, примеряйте вашу шляпку или платье — я не смотрю на вас, и буду греться у камина или смотреть в окошко. 

И он подходит к окну, из которого бы стоило быть выброшенным, между тем как бедная хозяйка с нетерпением смотрит на часовую стрелку и, вздыхая, считает минуты. Наконец бьет пять, он идет куда-нибудь обедать, и ровно в шесть с половиною является, опять ко мне. Мы еще за столом; он садится без всяких чинов и говорит мне: сегодня поутру я что-то хотел сказать тебе, но теперь никак не могу вспомнить. 

— Жаль! Это было что-нибудь интересное? — Ах, Боже мой! совсем нет! Тут мы встаем из-за стола и едем в театр; он без приглашения садится в карету пятый, несмотря на то, что она узка и в ней едва помещаются четыре человека. После спектакля, он велит кучеру остановиться у ворот дома, где дается в этот вечер бал, и входит в зал, когда там нет еще ни одной свечи, и выйдет из неё не прежде, как тогда, когда все они будут погашены. 
Таким образом, проходит вся жизнь его — сегодня, завтра, через год, через десять лет — он будет тот же до самой смерти своей; когда же умрет в глубокой старости, то другой скучный, по несчастью также мне знакомый, заступит место его в обществе. Такого рода люди не только несносны, но вредны для нравственности, потому что им поневоле желаешь иногда того, чего верно не пожелал бы врагу своему; это приводит в ужас, когда после первой минуты досадного чувства, придешь в себя и начнешь разбирать в сердце своем.
Скучный не всегда бывает глуп; он может быть даже умен — но тем хуже. Скучный с умом в тысячу раз несноснее скучного дурака, потому что у него гораздо больше средств надоедать вам; он находит их в знаниях своих, в воображении, даже в чувствительности, и я знаю трех таких людей, с которыми проводя однажды вечер, я внутренне желал сменить их тремя пошлыми дураками, и сам дивился этому желанию.
 
В то время, когда еще во Франции смеялись, граф Л. собрал однажды лучших докторов в Париже и заставил их написать диссертацию на вопрос: можно ли умереть от скуки, когда она дойдет до некоторой степени — доктора все согласились в утвердительном мнении, и граф Л., с этою диссертацией в руках, явился в уголовную камеру и требовал к суду князя N., обвиняя его в намерении умертвить жену свою, и прибавляя, что, как князь N. был самый скучный человек на свете и не покидал ни на минуту жены своей, то это самое и было явным доказательством злоумышления его на жизнь ее. 

Несмотря на очевидность такого ужасного умысла, князь, однако не был приговорен к смерти, и суд оправдал его. Какая несправедливость! Я знаю еще... но как говорит Буало: Le secret d’ennuyer est celui de tous dire; я также слишком много заговорился и забыл, что, рассуждая о скуке, надобно более всего бояться наскучить слушателям. Итак я замолчу, чтобы не соединить примера с поучением.

МАЛЕНЬКИЕ НЕСЧАСТЬЯ ЖИЗНИ

Написано много толстых и даже умных книг о тех маленьких неприятностях жизни, которые, повторяясь ежечасно, могут назваться совершенными несчастьями — или, по крайней мере, в настоящую минуту кажутся нам нестерпимыми.
 
Например: я не знаю ничего несноснее как жить с человеком, который, имеет привычку сидеть после обеда против вас и по целым часам болтать ногою, положив её на колено другой ноги. Один из приятелей моих умер коликой от того, что дядя его, с которым он жил, беспрестанно болтал ногами и мешал его пищеварению. 

