Меры, предпринятые Барклаем-де-Толли к обучению войск и облегчению солдатской службы. - Состав офицеров. - Низкий уровень их образования. - Средства к его поднятию. - Быт офицеров и солдата. - Дисциплина и ученье. - Сознание офицеров в необходимости изучения военной истории. - Образование с этой целью общества в Измайловском полку. - Издание подполковником Хатовым "Опыта общей тактики". - Всеобщая ненависть к Наполеону. - Появление комет. - Патриотическое настроение.
- Главное в военных экзерсисах занятие солдата, - писал он, - должно быть в цельной стрельбе; искусство cиe не может иначе приобретаться, как без принужденным поощрением к тому охоты. Офицеры, от коих зависит весь успех сего дела, предварительно должны быть сами испытаны в необходимых правилах цельной стрельбы; замечания и приемы их должны быть основательны и верны.
Указав, на некоторые подробности, которые должны быть приняты при обучении стрельбе, военный министр выражал надежду, и что если дивизионные, полковые и батальонные командиры иметь будут неослабное смотрение за сим учением, то в короткое время нижние чины в цельной стрельбе доведены будут до совершенного искусства, которое у нас ныне ещё в большом небрежении. Гг. начальники обязаны надзирать, чтобы офицеры сами занимались стрельбой в цель, дабы они могли с лучшим успехом учить солдат.
По дошедшим ко мне сведениям, - писал Барклай в другом приказе, - что в некоторых полках обучают нижних чинов стрелять в цель без штыков и ранцев, я рекомендую дивизионным начальникам, чтобы они приказали учение cиe производить с примкнутыми, штыками, а иногда и в полной амуниции, ибо людям должно приучаться стрелять метко в том самом положении, в каком будут находиться во время сражения с неприятелем.
Вместе с введением новых правил в обучении солдата, принимались меры и к облегчению его службы, но, к сожалению меры эти ограничивались одними бумажными распоряжениями и в большинстве случаев не исполнялись.
Так, 9-го апреля 1801 года повелено было во всех полках обрезать у нижних чинов пукли (парик с локонами как элемент причёски (франц. bouclee (вьющаяся, завитая)), косы же оставить, но только так, чтобы были длиной в 4 вершка и завязывались бы в половину воротника. - Его императорское величество, делая сие облегчение, - писал генерал-адъютант Ливен, - надеется что гг. шефы (полков) тем более будут наблюдать опрятность нижних чинов.
Распоряжением этим воспользовались, прежде всего, офицеры; они стали придумывать разные прически и дозволять себе отступления от формы.
Помню как теперь, - говорит Ф. В. Булгарин, - удивление наше, когда поручик нашей роты Бабин явился без пуклей, с небольшой косой, привязанной в полворотника, с волосами, спущенными на лоб (называемыми тогда эсперансами), в коротких сапогах вместо штиблет. Нам казалось это удивительно хорошо!
При отступлении от прежней формы появились военные моды в причёске, повязке галстуха, ношении шляпы и шпаги. Вместо чрезвычайно низких офицерских шляп, введены огромные высокие шляпы с черным султаном (в кавалерии белым); вместо отлогого воротника, лежавшего на спине, стали носить превысокие воротники до самых ушей; вместо широких и длинных фалд мундиров, мундиры были короткие с фалдочками в два пальца.
Пудра и косы не были отменены, но прическа совершенно изменилась. Щеголи сбивали волосы наверху головы (тупей) и всю красу поставляли в висках (oveilles de chien (собачий овал)), эсперансах и широкой короткой косе. Возникшая мода не затрудняла, конечно, офицеров, но тяжело отзывалась на солдатах, от которых требовали также тщательной и красивой прически. Чтобы достигнуть этого, необходимо было употребить много времени, и потому в большей части полков прическа производилась с вечера. Связанные ею солдаты думали только о том, чтобы не испортить ее к утру; убранство головы не давало им покоя и ночью.
Таким образом, желание императора Александра облегчить солдата на первых же порах, несмотря на сделанное распоряжение, не было исполнено.
Дошло до сведения его императорского величества, - писал государь сам, от своего имени, в собственноручной записке, - что в некоторых полках продолжается еще обычай чесать волосы людям с вечера, перед строем. Столь ненужное щегольство совсем противно намерению его величества. Оное имело целью, при заведении существующего простого расчесывания, единственно доставление большего спокойствия солдатам.
Долг гг. шефов (полков) был этому в точности сообразоваться и за оным строго наблюдать. В подтверждение сего, его императорское величество предписывает шефам, чтобы подобного впредь не случалось и чтобы приложили свое старание о приучении людей во вверенных им полках как возможно проворнее чесаться и одеваться, сохраняя при том всю должную опрятность. Для достижения же сего умножить число умеющих убирать так, чтобы один другого причесывал.
Облегчение по внешности мало облегчало внутреннюю жизнь солдата, и положение его было очень тяжелое. Оно, конечно, зависело, прежде всего, от командиров частей и состава офицеров. Последние комплектовались почти исключительно дворянами, уровень образования которых был весьма низок. Граф Ланжерон (Александр Фёдорович, - французский эмигрант, русский военачальник эпохи Наполеоновских войн) называл их просто невеждами, считавшими лишним заниматься военными науками и ни во что ставившими военное искусство таких знаменитостей, каковы Густав Адольф, Конде, Тюрен, Евгений Савойский, Лаудон и Фридрих II.
Ланжерон указывает лишь на очень немногих русских генералов, которые занимались военными науками, а остальные смеялись над ними. Познания большинства генералов, по словам графа Ф. П. Толстого (Федор Петрович), ограничивались "вытяжением носков", ружейными приемами и полковыми учениями.
- Мне, - говорит он, - однажды случилось быть в их обществе, в кабинете Петра Александровича Толстого, где они рассматривали географические карты и разные планы, которых у Петра Александровича было большое собрание. Между прочим, зашла, речь об определении расстояния до предметов, находящихся в дальнем и недоступном месте, а также об определении высоты гор; никто из присутствующих не мог объяснить, как это делается.
Офицеры кичились быть хорошими фронтовиками, - говорит С. Г. Волконский (Сергей Григорьевич), и книги забытые не сходили с полок. По словам генерала Маевского (Сергей Иванович), до 1812 года - военная наука была у нас совершенно в диком состоянии. Впрочем, не надо забывать, что в то время многими европейскими государственными деятелями признавалось, что наука не только не нужна военным, но и вредна. Вот что писал де Местр графу Разумовскому:
Наука, по самому существу своему, во все времена и при всякой форме правления, годна не для всех, даже и не для всех, принадлежащих к высшему сословию. Например, военные (т. е. 80 из 100 % дворянства) отнюдь не должны, да не смогут быть учеными. Одним только артиллеристам, инженерам и морякам потребны познания в математике, но познания эти почти исключительно практические и вовсе не такие глубокие, как воображают.
Весьма кстати замечено было во Франции, что никогда не случалось моряку-академику (здесь: теоретику) захватить вражеский фрегат. К тому же везде существуют для этих родов службы специальные школы, но для того, что называется армией, наука не только недосягаема, она даже вредна. Наука из военного делает домоседа, ленивца, она почти всегда его лишает мужества и удальства, от которых зависит успех на войне.
К тому же, большинство никогда не захочет прилежно заниматься, в особенности же высший класс общества. Военная жизнь, за некоторыми исключениями, которых нельзя брать в соображение, всегда была и будет рассеянной (здесь: без определенного места). Отнимите от ежедневных занятий офицера время, необходимое для светских обязанностей, для удовольствий и для военного учения, спрашивается, что останется для науки?
У нас не разделяли такого взгляда, но недостаточное число учебных заведений в России было причиной того, что большая часть дворян, маменькиных сынков, не обучаясь ничему, даже грамоте, и достигнув известного возраста, поступали преимущественно в полки, расположенные в местах их жительства, унтер-офицерами и затем, часто проживая спокойно в своих имениях, дослуживались, правдами и неправдами, до офицерского чина.
8-го апреля 1801 года граф Ливен сообщил циркуляром всем начальникам частей, что государь император, усмотрев, что в полках находится очень много унтер-офицеров из дворян, не умеющих совсем грамоте, повелел принимать безграмотных не иначе как рядовыми. Те же, которые успели быть произведенными в офицеры до этого распоряжения, оставались неграмотными во всю свою службу.
Поэтому в 1807 году было объявлено благородному дворянскому сословию, что все желающие вступить в военную службу молодые дворяне, от 16 лет и более, могут, вместо определения в полки унтер-офицерами, приезжать в Петербург и являться в кадетские корпусы, куда они будут немедленно приняты. Оставаясь там только самое необходимое время, для изучения порядка службы и продолжая учение в классах, соответственных их познаниям, они будут выпускаемы в полки прапорщиками или корнетами.
Я уверен, - писал император Александр, - что сим распоряжением достаточно облегчены будут благородному юношеству средства к вступлению в службу соответственно их званию, наипаче в такое время, когда честь и польза государства призывает к службе каждого члена благородного сословия, знаменитого своею любовью и верностью к отечеству.
Одновременно с этим министру народного просвещения графу Завадовскому поручено известить через попечителей округов всех дворян, обучающихся в гимназиях, университетах и других училищах, что желающие поступить в военную службу будут приняты на следующих условиях:
1) Студенты, окончившие курсы в университетах, приехав в Петербург, должны явиться в один из кадетских корпусов, куда будут немедленно приняты унтер-офицерами и, пробыв в оных определенное время, для приучения их к воинской службе, будут выпускаемы и определяемы в полки офицерами.
2) Не имеющие звания студенты, гимназисты и обучающиеся в других заведениях дворяне, в возрасти не менее 16 лет, являясь в кадетские корпусы в Петербурге, будут помещаемы, по мере их познаний, в соответственные классы, для окончания в оных наук и приучения их к воинской службе, после чего, по мере их успехов, будут определяемы в полки прапорщиками и корнетами.
Дворянство неохотно следовало такому предложению и предпочитало поступать унтер-офицерами преимущественно в гвардейские полки, что год спустя и вызвало новое распоряжение военного министра.
Объявляется всем гвардейским полкам, - писал граф Аракчеев, - что по высочайшей воле, определяющиеся в гвардию недоросли из дворян не иначе могут быть приняты, как по испытанию в знаниях, предположенных для сего наук. Оный экзамен назначено производить у генерал-майора Клингера и не прежде можно представлять таковых на смотр государю императору, как по получению от него, генерал-майора Клингера, аттестата об удостоенном к принятию.
А без сего аттестата запрещается утруждать таковыми представлениями государя императора, ибо cиe будет против установления, основанного на высочайшей воле. Мера эта могла оказать благодетельное влияние на корпус офицеров только в будущем; настоящее же представлялось в неприглядном виде. Пехоту (гвардейскую) я не любил, - пишет Ф. Я. Миркович (Федор Яковлевич), - и служба в ней была так обременительна, что человеку некрепкого сложения трудно было выносить.
Караулы, которые пехота содержала во всех концах столицы, дежурства и непрерывные ежедневные ученья просто изнуряли, и кто только мог, избегал пехоты. При том только в двух полках, Преображенском и Семеновском, было тогда более порядочное общество офицеров, состоявшее наполовину из пажей. Государь был шефом обоих полков и особенно их любил.
Общество офицеров остальных полков было менее чем посредственное, так что в общественном мнении армейские артиллерийские офицеры стояли выше гвардейских пехотных. В кавалерии отличались обществом офицеров только кавалергарды и лейб-гусары, куда поступала вся знатная и богатая молодежь.
- Хотя Кавалергардский полк, - говорит С. Г. Волконский, - славился составом корпуса офицеров, но в общем смысле о моральной (нравственной) жизни не могу ничего сказать хорошего. Во всех моих товарищах, не исключая и эскадронных командиров, было много светской щекотливости, что французы называют point d'honneur, но вряд ли кто бы выдержал во многом разбор своей собственной совести. Вовсе не было ни в ком религиозности, скажу даже во многих безбожничество. Общая склонность к пьянству, разгульной жизни, молодечеству...
Шулерничать не было считаемо за порок, хотя в правилах чести были мы очень щекотливы. Еще другое странное было мнение, - это, что любовник, приобретенный за деньги, за плату, не подлец. Весьма ложное понятие о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным.
В одном одобряю их: это - тесная дружба, товарищеская и хранение приличий того времени. Офицеры сливались в одно целое, как скоро речь шла о каком o либо деле, относящемся до чести полка и мундира или защиты обиженного начальством офицера. Эта особенность была, достоянием всего корпуса офицеров.
Кроме названных четырех полков, офицерский состав вообще представлял сборище молодых людей малообразованных и чуждых столичных обществ. От них требовалось только, чтобы они были исправными фронтовыми офицерами. Не посещать общество, и не ездить ни на какие балы, - это было непременным условием, чтобы понравиться своему корпусному командиру.
Цесаревич (?) ненавидел всю знать и преследовал их в полках. Многие офицеры гордились тем, что кроме полковых приказов ничего не читали; их занимала исключительно фронтовая служба, и они редко показывались в обществе. Отчуждение от него вело к суровости нравов, кутежам и попойкам. День проходил среди учений, хождения по набережной, обеда в трактире, всегда орошенном через край вином, в отправлении общей ватагой в театр, или кутеж и пьянство.
Молодечество и удальство составляли исключительный характер молодежи. - И в войне и мире, - говорит Ф. В. Булгарин, - мы искали опасностей, чтобы отличиться бесстрашием и удальством. Попировать, подраться на саблях, побушевать, где бы не следовало, это входило в состав нашей военной жизни в мирное время.
Ведя вечную войну с рябчиками, т. е. со статскими, военная молодежь не покорялась никакой власти, кроме полковой и всегда противодействовала городской полиции. Сами начальники подавали тому пример.
Командир Измайловского полка генерал Малютин отличался своим хлебосольством, молодечеством и удальством. Этот Малютин, - говорит Вигель, - был добрый малый, гуляка, великий друг роскоши и всяких увеселений, который имел особенное искусство придавать щеголеватость даже безобразному тогдашнему военному костюму. Но это в нем было не главное: во фронтовом деле был он величайший мастер; зато все ему прощалось, даже страсть его к щегольству.
Тогда было в моде, держать собственные катера, и Малютинский катер был известен всему Петербургу своим роскошным убранством и удалыми гребцами, а Измайловыми полк - своими песельниками и плясунами.
Осенью 1806 года, - пишет Булгарин, - в пять часов пополудни отправился я в Измайловские казармы. На половине Вознесенского проспекта услышал я звуки русской песни и музыки. У Измайловского моста я нашел такие густые толпы народа, что должен был слезть с дрожек и пробираться пешком. Что же я тут увидел?
Возле моста на Фонтанке стоял катер генерала Малютина. Он сидел в нем с дамами и несколькими мужчинами, а на мосту находились полковые песельники и музыканты и почти все офицеры Измайловского полка в шинелях и фуражках с трубками в зубах (тогда на городских улицах курить не дозволялось). Хоры песельников, т. е. гребцы и полковой хор, то сменялись, то пели вместе, а музыканты играли в промежутки. Шампанское лилось рекой в пивные стаканы и громогласное " ура!" раздавалось под открытым небом.
В это самое время император Александр подъехал на дрожках с набережной Фонтанки и спросил у полицейского офицера:
- Что это значит?
- Генерал Малютин гулять изволит, - отвечал спрошенный.
- Что это значит?
- Генерал Малютин гулять изволит, - отвечал спрошенный.
Государь приказал кучеру повернуть лошадь и поторопился удалиться.
Подобные кутежи продолжались всю ночь до утра и сопровождались разными насилиями над мирными жителями. На следующий день приходили в полк жалобы, и виновные тотчас сознавались, что считалось долгом чести. На полковых гауптвахтах всегда было тесно от арестованных офицеров, особенно в Стрельне, Петергофе и Мраморном дворце. Буянство хотя и подвергаюсь наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных условных границ.
Стрелялись чрезвычайно редко, только за кровавые обиды, за дела чести; но рубились за всякую мелочь, за что ныне и не поморщатся. Распущенность начальников была весьма заразительна и, по мнению великого князя Константина Павловича, вела к упадку дисциплины. Впрочем, он смотрел на нее своими особыми глазами.
С ранних лет великий князь усвоил себе понятие, что офицер есть ни что иное, как машина; все, что командир приказывал своему подчиненному, должно быть исполнено, хотя бы это была жестокость "по его мнению, начальнику должна быть предоставлена полная и неограниченная власть над подчиненным: он может сделать подчиненного своим слугой и употреблять его на все и везде".
Понеже, - сказано было в высочайшем указе 4-го июня 1806 г., - ничто так не наносит вреда службе, как ослабление субординации, то строжайшим образом подтверждается, чтобы низшие к высшим чинам имели совершенное по службе повиновение и приказам их исполняли беспрекословно.
Высшие же, обращаясь с подчиненными ласково и отдавая справедливость отличающимся исправностью и достохвальным поведением, не входили бы однако же ни в какое фамильярное обхождение, но взыскивали должное к себе почтение и уважение не только при отправлении службы, но и во всяком месте и случае. Спустя два года граф Аракчеев счел необходимым подтвердить высочайший указ, причем ставил себя примером исполнения обязанностей начальника.
С самого вступления моего в звание военного министра, - писал он, - замечал я, что субординация не наблюдается в некоторых случаях в полной ее силе. А, как известно, что оная есть главнейшее правило; связующее все части военной службы, то и полагаю должной по званию моему обязанностью объявить следующее.
Нередко случается, особливо в публичных собраниях, младше чиновники не сохраняют в отношении старших должного уважения, и даже самой благопристойности, то причину сему отношу я не столько на счет младшего чиновника, как к лицу старшего, упускающего из виду должное за cиe взыскание, и через то дающего совершенный повод к явному ослаблению установленных правил военной службы.
В оном мнении удостоверяюсь я, поставляя собственно себя примером: ибо никогда не замечал я, чтобы в отношении меня была нарушена субординация; следовательно, как ныне, так и впредь уверительно заключать должно, что если генерал не будет взыскивать за неисполнение обязанностей младших его чиновников, то таковой докажет, что он не умеет удержать должного к себе уважения.
Великий князь Константин Павлович тотчас же воспользовался этим распоряжением и, будучи генерал-инспектором всей кавалерии, писал в своем приказе: Господам офицерам перед всеми генералами делать вне службы фронт, как на улице, так и во всяком другом месте, исключая, если случится cиe в комнатах, подняв левую руку к шляпе, киверу или каске (до 23-го июня 1808 г., все генералы, штаб- и обер-офицеры при встрече с императором снимали шляпы и каски.
В этот день приказом военного министра предписано "шляп не снимать, а вместо сего, во-первых, останавливаться, и во-вторых, подымать левую руку к шляпе. Равным же образом наблюдать cиe штаб-и обер-офицерам при встрече с генералами и вообще во время строя ни в каком случай шляп не снимать, а в комнате встречаясь с генералами становиться к оным лицом; равномерно всякому младшему перед старшим штаб- или обер-офицером, не останавливаясь на улице, поднимать левую руку к шляпе, киверу или каске.
Всем генералам, штаб и обер-офицерам наиубедительнейше предписываю себе вразумить, что как в службе, так и вне оной, во всяком обществе, в публичных собраниях, на гуляньях - единым словом везде, где двое встретятся, один из них есть старее и для того младшему перед старшим оказывать военное почтение и послушание и что мнимого названия в одном чине (камрадства) товарищества нет, ибо один выше, а другой ниже в списке поставлен.
Часто мною замечено, что гг. офицеры, имея братьев или родственников в унтер-офицерских чинах, обходятся с ними фамильярно на публике, и как оное совсем противно порядку службы, ибо со стороны чужие офицеры и унтер-офицеры, не зная родства между таковыми, могут взять с того пример, который противен порядку службы и законам, утверждающим разделение чинов, то и в сих случаях должно равномерно сохранить чинопочитание. Находя себя принужденным отдать сей приказ, я буду неослабно взыскивать за несоблюдение оного.
Вскоре после Тильзита император Александр предоставил Константину Павловичу главное распоряжение по администрации и обучению войск. От великого князя зависело введение и отмена во всей армии как фронтовых, так и хозяйственных порядков. Константин Павлович писал строгие приказы, напоминал о дисциплине, но все его старания не вели к желаемым результатам. Причина того лежала в тогдашнем строе общества.
Офицеры, почти исключительно дворяне и помещики, были сибариты, не привыкшие подчиняться, а напротив повелевать и пользоваться жизнью. Они переносили в войска привычки родительского дома, своеволие и особенности помещичьего быта. Командир полка или ротный были, в сущности, помещики своей части, более дисциплинированной и послушной, чем крестьяне, и, смотря на солдат как на своих крестьян, считали себя вправе распоряжаться ими, как своею вещью и собственностью.
Ходячая ныне излюбленная фраза "серая скотина" была тогда больше применима к солдату, чем теперь. Солдат в глазах тогдашних офицеров был тот же крестьянину, над которым они имели власть жизни и смерти. Таково было то время! Плакали над жалостливыми романами, сентиментальничали в жизни и в то же время следовали поговорке: "моему нраву не препятствуй".
В общем, положение солдата было очень тяжелое. В то время по рукам ходили вирши под заглавием "Жизнь солдатская", в которых говорилось:
Я отечеству защита,
А спина всегда избита.
Я отечеству ограда,
В тычках-пинках вся награда.
Кто солдата больше бьет,
И чины тот достает,
Тем старателен, хорош.
Хоть на черта он похож,
А коль бить кто не умеет,
Тот ничего не разумеете.
Граф Ланжерон, отстаивавший строгие правила в обращении с солдатами и считавший телесные наказания необходимыми для поддержания дисциплины, приводит, однако же, с особым раздражением пример безумной жестокости. Он говорит о множестве случаев, в которых солдаты умирали под ударами палок и розг.
Многие офицеры находили в этих истязаниях "особое удовлетворение и, как бы ради спорта, за чаем, велели наказывать солдат виновных и невинных". Вот что рассказывает М. С. Щепкин (Михаил Семенович, русский актер) в своих записках. В 1802 году зашел он палатку к И. Ф. Б. (имя не расшифровывается), где находилось еще нисколько офицеров, и услышал спор. И. Б. держал на 500 руб. пари с другим офицером, что солдат его роты Степанов выдержит тысячу палок и не упадет.
- Это меня чрезвычайно поразило, - говорит Щепкин, - тем боле, что мы знали И. Б. как благородного человека; но вот каково было наше хваленое время: я, признаюсь, старался скрыть мое волнение, боясь быть уличенным в слабости.
Послали за солдатом, мужчиной вершков восьми, широкоплечим и костистым.
- Степанов! синенькую и штоф водки, - сказал ему И. Б., - выдержишь тысячу палок?
- Рады стараться, ваше благородие, - ответил он.
Щепкин обезумел.
- Как же ты, братец на это согласился? - спросил он у проходившего мимо его Степанова.
- Ах, парнюга, - отвечал он, - все равно даром дадут.
Щепкин сообщил об этом полковому командиру, у которого были гости, и "поверите ли, - замечает Щепкин, - все это было принято обществом с хохотом, а некоторые даже повторяли: "ах, какие милые шалуны". А другие отзывались: "каков русский солдат!"
Только одна А. А. Анненкова заметила полковому командиру князю И. Г. В.
- Князь! пожалуйста, хоть для своего рождения не прикажи; право, жалко, все-таки человек.
Князь призвал офицеров.
- Что вы, шалуны, - сказал он, - там затеяли какое-то пари? Ну, вот дамы просят оставить это; надеюсь, что просьба дам будет уважена.
- Князь! пожалуйста, хоть для своего рождения не прикажи; право, жалко, все-таки человек.
Князь призвал офицеров.
- Что вы, шалуны, - сказал он, - там затеяли какое-то пари? Ну, вот дамы просят оставить это; надеюсь, что просьба дам будет уважена.
Такое поведение и жестокость офицеров осуждались, хотя и довольно робко, военной литературой. Еще и поныне, - писал Трухачев (майор белозерского мушкетерского полка), - водится в некоторых полках не жестокость, не тиранство, но что-то на cиe похожее и едва ли сносное, а более за ученья.
Хотя со времени царствования государя Александра Павловича весьма приметным образом прекращена жестокость; но все еще остались в полках следы так называемых бравых капитанов, которые одним тиранством заслужили имя бдительного и попечительного ротного начальника; другие же, чтобы быть на счету таковых же, следовали совсем против чувств своих непохвальному сему примеру.
Продли милосердный Боже благословенно многие лета императору; его сердце остановило (?) в войсках тиранство, и солдат не страшится (?) уже службы, однако же, поколачивают без содрогания. Поколачивание происходило большею частью во время учений, не имевших однообразия, а потому не удобоусвояемых солдатом.
В то время, по словам Ф. Я. Мирковича, не придерживались и не руководствовались уставом, а были рукописные тетради, вроде "Эволюции Конного полка". Каждый полк имел свою тетрадь неизвестного происхождения или заимствовал у другого, вносил свои поправки и изменения по своему произволу и по ним производил муштровку. Такое разнообразие в обучении вызвало вмешательство военного министерства.
16-го апреля 1801 г. генерал-адъютант граф Ливен объявил высочайшее повеление, чтобы до получения особого распоряжения полки во всем поступали на основании устава и прочих предписаний, до порядка службы относящихся. Если бы дошло до сведения их, что в войсках, в Петербурге находящихся, и сделана какая-либо перемена, то равномерно, чтобы себе примером не ставили, но ожидали бы надлежащего предписания.
Муштровка войск доводилась до поэтического восторга. Войска выводились на ученье задолго до назначенного часа. Измученные долгим ожиданием, валившиеся под грузом ранца, подавленные тяжестью туго надетого кивера, с колыхающимся от ветра почти аршинным султаном, затянутые "до удавления" туго застегнутым воротником и скрещенными на груди ремнями, солдаты с напряженным вниманием исполняли команды, требовавшие от них бодрости и быстрого исполнения.
- Смотри веселее! Больше игры в носках. Прибавь чувства в икры! - кричали им начальники.
Бывало, - говорит современник, - церемониальным маршем перед начальником проходишь, так все до одной жилки в теле почтение ему выражают; а о правильности темпа в шаге, о плавности поворота глаз направо, налево и бодрости вида - и говорить нечего! Идешь это перед ротою, точно одно туловище с ногами вперед идет, а глаза так от генерала и не отрываются...
А нынче что? Ну, кто нынче ухитрится ногу с носком в прямую линию горизонтально так вытянуть, что носок так тебе и выражает, что, вот-мол, до последней капли крови готов за царя и отечество живот свой положить.
Одиночные ученья зимой были еще сносны, но с наступлением весны они производились с 9 часов утра до 2-х пополудни, причем за малейшую ошибку с солдатами обращались не только строго, но и жестоко.
Ах, прекрасная весна,
Ты приятна и красна,
Если вольным кто родится.
А солдату ты, весна,
Очень, очень несносна!
Тут начнется в ней ученье
И тиранство и мученье.
О! солдатская спина,
Ты к несчастью рождена.
Лучше в свете не родиться,
Чем в солдатах находиться,
Этой жизни хуже нет,
Изойди весь белый свет.
В караул пойдешь, так горе,
А с караула, так и вдвое.
В караул нам мученье,
А как сменишься, - ученье.
В карауле жмут подтяжки,
На ученье жди растяжки,
Стой прямее, не тянись,
За тычками не гонись.
Оплеухи и пинки
Принимай как блинки.
Жестокость в обращении с солдатом была всем известна, и правительство неоднократно приходило к нему на помощь, но безуспешно.
Доходит до сведения моего, - писал император Александр всем главным начальникам, - что во многих полках при обучении солдат и рекрут экзерциции, наказывают их с такою строгостью, какую употреблять должно в случае важных только преступлений. Метода сия, быв столь же вредна для службы, сколько противна здравому рассудку, введена, конечно, от непонимания, в чем должна состоять воинская строгость, или же от природной некоторых наклонности к жестокостям.
Первое непростительно никакому офицеру, а последняя, обнаруживая дурные свойства души, уничтожает в нем само достоинство человека. Неоспоримо, что строгость в войске отнюдь ослабляема быть не должна, и взыскание за проступки делать надлежать неупустительно; но с преступлениями, подвергающими виновного строгому наказанию, нельзя смешивать погрешностей, происходящих от неумышленности или от непривычки еще к тому, о чем погрешающий не имел прежде никакого понятия.
Преступления моральные, запрещаемые всеми законами: грабеж, воровство, обман и проч., так в особенности нетерпимые в службе воинской: неповиновение командиру, оплошность стоя в карауле, небрежение ружья своего и амуниции, отлучка без позволения, трусость против неприятеля и т. п., требуют неотложного взыскания, суждения по воинским артикулам и неизбежного наказания; но ошибки в ружейных приемах, в маршировке, в словах, когда рапортует или является вестовым, особливо же в новопринятом солдате, требуют больше неусыпности офицера и способности к его поучению, нежели строгости.
Она в сем случае не только неуместна, но вредна для службы и для самых успехов в доведении обучаемых до надлежащего познания, ибо, кроме того, что через частые безрассудные наказания лишается солдат здоровья и крепости, нужных ему для донесения трудов военных, не согласно с разумом, чтобы он, выходя на ученье, имел в намерении своем ошибаться с умысла; напротив того, ежеминутное ожидание палочных ударов, а особливо в человеке торопливом, расстраивает внимание его, и при всем напряжении сил исполнять наилучшим образом командуемое, ошибается он на всяком шагу и при всяком слове.
Движим будучи чувством сострадания к сему заслуживающему о себе попечения классу людей и желая, чтобы как высшие, так и другие офицеры, при обучении солдат должностям их и экзерциции, давали себе больше труда к вразумлению их в том прилежным и частым растолкованием, а не побоями, где без них обойтись можно, доводя их до совершенной исправности, отличали сами себя успехами и приобретением похвалы и достойной справедливости.
Я рекомендую вам возыметь об оном рачительное попечение и сообщить с сей копии гг. шефы полков вверенной вам инспекции, на тот конец, чтобы они не предписаниями и не отдачей в приказах, а внушениями при случаях приличных ротным (эскадронным) командирам и собственным своим надзором, старались дать желаемое на сей предмета влияние.
В 1808 году, граф Аракчеев объявил всему петербургскому гарнизону высочайшее повеление, чтобы во время жары не производить никакого ученья, а когда оно бывает рано утром, то оканчивать не позже 8 часов. Аракчеев обещал следить за этим и строго взыскивать с ослушивающихся командиров. Наконец, в 1810 году последовало новое распоряжение военного министра Барклая-де-Толли.
Усматривая из всех вообще полковых рапортов непомерное число больных нижних чинов, - писал Барклай, - я долгом себе поставляю обратиться к вашему превосходительству, чтоб предписать гг. дивизионным командирам, при наступающих осмотрах войск во всех родах ученья: цельной стрельбы, исправности оружия и одежд, обратить особенное внимание на содержание солдат.
По моему мнению, нет другой причины к умножению больных и даже смертности, как неумеренность в наказании, изнурение в ученьях сил человеческих и не попечение о сытной пище. Вашему превосходительству по опыту должно быть известно закоренелое в войсках наших обыкновение: всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном и жестоком наказании; были даже примеры, что офицеры обращались с солдатами бесчеловечно, не полагая в них ни чувств, ни рассудка.
Хотя с давнего времени мало-помалу таковое зверское обхождение переменилось, но и поныне еще часто за малые ошибки весьма строго наказывают, учат весьма долго и даже по два раза в день, что допустить можно только в наказание ленивых и непонятливых; в пищу солдатам кроме хлеба ничего не доставляют; а на лицах их не только не видно здоровья и живости, но по цвету и худобе можно назвать целые роты или батальоны больными и страдающими.
Господа дивизионные командиры обязаны употребить усиленные старания о сбережении людей в полках, через бдительный надзор за обращением офицеров с нижними чинами. Российский солдат имеет отличнейшие воинские добродетели: храбр, усерден, послушен, предан и неприхотлив, следственно, есть много способов, не употребляя жестокости, довести его до познания службы и содержать в дисциплине.
Я приказал ежемесячно представлять мне выписку из полковых рапортов о числе больных, по ней судить буду о способностях и усердии полковых начальников, ибо за не опровергаемую истину принять можно, что число в полку больных показывает ясно образ управления. Покорнейше прошу ваше превосходительство предписать в донесениях об осмотре войск, сверх предписанного прежним повелением, помещать мнение дивизионных командиров о здоровом состоянии нижних чинов и хорошем их содержании.
Распоряжения эти остались историческими памятниками благих намерений императора Александра и его сподвижников, не осуществившихся на деле: они остались свидетелями того, что за исполнением сделанного распоряжения необходимо постоянное наблюдение и обуздание ослушников, а это было дело трудное, когда пример тому подавал великий князь Константин Павлович, стоявший во главе начальников.
Живя постоянно в Стрельне, великий князь целый день и даже ночью муштровал свое войско и стрельбой по ночам не давал покоя жителям. Смиренный инок Троицко-Сергеевской пустыни Евгений Болховитинов, впоследствии знаменитый митрополит киевский, жаловался своему приятелю Македонцу, что Константин Павлович не дает монахам спать, открывая по ночам около 11 или 12 часов пушечную пальбу. "Он ужасный охотник до пальбы и до экзерциции, прибавлял Евгений.
Желая водворить порядок и однообразие в строю, великий князь вызывал в Стрельну из всех кавалерийских полков по одному штаб и по два обер-офицера, для узнавания порядка кавалерийской службы. Он производил ученья с раннего утра и до поздней ночи.
Трепещет Стрельна вся, повсюду ужас, страх.
Неужель землетрясенье?
Нет, нет! Великий князь ведет наст на ученье.
Будучи чрезвычайно вспыльчив, Константин Павлович был резок в обращении с офицерами и солдатами и весьма часто выходил из границ предоставленной ему власти. Гнев его не знал пределов. Он сам потом осуждал свои поступки и нередко просил у оскорбленных прощения.
Много офицеров, полковников и генералов были им оскорблены на маневрах, парадах и учениях, в особенности на последних. Однажды, - пишет граф Ланжерон в своих записках, - я видел, как великий князь Константин Павлович велел наказать одного прапорщика, Лаптева, 50-ю ударами за небольшое упущение при разводе.
Другой случай: незадолго до коронации императора Александра I, Николай Олсуфьев был наказан пятнадцатью ударами (сабли) плашмя. На другой день он сделался гвардейским офицером, a впоследствии генерал-адъютантом великого князя Константина Павловича.
При таком обращении с офицерами о солдатах и говорить нечего. Но солдат с терпением переносил самые жестокие наказания, проходил без ропота несколько раз сквозь строй или как тогда называли по "зеленой улице", если назначенное ему наказание было справедливо и одинаково для всех. Он покорялся и покорялся безропотно всем требованиям, если они исходили от начальника справедливого, делившего с ним холод и голод, готового положить живот свой за честь русского знамени.
- Для милого дружка и сережку из ушка, - говорили гусары, когда Кульнев (Яков Петрович, генерал-майор, гусар) запретил своим солдатам носить серьги. Несмотря на все невзгоды, на всю тяжесть службы, русский солдат удивлял Европу. Немец Шторх (Генрих Карлович, экономист), француз граф Ланжерон и англичанин Вильсон одинаково восторгались им.
Русский солдат - спартанец, - говорил Ланжерон, - он воздержанием в пище и питье походит на испанца, терпением на чеха, гордостью на англичанина, мужеством - на шведа, предприимчивостью и энтузиазмом - на француза или на венгерца. В нем нет жестокости. Никогда не слышен ропот среди русских солдат; во имя России и царя, они всегда готовы на подвиги.
Когда россиянин нападает на неприятеля, - писал Шторх, - то он почитает долгом своим или победить или умереть. Искусный маневр и предусмотрительное отступление вовсе ему не нравятся. Он не знает, что такое отступить, а сильно разумеет только слово - вперед.
Необходимый жар, чтобы пробиться победительски, соединенный с народным духом, также особенная доверенность к судьбе - чему быть, того не миновать - ставят пехоту российскую на первейшую ступень в Европе. Сперва доверенность к народному патрону (заступнику Николаю чудотворцу (так думал немец Шторх)) творила все, а ныне место cиe заступило сильное слово наши, коего могущество производит чудеса.
Русский начинает битву хладнокровно; но лишь только из них упадет один, то раздаются тысячи голосов: наших бьют; они (солдаты) требуют дозволения броситься на неприятеля, отчего тогда весьма трудно воздержать их...
В очевидной опасности русский солдат идет равнодушно, будучи уверен, что с ним ничего не сделается, если Бог не допустит; он верит, что если время не пришло, то пуля не возьмет. Русский особенно отличается от прочих народов удивительным терпением, перенесением всего и без сомнения он крепче из всех европейцев. Суворов, хорошо знавший cиe свойство, нападал на неприятеля тотчас после самых тягостных переходов, без роздыха, а особливо в Италии под жарким небом.
И французы всегда обманывались, когда хотели утомить русских. Сей солдат готовит свой обед, когда может, не спит, когда занят службою; напротив того на досуге рад спать сутки. Он гораздо меньше имеет нужд, в сравнении с прочими войсками, и потому во время войны немного стоит (обеспечение). По словам графа Ланжерона, русские солдаты как нельзя более скромны в пище и могут обойтись без говядины и водки. Он восхищается безусловным послушанием русского солдата.
- То же или почти, то же писал и англичанин Вильсон. - Русский солдат, - говорит он, - привычен ко всем переменам погоды и нуждам, к самой худой и скудной пище, к походам днем и ночью, к трудным работам и тягостям. Солдаты упорно храбры и быстро возбуждаются к славным подвигам, преданы своему государю, начальнику и отечеству, набожны, но не омрачены суеверием, терпеливы и сговорчивы.
Природа одарила их самыми лучшими существенными способностями для военных действий; штык есть истинное оружие русских; храбрость их беспримерна. Известны слова Фридриха II-го, сказавшего, что "убить русских солдат легче, чем их победить".
В таком положении были живые боевые силы России, когда в половине 1810 года сильно запахло войной. Все встрепенулись, стали оглядываться назад и в ожидании гостя, хотя и не желанного, готовились встретить его достойным образом. Назначенный в мае 1810 года управляющим квартирмейстерской частью князь П. М. Волконский употреблял все усилия к улучшению устройства этой части и привлекал на службу хорошо подготовленных и образованных офицеров.
Князь всеми средствами поощрял поступление в колонновожатые (военн. тот, кто ведёт колонну, проводник) молодых людей, обладавших основательными сведениями в математических науках, в чем ему много помогало основанное в Москве Н. Н. Муравьевым (Николай Николаевич, граф) "Общество математиков".
В высочайше утвержденном уставе Общества говорилось, что члены его, будучи убеждены в необходимом содействии математических наук познанию, во многих частях споспешествующих государственному благу, притом возбуждаемые истинной и чистейшей любовью к Отечеству, постановили себе непреложным правилом стараться о распространении математических наук между своими соотечественниками путём бесплатных публичных лекций по математике и военным наукам.
Но как из прикладных частей математики вообще самые полезные суть механика и военное искусство, то наипаче на них Общество обратило свое внимание и устремило все труды к приготовлению молодых людей особенно в военную службу.
Приняв звание почётного члена математического общества и познакомившись с его президентом Н. Н. Муравьевым, князь Волконский нашел в нем полезного сотрудника, который частными средствами и своими обширными знаниями содействовал к возвышению и усовершенствованию квартирмейстерской части, одной из важнейших отраслей военной службы.
Со своей стороны великий князь Константин Павлович, очарованный военным гением Наполеона и под его влиянием, переменил свой взгляд на военное дело, и в июле 1810 года, приказал напечатать у себя в Cтрельне и разослать войскам перевод "Наставления в день сражения его императорско-королевского величества Наполеона I".
В нем говорилось о сбережении людей от утомления перед сражением, "ибо свежие войска способнее к делу, нежели обременённые усталостью", указывалось на то, что войска должны в точности знать, что от них требуют, и чтобы всякий знал, что ему делать. От начальников требовалось, чтобы они ясно, но кратко излагали обязанности каждого подчиненного им лица, не увеличивая и не уменьшая трудностей, равномерно не оказывая к неприятелю ни страха, ни презрения.
Итак, начальники не должны скрывать от подчиненных трудности, которые им нужно будет преодолеть, и усилия, которые вынести надобно будет, дав на замечания, что во всяком случае успех зависать будет от тишины, порядка и послушания во время дела и особенно от твердости духа и храбрости, которые по мере неприятельского стремления увеличиваться должны.
Как бы главный начальник ни был деятелен, - говорилось далее в "Наставлении", - ему невозможно видеть всего войска и быть везде, следовательно, остается отдельным начальникам действовать по обстоятельствам каждому, стараясь одержать победу, но, не отходя от данного начальствующим плана, который должен быть основанием всех отдельных действий.
Наставление это перечитывалось и изучалось в войсках.
Наставление это перечитывалось и изучалось в войсках.
Готовясь к предстоящим военным действиям, некоторые офицеры стали читать военные сочинения и изучали кампании преимущественно самого Наполеона. Еще летом 1809 года в Измайловском полку образовалось общество офицеров, занимавшихся военными науками.
Мы, - пишет М. М. Муромцев (Матвей Матвеевич), - собирались у нашего поручика Михаила Александровича Фонвизина (впоследствии декабрист).
Тут бывали Дибич, Березин, граф Дамас, Спиридов (Михаил Матвеевич, впоследствии декабрист: член "обреченного отряда", (фр. cohorte perdue), - заговорщиков, согласных с необходимостью и принявших на себя исполнение убийства императора) и многие, которых не упомню. Читали Commentaires de Cesar, Семилетнюю войну Фоларда и Вобана.
Все чувствовали, что война будет неизбежно, а потому множество офицеров стало заниматься военными науками. Круг наш прибавился А. А. Вельяминовым (Алексей Александрович) и П. А. Рахмановым (Павел Александрович), людьми замечательными. Они издавали Военный журнал. Этому обществу я много обязан тем малым образованием, какое приобрел. Тактика вошла теперь в моду. Подполковник Хатов издал Опыт общей тактики. Барклай-де-Толли писал по этому поводу в приказе по войскам:
"Весьма приятно видеть, когда офицер, с отличным рвением и исправно исполняя долг службы своей, занимается сверх того в свободные часы военными науками, столь необходимыми для своей и общей пользы. Сочинение свиты его императорского величества по квартирмейстерской части подполковника Хатова: "Опыт общей тактики" много приносит чести его усердию и военным познаниям.
Выхваляя по достоинству его труд, свидетельствую ему должную благодарность в пример всем господам офицерам, кои от правительства или домашнее получили хорошее воспитание и образование в науках". Приказ этот оказал благодетельное влияние на офицеров. Мы, - говорит М. М. Муромцев, - начали по утрам опять съезжаться у Фонвизина и заниматься военными науками. Дибич (впоследствии фельдмаршал) читал нам Семилетнюю войну.
В это же время Д. Давыдов написал:
Жомини да Жомини, а о водке ни полслова.
Император Александр I был с офицерами очень внимателен и милостив, а великий князь Константин не смел делать тех неприятностей, как прежде. 1811 год смягчил сердце начальства: офицеров берегли. Никогда государь не занимался своей гвардией так много, как в 1811 году: присутствовал ежедневно в дворцовом манеже на разводе, а каждое воскресенье производился так называемый кейзер-парад (парад без верхней одежды).
Жомини да Жомини, а о водке ни полслова.
Император Александр I был с офицерами очень внимателен и милостив, а великий князь Константин не смел делать тех неприятностей, как прежде. 1811 год смягчил сердце начальства: офицеров берегли. Никогда государь не занимался своей гвардией так много, как в 1811 году: присутствовал ежедневно в дворцовом манеже на разводе, а каждое воскресенье производился так называемый кейзер-парад (парад без верхней одежды).
Неизбежность войны была ясна для Александра I, для большей части русского общества и для угнетенной Европы. Там, все стремились к тому, чтобы свергнуть ненавистное им иго Наполеона, а в России возбудить национальное единство против злого гения войны, исполина, перед одним именем которого все трепетало. В этом направлении действовали и обе императрицы. На одном из обедов во дворце, Коленкур сказал, что приятнее было бы съездить в Париж, чем в Сибирь.
- А я лучше поеду в Сибирь, чем в Париж, - отвечала императрица Елисавета Алексеевна, обращаясь к Н. С. Мордвинову. Все, кто только имел случай, высказывали полную ненависть к Наполеону. Известная г-жа Сталь, ненавидевшая императора Франции, во время обеда у графа Румянцева заметила великолепный фарфоровый сервиз, присланный Наполеоном в подарок графу.
Посмотрев на поставленную ей тарелку, она увидела на ней изображение ястреба необыкновенной породы. Это было изображение так называемого королевского ястреба, или, как было сказано в надписи: "царя ястребов". Обратившись к хозяину, Сталь сказала ему: "Это царь ястребов, а вы получили его в подарок от ястреба царей".
Этот последний все более и более омрачал политический горизонт, а в небесном пространстве являлись знамения, не предвещавшие ничего хорошего, по словам простых людей 9-го марта 1811 года жители г. Богоруслана видели на небе три светлые линии, сближавшиеся друг к другу и образовавшие нечто вроде колчана со стрелами и потом исчезнувшие.
Этот последний все более и более омрачал политический горизонт, а в небесном пространстве являлись знамения, не предвещавшие ничего хорошего, по словам простых людей 9-го марта 1811 года жители г. Богоруслана видели на небе три светлые линии, сближавшиеся друг к другу и образовавшие нечто вроде колчана со стрелами и потом исчезнувшие.
Вслед затем явилась на горизонте великолепная комета красного цвета с длинным хвостом, видимая в разных местах России. Она была очень замечательна по своей величине и блеску. Комета имела большое ядро, хвост очень густой и светлый; когда не было луны, то от кометы освещалась часть неба ((официальное обозначение C/1811 F1) была кометой, видимой невооружённым глазом на небе 290 дней. Период обращения кометы вокруг Солнца был определён как 3100 лет. Поэтому следующее возвращение кометы ожидается в конце пятого тысячелетия).
- Подобной кометы, - говорит Вигель, - я во всю жизнь мою не видывал ни прежде, ни после. Все лето вплоть до осени, горела она на нашем небе и освещала мои вечерние и ночные прогулки. Комета была так ярка, что в течение двух месяцев ее можно было видеть невооруженным глазом.
По вечерам на набережных и бульварах Петербурга толпы гуляющих любовалась ее длинным хвостом, горевшим на голубом небе. Жители Москвы, наоборот, предавались тревожным опасениям и ожидали для себя неминуемых бедствий. В Туле совершенно сгорел большой оружейный завод; последовавшие вслед затем пожары во многих городах, селах и горящие леса давали повод к разного рода предсказаниям и толкам.
- Хотя мы, - говорит М. П. Третьяков, - знали по слухам, что между Россией и Францией возникли тогда важные несогласия и что обе державы вооружаются и увеличивают ратные силы, однако, надеялись, что властелин Франции, Наполеон, не осмелится напасть на Россию в собственных ее пределах.
А если бы и напал, то народ, - писал С. Н. Глинка (Сергей Николаевич, русский писатель, патриот), - помнящий древние нравы и славу предков; народ, отличный от других наречием своим и обычаями, беспредельно преданный государю и наконец, твердый и непоколебимый в вере - сей народ, одушевляясь верой, прославится подвигами неслыханными.
Вера все заменит; и может ли быть что-нибудь сильнее мысли, что смерть на поле сражения есть начало жизни бессмертной и блаженной! Вера превосходнее мнения о чести, которое не удовлетворяет ни сердца, ни души. Веря в незыблемость и стойкость русского народа, С. Н. Глинка сравнивал его с галлами (французами).
"Галлы, - писал он в Русском Вестнике, - управляемые римлянами, смешались с ними. Римские законы и язык почти повсеместно водворились; нравы римлян час от часу более вкоренялись. Явились римские бани, ристалища, сражения гладиаторов. Словом, в начале пятого столетия едва ли галлы были в галлах. То ли видим во время владычества татар над Россией. В каком из наших городов возникли нравы татар? Где учредились их обычаи, празднества, обряды, вера и проч.? Где узаконения их истребили коренное русское право?
Наконец, где русские не были русскими? Тщетно Батый и наследники его стремились истребить Россию в России. Князья, бояре, граждане, люди всех сословий, противоборствуя угрозам, мучениям, в пример грядущих столетий, жили и умирали русскими. Русские остались русскими".
С приближением отечественной войны появились в печати патриотические стихи, основывались новые периодические издания, с патриотической целью. Правительство поощряло то и другое, и когда при появлении "Сына Отечества" император Александр узнал о недостаточности состояния издателя его, Н. Греча, то приказал выдать ему тысячу рублей.
Вместе с тем, оберегая общество от возможных со стороны Наполеона интриг и происков, Комитет министров положил, чтобы в настоящих обстоятельствах, издатели всех периодических сочинений в государстве, в коих помещаются политические статьи брали из иностранных газет такие только известия, которые России вовсе не касаются, а имеющие некоторую связь с нынешним нашим политическим положением, заимствовали единственно из "С.-Петербургских Ведомостей", издаваемых под ближайшим надзором.
При этом необходимо помнить, что в то время существовало две литературы: одна печатная: более обширная и другая: рукописная - менее обширная, но зато более ядовитая. По рукам ходило множество стихов, акростихов, эпиграмм и разных листков, направленных против Наполеона и современных политических событий.
В числе их были, между прочим и "Скрижали Наполеона" (например: Народы Европы! Аз есмь единый ваш царь и властелин, да не будет вам иных царей. Не творите себе других владык, не поминайте всуе моего имени и т.д.). В сих десяти заповедях содержатся главные правила поступков нового Макиавелли-завоевателя. С первого взгляда они кажутся смешными, но Наполеон доказал их основательность своим поведением.
Его прокламации к солдатам, декреты и другие публичные бумаги содержать сии заповеди только в других словах. В ответ на "Скрижали" явился листок под заглавием "Символ политической веры русского":
I. Верую во единого государя Александра I, кроткого и человеколюбивого царя земли русской и всей северной страны.
II. Исповедую священные уставы мудростью великих князей, православных царей, императоров утвержденные и никогда не признаю законов чуждых, не преклоню колено пред владыкой чужеземных или пришлецов.
III. Верую в единое Отечество, охранявшее благоденствие наших предков и ныне, охраняющее нас самих. Исповедую, что его польза единосущна с моей собственной.
IV. Верую, что благотворное правительство избавит нас от злых рук Наполеона, рождённого в Корсике, от неверной жены Летиции, пронырством достигнувшего престола, поработившего Францию, Италию и Германию. В восьмое лето своего лютого царствования пришедшего на север со своими клевретами и крамольниками, для порабощения или ограбления земли русской.
V. Но я Верую, что он пострадает от рук наших воинов.
VI. И не превознесется (он) по описаниям лживых его рабов и наемников.
VII. И не сядет одесную отца-отечества царя русского.
VIII. И паки не приидет к нам со славою творити живых мертвыми и царствию его скоро будет конец.
IX. Чаю восстановления престолов, низверженных хищною его рукою.
VIII. И паки не приидет к нам со славою творити живых мертвыми и царствию его скоро будет конец.
IX. Чаю восстановления престолов, низверженных хищною его рукою.
X. И будущего благоденствия разоренных им народов.
Такие листки читались с увлечением и жадностью, переписывались в разные сборники и усиливали нерасположение к Наполеону, которого справедливо считали виновником всех невзгод. Все желали выйти из того тяжёлого положения, в которое были поставлены совершенным прекращением торговли, упадком курса, дороговизной первых потребностей жизни и усиленными чрезвычайными налогами.
- Тяжкое время пережили мы от Тильзитского мира до разрыва 1812 года, - говорит Н. И. Греч. Россия не была покорена врагом, не повиновалась ему формально, но и союз с властолюбивым завоевателем был уже некоторого рода порабощением. Земля наша была свободна, но отяжелел воздух; мы ходили на воле, но не могли дышать. Ненависть к французам возрастала по часам.
Няни рассказывали, что они нехристи, питаются лошадиным мясом и даже пожирают маленьких детей, а простой народ еще не забыл, как несколько лет тому назад в церквах проповедовалось, что Наполеон антихрист. Для всех сословий он являлся каким-то чудовищем, подвиги которого были собраны в так называемом его Титуле:
Мы, Наполеон Великий, Божиим гневом и кровью венчанный, император французов, кавалер ордена Большого Черного, у Пруссии похищенного орла, военачальник многочисленной адской ватаги, разбойник, вероотступник египетский, похититель престолов: Неаполя и Испании; палач Италии, златожадная пиявица Голландии, великий разрушитель польский, переторжчик владений Саксонии, Баварии и Вюртенберга, гнусный бездельник, мальтийский разбойник, атаман черной парижской шайки, грабитель галереи в Дрездене, тать сокровищ гессен-кассельских, королевско-княжеский вор лошадей в Берлине, мошенник саксонский, живодер тела Фридриха Великого в Потсдаме, ненасытный волк в Германии, язычник и клятвопреступник против России, брат Плутуса и начальник всего дьявольского рыцарства в преисподней и проч,. и проч.
Ненависть к Наполеону естественно переносилась и на его посланника Коленкура. Он видел это и всеми средствами старался, учтивостью и предупредительностью, сгладить неприязненные к нему чувства. - Тем не менее, многие из нас, - говорит С. Г. Волконский, - прекратили посещение в те дома, куда он был вхож. На зов его мы не ездили, хотя нас сажали за это под арест и между прочими нашими выходками негодования было следующее: Мы знали, что угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности.
Что же мы сделали? Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни (широкие крестьянские сани, обшитые лубом или тесом), поехали по Дворцовой набережной, взяв с собою удобометательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательный вещества. Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, fouette cacher (а нас и след простыл). На другой день жалоба, розыски; доныне вряд ли кто знает и то по моему рассказу, кто был в санках и я в том числе.
Военная молодежь горела нетерпением отомстить французами за неудачи, испытанные в предыдущих кампаниях. Это желание было столь сильно, что в нем офицеры полагали единственно свой гражданский долг. Победы в Финляндии и Турции не ослабляли чувства мщения к французам и ненависти к Наполеону. Литература воспевала подвиги предков, а. С. П. Глинка печатал в "Русском Вестнике" рассуждения о военном искусстве, и в этот период времени его литературный журнал обратился в военный, отмечавший всякую особенность прежних патриотических событий в России.
Подобно тому, как в 1807 году и теперь в театрах Петербурга и Москвы давались патриотические пьесы, среди которых трагедия Озерова "Дмитрий Донской", как наиболее подходившая к современным событиям, вызывала особый восторг и энтузиазм. Трагедия эта читалась и перечитывалась, и многие знали подходящие стихи наизусть. Во всех слоях общества, в позолоченных ли салонах высшего круга, в отличающихся ли простотой казарменных помещениях, в тесной ли беседе дружеской, в разгульном ли обеде или вечеринке, - одно, одно только высказывалось: желание борьбы, надежда на успех, на возрождение отечественного достоинства и славы имени русского.
В домашнем кругу отцы благословляли детей своих, жены - мужей, любовницы - милых их сердцу на дело святое, близкое каждому русскому.
Были, конечно и такие, которые, помня наши неудачи в предыдущих кампаниях и преклоняясь перед военным гением Наполеона, говорили, что затеваемая борьба будет нам не по силам, но их было очень мало и их считали трусами. Никто их не оспаривал, но выражал презрение к их словам и поступкам.
Общество чувствовало опасности, - говорил Н. И. Греч, - но возвышенное ощущение благодарнейших движений любви к государю и отечеству волновало все сердца. Но это не был страх. Мы отнюдь не ужаснулись нашествию Наполеона; нимало им не изумились. Оно давно уже было предвидено, предсказано и ожидалось со дня на день. Особы, посвящённые в тайны кабинетов, утверждали, что, вероятно, все кончится миролюбиво, что нет никаких ясных примет скорого начала войны. Но публика судила и видела иначе, видела правду, которой до времени нельзя было возгласить во всеуслышание.
В общем, вся Россия как один человек желала войны, ненавидела Наполеона и радовалась его неудачам в Испании. Вести о возникших несогласиях и близости борьбы жадно ловились публикой и были встречаемы с таким же восторгом, как известия об одержанной нами победе над турками. В устах каждого было ненавистное имя Наполеона; в обществе только о нем и говорили.
Но он в безумном своем самолюбии, - писал граф Ф. В. Ростопчин, - не хочет признать за истину, что неудовольствие его есть похвала, немилость - награда, гнев - слава, а печатная брань - грамота на бессмертие. Наполеону приписывали все невзгоды: говорили, что он, при помощи своих сторонников-французов, живших в России, поджигает наши города, распространяет фальшивые ассигнации и проч. Как же не отомстить ему?
Порыв национальной гордости и чести высказывался при всяком случае, словом и делом. Молодежь спешила в ряды войск, а удалившиеся из военной службы поступали опять в нее, не обращая внимания на то, что, за время их отставки, бывшие их подчиненные становились начальниками.
- Наполеон, - писал Ф. Н. Глинка, - разгромив большую часть Европы, стоит, как туча, и хмурится над Неманом. Он подобен бурной реке, надменной тысячью похищенных источников; грудь русская есть плотина, удерживающая его стремление, - прорвется и наводнение будет неслыханное! О, друг мой! ужели бедствия нашествий повторятся в дни наши? Ужели покорение? Нет, русские не выдадут земли своей! Если недостает воинов, то всякий из нас будет одной рукой водить соху, а другой сражаться за Отечество!
Патриотическое настроение достигло высшего предела; каждый считал своим долгом пожертвовать своим достоянием и собой для блага и счастья России. Ненависть к французам и нерасположение ко всем иностранцам были всеобщие и высказывались при каждом удобном случае.
- Для вас Россия мундир ваш, - сказал однажды граф Остерман иностранцу маркизу Паулуччи: вы его надели и снимете, когда хотите, а для меня Россия - кожа моя.
- У меня нет таких генералов, как ваши, - говорил император Александр Коленкуру в прощальной аудиенции; я сам не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты, проданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступать с нами, как с голландцами и гамбургцами.
Но уверяю вас честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман, и сам его не перейду; будьте уверены, что я не объявлю вам войны; я не хочу войны; мой народ, хотя и оскорблен отношением ко мне вашего императора, но так же, как и я, не желает войны, потому, что он знаком с ее опасностями. Но если на него нападут, то он сумеет постоять за себя.
В 1811 году, - писал Н. М. Карамзин в посвящении своей Истории императору Александру, - в счастливейшие минуты моей жизни, читал я вам, государь, некоторые главы моей Истории об ужасах Батыева нашествия, о подвиге героя Димитрия Донского в то время, когда густая туча бедствий висела над Европой, угрожая и любезному отечеству нашему.
Вы слушали с восхитительным для меня вниманием; сравнивали давно минувшее с настоящим и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для себя еще славнейшие.
Александр твердо верил в патриотизм и в предстоящую стойкость русского народа, но его беспокоило положение наших западных губерний, недавно присоединенных от Польши.
Брожение умов в Западных губерниях. - Характеристика населения Литвы: шляхта и ее значение. - Командирование М. Л. Магницкого в Вильну. - Инструкция, ему данная. - Газета "Литовский курьер". - Отношение Виленского университета к печати и цензуре. - Состояние общества. - Поклонение Наполеону и его отношение к полякам. - Предложение кн. Чарторыйского императору Александру I восстановить Польшу и объявить себя королем. - Участие императора Александра в создании герцогства Варшавского. - Внутреннее устройство герцогства. - Деятельность Варшавского Общества любителей наук.
Деятельность князя Чарторыйского, Ф. Чацкого, Колонтая и компании по воспитанию юношества и покровительство тому императора Александра давало полякам повод предполагать, что государь пойдет и далее по пути их политического освобождения. Надо было воспользоваться этим, надо было помочь осуществлению этой великой идеи, и в конце 1803 года в губерниях, присоединенных от Польши, стало замечаться некоторое брожение.
Брожение умов в Западных губерниях. - Характеристика населения Литвы: шляхта и ее значение. - Командирование М. Л. Магницкого в Вильну. - Инструкция, ему данная. - Газета "Литовский курьер". - Отношение Виленского университета к печати и цензуре. - Состояние общества. - Поклонение Наполеону и его отношение к полякам. - Предложение кн. Чарторыйского императору Александру I восстановить Польшу и объявить себя королем. - Участие императора Александра в создании герцогства Варшавского. - Внутреннее устройство герцогства. - Деятельность Варшавского Общества любителей наук.
Деятельность князя Чарторыйского, Ф. Чацкого, Колонтая и компании по воспитанию юношества и покровительство тому императора Александра давало полякам повод предполагать, что государь пойдет и далее по пути их политического освобождения. Надо было воспользоваться этим, надо было помочь осуществлению этой великой идеи, и в конце 1803 года в губерниях, присоединенных от Польши, стало замечаться некоторое брожение.
В Вильне появились заграничные эмиссары, разные подозрительный личности, распространялись брошюры и листки, авторами которых были поляки, жившие в Париже и смущавшие своих соотечественников "разными химерическими воображениями".
На сделанный по этому поводу запрос, литовский военный губернатор Л. Л. Беннигсен (Леонтий Леонтьевич) отвечал министру внутренних дел, что возникшие в Вильне об этом слухи справедливы только отчасти. В октябре 1803 г. варшавский губернатор Келлер (?) уведомил Беннигсена, что в Варшаву прислано из Парижа более 20 пакетов, адресованных к разным лицам, живущим в Литве и других губерниях.
Когда один из пакетов был вскрыт, то в нем оказалось печатное сочинение на польском языки, в котором выхвалялись поступки Закревского (?), бывшего в последнюю польскую революцию (1794?) президентом г. Варшавы, и нелепые ругательства россиян и даже на священную особу блаженной памяти государыни императрицы Екатерины Алексеевны. Полученные от Келлера конверты Беннигсен оставил у себя, но не ручался за то, что подобные брошюры могли проходить и иными путями.
- При этом случае, - писал Беннигсен, - позвольте мне, ваше сиятельство, изъявить вам мнение, какое имею я о характере обывателей литовских, коих рассмотрел, вблизи имея довольно времени и случаев, будучи несколько лет по воинской и гражданской службе в сем крае.
Жители Литвы, особенно дворяне, любят новости (здесь: сплетни) до чрезвычайности, и едва ли есть большее для них удовольствие как слышать весть и пересказывать ее другим, хотя бы оная была самая нелепая; и как в Вильне всегда, а особенно зимой, находится много дворян живущих без всякого дела, то не проходит и дня, чтобы не разнеслась по городу новость, которая, переходя от одного к другому, увеличивается до бесконечности, поскольку всякий к слышанному прибавляет еще от себя что-нибудь; словом, иногда пронесутся вести о таких происшествиях, каких по порядку и в натуре вещей быть не может.
Сии новости есть забава и пища праздных людей, в Вильне живущих. Но, так как в числе оных не разносилось еще ничего такого, что бы оскорбляло правительство, или случались мысли, склонные к нарушению спокойствия, то я и не видел надобности за пустые сказки поступать с кем-либо строго, зная, что подобные бредни обыкновенно сами собой на другой, или на третий день уничтожаются.
- Впрочем, - прибавлял Беннигсен, - я не упускаю ни одного средства, могущего открыть мне заблаговременно какое-либо предприятие и даже мысль к оному, и если бы случился хотя бы вид дурного пред начинания, то, не медля ни минуты приказал бы я арестовать подозрительных, изыскал виновных и пред приемлемый умысел постарался бы всеми силами истребить при самом его порождении.
Такому заявлению и обещаниям не верили в Петербурге, так как известно было, что многие литовские помещики имели имения в Пруссии и постоянно поддерживали сношение с Варшавой и своими соотечественниками разными путями. В числе их был и виленский губернский маршал Бржостовский (Михаил-Иероним Станиславович).
Не спросив разрешения, он издал печатные публикации, в которых приглашал своих соотечественников к пожертвованиям на выкуп польских пленных, оставшихся в разных местах Сибири, еще с Барской конфедерации (конфедерация, созданная по призыву краковского епископа Каетана Солтыка римокатолической шляхтой Речи Посполитой в крепости Бар в Подолии 29 февраля 1768 года в противовес Слуцкой, Торуньской и Радомской конфедерациям для защиты внутренней и внешней самостоятельности Речи Посполитой от давления Российской империи).
Такое странное поведение маршала обратило на себя внимание русского правительства, старавшегося разузнать истинное положение дел в Западных губерниях России и вообще ознакомиться с положением края. Собранные сведения указывали, что присоединенные от Польши области населены: Литва-литовским племенем, Белоруссия - большею частью великоросиянами, а польская украйна - малороссами.
Виленская и Гродненская губернии, - сказано в одной записке (письмо Д. Ланского гр. В. П. Кочубею 30-го декабря 1803 г.), по единоплеменству жителей, по единству языка и веры, боле прочих устраняются от сближения с Россией; в губерниях Белорусских, особливо в Витебской, нравы начинают, изменяться, почему и можно надеяться, что оные и вовсе обрусеют; губернии же Киевская, Волынская и Подольская, хотя и населены большею частью чистыми малороссиянами греко-российского исповедания, показывают некоторые следы польского недоброхотства к России.
Cиe недоброхотство, сия ненависть к русским, во всей Польше замечаемые, проистекают, однако не от коренных жителей, во многих местах соединенных с нами и верой и единокровием и близким между собой наречием. Источник сей ненависти должно искать в польских семействах, - потомках древних завоевателей России.
Эти потомки, постепенно беднея, образовали тот класс, который известен под именем шляхты, явившейся непримиримым врагом России. Не отбывая никаких повинностей, шляхта жила или на своих землях целыми селениями или на землях помещиков из платежа чинша (чинш - денежный или натуральный платеж с дома или земли, которую отдали в долгосрочное пользование постороннему человеку), или, наконец, служила в домах помещиков за жалованье.
В прежнее время знатные помещики употребляли этих людей, для приобретения большинства голосов на сеймах, а нередко и для поддержания какого-либо возмущения или предприятий против правительства. Мелкая шляхта всегда была орудием вредных покушений, на что легко и охотно склонялась, будучи обольщаема деньгами и "видами, предоставленными им дворянством".
К этому надо прибавить, что к шляхте присоединялись в значительном числе разночинцы и крещенные евреи, получившие шляхетство от польских королей. "Наконец, бродяги и беглые стали безбоязненно принимать звание шляхтичей и еще более умножили число оных. Определить число шляхтичей в польских губерниях было невозможно (Антон Марцинкевич в своей записке 16-го апреля 1807 года о шляхте говорит, что в одной Могилевской губернии было 13-515 мужчин и 12054 женщины.
В 1810 году в Волынской губернии считалось шляхты до 33 т. душ); но если принять во внимание, что шляхтичи были арендаторами, экономами, слугами в богатых домах польских магнатов; что ими были заселены целые деревни, что многие тысячи жили на землях помещиков, которым платили оброк или чинш, то число их было весьма значительно. Сословие это имело большое влияние на политическое положение края.
При всяком движении, клонящемся к отделению польских провинций от России, шляхта была лучшим проводником и становилась во главе противников русского правительства. К содействию ее обращались все коноводы возмущения и заграничные эмиссары. В 1805 году до Петербурга дошли слухи, что французское правительство, в намерении возмутить наши польские провинции, избрало к тому своими агентами графа Октавия Потоцкого, графа Шуазёля-Гуфье и литовского помещика Володкевича, приехавшего под именем генерала Ганри, с адъютантом его Ларошем.
Для проверки этих слухов и расследования дела был отправлен по высочайшему повелению в Вильну коллежский советник М. Л. Магницкий (Михаил Леонтьевич). Ему поручено было арестовать Ганри и Лароша, забрать все бумаги и отправить их самих в Петропавловскую крепость. Магницкому предписано было разузнать, действительно ли графы Потоцкий и Шуазёль-Гуфье состоят агентами Наполеона, и если это окажется справедливым, то их также арестовать и отправить в Петербург, для содержания в крепости.
Прибыв в Вильну, - писал граф Кочубей Магницкому, вы остановитесь в трактире и по содержанию вашей подорожной вы о себе сказать можете, что вы отправляетесь за границу и именно к армию генерала Михельсона (Иван Иванович, победитель Пугачева). Устроившись таким образом, Магницкий должен был обратиться к губернатору Рикману, передать ему письмо гр. Кочубея и просить содействия в исполнение порученного ему дела и получить от него Сведения о состоянии умов в губернии, ему вверенной.
При этом министр внутренних дел обращал внимание Магницкого на то, что виленская полиция подозревается в неблагонадежности и в случае, если это окажется справедливыми, то ему поручено было требовать от губернатора, чтобы подозрительные люди были удалены немедленно.
Еще до отъезда Магницкого, было получено донесение Михельсона, что советник Баум прислан от австрийского правительства в Вильну, для открытия следов "вредных замыслов" агентов Наполеона. Поэтому Магницкому поручено было войти в сношениие с Баумом и действовать с ним заодно.
Прибыв 12-го ноября в Вильну, Магницкий не нашел там указываемых ему лиц. О графе Октавии Потоцком губернатор совсем ничего не знал. Оказалось, что Потоцкий, Шуазёдь и брат его Рауль жили в своих имениях в четырех милях от Вильны, а Володкевич уехал в свое имение в Минской губернии. Сделав распоряжения об аресте Володкевича и доставлении его в Вильну со всеми бумагами, Магницкий и губернатор Рикман поручили исправнику наблюдать за Шуазёлем и доставлять им ежедневно сведения об его поведении и образе жизни.
В ожидании результатов своих распоряжений, Магницкий обратил внимание на положение края и его жителей.
Цензура, университету присвоенная, - доносил он, - представляет, по моему мнению, неудобство. Здесь печатается газета, на польском языке, издаваемая и называемая "Литовский курьер". Она выходит без ведома полиции. И в то время как здешний почтамт имеет предписание удерживать газеты чужестранные, с огорчительными для народа известиями наполненные, собственная наша газета "Литовский курьер" провозглашает победы французов, с невероятным увеличением исчисляет потери и бедствия наших союзников и одним словом не прямо, не открыто, но довольно ясно обещает здешнему краю скорое приближение французов.
И от одного конца губернии до другого ничего не слышно, кроме сих известий. На почтах, в селениях, в трактирах, везде, где в проезд мой ни спрашивал я о новостях, меня уверяли, что Бонапарт находится уже за четыре почты от Вильны. Каждый печатал все, что хотел: ябеды, статьи, направленные против личности или правительства. Если губернатор замечал какую-нибудь вредную книгу, то, чтобы задержать ее, он должен был сноситься с цензурным комитетом и пока получал он него ответ, то тысячи экземпляров сочинения успевали быть распроданными.
Монастыри, - писал Магницкий, всегда бывшие в Польше гнездом заговоров, - имеют свои типографии и печатают все с дозволения университетской цензуры. Между прочим, монастырь так называемых Пиаристов (пиары - католический монашеский орден для обучения юношества), напечатал однажды, с разрешения секретаря дворянского собрания, перевод новоизданного тогда положения о земских повинностях.
Губернатор принужден был запретить оный и послать отобрать напечатанные экземпляры; ибо если типографии присвоят себе право обнародовать акты правительства, то могут, при случае, издать и ложные, или какого-либо рода прокламации.
Основываясь на сих положительных уважениях, утвердительно, заключить можно, что здешняя цензура должна быть подчинена губернатору. Не лишая университета прав его, можно ему оставить всю ученую часть, поручив губернатору все прочие книги и разного рода издания, ибо иначе каким образом может губернатор ответствовать за вредные разглашения газет, за опасное распространение против общественных мнений и проч.
С другой стороны цензура университета, обыкновенно составленная из нескольких человек, совершенно удаленных от общества, ни духа правительства, ни приличия не знающих, каким образом может догадываться, в каком смысле хочет правительство направлять дух народный; к чему намерено оно готовить общее мнение?
Каждый губернатор, по ближайшим сношениям его с центральным правительством, по внушениям, ему делаемым от министерства, и вообще по обширнейшему кругу гражданского бытия его, конечно, просвещеннее всякого профессора в сем отношении. Стараясь собрать сведения о крае, Магницкий вел рассеянную жизнь в Вильне, заводил знакомства и уверял всех, что, в продолжительную бытность его во Франции, он имел связи с поляками, там живущими, и пользовался их доверием.
В Вильне же он поставил себе правилом "все слушать и ничего не говорить". Таким путем он узнал, что полиции не было известно кто живет в городе, наполненном людьми беспаспортными, и что разбойники были пойманы с паспортами военного губернатора. В так называемых казино или клубах пили за здоровье Наполеона, рассказывали разные непозволительные мнения о наследии русского престола, и большинство относилось недоброжелательно к русскому правительству. Но все это, по замечанию одного лица, долго жившего в Вильне, могло привести лишь к частным вспышкам, но не к всеобщему восстанию.
В присоединенных от Польши областях, писало это лицо, - нельзя ожидать всеобщего возмущения без сильного постороннего пособия. Предшествовавшие последней революции обстоятельства за то ручаются. Где нет согласия между двумя семействами; где каждый хочет управлять, а не повиноваться; где собственность всегда приносилась на жертву исканиям и тщеславию, а не на оборону публичных дел и общего благосостояния, там не может быть общей решимости на предприятие важное и опасное.
Трудно привести в действо заговор частный. Много приготовлений, долгое время, движение больших капиталов на cиe потребно. Сварливость, непостоянство и нескромность народного характера всякому тайному предприятию вредить будут. Поляк свободен и дерзок на словах, но робок в действиях. Речи вольные, разговоры красноречивые и его увлекающие сильно действуют на его воображение и воспламеняют оное, но ненадолго.
Есть некоторая часть нации довольная и благомыслящая, но она малочисленна. Правосудием и порядком ее можно умножить. Есть большая часть людей недовольных, и не благоприятствующих правительству. Трудно исчислить причины их побуждений, но вероятнейшими полагать можно: некоторую неопределенность в понятиях о благе общественном и старинную привязанность к власти и своевольству.
Они до ныне сетуют, что прошли те времена, когда управлялись они сами собой; когда сильному можно было придти, разорить слабого соседа и сжечь дом его, сказав: пришел мне позыв. Праздность и политическая ничтожность внутренне их уничтожают. Им прегражден, по их мнению, путь к славе и отличиям; ибо генералович (т. е. сын генерала), воеводович, полковникович и пр. не хочет начать службы с сержантского чина, остается в своем кругу в прежнем звании и часто с прискорбием чувствует ничтожность оного, в сравнении с российскими чиновниками. Ничтожность стараются они облагородить богатством и все силы, все способы направляют на приобретение оного.
Нельзя ручаться, чтобы не было частного восстания. Праздная и развратная толпа молодых людей, кои наводняют здешние губернии, легко увлекается палестринтами (адвокатами), коих во всей Польше множество и которые всегда подстрекали недовольных и воспламеняли умы. Местное начальство предупреждать и уничтожать сии предприятия может.
Но оно не имеет достаточных способов, надлежащих сведений и чрезмерно слабо. Сообщая все эти сведения министру внутренних дел, Магницкий должен был сознавать, что цель его командировки в Вильну не увенчалась успехом. Посланный арестовать Володкевича не нашел его в имении: он уехал во Францию и поступил в армию Наполеона, а Шуазёль-Гуфье переехал на жительство в Вильну, жил скромно и тихо.
По наблюдениям самого Магницкого, это был человек "весьма тихий, робкий, слабый, довольно, как кажется, благомыслящий, управляемый женой и совершенно ничтожный. В общем Магницкий вывез из Вильны впечатление о всеобщем недовольстве. При первом взгляде, - говорит он, - приехавший из России в Польшу поражается великим числом недовольных. Злоупотребления, вкравшиеся в губернию, насилия и притеснения, от слабости управления происходящие, и наконец надежда на обещания Франции, поддерживаемая выезжающими оттуда поляками, и разные слухи из Галиции и Прусской Польши, в частых переписках к ним доходящие волновали поляков.
Мысль о восстановлении Польши укрепилась успехами французов. Вся варшавская переписка наполнена сею надеждой и разными о том предположениями. В Вильне проживало много лиц, обращавших на себя внимание правительства, как по прежним своим поступкам, враждебным России, так и по вредному их влиянию на дела губернии (таковыми, по мнению Магницкого, были: префект старого казино Томашевский, известный злодеяниями своими, во время революции, осквернявший храмы и публично ратовавший против таинств религии. Хорунжий Варвецкий, избранный, по аресту Костюшки, его преемником; человек умный, имеющий большую доверенность в народе и даже называемый польским богом.
Генерал-майор Каховский, известный дерзостью своею на счет всех действий правительства и его представителей; адвокат всех недовольных. Уездный маршал Антоний Ляхницкий, заседавший некогда в том революционном комитете, который приговорил к смерти Коссаковского, подписавший приговор и бывший при его казни, но умевший не только избегнуть наказания, которому правительство наше подвергало всех его сообщников, но и сохранить состояние свое, быть всегда дружным со всеми нашими здесь начальниками и сделаться маршалом.
Он чрезвычайно хитер, скрытен и опасен. В Польше называют его польским Сиесом. Соболев - человек публично обесчещенный, выкинутый из службы, с повелением никуда и никогда не определять, разграбивший целую губернию в бытность свою правителем канцелярии при Кутузове, купивший из ничего недавно деревню в 40000 червонных; правая рука Бржостовского, писавший все его бумаги и беспрестанно тяжбы и ябеды заводящий). Такие лица, действуя в одном направлении, обнаруживали свое недоброжелательство к тогдашнему порядку вещей, при всяком случае показывали пренебрежение к действиям правительства, осмеивали его, распускали разные вредные слухи и тем угождали обществу.
Они делали это тем безнаказаннее, что русская власть не знала ничего, что происходило в городе и крае. Прокламации и разного рода листки распространялись открыто и всегда были написаны в пользу Наполеона, от которого большинство поляков ожидало восстановления своего отечества. Еще до Аустерлицкого сражения, в Варшаве явился тайный агент Наполеона, который старался подготовить население в пользу императора Франции, заявлением, что в ближайшем будущем он имеет намерение восстановить Польшу.
Составив себе оплот против Австрии, в лице итальянских королевств и республик, против Германии, образованием Рейнского союза, Наполеон думал сделать из Польши то же самое относительно России. Если, в действительности, восстановление Польши в ближайшем будущем было делом несбыточным, или, по крайней мере очень трудным, то все-таки иметь на своей стороне поляков и пользоваться их услугами было конечно выгодно. Употребляя лесть и давая обещания, питавшие желания поляков, Наполеон приобрел себе в них преданнейших слуг.
Надежды поляков на Наполеона были искренни, и они толпами спешили в ряды французской армии, проливали кровь и грудью отстаивали интересы Франции. Польские легионы участвовали почти во всех победах и завоеваниях Наполеона и отличались своей храбростью.
Со своей стороны император Франции поступал с ними совершенно беззастенчиво: во время войны он пользовался услугами и храбростью поляков, а во время мира распоряжался польскими легионами, как своею собственностью.
Со своей стороны император Франции поступал с ними совершенно беззастенчиво: во время войны он пользовался услугами и храбростью поляков, а во время мира распоряжался польскими легионами, как своею собственностью.
Одну часть их он подарил королеве Этрусской, другую послал неаполитанскому королю, а третью переправил на остров Сан-Доминго. Поляки слепо повиновались своему деспоту, не видели обмана и самого грубого неисполнения обещаний. В 1806 году, во время войны Наполеона с Пруссией, лишь только французские войска подошли к границам польских областей, принадлежавших Пруссии, как поляки поднялись против пруссаков: они прогоняли прусских чиновников, устраивали временное народное правительство, собирали ополчение.
Познань отправила в Берлин депутацию к Наполеону, которая приветствуя его, как освободителя Польши, просила его помощи и покровительства. По мере того как французские войска подвигались в глубь страны, народонаселение встречало их с восторгом, но, несмотря на это, с каждым движением вперед Наполеон и его войска все боле и более разочаровывались в поляках и не находили того, чего ожидали.
Берлинские жители, - говорит один из участников похода, - устрашали нас своими рассказами о Польше. По словам их, нас ожидали лишения, бедность и стужа в странах малообразованных, лишенных всех удобств жизни, населенных бедным народом и неопрятными жидами. Еще не доходя Познани, чувствуешь уже, что образованность постепенно уменьшается. Непроходимые дороги, жалкие хижины, увязшие в грязи; сухощавые поселяне с дикими лицами, с длинными усами, одетые в овчинные шубы - вот все, что мы встречали.
Берлинские жители, - говорит один из участников похода, - устрашали нас своими рассказами о Польше. По словам их, нас ожидали лишения, бедность и стужа в странах малообразованных, лишенных всех удобств жизни, населенных бедным народом и неопрятными жидами. Еще не доходя Познани, чувствуешь уже, что образованность постепенно уменьшается. Непроходимые дороги, жалкие хижины, увязшие в грязи; сухощавые поселяне с дикими лицами, с длинными усами, одетые в овчинные шубы - вот все, что мы встречали.
Позен (Познань), через который проходили французы, состоял из полуразвалившихся лачуг и мрачных монастырей средних веков, посреди коих, местами, встречались красивые дома, построенные под прусским правлением. Лежавшие на пути города едва заслуживали названия городов. Здесь вы видите одни хижины, покрытая соломой, низкие шалаши, как бы случайно соединенные посреди дикой пустыни.
Хотя, по прибытии 15-го (27-го) ноября 1806 г. в Познань Наполеон и проехал под сооруженными для него триумфальными воротами, на которых было написано: "освободителю Польши", но он не думал об этом и вообще был не особенно доволен поляками. Он ожидал не того, что оказалась в действительности. Он рассчитывал на открытое и полное восстание поляков, выписал к себе Домбровского, как начальника всех его польских войск, потребовал из Парижа Костюшку и, не ожидая его приезда, приказал напечатать от его имени подложное воззвание, приглашавшее поляков к восстанию.
"Монитер" и другие французские журналы порицали и называли преступными дйствия трех держав, разделивших Польшу, столь необходимую, по их словам, для благоденствия всей Европы, о котором так заботился император Наполеон. К удивлению последнего, Костюшко не согласился нарушить слова, данного императору Павлу I, не сражаться против России, остался в Париже и объявил фальшивым воззвание к полякам, публикованное от его имени. - Костюшко сумасшедший, - писал взбешенный Наполеон своему министру полиции Фуше, - он вовсе не пользуется таким значением между поляками, как предполагает.
Эта неудача заставила императора французов переменить несколько свое поведение: лаская поляков, он говорил депутации, что Франция никогда не соглашалась на раздел Польши, но что для ее возрождения нужна кровь, кровь и еще кровь; что полякам необходимо иметь 30 или 40 тысяч своих войск, и тогда он провозгласит их независимость в Варшаве. Но и из этого центра польского патриотизма были получены не совсем успокоительные известия.
Маршал Даву писал Бертье, что хотя общее настроение в Варшаве и хорошо, но что лица влиятельные стараются охладить восторг средних классов; что их пугает неизвестность будущего и что они не могут стать открыто на сторону Франции, пока Польша не будет фактически восстановлена и обеспечена ее независимость. То же самое писал Мюрат самому Наполеону.
- Поляки, которые выражают такую осторожность, - отвечал он Мюрату, - и требуют обеспечения для того, чтобы стать на нашу сторону, - эгоисты, которых не воодушевляет любовь к отечеству. Я хорошо знаю людей, - прибавлял Наполеон самонадеянно и резко. Мое величие основано не на помощи нескольких тысяч поляков. Они должны были бы с восторгом воспользоваться настоящими обстоятельствами, и не мне делать первый шаг.
Пусть они выкажут твердую решимость сделаться независимыми, пусть обяжутся поддерживать короля, которого я им дам, и тогда я увижу, что надо будет делать. Дайте им хорошо почувствовать, что я не пришел вымаливать престол для кого-либо из своих, у меня нет недостатка в престолах для моих родственников.
Желая образумить и подбодрить поляков, Наполеон переменил тон и стал их пугать. Бюллетень по армии (№ 36) спрашивал: будет ли восстановлен польский престол? Этот великий народ возникнет ли к новой жизни и независимости? Воскреснет ли из гроба? Только Бог, в руках которого судьба вселенной, может решить эту великую политическую задачу. Пока она разрешится, Наполеону все-таки было выгодно и необходимо ласкать поляков, чтобы они не перешли на сторону России, и потому в том же бюллетене прибавлялось, что с восстановлением Польши никогда не было бы события более достопамятного, более достойного внимания.
Когда в бытность императора Франции в Познани явилась к нему депутация из Галиции, то он принял ее сначала очень сухо, а потом так польстил, что прибывшие остались в восторге. Сначала он выразил удивление, что депутаты прибыли к нему тогда, когда с Австрией он в мире и добром согласии. Но потом среди разговора он спросил их предводителя дворянства:
- А сколько у вас на лошадях? Будет ли у вас пехота? Запаслись ли вы оружием?
- Государь! у нас есть руки! - восторженно воскликнул спрошенный.
Этот ответ понравился Наполеону, но не увлек его. Относясь вообще недоверчиво к польскому энтузиазму и патриотизму, Наполеон считал все-таки не лишним подогревать то и другое.
- Вижу, - сказал он депутатам, - что не так легко погубить целый народ.
Столь постоянная любовь к отечеству меня приводит в изумление. То, что я делаю, делается на половину для вас, на половину для меня. Но, не будь вашего воодушевления, я не подумал бы о вас. Нужно драться; нужно, чтобы каждый дворянин сел на коня. Отечество ваше требует сабли и крови. Вам надо завоевать вновь независимость. Эта война благородная и святая. Погибший с оружием в руках пойдет прямо в рай...
Впрочем, духовенство ваше станет проповедовать то же самое. Может быть, ваши несчастья обратятся вам во благо. У вас никогда не было хорошего правительства. Теперь вы устроитесь мудро и прочно. Это будет настоящее воскреceниe мертвых (из воспоминаний барона Проспера де Баранта).
Эти слова вызвали всеобщий восторг и распространились среди всего польского населения. Закинув удочку и среди галицийских поляков, Наполеон 6-го (18-го) декабря 1806 г. прибыл в Варшаву, которая не очаровала его ни своим поведением, ни внешностью. Варшава в то время представляла смесь великолепных чертогов с хижинами; площади были немощеные, предместья тонули в грязи. Улицы кривые и узкие, дома, почерневшие от времени, с низкими воротами и толстыми железными решетками в окнах, не могли понравиться жителю Парижа.
Не было ни красивых широких улиц, ни шоссе, на загородных дач, напоминающих о близости большого города. Население столицы Польши было также весьма разнообразно. Когда французы вступили в Варшаву, то дворянство надело национальный костюм и устраивало всевозможные овации императору. Портрет Наполеона, перед которым преклонялось польское дворянство, как перед идолом, красовался на всех транспарантах и иллюминациях; в кантатах его называли божеством (bostwo polakow) и были вполне уверены, что наступил час восстановления Польши.
В этой уверенности, поляки с полным радушием доставляли французской армии обильное продовольствие и ухаживали за Наполеоном, не смотря на то, что в его прокламациях, который от его имени составлял польский литератор Выбицкий, поляки не находили ничего определенного на счет судьбы своего отечества.
Необходимо заметить, что все овации исходили исключительно от дворянства; шляхтичи же, пользуясь случаем, только весело потягивали водку и пили подогретое пиво, а простой народ оставался безучастным зрителем того, что происходило вокруг его. Под властью дворян, - говорит участник похода, - состоит, изнуренный народ, коего бедность и невежество превосходят всякое понятие.
Наполеон пробыл в Варшаве всего пять дней, принял знаменитостей "одряхлевшей Польши" не как собрание политических деятелей, а как польских панов, пришедших поклониться величию давно уже не виданного ими двора. Ни вопросов со стороны пришедших, ни ответов со стороны их принявшего, ни просьб со стороны поляков, ни обнадеживаний со стороны Наполеона не было, и депутаты приходили для того, чтобы только поклониться "великому и непобедимому Наполеону".
Единственным последствием пребывания последнего в Варшаве был призыв поляков к оружию и народному ополчению. В изданном по этому поводу воззвании было сказано, чтобы владельцы населенных имений явились в армию, каждый в сопровождении вооруженного слуги; престарелые должны были выслать кого-либо из своих родственников; вдовы-помещицы - нанять и снарядить одного годного для военной службы. Шляхта должна была вооружить по одному человеку с десяти сельских домов, города - доставить солдат к армии, снабдив их жизненными припасами.
Таким образом Варшавский округ выставил 5000 человек и 1200 лошадей. В самой Варшаве вербовщики ходили с музыкой по улицам, приглашая охотников поступить в солдаты, и таким путем набрали до 600 человек. Они шли в армию Наполеона с энтузиазмом, с музыкой, пением и верили, что французский император даст им самобытность.
- Да как было не верить этому, - говорит Немцевич, - когда поляки были поддерживаемы прокламациями, рапортами министра Талейрана Наполеону, посланиями сего последнего к блюстительному Сенату и новым картам Европы, на которых было обозначено царство Польское, как самостоятельное государство. Являлся только вопрос, кто будет управлять им.
Пользуясь происходившими военными действиями Франции с Прусcией, Варшавское общество любителей наук самовольно откололось от подданства королю прусскому и отправило депутацию к Мюрату, с просьбой принять Общество под покровительство счастливого и великого завоевателя. Такой поступок показывал ясно стремление Общества служить видам Наполеона и польским патриотам. Служение это выразилось политическими трудами Общества, поднимавшими народный дух и патриотическое чувство поляков.
В Варшаве появилась рукопись: "Статистические сведения о Польше, нужные как для тех, которые захотят освобождать Польшу, так и для тех, которые будут управлять ею". Этот последний вопрос ожидал своего решения, а между тем Наполеон одержал победу над русскими войсками под Фридландом и в руках его были все земли, населенные поляками, находившимися во власти Пруссии.
Надежды поляков на самобытность значительно усилились, и волнения охватили наши Западные губернии. Император Александр поручил митрополиту римских церквей в России Станиславу Сестренцевичу обратиться к своим единоверцам с воззванием и успокоить их.
Поляки! - писал он. В то время, когда вы вкушаете сладость мира при безопасном огнище, пользуясь свободно в служении Богу по правилам святой нашей веры, и даже свободнее, нежели в тех местах, где она именуется господствующею, вас пробуждает шум брани, вы смущаетесь и ищете вокруг себя оружия. Будьте спокойны!
Поляки! - писал он. В то время, когда вы вкушаете сладость мира при безопасном огнище, пользуясь свободно в служении Богу по правилам святой нашей веры, и даже свободнее, нежели в тех местах, где она именуется господствующею, вас пробуждает шум брани, вы смущаетесь и ищете вокруг себя оружия. Будьте спокойны!
Это свои ратники, стерегущие главы ваши, и шествующие для охранения границ. Положитесь на прозорливое попечение и защиту всепресветлейшего монарха Александра. Уповайте на права и могущество его! Воздадите "кесарева кесареви" (Мат. 22, 21). Оружие в руках не умеющего им владеть не защитит его, а исторгнутое из рук гражданина, не воина по предназначению, послужит против него же самого на отомщение и смерть его.
Все поднявшие меч мечом погибнут" (Мат. 26, 52). Вы присягнули нашему государю на верность и повиновение. Если данное слово, или письменное обязательство считается в целом свете залогом точного исполнения, то во сколько крат важнее принятия нами на себя обязанности, во свидетельство ненарушимости коих мы призываем имя Божие? Вероломство было бы омерзительным святотатством перед Богом и людьми. Нарушитель такой присяги солгал бы не человеку, но Богу (Деян. Апост. 54).
Ваши пастыри и духовные учителя объясняют вам беспрерывно эту истину и своим примером верности (?) и преданности (?) стараются побудить вас к кротости и повиновению государю и законам. Монарх надеется на вас, что в нынешних обстоятельствах вы постараетесь в особенности показать любовь и усердие к общественному благу, что, не внимая неосновательным наветам, безбоязненно и мужественно будете шествовать по тому пути, на котором до сих пор, под сенью закона и кроткого правления, вы находили покой, неприкосновенность собственности и были участниками благословенного счастья Российского государства.
Будем же служить нашему монарху с благодарностью, нелицемерно и благодаря Бога за всякое благо, ниспосланное нам через его помазанника. Будем молиться за него! Да будут дни его яко дни небесные на земле, да поживем под сенью его и послужим ему многие дни, и обрящем милость в очах его. Воззвание это, обнародованное в Вильне 1-го января 1807 года, не оказало желаемого действия. Литовское дворянство стало укрывать запасы хлеба, чтобы сберечь его для ожидаемого прихода французов, и русские войска терпели недостаток в продовольствии.
В одной Вильне было закуплено и скрыто в монастырях до 80 т. четвертей. В июле 1807 года в Вильне были рассеяны на польском языке пункты перемирия, будто бы заключенного между Poccией и Францией, по которым граница Россия отодвигалась за Двину и Днепр, а вслед затем был распущен слух, что в Вильну прибыли два французских генерала с комиссарами, для принятия в свое ведомство виленский арсенал и комиссариат.
После нашей неудачи под Фридландом литовско-польские патриоты стали открыто выражать нерасположение к России и может быть решились бы на какое-либо открытое движение в пользу Наполеона, если бы не прослышали о скором заключении мира. Двое из литовских помещиков, а именно: Платер и Сераковский отправились в Тильзит, чтобы следить за ходом переговоров.
Они узнали там, что по заключенному мирному трактату только часть польских земель отошла от Пруссии и получила название "Герцогства Варшавского", отданного во владение королю Саксонскому. Среди такого хода политических событий князь Чарторыйский, 5-го декабря 1806 года, писал императору Александру:
Польша, при настоящих обстоятельствах, главнейшим образом обращает на себя внимание двух империй, но совершенно с различных точек зрения. Французы уверены в сочувствии к ним Польши, она составляет для них цель, которая возбуждает их мужество, поддерживает упорное стремление к ее достижению. В Польше Бонапарт найдет точку опоры, чтобы победить Poccию и проникнуть до самых ее границ.
Удаляясь боле и более от средоточия своих действий, он должен бы ослаблять себя; но Польша доставит его прозорливому гению, его неутомимой деятельности такие же средства, как и Франция: народонаселение, которое легко возмутить и которое привычно к оружию, храбрых и опытных офицеров, деньги, продовольствие, любовь к своей родине, ее чести и свободе. Эти чувства способны довести до величайшего возбуждения, которое, проистекая из чистого источника, не может быть иначе побеждено, как только той же нравственной силой.
Для России, напротив, поляки составляют предмет беспокойства и постоянных подозрений, это - оружие, которым Бонапарт издали, но постоянно угрожал державам, разделившим между собой владения Польши. Теперь, когда наступило время употребить в дело это оружие, он с беспокойством относится к своим подданным полякам.
Напрасно Польша представляет все способы для успешной войны в защиту русского престола, русское правительство опасается ими воспользоваться; чтобы не возбудить неудовольствия в народонаселении, оно боится употребить в дело своих подданных, чтобы они не обратились против него, и эта страна обречена ожидать вторжения в нее французов, чтобы Бонапарт воспользовался ее средствами.
При настоящем положении дел, Польша настолько уменьшает могущество России, ее физические и нравственные силы, насколько увеличивает могущество и силы Франции. Если благоразумная политика предписывает увеличивать свои собственные средства и уменьшать средства врага, то, без сомнения, необходимо изменить такое положение дел и установить совершенно противоположные отношения Польши, как к Франции, так и к России.
Для того чтобы этого достигнуть, представляется только одно средство: торжественно объявить восстановление Польши и себя ее королем, навечно со всеми своими преемниками.
Последствие этого поступка, столь же великодушного, сколько и мудрого политически, были бы неисчислимы. Он возбудит всеобщий восторг в сердцах всех поляков, которые только того и желают, - благодарность и любовь за исполнение их желаний соединить вокруг престола все их чувства и все их силы.
Последствие этого поступка, столь же великодушного, сколько и мудрого политически, были бы неисчислимы. Он возбудит всеобщий восторг в сердцах всех поляков, которые только того и желают, - благодарность и любовь за исполнение их желаний соединить вокруг престола все их чувства и все их силы.
Вместо того, чтобы предоставлять наши области действию происков и соблазна Наполеона, мы увидим прусские, восставшие за нас спасительной преградой для врага, лишь только будет провозглашено восстановление Польши. Вместо того чтобы подозрительно наблюдать за нашими областями и не пользоваться их средствами, оказалось бы, что сами они, с ревностью вновь призванного к жизни народа, восстали бы в защиту своего прочного и законного существования, против самозванца, который льстит им временными и опасными обещаниями.
Наконец, вместо того, чтобы соприкасаться непосредственно к огромной Французской империи границами бесконечных протяжений, Россия, соединив с собой Польшу, устроила бы передовую цепь, за которою она оставалась бы спокойной со всеми своими силами, - цепь способную противостоять всякому нападению извне, в то же время эта цепь могла бы послужить началом для России тех связей, которые впоследствии соединяли бы вокруг нее все отрасли старой славянской семьи.
Тогда, как всякое подозрение со стороны России, что в случае войны она не может надеяться на преданность части своих подданных, так и всякий расчет на это обстоятельство со стороны неприятеля устранились бы окончательно. Какое важное приобретение для внутреннего блага, спокойствия и силы Империи!
Может быть, скажут, что это повлечет отделение от Империи нескольких губерний; но это отделение будет только кажущееся. Корона польская будет, безусловно соединена с русским престолом. Империя вместо того, чтобы потерять, приобретет еще другие части Польши...
Но скажут, для того, чтобы с успехом привести в исполнение эту меру, возбудить восторг в поляках, необходимо будет дать им правительство, соответствующее их желаниям и прежним их законам. Без сомнения, в противном случае, это была бы полумера, она вовсе не доставила бы тех выгод, которых следует ожидать. Необходимо, чтобы благодеяния императора превосходили обещания и соблазны Бонапарта.
Но эти самые благодеяния установят более тесные и неразрывные связи между Империей и польским народом. Не следует забывать, что чем более народ управляется согласно с его желаниями, его характером и привычками, тем более он бывает предан своим государям.
Итак, князь Чарторыйский желал восстановления Польши в старинных пределах и дарования ей отдельного самоуправления. Мог ли согласиться на это император Александр, при тогдашних политических обстоятельствах и враждебных отношениях к Наполеону?
Мог ли он рассчитывать на добровольную и мирную уступку Пруссией и Австрией своих польских провинций в пользу России? Очевидно, что, в случае следования советам князя Чарторыйского, император приобретал новых врагов в лице Австрии и Пруссии, и мог быть уверен, что Наполеон воспользуется таким поступком русского государя, чтобы при помощи этих держав разгромить и Россию, чего он искренно желал.
Князь Чарторыйский полагал, что обещаниями богатых вознаграждений за уступленные польские области можно привлечь на нашу сторону Австрию и Пруссию; но всем было известно, что русский император не располагает такими областями или провинциями, которые он мог бы передать произвольно и безнаказанно другим державам.
Александр не мог соединить с Польшей и коренного русского населения западных губерний, без опасений возбудить неудовольствия всей России и вызвать тем серьезные последствия. Все это заставило его отказаться от предложения князя Чарторыйского.
Я получил бумагу, - отвечал ему император, - которую вы сочли нужным мне сообщить. Вы желаете поговорить о ней, - я готов доставить вам случай; но не могу вам не выразить моей уверенности, что эти разговоры ни к чему не поведут, потому, что основания наших взглядов диаметрально противоположны между собой.
Это заявление послужило Чарторыйскому новым доказательством, что император Александр не имеет решительных намерений восстановить Польшу, что он поведет дело сообразно обстоятельствам и что все его заботы будут заключаться в том, чтобы не допустить Наполеона сделать это и не дать ему усилиться на счет Польши. Император Александр заводил иногда с князем Чарторыйским разговоры по этому щекотливому вопросу, но эти разговоры становились все реже и реже.
Замечая, - говорит Чарторыйский, - мое грустное, безнадежное настроение, он возобновлял свои беседы, но уже не так, как прежде. Он успокаивал неопределенными обещаниями, или совсем не высказывался о предмете, служившем единственною целью моей с ним связи. Избегая решительных объяснений, он хотел, однако, чтобы, как по этому предмету, так и по многим другим, меня занимавшими я не сомневался в неизменности его намерений и чувств.
Этого было мало для кн. Чарторыйского и для поляков; они потеряли веру в Александра и не ожидали от него осуществления своих желаний, как вдруг обстоятельства пришли на помощь русскому императору, и ему удалось, хотя и в тайне, осуществить частицу желаний поляков. Во время тильзитских переговоров Наполеон, желая облегчить заключение мира, готов был идти на многие уступки и в числе их отказаться от восстановления Польши.
Когда, после Фридландского сражения, начались переговоры, то Наполеон сам предложил признать Вислу истинной и естественной границей России, но император Александр не согласился на это, потому что мечтал о другом - об исправлении мнимой несправедливости, совершенной Екатериной II.
Мы видели, что Александр с юных лет мечтал о восстановлении Польши и затруднялся только исполнением. Он не признавал возможным принять на себя почин в этом деле, требовавшем отнятия от Австрии и в особенности от Пруссии, его давнишней союзницы, коренных польских областей. Совершить самолично ампутацию монархии Фридриха Великого представлялось для императора Александра I столь щекотливым делом, что он никогда не решился бы его исполнить; он даже упорно отвергал, по этим соображениям, предложенный ему правый берег Вислы, а затем и правый берег Немана.
Но в Тильзите представился прекрасный способ для разрешения этого, близкого его сердцу, вопроса: стоило рукой Наполеона отторгнуть от Пруссии ее польские области, создать хотя и скромное, но самостоятельное польское государство, предоставляя всемогущему времени сделать остальное, и создать благоприятную почву для будущих политических комбинаций.
Наполеон поспешил на помощь Александру, тем более, что в образовании герцогства Варшавского он создавал себе удобный базис на случай враждебного положения Александра относительно Франции. Мало того, Наполеону пришлось сдерживать Александра, предлагавшего посадить на престол Саксонии и Варшавы брата Наполеона принца Иеронима.
Император Франции отказался от этого, доказывая, что такое назначение могло привести к столкновению между Россией и Францией. "Политика императора Наполеона, - сказано в записке, препровожденной 22-го июня (4-го июля) Наполеоном к императору Александру, состоит в том, чтобы не распространять своего прямого влияния на Эльбу; он усвоил эту политику, потому что она представляет единственное средство, могущее согласоваться с искренней и прочной дружбой, которую он намерен заключить с великой Империей севера.
Таким образом, земли, лежащие между Неманом и Эльбой, послужат преградой, разделяющей обе великие империи и притупляющей булавочные уколы, которые между народами предшествуют пушечным выстрелами.
Все выше изложенное указывает несомненно, что истинным создателем Варшавского герцогства был император Александр, видевший в этом исполнение частички своих заветных и давнишних желаний. Поляки не знали, конечно, всех подробностей переговоров и приписывали образование герцогства Наполеону.
Они жаловались только на то, что новое герцогство названо Варшавским, а не Польским; название это, по их словам, разрывало все исторические предания и для более дальновидных патриотов не давало никакой надежды на восстановление в будущем самостоятельности всей Польши. На большинство же поляков тильзитский трактат подействовал благотворно.
"Провинции, от которых отказался прусский король, - сказано было в трактате, - будут управляемы по конституции, обеспечивающей вольности и привилегии народонаселения этого герцогства и согласной со спокойствием соседних государств".
Трактат был подписан 25-го июня (7-го июля) 1807 года и ратифицирован 27-го июня (9-го июля). С этого времени и началась политическая жизнь Варшавского герцогства. Оно привлекало к себе внимание всех поляков, живших в Австрии и в западных наших губерниях.
Нет сомнения, - писал Немцевич (Юлиан, польский писатель), - что саксонский король, приняв во владение Варшавское княжество (герцогство), возвратит оному правление, если не во всем сходное с конституцией 3-го мая, то, но крайней мере согласное с предписанными в оной правилами.
И тогда поляки, состоящие под владением России, имея в том краю родственников, имения и всегдашние коммерческие сношения с княжеством (герцогством), видя возвращенную столицу к прежнему состоянию, начнут жаловаться на жребий, что не предоставлено им жить под теми правами, которые они некогда совокупно восстановляли и которые отыскать (найти) жителям только тамошних провинций дозволило Провидение.
Так рассуждать будет и дворянин, и еврей, который в скором времени увидит в Варшаве отрасли парижского сангедрина (религиозный еврейский суд), и, наконец, крестьянин, который вскоре осведомится об артикуле конституции 3-го мая, в коем сказано: "Кто станет ногой на польской землю, тот делается свободным".
Из сего образа мыслей вынесется общее мнение, что нет для польской нации счастливейшего события, как под властью саксонца, коего предки столь милостиво царствовали в Польше. А потому российское правительство должно заблаговременно употребить все благоразумие свое к отвращению противного мнения, которое обыкновенно возрастает с новостями и обратить оное к своей пользе теми же самыми средствами, которые там предприняты будут".
Хотя, по словам Немцевича, русское правительство постоянно обращало внимание на состояние польских областей и принимало меры к облегчению их положения, но как "самые превосходные намерения часто не столько действуют на умы человеческие", сколько распоряжения, сообразные с прежним "обрядом жителей", то Немцевич и предлагал образовать особый комитет, составленный из сенаторов-поляков, присутствующих в Петербурге, и депутатов по одному из каждой губернии для выработки проекта об управлении провинциями, присоединенными к России от Польши.
Когда сим образом, - говорил он, - предложенные комитетом проекты представлены будут, то монарх со своей стороны приступил бы к оказанию польской нации новых благодеяний, к отвращению многих злоупотреблений и к исправлению всего того, что до сего времени могло выйти из своих пределов.
Нельзя думать, чтобы таковые милостивые намерения, равняющиеся с теми, которых ожидают жители Варшавского княжества (герцогства), не уверяли всякого из них, что несравненно вернее и существеннее (будет) благо большей части Польши, присоединенной к столь сильной Империи, нежели той, которая, быв разделена и окружена сильнейшими соседями, сделалась отдаленным аванпостом французского правительства.
Немцевич уверял, что при таком действии русского правительства, "в областях, не состоящих под владением России, возродится новое желание переселиться со своими капиталами в Россиию, так как cиe до сего времени нередко случалось".
В то самое время, когда Немцевич писал свою записку, в Дрездене была утверждена Наполеоном, 10-го (22-го) июля 1807 г., конституция для герцогства Варшавского. Правителем герцогства был назначен саксонский король, трон которого объявлен наследственным. Во главе управления поставлен государственный совет, решения которого имели силу только после утверждения короля саксонского, герцога Варшавского.