Дядя этот конечно был добрый человек, и не желал смерти племяннику, которому завещал 40000 рублей годового дохода; но со всем тем он не только пережил, но и уморил его. Другое, не менее несносное несчастье, есть чрезвычайная грязь на улице, тогда как вам надобно спешить к назначенному свиданию, и широкий сапог, который, беспрестанно вертясь на ноге вашей и увязая в грязи, ежеминутно заставляет вас останавливаться. Прибавьте к этому темную ночь, невозможность нанять извозчика и - для увенчания всего - несчастье опоздать.
Большая также беда иметь густые усы, когда ешь рыбу на большом и церемонном обеде. Вы чувствуете что-то во рту; это косточка. Тихонько вынимаете её, но она остается у вас на усах и вцепляется в них; вы хотите оторвать её, но вырываете клок усов, что заставляет вас морщиться от боли; потом она попадается вам под нос, щекотит его и заставляет вас чихать в тарелку. Это в одно время и неловко для вас и неприятно для соседей ваших.
Большое злополучие, когда любимая вами женщина - охотница писать письма, или когда дымится печь в вашей комнате. Великое несчастье, когда воротник рубашки вашей слишком перекрахмален и царапает вам шею. Третье великое несчастье, страдая насморком, ехать куда-нибудь далеко, и; дорогою вспомнить, что вы забыли носовой платок свой. Наконец, величайшее из всех второклассных несчастий человечества есть, по моему мнению, иметь искреннего и верного приятеля, которой надписывает письма свои к вам: Г-ну Киру, когда вы называетесь Карр-Госселем, или вас зовут Госланом, - или - Сульеру вместо Сулье, и, сверх того, внизу пакета прибавляет - почтенному литератору.

СКОТОРАМА, ИЛИ ТЕАТР ЖИВОТНЫХ

Один из тех практичных людей, которые беспрестанно ищут счастья, или, что все равно по их понятию, богатства, быв долгое время очевидным свидетелем отличных успехов, которыми увенчались Скоты и звери в разных французских театрах, предполагает составить труппу из разных животных, где, по великому числу входящих в состав ее актёров, будет в состоянии играть всякого рода драматические пьесы, особливо мелодрамы и оперы, переводимые с итальянского языка.
 
С первого взгляда, мысль сия кажется сумасбродною; однако, рассудив порядочно; мы найдем, что этот драматический изобретатель не должен быть включён в число его актёров. 

В мелодрамах, например, роли героев исключительно могут быть предоставлены львам, слонам и барсам; роли злодеев — волкам и тиграм; несчастных, гонимых и невинных жен должны представлять голубки, гусыни, цапли, овцы; женщин злобных и мстительных - змея, сорока и самка-крокодил; любовников — петух, собака, кролик, баран и конь. 

Сыч и сова прекрасно сыграют свои роли в Пустыннике дикой скалы, муха будет представлять лазутчика, осел — необходимого простофилю, паук - трудолюбивого поселянина. Победоносные армии составлены будут из коршунов, а разбитые войска из зайцев.
 
Соловей, малиновка, стрекоза, скворец, лягушка, устрица и каплун будут являться в опере; в комедии же увидят только говорящих животных, каковы например: сороки, попугай, скворец.
Новый сей театр заслуживает общее внимание, и мы заранее уверены, что публика его поддержит. 

Хотя скоторама кажется с виду и пуста; но она может возвыситься до комедии современных нравов и до комедии характерной: по свойству ее актёров, она может нам одною чертою изображать пороки и странности. Не в состоянии ли павлин представить нам модника; змея, меняющая свою кожу - расчётливого честолюбца; летучая мышь — поборников тьмы; ястреб — одного из тех старинных подьячих, которые чуют полновесные червонцы и в десяти верстах; ушка — писателя в тех случаях, когда она плавает под водою и ныряет; рак — тех журналистов, которые дошед до 5000 подписчиков — пятятся первый год к 4500, во второй к 3000 и далее к % или точке замерзания. 

Лисица превосходно сыграет льстеца, лицемера и пролаза. Полезное животное, употребляемое для отыскания трюфелей, не изображает ли нам тех деловых людей, которых везде встречаем за столом (т.е. обеденным), и для которых столовая служит департаментом, а ложка пером. Наконец, животное — друг ила, не испортит роль ленивого барина, жалующегося на обременение (желудка).
Наверх