Через каждые два года должен был собираться сейм, состоявший из двух палат: сенатской и депутатской. Обсуждению сейма подлежали проекты законов, выработанные в государственном совете. В административном отношении все герцогство делилось на шесть округов и управлялось по французскому образцу: префектами, подпрефектами, бургомистрами и советами. Судоустройство производилось по кодексу Наполеона. Военная сила герцогства должна была состоять из 30000 человек, не считая национальной гвардии. При господстве в стране католичества, конституция объявила свободу вероисповедания; личное крепостное право было отменено, и все граждане объявлены равными перед законом.
Таким образом, на карте Европы появилось новое государство, совершенно независимое и лишь только под наблюдением, если можно так выразиться, саксонского короля. Вся же верховная власть принадлежала Наполеону: он утвердил конституцию, распоряжался устройством и образованием польских войск, распоряжался финансами герцогства и проч.
Таким образом, на карте Европы появилось новое государство, совершенно независимое и лишь только под наблюдением, если можно так выразиться, саксонского короля. Вся же верховная власть принадлежала Наполеону: он утвердил конституцию, распоряжался устройством и образованием польских войск, распоряжался финансами герцогства и проч.
Весь гражданский порядок, прусским правительством устроенный, уничтожен, - сказано в записке, сохранившейся в бумагах М. Сперанского и поднесенной им императору Александру, - и чиновники, разные места занимавшие, выгнаны за границу, но не заменены другими. В положении совершенной анархии начались обещания о восстановлении Польши; но когда пришла необходимость требовать денег и продовольствия французской армии и составлять польские войска, тогда почувствовали, что написанных конституции и прокламаций недостаточно.
Начали составлять правительство или, лучше сказать, набирать его. Дело cиe поручено французскому министру при саксонском дворе Серра. Можно себе представить, на кого пал сей выбор. Иосиф Понятовский самим императором Наполеоном принужден был принять место военного министра. Таким же образом определен был председатель варшавского совета Малаховский, известный по участию своему в конституции 3-го мая 1791 года.
Министром юстиции определен Лубенский (Фелискс), бывший адвокат, человек весьма корыстолюбивый, но остроумный и способный, непримиримый враг Пруссии и Австрии и не преданный Франции. Министром внутренних дел определен Лущевский, также адвокат, но человек простой и добрый. Он весьма недоволен французским правительством, и уважаем своими согражданами.
На место графа Дембовского определен министром финансов Венглинский. Он был адвокатом в Австрии, нажил себе довольно большое состояние разными непозволенными способами; в 1805 году по уголовному делу осужден на смерть, бежал в Пруссию и определился управителем в Белостокской области к графу Яну Потоцкому, в местечко его Боцки, под именем Будзинского.
В 1807 году уехал в Варшаву, где разными пронырствами получил место министра финансов. Главной причиной сей удачи его полагают то, что по смерти Дембовскаго, которая определена была насильственной, никто не хотел занять места по расстройству финансов, весьма опасного и в котором должно быть бичом своих сограждан. Венглинский же принял cиe звание в награду за его деятельное участие в возмущении Галиции.
Министр полиции - граф Александр Потоцкий, известный друг умершего Игнатия Потоцкого, участвовавшего в конституции 3-го мая; человек самый развратный и неспособный. Военный министр Понятовский - человек недеятельный и любитель роскоши.
Он сохраняет место свое для защиты своих сограждан от влияния польских пришельцев, партии Домбровского и Зайончека, кои принесли с собой разврат, дух безбожия и грабительства революционных войск. При Понятовском находился генерал бригады, произведенный впоследствии в дивизионные начальники, Фишер, бывший адъютантом у Костюшки, человек, знающий в военном искусстве, расторопный и добрых нравов.
Государственный совет составлен из малого числа людей именитых, а большей частью служивших в польских легионах (польские легионы составлены были в Италии из остатков польских войск 1794 года, беглых из Польши и австрийских пленных, навербованных в Галиции) и известных порочными нравами и корыстолюбием. Председатель совета Гутаковский человек простой и добрый. Он определен в это звание по причине его богатого состояния и доброго имени, но против его воли.
Генеральный секретарь совета известный Юлиан Немцевич, бывший секретарем Костюшки и находившийся, вместе с Фишером, в 1794 году пленным в России. Он человек весьма острый и известен в польской литературе стихотворениями и сатирами своими против России. Совет не имеет никакой власти на самом деле. Он есть орудие французского министра. Сенат составлен по принуждению из людей, участвовавших в сейме 1789 г. Сенат недоволен правительством. Министр Серра есть истинный король Варшавского герцогства.
Ни одно дело не проходит без его утверждения. Министр юстиции просто его секретарь. Все министры дают ему отчет в делах своих; министр же финансов состоит в точной его подчиненности. Ни одно место в правительстве варшавском, ниже в канцеляриях министров, не может быть дано без его утверждения.
Он предпочтительно употребляет в разные звания французов, поляков, в легионах служивших, и некоторых бывших прусских чиновников, кои потому необходимы, что одни в делах сего края сведущи. Вообще, правительство варшавское было в самом расстроенном состоянии, и министры присягали не конституции, а королю-герцогу.
21-го ноября 1807 года Фридрих-Август саксонский прибыл в Варшаву и был встречен с большим энтузиазмом. Первым делом герцога было переименование Медовой улицы в улицу Наполеона и прибитие досок по углам ее. Торжество это было отправлено с особой пышностью, и доски прибивал сам министр полиции.
Вслед за тем последовал ряд декретов герцога, имевших целью провести конституцию в жизнь. Декреты эти относились до введения гражданского и уголовного судопроизводства, организации сената, военного управления, разделения герцогства на департаменты, округа и общины. Далее говорилось об организации государственного совета, совета министров, установлены военного ордена, уничтожении крепостного состояния и определении, кто должен считаться гражданином герцогства.
"Уложение Наполеона", - сказано было в выше приведенной записке, - конституция герцогства и разные постановления, под именем короля саксонского изданные, только призраки порядка и на самом деле не существуют, как и суммы, на поддержание оных нужных, нет в распоряжении правительства. Тем не менее, люда старого поколения, пережившего столько тревог и невзгод, возвратившись теперь большею частью из эмиграции, с гордостью помышляли, в качестве политических мучеников, о своих заслугах на пользу отечества и хотели восстановления давних форм жизни.
Люди, помнившие старую Польшу только в годы ее раздала и подчинившиеся идеям, разнесенным по всей Европе французской революцией, должны были сделать над собой усилие, чтоб от составленных ими идеалов спокойно перейти к той скудной действительности, которую представило им урезанное в своих границах Варшавское герцогство. Поколение, только что вступившее в жизнь, способно было на все жертвования, которые потребовались бы от него в случае войны, но не могло еще служить оплотом для жизни общественной.
Таково было положение лиц, входивших в состав высшей и средней шляхты; зато шляхта мелкая и безземельная, но важная по численности своей, натерпевшаяся всяких лишений во время прусского владычества, которое постоянно устраняло ее от дел, должна была смотреть на Варшавское герцогство, как на обетованную землю, где ей представлялась возможность кой чего добиться, ничего при этом не теряя.
Вместе с тем в Варшавском герцогстве было немало людей, которые относились к нему враждебно - это немецкое или скорее прусское население, довольно многочисленное, в руках которого была перед тем вся администрация края и потому имевшее большое влияние.
Новая же администрация, введенная Наполеоном, не была ни польской, ни прусской, а была подражанием французской системе, и злые языки того времени называли торжество обнародования кодекса Наполеона погребальным шествием польского права. И действительно во вновь образованном герцогстве приходилось согласовать старинные польские уставы с прусским земским правом, и наконец, с правами вновь вводимого французского кодекса.
Для устранения всех этих неурядиц прибегли к изучению старинных порядков Польши и к изучению ее истории. Еще в 1806 году Варшавское общество любителей наук просило генерала Коссецкого поспешить с окончанием истории последних времен Польши.
В начале 1807 года Общество составило особый комитет, которому было поручено изложить следующие отделы из истории Польши:
1) восстановление и упадок конституции 3-го мая 1791 г.;
2) восстание Польши под начальством Костюшки, до совершенного ее разделения;
3) истории польских легионов;
4) труды Варшавского общества любителей наук и другие народные события до той, по выражению Общества счастливой эпохи, когда Наполеон великий, пригласив к себе Выбицкого и генерала Домбровского, вступил с войском в пределы Польши, и наконец,
5) новейшие события в Польше.
На этот последний отдел было обращено особенное внимание, и составитель его, сенатор Гутаковский, должен был изложить похвалы польским легионам, воинскому духу, всеобщему усердию и пожертвованиям поляков для восстановления своего отечества.
От Гутаковского требовали разъяснения возникавших при разных политических переворотах в Европе надежд поляков на возрождение Польши, при чем историк должен был высказать укоризны прусскому правительству за то, что оно устраняло поляков от административных должностей, определяло на них немцев и повелело, чтобы все гражданские, тяжебные и другие дела производились на немецком языке.
Патриотическая деятельность Общества любителей наук высоко ценилась поляками, и 30-го апреля 1808 г., по ходатайству графа Феликса Лубенского, король саксонский и герцог Варшавский Фридрих-Август принял Общество наук под свое покровительство, пожаловал ему утвердительную грамоту и дал ему наименование Королевского.
Благодаря герцога за эту милость, председатель Общества, епископ Албертранди, писал ему, что в сем событии Общество увидело исполнение надежд, которые оно питало в себе; что члены его, собравшись под священным знаменем любви к отечеству, всегда оживлены были сильным желанием сохранить существование оного, сколько того требовал их долг. Общество постановило, чтобы ежегодно 30-го апреля было торжественное собрание, посвященное изъяснению милостей короля саксонского.
По этому случаю решено было выбить особую медаль, при чем епископ Прожимовский принял на себя труд сделать описание как этой медали, так и другой, выбитой в 1807 году, в память образования герцогства Варшавского (сочувствуя успехам Наполеона и своих войск, поляки выбивали медали по разным случаям. В нумизматическом кабинете Общества оказалось 73 медали, из которых 33 были выбиты в честь Наполеона и 40 в память походов французских и польских войск).
Поощренное правительством, Общество наук усилило свою деятельность, и в напечатанной в 1809 году программе "История польского народа", между прочим, было сказано, что Общество, имея существенной целью собирать и сохранять все, касающееся до отечества поляков и в особенности те предметы, кои могут послужить к оживлению и распространению между соотчичами любви к отечеству, не может смотреть равнодушно на недостаток сильнейшей к тому пружины - полного и достаточного собрания народной истории, к составлению которой и было немедленно приступлено.
Отъезд графа Огинского из Парижа в Петербург. - Ревность к нему князя Чарторыйского. - Письмо его императору Александру. - Предложение графа Огинского образовать Великое герцогство Литовское. - Мнение об этом Александра.- Записка М. М. Сперанского. - Рескрипт графу Огинскому на польском языке. - Колебания государя. - Предложение Огинского объявить восемь западных и юго-западных губерний Польским королевством. - Переписка императора с кн. Чарторыйским. - Отношение поляков герцогства Варшавского к России. - Внутреннее положение герцогства. - Варшавские сеймы 1811 г. - Волнения в западных губерниях. - Появление в них сторонников и эмиссаров Наполеона. - Возобновление переписки императора Александра с кн. Чарторыйским.
Отправившись в 1810 году в Париж к своему семейству, граф М. Огинский (Михаил Клеофас, польский композитор-любитель, политический деятель Речи Посполитой и Российской империи) нашел там полное приготовление к военным действиям против России, причем поляки, жившие в Париже, уверяли его, что война предпринимается с целью восстановления их самобытности. Граф Огинский не разделял, однако же, этих радужных надежд и скоро убедился в справедливости своего взгляда.
Отъезд графа Огинского из Парижа в Петербург. - Ревность к нему князя Чарторыйского. - Письмо его императору Александру. - Предложение графа Огинского образовать Великое герцогство Литовское. - Мнение об этом Александра.- Записка М. М. Сперанского. - Рескрипт графу Огинскому на польском языке. - Колебания государя. - Предложение Огинского объявить восемь западных и юго-западных губерний Польским королевством. - Переписка императора с кн. Чарторыйским. - Отношение поляков герцогства Варшавского к России. - Внутреннее положение герцогства. - Варшавские сеймы 1811 г. - Волнения в западных губерниях. - Появление в них сторонников и эмиссаров Наполеона. - Возобновление переписки императора Александра с кн. Чарторыйским.
Отправившись в 1810 году в Париж к своему семейству, граф М. Огинский (Михаил Клеофас, польский композитор-любитель, политический деятель Речи Посполитой и Российской империи) нашел там полное приготовление к военным действиям против России, причем поляки, жившие в Париже, уверяли его, что война предпринимается с целью восстановления их самобытности. Граф Огинский не разделял, однако же, этих радужных надежд и скоро убедился в справедливости своего взгляда.
На балу у Валевской (Мария, польск. Maria Walewska ) приближенные Наполеона упрекали его за то, что он принял звание русского сенатора. - Было бы гораздо лучше для вас, - сказал ему Дюрок, - если бы оставались поляком и служили открыто интересам вашего отечества.
- Никакое звание, никакие почести, - воскликнул Огинский, - никогда не заставят меня забыть, что я поляк. Я готов пролить последнюю каплю крови, лишь бы только видеть отечество мое независимым и свободным.
- Никакое звание, никакие почести, - воскликнул Огинский, - никогда не заставят меня забыть, что я поляк. Я готов пролить последнюю каплю крови, лишь бы только видеть отечество мое независимым и свободным.
- Независимость Польши, - заметил на это маршал, - не более как химера, неосуществимая мечта. Польша и в прежнее время не была независимой; она была всегда жертвой анархии. Мнимая свобода, которою вы хвалитесь, состояла лишь в заносчивых речах, которые дворянство имело право произносить на сеймах; рабство крестьян постоянно препятствовало нормальному устройству власти. Поляки слишком разделены взаимной враждой, и дворянское их сословие слишком держится за свои привилегии, чтобы Польша могла когда-нибудь занять место в ряду европейских государств.
Слова человека, близкого к Наполеону, выражали лучше самого императора истинный взгляд последнего и его намерения относительно поляков. Переговоры же об исключении Польши из состава европейских держав убеждали Огинского, что Наполеон смотрел на поляков, как на хороших воинов, но не считал их способными к самоуправлению.
Граф Огинский сознавал, что император французов покровительствует национальным стремлениям поляков только потому, что может пользоваться их услугами, и думал, что скорее можно достигнуть успеха с помощью императора Александра, так сочувственно говорившего с ним о поляках.
22-го января 1811 года граф М. Огинский выехал из Парижа в Петербург. Узнав об этом и опасаясь, чтобы Огинский не был предпочтен ему, князь Чарторыйский писал императору Александру:
Узнав, что г. Огинский отправился в Петербург, я считаю долгом предупредить ваше величество, что он не пользуется у нас особым влиянием и уважением. Его считают легкомысленным и непоследовательным. Склад его ума и некоторые обстоятельства его жизни создали ему эту репутацию. Если ваше величество приступит когда-нибудь к осуществлению своего плана, то успех будет зависеть главным образом от выбора людей, коих ваше величество для этого употребит.
Поэтому я считаю своим непременным долгом говорить об этом с вашим величеством всегда с полной откровенностью. Особенно убедительно прошу ваше величество не упоминать в разговоре с г. Огинским о вашей переписке со мною, ибо я опасаюсь, чтобы молва об этом, без всякого злого умысла с его стороны, не перешла из уст в уста, что могло бы подвергнуть меня большой опасности.
Между тем, по пути к Варшаве граф Огинский всюду видел военные приготовления и необычайное воодушевление поляков. Французский посланник в Дрездене, Бургоэн (Жан-Франсуа де), уверял их в скором восстановлении Польши.
"Я заранее предвидел, - пишет Огинский в своих записках, - как обманутся они (поляки) в своих ожиданиях и как мало пожнут плодов от своих великодушных усилий на жертву отчизны. Но мог ли я осуждать их? Я, от всего сердца разделявший их желания видеть восстановление Польши? Мы только не сходились в средствах и способах к достижению цели". Граф Огинский сознавал, что для пользы дела полякам теперь более чем когда-либо, следует усилить свою деятельность при русском правительстве и искать восстановления Польши под покровительственным господством императора Александра.
"Но этот неуловимый император, - говорит де Мазад (Шарль, французский писатель), биограф князя А. Чарторыйского, - постоянно колебался между своими прежними идеями (относительно поляков) и русских духом, который не мог примириться с мыслью об отречении от западных провинций, хотя бы для того, чтобы образовать из них, вместе с Польшей, одно государство под скипетром своего царя".
Решаясь действовать и мало зная характер Александра, граф Огинский основывался на всеобщем мнении о великодушии и прекрасном сердце императора и на словах его воспитателя Лагарпа, говорившего, что Александр с самых юных лет питает симпатию и сожалеет об участи Польши. 9-го (21-го) апреля граф Огинский приехал в Петербург, а 13-го (25-го) числа получил приглашение к высочайшему столу.
После обеда Александр расспрашивал его о политическом положении Европы. Граф смело говорил императору о шаткости русской политики; о том, что Наполеон делает огромные приготовления к военным действиям и, опираясь, между прочим, на поляков, вторгнется в Россию с тем, чтобы разгромить ее, как единственное препятствие к осуществлению всемирной монархии. Не желая, чтобы подобные рассказы распространялись в обществе, император Александр старался опровергнуть мнение Огинского.
- Я не разделяю вашего мнения, - сказал государь ему, - чтобы Наполеон думал разгромить Poccию, и полагаю, что у него достаточно рассудка, чтобы предвидеть невозможность этого. Верю, что Наполеон очень желает объявить войну России; но я, быть может, единственный человек так думающий, и в Петербурге едва ли кто допускает это. Поэтому прошу вас говорить об этом только со мною и ни с кем более не быть откровенным; всем же, кто станет расспрашивать вас о пребывании вашем в Париже, отвечайте уклончиво.
- Вы, однако, ничего не говорите о Польше, - заметил с улыбкой Александр, желавший восстановить разговор, - а между тем я убежден, что она составляет единственный предмет ваших забот, и хотя, конечно, не опасаетесь за Россию, которая, во всяком случае, сумеет отстоять себя, но, без сомнения, тревожитесь, чтобы отечество ваше не сделалось поприщем военных действий.
- Сознаюсь, государь, - отвечал Огинский, - именно поэтому я и желал бы, чтобы ваши армии двинулись через герцогство Варшавское в Пруссию. В таком случае прусские войска, вместо того, чтобы подкрепить Наполеона, примкнули бы к русским, и если бы ваше величество в то же время провозгласили бы себя польским королем и обнадежили бы жителей герцогства Варшавского в соединении их с литовцами, то приобрели бы двенадцать миллионов верных поляков, готовых на всякую жертву ради восстановления своей отчизны. Но ваше величество высказали решительное нежелание начинать войну, и я должен умолкнуть и отказаться от мысли осуществить мою прекрасную мечту.
- Почему же мечту? - возразил император; - разве со временем этого не могло бы исполниться и без того, чтобы я первый начал войну?
Касаясь поляков герцогства Варшавского, Александр выражал участие к их положению, но не рассчитывал на их сочувствие к России.
- В настоящее время, - говорил он, - они наэлектризованы до восторженности обещанием воссоздать их королевство, а потому не время обращать их на путь рассудительности. - Что касается меня, - прибавил Александр, - то я никогда не обещаю того, чего не мог бы выполнить; но настанет время, когда поляки убедятся, как высоко ценю я их и какое участие принимаю в судьбе их. На этот раз я должен ограничиться лишь желанием видеть моих польских подданных счастливыми и довольными, и если вы можете дать мне указания к осуществлению таких моих видов, то я с удовольствием займусь этим.
Пользуясь разрешением, граф Огинский тут же предложил образовать из северо- и юго-западных губерний (Гродненской, Виленской, Минской, Витебской, Могилевской, Подольской, Волынской) особый округ под названием Великого герцогства Литовского, поставив во главе его великую княгиню Екатерину Павловну.
- Мне очень приятно, - отвечал император, - что наши мысли сходятся. Уже шесть месяцев занимаюсь я делом в этом духе... Как только труд мой будет окончен, я сообщу его вам, а между тем прикажу приглашать вас каждый раз, когда будут обсуждаемы дела, относящиеся к предмету нашего теперешнего разговора и будьте уверены, без соглашения с вами не состоится ни одно решение по этим делам.
Высказав несколько возражений на проект Огинского об образовании Великого герцогства Литовского, император поручил ему развить на бумаге подробно свой проект. Семя обнадеживания было брошено, и Огинский был в восторге. Приглашаемый два раза в неделю к обеденному столу императора и имея с ним разговор наедине о переустройстве западных областей России, Огинский с увлечением писал записку и 15-го мая 1811 г. и явился с ней во дворец.
Напомнив императору, что сам Наполеон, все французские газеты, прокламации и речи его агентов в Варшаве открыто говорят, что император французов намерен объявить себя сторонником независимого существования Польши, - граф Огинский призывал русское правительство к противодействию этим слухам и намерениям Наполеона. Он советовал императору Александру объявить себя немедленно королем Польши или, по крайней мере, образовать Великое герцогство Литовское.
По его словам, Литва всегда составляла особенное самостоятельное владение. "Жители Литвы искони отличались воинственным духом, предприимчивостью, ревнительностью к своим правам, верностью к монархам, мужеством и любовью к отечеству. Они всегда гордились своей народностью, и хотя и соединились с Польшей, однако, сохранили свои обычаи, гражданские законы и местное управление, свою армию, верховные суды, министров, государственных сановников и даже сейм, так как сеймы собирались попеременно в Варшаве и Гродне.
Все эти привилегии были так дороги литовцам, что они не решались расстаться с ними, не смотря ни на какие условия и красноречивые убеждения многих государственных деятелей".
Граф Огинский уверял, что, не смотря на резкий переход литовцев от независимости к подчинению, на злоупотребление администрации и повсеместную бедность, литовцы никогда не изменяли русским монархам; что если им будут даны привилегии, которые они прежде имели, то нелегко будет "проникнуть туда (в Литву) какому бы то ни было иноземному влиянию".
Граф Огинский уверял, что, не смотря на резкий переход литовцев от независимости к подчинению, на злоупотребление администрации и повсеместную бедность, литовцы никогда не изменяли русским монархам; что если им будут даны привилегии, которые они прежде имели, то нелегко будет "проникнуть туда (в Литву) какому бы то ни было иноземному влиянию".
"Даруя этим губерниям, - писал Огинский, - сообразную с местными условиями и характером жителей организацию и, прекратив вкравшиеся в их внутреннее управление злоупотребления, ваше величество приобретет незыблемое право на их признательность, и образует на западной границе вашей Империи оплот более надежный, нежели все расположенные там войска и крепости".
Рассчитывая на податливость и согласие императора Александра, граф Огинский приложил к своей записке и "Проект указа о новой организации западных губерний", в котором управление Литовским герцогством вверялось наместнику, имеющему пребывание в главном городе, Вильне. Он должен был иметь свой двор и окружать себя пышностью. При императоре должна была состоять особая литовская канцелярия; в Вильне должен быть совет, подразделенный на несколько департаментов, и все судопроизводство производиться на основании Литовского статута; ибо литовское дворянство всегда считало этот статут за наилучший кодекс законов гражданских и уголовных.
Делопроизводство предполагалось вести на польском языке, не смотря на то, что большая часть населения не знала его; последней инстанцией для решения всех дел гражданских и уголовных должен быть верховный трибунал в Вильне. Император Александр выслушал внимательно чтение записки, но как человек, обладавший скрытным и подозрительным характером, не дал никакого определенного ответа и, отпуская графа Огинского, приказал передать записку М. Сперанскому и сказал, что воспользуется его мыслями и займется вместе с ним этим вопросом.
По рассмотрении записки, М. Сперанский писал 11-го июня 1811 г. императору Александру:
"Граф Огинский желал со мною видеться прежде, нежели получил дозволение через князя Любомирского (Юзефа) явиться сегодня у вашего величества. Получив же cиe дозволение, разговор его со мной был уже без цели. Между тем в доверенности он мне читал мемориал, который намерен представить вашему величеству.
"Граф Огинский желал со мною видеться прежде, нежели получил дозволение через князя Любомирского (Юзефа) явиться сегодня у вашего величества. Получив же cиe дозволение, разговор его со мной был уже без цели. Между тем в доверенности он мне читал мемориал, который намерен представить вашему величеству.
Сей мемориал можно разделить на две части: в первой довольно пространно и бесполезно доказывается та истина, слишком известная, что Наполеон мыслит о восстановление Польши, и что нельзя нам считать на неверность к нему варшавского войска. Во второй довольно смешано предлагаются прежние виды об отдельном управлении литовского княжества, об установлении в нем генерал-губернаторства и потом о разных выгодах, кои ныне же всем вообще польским провинциям даровать можно и тому подобное.
Кажется, мемориал сей ни в чем не может переменить прежних мыслей вашего величества, чтоб, в дальнейшем, начать тем, чтоб учредить новый комитет из лучших польских дворян, под предлогом жалоб на некомпетентность старых. Трудность состоит в том, как составить сей комитет, выбором ли дворянства на местах, или непосредственно их вы назначаете здесь. Первый способ продолжителен и громок. Второй кажется удобнее.
И хотя я ничего не говорил Огинскому о сем комитете, из его слов его заключаю, что он о нем знает, и с тем согласен. Первый его проект не удастся. Для сего изготовит он список людей примечательных. Сверив сей список с тем, что был доставлен от Северина Потоцкого, кажется, легко будет сделать хороший выбор. Председателем сего комитета полезно бы было назначить графа Завадовского (Петр Васильевич), не смотря на его отсутствие.
Поляки его уважают и любят, а для наших было бы cиe полезно там, что преградило бы разные о сей компании толки. Члены сего комитета, здесь на лицо: Огинскому, Друцкому-Любецкому (Ксаверий Францевич), Стройновскому (Валериан) и Платеру (Георгий Генрих) можно, пока граф Завадовский возвратится, поручить заняться предварительными соображениями, дабы дать их заботливости полезное упражнение освежить скорее их надежды.
Князь Любомирский и Огинский оба говорили, что нужно распространить на все польские губернии правило, принятое для Виленской, чтоб дворянские выборы проводить не общим сбором всего дворянства, но посредством делегатов, избранных по уездам. Мысль, кажется, весьма основательна, и в первый раз я буду иметь счастье представить о сем проект указа. Это действительно нужно, чтобы возбудить надежды в польском населении западных губерний и привлечь его на нашу сторону.
Для большого же усиления впечатления Александр в сентябре 1811 года, пригласил к себе Огинского и сказал ему:
- Я слышал, ты едешь в Литву; скажи своим землякам, что я думая о них, занимаюсь их судьбой, желаю улучшить ее, и мне, быть может, скоро представится случай доказать им это; я рассчитываю на их преданность и требую от них доверия.
- Государь! Могу ли я, - спрашивал Огинский, - передать моим землякам уверение в покровительстве и благоволении вашего величества, не пробудив в них новых надежд, так как если я стану говорить им от моего имени, они мне не поверят; от имени же вашего величества не смею говорить иначе, как в самых ясных и определенных выражениях. А между тем ваше величество, как полагаю, вы сами еще в нерешимости по этому предмету...
- Как в нерешимости? - прервал его император, - одно из двух: или, в случае, войны, я образую Польское королевство в такой же связи с Российской империей, как Венгрия и Богемия с Австрией, или же, если войны не будет, приведу в исполнение наш великий план относительно Литвы.
В ноябре 1811 года, виленские губернские и уездные предводители дворянства прислали Огинскому подписанные ими всеподданнейший благодарственный адрес, за финансовые облегчения Виленской губернии. Адрес был написан на польском языке, и потому граф Огинский перевел его на русский и представил императору. 8-го декабря он получил от Александра следующий собственноручный рескрипт:
Посылаю вам, г. граф, ответ на присланное мне вами письмо от имени виленского дворянства. Вместо того чтобы подписать его по-французски, я считаю соответственнее написать его на польском языке. Прошу вас, поэтому, принять на себя труд перевести его тотчас и прислать к моей подписи. Через несколько дней покажу вам новый труд в довершение того, которым мы занимались".
Ответ виленскому дворянству, который поручено было перевести, был следующий:
"Господин сенатор граф Огинский. Я всегда дорожил чувствами, воодушевляющими жителей Литвы, и с истинным удовольствием принимаю новое доказательство их благодарности. Все сделанное мною для них до сего времени да будет залогом моих твердых и неуклонных намерений к их благу. Мне приятно видеть в вас орган для передачи моих настоящих уверений".
На следующий день, 9-го декабря, польский рескрипт на имя виленского дворянства был подписан. Он был единственным документом, подписанным императором на польском языке, и несомненно произвел бы громадное впечатление, если бы в промежуток этого времени не произошли обстоятельства, охлаждающие его значение.
В конце того же ноября отношения между Россией и Францией прояснились настолько, что в Петербурге никто не сомневался в неизбежности войны. Встретившись с Огинским, император Александр высказал ему опасение, что едва ли до войны ему удастся произвести желаемые преобразования.
- Мне только жаль, - сказал он, - что у нас не будет времени привести в исполнение наш план относительно Литвы. Но теперь уже нечего думать об административных мерах и организации ваших восьми губерний, а надо позаботиться об усилении средств к защите. Поэтому прошу вас объяснить мне виды ваши относительно военных средств, которые соотечественники ваши, в подвластных мне губерниях, могут теперь предоставить в мое распоряжение.
Эти слова разрушили все надежды Огинского, но, исполняя приказание, он 1-го декабря подал новую записку императору. Предоставляя людям более опытным выработать план организации литовской армии, Огинский говорил, что его можно осуществить с пользой только тогда, когда ему будет предшествовать организация западных губерний.
- Не в имени, конечно, - писал он, - истинное счастье людей, принадлежащих к какой бы то ни было народности. Силой вековых переворотов, в Европе до того перепутаны судьбы народов и названия земель, что найдутся миллионы людей, не ведающих своего действительного отечества. И, однако же, слово отечество, несомненно, существует. С древнейших времен оно составляет любимую идею истинных мужей страны. Есть в нем какая-то обаятельная прелесть для всех, кому дороги честь и добродетель.
Оно призывной лозунг всех народов, испытавших порабощение, и никакая человеческая сила не смогла заглушить его в длинном ряду поколений.
В таком положении, по мнению Огинского, находятся поляки, имеющие основательные причины желать восстановления их древнего отечества. Разделенные между тремя государствами, они несут разнообразное чужеземное иго. В Австрии полякам достались чуждый язык, налоги, непривычное судопроизводство и насилование старинных обычаев. В Пруссии все административные должности заняты немецкими чиновниками; достались тяжелые формы делопроизводства на немецком языке, издевательства, неспособность и вымогательство чиновников.
Только в России, - говорил Огинский, - положение поляков несравненно лучше, и благодаря сходству языка, обычаев, привычек, наклонностей и потребностей судьба их не столь тягостна. Налоги не увеличены, дворянство сохранило свои преимущества, судопроизводство почти не изменилось; свободный выбор чиновников, за исключением некоторых, назначаемых от правительства, оставлен на прежнем основании.
Одним словом, состоя под владычеством России поляки, и именно дворяне, имеют много оснований предпочитать свой быт условием, в который поставлены соотечественники их в Австрии и Пруссии.
Но как, с другой стороны, изгладить старинные воспоминания? Каким образом заставить забыть деспотическое господство в Польше русских послов, конфедерации и вызванные ими междоусобицы, личные преследования, разорение земельной собственности, гибель и унижение множества семейств. Рассудительные люди, не относя всех этих действий к русскому правительству, слагали вину их собственно на чиновников.
Тем не менее, однако, зло было велико и глубоко чувствовалось. Даже и после окончательного падения Польши, как мало чиновников оправдало виды правительства! Как многие из них, взирая на поляков как на мятежников и революционеров, отказывали им в том покровительстве, каким пользуются все другие подданные Империи. Этим путем развивалось неудовольствие в народе, и Огинский приписывает его действиям мелкого чиновничества, представлявшего поляков народом беспокойным, которым трудно управлять по малой преданности его к русским монархам.
Но единственным недугом этого народа было желание носить имя поляков и если, - прибавлял Огинский, - ваше величество призовет их к деятельности, они будут первыми орудиями вашей славы и преданнейшими вам подданными. Наполеон льстит их надеждами, и они видят в нем обновителя своего отечества.
- Обратите, государь, - говорил Огинский, - то же самое орудие против Наполеона, и вы увидите, какой силой подкрепят вас их преданность и одушевление, внушаемые к тому же вашими личными качествами.
Но для этого надо было действовать скоро и решительно. По мнению графа, в виду близкого разрыва России с Францией и обещаний Наполеона, одного образования великого герцогства литовского будет уже недостаточно, и мера эта не поведет за собою тех великих последствий, каких можно было ожидать в мирное время. Она не пробудит всеобщего энтузиазма, ибо как бы велики не были выгоды, предоставленные Литве, они не могут идти в сравнение с мыслью о восстановлении всей Польши.
- С того момента, - говорил граф Огинский, - как Наполеон изберет или провозгласит польского короля, если только ему удастся предупредить в этом ваше величество, обрушатся все радостные впечатления, какие вызвали бы образование Литвы. При уверенности в войне, образование Литвы была бы уже мерой политической; но нет никакого сомнения, что для России было бы гораздо выгоднее сделать из литовского герцогства Польшу, и вашему величеству провозгласить себя польским королем, и стать в положение, которое присваивал себе Наполеон.
Огинский предлагал теперь объявить все восемь губерний Польским королевством, издать манифест, в котором было бы выражено положительное обещание даровать королевству впоследствии конституцию 3-го мая столь дорогую полякам. Но и этот план он считал полумерой и находил, что впоследствии необходимо будет установить тесную связь между западными губерниями, Варшавским герцогством и Галицией.
Таким образом сначала шла речь об образовании отдельных политических и административных западных губерний, а теперь заявлялось требование объявить их, с включением Юрьева, краем польским и мирным путем восстановить Польшу в тех пределах, в которых была она в конце XVIII века.
- Восстановление Польши в том виде, в каком вы предполагаете, - отвечал Александр графу Огинскому, - не противоречит интересам России; это значит не отчуждать завоеванные провинции, но сделать из них напротив, могущественный оплот для Империи и привязать к интересам Poccии миллионы жителей, которые не могут еще забыть о прежнем своем существовании. Что касается титула, то почему не наименовать мне себя польским королем, если это приятно жителям. Но, во всяком случае, надо подождать развития событий.
В настоящее время я получил более успокоительные известия, подающие надежду, что, быть может, дело не дойдет до открытого разрыва с Наполеоном. На всякий случай, однако, я желаю, чтобы вы указали мне тех из ваших соотечественников, которым мог бы я доверить изготовление плана организации восьми губерний, из которых должна состоять Литва или Польша.
Я желаю по одному из каждой губернии. Огинский назвал этих лиц, император одобрил их и присовокупил, что сделает распоряжение о скорейшем по возможности вызове депутатов.
Слух о намерениях Александра образовать Литовское герцогство быстро распространился и дошел до кн. Чарторыйского, который с некоторой завистью писал императору:
До меня дошли разные слухи касательно предполагаемого намерения вашего величества создать Великое княжество Литовское и даровать этому новому государству все преимущества, которые могут сделать дальнейшую его участь гораздо завиднее участи герцогства Варшавского.
Слух о намерениях Александра образовать Литовское герцогство быстро распространился и дошел до кн. Чарторыйского, который с некоторой завистью писал императору:
До меня дошли разные слухи касательно предполагаемого намерения вашего величества создать Великое княжество Литовское и даровать этому новому государству все преимущества, которые могут сделать дальнейшую его участь гораздо завиднее участи герцогства Варшавского.
Так как эти слухи все более и более подтверждаются, то я осмелился употребить один из паспортов, который вы соблаговолили дать мне, чтобы вызвать сюда одного из моих приятелей, который писал мне в восторженных выражениях о планах, приписываемых вашему величеству. Но он сообщил мне весьма мало нового, передав только одни слухи и предположения.
Между тем, эти слухи, при всей их туманности, были приняты с восторгом и признательностью не только в провинциях подвластных вашему величеству; но они произвели еще большее впечатление в герцогстве Варшавском, где народ очень страдает и желает развязки, которая выяснила бы совершенно определенно дальнейшую судьбу страны.
Ваше величество оказали бы мне особенную милость, разъяснив в нескольких словах вышеупомянутые слухи. Если эта просьба покажется вашему величеству неуместною, то соблаговолите простить мне это, во внимание к руководящему мною при этом побуждению, которое вызвано столько же искренним желанием блага моей стран и сколько и моей преданности "к особе вашего величества".
Император Александр не желал, однако же, ни входить в подробности, ни разъяснять истинные свои намерения. Он оставил без ответа князя Чарторыйского и не вызывал депутатов из губерний. Нельзя сомневаться в том, что он только кокетничал с поляками и, как русский император, не имел возможности привести в исполнение свои обещания. Если, в виду предстоявшего разрыва с Наполеоном, было опасно иметь врагов в лице дворянства западных губерний, то еще опаснее было накануне войне оскорблять Россию отдалением от нее этих губерний и признанием их польскими.
Как бы ни сочувствовал Александр полякам, он все-таки должен был понимать, что поступок этот нанес бы страшный удар всем русским, отцы и братья которых проливали свою кровь за возвращение провинций, издревле принадлежавших России и с русским населением. Хотя общественное мнение проявлялось тогда весьма слабо, но все-таки вокруг императора раздавались голоса, указывавшие на несбыточность подобного плана.
В числе таких лиц были Карамзин и Сперанский. "Дела польские, - писал последний императору Александру, - могут озаботить нас наипаче в том предположении, когда восстановится Польское королевство.
Для сего:
1) должно нам сколь можно более удостовериться в намерениях Франции. В Вене и в Париже может быть нужен лучший дипломатически надзор.
2) Показать решительную твердость, что не токмо по видам пользы, но по совершенной необходимости, мы принуждены удерживать прежние наши положения во всей их силе. Податливость и снисхождение тут могут только поощрить предприимчивость Наполеона".
В виду этого, императору Александру приходилось льстить полякам, ограничиваться одними обещаниями и поддерживать их надежды на возможность восстановления Польши. Он выслушивал предложения гр. Огинского и просьбы князя Чарторыйского, давал обещания тому и другому, но в действительности не сделал ни одного решительного шага.
Поляки потеряли веру в русского императора. Будущее никому неизвестно; люди, общество и целые государства живут настоящим и прошедшим, являющимся как опыт. Прошедшее говорило полякам, что Наполеон образовал сначала герцогство Варшавское и потом расширил его территории и увеличил его народонаселение, а император Александр давал только обещания, делал намеки, вел переговоры и, с осложнением политической обстановки, прямо высказал графу Огинскому, что теперь не время приступать к каким-либо преобразованиям.
После характеристики, сделанной князем Чарторыйским графу Огинскому, Александр не считал уже возможным вести с ним серьезные переговоры и открываться ему. Император принимал его проекты, обсуждал их вместе с ним, но далее этого не шел. На чью же сторону должны были клониться все симпатии поляков? От кого они могли ожидать действительного восстановления Польши и дарования ей самобытности?
В этом случае им не было выбора, и в их глазах только один Наполеон мог быть творцом их счастья. С его разрешения образовывались конфедерации в герцогстве Варшавском, собирались сеймы, на которых произносились патриотические речи, обсуждались и решались вопросы до некоторой степени самостоятельного государства.
Варшавское герцогство привлекало теперь внимание всех поляков, находившихся под властью Пруссии, Австрии и России; все они зорко следили за тем, что происходило в Варшаве. А там князь Понятовский (Юзеф, военный министр герцогства Варшавского и главнокомандующий польской армией. Маршал Франции) старался возбудить энтузиазм в своих солдатах.
На смотрах он приветствовал их громкими фразами, говорил им, что они ветви того самого народа, от которого в древние времена дрожал весь свет; хвалил их действия и храбрость в последнюю войну с австрийцами; давал балы и обеды своим офицерам, проповедовавшим то же самое.
Словом сказать, энтузиазм поляков был возбужден на столько, что французскому министру в Варшаве, по его собственному признанию, нужно было смирять его порывы и стараться предупреждать только отклонение этого патриотизма от прямого пути - патриотизма, столь выгодного и согласного с интересами Франции. Биньон (Луи Пьер Эдуард), окруженный множеством агентов и снабженный деньгами, успел достигнуть того, что поляки верили в расположение Наполеона к польской нации и твердили вместе с поэтом:
Francya winna ci szecze cie, kray Wloski znaczenie,
Panstwa Rzeszy byt pewny, Polska wybawienie.
Lijdu calego odglos ten sie dzis urodzil,
Co zuchwalych ukorzyl, slabych oswobodzil.
Франция тебе (Наполеону) одолжена счастьем, Италия - могуществом, Германский союз - упроченным состоянием, Польша - освобождением. Вся твердь единогласно восклицает: сегодня родился тот, который дерзких и надменных унизил, а слабых освободил.
Ten kometa na niebie w Europie sie ziawil,
Za nim przyszedl со Litwe z nicosci wybawil.
To jest promien, со lodow stapiaiae okowy -
Wraca martwym roslinom zycie i wzrost zdrowy.
Przezen Bog nowe Kroli osadza na Tronie,
Sprawiedliwy, wszechmocny Bog w Napoleonie.
Эта комета явилась в Европе на небе, а за нею пришел тот, который Литву извлек из ничтожества. Вот божественный луч, разрушающий ледяные оковы и возвращающий растениям жизнь и здоровье. Бог его десницею новых королей возводит на престолы, справедливый всемогущий Бог, проявляющийся в Наполеоне.
Поляки-аристократы с нетерпением ожидали развязки. В каждом доме, причислявшем себя к числу двигателей вопроса о восстановлении Польши, можно было встретить портрет Наполеона. "В походе случалось нам, - пишет один из участников Отечественной войны, - останавливаться для квартирования в фольварках у помещиков.
Francya winna ci szecze cie, kray Wloski znaczenie,
Panstwa Rzeszy byt pewny, Polska wybawienie.
Lijdu calego odglos ten sie dzis urodzil,
Co zuchwalych ukorzyl, slabych oswobodzil.
Франция тебе (Наполеону) одолжена счастьем, Италия - могуществом, Германский союз - упроченным состоянием, Польша - освобождением. Вся твердь единогласно восклицает: сегодня родился тот, который дерзких и надменных унизил, а слабых освободил.
Ten kometa na niebie w Europie sie ziawil,
Za nim przyszedl со Litwe z nicosci wybawil.
To jest promien, со lodow stapiaiae okowy -
Wraca martwym roslinom zycie i wzrost zdrowy.
Przezen Bog nowe Kroli osadza na Tronie,
Sprawiedliwy, wszechmocny Bog w Napoleonie.
Эта комета явилась в Европе на небе, а за нею пришел тот, который Литву извлек из ничтожества. Вот божественный луч, разрушающий ледяные оковы и возвращающий растениям жизнь и здоровье. Бог его десницею новых королей возводит на престолы, справедливый всемогущий Бог, проявляющийся в Наполеоне.
Поляки-аристократы с нетерпением ожидали развязки. В каждом доме, причислявшем себя к числу двигателей вопроса о восстановлении Польши, можно было встретить портрет Наполеона. "В походе случалось нам, - пишет один из участников Отечественной войны, - останавливаться для квартирования в фольварках у помещиков.
Почти в каждом доме были портреты Наполеона. П а н ь я (хозяйка), замечая наше внимание к портрету, рассказывала, что Наполеон велький (великий) сам себя называл незграбным (неловким, некрасивым) французом, але голова его мосце добродзею, - прибавляла она значительным тоном, качая своею головою и давая через то уразуметь остальное".
Многие поляки дошли до совершенной экзальтации. Предстоящая война, возбуждая их надежду, не представляла ничего страшного: никто не думал ни об опасностях, ни о лишениях. Дамы распределяли между собою полки, для которых должны были приготовлять корпии и бинты, для перевязки раненых.
В продолжение четырех или пяти месяцев, предшествовавших войне, во всех домах можно было видеть круглый стол, вокруг которого деликатные ручки, отбросив остальные работы, занимались приготовлением, по розданным моделям и образцам, различных форм бандажей и принадлежностей для перевязки ран, делаемых или саблей, или огнестрельным оружием.
Если с одной стороны образованный и господствующий класс и патриоты были настолько возбуждены, что готовы были жертвовать всем в пользу Наполеона, то с другой стороны остальное, преимущественно земледельческое население было далеко недовольно и тяготилось различного рода поборами и своеволием войск.
Смотря на Варшавское герцогство как на свое создание и как на обширный военный лагерь на границах России, Наполеон не стеснялся с поляками и высасывал из жителей последние соки, требовал от них чрезвычайных напряжений.
Он приказал увеличить польскую армию до 60000 человек (Военные силы Варшавского герцогства составились:
1) из легионов, в Италии бывших;
2) конскрипции и
3) из беглецов австрийских и поляков польских провинций.
К ним были прикомандированы французские офицеры. Солдаты были хорошо одеты, содержались в довольстве, строго и с "большою пышностью" обучались. "Но вообще замечено, что никак не может правительство согласить их с французскими войсками, кои поют разные оскорбительные для них песни и называют их мужиками, которые не умели спасти своего отечества.
Замечено также, что, при всяком успехе во французских делах, самому герцогству дают чувствовать, что оно есть завоеванная провинция, что чрезвычайно оскорбляет все состояния". (Записка, поданная М. М. Сперанским императору Александру)), переписать всех лошадей, из которых несколько тысяч было отобрано у частных лиц в счет недоимок и с обещанием уплаты, никогда не возвращенной.
По распоряжению императора Франции, 20000 земледельцев работали на литейных и оружейных заводах и через то лишились доходов от своих полей, дурно обработанных. С тех же жителей производили сборы съестных припасов и фураж бесплатно. Содержание войск, постройка новых литейных заводов и арсеналов, работы на них истощили казначейство, и повели к истреблению государственных лесов.
Цены на все сельские произведения упали вследствие дороговизны денег. Для покрытия усиленных расходов на военные потребности, Наполеон приказал сделать за счет герцогства заём в 12 миллионов, еще более разорив население.
"Мне показалось при въезде в первые польские деревни, - пишет Михайловский-Данилевский, - что я очутился в жилище диких. Варшава уподоблялась крепости, находившейся в осаде; в ней видны были одни солдаты и боевые ученья; всюду раздавался барабанный бой. Приготовлялись к нашествию на Россию. Наполеон успел обратить Польшу в военный лагерь.
Всеобщая нищета, беспорядки в администрации, разномыслие во мнениях - вот состояние, в каком находилось герцогство Варшавское. Как городские жители, так, и земледельцы стонали под тяжестью налогов, говорили, что работают единственно для содержания многочисленных войск, цифрой своей превышавших средства страны.
Многие владельцы добровольно отдали свои имения в управление правительству, потому что доходов с них не хватало на уплату податей. Те же, которые оставили мнения за собою, искали расположения крестьян, устраивали для них обеды, кормили за свои счёт.
Молодые люди больше из нужды, чем из истинной любви к отечеству, поступали в войска; между властями царствовала раздельность: одни были увлечены возрождением отечества, а другие - собственной корыстью и наживой. По словам одной польской записки, самое большое число мест занималось голышами, людьми самыми безнравственными; немало было и таких, которые прямо из тюрьмы заняли лучшие правительственные места.
Они не останавливались в выборе средств, грабили население, и землевладельцы пришли в крайнюю бедность. Тяжело жилось в герцогстве, и в Варшаве появились, ходившие по рукам, стихи под заглавием: "Изображение герцогства Варшавского", в которых в подстрочном переводе на русском языке говорилось:
В княжестве (герцогстве) царствует король-немец (саксонский)
А поляк в отечестве своем чужеземец.
Солдат польский, а гульден прусский;
Правление, законы и кодекс французский.
Большая в отечестве мешанина
И каждый день иная новина.
Имения от всех отобрали,
Дворян в рекруты записали.
Пахарь свободен, но только голый;
Солдат без жалованья, но веселый.
По принуждению чужие края измеряет,
В чужом деле жизнь теряет.
…
Какое непонятное заблуждение!
Совершенное торговли пресечение.-
И остатки старины отнять
Умел Бонапарте способ дать.
Миряне, духовенство притворствуют очень живо
И кричат, все счастливо:
Польша возобновлена от Наполеона.
Не смотря на все старания отыскать сочинителя этих стихов, его не удалось найти. Казалось бы, что подобное положение дел должно было отклонить поляков от Наполеона, но мысль о возможности восстановления отечества была так сильна, что вызывала совершенно обратное толкование поступков французского императора.
В княжестве (герцогстве) царствует король-немец (саксонский)
А поляк в отечестве своем чужеземец.
Солдат польский, а гульден прусский;
Правление, законы и кодекс французский.
Большая в отечестве мешанина
И каждый день иная новина.
Имения от всех отобрали,
Дворян в рекруты записали.
Пахарь свободен, но только голый;
Солдат без жалованья, но веселый.
По принуждению чужие края измеряет,
В чужом деле жизнь теряет.
…
Какое непонятное заблуждение!
Совершенное торговли пресечение.-
И остатки старины отнять
Умел Бонапарте способ дать.
Миряне, духовенство притворствуют очень живо
И кричат, все счастливо:
Польша возобновлена от Наполеона.
Не смотря на все старания отыскать сочинителя этих стихов, его не удалось найти. Казалось бы, что подобное положение дел должно было отклонить поляков от Наполеона, но мысль о возможности восстановления отечества была так сильна, что вызывала совершенно обратное толкование поступков французского императора.
Вот, что писал императору Александру, увлеченный той же идеей восстановления Польши, граф Огинский:
И в публичных речах на сейме в Варшаве, и в приказах по войскам герцогства Варшавского непрерывно повторяются выражения признательности Наполеону, воскресителю Польши, постоянно заботящемуся о счастье польского народа. Столь же открыто и положительно говорится об его великодушных намерениях относительно Польши и в распространяемых по всей Европ печатных сочинениях, - чего, конечно, не могло бы быть без формального разрешения французского правительства, или, по крайней мере, без его тайного согласия.
Минуя, наконец, надежды, вызываемые учреждением герцогства Варшавского, укажу на недавнее умножение польской армии до 60000, на формирование национальной гвардии в герцогстве Варшавском, но новую реквизицию лошадей для польской артиллерии, на отправку в последнее время 200 пушек и 40000 рублей в Варшаву, на сделанный по приказанию Наполеона заем в 12000000 за счет герцогства Варшавского.
Все это факты, которые должны были возбудить энтузиазм и надежды поляков. Такова сила обаяния Наполеона, таковы искусства, увлекательность и могущество средств, которыми он действует на поляков, что они и до сих пор еще убеждены в восстановлении Польши, как необходимого для Франции оплота против России.
При таких условиях 6-го декабря 1811 года был созван в Варшаве сейм, имевший огромное значение на умы поляков. На сейме собралось все лучшее население Варшавского герцогства, говорило и спорило в течение пятнадцати дней. Выслушав отчет министра финансов о печальном положении казны, сейм все-таки, прежде всего, обратил внимание на устройство войск. Желающих поступить в его ряды было много, но чувствовался значительный недостаток в деньгах, необходимых на обмундирование, продовольствие и вооружение солдат.
Сам саксонский король в разговоре своем с бароном Биньоном как нельзя лучше охарактеризовал средства поляков, сказав, что у Польши как из земли вырастают солдаты и крепости, но жаль, что в ней не растут таким же образом деньги. Денег не давал полякам и Наполеон, по распоряжению которого производились вооружение. Он поскупился даже тогда, когда Биньон донес ему, что большой смотр войск отложен и не состоялся потому, что у солдат не было сапогов.
Французский император требовал только вооружения и заготовления запасов продовольствия. Запасы эти запрещено было расходовать для местных польских войск, получавших свое довольствие от особых подрядчиков. Все это принудило сейм увеличить налоги по многим статьям доходов, запретить вывоз хлеба за границу, объявить военную конскрипцию (всеобщая воинская повинность, но с правом откупа).
Затем, по настоянию Наполеона, была учреждена национальная гвардия, к службе в которой призывались все обыватели от 18 до 50 лет, и объявлено, что в случае, если война примет обширные размеры, то все мирные жители могут быть потребованы на службу. Не смотря на налоги, тягости и невзгоды, поляки ликовали, видя в сейме свою самостоятельность и некоторую независимость.
Еще боле ликовали поляки западных наших губерний, зорко следившие за тем, что происходило в Варшаве. "Известно, - говорит современник, - каким пламенным польским патриотизмом пылала Литва в то время; она, быть может, превосходила в этом коренных поляков. Для Литвы Наполеон был полубогом, идеалом земного величия и могущества, ниспосланным свыше для восстановления исторической Польши в единстве с Литвой". Ожидаемую кампанию они считали средством к осуществлению этой задушевной мечты и потому готовы были на всякие пожертвования.
Литовские помещики-поляки часто ездили в Варшаву, получали там наставления, собирали политические известия и с ними возвращались домой. "Варшава, - писал Кржижановский, - для порочных, банкротов, шалунов, богатых молодых людей и развратных женщин, есть такое же пристанище, какова была для Украины в Малороссии Запорожская сечь. Там принимают всякого бродягу и богатым дают без разбора чины.
Жители княжества Варшавского с жителями провинций российских заражены одним воображением, следовательно, родственники притягивают к себе своих родных для службы и на жительство. Российские подданные получают большею частью паспорта бессрочные и, пользуясь таковым отпуском, увозят за границу наличную монету, отчего ощутительный в крае здешнем недостаток в звонкой монете. С присоединением Белостокской области, вновь установленная граница представляла все удобства для сношений жителей герцогства Варшавского с поляками, жившими в России.
Принадлежавшее графу Старжинскому имение Пешково разделялось речкой, составлявшей границу, так что дом графа принадлежал Белостокской области, а вся деревня и большая часть земли отошла к герцогству Варшавскому.
Сам Старжинский, бывший областным маршалом, уехал в Галицию, и его имение было приютом для всякого рода переговоров и сношений. Поляки пользовались таким удобством сообщения, закупали лошадей в значительном числе и отправляли их в герцогство. В Варшаве можно было видеть целые полки кавалерии на русских лошадях.
В Смоленске, Могилеве, Минске и других городах появились шпионы под видом комедиантов, фокусников, учителей, художников, лекарей, музыкантов и странствующих монахов. Так в Минской губернии появилось очень много землемеров, по-польски коморников, которые занимались сниманием окрестной местности.
В феврале 1811 года министр полиции Балашов просил губернаторов юго-западного края, чтобы за приезжающими из Варшавского герцогства продавцами сит или так называемыми решетниками, хотя бы они и имели законные паспорта, был употреблен строгий надзор, при разъездах их по ярмаркам, так как в числе их могут "пробираться люди с неблагонамеренными видами".
В июле Барклай-де-Толли просил киевского военного губернатора М. А. Милорадовича следить за тем, чтобы лица, выезжавшие из Варшавы, не были допускаемы до осмотра и съемки наших крепостей.
Вообще правительством приняты были меры к усиленного надзора и принятий всех мер к открытию всякого рода подозрительных людей, приезжающих к нам из Варшавы; приказано было строго наблюдать за исправностью караулов в крепостях и военных складах; всячески предупреждать и пресекать попытки злонамеренных людей снимать планы и собирать сведения о производящихся крепостных работах и немедленно подвергать аресту лиц "польской, французской и жидовской наций, любопытствующих о числе и состоянии войск, яко о предметах неприличных и не принадлежащих частным лицам.
Таких лиц ловили, но взамен их появлялись новые. "Слабый присмотр, - доносил барон Розен, - и беспечность здешней виленской полиции облегчают отправленным из герцогства Варшавского особам собирать известия и возмущать поляков". Такие лица являлись в Вильну с паспортами за подписью варшавских министров и проживали в городе долго.
Они ходили по вечерам в питейные дома, где собирались: мелкая шляхта, адвокаты и купцы. Наиболее примечательными, по словам барона Розена, были: граф Потоцкий, супруг принцессы де-Линь и адъютант маршала Даву. Он усиленно посещал все общественные и частные собрания, приглашал к себе разного состояния людей, с которыми и беседовал наедине.
Отставной бригадир Шидловский, присутствовавший на варшавском сейме, своими рассказами о значительных пожертвованиях варшавских жителей кружил головы полякам. Лабунский, брат каноника в Вильне, проповедовал необходимость соединения с французами и проч. Все эти лица находились под покровом полиции.
"Покровительствуя подобным злоупотреблениям, - доносил барон Розен, - полиция пользуется выгодами. Полицеймейстер от здешнего кагала получает ежемесячно по тысяче червонных и соразмерную плату от прочих купцов и промышленников". Полиция предоставляла каждому полную свободу действий; переход через границу был для всякого свободен и никем не наблюдался.
Поляки широко пользовались такой свободой: одни ехали в Варшаву для того, чтобы поговорить на сейме и подышать, по их собственному выражению, "воздухом свободы"; другие отправлялись, для устройства Общества, имевшего целью возбуждение всех и каждого содействовать восстановлению отечества. В числе последних были: Александр Сапега, самый богатый собственник в Литве, князь Доминик Радзивил, Сангушко, Ходкевич, Потоцкий и другие.
Возвращаясь домой, они привозили известия, что Наполеон, соединившись с польскими войсками, вторгнется на Волынь; что Россия не имеет денег для ведения войны, ни способных генералов и не в состоянии противиться гению Наполеона. Такие внушения производили всеобщее волнение.
"Молодые люди, - писал киевский военный губернатор Милорадович, - в большом восхищении о варшавских войсках и говорят об энтузиазме сего войска. Сколько можно было заметить, то бывший здесь из Волыни на контрактах польской службы генерал Карвицкий (Кшиштоф) чрезмерно заражен воображением в восстановлении Польши. Бывший здесь сын подкомория великого (судьи), графа Винцентия Потоцкого, Францишек Потоцкий, сколько по слухам известно, привержен к французскому правительству, но вел себя скромно".
Пользуясь всеобщим брожением, ксендзы и монахи произносили в костелах патриотические проповеди, в которых называли Наполеона великим и тем лучом солнца, которое в самом непродолжительном времени взойдет над всей Польшей. Проповеди эти оказывали большое влияние на женщин. В своем патриотическом увлечении польские дамы перещеголяли мужчин и были вернейшими и преданнейшими слугами Наполеона.
Чтобы не быть голословными, мы приведем слова Биньона, рисующего участие женщин в этом деле. В конце 1811 года приехала в Варшаву княгиня Чарторыйская, супруга старика князя Адама-Казимира Чарторыйского, еще в 1764 г. претендовавшего на польский престол. Биньон познакомился с княгиней и в восторге писал:
"Если есть хотя одна страна, где мнение женщин не должно быть пренебрегаемо, то, конечно, это Польша. Нельзя видеть без особого удовольствия общего направления их чувств, а в особенности там, где чувства эти касаются собственно любви к независимой самобытности их отечества. Это поистине вещь благородная, это род удальства, с которым женщины смотрят на войну, как на единственное средство к благосостоянию их отечества.
Княгиня Чарторыйская много жила, много перенесла испытаний для того, чтобы в ней можно было подозревать блестящие иллюзии, которые тешат воображение более молодых и менее опытных. Те же самые чувства, но с гораздо большим жаром, возбуждены во всех дамах высшего общества.
Может быть, они смешиваются с честолюбивыми идеями, может быть, с желанием видеть восстановленным Польское королевство, а, может быть, наконец, они присоединяют к этому тайную надежду занять место, близкое к трону, который будет восстановлен, и видеть в Варшаве снова двор, способный соперничать в блеске с другими большими европейскими дворами".
Поляки и польские дамы забывали всякую осторожность и потому пугали излишеством патриотизма самого Биньона, имевшего приказание до времени не обещать им ничего определенного. Но всеобщее увлечение Наполеоном должно было естественно вызывать противоположное чувство относительно России.
"Как верный подданный, - доносил барон Розен, - я могу под присягой уверить, что, во время пребывания моего в Литве, я везде находил поляков не доброжелательствующими России, и они теперь более, нежели когда-нибудь, надеются на восстановление Польского королевства". В этой надежде, почти вся аристократия в западных губерниях уехала в Варшаву. В Несвиже, Минской губернии, принадлежавшем князю Радзивилу, славившемуся прежде гостеприимством и стечением многих дворян, Кржижановский нашел пустым даже замок самого князя.
Он поступил на службу в польские войска, оставив в имении одну малолетнюю дочь с кормилицей и двумя нянями, в самом скудном состоянии. Перед отъездом князь Радзивил отправил своего комиссионера в Варшаву с 10 тыс. червонцев, а сам вывез с собой до тысячи разного рода людей, столько же лошадей и забрал с собой деньги, серебряные сервизы и все драгоценности.
Многие помещики последовали его примеру, а оставшиеся волновали население. Дворянство отказывалось служить, говоря, что, не имея отечества, не желает жертвовать собою для чужих выгод. По словам Кржижановского, поветы (районы): вилейский, речицкий, слуцкий, мозырский и пинский поголовно были неблагонадежны и готовы были поднять оружие против России. "Смело сказать могу, - доносил Розен, - что доколе будет Варшавское княжество (герцогство) в нынешнем положении существовать, доколе не истребится в поляках воображение восстановить Польское королевство, дотоле не будет верности в здешнем народе к правительству".
"Входя, - писал князь П. Багратион Барклаю-де-Толли, - деятельнейшим образом в разыскание образа мыслей и поведения жителей по Волынской и Подольской губерниям, - узнал я за истинно справедливое, что многие из значащих по достатку своему особ, не приверженных к нам ни наружно, ни внутренне, имеют сильное влияние и между собою сношения, как здесь, так и в герцогстве Варшавском.
Пребывание их в сем крае я нахожу весьма вредным и в том утверждаюсь мнении, что сего рода людей крайне необходимо удалить во внутренние российские города и тем прервать всю здешнюю и заграничную их связь. Оставив же их без замечания, число сих коварных и не благомыслящих со временем умножится, кои действуя соединению с другими, и наши дела приведут в расстройство.
Имена их мне известны, о коих официально отнестись к вам не могу, ибо легко статься может, что и в самой столице найдутся люди, которые cиe опровергнут. Вот причины, истинно побуждающие меня покорнейше просить ваше высокопревосходительство, пока еще со стороны наших соседей не происходит никакого движения, исходатайствовать высочайшее у государя императора соизволение прибыть мне зимним путем, как удобнейшим для поездки, на самое короткое время в столицу, для личного объяснения с его величеством и с вами, по некоторым частям, до армии касающимся, так равномерно обнаружить качества замеченных мною особ и тем внутреннюю безопасность нашу постановить на основательных и твердых мерах".
Разрешения однако же не последовало, и Баркай-де-Толли писал Багратиону, что его величеству неугодно, чтобы командующие войсками в "нынешнее время" от своих мест отлучались. Отказ этот вызывался тем, что почти во всех губерниях разглашали слух, что Наполеон в самом непродолжительном времени провозгласит независимость Польши в прежних ее пределах.
Под влиянием таких слухов, молодежь волновалась и изучала военный строй под руководством ксендзов и монахов, не стесняясь присутствием русских войск. В Несвиже "гимназисты и школьники, - пишет очевидец, - большими партиями, под руководством доминиканских монахов, гуляли по городу с барабанным боем и воинскими криками, неся на шестах пестрые платки, в виде знамен.
Это меня изумило; я подошел к их предводителю и спросил, что это значит?
- Муштра (ученье), - отвечал он.
- Для чего?
- Так для пшиклада (примера).
Положение было настолько серьезно, что император Александр пытался вновь привлечь на себя внимание поляков. Указывая на великую важность приближающейся минуты, он писал князю Чарторыйскому, что продолжает трудиться над любимыми планами по возрождения Польши, но приведение их в исполнение останавливается обстоятельствами. Обстоятельства истекали из неизбежности войны с Наполеоном.
- Муштра (ученье), - отвечал он.
- Для чего?
- Так для пшиклада (примера).
Положение было настолько серьезно, что император Александр пытался вновь привлечь на себя внимание поляков. Указывая на великую важность приближающейся минуты, он писал князю Чарторыйскому, что продолжает трудиться над любимыми планами по возрождения Польши, но приведение их в исполнение останавливается обстоятельствами. Обстоятельства истекали из неизбежности войны с Наполеоном.
"Эта война, - писал государь, - прольет потоки крови, и бедное человечество еще раз будет принесено в жертву ненасытному честолюбию человека, созданного, по-видимому, для его несчастья. Вы слишком ясно смотрите на вещи, чтобы не видеть, сколь мало либеральные идеи относительно вашей родины имеют влияния на его образ действий.
Наполеон имел на этот счет конфиденциальные разговоры с посланниками австрийским и прусским, и тон, которым он объяснялся с ними, прекрасно выражает и его характер, и малую его привязанность к вашим соотечественникам, на которых он смотрит лишь как на орудие своей ненависти против России. Эта война, от которой, как мне кажется, я не могу более уклониться, совершенно развязывает мне руки относительно Франции и предоставляет мне свободу трудиться над любимыми моими планами возрождения вашего отечества.
Итак, теперь дело идет только о том, чтобы определить образ действий самый выгодный для обеспечения успеха наших планов; и для того, считаю полезным сообщить вам несколько указаний о военных действиях. Хотя нет невозможности, чтобы мы могли довести наши войска до Вислы, даже переправить их и занять Варшаву, однако, осторожнее было бы не основывать наших расчетов на столь выгодных предположениях.
Отсюда вытекает необходимость распорядиться нашими действиями так, чтобы не было надобности рассчитывать на средства и на влияние, которое доставило бы нам обладание Варшавой. Итак, центр действий нужно будет создать в наших областях. Из этого проистекает несколько вопросов, разрешение коих весьма важно. Какой момент всего удобнее для того, чтобы провозгласить возрождение Польши? Самый ли это момент разрыва? Или выгоднее подождать, чтобы военные действия увенчались каким-либо значительным успехом?
Если мы предпочтем второе, будет ли полезно, для успеха наших планов, устроить Великое княжество Литовское, в виде предварительной меры и дать ему одну из двух приготовленных конституций?
Относительно этих двух существенных вопросов прошу я вас высказать ваше мнение. Я не стану более вступать здесь в рассуждение о двух вероятностях, представляющихся для России в этой борьбе; удовольствуюсь напоминанием о громадном протяжении земли, которое имеют за собой русские войска для того, чтобы отступать, не давая себя расстроить и о возрастающих трудностях, которым будем подвергаться Наполеон, по мере удаления от источника своих сил.
Если только война начнется, здесь решились не складывать оружия. Собранные военные средства весьма значительны, и общее настроение превосходно, в противоположность тому, коего вы были свидетелем первые два раза. Нет уже более того хвастовства, которое заставляло презирать неприятеля.
Напротив, его силу признают, и считают неудачи весьма возможными; но, не смотря на то, мы твердо намерены до последней возможности поддерживать честь Империи. Какое бы действие произвело при этих обстоятельствах присоединение поляков! Оно было бы громадно, и эта масса немцев, влекомых силой, конечно, последовала бы их примеру.
Неужели невозможно достигнуть этого великого результата Вы, который всегда были столь усердны к этому делу (освобождению угнетенной Европы), вы, не сомневаюсь в том, сознаете все громадные выгоды, которые принесет Европе и человечеству вообще его успех (дела) и, в качестве поляка, вы не можете быть ослеплены относительно всех несчастий, коим подверглась бы ваша родина, если бы, став под знаменем Франции, она дала России право отомстить за все зло, которое бы ей причинила Польша". Письмо это было получено кн. Чарторыйским только 22-го мая (3-го июня) 1812 г. (война началась 24 июня 1812 года).
"Мне представляется, - отвечал он, - единственный в своем роде случай доставить вашему величеству этот ответ, - это проезд Новосильцева, от которого я с часу на час ожидаю известия, и к которому я намерен выехать навстречу за несколько почтовых станций отсюда, чтобы избежать огласки, которая могла бы быть вызвана нашим свиданием.
Затруднительность сообщения с Россией увеличивается с каждым днем; становится даже опасно преодолевать ее. Меня об этом особенно предупреждали. То место в письме вашего величества, коим вы были так добры, уведомить меня о шпионах, меня окружающих, заставляет меня удвоить осторожность в будущем. Новосильцев придет сегодня или завтра.
Мне остается всего несколько часов, чтобы собраться с мыслями и изложить их наскоро. Я должен спешить и потому могу коснуться только главных пунктов письма вашего величества, не распространяясь о тех предметах, о коих вы говорите так подробно, как они того требуют.
Когда находишься вдали от дел, не будучи причастен к ним в совокупности, когда приходится беседовать издалека, и когда между вопросом и ответом проходит шесть недель и более, между тем, как всякий день приносит с собою новые события и положение дел постоянно изменяется, - очень трудно отважиться давать советы.
Затруднения увеличиваются более, когда их приходится давать в столь решительную минуту. Одна ошибка, одно неверно понятое слово могут повлечь за собою такую огромную ответственность, которой я, при моем исключительном положении, должен опасаться более чем кто-либо. Поэтому я не осмелюсь дать никаких положительных советов, но, так как ваше величество приказываете, то я выскажу свое мнение, сделаю возражения, предоставляя вашему величеству самим вывести из них заключение.
Тот монарх, который захочет снискать любовь ее жителей, должен будет пообещать полякам те блага, которых они добиваются, и тот, кто сдержит свое обещание, может рассчитывать на их неизменную преданность.
В настоящую минуту, когда раздастся вскоре гром орудий, среди путаницы, беспорядка и превратностей военного времени, было бы весьма трудно, даже почти невозможно, организовать новый порядок вещей и привести его в исполнение. Но если бы в момент объявления войны появился манифест, коим народу были бы торжественно обещаны разные преимущества, которые он мог бы ожидать от монарха, обратившегося к нему с этим манифестом, то последний мог бы произвести сильное впечатление на умы.
Хотя бы это не принесло немедленных выгод, но все же этим было бы брошено семя, которое могло бы принести плоды, смотря по обстоятельствам. Ход военных действий указал бы благоприятный момент, когда благодетельные намерения, возвещенные монархом, могли бы быть осуществлены".
Касаясь вопроса о конституции, Чарторыйский не одобрял ни одного из проектов, предлагаемых императором Александром, и считал необходимым составить нечто среднее между двумя предложенными, но для составления его необходимы просвещенные и благомыслящие, местные деятели, пользующиеся уважением общества.
"Выбор людей, - говорил князь Чарторыйский, - которые будут употреблены в дело и советами которых будут пользоваться, всегда окажет самое существенное влияние на успех всех мероприятий в Польше. Вашему величеству необходимо обратить на этот предмет особое внимание и не повторять ошибок русского двора, когда на сцену (в Польше) выступали обыкновенно люди, пользовавшиеся в стране самой дурной репутацией.
Даже имя Огинского, поставленное во главе, может внушить недоверие к прочности и успеху предприятия, так как его обвиняют в легкомыслии. Илинский и Ворцель вовсе не могут быть употреблены у нас, так как они пользуются слишком дурной репутацией. Вавржецкий (Томаш) может сообщить верные сведения относительно более или менее выдающихся личностей, которые заслуживают того, чтобы с ними посоветовались".
Обращаясь к мерам, которые необходимо предпринять, кн. Чарторыйский советовал усвоить такую систему действий, которая уничтожила бы всякую вражду между двумя народами. "Добродушие, чувствительность и храбрость - отличительные черты моего народа, - выразился кн. Чарторыйский о поляках.
В течение продолжительной анархии, бывшей последствием крайне плохой формы правления, польский престол никогда не был обагрен кровью. Следовательно, поляки неспособны выказать неблагодарность за сделанные им благодеяния.
Провидение решит участь начинающейся страшной борьбы. Оно вдохновит вас. Каково бы ни было определение судьбы, я искренно желаю, чтобы ваше величество не отрешались от умеренности и великодушной доброты, составляющих основные черты вашего характера.
Эти благородные качества никогда не могут повредить и служат иногда самой надежной помощью и поддержкой тому, кто ими обладает. Возношу мольбы за ваше благополучие и за мое отечество. Как бы я был счастлив, если бы эти мольбы могли совместиться!"
Письмо это нашло императора Александра уже в Вильне. По мере того, как войска обеих сторон стягивались к нашим границам и можно было в близком будущем ожидать кровавой встречи, император Александр признал необходимым отправиться в Вильну, чтобы оттуда руководить войсками и следить за населением.
Перемена во внутренней политике императора Александра. - Впечатление, произведенное ссылкой М. М. Сперанского. - А. С. Шишков и его "Рассуждение о любви к отечеству". - Поручение, данное ему государем составить манифест о рекрутском наборе. - Учреждение Комитета министров с особой властью. - Два рескрипта графу Салтыкову. - Назначение Шишкова государственным секретарем. - Недоверие к русским и пристрастие к иностранцам. - Приглашение прусских офицеров в русскую службу. - Отъезд императора в Вильну (Вильнюс). - Показная восторженность и действительное настроение дворянства. - Его враждебные действия. - Расширение власти губернаторов. - Интриги Наполеона. - Отозвание барона Биньона и назначение де Прадта чрезвычайным послом в Варшаву. - Положение князя Адама Чарторыйского. - Письма его к императору Александру и к Матусевичу.
Собираясь покинуть столицу и не желая оставлять в ней вредного для себя элемента, а, напротив, привлечь к себе общество и вызвать его сочувствие в предстоящих событиях, император Александр круто изменил свою внутреннюю политику. Не обращавший прежде никакого внимания на толки и выражения неудовольствия общества, государь пошел теперь на всевозможные уступки.
Преобразовательная деятельность была остановлена, и ближайший сотрудник в этом деле М. М. Сперанский принесен в жертву его врагам. В последнее время, в глазах завистников и людей старого устоя, государственный секретарь был человеком, стремившимся к разрушению всех основ Империи. О нем ходили самые нелепые слухи: говорили, что он имеет тайные сношения с Францией и что целью этих сношений было приглашение Наполеона вступить в Россию, где им уже подготовлено освобождение крестьян уничтожение и дворянства.
Последнее волновалось и в особенности московское дерзко отзывалось о государе и его ближайшем советнике. Если верить словам Армана Домерга (французский театральный деятель), то император Александр, садясь за стол, нередко находил под салфеткой неприятные для него записки, неизвестно, как и кем туда положенные.
Это дало повод петербургским врагам Сперанского указать императору Александру, что накануне жестокой войны, во время которой только один патриотизм дворянства может спасти государство, необходимо его сплотить, уничтожить недовольство, а не оскорблять общество, сохраняя при себе человека ненавистного дворянству, подозреваемого в сношениях с Наполеоном, а, следовательно, и измене.
Государь уступил наговорам, и 17-го марта Сперанский внезапно был отправлен в ссылку в Нижний Новгород. Происшествие это поразило и озадачило многих. Никто не мог ожидать, чтобы император Александр, постоянно говорившей и писавший во многих письмах, что закон стоит выше его власти, мог без следствия и суда отправить в ссылку выдающегося государственного деятеля и человека ему весьма близкого.
Член Государственного совета Н. С. Мордвинов (Николай Семёнович) подал в отставку, а адмирал А. С. Шишков (Александр Семёнович) "уселся дома, дабы не показывать себя любопытствующим". Когда же спустя несколько дней государь потребовал его к себе, и Шишков стоял в секретарской, к нему подошел статс-секретарь П. С. Молчанов (Петр Степанович - писатель, статс-секретарь Александра I) и спросил его, зачем он здесь?
- Не знаю, - отвечал Шишков, - государь за мною присылал.
- Как! - вскричал он, - государь за тобой присылал? О, так я от тебя скорее уйду.
Таково было впечатление высылки Сперанского на лиц, стоявших ближе других у трона, впечатление "необычайное, наводившее некий страх". Что касается большинства, то высылка Сперанского возбудила всеобщее ликование, в особенности в тех, на коих отразилась его преобразовательная деятельность. Толпа праздновала его опалу, как первую победу над французами.
Велик день для отечества и нас всх-17-е марта! - писала В. И. Бакунина (Варвара Ивановна, рожденная Голенищева-Кутузова, писательница) в своих записках, - Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство... Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и государя врагу нашему. Уверяют, что в тоже время он хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России и, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян.
Эти слова должны считаться отголоском общественного мнения, и, конечно, ссылка Сперанского достигла цели - возбудить патриотизм, приверженность к правительству и вызвать сочувствие и содействие в приближавшихся грозных событиях.
С удалением Сперанского предстояло решение вопроса об избрании государственного секретаря. Выбор государя останавливался на Н. М. Карамзине, но Балашов (Александр Дмитриевич, обер-полицмейстер Санкт-Петербурга), которому император сообщил свое желание, указал ему на адмирала А. С. Шишкова, как на заслуженная сановника и ревностного патриота, еще так недавно обратившего на себя внимание общества своею речью "О любви к отечеству".
Речь эта была прочитана в начале 1812 г. в "Беседе любителей русского слова" и как по своему содержанию, вызванному тогдашним положением России, так и по изложению произвела сильное впечатление на общество и его патриотическое настроение. Шишков говорил, что человек, считающей себя гражданином всего света, не принадлежащим ни к какому народу, "не признает ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных".
- Что же такое отечество? - спрашивал Шишков и отвечал: - Страна где мы родились, колыбель, в которой мы взлелеяны, гнездо, в котором согреты и воспитаны, воздух, которым дышали; земля, где лежат кости отцов наших и куда мы сами ляжем. Какая душа дерзнет расторгнуть сии крепкие узы? Какое сердце может не чувствовать сего священного пламени? Самые звери и птицы любят место рождения своего... Какой изверг не любит матери своей? Но отечество меньше ли нам, чем мать?
Отвращение от сей противоестественной мысли так велико, что какую бы ни положили мы в человеке худую нравственность и бесстыдство, хотя бы и представили себе, что может найтись такой, который в развращенной душе своей действительно питает ненависть к отечеству своему, однако же, и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаться... Напротив того, везде в прошедших и настоящих временах, находим примеры, что сила любви к отечеству преображает силу любви ко всему, что нам драгоценно и мило: к женам, к детям нашим и к самим себе".
Приводя в пример Пожарского и Минина, Федора Никитича Романова и патриарха московского Гермогена, спасших Россию своею любовью к отечеству, Шишков указывает, что любовь эта говорит человеку, что "неисповедимая премудрость Божия повелела тебе родиться от отца и матери, иметь братьев, сестер, родных, ближних; дала тебе отличное от животных свойство знать и помнить их от колыбели до гроба; обязала их пекущихся о твоем младенчестве, дышать тобою и любить тебя, даже и за пределами твоей жизни.
Поставила сердце твое посреди сладчайших чувствований к тем, от кого ты произошел, и к тем, которые от тебя бытие свое получили. Не благополучен ли ты посреди объятий родившего тебя и рождённого тобою? Сим образом благость Создателя Вселенной назначила тебе дом, жилище, место пребывания.
Повелела, чтоб единое семейство посредством брака соединялось с другими: да течет во всех одна и та же кровь, да свяжут сии священные узы весь народ и да скрепят его единодушием, любовью, дружбой. Отсюда законы назвали тебя - гражданином, единоземцы - братом, отечество - сыном...
Что делает любовь к отечеству?
С благостью в очах, с прозорливостью в уме, с истиной и правосудием в сердце, печется о благоденствии народном. Она в одной руке держит законы, а в другой - меч и говорит народу: сии законы, начертанные мной на основании Божьих заповедей, суть ваша свобода; сей меч, держимый мной на поражение внешних и внутренних врагов, есть ваша безопасность: доколе сии законы будут свято храниться, до тех пор я с вами и вы свободны; доколе меч сей никому, кроме нарушителей законов, не будет страшен, до тех пор радость и спокойствие обитать будут в сердцах и жилищах ваших.
Она говорит каждому сыну отечества: Член великого тела! не отрывайся от оного никогда и поставленной от Бога над ним главе служи верою и правдою. Люби Царя и отечество делами твоими, я не словами. Не надейся никогда быть счастлив угрызаемый совестью, и не бойся ничего похваляемый ею...
Что делает народная гордость? Не хочет никому уступать. Ревнует украшаться и блистать собственными своими достоинствами. Велит любить честь, велит уважать себя, иметь мужество, твердость, душу. Она не променяет имени, языка, нравов своих ни на что. Она покорствует единой главе отечества своего и больше никому.
Она простирает руку помощи слабому и смотрит на сильнейшего без зависти и без боязни. Всяк чужеземец ей друг, но как скоро помыслит он властвовать над нею, с оружием в руках, или с лукавством в сердце, на силу свою не надеясь, или на прельщение, тотчас увидит ее грозную, как тучу, и страшную, как молнию и гром.
Между уничижением и погибелью избирает она погибель, между цепей и смерти кидается она в объятия смерти. Где любовь к народу своему, там и желание видеть его процветающим, благополучным, сильным, превозносящимся над всеми другими царствами. Там всякий словами и душой не сравняет имени отечества своего ни с каким другим, пользуется чужими изобретениями, произведениями, хвалит их, но любит только свои.
Когда один народ идет на другой с мечем и пламенем в руках, откуда у сего последнего возьмутся силы отвратить cию страшную тучу, сей громовой удар, если любовь к отечеству и народная гордость не дадут ему оных. Отечество требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому...
Но не одно оружие и сила одного народа опасны, бывают другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать в них любовь к земле своей и гордость к имени своему есть средство надежнейшее мечей и пушек.
Средство cие медленно, однако ж верно в своих соображениях, и раньше или позже, но всегда цели своей достигнет. Мало-помалу налагает оно нравственные узы, дабы потом наложить и настоящие цепи, зная, что пленник в оковах может разорвать их, может быть еще горд, и страшен победителю, но пленник умом и сердцем остается всегда пленником".
По словам А. С. Шишкова, вера, воспитание национальном духе и языке "суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению любви к отечеству, которая ведет к силе, твердости, устройству и благополучию".
Речь была прочитана при многочисленном собрании; прочитал ее и государь по указанию Балашова.
Но Александр не любил Шишкова и держал его в загоне. При преобразовании Государственного совета многие удивлялись, почему Шишков не был назначен его членом. Философов (Михаил Михайлович) даже заявил о том государю.
- Но к крайнему моему сожалению, - говорил он потом Шишкову, - увидел я в нем такое к вам неблаговоление, что, при сильном настоянии моем, он напоследок сказал мне, что лучше согласится не царствовать, нежели сделать вас членом. Я не могу понять, кто так несправедливо очернил вас в его уме.
"Cиe приключение, - пишет Шишков, - открывшее мне, свыше всякого моего воображения, гнев государя на меня, крепко меня тревожило; но, наконец, чувствуя себя невинным, я успокоился и перестал о том думать".
Скоро обстоятельства изменились для Шишкова. Сделав одну уступку общественному голосу ссылкой Сперанского, государь пошел на другие и стал назначать на высокие государственные должности таких людей, к которым не только не был расположен, но и чувствовал в большей или меньшей степени отвращение (такими лицами были, между прочим, князь Кутузов-Смоленский, граф Ростопчин, Роземкампф и некоторые другие. Еще, будучи наследником, Александр не терпел Ростопчина, с которым имел много столкновений, оскорблявших его самолюбие. Но теперь, по настоянию сестры Екатерины Павловны и других лиц, Александр назначил Ростопчина главнокомандующим в Москву).
22-го марта он потребовал к себе Шишкова.
- Я читал, - сказал ему император, - рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезным. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтобы вы написали о том манифест, в котором бы побудительным для народа образом изложена была необходимость сей правительством меры.
- Я читал, - сказал ему император, - рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезным. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтобы вы написали о том манифест, в котором бы побудительным для народа образом изложена была необходимость сей правительством меры.
- Государь! - отвечал Шишков, - я никогда не писывал подобных бумаг. - Это будет первый мой опыт, а потому и не знаю, могу ли достойным образом исполнить cие поручение. Попытаюсь.
Но при том осмелюсь спросить: как скоро это надобно?
- Сегодня или завтра.
Но при том осмелюсь спросить: как скоро это надобно?
- Сегодня или завтра.
- Приложу все мое старание, но должен донести вашему величеству, что я подвержен головным болезням, который так иногда усиливаются, что я лежу без движения в постели. Проснувшись сегодня с сею болью, я опасаюсь, чтобы она, умножась, не лишила меня сил выполнить в скорости ваше повеление.
- Ежели не сможете скоро, - заметил государь, - то хотя бы дня через два или три.
На следующий день Шишков привез манифест императору.
"Настоящее состояние дел в Европе, - сказано было в нем, - требует решительных и твердых мер, неусыпного бодрствования и сильного ополчения, которое могло бы верным и надежным образом оградить великую Империю нашу от всех могущих против нее быть неприязненных покушений.
Издавна сильный и храбрый народ российский любил со всеми окрестными народами пребывать в мире, и тишине, соблюдая свой и других покой; но когда бурные дыхания восстающей на него вражды понуждали его поднять меч свой на защиту веры и отечества, тогда не было времен, в которые бы рвение и усердие верных сынов России, во всех чинах и званиях, не оказалось во всей своей силе и славе.
Ныне стоит необходимая надобность увеличить число войск наших новыми запасными войсками. Крепкие в Господе воинские силы наши уже ополчены и устроены к обороне Царства. Мужество и храбрость их всему свету известны. Надежда престола и державы твердо на них лежат. Но жаркий дух их и любовь к нам и отечеству да не встретят превосходного против себя числа сил неприятельских!"
На этом основании повелевалось собрать по два рекрута с 500 душ.
Государь прослушал манифест, одобрил его и благодарил Шишкова за скорое его исполнение.
- Очень хорошо, - сказал он; - оставьте его у меня.
- Я не очень чисто пишу, - заметил Шишков, - но не смел иначе написать, как моей рукою.
- Я велю переписать.
На другой день приехал к Шишкову один знакомый ему сенатор.
- Я сейчас из Сената, где нам читали написанный тобою манифест о рекрутском наборе, - сказал он.
- Почему ты знаешь, что он написан мною?
- Потому, что многие узнали твою руку, а притом и по слогу, отличающемуся от прежних манифестов.
"Тут узнал я, - записал Шишков, - что государь подписал ту самую бумагу, которую от меня взял".
Этот манифест действительно был не похож на прежние: в нем не было канцелярского слога, а напротив он дышал простотой и искренностью.
"Спустя некоторое время управлявший министерством внутренних дел Ф. П. Козодавлев показал мне, - говорит Шишков, - из разных городов три письма, в которых отовсюду отзываются, что присланный к ним манифест не только не произвел того прискорбия какое обыкновенно при подобных требованиях бывает, но что напротив всеми вообще с радостью был читан. Признаюсь, что это меня до слез тронуло".
Манифест был подписан 23-го марта и окончательно утвердил Александра в решении избрать Шишкова государственным секретарем, с тем, чтобы иметь его при себе личным секретарем, для составления манифестов и других бумаг. Но прежде утверждения Шишкова в этой должности последовало несколько новых назначений.
По случаю отбытия нашего из столицы, - сказано было в указе Сенату 20-го марта 1812 г., - за благо признали мы учредить под председательством генерал-фельдмаршала графа Салтыкова Комитет министров, с особой властью, по делам всех министерств, снабдив его на сей случай правилами, которыми он руководствоваться должен.
Утвержденными в тот же день правилами Комитет министров состоял, под председательством графа Салтыкова, из главнокомандующего в столице, который в отсутствие председателя занимал его место, из председателей департаментов Государственного совета, из министров и чинов управляющих министерствами.
"Никто из членов Комитета, - сказано в учреждении о нем, - не может себя уволить от присутствия; в случае же болезни министр извещает Комитет через управляющего делами оного, что по сей причине присутствовать он не будет".
Комитет обязан был собираться в одиннадцать часов утра в Зимнем Дворце, в обыкновенной комнате, два раза в неделю, один раз по вторникам, а другой по назначению председателя; в экстренных случаях он должен был собираться и чаще. "Когда предстанут дела вышней важности или требующие безотлагательного разрешения, председатель назначает чрезвычайное собрание Комитета".
Рассмотрению Комитета подлежали дела, которые докладывались министрами императору; по которым необходимо было общее соображение или содействие разных министерств, а также дела, в решении и исполнении которых министр встретит затруднение или сомнение. Особенному вниманию Комитета поручались дела высшей полиции, т. е. относящиеся до общего спокойствия и безопасности, до народного продовольствия и по всяким чрезвычайным происшествиям.
На этом основании главнокомандующий в С.-Петербурге обязан был доставлять Комитету сведения:
1) о проживающих в столице подозрительных людях, о которых неизвестно, какими делами они занимаются;
2) о приезжающих в столицу из-за границы или изнутри государства подозрительных людях;
3) о собраниях и обществах, навлекающих на себя подозрение;
4) о разглашаемых слухах и известиях, опасение или тревогу наводящих;
5) вообще о всяких в столице случившихся в сутки происшествиях, обративших на себя внимание полиции, и получаемых из губерний донесениях о чрезвычайных происшествиях; о ценах на все жизненные потребности в таком случае, когда они будут превышать обыкновенную их цену.
По делам обыкновенным, текущим, Комитету предоставлялось приводить свои положения в исполнение; в случае разногласия, исполнять по большинству голосов. По делам, требующим высочайшего разрешения, и по делам высшей полиции Комитет должен был предоставлять решения свои на высочайшее усмотрение и ожидать повеления.
В случаях же, не терпящих отлагательства, "приводить их в исполнение под общей всех членов Комитета ответственностью и о чем немедленно доносить его императорскому величеству. При разногласии в сих случаях, ответственность остается на тех, по мнению которых исполнение будет сделано".
Через день после указа Сенату об учреждении Комитета министров, граф Салтыков получил два рескрипта, оба от 22-го марта: "Возложив на вас, - сказано было в первом, - по отличной моей к вам доверенности, звание председателя Комитета министров, учрежденного с особой властью, на время отсутствия моего из столицы, предоставляю я вам созывать Комитет к себе на дом, когда состояние здоровья вашего не позволит вам присутствовать в нем, в назначенном для него месте.
Поелику (так как) дела вышней полиции, - сказано было во втором рескрипте, - во время отсутствия моего из столицы принадлежат по учреждению Комитета министров до его рассмотрения, то повелел я министру внутренних дел, для принятия надлежащих мер в нужных случаях, доставлять Комитету сему сведения о подозрительных переписках, открыться могущих, сообщая предварительно вам, как председателю оного, копии с перлюстрованных (просматривать почтовую корреспонденцию с целью цензуры) писем, дабы вы, судя по важности содержания их, могли назначать чрезвычайное собрание Комитета, в случае настоящей в том надобности".
Уезжая из столицы и не желая оставлять в ней деятелей, к которым он не чувствовал расположения или доверия, император Александр решил ограничить их деятельность пребыванием при своей особе. Так, после высылки Сперанского, смотря косо на его предателей, Армфельта (Густав Мориц, граф, шведский и российский государственный деятель) и Балашова (Александр Дмитриевич), бывшего с.-петербургским военным губернатором и министром полиции, государь приказал им обоим ехать в Вильну.
Управление столицей вместо Балашова было поручено С. К. Вязмитинову (Сергей Кузьмич), со званием главнокомандующего С.-Петербурга, министра полиции, "исключая из них единственно те, которые Балашов, по нахождению при императоре, мог сам исполнять". Последнему было поручено иметь постоянные сношения с Вязмитиновым, чтобы обоим быть в полной известности по части дел полиции.
С предоставлением особых прав Комитету министров, он являлся единственным распорядителем судеб России; Государственный же совет был устранен, и его деятельность сведена почти к нулю.
Поэтому надо было убрать его председателя канцлера графа Румянцева. Император Александр не был к нему расположен, как к стороннику союза с Францией. В последнее время наиболее важная часть политических сношений шла не через графа Румянцева, а через Сперанского, А. И. Чернышева (Александр Иванович последствии князь) и графа Нессельроде.
Поэтому указом 29-го марта председателем Государственного Совета был назначен граф Салтыков, с оставлением председателем и Комитета министров, а граф Румянцев получил приглашение сопутствовать государю и состоять в его свите. Там ему не предстояло особенной деятельности, так как у императора был другой доверенный деятель по этой части - граф Нессельроде, и некоторые другие.
- Я сомневаюсь, - сказал однажды Александр графу Нессельроде, - чтобы новая с моей стороны попытка к соглашению, обращенная к Наполеону, привела бы к мирной развязке. Так же, как и вы, я считаю разрыв неизбежным.
В случае войны я намерен стать во главе армий; тогда мне нужен будет человек молодой, могущий всюду следовать за мной верхом и заведовать моей политической перепиской. Канцлер, граф Румянцев, стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить свой выбор на вас; надеюсь, что вы оправдаете мое доверие, исполняя свои обязанности с верностью и скромностью.
После назначения графа Салтыкова председателем Государственного Совета и почти диктатором, нельзя было, по взаимным отношениям, оставлять графа Аракчеева председателем военного департамента и ему повелено было также ехать в Вильну, что он исполнил с неохотой.
"Война неизбежна, - писал граф Аракчеев брату Петру, - а уже все войска наши на границах, главнокомандующие на своих местах, государь из Петербурга выезжает завтра (отъезд был отложен до 9 апреля).
Место его (пребывания), и следовательно всех с ним находящихся предположено в Вильне. Война предполагается самая жестокая, усиленная, продолжительная и со всеми возможными строгостями, о которых выдано конфирмованное (утвержденное подписью) из четырех частей положение, коего один экземпляр я вам посылаю.
Вы найдете в сих положениях почти товарищей главнокомандующим, - то оные сделаны в армиях: у Барклая, где государь предполагает свое пребывание - генерал-лейтенант Паулуччи (Филипп Осипович), во второй Западной армии, т. е. у князя Багратиона - генерал-адъютант Сен-Пpиecт (Эммануил Францевич).
Вы увидите в сих положениях важную должность генерал-интенданта; они помещены в армиях: у Барклая - Канкрин (Егор Францевич), а у Багратиона-сенатор Ланской, который был в 1809 г. губернатором в Москве. Вы увидите в сих положениях строгую военную полицию, которая должна все знать и обо всем доносить. К сему употребляются те люди, которые к сему привыкли здесь в Петербурге и которые уже несколько лет живут счастливо на несчастье других людей
.
Теперь приступаю к описанию, что я думаю, известно уже вам, - выезд из Петербурга Сперанского и Магницкого. На их счет много здесь говорят нехорошего, следовательно, если это так, то они заслужили сами свою нынешнюю участь. Но вместо оных теперь партия знатных наших господ сделалась чрезвычайно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных.
Теперь приступаю к описанию, что я думаю, известно уже вам, - выезд из Петербурга Сперанского и Магницкого. На их счет много здесь говорят нехорошего, следовательно, если это так, то они заслужили сами свою нынешнюю участь. Но вместо оных теперь партия знатных наших господ сделалась чрезвычайно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных.
Следовательно, я, не быв с первыми в связи, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно не любим, также буду без дела и без доверенности. Cиe все меня бы не беспокоило, ибо я ничего не хочу, кроме уединения и спокойствия и предоставляю всем вышеописанным вертеть и делать все то, что к их пользам; но беспокоит меня то, что, при всем оном положении, велят еще мне ехать и быть в армии без пользы и, как кажется, только пугалом мирским, и я уверен, что приятели мои употребят меня в первом возможном случае там, где иметь я буду верный способ потерять жизнь, к чему я и должен быть готов.
Вот вам мое положение в ясности. Со всем оным как бы то ни было, но уже мне объявлен подписанный указ, чтобы я ехал в Вильну и находился при особе государя".
Встретившись как-то с А. С. Шишковым, Балашов сказал ему:
- Император собирается ехать в поход, и, думаю, возьмет тебя с собой.
- Куда мне, - отвечал Шишков, - в мои лета и с моим худым здоровьем таскаться по походам!
Слова эти, конечно, были переданы государю, тем не менее, в день своего отъезда (9-го апреля), он призвал к себе Шишкова.
- Я бы желал, - сказал ему Александр, - чтоб вы поехали со мной. Может быть, для вас это и тяжело; но для отечества нужно.
- Государь! - сказал с жаром Шишков, - силы и способности мои не от меня зависят; но в ревности и усердии служить вашему величеству я никому не уступлю. Употребите меня, как и куда угодно: я готов остальные дни мои посвятить вам и отечеству.
Между тем, позвольте, государь, донести вам о себе правду: я морской человек, с сухопутными войсками никогда не хаживал, плавал всегда на кораблях и даже верхом будить не смогу и не умею, - вы будете иметь во мне худого вам спутника.
- Мое дело употреблять вас там, - сказал, улыбаясь, государь, - где в верховой езде не будет надобности.
В тот же день был подписан указ, повелевавший Шишкову быть при особе государя, в звании государственного секретаря. Назначение это было встречено с сочувствием в обществе.
"С удивлением узнал я, - пишет С. Т. Аксаков (Сергей Тимофеевич, русский писатель), - что Александр Семенович (Шишков) сделан был государственным секретарем на место М. М. Сперанского.
Нисколько не позволяя себе судить, на своем ли он был месте, я скажу только, что в Москве и других внутренних губерниях России, в которых мне случилось в то время быть, все были обрадованы назначением Шишкова и что писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь.
Не смотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отозвалось в сердцах русских людей".
Я помню, - говорит князь П. А. Вяземский, - что во время оно мы смеялись нелепости его (Шишкова) манифестов; но между тем большинство, народ, Россия читали их с восторгом и умилением, и теперь восхищаются их красноречием; следовательно, они были кстати. Манифесты Карамзина были бы с большим благоразумием, с большим искусством писаны, но имели ли бы они то действие на толпу, на большинство, неизвестно.
За несколько дней до отъезда в Вильну, государь пригласил к обеду некоторых генералов и после стола обратился к ним с следующими словами:
- Мы участвовали в двух войнах против французов, как союзники, и кажется, долг свой исполнили; теперь пришло время защищать свои собственные права, а не посторонние, и потому, уповая на Бога, надеюсь, что всякий из нас исполнит свои обязанности, и что мы не помрачим военную славу, нами приобретенную.
В этих словах слышится бы недоверие к собственным силам и к своим войскам. Так отчасти это и было. Симпатии Александра и его доверие клонились боле на сторону иностранцев: он преимущественно советовался с Пфулем (Карл Людвиг Август, прусский генерал, позже принятый на русскую службу.
Известен по составленному им плану Отечественной войны 1812 года) по части военных действий, вызвал к себе Штейна (Генрих Фридрих, прусский юрист, государственный и политический деятель, который отменил в стране крепостное право и провёл ряд других значимых реформ, обеспечивших экономическое процветание и социальную стабильность Пруссии после Наполеоновских войн) для совещаний по политической части, беседовал с известным иезуитом, бывшим сардинским посланником де Местром, и наконец старался привлечь в армию прусских офицеров.
"Его императорское величество высочайше повелеть соизволил, - писал Балашов правителю Белостокской области, - чтобы в отмену общих правил о паспортах, безостановочно были пропускаемы в границы наши все прусские военные чиновники, которые представят паспорта, за подписанием находящегося в Берлине, чрезвычайного нашего посланника и полномочного министра графа Ливена".
13-го июня последовал указ министру полиции, следующего содержания:
"Уполномочив указом моим от сего числа, состоящего по армии майора Голтца (Александр Вильгельм, барон фон дер Гольц (Freiherr von der Goltz), генерал-майор прусской службы (19 сентября 1818 года). 9 марта 1812 года вышел в отставку и волонтёром присоединился к российской армии с чином подполковника) принять всех офицеров прусской службы, которые к нему явятся, и употребить все нужные меры, какие он по сему предмету за благо найдет, поручаю вам предписать тайной полиции, дабы она по сему предмету вступила с ним в сношение и содействовала со своей стороны майору Голтцу во всем, что до исполнения данного ему поручения касается".
Наконец, в два часа по полудни 9-го апреля, поели молебна в Казанском соборе, государь при огромном стечении народа, его провожавшего, выехал из столицы в Вильну (совр. Вильнюс). Туда же отправились и те лица, которые должны были составлять свиту императора. Свита эта была значительна и весьма разнообразна по составу
(в свите находились: принц Георгий Ольденбургский, герцог Александр Вюртенбергский, граф Н. П. Румянцев, граф Нессельроде, граф Кочубей, обер-гофмаршал граф II. А. Толстой, А. С. Шишков; генералы: барон Беннигсен, гр. Аракчеев и Пфуль: генерал-адъютанты: Балашов, князь П. М. Волконский, граф Комаровский, генерал Армфельт, флигель-адъютанты и многие другие лица).
В вербное воскресенье, 14-го апреля, в два часа по полудни, звон колоколов и орудийные выстрелы возвестили жителям Вильны о прибытии императора. За шесть верст от города, у первой полевой рогатки, ожидали высочайшего прибытия генерал-адъютанты, и в некотором оттуда расстоянии военный министр и главнокомандующий первой армией Барклай-де-Толли со всем генералитетом и несколькими эскадронами кавалерии. По отдании чести, кавалерия направилась вслед за государем.
У второй рогатки началась пальба из пушек, поставленных на горах, на которых играла полковая музыка. В предместье города, на Антоколе, император Александр сел на лошадь и, окруженный многочисленной свитой генералов, был встречен обывателями с магистратом во главе. Вершины гор, находящихся между предместьем и городом, крыши домов покрыты были толпами народа; все окна были растворены и наполнены зрителями. Ремесленные цехи, в своих торжественных одеяниях, с распущенными хоругвями, преклонением их приветствовали монарха и звуками барабанов и литавр отдавали честь высокому посетителю.
Монашествующее духовенство приветствовало государя в предместье, а члены капитула, при кафедральном соборе. Приложившись к кресту, Александр въехал в город через Замковые ворота. Отсюда до самого дворца стояли по одной стороне войска, а по другой многочисленная толпа народа, кричавшая: "виват, да здравствует император". От главных университетских ворот, вдоль св. Янской улицы, стояли воспитанники университета и гимназий со своими наставниками.
Прибыв в старый епископский дворец, служивший в то время помещением для генерал-губернатора, государь был встречен дворянством, имевшим во главе губернского предводителя Казимира Сулистровского и уездного князя Януша Гедройца. Здесь же находились: гражданский губернатор Лавинский с чиновниками и ректор университета Ян Снядецкий с членами совета.
Вечером город был иллюминован.
Прибытие Александра в Вильно "Литовский Курьер" назвал событием, увенчавшим живейшие и вожделеннейшие желания здешних жителей. Вскоре прибыли в Вильну великий князь Константин Павлович и генерал Римский-Корсаков (Александр Михайлович), назначенный вместо Беннигсена литовским генерал-губернатором. С прибытием свиты, Вильна сделалась центром управления Россией, где каждая административная часть имела по нескольку представителей.
Полиция имела двух деятелей: Балашова в Вильне и С. К. Вязмитинова в Петербурге; военное министерство - Пфуля, Барклая-де-Толли и графа Аракчеева в Вильне, а князя Горчакова в Петербурге; советником по министерству внутренних дел был в Вильни граф Кочубей, а в Петербурге управлял министерством О. П. Козодавлев; но самое большое число представителей и советников было по министерству иностранных дел: граф Румянцев, граф Нессельроде, Штейн и наконец де Местр.
По словам последнего, ему поручена была редакция всех секретнейших государственных бумаг, а потому он называл себя "конфиденциальным редактором". Де Местр говорит, что его положение было совершенно независимое и что он не только не имел никакого отношения к канцлеру графу Румянцеву, а напротив сам министр преклонялся перед ним. Де Местр прямо сносился с императором и имел с ним совещания во внутреннем кабинете. Несомненно, что в словах бывшего сардинского посланника много хвастовства и лжи, но нельзя не сказать, что и он был в числе советников Александра.
Граф Н. П. Румянцев был почти устранен от личных совещаний с императором по дипломатической части. Ему давали только подписывать или скреплять бумаги, написанные другими советниками, преимущественно немцами. Когда Румянцев отказался подписать одну из последних депеш Наполеону, которую предполагалось отправить с присланным в Вильну Нарбонном (Луи-Мари-Жак-Альмарик де Нарбонн-Лара), то император Александр выразил канцлеру свое неудовольствие и требовал его подписи.
"Не вчера ли, - писал император графу Румянцеву, - мы согласились в том, что будет сочинено письмо, так как я разумел? Не вы ли сами взялись распорядиться о написании оного? Поэтому я ожидал этого письма в тех выражениях, как я желал... Но вместо письма, такого, как я желал, я подучил написанное Нессельродом по вашему указанию вчера вечером и далеко не в таком виде, как было мое желание...
Если я имею основания не отказываться от моего мнения, то какое я буду иметь средство видеть осуществление оного, коль скоро мои министры не захотят подписывать ответные письма в том виде, в каком я нахожу нужным, чтобы они были посланы... Разве это письма частные? И по моему положению, не имею ли я права указывать, какой ответ хочу я, чтобы дан был моим министерством?..
Так как вы канцлер моей Империи, я имею нужду дать ответ министерству иностранного двора, то канцлер мой должен скрепить оный своею подписью... Дело не терпит отлагательства, так как я сказал г. Нарбонну, что отпущу его сегодня после обеда. Итак, граф, я нахожусь в необходимости требовать, чтобы канцлер мой подписал ответ, который, по моему мнению, должен быть дан на сообщение французского министерства".
Первые дни пребывания в Вильне прошли в приемах дворянства, духовенства, университета, военных и гражданских чинов, магистрата, купечества и кагала (в широком смысле слова - община евреев). Император старался очаровать всех своею любезностью и многих дворян приглашал к обеденному столу. Представители аристократии, князья Сулковский и Любецкий, графы Огинский и Корвицкий, окружили Александра.
Ласковый прием, многие награды в виде орденов, придворных званий и назначение дочерей во фрейлины ознаменовали пребывание императора в Вильне. Праздник следовал за праздником "и не было на свете человека, умевшего держать себя так любезно, как император Александр".
В 1807 году было основано Виленское благотворительное общество, во главе которого стоял епископ Косаковский. Утвердив устав общества, император в то же время пожертвовал 5850 руб. на его потребности. Воспользовавшись пребыванием Александра, дамы-аристократки, по принятому обычаю, в мае, открыли пилигримство из дому в дом, собирая милостыню для бедных. В шести частях, на которые был разделен город, они рассеялись, в качестве так называемых квестарок (дама или девушка, собирающая по домам деньги в пользу бедных), и все по очереди перебывали у государя, прося его принести свою лепту.
Александр принимал дам весьма милостиво и увеличил сбор каждой ста червонцами. Примеру императора последовали многие лица, и в короткое время сумма пожертвования достигла значительной цифры.
Во время своих поездок смотров войскам в Вилькомире, Тельши, Плугяны, Троки и Гродно, государь охотно навещал помещиков, принимал приглашения на завтраки, обеды и "любил в обществе хорошо образованных женщин отдыхать после кабинетных и лагерных трудов". В общем, каждый день пребывания в Вильне ознаменовывался какою-либо милостью, каким-либо доказательством внимания к жителям.
На Святой неделе, виленское дворянство давало блестящий бал в честь государя. Вся улица и дом были великолепно иллюминованы. Передняя стена дома была украшена вензелем императора. Лестница, ведущая в зал, была покрыта коврами и уставлена зеленью и цветами. В зале находился транспарант, изображавший Александра, сидящего в креслах, а перед ним гения, преклоняющегося с благоговением. Под транспарантом были стихи на польском языке:
Прославляем мы, прославить потомство
Божественную благость в твоей особе
И свет никогда не забудет
О Tите и о тебе.
Избраннейшее общество и почти все военные власти собрались в 8 часов вечера и ожидали прибытия императора. В 9 часов прибыл августейший гость и, встреченный на лестнице губернским и уездным предводителями, а наверху дамами, с выражением живейшей радости, вошел в залу. Там, под аккомпанемент оркестра, хор приветствовал Александра составленной на этот случай кантатой, которая, в буквальном переводе с польского, выражала следующее:
... Уже хвала вьет тебе венок,
Добродетель возносит на степень богов:
Мы повторяем: да здравствует
Отрада человеческого рода!
По окончании кантаты, Александр открыл бал польским с супругой генерала Беннигсена. Танцы продолжались до второго часа, и когда все перешли в соседние залы, где был приготовлен великолепный ужин, то Александр, окинув взором приготовленные столы, оставил собрание, очарованное его кротостью и приветливостью. Пировавшие веселились до появления зари.
На другой день в той же зале была найден подброшенный пасквиль, написанный на русском языке, и по содержанию своему не соответствовавший тому восторженному излиянию чувств и неизменной преданности "своему обожаемому монарху", которые старалось выказать местное дворянство. Впрочем, Александр и не придавал этим восторгам значения чистосердечия.
Ему было известно, что под наружным восторгом существует подспудное течение, выражающееся в постепенно усиливающемся волнении, охватывающем все наши Западные губернии. Еще до отъезда государя в Вильну, а именно 21-го марта последовал указ министру полиции, которым ему поручалось сделать распоряжение об особенном наблюдении за жителями пограничных губерний.
Обстоятельства нашего времени, - сказано в указе, - требуют, дабы обращено было особенное внимание на правила и образ мыслей помещиков и других обывателей пограничных губерний, не весьма давно к России присоединенных. Чего ради поручаем вам предписать гражданским губернаторам тех губерний, которые означены в приложенном у сего списке, что мы, подвергая строгому с их стороны наблюдению поведение всех жителей вверенных им губерний, повелеваем доставить нам через вас немедленно списки тем лицам, которые ненадежны, с разделением их на две части, из коих в одной поместить сомнительных, а в другой совершенно подозрительных.
Гражданские губернаторы, продолжая иметь неусыпное за ними наблюдение, обязаны доносить, при каждом замеченном случае, которые вновь тому же замечанию подлежать будут, приемля в руководство свое, всегда правила благоразумия и осторожности.
В начале апреля 1812 г. волынский губернатор донес, что по сведениям им полученным от помещика Охоцкого, бывшего недавно в Варшаве, тамошнее правительство имеет намерение, в случае наступательных действий русских и перехода их через границу, отправить корпус польских войск, минуя нашу армию, в русские пределы и произвести возмущение; что с этой целью приплывут к нашим границам полк бежавшего из России помещика графа Терновского.
По заявлению Охоцкого, склонных и готовых к возмущению наиболее в Подольской и Литовских губерниях, отчасти в Минской; в Киевской же и Волынской менее; но что все вообще поляки и даже жители Варшавского герцогства могли бы сделаться покойными и преданными, если бы император принял на себя титул короля польского и содействовал соединению Польши.
К этому волынский губернатор прибавлял, что управлявшие губерниями не в силах обнаружить того зла, которое может скрываться в их губерниях потому, что для этого они имеют в своем распоряжении только одних земских исправников, но из них не все "настолько расторопны, чтобы при восполнении должностей могли успевать в точном и безошибочном за поведением жителей наблюдении.
Губернатор просил:
1) чтобы к избранным от дворянства заседателям прибавлено было в помощь исправникам по два заседателя от короны, с представлением губернаторам права их избрания и определения;
2) чтобы для приобретения доверия людей к открытию злонамеренных и их покушений отпускалась экстраординарная сумма и дано было особое полномочие общаться каждому высочайшие награды;
3) чтобы начальники губерний, для скорости в доставлении пособий армии, имели право употреблять отставных чиновников, особую им на прогоны и содержание сумму, и на случай открытия злонамерений действовать по обстоятельствам, а не по правам, присвоенным их должности.
Комитет министров, куда внесено было донесение волынского губернатора, 15-го апреля 1812 года, признавая, "что нужно дать пограничным губернаторам более способов действовать при настоящих обстоятельствах, положил:
1) В губерниях Виленской, Гродненской, Волынской, Киевской, Минской, Белостокской области и Тарнонольском крае, предоставить управляющим оными избрать и определить в земские суды, сверх находящихся по выборам, еще по два заседателя от короны;
2) для употребления на приобретение доверия и способов к узнаванию злонамеренных и их покушений, открыть начальникам тех губерний кредит в тамошних казенных палатах каждому до 10 т. руб. с тем, чтобы они, употребляя сию сумму по своему усмотрению, доносили еженедельно министру полиции, и главнокомандующему в С.-Петербурге, представляя особо в таком случае, когда бы по обстоятельствам потребовалось более означенной суммы;
3) позволить им делать обещания монарших наград, но с тем, чтобы всякий раз, что кому и ко какому случаю обещано будет, доносили бы министру полиции и главнокомандующему в С.-Петербурге;
4) предоставить им употреблять, в случае надобности, отставных чиновников, заимствуя на прогоны и содержание их сумму из вышеозначенных 10 т. руб., и, наконец,
5) что принадлежит до представления волынского губернатора о позволении действовать иногда по обстоятельствам, а не по правилам должности, то Комитет, не находя в правилах должности губернаторской ничего стеснительного и могущего затруднить или остановить губернаторов в распоряжениях, считает нужным подтвердить только начальниками всех вышеозначенных губерний, чтобы они, в случае нужды, употребляли все способы, какие к прекращению зла потребны будут".
Одобрив 9-го мая положение Комитета министров, император Александр получил вслед за тем донесение виленского гражданского губернатора, что почти все поляки его губернии должны быть причислены к числу сомнительных.
Известно, впрочем, - писал он, - что поляки всегда были легкомысленны и ветрены, следовательно, весьма, склонны к интригам. Отличительным характером их во все времена было: никогда не быть довольными тем состоянием, в котором находятся, любить новости, хотя бы они сопряжены были с действительной их невыгодой.
Итак, приняв в основание все cии истины, ежели и должно полагать, что, по врожденной ветрености нравов, они желают перемен, но тем не менее утверждать можно, что без какой-либо посторонней силы и влияния, то же самое легкомыслие их воспретит им дать дальнейшее действие своим замыслам.
Гродненский губернатор доносил, что в губернии все тихо и спокойно; но при известной гибкости умов при первом отступлении нашем от неприятеля внутрь пределов "все против нас восстанет со всех сторон.
Я утвердительно могу говорить о сем несчастном событии, - писал он, - если до того дойдет, по совершенному знанию наклонности умов здешних. В одних из них действовать будет энтузиазм патриотизма, свойственный каждому благомыслящему, потерявшему свое отечество; в других алчность обогатиться грабежом; в третьих боязнь своих собратий.
Словом, самый добродетельный человек, облагодетельствованный свыше меры, должен будет устремить роковое оружие на своего благодетеля, ибо иначе его самого, яко изменника погубят.
Литовский губернатор сообщил, что из дворян его губернии большая часть не расположена к России, а другие колеблются; юношество же и люди, не имеющие состояния, готовы ко всякому возмущению, в надежде чем-либо воспользоваться.
Литовский губернатор сообщил, что из дворян его губернии большая часть не расположена к России, а другие колеблются; юношество же и люди, не имеющие состояния, готовы ко всякому возмущению, в надежде чем-либо воспользоваться.
Впрочем, теперь все покорны и тихи; сему дивиться не должно, зная характер поляков, которые покуда в руках - спокойны и покорны; в противном же случае положиться на кого (либо) я бы не советовал.
Особенности польского характера допускали возможность верить всякого рода слухам, даже самым нелепым, и принимать их за достоверные и свершившиеся факты. Говорили, что маршал Даву, в последних числах марта прибыл в Варшаву, приняв начальство над польскими войсками и делал им смотр; что русская армия не готова, не устроена, не имеет ни денег, ни провианта, ни фуража.
Поляки уверяли, что в случае военных действий к ним перейдут не только рекруты, взятые с западных губерний, но передадутся я конно-польские полки. Повсюду разглашали, что в Варшаву доставлено более полтора тысячи пушек и будет прислано еще. Все это, с точки зрения патриотов, обещало несомненный успех польскому делу.
- Волынская губерния, - говорили поляки, - похожа на большой деревянный дом, находящийся на конце большего города (России). Если ветер будет со стороны дома, то, зажегши его, можно превратить в пепел весь город. И так зажегши возмущением Волынь, загорится все до г. Великих Лук. Виленская губерния уже горит, но находящийся там лес способен только для обыкновенного огня, а не для политического.
Минские леса могут быть большим убежищем для русских, а находящаяся там Бобруйская крепость грозит Волынской губернии и окрестным местам.
Между простым народом ходили толки, что бывший в прошлом году громовой удар в комнаты, услышанные губернским правлением, отчего через несколько дней вывалилась стена, предвещает падение в нынешнем году здешнего края.
Особенную приверженность к России в нынешнее время показал еврейский народ: он, страшась нашествия неприятеля, учредила между собой пост и молитву для испрошения российскому оружию успеха и счастья.
Все это, в связи с другими известиями, мало утешало императора Александра, и он сознавал, что грозовые тучи нависали. В письмах из Вены сообщали, что там появилось объявление французского императора о том, что он против воли видит себя вынуждаемым объявить войну России. Наполеон говорил солдатам, что поведет их в Россию и в начале июля будет в Петербурге.
Он уверял поляков, но только на словах, что сделает из них великую нацию, что королевство их будет обширнее, нежели оно было прежде, a России назначит границы, когда будет в Петербурге. Вслед за тем в Варшаве появилась прокламация, предупреждавшая о том, что русское правительство приказало не щадить поляков, и просившая, чтобы они в отдаленнейших странах не забывали, что они поляки, что теперь открывается время в которое они могут восстановить упадшее отечество.
Чтобы еще больше подогреть поляков, Наполеон отозвал из Варшавы барона Биньона (Луи Пьер Эдуард, министр иностранных дел Франции), а на его место назначил архиепископа молинского де Прадта.
- Вы должны понимать, - сказал ему Наполеон, - что я призвал вас не для того, чтобы отправлять там церковную службу. Надо держать в руках обширное государство. Смотрите за женщинами, - они имеют большое значение в стране. Доводите поляков до восторга, но не до безумия.
Облеченный званием чрезвычайного посланника, де Прадт должен был жить в Варшаве со всем блеском роскоши, пышности и королевского великолепия. С этой целью ему было назначено 180000 франков годового содержания. Зная то недоверие, которое Наполеон имел к духовенству, все были удивлены такому назначению, но де Прадт был его агентом в испанских делах и находился в ссоре с папой.
В апреле 1812 года Прадт получил приказ следовать за императором в Дрезден, а оттуда отправлен в Варшаву, с поручением приготовлять поляков к предстоящим военным действиям.
Вместе с тем Наполеон выразил желание иметь при себе шесть человек из лучшего дворянства польских провинций и, в особенности из наших Западных губерний.
Вместе с тем Наполеон выразил желание иметь при себе шесть человек из лучшего дворянства польских провинций и, в особенности из наших Западных губерний.
"Меня уверяют, - доносил волынский губернатор Комбурлей (Михаил Иванович), - что здешние помещики: генерал-майор князь Евстафий Сангушко и граф Александр Ходкевич действительно теперь при нем". Инструкции, данные де Прадту словесно и письменно, указывали ему на то, чего Наполеон ожидал от его действий.
"Если произойдет разрыв с Россией, - говорилось в них, - поляки должны соединить свое оружие с нашим; мало того, при этом великом случае, быть может последнем, они должны также решиться действовать самостоятельно. Войну, которую мы хотим вести на севере, они должны считать только пособием для собственных сил, а Францию считать только могущественной союзницей, они должны готовиться с настоящей минуты, должны напрягать все свои силы, и, как только позволят обстоятельства, вся Польша должна быть на коне".
Таким образом, Прадт должен был возбуждать и говорить полякам о военных приготовлениях, но не был уполномочен обещать им восстановления Польши. "Польша, - говорил Биньон, - должна была сама победить Россию (?). Таковы били желания, намерения и инструкции; данные Наполеоном новому чрезвычайному посланнику".
Отправляя де Прадта, французский император сказал ему, чтобы в движении, к которому призывают Польшу интересы Франции, не бросалась в глаза рука французского посланника, но он должен все видеть, все знать, все направлять, воодушевлять и поощрять.
Для этой цели указаны и средства.
По воле французского императора около половины июня должен был собраться сейм, избрать из своей среды комитет, составленный преимущественно из людей, пользующихся значением в стране. Комитет должен был составить записку о несчастиях Польши, изложить надежду на восстановление отечества и побудить сейм объявить, как о своем существовании, так и о восстановлении Польского королевства.
Со своей стороны сейм должен был объявить о генеральной конфедерации, чтобы поляки, где только они существуют, собирались в общие публичные собрания и составляли отдельные сеймики. Все действия поляков должны быть направлены исключительно против одной России, так как Австрию Наполеон хотел оставить в покое и нуждался в ее помощи.
Конфедерация, должна была тотчас приступить к формированию комитетов в различных местах и преимущественно в Литовском крае. Комитеты должны также издавать от себя прокламации, пользоваться всеми средствами и ничем не пренебрегать.
"Комитеты различных провинции должны послать повсюду агентов, для разглашения актов конфедерации, для публикации во всеобщее сведение печатных актов и распространения их во всех местах Польши. Русские не могут занимать всю обширную страну, надобно стараться возбуждать инсурекцию (здесь: смуту) везде, где только они не в состоянии будут ей противиться. Надобно, чтобы Польша была вся поднята, чтобы она была в инсурекции (здесь: восстание)".
Таковы были наставления, данные Наполеоном де Прадту. Они заключали в себе полный свод мятежнических правил, какими кратковременные правительства, бывшие во Франции со времен революции, волновали страсти народа и держали умы в беспрестанном брожении. Чтобы придать де Прадту по возможности большее значение и дать своему посланнику власть в администрации герцогства, Наполеон заручился согласием саксонского короля, чтобы Прадт имел право присутствовать во всех заседаниях совета министров.
Поляков убеждали в законности и необходимости подобного присутствия французского глаза. Им твердили, что французский посланник должен пользоваться таким правом, для пользы самого Варшавского герцогства, как готовящегося принять участие в войне, последствия которой принесут столько счастья Польше!
24-го мая (5-го июня) Прадт прибыл в Варшаву и своим приездом произвел сильное впечатление на все общество. Он тотчас же был ознакомлен со всеми министрами и главными сановниками страны. Блеском и роскошью он должен был привлекать и очаровывать польских дам и вельмож, искони привязанных к пышности и тщеславию.
Прелат, не имевший в себе ничего духовного кроме титула, зато богатый гасконскими речами и ловкий придворный, казался Наполеону лучшим представителем Франции среди преданных католичеству поляков и их епископов. Он получил титул чрезвычайного посла; ему назначено было большое содержание, чтобы он мог давать вечера и обеды.
Когда он явился в Варшаву, всем полякам и польским вельможам старой олигархии, которые прежде одни господствовали, блистали, и продавали отечество тому, кто больше платил им и их партии, всем им показалось, что возвратилось доброе старое время. Польские вельможи начали поступать и декламировать по-старинному, а старик король саксонский, закоснелый католик, восхищался тем, что владычествует католический прелат; правда, королевская власть становилась пустым призраком, зато католическая вера имела опору в архиепископе.
Поместившись в доме Станислава Потоцкого, Прадт обнаружил необыкновенную пышность в образе жизни и открыл свою квартиру для всех, кто желал засвидетельствовать ему свое почтение, как представителю великого Наполеона. Он давал вечера, на которых появлялось множество дам. В Варшаве Прадт вздумал разыгрывать роль виде-короля; но скромное положение его предшественника не приготовило умы к подобному поведению.
Как поляки ни любили роскошь, как ни подвивались они плотно власти французского императора, но трудно переносили поступки его посланника. Помешавшись на власти, де Прадт смотрел глазами жалости и презрения на поляков и на все окружающее. Мнение его о польских министрах было первое время самое невыгодное.
В одной из первых своих депеш он говорил о них с большим пренебрежением, но в действительности и по справедливости все эти отзывы должны быть отнесены к нему самому. Поляки увидели в нем пустого придворного болтуна, и де Прадт незаметно для себя сделался орудием многих из тех, о ком так презрительно отзывался.
Еще саксонский король Фридрих-Август не отказывался от герцогства Варшавского, еще государственный совет герцогства не был распущен, а между тем политическими и внутренними делами заведовал де Прадт. Среди такого положения, совершенно неожиданно явился в Варшаве знаменитый депутат на конституционном сейме 1788 года, бывший "генерал подольских войск" престарелый князь Адам-Казимир Чарторыйский в одежде австрийского фельдцейхмейстера (воинское звание генерала артиллерии).
Он лишь только прибыл в столицу герцогства, как открылся варшавский окружной сеймик без приглашений местной шляхты посредством герцогского универсала. Как владелец имений в Варшавском округе, старик князь Чарторыйский явился на сеймик с правом голоса и был единогласно выбран депутатом в предстоявший сейм. Этот выбор сопровождался громкими криками народной толпы, собравшейся около дома, где происходил сеймик.
Положение его сына князя Адама Чарторыйского, друга Александра, стало весьма затруднительным. Он хорошо знал, что его семья примет непременно деятельное участие во всеобщем движении поляков. В письме от 28-го февраля (12-го марта) 1811 года он умолял Александра уволить его в отставку.
Прежде чем закончить настоящее письмо, - писал он 23-го мая (4-го июня) 1812 года, - я должен коснуться одного чисто личного предмета, по поводу которого я хотел бы высказать то, что чувствует мое сердце. А именно, я хочу выразить вашему величеству мою величайшую благодарность за доброту, с какою вы соблаговоляли стать на мое место и принять участие в отчаянном положении, в котором я нахожусь.
Я был глубоко взволнован, читая, какие причины побудили ваше величество прервать переписку со мною, и доводы, в силу коих ваше величество милостиво не настаиваете на моем приезде в Вильну.
Я прочувствовал эту снисходительность до глубины души и увидел в ней доказательство прежней дружбы, коей вы удостаивали меня, увидел и деликатность чувств, какую, быть может, вы одни, среди современных монархов, можете проявить.
Ваше величество полагает, что Наполеон никогда не сделает ничего большого и великодушного для Польши; но если бы случилось противное, что делать тогда? Какое ужасное положение по отношению к семье и согражданами не только не принимать участия в их усилиях, но даже слыть в их глазах человеком им враждебным.
Возможно, что события пойдут совершенно иначе, нежели я, в тревожном состоянии духа, представляю себе. Впрочем, я предоставляю вашему величеству решать, в какой момент вы признаете наиболее удобным уволить меня от службы. Я отдаюсь в этом случае в распоряжение не монарха, но того, кто дал мне право довериться ему в столь важных моментах моей жизни.
Через неделю с небольшими князь Чарторыйский повторил просьбу об увольнении в отставку.
С той поры, как было написано мое письмо, - писал он императору Александру, - события, как это бывает обыкновенно во время кризисов, шли быстрым шагом, и дела, поскольку они касаются Польши, приняли новый оборот.
Наполеон, прибыв в Познань, ничего не сделал для того, чтобы привлечь к себе сердца поляков. Им сулят блестящую и счастливую будущность; говорят, что будет созван сейм; особенно стараются собрать наиболее видных и уважаемых представителей нации. Моему брату, как я и предполагал, предложила явиться в Варшаву. Коли бы он не явился, то его бы осудили, его имущество и семья подверглись бы серьезной опасности.
Явное содействие, оказываемое Австрией планам Наполеона, лишало бы моего брата всякого оправдания. Поэтому он уехал вчера. Судя по обороту, которые приняли военные дела по отношению к Польше, приходится ежеминутно ожидать, что относительно моего отечества будут приняты чрезвычайные меры. По всей вероятности, это случится еще до получения вашим величеством настоящего письма.
Всякое заявление или действие с вашей стороны, сделанное с той же целью, было бы, на мой взгляд, запоздалым и совершенно не достигающим цели…
Я остался здесь один, терзаемый невыразимой грустью. Вашему величеству известно, как я предан своему отечеству и как горячо я ему желаю всевозможных благ. Вам известна также моя величайшая преданность нашей особе. Благоволите понять, какие чувства я должен питать к брату, и чувства, который связывают меня с семьей и со столькими друзьями, которые уже высказали свои взгляды.
Меня уже осуждают и против меня возбуждены за то, что я не поступил так, как они. Может ли быть что-либо более мучительное, как быть заподозренным своими и быть и их глазах отступником в самых сокровенных своих чувствах и первейших обязанностях. Я высказываю вашему величеству свои мысли без утаек, как вы учили меня. Вы могли бы уменьшить до некоторой степени мучительность моего положения, уволив мена окончательно в отставку...
Положение князя Адама Чарторыйского было действительно очень тяжелое: его звали в Варшаву и предлагали стать во главе движения поляков; его тянули туда семья и собственные желания; но чувство дружбы к императору Александру и пребывание на русской службе не дозволяли ему нарушить присягу. Долг и честь боролись с патриотизмом, и надо отдать справедливость князю Адаму, что первые пересилили вторые.
"Любезный и достойный друг, - писал он Матусевичу. - Я прочел ваше письмо к моим родным, и в нем несколько строк обращенных ко мне. Невозможно передать ощущений, испытанных нами при этом чтении. Итак достигается цель нашить обетов, наших надежд, наших мечтаний; исполняется то, к чему каждый на нас стремился по мере сил и возможности. Польша, возникнет из пепла и может рассчитывать на соединение всех разрозненных частей своих.
До кого ни дошла эта великая весть, вся радуются; лишь мне одному суждено испытывать скорбное чувство в виду благоденствия моей родины. Мои родные немедленно едут в Варшаву, дабы присутствовать при достопамятном акте, которым начнется существование Польши; а я должен оставаться дома и не могу внять призыву дружбы, долга и столь многих побуждений.
Я должен разъяснить вам причины, которые не дозволяют мне пока оставить мое уединение.
Вам лучше других известны события, вследствие которых я был отправлен в Россию, а равно и обстоятельство, давшее мне место в министерстве. Император Александр с самой первой нашей встречи, 17 лет тому назад, не переставал осыпать меня знаками своего благоволения и даже дружбы, какая редко бывает между государями и подданными.
Приняв должность, я надеялся, без нарушения долга относительно этого государя, приносить пользу польским землям Русской империи, а затем и тем, которые поступили в раздел между тремя державами. Вы знаете, что эта надежда меня не обманула, и доказательством служат дарованное полякам позволение оставаться разом, подданными трех держав, освобождение многих значительных лиц, задержанных со времени нашей революции, и введение народного воспитания в наших областях.
Скоро я начал питать еще боле лестные надежды. Я веровал в возможность соединить славу императора Александра, которому я обязан был приверженностью и благодарностью, с благом моей отчизны. В то время Польше не на что было надеяться, и Франция, по-видимому, забыла о ней окончательно. Я возымел мысль восстановить дело Польши с помощью двора, который был ей наиболее враждебен. Я подал русскому императору мысль положить в основу его политики восстановление Польши и для достижения оного воспользоваться общей войной, которая тогда возгорелась.
Быть отдельным королевством под конституционным управлением русского государя - вот счастливейший жребий, на который в то время могли мы рассчитывать. Последствия не оправдали моих расчетов. Европейские дела все более и более запутывались; я предвидел, что два дела, две обязанности, лежавшие у меня на сердце, не только не могут быть ведены разом, но даже станут вполне несогласными между собою.
Это заставило меня выйти из министерства, и не без труда я получил увольнение. С той поры, оставаясь в русской службе, которую не дозволяли мне покинуть мое положение, связи и положительная воля императора, я поставил себе единственною целью охранять дарованные польским областям льготы, защищать отдельные лица против притеснений, которым они подвергались, и, в случае, нового оборота политических событий, блюсти выгоды моей отчизны.
Такую обязанность налагало на меня положение, в которое меня поставила судьба. Между тем будущее скрывалось в неизвестности, и, по-видимому, чаяния Польши даже не находили себе места в обширных замыслах, которыми были заняты сильные сего мира.
Вы знаете, что в последние четыре года я старался оставить Россию, но меня удерживали в ней единственно мои личные обязательства к императору. Большую часть этого времени я проводил в отпуску, среди моего семейства. Я просился в отставку и не мог получить ее; но получил дозволение жить в чужих краях, где я и оставался нарочно, дабы не принять участия, хотя бы и косвенного в какой-либо мере, противной выгодам и надеждам моей отчизны.
Между тем император Александр по-прежнему изъявлял мне знаки доверия, милости, дружбы; долговременное отсутствие мое не изменило его расположения ко мне; он мог требовать, чтоб я возвратился, и тем поставить меня в самое тяжелое положение. Столь деликатная и столь редкая во властителях снисходительность естественно умножала во мне чувства признательности. Теперь начинается новая сцена.
Меч разрушения висит над русским императором, и началом достопамятной борьбы этой служит возрождение Польши. Скажите же, достойный друг мой, сообразно ли с правилами чести (а их нельзя преступать безнаказанно), сообразно ли с законностью и самым необходимым приличием, чтобы я один из первых восстал против государя, которому еще служу и который изъявил мне столько знаков дружбы и деликатности?
Я подвергнусь позорным затруднениям, и, что еще важнее, я запятнаю мой характер, доселе безупречный, неблагодарностью и бесчестностью, а такого пятна не смоешь даже и побуждениями патриотизма, которые могла бы оправдать мой поступок. Воин в моем положении решился ли бы сделаться перебежчиком? Не следует ли ему наперед испросить увольнения и тем развязать священные обязательства чести, а не считать их самому разорванными?
Моя служба, не налагает ли на меня такого же долга, не говоря уже о моих личных связях и отношениях?
Если бы еще судьба мой родины была сомнительна, если бы для ее спасения надлежало жертвовать самыми уважительными отношениями, то я бы не колебался, или, по крайней мере оправдал бы себя и в собственных глазах и перед моими судьями. Но никому не известно, чем эта борьба кончится?
Разве одни глупцы не видят, что всевозможные вероятности обещают победу гению победы. Напротив, все несчастия должны обрушиться на Александра. Благородно ли, справедливо ли будет, чтобы в этих несчастиях душа его удручилась еще зрелищем неизвинительной неблагодарности со стороны человека, который ему столько обязан?
Итак, будучи убежден, что в настоящую минуту не нуждаются во мне, с какой стати я покрою себя позором и бесчестием? Ведь истинный патриотизм не разлучен с честью…
Мы с вами довольно давно знакомы, мой достойный друг, и я уверен, что вы меня понимаете. Но мне этого мало; я прошу, чтобы вы объяснили мое теперешнее поведение и оправдали мои побуждения в глазах тех из моих соотечественников, которые вздумали бы заподозрить их. Ссылаюсь на мои действия и на свидетельство поляков, которые следили за ними в течение прошедших десяти лет.
Доверчиво подчинюсь приговору самого императора Наполеона. Пусть он будет моим судьей. Он умеет столь же искусно распутывать тонкие нити, которыми руководятся в трудных обстоятельствах частные лица, как и разрешать многосложные судьбы народов.
Смею надеяться, что какое бы ни внушили ему понятие обо мне, он воздает мне справедливость в том отношении, что теперь, как и прежде, отечество мое было и всегда будет первейшим предметом моих обетов, единственным направлением моих действий. Простите, достойный друг, что так долго говорю вам о себе и насилую ваше терпение этим длинным письмом".
Между тем в Варшаве готовились к созыву сейма, открытие которого должно было последовать 10-го (22-го) июня, но тщеславие де Прадта задержало его открытие на четыре дня, так что он мог быть открыт только 14-го (26-го) июня, когда Наполеон уже вторгся в пределы России, и война началась.
Бал, данный русскими офицерами виленскому обществу. - Переправа Наполеона через Неман близ Ковно. - Вступление его в Вильно. - Встреча ему сделанная. - Восторги и лесть газеты "Литовский Курьеръ". - Бал, данный Наполеону жителями Вильны. - Сейм в Варшаве. - Речь Выбицкого. - Ответ Наполеона. - Энтузиазм поляков. - Учреждение в Вильне временного правительства. - Boзваниe генеральной варшавской конфедерации. - Отъезд Наполеона из Варшавы. - Занятие неприятелем Могилева. - Измена могилевского apxиепископа Варлаама.
В начале июня 1812 г., генералы и флигель-адъютанты просили разрешения государя устроить бал для виленского общества. Император Александр дал на расходы 300 червонцев и сказал:
- Если вы желаете устроить праздник, то постарайтесь, чтобы он был блестящий, потому что виленские дамы знатоки в этом деле.
В трех верстах от города, на берегу р. Вилии находился в живописной местности пустой иезуитский монастырь. Место это, известное под именем Закрета, было приобретено генералом Беннигсеном (Леонтий Леонтьевич), который перестроил монастырь в прекрасное летнее помещение и развел около него роскошный сад.
В этом месте решено было дать бал; но как в доме не было достаточно большой залы, то и придумали построить легкую галерею для танцев, по плану профессора архитектуры в Виленском университете Шульца.
Он был прекрасный человек, но плохой архитектор. В самом начале работы, ему говорили, что галерея обрушится, что колонны не достаточно глубоко врываются в землю.
- Я укреплю их вмести с крышей, - отвечал Шульц. Накануне бала, назначенного на 12-е июня, императора Александра предупредили, что строящаяся галерея не надежна и непременно обрушится во время танцев. Государь призвал к себе директора военной полиции де Санглена (Яков Иванович, русский писатель и чиновник, один из руководителей политического сыска при Александре I).
- С полчаса тому назад, - сказал он, - получил я от неизвестного записку, в которой меня предостерегают, что строящаяся зала (галерея) ненадежна и должна обрушиться во время танцев. Поезжай и посмотри.
Лишь только Санглен успел прибыть в Закрет, как вся постройка обрушилась и уцелел только один пол. Шульц бросился в Вилию, в которой тело его было найдено только по прошествии пяти дней. Выслушав донесение де Санглена, Александр сказал ему:
- Так это правда! Поезжайте и прикажите немедленно очистить пол; мы будем танцевать под открытым небом. Вечером, в день бала, говорит графиня Шуазёль-Гуфье (София, фрейлина императриц Елизаветы Алексеевны и Марии Фёдоровны, автор ряда исторических романов, мемуаристка. Известна как первая в Литве писательница. Оставила ценные воспоминания о времени царствования Александра I, Отечественной войне 1812 года и заграничных походах русской армии 1813-1814 годов) - "все общество собралось на подмостках, уцелевших от галереи.
Дамы поместились под апельсинами в цвету, мужчины составили кружок в середине эстрады. Вечер был дивный; легкие облака точно предохраняли нас от ярких лучей заходящего солнца; толпа народа, нахлынувшая из города, рассеялась по парку и по берегу реки. Их живописные группы заканчивали картину, оживленную нашими бальными туалетами и блестящими мундирами кавалеров. Государь приехал в 8 часов вечера.
Он был очень красив в своем мундире Семеновского полка со светло-голубыми отворотами. Он остановился ненадолго полюбоваться всем собранием, затем подошел к дамам уговаривал их не вставать перед ним".
Во время самого разгара бала Балашов (Александр Дмитриевич, первый министр полиции) сообщил государю, что из Ковны (совр. Каунас, Литва) приехал городничий Бистром с известием о переправе французской армии через Неман. Император Александр приказал Балашову никому не говорить об этом и сам остался на балу (Де Санглен в своих записках уверяет, что он первый и притом до начала бала получил известие о переправе Наполеона и доложил о том государю.
"Я этого ожидал, - отвечал Александр, - но бал все-таки будет". Трудно допустить, чтобы это была правда, и чтобы де Санглен один получил так рано это известие. Вестник об этом Бистром несомненно явился вечером прямо к Балашову, а не к де Санглену. Он привез известие прежде, чем оно пришло из авангарда армии).
Он ходил около накрытых столов, весело разговаривал с многими офицерами и под конец бала пил за здоровье всех. Ответом на этот тост было, конечно, общее "ура"!
- Прощайте, - сказал император после тоста; - теперь по домам: следует приниматься за дело. Тут все и узнали о переходе через границу неприятельской армии.
Когда государь уже уехал, граф Беннигсен провозгласил тост за благополучие армии."Ура!"было ответом. "Все офицеры, - говорит современник (М. М. Муромцев, во время Отечественной войны был адъютантом генералов С. Ф. Голицына и А. П. Ермолова ("адъютант-стрела"), при Смоленском сражении получил тяжёлое ранение в голову), - были в энтузиазме и эту минуту никогда нельзя забыть. Никто не унывал: подходили друг к другу с поздравлением о начале войны".
В 3 часа утра 12-го июня берег р. Немана, близ Ковно, был покрыт неприятельскими войсками, переправлявшимися через реку. Картина переправы была великолепна: наводились мосты, кавалерия переходила вплавь, сотни орудий спускались с гор к реке, и весь горизонт был покрыт войсками. На берегу, близ самых волн, лежал Наполеон возле коня своего.
Как различно проявил себя этот день! В Закрете, на берегу Вилии, был прекрасный солнечный день, а на берегу Немана сильный дождь и ужасная гроза.
- Я уничтожу, - говорил самонадеянно Наполеон окружающим, - пагубное влияние, которым Россия в течение пятидесяти лет пользовалась в делах Европы.
- Открывается гнев Божий с небеси на всякое нечестие и неправду человеческую, - сказано в дневном Апостоле, читавшемся в этот день в православных церквах России (Послание Римлянам, глава I, ст. 18).
- Я иду в Москву, - сказал Наполеон Прадту, - и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию. Меня ждут там. Москва сердце Империи; без России континентальная система есть пустая мечта. Россия увлекается роком! - писал он в приказе по войскам. Она не избежит судьбы своей. Неужели она думает, что мы изменились?
Разве мы уже не воины Аустерлица? Она предлагает нам бесчестие либо войну: выбор не подлежит сомнению. Итак - вперед! Перейдем через Неман, внесем оружие в пределы России! Вторая польская война будет славна для Франции столько же, сколько и первая (История не знает ни первой, ни второй польской войны, Наполеон выразился так из желания польстить полякам и вызвать их сочувствие); но мир, который мы заключим, будет прочен и прекратит полувековое кичливое влияние России на дела Европы.
"Французский император, - писал в то же время, скромно император Александр в приказе по войскам, - нападением на войска наши в Ковне открыл первый войну. Итак, видя его непреклонным к миру, не остается нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и заступника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы наши противу сил неприятельских.
"Французский император, - писал в то же время, скромно император Александр в приказе по войскам, - нападением на войска наши в Ковне открыл первый войну. Итак, видя его непреклонным к миру, не остается нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и заступника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы наши противу сил неприятельских.
Не нужно напоминать полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог".
Так различны были взгляды и надежды двух враждующих сторон. Готовясь к вторжению в Россию, Наполеон запасся фальшивыми русскими кредитными билетами и наделил свои войска маленькими книжками, в которых были напечатаны необходимые диалоги на четырех языках: французском, русском, польском и немецком.
Современники смеялись над этими книжками.
"Он (Наполеон) думал, - писал "Вестник Европы,- что ведет своих солдат в землю обетованную, где могут они иметь все, чего ни потребуют. Он думал, что солдат его будет сыт и доволен, когда научится говорить: дай меня кушать, дай меня пить; я лублу говядину, пиво, мед, вино, курица; мужик, покажи меня дорогу. Он не предвидел, что бедным его сподвижникам гораздо нужнее было бы учиться по-русски с таких и им подобных выражений: я несчастная жертва ненасытного и безумного властолюбия.
Меня исторгли из родительского дома и повлекли к неизбежной погибели! Умилосердитесь надо мной полунагим и голодным! Не откажите мне в куске хлеба, которым милосердый Бог щедро наделил Россию! Не дайте мне умереть от голода и стужи. Такие слова, может быть, подвигли бы к большему состраданию добрых крестьян наших".
В пять часов пополудни, 13-го июня, Наполеон верхом въехал в Ковно во время сильного дождя и грозы. Войска его тотчас рассыпались по городу и предались грабежам. Они выводили из конюшен и хлевов лошадей и скот, врывались в дома, забирали серебро, платье, белье, часы, деньги, кухонную посуду, а чего не могли взять, то разбивали и ломали.
В пять часов пополудни, 13-го июня, Наполеон верхом въехал в Ковно во время сильного дождя и грозы. Войска его тотчас рассыпались по городу и предались грабежам. Они выводили из конюшен и хлевов лошадей и скот, врывались в дома, забирали серебро, платье, белье, часы, деньги, кухонную посуду, а чего не могли взять, то разбивали и ломали.
Ограбленные жители остались без имущества и продовольствия; многие в течение трех дней ничего не ели и не знали, чем накормить детей. Военный постой выгнал жителей из их собственных домов и оставил им в наследство грязь и неопрятность - cochonnerie (свинство (фр.)), как говорят сами французы.
Все окрестности города были разорены, поля истоптаны, дома разобраны для биваков (походный военный лагерь) и топлива; устрашенные местные жители спасались в лесах. На следующий день главные силы Наполеона двинулись к Вильне, и 16-го числа он торжественно вступил в этот город. 16-e (29-е) июня, - говорил "Литовский Курьер" (4-е июня 1812 г.), - составит эпоху в истории нашего города.
В этот день мы были осчастливлены прибытием в нашу столицу (?) императора французов и короля итальянского, великого Наполеона, предводительствующего непобедимой армией, в рядах коей мы узнали единоплеменников наших из Варшавского герцогства. Как только русские войска отступили за Антоколь и Зеленый мост, и лишь только обыватели города успели поставить стражу на гауптвахте, как передовые отряды польских и французских войск появились в городе.
Магистрат с ключами, знатнейшие жители города и большая часть народа вышли за город, на встречу "непобедимой армии", в которой видели Meссию, пришедшего восстановить древнюю Польшу. Король обеих Сицилий ласково принял депутатов в Погулянке. По окончании первой аудиенции, те же депутаты отправились за полмили далее к Понарям, для изъявления своей преданности императору Наполеону. Французский император принял их со свойственной ему милостью и благорасположением". Объехав ряды своей армии, Наполеон приказал вступать в город.
"8-й полк польских уланов, продолжает "Литовский Курьер", под командой князя Доминика Радзивилла, вступил первый в столицу Ягеллонов. Появление польских знамен возбудило в каждом обывателе благороднейшие чувства и воспоминания. Вскоре увидели мы на берегах Вилии тех воинов, которые прославили польское имя на берегах Дуная, Тибра, Таго и даже Нила.
В числе их мы видели князей Радзивиллов, Сапегов, Сангушков, графов Красинских, Ходкевичей, генералов Сокольницкого, Конопку, Хлопицкого, Аксамитовского, Брониковского и многих других, коих имена останутся навсегда драгоценны для литовцев. Как скоро появился император и король, чувства братской любви соединились с чувством удивления, и воздух огласился радостными восклицаниями.
Все кричали: да здравствует император и король! Народ толпился везде, куда только обращался Наполеон. Все желали воспользоваться его присутствием, дабы сохранить в сердцах образ великого мужа. Как скоро он отправился во дворец, обыватели пошли осматривать польские и французские войска, вступавшие в наилучшем порядке и состоянии. Наши молодые люди горят нетерпением вооружиться вместе с единоплеменниками своими".
Энтузиазм охватил всех поляков; город оглашался криками и восклицаниями. Самым ярым энтузиастом явился издатель "Литовского Курьера", Марциновский. Недавний панегирист императора Александра, он вдруг, после вступления французских войск, стал ожесточенным врагом всего русского и льстецом Наполеона. Он называл его богом, пророком и воскресителем польского народа.
Под влиянием мысли об освобождении, граждане, с развевающимися знаменами, вышли навстречу Наполеону и поднесли ему ключи города, значительно впрочем опустевшего. С отъездом императора Александра из Вильны все население бросилось врассыпную. Улицы загромоздились экипажами, нагруженными разным имуществом.
Шум и теснота продолжались всю ночь; "зато на другой день, - говорит Шуазёль-Гуфье, - поутру, стало так тихо, точно Вильна превратилась в Венецию". Наполеон остановился в доме, за несколько дней перед тем занимаемом императором Александром. В день вступления в Вильну французский император отправился осмотреть город и его окрестности, приказал тушить мост и провиантские магазины, подожженные отступавшими русскими войсками, приказал устроить батарею на Замковой горе и спустился оттуда к реке Вилии, к догоравшему мосту.
Там производилась постройка одновременно трех мостов, из коих один, на плотах, был окончен в присутствии самого императора. Сойдя с лошади, Наполеон сел на бревне, у самого берега, и, вызвав нескольких охотников из бывших с ним уланов, приказал им переправиться вплавь через реку и осмотреть предместья города. В продолжение двух часов Наполеон, сидя на бревне, говорил со всеми имевшими счастье приблизиться к нему.
Он говорил об администрации края и, по-видимому, интересовался этим. Ласковое обхождение, - говорит корреспондент "Литовского Курьера", - всем неимоверно понравилось. Вечером, дома всех жителей добровольно и единодушно были освещены, и весь город богато иллюминован.
Вильна уподоблялась тогда военному лагерю и была центром, через который тянулись войска.
Вильна уподоблялась тогда военному лагерю и была центром, через который тянулись войска.
Солдаты располагались бивуаком посреди улиц; всюду раздавалось бряцанье оружия, звуки труб, ржание лошадей, и слышалась смесь всевозможных языков. "Беспечные французы, - пишет графиня Шуазёль-Гуфье, - удивлялись общему упадку духа и думали, что сумеют уничтожить все встреченные ими препятствия. Они требовали от литовцев: солдат, хлеба и денег, спешили устраивать временное правительство и старались возбудить самолюбие жителей язвительными словами:
- У вас нет патриотизма, нет ни средств, ни энергии, - говорили они. Литовцы клялись, что "разорятся, но докажут, что они поляки". "Но какая польза была им из всего этого? Французский Магомет не удостаивал их даже надеждой за веру в него и все пожертвования".
Правда, на одной публичной аудиенции, в виленском дворце Наполеон объявил, в отрывочных, не вполне понятных выражениях, что он пришел восстановить Польшу и что в Варшаве собран сейм для избрания короля. Литовцы, лучше Наполеона, знали, что делается в Варшаве, и что до избрания короля слишком далеко; они знали и то, что Наполеон весьма грубо и презрительно отзывался о литовской аристократии. Вообще он обращался со всеми резко в неделикатно.
На первом балу, данном в Вильне в честь Наполеона, дамы, маршалы и все высокопоставленные лица встретили его у подъезда. Коленкур подставил ему скамеечку, чтобы удобнее было выйти из экипажа. Не поклонившись дамам и даже не повернувшись в их сторону, Наполеон поднялся по ступенькам, устланным шелковой материей, приветствуемый "всегда для него приятными возгласами: да здравствует император!"
Войдя в бальную залу, он немного поговорил с дамам и направился к устроенному для него трону: на ковре было поставлено кресло и положена для ног подушка. Отшвырнув ногой подушку и сев на кресло, воскреситель Польши произнес отрывисто, вроде команды: "дамы садитесь". Никто в зале не смел сидеть, когда он стоял. Наполеон оставался на балу недолго. Посмотрев на танцующих, поговорив с окружавшими его придворными маршалами, он, не обращаясь ни к кому, прошел среди дам, и уехал при возгласах: да здравствует император".
На другой день после вступления в Вильну, Наполеон 17-го (29-го) июня делал смотр войскам, принимал дворянство и духовенство, а 18-го (30-го) числа ему был представлен университет. Со студентами он говорил о науках, а с университетским начальством о способе их преподавания. Короче сказать, внимание и слова Наполеона были направлены к тому, чтобы не оставить без внимания ничего, что могло бы склонить население в его пользу. 22-го июня он принимал дам.
- Император Александр, - сказал он им, - вас всех очаровал своей любезностью; остались ли вы хорошими польками? Последнее для него было очень важно, потому что патриотизм польских женщин он ценил более, чем патриотизм мужчин. Наполеон часто говорил, что в Польше только женщина обладает умом и силой воли, и что на них следует, прежде всего, обращать внимание, так как они "всем вертят в Польше".
Разговаривая с одним французским эмигрантом, многим обязанным императору Александру, Наполеон спросил его: - Видели ли вы здесь императора Александра? - Я имел честь являться к нему, - отвечал спрошенный. - Точно ли он управляет сам государством? - Он много работает со своими министрами и все важные дела просматривает сам. - Я не об этом вас спрашиваю. Я желаю знать, ограничена ли его власть Сенатом?
Ответ последовал отрицательный. - Почему русские, - спросил Наполеон, - так быстро отступили и не захотели принять сражения под Вильной? Я мог потерять при этом тысяч двадцать. - Быстрое движение французской армии, под начальством славного предводителя вероятно смутило русских, и они не решились вступить в сражение.
- Вы ошибаетесь. Мы не быстро двигались; меня заставили потерять много времени напрасно. Я с неудовольствием начал эту войну: она будет стоить много крови. Меня заставил начать ее император Александр, не сдержав условий тильзитского мира. Александру дали в юности плохое направление; у него развились неправильные понятия о филантропии (здесь: человеколюбие, забота об улучшении участи всего человечества), вследствие внушений его наставника Лагарпа.
Поверите ли вы, что мне пришлось, во время свидания в Эрфурте, оспаривать его мнение, что избирательное правительство гораздо лучше преемственного. Надо быть Богом, чтобы уметь управлять людьми! Судьба гораздо лучше помогает им (правителям) при наследственном праве, чем могут они устроить сами свои дела.
Император Александр не любит этикета, он часто является совсем без свиты. Мой тесть, император австрийский, поступает точно также; он удивился, увидев вокруг меня такую многочисленную свиту; но я ему объяснил, что для французов необходимо выказывать величие, на них надобно действовать внешним блеском. Да и положение мое другое.
Ему, как пришельцу и похитителю власти, необходимо было поддерживать ее блеском, силой оружия и идти все вперед и вперед, чтобы не лишиться сразу всего приобретенного. Но движение вперед по неустроенному краю и с армией, необеспеченной на продолжительный срок, было невозможно, и Наполеон принужден был оставаться в Вильне 18 дней. В это время он собирал сведения о предстоящем театре военных действий и старался возбудить Литву против России.
Наполеон каждый день делал парады, смотры и ученья своим войскам. Он желал показать их блестящее состояние жителям Вильны, толпами собиравшимся поглядеть на императора и его войска. Он не щадил денег и подарков для раздачи разным лицам. "В оба прошедшие воскресенья, - писал "Литовский Курьер", - епископ Коссаковский имел счастье быть призванным во дворец, для служения в императорской часовне обедни, на которой присутствовал император, и вчера получил бриллиантовый перстень, священники-ассистенты разные подарки; прислужники значительное денежное вознаграждение".
Все эти знаки внимания, конечно, приносили плоды, приобретали сторонников Наполеону, но все же не в такой степени, в какой он бы желал. Вообще он был не был доволен ни литовскими, ни варшавскими поляками, что и высказал при приеме депутатов, присланных к нему в Вильну от варшавского сейма. Открытие сейма, было задержано Прадтом.
Убежденный в том, что только он один способен говорить при открытии сейма, де Прадт не позволял полякам редактировать самим ни их манифеста, ни акта конфедерации, ни прокламаций, которые должны были быть отправленными в русские провинции, ни даже речей, всегда произносимых на сейме или от имени сейма. Все это де Прадт принял на себя.
Проект прокламации был составлен человеком, имевшим гораздо боле таланта, чем у самого де Прадта, но он не хотел позволить публикации этой прокламации без своих поправок. Той же участи подвергся и манифест, по которому сейм должен был приступить к генеральной конфедерации.
"Манифест сейма, - писал де Прадт герцогу Бассано (министр внешних сношений), - мною найден столь дурным, что я должен переделать его совершенно". Относительно акта конфедерации, Прадт писал тому же герцогу: "Я начертил все параграфы, но министр желал длинного вступления, потому что эта форма усвоена с давних пор в Польше. Ваше превосходительство поймет, что я работаю один среди всякого рода лишений, усталости и страданий".
Никто не просил его так трудиться, Наполеон, напротив, приказал ему не вмешиваться в дела и вести их так, чтобы все происходившее в Варшаве казалось делом самих поляков. Французский император старался замести следы своих интриг, а его посланник выставлял их напоказ. Наполеону не нравилось подобное вмешательство, и он скоро сознал, что поступил очень неудачно в выборе своего представителя.
Он желал, чтобы поляки шумели сами и одни; ему нужна была на всякий случай лазейка, из которой он мог бы выйти чистым и неприкосновенным к делу. Проехав в армию мимо Варшавы, где его ждали, Наполеон сказал публично депутатам этого города, что пусть поляки в Варшаве шумят и восторгаются, как хотят, что ему приятно всякое увеличение шума.
При таком взгляде император Франции не мог скрыть своего неудовольствия на де Прадта. Он поручил своему министру иностранных дел написать ему, что, по его мнению, речи и адреса, написанные дурным познанским слогом, лучше самой красноречивой болтовни де Прадта.
"Ваша речь обольстила меня, - писал герцог Бассано, - но император недоволен ею, и я должен согласиться, что он прав. Его величество полагает, что лучше был бы адрес, написанный в Познани дурным слогом, но явно польским слогом. Я пишу вам это по его приказу и почти под его диктовку".
Самовластные распоряжения де Прадта хотя и шокировали поляков, но они подчинялись ему добровольно, видя в нем представителя того, от кого они надеялись получить вознаграждение за все прежние жертвы, сделанные ими в пользу Франции. Между тем 12-го (24-го) июня появился в Варшаве декрет Фридриха-Августа (короля саксонского), которым, во внимание к чрезвычайным обстоятельствам "настоящей минуты, готовящей польскому народу великое предназначение", высшая власть в герцогств передавалась во власть министров.
Совет министров в тот же день назначил создание генерального сейма, который должен был открыться 14-го (26-го) июня. В 7-мь часов утра этого дня все члены варшавского сейма, министры и государственный совет собрались в Замке, откуда отправились в кафедральную церковь св. Яна. Там, по окончании обедни и проповеди, епископ пропел гимн "Veni Creator", и затем все присутствовавшие в церкви отправились в посольскую залу.
Сейм открылся провозглашением единогласно старика князя Адама-Казимира Чарторыйского маршалом сейма. Посольская зала соединилась с сенаторской, где были собраны воеводы, и князь Чарторыйский, приняв присягу и жезл - знаки его власти и должности - объявил, что сейм собран и совершенно готов начать свои заседания.
- Польша существует, - сказал маршал, - королевство и нация польская восстановлены. Вслед за тем князь Чарторыйский объявил, что он получил прошения многих поляков о принятии решительных мер к восстановлению отечества. В числе просьб, по его словам, была и просьба от жителей Литовского края. Передавая ее секретарю сейма для прочтения, князь Чарторыйский скрыл от собравшихся, что прошение составлено в Варшаве и подписано всего 32-мя жителями герцогства, владевшими имениями в западных губерниях России.
"Величайшим признаком благоразумия, - сказано было в этой просьбе, - и лучшим доказательством ревности в важнейших народных делах есть умение пользоваться обстоятельствами и временем, которые меняют дела часто помимо всяких ожиданий. Настоящая минута владеет чувствами польского народа, она исполнена важных событий и выставляет столь великое знамя, какое, еще не видано было историей мира.
Из всех стран нашего края несется к вам, собранные счастливым случаем представители польского народа, голос глубокого чувства. Оглянитесь, - говорит он, - в настоящую минуту на все, что вас окружает, многоуважаемые мужи, и собственное чувство ваше укажет вам ваше великое значение. Мы сказали себе с твердым убеждением: надо возвратить отечество, и надо завещать его внукам. Небо посылает счастливое время для того: собрался сейм, который может служить опорой для наших желаний и усилий. Приглашаем вас, именем нашим и именем нашего потомства, заняться великим делом восстановления отечества.
Не время развлекаться текущими делами, облегчением нынешних нужд, вопросами частными! Честь, любовь к отечеству, голос народа возлагают на вас в настоящую минуту другие обязанности; обратите же к ним свою мысль и будьте мужественны! Никто безнаказанно не может отказываться от счастливых обстоятельств. Теперь или никогда!.."
Жаркими защитниками подписавших эту просьбу явились; епископ венгерский, воеводы: Замойский, князь Яблоновский и Выбицкий. Последний предложил избрать особую комиссию, которая обсудила бы все дело. После долгих споров и прений комиссия была назначена, и ей было поручено представить план действий сообразный с тогдашними обстоятельствами.
Комиссия представила проект акта конфедерации, который был немедленно одобрен и принят.
"Собравшись на сейм в Варшаву, - сказано было в акте конфедерации, - и в полном числе членов, сейм составляющих, в настоящих обстоятельствах, когда все, что нас окружает, изумляется происходящему; укрепясь врожденной в сердцах наших любовью к отечеству, напоминающей нам, что весь народ ждет от нас успешных мер, что на нас обращены глаза всего света, что потомство, судя по законам нашим, определить нам, по беспристрастному приговору, благословление или проклятие, желая основательно рассмотреть и вникнуть во все величие столь важного дела, доверили мы означенной чрезвычайной комиссии представить нам положение вещей, а равно и способы, могущие скорейшим образом обеспечить бытие и пользы наши в посланных ныне от неба обстоятельствах.
Оправдалось достаточно ожидание наше. Комиссия ознаменовала теплые чувства и соблюла наисвятейшие права народа польского, показав, куда и какой дорогой нам надлежит стремиться".
Основываясь на этом указании, сейм решил вступить безотлагательно в составление генеральной конфедерации. "Но дабы явнее и несомнительнее доказать непорочность и святость побуждений, целей и намерений наших, объявляем торжественно перед Богом святым и всем польским народом, что, нося единое имя, питая в сердце единую жажду возвратить паки в одно целое, несправедливейшим насилием отторгнутые части отечества и доставить ему древнее его бытие и благоденствие, устраивающаяся ныне генеральная конфедерация не обращать внимания на тех, которые отечеству смертельные наносили раны, не откроются в недрах его пытки и комиссии для сыска одних, для преследовали других и к бедствию всех вообще".
Конфедерация обещала не заниматься работами законодательными или судебными, но исключительно великим делом восстановления отечества и "благороднейшей обязанностью сохранять и увеличивать народное ополчение, в чистейшей беспорочности и суровой силе"…
"Поляки! Вы, которых мы еще не видали, а видеть среди себя страстно желаем, судя о ваших чувствованиях, которые наполняют наши сердца, мы взываем вас, именем общей матери, соединить силы с нами на спасете ее. Не обратим глаз наших на прошедшее, разве для того только, чтобы преисполниться ужасом к оному, а не для того, чтобы следовать тому, что было при насильственном правлении, но чтобы оного избегать.
Все прошедшее предается забвению. Возрождающееся отечество всех сынов призывает к сердцу своему. Для заслуг и славы новые открываются всем поприща. Подадим себе братские руки, и справедливое небо добродетельным усилиям не откажет в награде. Оно воскресит то счастливое время, когда воинство, рыцарские щиты и народные знамена украшались Белым орлом, то время, когда на плодоносных жатвах здравствует! Польша восстала!"
После такого предисловия, изложенного в акте, собравшиеся постановили:
1) Сейм преобразовывается в генеральную конфедерацию;
2) Конфедерация объявляет, что Королевство Польское восстановлено и народ польский в одно целое соединен;
3) К конфедерации присоединяются все сеймики и свои акты присылают генеральной конфедерации;
4) Все поляки поголовно призываются и обязываются принять участие в конфедерации;
5) Все части Польши приглашаются вступить в конфедерацию, по мере того, как отдаление неприятеля даст им возможность к тому;
6) Все офицеры, солдаты, чиновники гражданств и военные, родом поляки, живущие в польских владениях России, несправедливо удерживаемые под ее властью, призываются оставить службу той Империи;
7) Все военные будут помещены в польских рядах, а гражданские чиновники могут быть определены на соответственную степень в польском гражданском правлении;
8) Все сословия: духовное, гражданское и военное разглашают каждый у себя о разумности и цели конфедерации. С этою целью епископы рассылают пастырские листы, а все остальные распространяют акты, касающиеся конфедерации, могшие ободрить народный дух;
9) Все члены сейма обязаны озаботиться о таком же распространении.
Конфедерация передала свою власть генеральному совету, местом пребывания которого была Варшава и постановила послать депутацию к королю саксонскому, с просьбой дозволить приступить к польской генеральной конфедерации. Одновременно с этим решено было послать депутацию и к Наполеону "для представления ему акта конфедерации и с просьбой, чтобы он освятил своим мощным покровительством колыбель возрождающейся Польши".
"Конфедерация обязывается торжественно перед небом и землей и именем всех поляков, что доведет до конца и всеми зависящими от нее средствами усовершенствует великое дело, ею поднятое.
Конфедерация объявляет, что в нынешних обстоятельствах, когда все ее труды и все усилия к тому лишь только начинаются, чтобы возобновить отечество и восстановить все его части, нельзя будет считать добрым поляком и хорошим обывателем того, кто бы пожелал выискивать в прошедших временах поводы к распрям или к какому-либо разделу; одним словом, того, кто позволил бы себе какой-либо шаг, могущий бросить семя раздора в общем отечестве".
В таком виде акт конфедерации был отправлен с депутатами в Вильну. Как только составилась конфедерация и власть была передана генеральному совету, сейм разошелся. Этот его скорый роспуск показался происшествием столь чрезвычайным, что все посчитали, что сейм распущен по приказанию Наполеона.
В действительности это произошло по проискам де Прадта, вмешивающегося во все. На заседании сейма тщеславный прелат занимал место между сенаторами и троном, что было не слишком блестящим предзнаменованием будущей самобытности и самостоятельности поляков. Наполеон желал, чтобы сейм продолжал свои заседания, чтобы в то же время собиралось как можно более частных конфедераций, словом, чтобы поднялся весь польский народ.
Но де Прадт думал совсем иначе. Он рассудил распустить сейм, соединявший в себе законодательную и исполнительную власти, находя стеснительным для себя его существование. Прадт желал, чтобы власть оставалась в руках министров, и следовательно в его собственных. Французский чрезвычайный посол поступил в этом случае, самопроизвольно. Он не только не имел на то полномочий, но даже действовал противно данным ему инструкциям. Наполеон удивился такому поступку, но энтузиазм варшавских поляков, увидевших чужое вмешательство, значительно охладел, и де Прадту пришлось уверять в противном.
"Сейм разошелся сегодня, - писал де Прадт герцогу Бассано, - нельзя изобразить того восторга, который охватил всех поляков относительно императора. Вчера его имя не переставало греметь по всему городу, и восклицания возобновлялись при всяком удобном случае.
Все, чего желает император, все, что он пожелает внушить, будет принято и исполнено беспрекословно. Я более всего хлопочу о том, чтобы положить в их речах, в их актах границы и пределы излияния этих чувств. Они (поляки) слишком быстры и живы для того, чтобы их не останавливать"..
В другом месте де Прадт говорит, что поляки могут зайти слишком далеко, если их не удержать. Действительно, сейм этот представлял зрелище, подобное прежним польским сеймам. По словам Биньона, с объявлением маршалом о восстановлении Польши, глазам наблюдателя представилась великолепная и вместе странная картина. Крики радости раздавались повсюду; поляки обнимались, поздравляли друг друга и украшали себя национальным цветом.
Много было пламенного энтузиазма, много речей, много шума и блеска, но вместе с тем много тайных раздоров, интриг, тут же появившихся, и соперничества. Указывая на это, де Прадт счел своей обязанностью дать совет герцогу Бассано по поводу отправки депутации в Вильну.
Нужно, - писал он, - переделать все речи, который не могут быть представлены публике, в том виде, в каком они произносились. Вообще все, что происходит от этих поляков, est hors de toute regie de gout et de toute mesure (вне всяких ограничений и мер (фр.)).
Нужно, - писал он, - переделать все речи, который не могут быть представлены публике, в том виде, в каком они произносились. Вообще все, что происходит от этих поляков, est hors de toute regie de gout et de toute mesure (вне всяких ограничений и мер (фр.)).
29-го июня (11-го июля) герцог Бассано представил Наполеону депутатов польского конфедерационного сейма. Депутацию составляли сенаторы: Выбицкий и Соболевский, граф Станислав Солтык, граф Владислав Тарновский, граф Игнатий Стадницкий, Станислав
Александрович, Александр Бнинский и Матвей Водзинский. К сожалению, для поляков, депутация была отправлена поздно и неудачно.
Наполеон был недоволен актом конфедерации, включившим воззвание к полякам, находящимся в Австрии, с которой он заключил союз и желал остаться нейтральным. Он хотел от поляков только ополчения в Варшавском герцогстве и Литве. С этой целью он и оставил де Прадта в Варшаве, а барона Биньона призвал в Вильну; оба они должны были стремиться к тому, чтобы поляки как один человек восстали против России.
Но в Варшаве поступили так, как будто Польша была уже окончательно восстановлена в старинных пределах, а Биньон хотя и составил в Литве, нечто вроде конфедерации и особое временное правительство, но они не принесли Наполеону никакой пользы. При переходе через Неман, он объявил в приказе войскам, что они вступили в неприятельскую землю.
Французы стали смотреть на Литву как на враждебную им страну, грабили и разоряли ее. Литовцы не ожидали этого от своего избавителя и как в начале, полные энтузиазма, шли навстречу ему, так позже обиженные, разоренные и ограбленные бежали в леса, бросая свое достояние и спасая только жен и детей.
- Наше вступление в Литву, - говорил впоследствии сам Наполеона, - совершилось под влиянием самых плачевных предвещаний. Проливные дожди расстраивали нашу конницу, питавшуюся одной пшеницей и стоявшую на биваках под настоящим потопом. Артиллерийские лошади гибли целыми упряжами.
Я нашел вынужденным бросить сто орудий и 500 фур, за неимением коней. В одном виленском округе лежало по дорогам до 5000 павших лошадей. Продовольствие войск было сопряжено с величайшими затруднениями, и беспорядок, возникший от прохода трехсот тысяч солдат, породил множество беглых и отсталых. Их число сих доходило в конце июня до тридцати тысяч человек. Все это подавало повод к размышлению.
Беглые и отсталые разбрелись по огромной площади и мародерничали. Жители разбежались; страна опустела. Для прекращения беспорядков Наполеон учредил в Вильне комиссию, возложив на нее обязанность предавать суду бродяг и грабителей. Комиссия эта мало помогла. Жители Литвы, видя сумятицу в рядах "великой армии", став жертвой ее насилий, не думая о конфедерации, желали скорейшего освобождения от неприятеля. Только высший класс и некоторая шляхта следовали советам барона Биньона.
С другой стороны, Наполеон, расстроенный значительными потерями до сражения и беспорядками в тылу армии, перестал думать о варшавских и литовских поляках и боялся только раздражить Австрию в такую минуту, когда желал получить от нее, кроме корпуса Шварценберга, еще другой корпус в помощь таявшей великой армии.
Для достижения цели ему пришлось охладить поляков, и прибывшая депутация представила ему к тому весьма удобный случай. Прежде всего, он потребовал от депутатов приготовленную ими речь. Она была написана архиепископом и не одобрена. Речь, приготовленная графом Станиславом Потоцким, была также признана неудовлетворительной. Тогда воевода Выбицкий, бывший первым депутатом, произнес речь, которая, по мнению Шлоссера, была составлена при участии Биньона.
- Всемилостивейшй государь! - говорил Выбицкий, - сейм Варшавского герцогства, собравшийся по приближении могущественной армии вашего императорского величества, употребил всевозможное старание, дабы воины ваши ни в чем не терпели недостатка. Но вместе с тем чувствовал, что пришло время требовать вознаграждения за нанесенные нашему народу обиды и привести в исполнение высокие его намерения.
В таком удостоверении сейм единогласно составил генеральную конфедерацию и, признавая незаконными все самовольные и наезднические (?) действия, лишившие народ наш самобытности, объявил, что все права возвращены Польше...
…Когда Польша находилась в затруднительном положении, она всегда, в продолжение трех почти столетий, обращала взоры свои к Франции - великодушному и сильному народу. Но исполнение наших желаний предоставлено Провидением основателю четвертой династии, великому Наполеону, для которого политика трех столетий была предметом одного мгновения, и едва измеримое пространство от юга к северу обнято одним его взглядом.
Всемилостивейший государь! Представляя вашему величеству акт конфедерации, провозгласившей возрождение и существование Польши, возобновляем перед лицом вашего величества торжественнейший обет, что соединением всех желаний, всех усилий наших и, если нужно будет, пролитием крови до последней капли, стараться будем привести в исполнение намерение наше. Столь великое намерение увенчано будет желаемым успехом, ежели ваше величество удостоит нас могущественного вашего покровительства.
Эта речь, полная просьб, лести, надежд, не была удостоена разрешительным ответом Наполеона. В ответе своем он хотя и польстил депутатам, и в лице их и всей польской нации, но холодность его не была ни для кого тайной: поляки не того ожидали. Они заявили Наполеону, что провозгласили уже возрождение Польши и просили его подтверждения этого факта, но император отвечал им, что ему очень приятно видеть, что поляки шумят, кричат и вооружаются поголовно, в надежде на восстановление своего отечества.
- Я выслушал с участием, - говорил Наполеон депутатам, - все то, что вы мне сказали. Если бы я был поляк, я чувствовал бы и действовал так, как вы, и так, как вы, поступил бы на варшавском собрании. Любовь к отечеству, есть первейшая добродетель образованного человека. В моем же положении, я должен обращать внимание на разные отношения и исполнять многие обязанности.
Если бы я царствовал во время первого, второго или третьего раздела Польши, то я вооружил бы весь народ мой для доставления вам помощи. И как скоро победы доставили мне возможность возвратить столице вашей и некоторым провинциям древние права ваши, я исполнил это с любовью, не продолжая, однако же, войны, дабы пощадить кровь моих подданных. Люблю вашу нацию. В продолжение шестнадцати лет воины ваши сражались подле меня на полях Италии и Испании.
Одобряю все, что вы сделали. Уполномочиваю вас ко всем усилиям, какие намереваетесь употребить, и сделаю все, что только от меня зависит, для поддержания ваших намерений. Если усилия ваши будут единодушны - можете питать надежду, что заставите врагов ваших признать права ваши. Но в этих обширных и столь удаленных провинциях только от единодушных усилий всех жителей можете ожидать желаемого успеха.
Я говорил вам тоже самое, когда в первый раз явился на вашей земле. Теперь должен еще прибавить, что я гарантировал императору австрийскому целость его владений и не могу допустить и уполномочить вас ни к каким действиям или движениям, клонящимся к нарушению спокойствия оставшихся в его владении польских провинций.
Пусть Литва, Самогития (совр. Жемайтия, область в Литве), Витебск, Полоцк, Могилев, Волынь, Украина и Подолья одушевляются тем духом, который я нашел в Великой Польше, и Провидение увенчает успехом святое ваше Дело. Оно вам вознаградит эту преданность к отечеству, расположившую всех в вашу пользу и доставившую вам мое уважение и покровительство, на которое вы, во всяком случае, должны полагаться. Итак, мужайтесь, поляки, надейтесь на помощь Божию и милость императора, который, впрочем, ничего не обещает, - вот смысл речи Наполеона.
Такой неясный и уклончивый ответ, по мнению де Прадта, все испортил, - депутаты смутились и охладели. Холодность их сообщилась всей Польши, и с этого времени невозможно было воспламенить поляков так, как хотелось бы Наполеону.
В тот же самый день, когда представлялись депутаты из Варшавы, Наполеон принимал депутацию и от Самогитского (Жмудского) княжества. Гелгуды, Биллевичи-Бяллозоры, Иеленские и другие, по выражению "Литовскаго Курьера", благомыслящие сыны отечества", прибыли с покорностью к Наполеону, как только узнали о занятии "Гедиминовой столицы" (Гедиминовичи - правящая династия Великого княжества Литовского и общее название княжеских родов Литвы, Белоруссии, Польши, России и Украины, восходящих к родоначальнику Гедимину), дабы как можно скорее изъявить и разделить счастье с обывателями виленского воеводства.
Император разговаривали с ними о разных подробностях, относящихся до их края. Каждое его слово принималось с восторгом поляками. Вильна в это время представляла необыкновенное оживление. Кроме двора Наполеона в стенах ее находились первейшие и знатнейшие поляки. Воодушевленная молодежь спешила под польские знамена. В почетной гвардии встречаются имена Огинских, Пилсудского, Платера, Рено, Ромера, Хлеинского, Леневича, Чарковского, Поморацкого и других.
В литовской гвардии, бывшей под начальством Конопки, встречаются имена менее известные: Нарбуты, Михайловские, Абрамович, Вепржовский и другие. Должно надеяться, говорили поляки, что литовская гвардия Конопки будет искать первого случая отличиться так, как отличилась польская гвардия графа Красинского (Винценты Корвин Красинский (Викентий Иванович Красинский) - граф, польский, французский и русский генерал, участник Наполеоновских войн) при Сомосьерре и Бенавенте.
Не смотря на всю неблагоприятность ответа Наполеона на речь Выбицкого, варшавские поляки все еще надеялись на лучший исход, на лучшую будущность. Эта надежда вызвала постановление, по которому конфедерация, выслушав рапорт депутатов, посланных к Наполеону, постановила: "слова, произнесенные императором на речь сенатора Выбицкого, написав золотыми буквами на мраморной доске, поместить в зале сената, против трона.
День 29-го июня (11-го июля), в который Наполеон принимал делегатов конфедерации, праздновать ежегодно, а на медали, установленной в память этого дня, означить 29-го июня (11-го июля) и 16-го (28-го) июня - день, в который составилась конфедерация.
Такими действиями поляки хотели ободрить себя и польстить Наполеону. "Литовский Курьер" употреблял все силы, чтобы воодушевить поляков западных наших провинций. Он пускал в ход ложные известия о победах Наполеона и неудачах русских войск. Литовские дамы не отставали в общем движении. Прекрасный пол, имеющий столь сильное влияние в стране, старался обратить внимание польского юношества на военное поприще, от которого зависела слава и честь польского народа.
По словам "Литовского Курьера", польские женщины выражали желание сами принять фактическое участие в военных действиях. 11-го (23-го) июля явились в Варшаве к князю Чарторыйскому молодая, замечательной красоты украинка (ukrainka), одетая в уланское платье. Она принадлежала к одной из известных фамилий и заявила, что, узнав о начавшихся неприятельских действиях, пожелала разделить со своим мужем, служившим уже в польской армии, все случайности и опасности.
Сообщив о своем намерении подругам, она нашла очень много последовательниц. По ее словам, цифра желавших составить польский женский легион достигла до 200, но "на первый случай она согласилась взять с собой только тех, коих намерение было столь же сильно, как ее собственное, и потому она соединилась только с 15-ю женщинами, за которых отвечает, как за самое себя. Князь Чарторыйский рукоплесканием одобрил ее намерение и мужество. "Литовский Курьер" поспешил известить о таком подвиге польской патриотки и приглашал других следовать ее примеру.
С удалением русских гражданских чиновников и со вступлением французской армии в Вильну, Наполеон приказал привести в исполнение постановление об устройстве края, оставленного русскими. По примеру Варшавского герцогства и в Литве решено было собрать сейм, а до того времени поручить управление краем временной Верховной комиссии, состоявшей из семи членов, в том числе и императорского комиссара барона Биньона.
Власть комиссии распространялась на губернии: Виленскую, Гродненскую, Минскую и Белостокскую область. Под председательством каждого из членов учреждены комитеты: продовольствия, полиции, финансов, юстиции, внутренних и духовных дел, просвещения и военный. Словом, Литва получила на бумаге полную государственную организацию. На паперти виленского кафедрального собора, в 11 часов утра 2-го (14-го) июля, собралось духовенство и все городские цеха.
Толпа народа окружала собор. Население собралось в этот день приветствовать вновь учрежденную комиссию. В 12 часов дня депутаты будущей конфедерации, члены верховной комиссии, представители администрации и академии, мэр с членами муниципалитета, чиновники, старшины национальной городской гвардии и все прочие власти отправились церемониальным шествием из дворца в кафедральный собор, где была отслужена обедня и пето "Те Deum Laudamus" (Тебе Бога хвалим).
Французские войска стояли внутри церкви; только что сформированная литовская гвардия поместилась на ступеньках большого алтаря; почетная гвардия окружала престол, предназначенный для Наполеона. Литургия совершалась при звуках музыки. Во время освящения даров гвардия взяла на караул. Прелат Длусский говорил проповедь на текст: "Господь послал своего ангела для освобождения невинности из рук Ирода".
В конце проповеди он объявил, что поляки должны почитать такого посланника небес и любить свою родину; что жертвами для отечества и возвращением к обычаям Казимиров и Сигизмундов должны загладить свои грехи. Стоявший вокруг церкви народ все время кричал: "да здравствует Наполеон, избавитель поляков!"
Там же в церкви председатель временной комиссии говорил речь и читал акт генеральной конфедерации. По прочтении воззвания, председатель временной комиссии объявил, что она, желая ознаменовать память этого дня, вознамерилась дать приданое двум девицам по тысяче злотых и выдать литовку за поляка и польку за литовца, в знак соединения в сей торжественный день обоих народов.
Скоро приискалась первая чета и немедленно была соединена браком. По окончании церковной церемонии, все отправились к герцогу Бассано, министру иностранных дел Наполеона, чтобы вручить ему конфедерационный акт, для представления его французскому императору.
На площади было приготовлено угощение для народа, продолжавшееся от 4 часов пополудни до 9 вечера. Водка и пиво были раздаваемы в изобилии, и упившийся народ, гуляя всю ночь по улицам, кричал: "да здравствует Польша! Да здравствует ее мститель! Да здравствует его непобедимое войско!" Вечером ратуша и город были блистательно иллюминованы.
В театре дано безденежно представление любимой поляками пьесы "Краковяки", и в конце концов Вильна закончила этот день на бале у графа Паца, с великолепным освещением, транспарантами, надписями и тому подобными затеями. Над воротами дома Паца, между множеством плошек виден был транспарант, на котором Наполеон указывал рукою на Геркулеса и женщину в польской короне, освобожденную от цепей, на фурий, завидующих ее счастью, и на орла, с высоты поражающего их громом.
Вообще, во всех иллюминациях и транспарантах доставалось нашему двуглавому орлу, которого литовский всадник обыкновенно рассекал на части или передавал во власть польского Белого орла.
"На бале, - пишет один из присутствовавших, - проводили время очень весело, в надежде будущего счастья. Прибывший неожиданно, император весело присматривался к национальным танцам, пляскам и милостиво разговаривал со многими. По удалению императора, остался министр его, герцог Бассано.
За столом, во время ужина, хозяин предложил тосты: за здравие его величества, генеральной польской конфедерации и за честь французских и польских войск. Бал продолжался до пяти часов. Тем кончилось празднество восстания народа, представляющего обширное поле к соединению всех усилий для достижения общей цели".
В ночь с 4-го на 5-е июля, Наполеон выехал из Вильны. "Как ни прискорбно для нас, - писал "Литовский Курьер", - отсутствие избавителя нашего, мы, однако утешаемся надеждой, что удаление его еще более удалит врагов наших. Еще не прошло месяца с прибытия нашего мстителя, а поляки уже освобождены от Немана до Днепра от Двины до Припяти".
В Вильне остался герцог Бассано для ведения дипломатических сношений с иностранными державами и для надзора за ними. Ему было поручено главное управление Варшавским герцогством и западными нашими губерниями, формирование в них войск, заготовление
запасов для армии и переписка с отрядами, оставленными Наполеоном на флангах и в тылу.
Бассано служил звеном, связывающим Европу с Наполеоном, шедшим вглубь России. "В Вильне остались и чужестранные посланники при Тюльерийском дворе, приглашенные из Парижа сопутствовать Наполеону в его походе (пишет Михайловский-Данилевский). Поход ожидался блестящий, быстрый; но ожидания не оправдались, лишние глаза были некстати, и Наполеон предпочел оставить их в Вильне. Сам он отправился в Свенцяны (совр. Швенчёнис, город в Литве) и затем в Глубокое. Стараясь не допустить соединения наших 1-й и 2-й армий, Наполеон отправил 50-тысячный корпус Даву наперерез армии князя Багратиона по направлению к Могилеву.
Узнав о приближении неприятеля к этому городу, все чиновники 7-го июля, в воскресенье, собрались к гражданскому губернатору графу Дмитрию Александровичу Толстому с просьбой разрешить им уехать из города.
Многие просили лошадей и экипажи для отправления казенных дел и сумм; но губернатор отказал и обнадежил собравшихся в безопасности их положения, говоря, что в скором времени должен прибыть корпус генерала Раевского. Для получения же достоверных сведений, граф Толстой выслал полицеймейстера с командой из 30 человек внутренней стражи для открытия неприятеля. Они дошли до первых французских пикетов, взяли одного пленного, от которого и получили достоверные сведения о приближении Даву.
В 7-м часу вечера жители узнали, что неприятель находится в 13 верстах от города. На вопрос населения, что делать? губернатор отвечал, что, не имея никаких приказаний, он считает необходимым, чтобы все оставались на своих местах.
На другой день, в 4 часа утра, за Виленской заставой показались неприятельские разъезды и были храбро встречены внутренней стражей. Бой был неравный, стража принуждена была отступить, и Даву вошел в город через Шкловские ворота. Губернатор гр. Толстой оставался в городе до последней минуты и уехал, не успев выслать своего малолетнего сына, который во время занятия Могилева неприятелем оставался у одного священника под чужим именем.
С отъездом губернатора начались беспорядки в городе. Могилевский маршал Маковецкий и быховский - Кригер приняли на себя устройство торжественной встречи. Они силой выгоняли жителей из домов и приказывали им кричать: "виват Наполеон!" Городской голова, после нескольких пощечин, полученных им от Кригера, купил наскоро крошечный хлеб в еврейской пекарне, и поднес его Даву от имени города.
Он, прежде всего, потребовал доставки продовольствия и, обратившись к губернскому прокурору Вакару, спросил его, сколько он может поставить хлеба и мяса.
- Моя должность, - отвечал спрошенный, - по части правосудия, а не по поставке провианта и фуража. Даву остался недоволен таким ответом. - Здесь нет никакого порядка, - сказал он и приказал, чтобы все жители пекли хлеб, конечно, из своих запасов.
Принимая оставшихся в городе чиновников и дворян, маршал Франции выразил им свое удивление, что не находит в губернии того энтузиазма и польского духа, который он видел в других губерниях. Поэтому он предостерегает сторонников России от вредной деятельности.
Учрежденная для управления губернией временная комиссия, составленная из поляков, под председательством графа Пакоши (поль. Pakosz?), 13-го июля отправила следующее отношение к могилевскому архиепископу Варлааму (Шишацкий), оставшемуся в городе:
Сия комиссия, составленная по повелению маршала великой армии войск французских и соединенных, принца Экмюльского и многих орденов кавалера, оповещает сим вашему высокопреосвященству, что завтрашнего дня в 9 часов, т. е. 26-го июля по новому календарю, в здешней, греко восточной соборной церкви в обязанности будет всего могилевского духовенства, дворянства и прочих состояний греческого исповедания учинить присягу на верность французскому императору и итальянскому королю, великому Наполеону, и совершить вам самим лично, яко первенствующему архипастырю губернии Могилевской, божественную литургию, поминая отныне в оной, как равно и благодарственном ко Всевышнему молебствии, вместо императора Александра, - французского императора и итальянского короля, великого Наполеона, - каковой долг безотлагательно исполнен был с приличным торжеством; равно и во всех приходах епархии вашей послать от себя повеления и о последующем сию комиссию уведомить.
Человек твердого характера и стойких убеждений, архиепископ Варлаам, на 63 году жизни, изменил долгу присяги (5 декабря 1812 года император Александр I повелел устранить Варлаама от управления епархией и произвести на месте, через архиепископа Рязанского Феофилакта (Русанова), "вернейшее исследование" о его действиях в условиях оккупации Могилёва французами. 1 мая 1813 года император утвердил доклад Святейшего Синода о лишении архиепископа архиерейского сана и священства.
Чин снятия сана совершил архиепископ Михаил (Десницкий) 29 июня 1813 года (по др. сведениям, 12 июня) в кафедральном Спасском соборе Чернигова, после чего Варлаам простым монахом отправлен в Новгород-Северский Преображенский монастырь. После расстрижения Варлаам постоянно заливался слезами. В последние годы жизни он сделался раздражительным и от плача потерял зрение. Реабилитирован в 1935 году). Архиепископ Варлаам, - говорит Носович (Иван Иванович, русский лексикограф), - сколько сам был деятелен и неутомим, столько же строг и взыскателен ко всем подчиненным, уклонявшимся от путей правды.
Он любил правоту, не любил лукавства и лести, особенно в духовных лицах. Он был строгий монах, никогда не употреблявший мясной пищи и никаких напитков. Я знал это потому, что с сентября 1808 по 1812 год имел квартиру у архиерейского повара. В великий пост он даже и рыбы не употреблял, а ежедневной его пищей была гречневая каша с постным конопляным маслом и какой-либо суп с боровиками.
Однажды во время Петрова или Спасова поста, он поставлен был в необходимость быть на обед у губернатора, где особенно для него приготовлены были постные блюда. Блюдо со свежей рыбой ему показалось отлично сготовленным, почему на завтрашний день он послал своего повара к поварам губернатора учиться приготовлять свежую рыбу. Повар, подучив урок и возвратившись к преосвященному, сказал: "я это средство знаю, но вы владыка не согласитесь есть; она готовится на бульоне". Преосвященный Варлаам захаркал и заплевал, говоря: "Ах! они, окаянные, оскоромили меня в пост".
Варлаам был предан святительскому своему долгу, не общителен с гражданскими властями губернии и потому многим из них был не по сердцу и прежде всего губернатору графу Дмитрию Александровичу Толстому. С первого своего вступления на Могилевскую паству, Варлаам приблизил к себе молодого священника Иоанна Стратановича, прикинувшегося скромником. Он сделал его ключарем Иосифскаго кафедрального собора, членом консистории и протоиереем. Впоследствии доходившие жалобы на несправедливые поступки Стратановича с клиром, взятки и нетрезвое поведение заставили Варлаама лишить его своего доверия (Стратанович впоследствии во многом оговаривал Варлаама).
Архиепископ назначил строгое следствие как раз перед вступлением неприятеля в Могилев. - Я, - пишет Носович, - окончил курс богословских наук в Могилевской семинарии в конце июня 1812 года и, ожидая случая ехать домой, пробыл в городе до 8 го июля и тогда же слышал, что преосвященный Варлаам собирался выехать в маленькое имение или фольварок, в Мстиславском уезде, но губернатор Толстой воспретил этот выезд и даже приставил стражу. Все жители знали это и принимали участие в Варлааме, как в своем пастыре, очень сожалели о таком препятствии удалиться и даже губернатора считали изменником.
Из Могилева я вышел пешком 8-го июля в 10 часов утра, в виде прогуливавшегося, ибо на лошадях по приказанию губернатора никого не пропускали к выезду, особенно через мост на Днепре. По справедливости судя, граф Толстой, как православный начальник губернии, должен был, во время приближения неприятеля, дать владыке-старику средство удалиться из Могилева, но здесь были какие-то виды у губернатора задержать Варлаама.
Оставшись сам в городе, архиепископ не смотря на просьбы духовенства позволить удалиться из Могилева, приказал им оставаться в городе: - Я остаюсь и вам всем оставаться, - сказал он ключарю Стратановичу... Последний, потребованный в 12 часов пополудни 13-го июля, получил приказание от Варлаама нарядить на следующий день священников для служения с ними в соборе и принесения присяги. Ни сам Наполеон, ни маршал Даву, не имели ни малейшей надобности требовать от архиепископа Варлаама со всем его духовенством, ни от католического даже духовенства присяги.
Но это была проделка поляков. Они сделали это для того, чтобы православные священники, поколебленные присягой, не внушали, подобно католическим ксендзам во время войны и безначалия, своим прихожанам восстать против помещиков латинского исповедания и истребить их до конца.
Как бы то ни было, но Варлаам, посоветовавшись с консисторскими членами и генерал-майором Хоментовским (Михаил Яковлевич?), решился присягнуть, чтобы, как показывал впоследствии, спасти паству от преследования, а храмы Господни от посрамления и разорения. Секретарь могилевской консистории Демьянович уговаривал Варлаама не делать этого, указывая, что Франция еще не завладела окончательно Белоруссией; что, если Белоруссия опять будет под державой российской, нас тогда будут судить.
- Ты думаешь, - отвечал Варлаам, - что Россия будет благополучна? Пусть будет благополучна; я один тогда буду несчастен.
Во время присяги церковь была похожа на "военную ставку": в два ряда стояли вооруженные войска от самого алтаря до выходных дверей, а барабанный бой, кстати и некстати, заглушал всех. По окончании службы, духовенство и все собравшиеся подписали следующую присягу, которая предварительно была громко прочтена:
"Я ниже поименованный клянусь Всемогущим Богом в том, что установленному правительству его величества французского императора и итальянского короля Наполеона имею быть верным и все повеления его исполнять и, дабы исполняемы были, стараться буду".
Присяжные листы подписывались кто и как желал. Губернский прокурор Вакар (Алексей Григорьевич) написал: "в том, что не буду вредным, подписуюсь (Рассмотрев обстоятельства дела, Вакар впоследствии был полностью реабилитирован. Могилёвским губернским прокурором оставался до 1815 года, после чего ушёл в отставку).
После присяги служили обедню и молебен, причем поминали: "великодержавного государя императора французов и короля Италии, великого Наполеона, и супругу его императрицу и королеву Марию- Луизу". В тот же день. 14-го июля, по приказанию преосвященного, от консистории посланы были во все места, занятые неприятелем, предписания произвести присягу французскому императору и об исполнении донести.
На отношении временной комиссии Варлаам написал: "Для достодолжного по сему исполнения, учинить со всей поспешностью всем подчиненным местам и лицам подробные предписания, а в комиссию ответное изготовить". В те места, откуда долго не получалось уведомлений о присяге, консистория предписывала по два и по три раза о скорейшем исполнении.
Вслед за тем по требованию временного правительства было предписано, чтобы в городе от захождения до совершенного восхождения солнца в церквах в колокола не звонили, да и днем к обедне и вечерне звонили бы тихо и непродолжительно; чтобы крестьяне повиновались помещикам, не исполняли повелений русского правительства, но во всем вспомоществовали французской армии.
При посвящении в священники и дьяконы, поставляемые присягали не императору Александру, а Наполеону. За этим Варлаам особенно следил. Когда до него дошел слух, будто бы могилевской городской Воскресенской церкви священник Андрей Добровольский, 22-го июля, по совершении литургии и молебствия, поминал государя и весь царствующий дом, то архиепископ приказал произвести о том строжайшее дознание.
Добровольский дал подписку и даже привел свидетелей, двух мещан, что этого не делал, но, согласно повелению начальства, поминал Наполеона.
В день именин Наполеона и рождения его супруги были совершаемы в Могилевском соборе и других церквах города торжественные богослужения, причем для наблюдения за тем, чтобы приказание архиепископа было исполнено, во все церкви были посланы его "надзиратели". В соборе в оба эти дня священник Пьючевский говорил проповеди, сочиненные самим Варлаамом.
В проповеди между прочим говорилось о вседействующем промысле Божием с обращением к императору французов таких слов: "На ком более действует Всевышний Промысел, как не на великом Наполеоне? Предприятия его чрезвычайны, подвиги велики, дела пресловуты; события дальновидных его намерений приводят в удивлению всю вселенную".
Принужденные предписаниями две трети могилевского духовенства присягнули на верность врагу отечества, а городское духовенство все без исключения. Но следует заметить, что, дав присягу, сельское духовенство не исполняло ее.
- Тяжко грешит Орест (?), - писал Носович, - говоря, якобы в сельских церквах наблюдаемо было при богослужениях поминание Наполеона. Я доподлинно знаю, что все православное духовенство, от уездных городов до приходских сельских церквей, Варламову присягу считали за вынужденную насилием и везде при богослужении поминаемо было имя Святейшего Синода и государя Александра и, в течение четырех месяцев быв много раз при богослужениях, нигде не слышал я поминания Наполеона.
Скажу при этом, что во всей Могилевской губернии господствовало мнение, что Наполеон есть Антихрист.
ПОСЛЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
(Из русской жизни в начале XIX века)
Манифест 18-го мая 1814 года. - Празднества в Москве. - Возвращение императора Александра в Петербург. - Новые назначения. - Манифест 30-го августа 1814 г. - Благодарность государя народу. - Старое пристрастие к французам. - Осуждение этого порока литературой. - Состояние высшей администрации. - Полномочие Комитету министров по случаю отъезда императора в Вену. - Положение и деятельность Сената. - Состав служащих, недостаток их и необеспеченность.
Заключив 18-го (30-го) мая 1814 года мир с Францией, император Александр I в тот же день подписал в Париже манифест, в котором, между прочим, говорил: Тысяча восемьсот двенадцатый год, тяжкий ранами, принятыми в грудь отечества нашего, для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию наверх славы, явил перед лицом вселенной в величии ее, положил основание свободы народов ...
ПОСЛЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
(Из русской жизни в начале XIX века)
Манифест 18-го мая 1814 года. - Празднества в Москве. - Возвращение императора Александра в Петербург. - Новые назначения. - Манифест 30-го августа 1814 г. - Благодарность государя народу. - Старое пристрастие к французам. - Осуждение этого порока литературой. - Состояние высшей администрации. - Полномочие Комитету министров по случаю отъезда императора в Вену. - Положение и деятельность Сената. - Состав служащих, недостаток их и необеспеченность.
Заключив 18-го (30-го) мая 1814 года мир с Францией, император Александр I в тот же день подписал в Париже манифест, в котором, между прочим, говорил: Тысяча восемьсот двенадцатый год, тяжкий ранами, принятыми в грудь отечества нашего, для низложения коварных замыслов властолюбивого врага, вознес Россию наверх славы, явил перед лицом вселенной в величии ее, положил основание свободы народов ...
Российское дворянство, сильная подпора престола, на коей всегда возлежало величие его; служители алтарей всесильного Бога, - их же благочестием утверждаемся на пути веры; знаменитое заслугами купечество и граждане не щадили никаких пожертвований. Кроткий поселянин, не знакомый дотоле со звуком оружия - оружием защищал веру, отечество и государя. Жизнь казалась ему малой жертвой. Чувство рабства незнаемо сердцу россиянина. Никогда не преклонял он главы перед властью чуждою.
Манифест этот произвел в разоренной Москве огромное впечатление и возбудил всеобщие надежды. Вся Москва без распоряжения начальства была несколько дней иллюминована и украшена эмблематическими прозрачными картинами.
У Калужских ворот, в доме Полторацкого, уцелевшего от пожара, дворянство устроило праздник. А. М. Пушкин (Алексей Михайлович, генерал-майор и камергер, писатель, переводчик Мольера, актёр-любитель из рода Пушкиных. В первой четверти XIX века славился как первый в Москве острослов.
Родственная связь А. М. с Александром Сергеевичем Пушкиным следующая: А. М. приходился родным племянником М. A. Ганнибал (урожденной Пушкиной) - бабушке поэта, и двоюродным братом Н. О. Пушкиной (урожденной Ганнибал) - матери поэта, которому он, таким образом, приходился, по женской линии, дядей) сочинил "Пролог"; княгиня Вяземская с дамами и девицами исполняли его.
Бюст императора был поставлен на пьедестале, охраняемом и увенчанном гениями; к нему и обращался хор. На пьедестале красовалась надпись, сочиненная князем П. А. Вяземским:
Муж твердый в бедствиях и скромный победитель!
Какой венец ему? Какой алтарь?
Вселенная! пади пред ним: он твой спаситель;
Россия им гордись: он сын твой, он твой царь!
За "Прологом" был сожжен фейерверк, а потом начался бал, продолжавшийся до пяти часов утра. Для народа были устроены амфитеатры с фокусниками и разными представлениями. Отказавшись от титула Благословенного, и установки ему при жизни памятника и выбитии в честь его медали, император Александр 12-го (24-го) июля прибыл в Павловск, запретив предварительно всякие парадные ему встречи.
"Ненавидя оные всегда, - писал он петербургскому главнокомандующему С. К. Вязьмитинову, - почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиной знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе.
Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать. Пошлите повеление губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления".
Получив такое повеление, Вязьмитинов приказал разобрать все сооружения для иллюминации. 13-го (25-го) июля император Александр прибыл из Царского Села в Петербург.
"Наконец, мы дождались прибытия государя императора", писал В. М. Попов Д. П. Руничу (Дмитрий Павлович, попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, учинивший в 1821 году "разгром" ново-основанного Санкт-Петербургского университета), хотя впрочем, его величество прибыл и скорее нежели все мы полагали и совсем не тем трактом, как думали и где приготовились его везти.
Врожденное ему смирение, умножаясь в нем по мере его усугубляющегося величия не допустило принять ни единой из тех почестей, какие преданные ему душою благодарный и восхищенный народ его готовил толь усердно. Прибывшие сюда из разных губерний депутаты для встречи и умножения почестей, были только простыми свидетелями того скромного появления в своей столице монарха, прославляемого во всей Европе, с каковым угодно было ему сюда въехать.
Прибыв 12-го числа в 11 часу вечера в Павловск и после свидания с государыней императрицей, какового никто не мог описать, государь изволил ночевать или, лучше сказать, отдохнуть несколько часов в Царском Селе, а потом поутру в седьмом часу, прохожие по Невскому проспекту увидели внезапно коляску в четыре лошади, едущую и поворачивающуюся к Казанской церкви, без всякой свиты; один только казак ехал впереди, как обыкновенно бывает с приезжающими из армии.
В соборе еще не было священника, потому что было рано, и никто не знал. Отслушав молебен, государь изволил поехать к себе, и тогда уже народ, мало-помалу собравшийся, последовал за коляской, восклицая "ура!" Император отправился в Каменноостровский дворец, и на следующий день было совершено торжественное молебствие в Казанском соборе.
Первым распоряжением Александра, по возвращении его в Петербург, было повеление Комитету министров оставаться впредь до указа на том основании, "на каком он во время отсутствия моего находился". Вслед за тем 31-го августа Комитета министров был уполномочен приводить в исполнение свои положения до воспоследования высочайшего утверждения, и таким образом стал во главе управления Империей.
В короткий промежуток пребывания государя в столице последовали многие перемены: 1-го августа государственный канцлер граф Румянцев уволен от дел, и 10-го августа было повелено статс-секретарю тайному советнику графу Нессельроде продолжать докладывать по всем делам иностранного департамента, а управление коллегией иностранных дел поручено тайному советнику Вейдемейеру (Иван Андреевич).
Наступило 30-ое августа - день тезоименитства императора Александра, ознаменованное многими милостями и обещаниями. Фельдмаршал граф Н. И. Салтыков возведен в княжеское достоинство с присвоением титула светлости и назначением ему офицерского караула.
Графу Аракчееву пожалован был портрет при особом рескрипте; князь Лопухин возведен в первый класс, граф Н. А. Толстой, спутник государя во всех его путешествиях, получил алмазный перстень с портретом и 50000 руб.; главнокомандующий в Петербурге С. К. Вязьмитинов награжден орденом Св. Андрея Первозванного. Граф Ростопчин уволен от звания главнокомандующего в Москве, и его место занял генерал Тормасов.
Вместо уволенного министра юстиции И. И. Дмитриева назначен Д. П. Трощинский (Дмитрий Прокофьевич), и наконец государственный секретарь А. С. Шишков уволен от этого звания и назначен членом Государственного Совета. Перед увольнением император Александр поручил А. С. Шишкову написать манифест, который положено было объявить 30-го августа.
- При написании сего манифеста, - говорит Шишков в своих записках, - неоднократно читал я оный государю, и всегда в присутствии графа Аракчеева, чего при прежних чтениях написанных мною бумаг никогда не бывало. При первом чтении, государь с некоторой суровостью спросил у меня: для чего дворянство я поставил выше воинства? (ибо так сперва у меня было).
Я отвечал, что дворянство есть первое государственное сословие, снабжающее войско из среды себя полководцами, военачальниками, ратниками, и словом всеми потребными силами; а потому яко целое, долженствует преимуществовать перед частью самого себя.
- Вот, сказал мне с насмешкой государь, - стану я равнять такого-то с таким-то! (он назвал здесь два лица по именам). На это отвечал я, - Государь! сравнение двух частных лиц не дает справедливого заключения о двух сословиях, происходящих одно от другого.
Я хотел продолжать еще далее мои доводы, но государь, не слушая меня, повелительным голосом приказал мне статью о воинстве поставить выше статьи о дворянстве, и я, в первый раз увидев его гневного, принужден был замолчать.
На другой день, переписав бумагу, принес я к нему оную для подписания. Прочитал еще раз. Он взял перо; но вдруг остановился, оттолкнул от себя бумагу и сказал: "Я не могу подписать того, что противно моей совести, и с чем я немало не согласен".
Я с удивлением взглянул на него и, увидев, что он от досады весь покраснел, сказал ему с твердостью: - Государь! Вы нигде при чтениях моих не изволили сделать замечания вашего, и потому я не знаю, какое место или слово мое противно мнению и воле вашего величества.
Он указал мне на статью о помещиках и крестьянах, где о существующей между ими связи сказано: "на обоюдной пользе основанная". Выражение cиe находил он с мнением своим несогласным и несправедливым.
Я хотел объяснить ему, что всякая связь между людьми, из которых одни повелевают, а другие повинуются, на сем токмо основании нравственна и благотворна; что самая вера и закон предписывают cиe правило, и что помещики, не наблюдающие оного, лишаются власти управлять своими подчиненными; но он не допустил меня ни до каких объяснений, вычернил одно только cиe выражение, оставив все прочее, тоже самое подтверждающее, и отдал мне назад бумагу для переписания.
По выходе моем от него, не мог я удержаться, чтобы графу Аракчееву, соблюдавшему во время споров глубокое молчание, не сказать: "Я думаю, ваше сиятельство находит меня правым, и если бы государю угодно (бы) было выслушать меня без гнева, то я уверен, что и он согласился бы со мной".
На это граф ни слова не отвечали мне, и мы расстались без всяких других объяснений". Быть может, графу Аракчееву было уже известно, что А. С. Шишков, в качестве государственного секретаря, был более не нужен императору Александру.
В исправленном и объявленном 30-го августа 1814 года манифесте (сиe несчастное в государе предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка, внушено в него было находящимся при нем французом Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, от языка, от нравов и словом от всего русского". Примечание А. С. Шишкова) государь говорил, что долговременное отсутствие из отечества тяготило его, и единственным утешением была уверенность, что отсутствие это было необходимо для чести и безопасности России и для спокойствия всей Европы.
"Никогда не чувствовали мы толико великого блаженства, как при вступлении в пределы благословенной области нашей, куда несли мы сердце, исполненное любовью к достойному оной народу нашему и где встречены были всеобщими усердием и радостью.
В ознаменование тех взаимных чувств, на любви, благодарности и б л а го п о л у ч и и основанных, которые мы здесь вкушаем, говорил император, и в сохранение памяти беспримерного единодушия и ревности, увенчанных от руки Всевышнего столь знаменитыми происшествиями, - Александр прежде всего пожелали воздать благодарение Богу и с этою целью постановил: День Рождества Христова, 25-го декабря, в воспоминание избавления России от нашествий неприятеля, признать днем благодарственного празднества.
По окончании обычной совершаемой в сей день службы приносить особое благодарное молебствие с коленопреклонением, при чтении установленной на этот случай молитвы; во весь день быть колокольному звону.
Затем в ознаменование заслуг всех сословий государства были пожалованы: духовенству особо учрежденный крест для ношения на груди и с надписью "1812"; воинству - особая медаль, с обозначением на ней года и числа вступления в Париж. При этом император Александр заявлял всенародно, что своими подвигами русское воинство "не токмо отечество свое, но и всю Европу спасло и удивило, да вкусит сладкую награду в душе и совести своей. Всякое иное возмездие не сравнится с делами его и доблестно".
Тем не менее, государь надеялся, "что продолжение мира и тишины подаст способ не токмо содержание воинов привести в лучшее и обильнейшее прежнего, но даже дать им оседлость и присоединить к ним их семейства (Обещание образовать военные поселения, начало которыми было положено еще в 1811 году)".
Обращаясь к дворянству, император Александр писал: "Благородное дворянство наше, верная и крепкая ограда престола, ум и душа народа, издревле благочестивое, издревле храброе, издревле многократными опытами доказавшее ничем нерушимую преданность и любовь к царю и отечеству, наипаче же ныне изъявившее беспримерную ревность щедрым пожертвованием не токмо имуществ, но и самой крови и жизни своей, да украсится бронзовою на Владимирской ленте медалью, с тем самым изображением, каковое находится уже на медали, учрежденной на 1812 год".
Эту медаль имели право носить отцы или старейшины семейств, а по смерти их она должна сохраняться у потомков, как знак оказанных предками их в 1812 году "незабвенных" заслуг отечеству.
Зная, что дворянство в бывшую войну сильно пострадало и понесло огромные убытки, Александр выражал уверенность, что "истинная и неувядаемая слава исцелить раны его, утешить в скорби умножить еще более должную и справедливую гордость быть россиянином и увеличить заботу и попечении его о благосостояниях вверенных ему Богом и законами достойных любви его домочадцев.
Воздержанность же от роскоши - матери пороков, и хозяйственное домостроительство, источник изобилия, спокойствия и чистоты нравов, вознаградят сторицей все претерпленные расстройства и убытки".
Купечеству объявлены благоволение и благодарность и обещано тех из них, которые оказали особо важные заслуги, наградить особой бронзовой медалью, на ленте ордена Св. Анны. "Почтенное мещанство и крестьяне, которые трудолюбием своим извлекают из земли первоначальную для всех пищу, из среды коих исходит воин на защиту отечества, и которые в самое грозное время самолютейшей войны показали дух православия, верности и мужества, едва ли когда имевший пример в бытописаниях... да получат мзду свою от Бога".
Впрочем, император обещал в течение 1814 года, а может быть и нескольких лет не производить рекрутского набора. "Между тем, мы предполагаем и ожидаем несомненно, что они в наставшее после жестокой брани мирное и спокойное время, пребывая верны долгу и званию своему, умножат прилежание свое к сельским трудам и ремесленным промыслам и тем исправят нанесенные неприятелем разорения…".
Со стороны же человеческого попечения правительство обещало позаботиться о казенных крестьянах, а относительно помещичьих император Александр выражал уверенность, что забота его об их благосостоянии предупредится попечением о них господ их.
"Существующая издавна между ими (вот здесь и помещена была Шишковым фраза: на обоюдной пользе основанная, с которой не согласился император Александр), русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческой о них, яко о чадах своих, заботой; а с другой - они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства".
В конце манифеста были объявлены льготы и милости, состоявшие в прощении недоимок и казенных взысканий, равно об освобождении обывателей некоторых разоренных губерний от платежа податей и повинностей. Для облегчения народа от подушного сбора повелено произвести по всей Империи народную перепись, чтобы не заставлять платить за умерших.
В указе министру юстиции было пояснено, что всем беглым как военного, так и гражданского звания, кто из-за границы явится, предоставляется полная воля избрать себе род жизни, вступать в военную службу, возвращаться на прежние жилища, записываться по городам, или селиться на назначенных для того местах.
Помещичьих крестьян, которые по сему дозволению вступят в службу или припишутся в казенное ведомство, предписано считать владельцами за рекрут при будущих наборах. Те же беглые, которые не были за границей, а проживали внутри государства, получая прощение "в винах, ими содеянных, должны быть обращены в то состояние, к которому принадлежали".
Этим пока ограничились все распоряжения императора Александра. Возвратившись в столицу 13-го июля, они уже 1-го сентября выехал в Вену, и в России все пошло по-старому. Разоренные сельские жители возвращались в свои дома, хлопотали о восстановлении их и нуждались в самых насущных потребностях жизни.
Другая часть зажиточного, господствующего и служащего населения, по которому только скользнул неприятельский погром, возвратясь в свои насиженные места и должности, зажили по-прежнему, "закипела трескотня карточная и столы ломберные удомоседились".
В Москве бал следовал за балом; иллюминации и фейерверки освещали развалины первопрестольной столицы; во многих богатых домах устраивались любительские спектакли, по нескольку в один и тот же день. "Подобно как у вас в Москве, писали Петр Лунин А. П. Тормасову, и здесь (в Петербурге) по всем частями города пляшут и комедии играют, в чем и я участвую нередко.
На днях должны (были) в моем доме играть оперу "Адольф и Клара", но смерть Архарова (Иван Петрович, его состояние оценивалось в полмиллиона рублей. Широкое гостеприимство сделало дом Архарова одним из самых приятных в Москве, чему особенно способствовала его жена, Екатерина Александровна), в его зяте графе Соллогубе (Александр Иванович, русский франт и денди, любитель искусств и коллекционер.
В молодости красавец и первый щеголь (он ввел в моду синий плащ на красном бархате), он был завсегдатаем во всех публичных собраниях и аристократических салонах, где пел приятным голосом и превосходно танцевал мазурку.
Среди его знакомых был Пушкин, Вяземский, А. И. Тургенев и Жуковский. Свой петербургский дом на Дворцовая наб., 20 он держал на широкую ногу. He будучи художником, любил живопись и в Париже собрал ценную картинную галерею), лишает актера и одними балами отделываюсь; а притом только прошу, чтобы самого не заставили прыгать и за то денежной платой обложен и всеми издержками..."
Нашествие на Россию "двунадесяти язык" не заставило людей со средствами изменить свои привычки, не обновило их. Эта часть населения, меньшая по численности, но сильная своим общественным положением, не устранила даже от себя прежнего пристрастия ко всему иностранному.
- Мы только и ожили, - говорили великосветские дамы, - когда явились к нам пленные.
"Выморозки", как называли тогда оставшихся в России воинов Наполеона, рассыпались париями во внутренние губернии и расхватывались всюду, где только появлялись; в дворянских семействах устраивались для них обеды, балы, концерты, а барыни и барышни влюблялись.
"Многие помещики в губерниях, - писал граф Ростопчин, - взяли в услужение французских солдат, забыв, что руки, подающие им пить, грабили и убивали русских, жгли Москву и оскверняли храмы Божии". Бедствие, постигшее Москву, разорение имений в губерниях, по которым прошла неприятельская армия, никого не образумило, и большинство по-прежнему бредило французами.
"Зная образ ваших мыслей, - писал граф Ростопчин С. Н. Глинке, - любовь к отечеству и страсть ко всему русскому, представляю себе, как вам больно, видя, что после всех адских деяний французских разбойников, после очевидных плодов разврата, ими содеянного в душах, сердцах и умах, - пристрастие к ним не довольно не исчезло, но еще усилилось от учтивого какого-то сострадания к несчастным с восклицаниям на их языке".
- Я слышал, - говорит Гнедич, - как молили Бога о спасении отечества, - языком врагов Бога и отечества, сохраняя выговор во всем совершенстве.
- Как можно жить, - замечала молодежь, - и не говорить по-французски, не любить этот ловкий народ. Мы даже сны видим на французском языке, и если молимся, то, по наставлениям наших гувернанток, читаем молитвы по-французски.
"Изгнав дерзкого галла за пределы своей земли, - пишет Ю. К. Арнольди (Юрий Карлович, псевдонимы Карло Карлини, А. Ю., Гармонин, Меломан - русский (из обрусевшей немецкой семьи) музыкальный теоретик, критик, композитор, вокальный педагог), - Русь выказала обычную великую черту своего характера: она позаботилась о пленных неприятелях, которых насчитывались десятки тысяч.
Редкий был тогда дом, в котором, не встречался бы пленный француз: иметь у себя "своего" француза, это установилось тогда само собой для каждого порядочного дома".
Московские барыни очень огорчались тем, что Кузнецкий мост обрусел и, вместо Викторины Пеш и Антуанеты Лопатер, торгуют Доброхотов, Григорьев, Пузырев и проч.
- Кто же будет нас одевать? - спрашивали модницы.
Но не в платье было дело. Большая часть французов и француженок содержали лавки только для вида, а обогащались другим: "тут бывали свидания, нечаянный встречи; тут обитал разврат высокого тона".
С изгнания в 1812 году неприятеля из России, по словам Сахарова, наступила вторая эпоха пристрастия ко всему иностранному. "Просветителями этой эпохи сделались бессмысленные остатки от разбитой Наполеоновской армии, когда пленных французов разбирали нарасхват и вверяли им своих детей. Кухарки, прачки, сапожники и портные начали просвещать русских в разводимых пансионах".
Из них выходили молодые люди с идеями о космополитизме, с презрением к России и с полным невежеством. "Эти отверженцы, - говорит Сахаров, - не знающие чести и славы родины, думают и делают все по-чужеземному, по внушениям бродяг.
Не говорю уже о женщинах этой отвратительной эпохи, глубоко упавших своей развратностью и прославивших себя наглостью. Ныне они стараются свои грехи прикрыть ханжеством, глупым обманом о высокой чести их молодости. Эта несчастная эпоха продолжалась недолго, до 1820 г.; но она оставила гибельные последствия на целое столетие".
Люди положительные, основательные, любившие отечество, глубоко скорбели о таком направлении общества. "Я старый человек, - писал житель из окрестностей Петербурга, и быть может, немного мне осталось жить на свете; но дорого бы дал дожить до того времени, когда любезные наши соотечественники, познав в самих себе стыд, стали бы говорить по-русски"...
- Если столь сильно овладело уже вами предубеждение, - говорил Гавриил Петрович Ермолов (гвардии прапорщик, городничий города Сызрань. Во время Отечественной войны 1812-1814 гг. написал серию патриотических статей для журнала "Русский вестник", организовал сбор средств для помощи искалеченным на войне солдатам.
Приходился дядей прославленному полководцу Алексею Петровичу Ермолову), - что без французского языка дети ваши не могут быть просвещенными и добрыми, отдайте их в казенные места (заведения): там правительство печется о воспитании юношей; оно приготовляет граждан и подданных благочестивых; оно имеет обязанность надзирать само за ними и для своего могущества, славы и благоденствия соделать их лучшими и полезными.
Если вы скажете, что не может быть большого успеха в науках, по множеству там учащихся, то посмотрите примечательнее у себя в домах, что делалось и делается? Вы увидите, что наемник ваш француз или француженка, за тысячи, вами платимые, едва-ли занимаются учением детей ваших три часа в сутки?
Они берут деньги с вас за то, чтобы быть распорядителями порядка, стола, удовольствий в доме вашем и занимают вас пустословием, или берутся просветить вас самих в образе жизни и поведении вашем: короче сказать, они делаются вашими путеводителями".
Обращаясь к отцам и матерям, Г. П. Ермолов советовал им научить детей быть благочестивыми, уважающими лета и достоинства, познанию истории своего народа, в которой найдут они примеры добродетели, повиновения, мужества и твердости.
- Тогда, - говорил он, - мы будем иметь почтенных детей, утешающих нас в старости, послушных подданных и верных сынов родины, за нее полагающих живот свой.
"Не должны ли мы, - спрашивал А. Безобразов (Александр Михайлович. Управляя Тамбовской, Ярославской и Санкт-Петербургской губерниями, заявил себя как опытный администратор. По мнению К. Д. Головщикова при нем "…как приводится слышать от людей старых, Ярославль почти весь обновился". Безобразов жестоко преследовал крестьянские и рабочие волнения.
Подавил выступление мастеровых в 1824, возмущение рабочих писчебумажной мануфактуры кн. Гагарина в селе Плещеево Ярославского уезда в 1826. Бунтовавших предали суду, приговорившему зачинщиков к плетям и ссылке в Сибирь, остальных - к жестоким телесным наказаниям), - обратить внимание наше на прошедшие полвека, в продолжение коего роскошь и нега ослепили нас до того, что мы допустили дерзких пришельцев иноземных, своим хитрым лицемерством, обладать не только умами, но и потаенными чувствами сердец наших.
Избытки наши сделались источниками их обогащения, и сии мнимые образователи нравственности еще доселе считают карман наш за свой, образование ума нашего за дар их благостыни. Они, подобно тем гадинам морским, кои во время бури из глубины вод извергнутые на берега заражают зловонием окрестности, - заразили правила веры, чести, нравы и обычаи наши.
Мы не можем в сем не сознаться, но сознание есть свойство великих душ и верный залог обращения к истине. Не горестно ли истинному сыну отечества видеть, что доселе подражаем мы мнимому просвещению, вкусу, обращению, образу воспитания тех самых врагов, кои поколебали все святое во внутренности отечества нашего.
К вам дерзаю обратиться, благомыслящие соотечественники, чувства коих, уверен я, давно уже стремятся достигнуть цели, свергнуть с себя оковы иноземные и доказать вселенной, что русские посреди братского своего сообщества насладиться могут просвещенною добродетелью".
Почти вся периодическая литература была направлена против хозяйничанья французов в русских семействах и против пристрастия высшего общества к французскому языку. Приглашая ректора С.-Петербургской духовной академии Филарета, принять участие в торжественном открытии Императорской Публичной библиотеки, директор ее А. Н. Оленин предлагал ему сказать речь, в которой бы он, между прочим, обсудив вопрос, не вредно ли будет со временем для народной нравственности и для любви к отечеству общее употребление живого чужого языка с исключением природного даже в обыкновенном разговоре с ближайшими родственниками.
"Признаюсь, - писал Оленин, - я не могу довольно надивиться непонятной для меня страсти щеголять знанием, а особливо чистым произношением всех языков, кроме своего природного. Скоро между нами будет как при Вавилонском столпотворении! Не услышит каждый гласа ближнего".
И правда, состояние умов было таково, что путаница мыслей не имела пределов. Люди, не видавшие ничего лучшего, забившиеся в глуши провинций, жили по-старому, никого и ничего не слушали и утопали в чувственных наслаждениях.
Но в то время когда высший и отчасти зажиточный средний класс преклонялись перед французами, втершимися в их дома, масса народа ненавидела их и отождествляла со словом cochon (свинья, чушка (фр.)).
"Нынешнее слово француз есть синоним чудовищу, извергу, варвару и проч." Эта часть общества смотрела на французов как на пролазов, обирающих хозяев и вносящих за то растление в русские семейства. Полуграмотные отцы жили вкусно и сытно, матери проводили время в интимных беседах с гувернерами-французами, а дети оставались без призора, без воспитания, развращались ими.
"Наше время, - писал граф С. Р. Воронцов графу Ростопчину, - торжественно провозглашаемое веком просвещения и философии, едва ли в известном смысле не носит на себе более зачатков варварства, чем все предыдущие поколения; потому что наше полу-просвещение, наше ложное образование, эгоизм и развращение наших нравов, развиваемое нашим правительством в течении последних пятидесяти лет, уже давно успели бы затушить в нас всякую искру патриотизма, если бы наш патриотизм не восторжествовал над угнетающей его силой, так сказать, вопреки правительству, которое, руководимое немцами и ливонцами, само вводило к нам пороки..."
Они существовали в семействах, в общественной жизни и еще больше в администрации, начиная с высших и до низших учреждений. С образованием министерств император Александр надеялся упорядочить администрацию и дать государству лучшее управление, но вышло наоборот.
"По предположению о министерствах, - говорить современник, - в особенности было обращено внимание на то, дабы установить ответственность министров; обязать их лично отвечать за все их действия, обязать непременно представлять государю императору каждогодние отчеты по управлении их и проч.
Все cие имело ту цель, чтобы министры, не стесняясь в действиях своих, не теряли из виду, что они обязаны оправдывать действия свои; но едва установление cie получило образование, как министры начали отходить от оного".
Одни, вместо того, чтобы действовать самостоятельно, обращались в Сенат, чтобы, получив от него резолюцию, всегда соответствующую желаниям их, оградить себя от всякой ответственности. С самого начала министерств некоторыми рассуждаемо было, что покойнее действовать через Сенат, нежели самому.
Министр, который слыть может человеком сильным у двора, легко может через двух или трех сенаторов вести все в Сенате по своим видам, и даже, буде пожелает, удовлетворять склонностями к самовластию или к мщению".
С другой стороны, министры, характера самовластного, скоро заметившие постепенное падение значения Сената, захватили власть в свои руки, стали независимы, не давали никому отчета в своих действиях. Каждый министр представлял собой самостоятельную административную единицу, ничем и никем не ограниченную и не связанную с другими, отчего происходил ряд противоречий в распоряжениях.
Докладывали министры сами, и каждому из них определены были дни. "Из этого вышло, - писал Иван Пестель (Иван Борисович, крупный чиновник конца XVIII - начала XIX веков, генерал-губернатор Сибири, сенатор, отец декабриста П. И. Пестеля), - что самые дни сии заставляли каждого искать дела и часто не по надобности, не по обстоятельствами, а просто для того, что докладной день безоговорочно того требовал, и чтобы не казаться перед государем праздным. Вот откуда пошли скоропостижные изменения законов и недозрелые меры".
Расплодилась переписка, увеличилось число чиновников, исполнявших единоличную волю министра. Директоры департаментов обратились в секретарей, начальники отделений в писцов, и "вскоре вся администрация представляла собой огромные праздные канцелярии министров".
Прежде по коллегиальному порядку: рассуждали, имели прения, - говорит современник, - согласовались с уставами, не смели переступить за определенную черту, подчинялись главе - Сенату. Ныне нет возражений, одно лицо (министр) отвергает полезные представления - произвол все определяет без ответственности.
Прежде по коллегиальному порядку: рассуждали, имели прения, - говорит современник, - согласовались с уставами, не смели переступить за определенную черту, подчинялись главе - Сенату. Ныне нет возражений, одно лицо (министр) отвергает полезные представления - произвол все определяет без ответственности.
Распоряжения министерств, каковы бы они ни были, считались законом и должны были исполняться. К сожалению, распорядители были не опытны и совершенно не знали Россию. Это незнание тяжело отзывалось на населении. Правительство наше, - писал В. Н. Каразин (Василий Назарович, основатель Харьковского университета, который сейчас носит его имя), - действует по умозрительным лишь соображениям, по представлениям о вещах неверными или недостаточными.
Оно видит болезнь, сокрушается о ней, стремится исцелить ее, от времени до времени испытывает разные средства, но ошибается в них по недостатку анатомического познания об огромном теле, которым владеет. Увы! все мы от мала до велика, от меня, неважного частного человека, до вас - министра, достаточно чтимого в Европе и в Азии, не ведаем еще России нашей. Признаемся в сем без стыда; простительно не успеть в том, что совсем невозможно. У нас нет еще российской статистики.
От недостатка такого знания выходили часто нелепые распоряжения и запросы. В 1809 году слободско-украинский губернатор просил министра внутренних дел о приобретении в казну дачи Хорвата для заведения приказа общественного призрения. При представлении плана и описания дачи, он упомянул о маленьком ручье Немышле, высыхающем летом и впадающем в другой такой же проток - Харьков. Последовавший из министерства запрос, судоходна ли река Немышля, вызвал всеобщий смех в губернском городе.
В 1812 году министр полиции сделал распоряжение о доставке в армию волов в равном числе как из Полтавской, так и из Черниговской губерний, в которой жители работают лошадьми. То же распоряжение относилось и до Орловской губернии. Жители двух последних губерний принуждены были платить по 300 руб. за вола, чтобы исполнить повинность, тогда как для Полтавской губернии повинность эта была нечувствительна.
Граф Аракчеев приказал обсаживать дороги около Чугуева елью, которой ближе 500 верст не было; спрашивал, сколько телег навозу кладут на десятину украинские поселяне. Планы на каменные строения посылались министерствами в такие места, где не было камня и леса для обжигания кирпича; планы для постройки великолепных мостов посылались туда, где не было ни одной реки. Жители плодородных и промышленных губерний были обложены равной или еще меньшей податью, чем те, жалкие нивы которых лежали в болотах и каменистых местах и которые были совершенно лишены промышленности по большому отдалению от городов, дорог и судоходных рек.
"Чего не знает начальник отделения, - писал В. Н. Каразин, - того не ведает и директор департамента. Министр также не может указать сему последнему, ибо для всех равно мрак закрывает вещи. Какая человеческая проницательность может заменить познания исторические. Их у нас очень мало, и те, которые есть, без системы, без всякой между собой связи".
"Читая мнения Сената и Совета, - говорил Коховский (не декабрист), - я несколько познакомился с сенаторами и советниками государя. К сожалению, мало между ними людей, ясно видящих и способных понимать и здраво обсуживать предметы. Большая часть из них дурно знает состояние государства".
Эти люди решали дела и не допускали никаких возражений. Каждый министр поступал по-своему. Один и тот же вопрос, нередко решался разными министрами, а иногда в одно и то же время, но чаще один начинали его, другой кончал, и подчиненные места не знали, чьи распоряжения исполнять и в случае надобности к кому обращаться за разрешением дел. Последние разрешались Сенатами, Комитетами министров, а иные поступали в Государственный Совет, "так что все три установления могут заниматься делами однородными или случайно или по произволу министров".
Часто министры спорили между собой и нарушали единство управления. Наши умные дьяки (министры), - писали Петр Лунин А. П. Тормасову, - и правители дышла государственного, в бумажной и чернильной перебранке. Присутствие государя могло бы скоро cиe остановить, а теперь Бог знает, чем кончится! Одни мы платимся от этой вражды, потому что все дела остановились, и время от времени расстраиваются.
Ходячая звонкая монета убавляется, а гордость, надменность и любочестие министров усиливается. А каждого разобрать порознь - не что иное, как надутые лягушки. Прилично напомнить Хемницера басню "Осел в уборе".
Твое достоинство и чин определяет
Один убор твой
Золотой.
Других достоинство умы их отличает.
И, наказав осла, лев снять убор велел,
А как осел других достоинств не имел,
То без убора стал опять простой осел.
Желчные строки эти вылились под впечатлением расшатанности управления и самовластия министров, направленного в разные стороны. - Cии истинные в наше время аристократы, - говорили Г. С. Батеньков, - владели вверенными ими частями как уделами. Смена или смерть одного министра производила новый раздел департаментов, не по существу предметов, но по уважению лиц, и они тягались между собой как о праве на наследие. К довершению неустройства образовали Комитет министров.
Ничего не можно было придумать к прикрытию всех беспорядков перед государем и к обнажению его одного лица перед народом. Все производство дел оставалось в тайне; формы, под видом простоты и скорости, прикрывали всё упущения и своевольства. Канцелярия могла делать, что хотела и, вместо обещанной учреждением министерств ответственности каждого лица, даже до начальника стола за все действия, они всё совокупно с министрами прикрывались объявленными на все высочайшими соизволениями, и государь один нес на себе всю тяжесть ошибок и неустройств.
В Комитете министров, как на большой дороге, толпились все неустройства, беспорядки и несправедливости. Но сего мало: придумали еще особенные пути к умножению смешения. По множеству частных случаев учреждены разные комитеты, с такой же, как главный комитет, силой. Один перевешал дела другого; решения, утверждаемые высочайшей властью, являлись часто по одному и тому же делу в совершенном между собой противоречии, шли к исполнению известными и установленными путями, но теми, какие по особым видам действующих лиц казались удобнейшими".
- Комитетов много, - это, правда, - говорил П. Лунин, - но толку и денег мало, а кто больше грабит и берет, тот и прав и в довольстве живет. Вот наше положение, и мы, кажется, забыли веру, любовь к ближнему и честь. Эгоизм один управляет нашими умами и деяниями.
В 1812 году, перед отъездом в Вильну, император Александр, как известно, поручил управление государством Комитету министров, устранив от этого Государственный Совет и Сенат, оставшиеся почти без всякой власти. В главе Комитета был поставлен князь Салтыков.
Почти ежедневно по вечерам министры собирались в его доме на совещания, где, - писал П. Лунин, - толстотушный министр финансов крепко пыхтит, внутренней (Козодавлев) козой блеет, а прочий всякий своим ходом, уловкой, придворным и задворным правилом заседает - всякий за себя, один Бог за всех. Вот наше внутреннее положение зыблемое и безнадежное.
- В откровенности говорю, - писал он в другом письме, - что, зная ход всех министров и временное (частое?) их изменение, подобно барометру, - надежнейшее и одно средство и путь по всем делам прямо к старику князю Николаю Ивановичу (Салтыкову) адресоваться; - прочие надутые пузыри. Многое может князь Лопухин (Петр Васильевич председатель Комитета министров Российской империи), но не хочет и слишком осторожен.
Поставленный во главе управления государством, Комитет министров ни по своему составу, ни по характеру деятельности и компетентности, не мог сосредоточить в себе единой власти, по всем многоразличным частям администрации. Являлись часто недоразумения, упущения, недомолвки и скороспелые распоряжения; ход правительственной машины расстраивался. Но император Александр был противного мнения.
"Вам известна воля моя, - писал они князю Салтыкову, - на основании коей, для удобности и общего соображения в решении дел текущих, вносят министры представления свои в Комитет министров. Минувшие четыре года показали в полной мере возможность и удобность в исполнении предположения такового; а польза общего суждения в государственных делах не требует никаких изъяснений.
Считая излишним объяснять вам, что заключения комитета рассматриваются всегда мною прежде исполнения журналов, следовательно, я всегда могу видеть согласие или противное мнение представляемому министром, я нахожу, что сим порядком ход текущих дел основательно устроен.
Но есть предметы в каждом министерстве, по коим управляющие оными будут находить необходимым мне их лично представлять. Вследствие сего поручаю вам объявить министрам, дабы каждый из них составил и прислал к вам записку о сих предметах, кои, по его мнению, не могут быть вносимы в Комитет министров, а требуют личного в кабинете моем доклада".
Хотя император Александр и требовал, чтобы было подробно объяснено, какие именно дела считают министры необходимыми лично докладывать государю, но строгого порядка в этом было установить нельзя, и министры, предпочитая личный доклад государю, не вносили многих дел в Комитет министров.
Пользуясь полной самостоятельностью и бесконтрольностью, они совершенно устранили Сенат и лишили его всякого значения.
- Данные ему привилегии, - говорил П. Сумароков, - обычаями, новизной изменились, послушание от судилищ прекратилось. Не внемлют учащенным предписаниям. Начальники удерживают указы и не исполняют их, все остается без взыскания. Одними словом, Сенат, этот надежный руль государя, предстоит непонятной инстанцией. Соблюдаются только формы, очищаются рапорты, нумера бумаг умножаются, по губерниям хаос.
С течением времени Сенат обратился в типографию, печатавшую только указы. В настоящем устройстве и составе Сената, - писал современник, - утвердилось одно вредное обстоятельство - это, что мало оканчивается дел в департаментах. Они (дела) по разногласиям переносятся в общее собрание, где также встречая мало согласия, с тремя, четырьмя, или более мнениями, поступают в Совет (Государственный), так, что уже дела судные не оканчиваются у нас по свойственному и почти вообще принятому правилу в 3-й инстанции, но проходят шесть, семь и более инстанций.
Неудобство cиe происходит от следующих причин: во-первых, от слишком большого числа сенаторов, в департаментах и в общем собрании присутствующих; во-вторых, от совершенного незнания многими из них дел гражданских; в-третьих, от поверхностного внимания к делам многих сенаторов, кои, быв заняты другими должностями, часто не присутствуют в Сенате, между тем как они или должны, или желают, или находят виды свои в каждое дело вмешиваться.
Такой порядок обратил на себя внимание императора Александра. "До сведения моего дошло, - писал он Д. П. Трощинскому, - что сенаторы, даже не занятые никакими должностями, уклоняются от присутствия в Сенате, под предлогами, не заслуживающими уважения, так, что нередко слушают дело один или два сенатора, да и те приезжают на самое короткое время.
Отчего происходит не только медленность в отправлении правосудия, но и размножение недельных голосов, которых не могло бы случаться во множественном числе, как ныне бывает, если б дела прилежно рассматриваемы были в полном присутствии и суждение по оным производилось всеми членами совокупно.
Взирая с неудовольствием на таковые последствия, происходящие, как мне кажется, от невнимания к особенным обязанностям службы столь важному званию, каково есть в государстве звание сенатора, законами предоставленной, поведываю вам объявить мою волю Правительствующему Сенату, дабы все члены оного, памятуя всегда священный долг, присягой на них возлагаемой, старались ревностно и по чистой совести проходить настоящее служение свое, для которого они и в cиe достоинство возведены.
А при том я желаю, чтобы все члены Сената съезжались в собрание, и всякий раз находились в оном положенные генеральными регламентом часы, в приличных по своей степени занятиях.
Что принадлежит до министров, также почитающихся членами Сената, то как они озабочены управлением отдельных частей, не позволяющих им быть ежедневно в оном, наравне с прочими сенаторами, в таком случае дозволяю им собираться в Сената, единственно по делам, относящимся до министерств, их управляю вверенных, и заслуживающим особенное уважение, для чего назначать нарочито дни, в которые всякий министр, по сделанной ему от Сената повестке, должен уже будет в оном непременно присутствовать.
Вам же наипаче подтверждаю, по званию вашему, строго наблюдать за выполнением сего и мне представлять обо всем том, что будет иметь и самый вид уклонения от общего порядка и правосудия.
Понимая щекотливость положения Трощинского в этом отношении, император Александр приказал ему представлять дневные записки, кто из сенаторов присутствовал в Сенате, и в котором часу прибыл.
Прошло более года, а движение дел в Сенате не усилилось. Тогда государь 5-го августа 1816 года вновь обратился к Трощинскому со следующим рескриптом.
"По настоящем выздоровлении вашем от болезни, я желаю, чтобы вы, заняв прежнее свое место, продолжали с прежней деятельностью отправлять должность вашу.
Я, в полной к вам доверенности, поручаю вам усугубить надзор, дабы дела, как в Правительствующем Сенате, так и во всех подчиненных ему местах, имели успешнейшее течение, чтобы законы и указы повсюду исполнялась неизменно, чтобы бедные и угнетаемые находили в судах защиту и покровительство, чтобы правосудие не было помрачено ни пристрастии к лицам, ни мерзким лихоимством Богу противными и мне ненавистными, и чтобы обличаемые в сем гнусном пороке не терпимы были в службе и преследуемы всею строгостью законов; в чем вы, по долгу звания вашего, неослабно наблюдать и о последствиях меня в откровенности извещать не оставьте, донося равномерно и о тех отличных чиновниках, которых за усердную и беспорочную службу найдете достойными особенного моего воздаяния".
Законные желания императора разбивались о всеобщую лень и нерадение. "При вступлении моем, в 1814 году, в звание министра юстиции, - доносил Трощинский Государственному Совету, - нашел я на консультации нерешенных дел, поступивших из общих собраний Правительствующего Сената, по разногласию сенаторов, 319, из коих некоторые были с 1809 г., продолжавшихся в нижних инстанциях по 30 и 40 лет".
В одном из дел архива министерства юстиции сохранилась следующая собственноручная записка Д. П. Трощинского: "Невозможно никак терпеть толикой в делах медленности. В собрании сегодня слушано одно дело, но и то не решено или за разногласием, или за выбытием некоторых сенаторов прежде окончанья из присутствия.
И для того почитаю нужным принять меры, указанные мне рескриптом, на имя мое данным, который на сей конец мне доставит, истребуя, между тем, записку из Сената о приходе и выходе сенаторов в последнюю пятницу".
Получив эту записку, Трощинский приглашал сенаторов к прилежнейшему исполнению своих обязанностей и просил их приезжать в присутствие не позже 9 часов утра и оставаться там непременно до окончательного решения дел. Несмотря на эти распоряжения, дело костромского губернатора Пасынкова тянулось с 1815 по 1820 год; Дело орловского вице-губернатора Бахметева началось в 1819 году и не было еще окончено в 1830 г. Высочайший указ 19-го марта 1800 г. о лихоимцах и ростовщиках не был распубликован Сенатом до 15-го ноября 1815 года.
"Небезызвестно Правительствующему Сенату, - писали Трощанский, - с какой медленностью приводятся в исполнение посылаемые из оного указы, не только по просительскими делам, но и по делам уголовными, следственными, сопряженными с казенными интересами, ибо в некоторых губерниях остаются они, к удивлению, целыми сотнями без всякого действия". В такой мере не исполнялись распоряжения Сената, а что делалось внутри России? Там дела шли еще того хуже.
"Все дела в Черниговской губернии идут медленно, - доносили князь Репнин (Николай Григорьевич, в 1816-1834 гг. генерал-губернатор Малороссии), и как чиновники, так и присутственные места довольствуются единственно писанием по одному делу пяти или шести бумаг, несмотря, приводятся ли первые повеления их к точному исполнению".
Каждый из служащих в губерниях знал, что все распоряжения могли ограничиваться одними написанными бумагами; что никто не следил за их исполнением и не принимали мер к взысканию с виновных, уклонявшихся от честного исполнения своих обязанностей. Подтверждения, без взыскания, не имели никакого значения и, по заявлению генерал-адъютанта Балашова, они нашел, что в Рязанской губернии подтверждения и повторения в Сенат по одному и тому же делу давались 17 раз и все-таки не были исполнены.
Губернские правления обыкновенно отвечали, что причиной медленности в решении дел есть чрезвычайное увеличение переписки со времени образования министерств. Все это привело к тому, что по произведенным ревизиям оказалось нерешенных дел:
В 1817 году в губерниях: Виленской 6556, Курской 15434, Орловской 13535, Полтавской 10378, Рязанской 11442, Смоленской 8020, Тамбовской 9770, Черниговской 9772, В земле войска Донского 10263 дела.
В 1819 году в губерниях: Олонецкой 6000, Вологодской 16000.
В 1820 году в губерниях: Орловской 16000, Тульской 5395.
В 1821 году в губернии: Рязанской 6000.
В 1822 году в губернии Казанской 10480 дела.
Даже в С.-Петербургской палате гражданского суда дела оставались по нескольку десятков лет не исполненными, решались без очереди и составленные определения не исполнялись весьма продолжительное время. Приведенные цифры ясно указывают, что чиновничество руководствовалось родной поговоркой: казенное дело не медведь, в лес не убежит.
"Обращая беспрестанно внимание, - писал граф М. С. Воронцов (Михаил Семёнович), на течение дел в присутственных местах Новороссийской губернии и, заметив медленное производство оных, я искал источника, из которого проистекает таковая медленность.
В скором времени я заметил, что медленное течение дел гражданских и уголовных, равно как и производство следствия, происходить более от неисполнения в точности и в свое время низшими присутственными местами и чиновниками предписаний губернского начальства; равным образом и оттого, что губернские правления, побуждая нерадивых к скорейшему окончание дел, довольствуются одними подтверждениями, не употребляя против виновных законной строгости".
Безотрадность такого положения дел была естественным последствием личного состава губернских учреждений. Они наполнялись людьми необразованными, старыми, убогими и неимущими. Гражданская служба была в полном загоне. Но если от хорошего устройства военных сил, - сказано в одной из записок, - зависит наружная безопасность государства, то на устройстве гражданской части основано внутреннее спокойствие оного.
Прискорбно должно быть истинному сыну отечества взирать на сильную державу, заставляющую трепетать целый мир перед легионами непобедимых и несущую в сердце своем глубоко укоренившуюся язву, расстраивающую внутреннее благосостояние оной. Свобода, с которой в России переходили из гражданской службы в военную, а из военной в гражданскую, родила мысль, что не человек для места должен быть способен, а место для человека.
И не могло быть иначе, когда видели людей, посвятивших лета юности мирным занятиям статской службы, поступающих офицерами в полки, а подвизавшихся на поле брани входящих в управление труднейшими гражданскими должностями.
Гражданские чиновники состояли тогда из четырех разрядов:
1) из детей приказных служителей и разночинцев;
2) из дворян, служащих по выборам;
3) из дворянских детей, получивших легкое светское образование, поступавших преимущественно в министерства и к генерал-губернаторам по особым поручениям и
4) из бывших в военной службе, утративших здоровье и определяемых к более или менее важным должностям.
Все низшие должности в присутствиях как в уездных губерниях, так и столичных городах пополнялись необразованными приказными, составлявшими какое-то особое сословие между дворянством, купечеством и народом.
"В губерниях видим мы, - писал сенатор П. Сумароков, восседающих за зерцалами людей без сведений, просвещения, нередко выходцев из низкого состояния, без чести, без правил, торгующих правосудием".
И действительно, сын сторожа, дьячка иди приказного служителя, обучись кое-как у отца чертить буквы и разбирать часовник, помещался с малолетства в суд, в звании писца иди просто учеником. Здесь за перепиской маловажных исходящих бумаг оканчивался курс его воспитания, а в примерах, старшими подаваемых, усовершенствование нравственной его образованности. Затвердив несколько указов, писец становился уже приказным, и круг его деятельности расширялся.
"Начинают стекаться просители; он сочиняет со слов их разные бумаги, ходатайствует по делам, изучается в искусных хитростях и приобретает к несчастью навык основывать доходы на бедствии тяжущихся или подсудимых. Тонкостью, разными услугами или искусным приложением законов, успев обратить на себя внимание начальника, он производится в классный чин и тогда, пользуясь преимуществами личного дворянства, предается безбоязненно всем наклонностями своими, ибо знает, что оскорблен быть не может.
Если сей приказный одарен некоторыми умственными способностями, то, поступив в звание секретаря, возвышается далее и далее, и горе тем, кто будет зависеть от вредной опытности и правосудия его". Такие люди следовали пословице: "рыба ищет, где глубже, а человек где лучше" и старались при первом удобном случае получить более тепленькое местечко.
Донося о безотрадном положении Вологодской и Олонецкой губерний, генерал-губернатор Клокачев писал (Алексей Федотович):
"Обязанностью моею поставляю всеподданнейше присовокупить, что все вновь министерствами учреждаемые и образуемые по губерниям части, как-то: горных и соляных дел, винная, таможенная, лесная, банковая и проч. доставляют чиновниками несравненно большие жалованья против губернских штатов, отчего происходит то, что люди способные и лучшие из губернских присутственных мест и других служений перемещаются во вновь открывающиеся места, где жалованья больше, а должности и обязанности по службе не столь важные и многотрудные.
По новым штатам, по части министерства финансов вышедшими, получают жалованье секретари, столоначальники и бухгалтеры от 1000, 1500 и до 2000 рублей (не говоря о старших чинах) и даже нижние канцелярские чины от 200, 300 и до 500 руб. в год; многие при том еще имеют и готовые казенные квартиры.
Напротив того, председатели в уголовной и гражданской палатах, состоя в V классе, имеют доныне жалованье 840 р., по штатами 1775 г. определенное, по коим получают советники губернского правления и палат, а советники и судьи по 600 руб., а другие чины оных и секретари, еще менее и не соответственно ни трудам их, ни обязанностям, на них лежащим.
Например, в уездном суде судья получает жалованья 300 р., два заседателя дворянские по 250 р., два сельских по 60 р. и секретари 200 р., итого на всех шесть человек выходит 1120 р.; меньше, чем один какой-нибудь помощник столоначальника по вновь образованной части получает.
Между тем обязанности уездного судьи и его сочленов, по мнению моему, суть особенной важности.
Между тем обязанности уездного судьи и его сочленов, по мнению моему, суть особенной важности.
В уездном суде всякое дело получает свое начальное основание. По делам уголовным и следственным суд уездный полагает свой приговор или сентенции, осуждающую даже дворянина к лишению чести, жизни и проч.; а по гражданским рассматриваются документы и доказательства собственности, определяются права на владение оной.
Часто Правительствующий Сенат решения свои основывает на положениях уездных судов, в которых, как выше сказано, дело идет о жизни, чести и имении, - следственно, чиновники, заседающие в оных, должны быть сведущи в делах и законах, а посему и заслуживают, по мнение моему, преимущественнее других неважных частей, чтобы определено им было приличное содержание.
Которые же чиновники ныне находятся при должностях по уездным особенно судам, все почти в самом беднейшем положении, едва почти пропитываются и ежели остаются в службе, то потому только, что по старости лет, быв притом обременены семействами, не имеют возможности переменить службы".
"Лучшие люди из дворянского сословия, - говорилось в одной из записок, кои токмо не в военной службе, идут служить к винной операции, где и наград и выгод больше; а в присутственных местах никого не остается, ни выбирать, не определять".
Жалованье служащих было далеко не уравнено. Губернатор, хозяин губернии, получал менее вице-губернатора; чиновники целого уезда, вместе взятые, получали жалованье равное одному надзирателю питейного сбора. Состояние приказных было бедственное: за 30 или 40 руб. в год они обречены были работать с утра до вечера; "наемные в домах служителя" получали более их.
"Надо видеть в губерниях несчастных сих людей, чтобы принять в них участие. Они большую часть ночей, - говорил князь Лобанов-Ростовский, - без отдыха в работе проводят и несколько лет всех наград и поощрений лишены.
Канцелярия же департаментов Сената без отдыха также работает, но притом грех скрыть от вашего величества, что сии последние в жалостном положении, служа на штатах 1762 г. и по недостатку канцелярских служителей, на место одного выбывшего принимают двух и более и оклад выбывшего делят на трех и четырех вновь принятых, дабы в денежном расходе не выйти из штатного положения; отчего доводится иным жалованья по 50 руб. в год.
Главная же неприятность из того, что в ком, хотя малая способность обнаружится, тот просит от Сената увольнения, для определения к другим делам.
Остававшиеся на службе в Сенате, а тем более в губернских учреждениях терпели во всем нужду и лишения. Недостаток всего необходимого для содержания себя и семейства "есть одно из горестнейших положений жизни и тем более бедственное, что неминуемо влечет к преступлениям, могущим открыть средства к пресечению бедности.
Всякий писец, поступая в 14-й класс, должен и жену и детей содержать прилично новому своему званию. С возвышением его умножаются и условные нужды, почему и не удивительно, что новый дворянин, не имеющий надлежащих понятий о чести и обольщаемый предложениями просителей, посягает против законов, которых кара столь редко его достигает.
Вообще приказный даже и классного чина получает столь ограниченное жалованье, что не может из оного сшить себе не только мундира, но даже самого простого платья; нужно иметь квартиру, освещение и пищу. Когда же несчастный еще отягощен семейством, то лишен всех средств не только содержать, но и кормить оное".
Все это ставило служащих в необходимость проживать на службе собственные доходы, у кого они были, или же пополнять недостатки незаконно приобретаемыми доходами. Отсюда произошло то, что люди честные и с состоянием ограниченным стали удаляться от должностей, с получением которых сопряжено было собственное их и семейств разорение, и искали себе более обеспеченной службы.
Получив право выбирать из своего сословия должностных лиц, в самые важные учреждения в губерниях, дворянство сначала считало за честь вступление даже на низшие должности. Но недолго продолжалось это. Зависимость дворянских чиновников (т. е. служивших по выборам) от назначаемых правительством постепенно удаляла лучшее дворянство, которое предоставляло служение по выборам мелкопоместному и менее уважаемому.
"С тех пор, - говорит современник, - как звание дворянства перестало быть последней наградой подвигов на пользу отечества и сделалось первой стезей к началу служения, Россия наполнилась тысячами беднейших и потому не имеющих средств к образованию своему дворян. Границ к умножению их и поныне не положено".
- Старинное дворянство, - говорил П. Сумароков, - в коем заключалась слава, честь, подпора прежних наших самодержцев, ныне от мутных, несвойственных ему потоков, засорилось, потускло, едва мерцает, подавленное новыми выходцами.
Дворянство тогда разделялось на три разряда: на просвещенных, на грамотных только, которые или "мучат других, как судьи, или сами таскаются по тяжбам", и, наконец, на полных невежд, которые жили по деревням, служили церковными старостами и ничем не занимались.
"Из них мелкопоместные составляли язву России: всегда порочные, ропщущие, но желавшие жить выше своих средств, мучили крестьян своих нещадно. Богатые дворяне, живя в столицах, доверяли хозяйство наемникам-управителям, которые обирали крестьян, обманывали владельцев и девять-десятых имений в России были расстроены и заложены.
Сохранилось весьма немного семейств с чистыми и не расстроенным имениями. Недостаток средств заставил многих служить из-за хлеба. Звания исправников и заседателей земского суда первые впали в пренебрежение, ибо и лучших из них начали почитать, по крайней мере, орудиями мздоимства.
Звание судей и заседателей уездного суда были менее пренебрежены; звание уездных предводителей, употребляемых часто исполнительною властью, к должностям несогласным с прежними правами их, тоже много потеряло в уважении общественном. Одно звание губернского предводителя осталось неприкосновенным и потому целью желаний и надежд достойнейших людей".
При таком положении, с приближением выборов, лучшие дворяне или бежали из губернии, или просили приятелей и всех своих знакомых не выбирать их ни на какую должность. В столичных, а в особенности в губернских учреждениях стал чувствоваться недостаток чиновников, вызывавший остановку в делах.
По донесению губернского прокурора, 11-го октября 1814 года, в Херсонской губернии в последнее трехлетие не было: в Александрийском уезде исправника, в Херсоне - полицеймейстера, а в Елизаветграде - городничего; дворянские заседатели и судьи, почти во все трехлетие, со дня выборов, не являлись на службу под предлогом болезни и жили в своих имениях, не смотря на неоднократные требования губернатора.
Для наполнения чиновниками присутственных мест в Казанской и Таврической губерниях, приходилось принимать исключенных за пороки в других губерниях. Такое уклонение от общественной службы происходило и среди купечества, платившего деньги, чтобы только не выбирали ни на какую должность по магистрату или ратуше. Если же подкуп не помогал, то они оставляли свое сословие и приписывались к обществам городов, в которых никогда пребываний не имели.
"Не в одном Новороссийском крае встречается затруднение в наполнении присутственных мест людьми хорошими, но, к крайнему сожалению, по всему пространству России повсеместно весьма ощутителен недостаток в людях сведущих, деловых и нравственных. Даже министерские департаменты и канцелярии Правительствующего Сената, где в сравнены с губернскими и уездными местами предоставлены служащим многие выгоды, не изобилуют людьми по желанию.
Сему несчастию, по-моему, две главные причины: первая, что общее просвещение у нас еще в младенчестве. Лучшие образованные люди, гнушаясь гражданской службы, большей частью идут в военную, а выходя из оной, достаточные остаются в отставке; прочие же вступают в гражданскую службу с тем только, чтобы снискать себе способы к пропитанию, большей частью оказываются к оной неспособными, ибо гражданская служба требует и знания в законах, и долговременного практического навыка.
То же можно сказать и о служащих по выборам дворянах. Следственно, присутственные места и особенно канцелярия наполняются большей частью из таких людей, которые, с самого вступления в службу в канцелярском звании, приготовляют себя к должностям, можно сказать, самоучкой и продолжительным навыком; и сии-то люди впоследствии времени делаются главнейшими пружинами в производстве дел.
Вторая причина недостатка в хороших людях по присутственным местам есть слишком малое жалованье, которое нисколько не обеспечивает безбедного содержания служащего. Человек, не имея способов к содержанию себя и чувствуя себя сколько-нибудь к делу способным, ищет себе службы в других местах, где может найти большей выгоды и нередко предпочитает государственной частную службу.
По сему-то и нельзя надеяться, чтобы получившие воспитание в университетах могли поступать, например, в уездные стряпчие, или другие подобные должности, когда они удобнее могут открыть себе путь в высших местах. Одни только награды чинами и орденами удерживают хороших людей на службе гражданской, но и награды имеют свой предел.
В недавнем времени было предположение, чтобы вообще оклады по губерниям возвысить, на каковой конец составлены были новые губернские штаты, но финансы государственного казначейства не допустили привести сего предположения в действие и по положению Комитета министров отложено оно до удобнейшего времени.
Из сего ваше сиятельство удостовериться изволите, что затруднения в наполнении присутственных мест людьми и сведущими и хорошими проистекает от причин, теперь еще не преоборимых, и весьма бы желательно, чтобы причины сии совершенно исчезли, на что однако ж потребно и много времени и благоприятствующих обстоятельств.
До того же счастливого события не остается иного, как пользоваться теми средствами, какие в настоящем положении вещей представляются, как-то: поощрение усердных, взыскания с нерадивых и строгое преследование преступлений".
Ничего подобного не предпринималось: преступления преследовались лишь по возникавшим жалобам, весьма редко по починам губернских прокуроров, а на награды гражданских чиновников были очень скупы. Князь Лобанов-Ростовский просил императора Александра обратить внимание на последнее, как на единственное средство к успешному ведению дела.
Вместе с тем он писал государственному секретарю В. Р. Марченко (Василий Романович, личный секретарь Александра I):
"По несовершенству всем нам свойственному и в удел определенному свыше, без стыда сознаюсь и в моем (несовершенстве), которое при старости лет и дряхлости, по свойству чрезмерной, коль смею сказать, деятельности и в последствие взыскательности, делают меня для подчиненных тягостным, для пользы же службы полезными или нет - не знаю.
Но успехи в делах в истекшем году, кажется, судя сравнительно, ходатайствует за меня, что из отчета усмотреть можно, по которому в истекшем году решено дел более прошлогоднего слишком 200 т., а в иных палатах ни дел, ни колодников не осталось. После того, чтобы взыскательность не обратилась в несносное бремя, справедливость требует, чтобы она услаждалась приличными наградами достойных, а паче по части, где несколько лет о них никто не слыхал - без того дух упасть должен и в начальнике и в подчиненных.
Откровенное cие изложение прокладывает мне след обратиться к вашему превосходительству с покорной моей просьбой о благосклонном содействии вашем, чтоб представление мое о чиновниках по департаменту юстиции и Сенату, уваженное Комитетом гг. министров, удостоилось милостивого высочайшего воззрения, со свойственной его величеству благосклонностью к трудам и усердию верноподданных его.
Награды подчиненных суть высшая награда начальнику; противоположность же убивает сего последнего бесповоротно. Искренность чувств сих излагает старый солдат, которым руководствует сердце".
Просьба и желание князя Лобанова-Ростовского не были вполне исполнены.
Администрация в губерниях: губернаторы, губернские правления и другие учреждения. - Злоупотребления власти. - Беспорядки в правлении. - Нищенство служащих. - Уклонение от должностей. - Взяточничество. - Отсутствие понятия о законности. - Комиссия законов и ее бездеятельность. - Попечительное общество о тюрьмах. - Взгляд императора Александра I на обязанности правительства. - Необходимость преобразований. - Письма А. Д. Балашова и Д. П. Извольского императору Александру. - Скрывание от государя положения дел в губерниях, во время его путешествий. - Истинное положение внутренней жизни России.
Сычевский городничий говорил С. Н. Глинке (Сергей Николаевич, русский писатель): деревни и села суть основания здания нашего; уездные и губернские города - стены, а столица - кровля. Последняя, к сожалению, не была прочно соединена со стенами и фундаментом. Министерства, не будучи связаны ни уставами, ни положениями с губернаторами и губернскими учреждениями, часто вмешивались не в свое дело и встречали противодействие.
Губернаторы, не имя инструкций действовали по своему усмотрению и часто по произволу; губернские правления, не зная своих отношений к министерствам и "по обязанностям, на них лежащим, при многосложном производстве дел, при весьма ограниченных и совсем несоразмерных надобностям способах, непрестанно останавливаются в ходе своем".
Лишенные руководства губернские палаты выработали свои правила, различные в каждой губернии, и, действуя самостоятельно, часто не подчинялись губернскому правлению и ссорились с ним. Губернские и уездные предводители дворянства не могли определить своего истинного положения, так как обязанности их были столь запутаны разными противоречащими постановлениями, что губернаторы часто требовали от них деятельности званию их не свойственной.
Все эти и множество других неудобств, - говорит современник, - выгоняют из губерний всех лучших людей. Губернаторы, сколько-нибудь "с чувствами и о делах понятие имеющие, спешат уходить, удостоверяясь, что поздно или рано, должны пасть жертвой запутанности". Многие губернаторы тяготились опекой свыше и жаловались императору на неправильное будто бы вмешательство в их распоряжения министерств и даже Сената.
"При обозрении мною некоторых внутренних губерний государства, - писал император Александр, - доведено до сведения моего: что директоры министерских департаментов присвоили себе право требовать объяснения от гражданских губернаторов и делать замечания, чего не предоставлено им учреждением министерств и что совершенно противно намерению моему и оскорбительно званию начальников губерний; что местное губернское начальство нередко долгое время не получает разрешений на представления свои и оттого, сверх медленности в производстве дел, происходят даже упущения.
Я повелеваю Комитету министров распорядиться, чтобы требования от губернаторов ответов, или замечания и выговоры им происходили единственно от лиц министров и за их подписанием, извещая всякий раз о сем Комитет министров для сведения.
А министру юстиции доводить равным образом до сведения Комитета, когда подобные замечания или выговоры будут деланы от Правительствующего Сената, кроме как по делам уголовных департаментов.
Гражданским же губернаторам приказал я, чтобы каждые три месяца доносили они мне в собственные руки о предметах, на кои не получено разрешения".
Таким образом, в лице губернаторов устанавливался надзор за действиями и распоряжениями высших государственных учреждений, обязанных по закону контролировать действия подведомственных им инстанций. Министр юстиции князь Д. И. Лобанов-Ростовский признал необходимым представить государю, что при таком положении дел ослабляется блюстительная власть Сената. Император Александр остался, однако же, при мнении о пользе сделанного им распоряжения.
"Чтобы без ведома моего, - писал он по поводу взысканий и выговоров князю Лобанову-Ростовскому, - не происходило сего, я убежден был дать повеление по двум причинам: во-первых, заметил, что безвинным иногда делаются выговоры и взыскания с губернаторов по намерениям и видам канцелярий; а во-вторых, чтобы поддержать достоинство начальников губерний в то наипаче время, когда, как и вам известно, что в армии никакой генерал не подвергается взысканию без моего позволения.
Время показало, что хотя Сенат, по изъяснению вашему начал уклоняться от излишних с местных начальств взысканий, но за всем тем замечаю я не заслуженные губернаторами выговоры и штрафы, которые несколько раз были отмечены мною.
Не мог, однако никогда я думать, чтобы Сенат уклонился от всяких взысканий, дабы не обременить (меня) частыми представлениями и не заградить усиленного течения дел.
Мера сия, сколько не справедлива, столько и предосудительна для сенаторов, ибо долг их излагать решения по точному разуму законов, а не рассуждать о предметах побочных, особенно еще видя преступление должности, или власти губернского правления.
В таком случае нет оправдания и обер-прокурорам, ежели они позволяют оставаться ненаказанным и самомалейшему преступлению.
Сам смысл указа моего 30-го октября 1816 г. дает видеть, что я имел в предмете усугубить блюстительную власть, поставив каждого губернатора в известность, что и выговор даже с моего утверждения делается, и что следственно неправильное действие и всякая медленность его будут мне известны. Словом, изданием указа сего я на себя только принял лишний труд, а власть Сената нимало не могла ослабнуть и решительно не может Сенат никакой иметь отговорки к безнаказанности местных начальств за упущения.
Но если бы сверх ожидания допущено сие было по Сенату, то я надеюсь, что вы исправите, изъяснив прямой смысл указа 30-го октября 1816 г., на основании коего Правительствующий Сенат не только может, но и обязан уничтожить неправильное определение губернского правления....
А мне представлять собственно о взыскании или выговоре и замечанию губернскому правлению, означая: по какому случаю оные делаются, и ожидать по сей только статьи утверждения. Таким образом принятое мною в рассуждении губернаторов правило сохранится, медленности не произойдет и Правительствующей Сенат обращен будет к своей обязанности".
Признав за собою право быть ответственными только перед государем, губернаторы с продажной совестью не опасались ни выговоров, ни взысканий.
"Имея до самого отрешения своего одну цель - удовлетворение корыстных видов своих, они облагают в губернии все, что могут. Капитан-исправники за позволение грабить платят им в год по 1000, по 2000 р. и более; винные откупщики платят по 2000 р. Одним словом, все обложено и многие такие недозволенные доходы исчисляются от 50 т. до 60 т. руб. в год. Если же присоединить к таким злоупотреблением еще то, что собрать должны земские комиссары, городничие и проч., то вероятно до несколько сот тысяч рублей составит в губернии сей непозволительный сбор".
К этому надо прибавить, что губернаторы "мало-помалу присвоили себе всю местную власть и едва не сравнялись с бывшими воеводами. Само высшее правительство смотрело на вещи не иначе, как их токмо глазами, и не смело ни в чем им противоречить". Они распоряжались почти бесконтрольно, и своеволий их не было пределов.
В 1814 году Сенат признал необходимым напомнить губернаторам, что высочайшим указом, данным Сенату 16-го августа 1802 года, повелено:
1) губернаторам управлять губерниями именем императора посредством губернских правлений, а не с в о и м одним лицом;
2) не простирать власти своей за пределы законов;
3) не вмешиваться в судные дела, а дожидаться представления их им на утверждение и
4) не заводить никаких переписок с частными лицами, а только с учреждениями.
"Ныне Сенат, усматривая из дел, что губернаторы столь далеко простирают свою власть, что собственными предписаниями своими разрешают отдачу имения от одного владельца другому, минуя установленный судебный порядок; что они не сообщают губернским правлениям самых необходимых сведений, получаемых от высшего правительства, а вместо того, прямо сносятся с предводителями дворянства и земскими исправниками, отчего губернские правления остаются в неведении и бездействии. Сенат считает долгом, подтвердить, чтобы губернаторы, под страхом строгого взыскания, исполняли указ 1802 года".
Угроза эта не действовала: губернаторы самовольничали и злоупотребляли своей властью. Костромской губернатор Пасынков (Николай Фёдорович), при содействии губернского предводителя дворянства князя Козловского взял 13000 р. из дворянской суммы, а затем разложил платежи ее на все состояния в губернии в виде земских повинностей.
В 1812 году, при выборах дворян в ополчение, он произвольно оставил дома избранных, а не избранных назначил на службу; вещи в войска поставлялись без торгов и в израсходованной сумме не было отчета. Чиновников в комитет пожертвований определил без выборов.
По окончании войны Пасынков произвольно назначил дворянские выборы, не дождавшись возвращения ополчения, допустив на важнейшие места лиц, находившихся под судом. Таким был князь Козловский, избранный в губернские предводители дворянства; надворный советник Насекин, избранный в уездные предводители, и коллежский асессор Шадрин - в исправники; оба последние судились за убийство.
Губернатор Пасынков составлял и заставлял подписывать у себя на квартире ложные дворянские приговоры. На вопрос ревизовавшего губернию сенатора Алябьева, сколько у него осталось нерешенных дел, губернатор показал в ведомости 141, но по ревизии оказалось две тысячи. При рекрутских наборах Пасынков вместе с вице-губернатором брали деньги, чтобы забраковать представляемого рекрута, и две волости, Яковлевская и Шунгенская, заплатили им 60 тысяч рублей.
Присылаемых в Кострому пленных Пасынков не обмундировывал и не отпускали им порционных денег, а заставил сделать это одного купца, которому обмундирование и содержание пленных стоило больше 100 тысяч рублей. В общем, Пасынков обвинялся в 22 судных делах.
Тульский губернатор Богданов (Николай Иванович), по произведенному следствию, оказался виновным:
1) в совершенной беспечности и нерадивости в должности;
2) в послаблении злоупотреблениям чиновников;
3) в превышении власти;
4) в сборе денег с городских душ на свою канцелярию;
5) в удержании у себя казенных денег;
6) в незаконной продаже железа, принадлежавшего Александровскому училищу;
7) в продаже в свою пользу пороха и снарядов, принадлежавших тульскому ополчению;
8) в поручении крапивинскому исправнику теснить откупщика, чтобы он дал губернатору взятку.
Словом, злоупотребления губернатора и покровительство его в том же чиновников были так велики, что по постановлению Комитета министров были отрешены от должности: губернатор Богданов, вице-губернатор Новиков, председатель гражданской палаты Морозов и советники казенной палаты Попов и Теляковский.
"Надобно быть в Туле, - писал сенатор Мясоедов, - чтобы слышать ропот народный на бывших правителей и теперешнюю их радость. Один советник казенной палаты Попов делал здесь чудеса: все казенные крестьяне были как бы его собственные. Сии последние в самом жалком положении, все и за всё, и за дело и без дела, брали с них деньги с крайним вынуждением; жаловаться было некому, все было на откупе".
Высочайшим указом 28-го ноября 1815 года было повелено тайному советнику Сиверсу (Яков Ефимович) удалить губернатора Волынской губернии Комбурлея (Михаил Иванович) и вице-губернатора Хрущева за разного рода злоупотребления власти.
Псковский губернатор князь Шаховской (Петр Иванович) сёк дворян, утверждал постановления уголовной палаты 1811 года только в 1815 году, а обвиняемые все это время сидели в тюрьмах. Он же распоряжался в губернии помимо губернского правления.
Казанский губернатор граф Толстой (Илья Андреевич, граф), вместе с губернским правлением брал взятки, забирал и удерживал у себя казенные суммы, взял из Приказа общественного призрения 5000 р. на собственные надобности, злоупотреблял заключением контрактов по подрядам, самопроизвольно продал дом мещанина Крашенинникова и проч. Указом Сената 26-го февраля 1820 года граф Толстой был удален от должности.
Тамбовский губернатор Безобразов (Александр Михайлович) требовал увековечения своего имени и памяти в Тамбове, поднесением ему от дворянства портрета его во весь рост и выбития медали. Он желал поместить их в зале дворянского собрания с надписью: "избавителю города Тамбова от злодеев, с изображением его, тушащим злодейственный пожар губернского города". Это требование произвело раздор между дворянами, разделившимися на две партии.
В этот раздор самопроизвольно вмешался сторонник Безобразова, председатель гражданской палаты Вердеревский, который, не имея права, присутствовал в собрании предводителей дворянства и утверждал протоколы. Последние жаловались на произвол губернатора министрам: юстиции и внутренних дел.
Подольский губернатор требовал, чтобы таможни пропускали для него беспошлинно вино, портер и другие заграничный вещи. Вологодский губернатор Винтер закупал продовольствие по возвышенным ценам, прикрывал злоупотребления по откупам, давал подорожные по казенным надобностям лицам, не имевшим на то права, не платил за собираемые подводы, выдавал медали 1812 года тем дворянам, которые были под судом, и таких же лиц определял на службу в губернское правление.
В Кадниковском и Вельском уездах, под предлогом продовольствия проходящих войск, собирались с жителей поборы деньгами (от 2 до 9 руб. на душу) и продуктами: маслом, курами и проч. Для той же цели в некоторых волостях собиралось по рублю с души на овес, брались подводы и лошади без оплаты; за починку мостов собирали по рублю с души. Все это делал исправник Байберин, который был под судом за фальшивые векселя и в то же время состоял в должности губернского стряпчего.
Назначенный вместо графа Толстого губернатором в Казань Нилов (Петр Андреевич) растратил до 100000 рублей, принадлежавших купеческим опекам, и взял из них же по заемному письму 65340 р. (Нилов был по суду отставлен от службы).
Самовластный и бесконтрольный (Единственным контролем над действиями губернаторов были сенаторские ревизии, но они назначались только по жалобам населения, решающегося заявлять о своем тягостном положении только тогда, когда оно становилось невыносимым) губернатор распоряжался в губернии как в своем имении.
Он смотрел на чиновников как на своих крепостных и даже рабов, которым давал чины, отставлял по своему произволу от должностей и предавал суду, когда хотел. При таких условиях чиновники были слепыми исполнителями воли начальника и участниками во всех его нарушениях закона и власти.
Костромское губернское правление не исполняло указов Сената, вмешивалось в не принадлежащие ему дела, не заботилось об исполнении своих и поступало противозаконно. Уголовная палата отличалась необыкновенной медленностью в решении дел; гражданская палата не соблюдала очереди в решении и давала преимущество купчим крепостям, как наиболее выгодным; казенная палата с 1809 по 1815 год не ревизовала сумм.
Приказ общественного призрения не мог представить отчета в расходовании их, и, при поверке книг, в них оказались неверности, подчистки и поправки. Совестный суд не соблюдал закона; дворянское депутатское собрание расходовало суммы по произволу и вовсе не занималось решением дел.
Уездные суды, магистраты и ратуши затягивали дела под разными предлогами. Дворянские опеки и сиротские суды не заботились о малолетних, не требовали отчетов от опекунов и не ревизовали их. Земские и городские полиции были в совершенном расстройстве и не исполняли предписаний высших инстанций.
В городских думах расходы превышали доходы, и сборы денег с обывателей производились без приговоров; в некоторых городах дум совсем не оказалось. В общем положение дел в Костромской губернии было таково, что посланный на ревизию сенатор Алябьев принужден был отрешить от должностей 23 человека.
Посланный на ревизию в Тулу сенатор Мясоедов нашел, что в Приказе общественного призрения только к его приезду были заведены шнуровые книги; что в Воспитательный дом с 1811 по 1815 год поступило 800 младенцев, из них 50 были отправлены в Московский воспитательный дом, на лицо оказалось 100 человек, а остальные умерли от дурного содержания.
"Небрежение начальства, - писал Мясоедов, - к страждущему человечеству раздирает сердце". Городская тюрьма помещалась в деревянном доме настолько ветхом, что была близка к разрушению. В полицейском управлении был полный хаос, оно не только не сообщало никаких сведений губернскому правлению, но без его ведома, определяло к себе чиновников.
В губернском правлении было не лучше: докладного и настольного реестров не было, а резолюции писались на отдельных лоскутках бумаги и ни кем не подписывались. Журналы составлялись не во время решения дел, а гораздо позже и часто без чисел.
Уездные и земские суды, а в особенности городская полиция не слушали указов губернского правления и по два года не отвечали на запросы. Полицеймейстер Кашинцев в буквальном смысле грабил народ, не платил никому денег и назначал даром рабочих для постройки своего дома.
По осмотре сенатором Миклашевским Новгородской губернии, оказалось:
1) рекруты из казенных крестьян отдавались неправильно: старые, больные и к службе не способные;
2) высочайший указ 2-го мая 1805 года об уравнении земских повинностей до 1815 года не был приведен в исполнение;
3) земские суды забирали под стражу людей по одним подозрениям, налагали на них тяжкие оковы, остригали крестообразно половину головы и бороды;
4) сборов в казну по 1-е февраля 1814 года было в недоимки 1.070.187 р. 43 к., в том числе на содержателях питейных сборов числилось 310017 р. 47 к.
Казанская губерния стонала под игом трех губернаторов и подведомственных им управлений. В губернском правлении, в палатах уголовной и гражданской не заносились в реестр указы Сената,
и никто не следил за их исполнением. В этих учреждениях не было никакого наблюдения за подчиненными им местами.
Жалобы на разного рода притеснения оставлялись без внимания, и нарушители закона не преследовались. В заседании 8-го июля 1819 года граф Аракчеев представил Комитету министров письмо к нему казанского губернского предводителя дворянства Киселева (Григорий Никифорович), сообщавшего, что в губернии происходят неимоверные злоупотребления, и только личное исследование доверенной особы может ясно открыть поведение тамошнего местного начальства и утеснение поселян.
"Простите смелость старику, - писал Григорий Киселев графу Аракчееву, - посвятившему себя на службу казанского дворянства, окончившему сряду третье трехлетие в звании губернского предводителя. Усердие ваше к отечеству, преданность монарху и его к вам доверенность известны России. Вы, может быть, один, который будет иметь способ прекратить все отягощения, падающие на поселян Казанской губернии, и водворять правосудие.
Я, при многих подобных случаях, в продолжение моего служения, извещал кого следовало, но оканчивалось одними только ответами начальников губернии (ограничивались запросами губернаторов и их ответами), а между тем зло возрастало".
Комитет министров запросил высочайшее повеление на командирование в Казань сенаторов Кушникова и графа Санти (Александр Львович?). При беглом только обзоре казанского губернского правления, сенаторы нашли "непомерное" число нерешенных дел и принуждены были сделать распоряжение, чтобы члены правления занимались по вечерам и по субботам. Впоследствии оказалось, что многие дела были скрыты от сенаторов и потом найдены в растрепанном виде.
В уголовной палате найдено множество нерешенных дел, а которые были решены, то все подсудимые, сидевшие по нескольку лет в тюрьмах, были оправданы. По разборе дел в казанской полиции оказалось, что в течение четырех лет с 1815 года было 1142 неисполненных указов и требований. Исправники и другие лица в полном смысле неистовствовали. 'При сборе податей с каждого плательщика бралось по 10 коп. лишних, а иначе подати не принимались и квитанции не выдавались.
"Вообще в Казанской губернии, - доносили сенаторы, - не было почти ведомства, от коего бы казенные крестьяне более или менее не притеснялись". По составленной сенаторами ведомости оказалось, что за один 1818 год казенные крестьяне заплатили лишних повинностей 417.785 р. и дали взяток чиновникам более 200.000 р., не считая даровых рабочих дней, денег, взятых с них на этапные строения, исправление мостов и за паспорта от 2 до 4 р. за каждый.
Злоупотребления были так велики, что сенаторы наложили запрет на имения исправников и других земских чинов. Вместе с тем они просили учредить в Казани особый следственный комитет, на что последовало высочайшее соизволение, и председателем его был назначен казанский дворянин, действительный статский советник князь Тенишев (Дмитрий Васильевич), известный своим бескорыстием.
Образование следственного комитета было истинным благом для Казанской губернии, потому что посылаемые на ревизию сенаторы, как люди случайные, встречали огромные затруднения к раскрытию злоупотреблений.
"Действуя, как сенатор, - писал О. Ключарев графу Аракчееву, - должен я основывать все на просьбах, на документах и на истинных доводах; ожидал я в Твери разных на Глазова (секретаря губернатора) прошений и познал, что страх от соучастников его, везде действующих, в том положил преграды. Говорят, сенатор уедет, и все пойдет по-прежнему. Такова общая молва во всех губерниях".
Посланные в Вятскую губернию сенаторы кн. Алексей Долгоруков и Дурасов (Егор Александрович) встретили точно такое же препятствие со стороны местных властей. Полиция стращала жителей, удаляла даже из пределов губернии лиц, могущих быть свидетелями. Тем не менее, ревизия открыла полный беспорядок в правлении и громаднейшие поборы. С казенных крестьян брали от 2 до 6 руб. незаконных поборов, что в течение трех лет составляло несколько миллионов.
"Я надорвался внутренне, - писал М. Л. Магницкий графу Аракчееву, - видя пять лет сряду и особливо теперь здесь (в Воронеже), что у нас делается в губерниях. Ежели бы иностранец мог оказаться, не зная, что он в России, в одной из губерний наших, поверил бы он, что это Россия, в благословеннейшее из всех земных царствований? Поверил бы он, что это та самая Россия, за спасение и славу которой столько раз сам боготворимый ею государь нес и великодушно подвергал бездонную жизнь свою величайшим опасностям?
Cия Россия в тысяче верстах от столицы его угнетена и разоряется, как турецкая провинция. Горестная истина сия столь положительна и зло так глубоко укоренилось, что никто из здравомыслящих местных начальников не может надеяться ее исправить, и никто из искренно преданных государю и славе его царствования не может согласиться иметь ежедневно перед глазами плачевную сию картину, иначе как в виде самого тяжкого наказания.
Здешний преосвященный, пастырь благочестивый и добродетельный также знает истинное всего положение. Он давно гремит с кафедры соборной против врагов внутреннего порядка и злоупотреблений; но те, к кому сие относится, мало исправляются, и прекрасное здешнее духовенство за истинно апостольские проповеди страдает от разных гонений полиции, которая в противность самых законов ставит к нему постой.
Спустя три недели тот же Магницкий писал графу Аракчееву: "Ваше сиятельство изволит, может быть, припомнить, что в первом письме моем назвал я здешний край турецкой провинцией. Положительная истина. Начальник здешней губернии вел себя точно как паша. Окружен, будучи славой прежнего бескорыстия и уверен, что он пользуется за cие добрым мнением государя, смело и открыто попирал он всякий порядок и сами законы.
Один дух неограниченного самовластия руководствовал им. Все самые важные просьбы и доносы на чиновников и дворян, часто в преступлениях их обличающие, собирал он не для преследования, но для совершенного господства над виновниками. При малейшем сопротивлении его власти или желанию, многим из них показывал он просьбы на них, у него хранящиеся, и тем покорял их себе навсегда.
Таким образом, все его управление было не что иное, как продолжительная и непрерывная интрига. Все места, ему подчиненные, загромождены делами, по личностям, пристрастиям, или мщенью заведенными".
Мщения и интриги производились при помощи предводителей дворянства, вице-губернаторов, председателей губернских правлений, палат и проч. По их почину возникли дела, вызывавшие многочисленные жалобы.
В сентябре 1817 года, когда император Александр, будучи в г. Курске, ехал верхом за город, то одна длинная улица была запружена народом, стоявшим на коленях с поднятыми над головами прошениями. На пути по губернии он встречал повсюду жалобы.
"Множество поданных мне в Курской губернии просьб, - писал император Александр, - показывает, что тамошнее губернское правление в совершенном бездействии. Ближайшее же осведомление открыло, что дела в правлении запущены и даже растеряны и что по отправлении губернатора Нелидова в С.-Петербург беспорядок еще более увеличился отсутствием секретаря, которого взял он с собою под видом отпуска.
Я повелеваю вам (в рескрипте управляющему министерством полиции С. К. Вязмитинову 29-го сентября 1817 г.) объявить курскому гражданскому губернатору, чтобы он немедленно следовал к своей должности и усугубил меры к приведению в порядок дл губернского правления, что непосредственно на его ответственность возлагается. Секретаря же того правления, в Петербурге находящегося, выслать в Курск с получения сего повеления".
В то время когда император Александр принимал просьбы и жалобы, в Курске уже находился сенатор Н. Мясоедов, посланный туда на ревизию. Он писал графу Аракчееву, что за злоупотребления и лихоимство им предано суду более 300 чиновников, в числе которых были и вице-губернатор кн. Урусов, советник губернского правления Щербачев, председатель уголовной палаты Марков, предводители дворянства: обоянский Сафонов и шигровский Картавцов.
Все они перессорились между собой, и дело началось с того, что вице-губернатор кн. Урусов желал в заседании сидеть выше губернского предводителя дворянства генерал-майора Ушакова. "По сему предмету, - говорил Мясоедов, - писались у них многие журналы и жалобы".
Дело доходило до Комитета министров, и там высочайше утвержденным мнением повелено: "губернскому предводителю, яко представляющему лицо дворянства той губернии, занимать место первое по губернаторе". Это решение породило личные неудовольствия между спорившими, интриги, кляузы и отразилось на ходе дел.
Отправившись из Курска в Орел, император Александр нашел губернию не в лучшем положении. "Заметив, - писал он, - в проезд мой через Орловскую губернию неисправность дорог, а в губернском городе неопрятность, слабое полицейское управление, большое число колодников и вообще медленное производство дел по губернскому правлению, повелеваю: орловского полицеймейстера капитана Лаврова отрешить от должности и не определять впредь до моего повеления, а управляющему губернией вице-губернатору Маслову сделать строгий выговор, объявив о сем в пример другим указами во всех губерниях".
"Тверская губерния хотя и не имеет таких, как в других губерниях злоупотреблений, - писал Ключарев графу Аракчееву, - однако находится в подобном параличном состоянии".
"Общий вид Тульской губернии, - доносил генерал-адъютант Балашов, - есть вид бездействия, запущения, усыпления и всех невыгодных от того последствий. Полиция уездных городов почти ничтожна, земская же полиция ослаблена до того, что смертоубийства часто не отыскиваются и бывают по дорогам грабежи".
Архангельский генерал-губернатор Клокачев (Алексей Федотович) писал, что Вологодская и Олонецкая губернии в общем управлении столь много упущены, что требуют не малого времени для их поправления. В таком же положении находилась и Рязанская губерния. В Таврической области самопроизвольно продавались земли по 1 р. 21 коп. за десятину, и их скупали большей частью местные чиновники. Все подряды в губернии производились без участия казенной палаты; дела следственные и судные тянулись очень долго.
"В запущенной по всем частям Херсонской губернии, Феодосийский суд перед всеми местами и властями отличался беззаконием и безрассудием.
- Худые поступки судебных мест, - писал граф Воронцов (М. С.), - кроме личного вреда для тех лиц, кои непосредственно от них терпят, еще имеют то большое зло, что совершенно истребляют в сем
новом крае всякую доверенность к нашему судопроизводству и законному порядку. Всякая почта привозит мне десятками просьбы на судебные места; всякий день я лично окружен просителями с жалобами на оных.
К несчастью, просьбы по большей мере суть доказательством, что в судебных местах справедливости никакой ждать нельзя и что за всеми понуждениями начальства, через пустые проволочки и ужасное накопление дел, часто нет надежды получить решение. Имения судящихся разоряются, или самые подсудимые изнуряются, а в тюрьмах наказываются, по долгому заточению, часто больше, нежели бы надлежало.
Беспорядки в Таврической области достались графу Воронцову по наследству. Они были так велики, что еще в 1816 году высочайше повелено было образовать в каждой губернии по комиссии для исследования злоупотреблений.
В 1819 года явилась мысль ввести в Империи областных начальников или генерал-губернаторов с широкими полномочиями и властью, но скоро была оставлена, и в виде полумеры А. Д. Балашов (Александр Дмитриевич) был назначен генерал-губернатором: Рязанской, Тульской, Орловской, Воронежской и Тамбовской губерний.
"Мысль ваша, государь, - писал он, - об учреждении областных начальников, еще повторю, есть мысль превосходная. Для блага отечества и для славы вашей я опасаюсь, чтобы недоброхоты не нашли способа ее переиначить или и совсем парализовать; она должна остаться в предположенном ныне ей виде.
Я готов отправиться и отправлюсь, подобно сенатору-ревизору, и польза из того, надеюсь, произойдет, но в виде малом, а зло встречу везде в виде большом и многосложном, и тьму неудобств к приведению всего в порядок. Впрочем, сие бодрости моей не ослабит. Я хотя дряхл, но еще деятелен. Но для чего бы, кажется, не сделать пользы в виде и большом?
На сие так же многого бы не нужно; я изъяснюсь и о сем предмете по свойству моему с простотой и откровенностью. Удостойте иметь внимание к донесениям моим; допустите меня иметь влияние на выбор людей служебных, cие необходимо; допустите на нужды службы вашей и благосостояния края возможность тратить некоторую и притом весьма ограниченную сумму денежную; например, тысяч по десяти на губернию, но без утомительных переписок; прикажите подвергнуть меня в том и другом строгому ответу и отчету.
Прикажите, по крайней мере, отличающимся делать прибавки к жалованью и другие награды по заслугам, а виновных наказывать без упущения и без медленности. Позвольте всякому, кто хочет, делать на меня доносы (я их не боюсь); на каждый потребуйте от меня ответа. Если окажется вина за мной или проступок (пред вами сие укрыться не может), накажите и меня по мере оной; но если обнаружится ябеда доносчика, или фальшивость доноса, прикажите поступить с ним по закону о фальшивых доносителях; сие также необходимо в правосудии.
Если только вышеописанное наблюдаемо будет, я ручаюсь вам, государь, что в немногое число лет вид вверенных мне губерний будет совсем не тот, что теперь, и по собственному вашему усмотрению и по общественному мнению, и мне приятно будет и утешительно принести в жертву остаток ослабевающих сил моих на пользу края, к которому вам меня приставить угодно, - и вот единая награда, льстящая моему самолюбию!
Я, государь, не за свое дело не возьмусь, a cие я управлю. В таком же случае, если способы будут мне не допущены, что тогда могу я сделать, и не утомится ли вскоре дряхлость моя! и деятельность моя может ли не ослабить и не полезно ли, не нужно ли будет и самой службе вашей, и необходимо и мне самому быть устранену или уволену (Письмо А. Д. Балашова государю 15-го января 1820 г.).
Я, государь, считаю мне непростительным и вас недостойным изъясняться с вами иначе, как с совершенной откровенностью. Вы, государь, так милостивы, что не вменяете сие мне в дерзновение и не гневаетесь! При первом виде негодования я замолчу".
Осмотрев вверенные его управление губернии, А. Д. Балашов нашел их "в неимоверном запущении". Все части управления шли раздельно и не только не содействовали, но часто затрудняли друг друга. Запутанные во множестве бумаг губернские правления не только не могли дать в них порядочного отчета, но не знали и счета находившихся в их производстве дел. Надзор за полицией был в "неимоверной слабости", отчего полицейская часть была в весьма худом положении.
Ее действия были ничтожны, утомительно медленны или насильственны и произвольны. Не только воровство в городах, по большей части не отыскиваемое, не только грабежи по дорогам, но целые шайки разбойников грабили усадьбы и скрывались безнаказанно. Все это прикрывалось местного администрацией и происходило от бедности чиновничества, принужденного заботиться о дневном пропитании при помощи взяток и поборов.
"По нашему городовому положению, - писал барон Штейнгель (Владимир Иванович) в одном из своих показаний, - все права даны деньгам, а не лицам, и всякий бесчестный богач предпочитается честнейшему бедняку".
Бедный дворянин, который довольствовался в забытой деревне самой простой пищей, от плодов собственной земли получаемой, не имевший нужды ни в каких отличных одеждах, ни для себя, ни для семейства своего, по поступлении в должность, находился в совершенно противном положении.
Он должен (был) нанять дом, содержать экипаж, одеть себя и своих приличным образом, принимать просителей, которые, во многих уездных городах, только у него и могут найти себе обед, угощать приезжающих советников губернского правления и самого губернатора. Спрашивается, есть ли средства сему бедному дворянину производить безмздоинственно суд и расправу?
Для выполнения всех этих расходов оставалось одно средство - взятки. К сожалению, начиная с малого доходили до большего. По мере возвышения в должностях и увеличивающейся потребности в житейской обстановке чиновник, привыкший уже к лихоимству, увеличивал размер тайных незаконных приобретений.
- Никто из служащих не дорожит своим местом, если оно не прибыльно, - говорил П. Каховский, - гражданская часть унижена, жалованье совершенно недостаточно для насущного пропитания, но секретарь, получающий 200 руб. в год, проживает тысячи. Все это знают, все это видят, и правительство равнодушно терпит. Не значить ли это поощрять преступления и водворять разврат?
Взятки явились естественным подспорьем в жизни, и их брали все: губернаторы, прокуроры, председатели палат, судьи, а о секретарях и мелких чиновниках и говорить нечего.
- Лихоимство и подкупы, - говорил В. Кюхельбекер (Вильгельм Карлович, поэт, декабрист, друг и соученик по лицею А.С. Пушкина), - производились без всякого стыда и страха. Им помогала канцелярская тайна. Закон повелевал содержать в секрете производство и течение тяжебных дел и тем прикрывал лихоимство, предоставляя дельцам возможность запутывать дела, как и сколько угодно.
Кто подкупал, для того не было тайны; он всегда имел копии со всех бумаг и документов соперника, со всего, что ему нужно знать, и даже самое решение суда проходило часто через его цензуру прежде, чем оно было подписано. Бедному, надеющемуся только на правду и справедливость судей, предстояли не только томление от неизвестности, но неизбежные "претыкания", противопоставляемые ему самими блюстителями законов.
Такой человек не имел возможности предупредить кривого толкования его дела, ни привести в ясность того, что старались затмить. Правый, но бедный не мог обличить несправедливость иска соперника, не знал, что он представляет суду; тайный допрос свидетелей, часто подкупленных и показывавших ложно, был поводом к препятствиям и несправедливым обвинениям, особенно неграмотных, которые часто показывали на словах не то, что записывалось судьями.
Наблюдал ли суд порядок, предписанный законами, никто знать не мог, а между тем ревизии неоднократно открывали в делах фальшивые бумаги, журналы и протоколы, сочиненные задним числом, и другие подлоги.
Против кривды в судах и тайного делопроизводства в них роптали все, что вызвало со стороны некоторых желание изыскать меры к исправлению зла. К числу таких попыток принадлежит весьма любопытная записка, принадлежащая сенатору барону Икскулю (Борис Васильевич) и представленная им императору Александру 9-го июня 1819 г.
"Всем известно, - писал барон, - что высочайшая воля вашего императорского величества есть, дабы сильному и богатому ни в чем не было потворствуемо и чтобы бедный и беззащитный не был стесняем и лишаем своих прав и даже, чтобы жалобы его могли достигнуть и до престола вашего величества.
Но для исполнения таковой высочайшей воли нужно было, чтоб каждый судья, каждый служащий действовал согласно намерению своего государя - вещь невозможная по общественным сношениям. Расстояние, отделяющее государя от притесняемого, и невозможность, дабы каждая жалоба могла быть подвергнута высочайшему решению, позволяют пристрастию и несправедливости возвышаться и угнетать не имеющего защиты.
Не можно ли бы было в преграждение сего прибегнуть к способу, употребляемому в чужих краях и весьма действительному по влиянию своему на свойство человеческих соотношений. Способ сей состоит в том, дабы каждый, почитающий себя по суду обиженным, имел право решение оного публиковать на свой счет, со всем производством дела, но без всяких, однако же, от себя примечаний и таким образом через напечатание подвергнуть общему суждению дело, с означением подписи всех судей.
Быть может, что одно уже опасение беспристрастного и строгого разбора достаточно к тому, чтобы правосудие получило надлежащее направление и достигло той степени совершенства, какую только допускает общественное образование людей.
Публика судит строго; она не потворствует. Некоторая часть оной, конечно, может быть увлечена пристрастием, но всеобщий голос всегда будет слышен. Суждения публики заключают в себе беспристрастное рассмотрение, посредством коего можно дознать как все тайные причины, подавшие повод к судебному решению и превратному толкованию закона, так равно обнаружить всякое неправильное решение, с намерением сделанное.
С другой стороны каждый будет страшиться, чтобы всеобщее порицание не достигло до вашего величества, чтобы не возникло нового строжайшего рассмотрения и чтобы с судьями, оказавшимися виновными в пристрастии, не было поступлено по всей строгости законов. Суждение публики придаст всеобщему осуждению всякого, кто бы, хотя и в тайне, употребил себя на неправильное дело. Оно заставляет каждого судью со вниманием рассматривать всякое дело и не полагаться из лености на других.
"Законы не ясны, - говорил П. Каховский, - не полны и указ указу противоречит. Мы не только терпим физически (т. е. от налогов, бедности и проч.), но пусть вникнут сильные, какой моральный вред нации от неимения законов".
Тысячи указов, не приведенных в систему и не сведенных в одно целое, давали обширный простор судьям применять их по своему усмотрению; многие указы были писаны старым языком, служившим поводом корыстолюбцам к двусмыслию и толкованию их по-своему людям несведущим и необразованным. Для устранения этого зла, император Александр почти со дня вступления своего на престол учредил комиссию законов.
"Набрали многих секретарей, - писал Н. М. Карамзин, - редакторов, помощников; не сыскали только одного и самого необходимейшего - человека способного быть ее душой, изобрести лучший план, лучшие средства и привести оные в исполнение лучшим образом".
Комиссия эта в полном смысле бездействовала и только с назначением в состав ее М. М. Сперанского проявила некоторую жизнь. С удалением же его в 1812 году деятельность комиссии почти прекратилась настолько, что была предметом насмешек публики.
В 1813 году председательствующий в комиссии князь Лопухин отправил императору Александру, через А. С. Шишкова, третью часть проекта законов. Будучи занят войной с Наполеоном, государь приказал повременить с этим делом и только в 1814 году, при отъезде своем в Вену, Александр приказал внести проект на рассмотрение Государственного Совета.
Там проект наделял много шума и вызвал горячие споры. Его находили необработанным и неудобным для обнародования. Больше других восставали: А. С. Шишков и Д. П. Трощинский, которые подали Совету свои мнения.
"Я не могу достать, - писал Петр Лунин А. П. Тормасову, - печатное мнение и возражение Д. П. Трощинского на свод и проект законов; (оно) достойно внимания, и подобного пера давно мы не читали, нужно и любопытно иметь. Большое движение и распри в Совете наделала сия бумага; чем кончится".
Кончилось тем, что проект был возвращен в комиссию для переработки, и спустя много лет он перешел опять в руки М. Сперанского. В 1821 году император писал к кн. Лопухину: "Труды комиссии законов, под главным управлением вашим доселе оконченные, поступят на рассмотрение Государственного Совета.
Я признал полезным, чтобы член Совета тайный советник Сперанский особенно занимался в Совете сим делом, представляя оному на все важнейшие статьи Уложений все нужные изъяснения и примечания, излагая бы положения Совета в особенных журналах и подносить оные мне на дальнейшее усмотрение. Для сего он будет в сношении как с Комиссией законов, так и с государственной канцелярией по всем предметам, к сей части принадлежащим".
В тот же день император Александр писал Государственному Совету: "Комиссия законов завершила часть трудов, ей порученных. Я приказал внести их на уважение Государственного Совета. Полагая доброе законодательство в числе первых государственных нужд, я ожидаю, что Государственный Совет обратит на сию часть особенное его внимание и будет способствовать к ее усовершенствованию. Назначается особенный день в неделе исключительно для сего предмета.
Порядок рассуждений сохраняется тот же, какой был при первоначальном рассмотрении гражданского уложения. Проекты уложений предлагаемы будут постепенно, важнейшие в них статьи сопровождаемы будут изъяснениями. Член Государственного Совета тайный советник Сперанский будет представлять сии изъяснения".
Император Александр не дождался окончания этого дела, и во все его царствование правосудие хромало и тянулось без конца. Припомним, что всякое дело начиналось в нижнем земском суде, затем переходило на рассмотрение в уездный, в котором производство или ускорялось или задерживалось под влиянием прокурора или губернского правления.
По подписании протеста оно переносилось в гражданскую палату, в которой оканчивалось только в случае, совершенного недостатка средств у одной из тяжущихся сторон. В случае, апелляции оно поступало в соответствующий департамент Сената, оттуда в общее собрание и если, почему-либо, находили справки недостаточными, то отсылали дело снова в нижний земский суд с тем, чтобы оно прошло опять тот же путь. Таким образом, часто недоставало жизни, чтобы дождаться его решения.
-У нас, - говорил Каховский, - дела тяжебные длятся апелляциями десятки лет, и очень часто справедливость вознаграждается лишь убытками. Все это вызывало недоверие и даже презрение к судьям, а простой народ страдал под бременем неправого и медленного суда. Этой медленностью пользовались люди злонамеренные, имевшие возможность откупиться и не бояться суда.
"Правда, что преступление было преследуемо, но, - говорил барон В. Штейнгель, - от полумер оставалось невыполненным. Посылались сенаторы, производили исследование, тысячами отдавали бедных чиновников под суд и определяли новых; а те принимались за то же, только смелее, ибо обыкновенно поступали на места с протекцией". С ними бороться было еще труднее и лучше было дать взятку, чем тягаться в суде. Этим пользовалась чиновничья мелкота, власть имеющая, и наживала себе большие состояния.
В июне 1816 г. В. Н. Каразин (Василий Назарович) получил от секретаря земского суда письмо, в котором тот писал: "По случаю начатой мной постройки дома, который, надеюсь, окончен будет августа в первых числах, нужен мне столяр, для делания в окошки 22 рам. Вашего высокородия всепокорнейше прошу собственно вашего одного столяра со всем его инструментом ко мне отпустить; дерево же к работе приготовится мое, а за труды, по желанию его, удовлетворить охотно соглашаюсь".
Препровождая это письмо графу А. А. Аркачееву для прочтения, В. Н. Каразин прибавляет, что секретарь, "не имея от родителей ни малейшего состояния и быв только три года у места, из двухсот рублей царского жалованья строит дом в 22 окна.
За месяц я сам видел едущие через поле мое с полсотни подвод одного казенного селения, который везли ему лес на этот дом, разумеется, без платы. Народ, тяготится не податями, известными в департаментах, но налогами неизвестными, их сопровождающими, налогами, которые превышают первые, по крайней мере, вдесятеро.
Сие происходит частью от образа собирания податей, частью от необходимости, в которую поставлены государственные чиновники жить противозаконно на счет народа, чего никак и никогда не возможно государю ни пресечь, ниже познать, ибо за исключением весьма не многих лиц, все военные, гражданств и духовные чины все, от мала до велика, интересованы поддерживать злоупотребления; все должны быть в заговоре: одни, дабы существовать, дабы не умереть с голода, другие, сделав привычку к хищению, которого первоначальной причиной была такая же необходимость.
При всяком возвышении подати, народ приходит в уныние не от того, чтобы сия прибавка казалась ему несоразмерной его средствам, но от темного представления поборов, которые, тем не менее, будут сопровождать его подати.
Если бы он мог быть уверен, что за платой в казну определенной суммы без притеснения, без затруднения, без бедственного, например, отвлечения от работы, все для него кончится, то он был бы, конечно, покоен и, прославляя своего доброго государя, с радостью платил бы, не говорю вдвое, но впятеро против того, что ныне платит, ибо, заплатив и впятеро, он бы остался еще в великих выгодах".
- Подушный оклад невелик, - говорил П. Каховский, - но есть налоги, которые мы вдвойне выполняем, например дорожный: мы платим по 25 коп. с души на дороги, а сами их чиним и вновь делаем. В самом деле поборы превысили всякую меру.
В сентябре 1816 г. казенные крестьяне Нижнедевицкого уезда, Воронежской губернии, жаловались Д. П. Трощинскому, что земские исправники Кологривов, Уткин и Харкевич грабят их, а стряпчий прикрывает грабителей. Крестьяне просили прислать ревизора из Сената и не доверять никому из чиновников Воронежской, которые за губернии столь важное исследование "нас не только обвинят, но в тюрьме невинно заморят, и мы из них никому не осмелимся, ни одного слова правды сказать". Крестьяне просили также защиты и от председателя гражданской палаты Ковалева, который "большие взятки берет".
"Ваше высокопревосходительство не поверите нам, - писали крестьяне, - что все наши исправники с питейных контор берут годовое жалованье и вино безденежно сколько хотят". Так исправник Харкевич получал от конторы 2000 р. в год и вина по требованию. С крестьян он брал: овес, сено, подводы; заставлял их работать на себя, выгонял на свое поле баб по 200 жать его хлеб в течение нескольких дней сряду в самую рабочую пору, собирал с крестьян баранов, живность и всякого рода съестные припасы.
К Рождеству и Светлому празднику волостные головы и выборные от обществ собирали "Христославное" исправнику, письмоводителю его и секретарю: ветчину, поросят, яйца, коровье масло и всякой птицы, "видимо, не видимо, чтобы и за весь год не скушали со своими барынями и детками". Другие исправники, кроме полевых работ, посылали баб собирать для себя ягоды на варенье и сушенье.
"Мы теперь, - говорили крестьяне, - стали хуже нищих от наших секретарей и приказных. Кто только к нам в селение завернет, тот, что хочет, то с нас и берет. А жаловаться негде; один другому потакает, и нигде у них суда и правды не найдешь". Харкевич подговаривал крестьян заводить ссоры с помещиками и когда начиналось дело, то с них же брал за это взятки; словом, по заявлению крестьян, в короткий промежуток времени они уплатили ему более 10 т. руб.
Исправник Уткин, в короткий промежуток своей службы, успел взять с крестьян 18 т. рублей.
По произведенному генерал-майором Бенкендорфом следствию показания крестьян оказались вполне справедливыми, и притом обнаружилось, что Харкевич давал взятки губернатору, посылал ему провизию и проч.
По произведенному генерал-майором Бенкендорфом следствию показания крестьян оказались вполне справедливыми, и притом обнаружилось, что Харкевич давал взятки губернатору, посылал ему провизию и проч.
Высочайше утвержденным положением Комитета министров губернатор Бравин был удален от должности, а виновные чиновники преданы суду.
Но, ни один из судов не пользовался доверием общества - суды и судьи были в неуважении. Все жаловались на пристрастие, притеснения, волокиту, взяточничество и ябедничество. Последнее практиковалось в самых широких размерах.
"Дошло до моего сведения, - писал император Александр С. К. Вязмитинову, - что некто Извеков, в С.-Петербурге находящийся, не только сам занимается сочинением разных просьб и бумаг по тяжбам, но имеет под своим распоряжением и других людей, домашнюю его канцелярию составляющих.
Причина подобному упражнению в столь обширном виде, естественно, не может быть иная, кроме охоты заводить ябеды из корысти, следовательно, терпеть в столице занимающегося подобными упражнениями, с одной стороны, - вредно для общего спокойствия, с другой - единственно служит к разорению просителей.
В сем рассуждении, я предоставляю вам исследовать подробно справедливость сих обстоятельств и если оные окажутся справедливыми, то удалить Извекова немедленно из столицы, назначив ему жительство в одной из губерний по вашему избранию, и иметь его под надзором полиции".
Ябедничество плодило дела и масса народа, часто без вины, томилась многие годы в ужасных тюрьмах. Тюрьмы и вообще места заключения были в самом плохом состоянии и содействовали разврату, а не исправлению нравственности. Даже в C.-Петербурге в так называемых съезжих домах не было возможности отделять мужчин от женщин, молодых от старых.
Все помещения были подземные, сырые и темные, без кроватей; воздух в них был очень дурен. Заключенные жаловались на недостаток пищи; в одном из съезжих домов было пять "стульев с цепями", которые колодники должны были таскать на себе, ходя за нуждою.
Для заключенных при Петербургской управе благочиния было две низменных комнаты без кроватей и постелей; в них содержалось иногда до 100 человек, не имевших возможности прилечь ни днем, ни ночью. Колодники привязывались за шею; женщины сидели в железных рогатках, так что не могли ложиться.
В одной из комнат рабочего дома содержалось 107 человек: детей, взрослых и стариков. Один из них Тимофей Чесров, 72 лет, просидел в таком заключении 22 года и во все время вел себя похвально. Арестанты, делавшие покушение к побегу, содержались в цепях.
Место заключения при губернском правлении было еще в худшем положении: в небольшой комнате помещалось от 50 до 200 человек. Здесь несчастный мальчик, потерявший паспорт, находился вместе с величайшим преступником, окованным цепями.
Городская тюрьма была ветха, тесна, и в ней помещалась без разбора и преступники и несостоятельные должники.
Если в столице тюрьмы и места заключений находились в таком положении, то в губерниях было еще того хуже. Губернаторы тверской, новгородский, воронежский, пензенский и другие доносили о печальном положении тюрем.
Если в столице тюрьмы и места заключений находились в таком положении, то в губерниях было еще того хуже. Губернаторы тверской, новгородский, воронежский, пензенский и другие доносили о печальном положении тюрем.
Это обратило на себя внимание правительства, и 19-го июля 1819 года, по докладу министра духовных дел и народного просвещения князя А. Н. Голицына, был высочайше утвержден устав об учреждении попечительного общества о тюрьмах, - первым президентом которого был назначен князь А. Н. Голицын.
Дурное состояние тюрем и продолжительное в них содержание было причиной того, что в 1820 году в трех тюрьмах Волынской губернии произошел бунт арестантов. Это послужило поводом к предписанию всем начальникам губерний о скорейшем производстве и окончании арестантских дел.
- В наших тюремных острогах, - говорил Каховский, - где все преступления смешаны вместе, где нет никаких занятий, ни трудов, ни порядка, ни чистоты; где обитает разврат, где, сам воздух заражен смрадом; где содержащиеся, истлевая душой и телом, питаются лишь мирским подаянием, где часто надзирающие за преступниками сами еще большие преступники - в таких заведениях, конечно, не исправится заключенный, но лишь ожесточится, или развратится совершенно.
Почти в таком же положение находились и общественные богоугодные заведения, оставленные без соболезнования к участи призреваемых. По словам А. Д. Балашова, богадельни были часто без пищи, "но в нетрезвом виде от недосмотра за ними".
Дальнейший подробный осмотр А. Д. Балашовым порученных ему губерний показал, что хозяйство городов и селений оставлено без попечения и находилось в совершенном запущении. Запасные хлебные магазины были пусты.
Вид городов печальный, и городские думы в бедности и долгу. Взимание повинностей неправильно, бесконтрольно и насильственно; недоимок миллионы. В школах ученики нередко без учителей, а иногда и без обуви; расходы же по заведениям весьма значительны. Училища министерства народного просвещения оставлены без пособий и даже без присмотра начальства.
Приказные служители почти везде развратны. Хозяйственной части в губерниях не существовало, и казенные доходы были основаны на винной продаже, т. е. на поощрении к пьянству.
"Всемилостивейший государь! - писал А. Д. Балашов, - позвольте издавна душой к вам и славе вашей приверженному изъясниться перед вами со смелой откровенностью чистой совести: слава войны и дипломата гремит по Европе, но внутреннее правление в государстве вашем ослабло. Все части идут раздельно, одна другой ход затрудняет, и едва ли которая подается вперед. Единственное на сей раз средство есть усилить местные управления.
Вы сие и предполагали. Докончите, государь, намерение ваше, отставьте меня, изберите достойных генерал-губернаторов. Но Бога ради наградите их своей доверенностью, усильте власть их, ограните их от противодействий, поддержите их мощной десницей вашей. Мысленный взор на будущие последствия от расслабленного внутреннего управления ужасает приверженного к вам всей душой".
Прошли полтора года после этого письма, и никакого ответа не последовало; тогда Балашов вновь обратился к императору Александру.
"Сегодня два года, - писал он, - что угодно было вашему величеству назначить меня в генерал-губернаторы. Пользуясь позволением излагать истину пред очами вашими, сказать должен, с содроганием сердца, что в ужасном положении видел я все вокруг себя в течение сего времени. Злоупотребления должностей ощутительны; священные законы ваши употребляются нередко щитом самому злу сему, организованному в тайне.
Жалованье их (т. е. служащих) ничтожно, - повод к лихоимству. Наказания и награды, идя ходом медлительным, не поражают. Я инструкции себе не имею, а единственный мой руководитель, "Учреждение о губерниях", издано еще до существования министерств и к оным не приспособлено. Ход дел по гражданской службе затруднителен и с обстоятельствами не соображен. Мои же руки связаны ими!.."
Император Александр хотел сначала отвечать, но оставил Балашова без ответа, как видно из пометы рукой графа Аракчеева: "Получено от государя 15-го ноября 1821 года". Подобной участи, подверглась записка барона Икскуля и многие другие.
"Покойный император, - писал П. Каховский, - объезжая области, встречал повсюду радость и приветствие, но были ли они искренни? Клянусь Богом, нет". Александр знал, что его всегда и везде обманывают. При частых его путешествиях по России губернская администрация употребляла все средства, чтобы скрыть от государя положение населения.
В некоторых городах, перед приездом императора, целые улицы обносились высокими заборами, чтобы скрыть за ними развалившиеся лачуги бедных жителей. Полиция употребляла все меры к тому, чтобы не допускать население к подачи прошений.
"Я узнаю, - писал император графу Вязмитинову, - что полиция во время моих путешествий через места их ведомства воспрещает подавание прошений ко мне в собственный руки. Таковое действие полиции, в некоторой мере, удаляющее от моего сведения нужды жителей обозреваемых мною частей государства, никогда не могло быть согласным с моим желанием.
Посему поручаю вам повсеместно и строго предписать полициям, чтобы они отнюдь не возбраняли подаванию ко мне прошений в собственные руки, но единственно наблюдали, чтобы делалось cие с должной обстоятельствам пристойностью".
По свидетельству Михайловского-Данилевского, таких просьб подавалось громадное число. Близ Байдар в Крыму, на пространстве 32 верст было подано 700 прошений. Михайловский-Данилевский, которому государь передавал их, наполнил ими все свои карманы и потом завязывал бумаги в платки целыми кучами.
Но не в одном Крыму жаловались на злоупотребления и неустройства: роптали всюду и всеобщее недовольство росло с каждым днем.
Отечественная война разорила купечество подрядами, затяжкой в уплате денег казной, учетами и несправедливыми прижимками. Многие солидные фирмы или погибли совершенно или расстроились. Торговля уменьшилась на треть и перешла по большей части в руки иностранцев. Запретительная система ввоза товаров, обогащая контрабандистов, не поднимала цены на наши изделия, и, следуя моде, все платили в три раза дороже за так называемые конфискованные товары.
В 1819 году последовало всеобщее разрешение ввоза иностранных товаров, которыми скоро наводнили Россию и увлекли за границу наше золото и серебро. Многие купцы обанкротились, фабрики в конец разорились, и народ лишился способов к пропитанию и оплачиванию податей. Недоимки возросли до ужасающих размеров, и не было возможности собрать их, так как народ был разорен "до полной нищеты".
"Верите ли, светлейший князь, - писал В. Н. Каразин князю Н. И. Салтыкову, - что о сю пору нет почти казенного селения, которое бы не задолжало на уплату податей. Мужик казенный теснимый своим начальством, на уплату податей продает последний скот и сам лишается способов к дальнейшему приобретению".
Строжайшие меры, принятые ко взысканию недоимок, довершали всеобщее разорение: выбить и выколотить недоимку сделалось техническим словом. За недоимку помещичьи имения отдавались в опеку, у крестьян продавали последние крохи, "а так как с таких обобранных взять уже было нечего", то было постановлено правилом за неимущих взыскивать с обществ. Среди таких неустройств, еще в 1814 году правительство заставило винных откупщиков сделать весьма большую надбавку на откупную сумму.
Эта надбавка разорила их, и правительство приняло на себя продажу вина, чем содействовало гибельному народному разврату. Повсюду появились трактиры, харчевни, портерные лавки, питейные дома, с бильярдами, музыкой и другими для народа приманками. В первые годы такие меры действительно принесли большую прибыль казне; но впоследствии эта прибыль значительно уступала недоимкам, а народ развратился, обнищал и нес в кабак последнее свое имущество, - пил с горя.
Упадок торговли отразился и на сословии мещан. Постановление, чтобы они для мелкой торговли или записывались в гильдии или брали свидетельство на право торговли, с платежом пошлин, ставило их в безвыходное положение. Будучи бедны, обременены повинностями, мещане были почти лишены средств к пропитанию. Они шли работать на фабриках, а с закрытием многих из них кочевали, как цыгане, и занимались перепродажей.
В таком же жалком положении находилось и духовенство, в особенности сельское. Недостаток материальных средств ставил его в полную зависимость от милости помещиков и крестьян. Принужденное угождать тем и другим, духовенство впадало в пороки и лишилось всякого уважения. Только недавно освобожденное от телесного наказания, духовенство было грубо, необразованно и развратно.
Оно являлось в пьяном виде в церковь на священнодействие, производило там разные бесчинства и драки между собой. Сверх подтверждения архиереям следить за тем, чтобы духовенство не пьянствовало, правительство вынуждено было, через гражданских губернаторов, распубликовать указ, чтобы миряне не поили допьяна священников.
"Положение духовенства в России, - писал неизвестный, - требует внимания. Ныне оно большей частью есть орган суеверия и пустосвятства. Невежество его почти весь народ держит
в идолопоклонстве.
Занимаясь только наружностью богослужения и исполнением одних обрядов, оно совсем отдалилось от цели своего звания и ослабило в народе прямое чувство религии, толико же нужное в государственном правлении, колико нравы служат подпорой законов...
Я не вижу надежнейшего и удобнейшего средства преобразовать Россию и посеять в сердцах народа правила благонравия, взаимной любви и привязанности к отечеству, как, при законах мудрых, дать ему пастырей кротких, сведущих и просвещенных".
"Словом, - показывал А. Бестужев, - во всех углах виделись, недовольные лица; на улицах пожимали плечами, везде шептались, все говорили: к чему это приведет? Все элементы были в брожении!
Одни судебный места блаженствовали, ибо только для них Россия была обетованной землей. Лихоимство их дошло до неслыханной степени бесстыдства. Писаря заводили лошадей, повытчики получали деревни, и только возвышение им взяток отличало высокие места. В столице, под глазами блюстителей, производился явный торг правосудием. Хорошо еще платить бы за дело, а то брали, водили и ничего не делали.
Прибыльные места продавались по таксе и были обложены оброком. Центральность судебных мест, привлекая каждую безделицу кверху, способствовала апелляциям, справкам, переездам, и десятки лет проходили прежде решения, т. е. разорения обеих сторон.
Одним словом, в казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов - везде, "где замешивался интерес, кто мог, тот грабил, кто не имел - тот крал. Везде честные люди страдали, а ябедники и плуты радовались".
Таково было внутреннее положение государства после Отечественной войны и до кончины императора Александра.
"Когда я, - писал В. Штейнгель императору Николаю I, - имел величайшее в жизни моей несчастье в качестве преступника предстать взору вашему, тогда ваше величество удостоили мне сказать: "и мое положение незавидно!"
Незабвенные слова сии, услышанные из уст обладателя полусвета, поразили меня до глубины сердца, сделали безмолвным и заставили непрестанно размышлять о них. Так, государь!
Вам оставлено государство в изнеможении, с развращенными нравами и внутренним расстройством, с истощающимися доходами, с преувеличенными расходами, с внешними долгами, и при всем том ни единого мужа у кормила государственного, который бы с известным глубоким умом, с характером твердым, соединяя полное и безошибочное сведение о своем отечестве, питал к нему любовь, себялюбие превозмогающее, - словом, ни одного мужа, на котором бы могла возлечь высочайшая ваша доверенность в великом деле государственного управления.
Если присовокупить к сему разлившийся неспокойный дух с неудовольствием против правительства прежнего, с родившеюся из того недоверчивостью к будущему и, наконец, саму необходимость, в коей вы нашлись опечалить многие семейства в обеих столицах, то действительно положение ваше, государь, весьма затруднительно.
Но если на все изволите устремить внимательный взор с другой стороны, какой богатый узрите источник для величия и славы! Какое обилие случаев к приобретению сердец народа! Великий Фридрих был нелюбим и от него не ожидали ничего, когда царствовал еще его отец; но, сделавшись государем, он стал кумиром своего народа и теперь живет в сердцах пруссаков.
Ему однако стоило это воинских подвигов и многого пролития крови, но вам, государь, это стоит одной решительной твердости в намерении вашем - жить для отечества, т. е. сделать его благополучными гражданскими учреждениями".
Этой решимости не доставало Александру. Он видел истинное положение дел, но, по своему характеру, считал себя не в силах исправить укоренившиеся беспорядки и злоупотребления в администрации.
Охлаждение императора Александра к людям и делам. - Пристрасти его к иностранцам. - Сближение государя с графом Аракчеевыми. - Их характеристика. - Передача Аракчееву всех дел по управлению государством. - Начало общественного движения.
Канун Отечественной войны, принудивший императора Александра уступить противодействию общества к начатым преобразованиям, окончательно убедил государя, что русские люди не созрели еще до политических реформ и до введения некоторого подобия конституционных начал, составлявших цель его преобразований в первое десятилетие его царствования.
Вступая на престол, Александр был убежден, что должен основать свою будущую деятельность на демократических началах свободы и счастья человечества; что он должен избегать произвола и стремиться к водворению в государстве законности. Он считал тогда республику единственно правильной формой правления государства и утверждал, что верховная власть должна быть вверяема наиболее способным лицам по выбору нации.
Но первые шаги его в этом направлении были встречены полным неодобрением, приведшим его к убежденно, что добро совершается нелегко; что в людях часто встречается тупое противодействие к лучшим заботам о пользе и благоденствии их, и что на благодарность людскую рассчитывать нельзя.
- Людская благодарность, - говорил Александр впоследствии, - также редко встречается, как белый ворон.
"Поэтому, - говорит Михайловский-Данилевский, - он не мог сохранить привязанности к людям, которые не в состоянии ценить оснований, делающих общества счастливыми. От сего происходило, может быть, неуважение к русским, предпочтение иностранцев и, что мне даже страшно и подумать, некоторое охлаждение и к России, которая монарха своего до сих пор в полной мере не умеет ценить".
Она видела в нем охлаждение к себе настолько полное, что государь не скрывал своего отвращения к русским порядкам и русским людям. Путешествуя за границей, император Александр нередко часть пути проходил пешком, заходил в дома поселян, беседовал с ними и разделял их трапезу.
Но, по свидетельству Михайловского-Данилевского, во время путешествий по России, государь редко входил в подробные разговоры о нуждах жителей, а большей частью делал незначительные вопросы, преимущественно тем лицам, коих имена ему почему-либо были известны.
"Непостижимо для меня, - прибавляет он, - как 26-го августа (1816 г.) государь (Он был в то время в Москве) не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семейства в России оплакивают кого-либо из родных, падших в бессмертной битве на берегах Колочи, государь был на бале у графини Орловой-Чесменской.
Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года, Бородина, Тарутина, Малого-Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя - в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит вспоминать об Отечественной войне и говорить о ней, хотя она составляет прекраснейшую страницу в громком царствовании его.
Если государь не видел кого-либо из своих генералов или флигель-адъютантов несколько времени, то редко спрашивал о причине, почему такой-то не являлся при дворе, болен ли он и тому подобное, но когда случится, что какой-нибудь из знакомых его величеству австрийцев занеможет, то немедленно посылает узнавать об его здоровье, хотя бы он был самого малого чина.
В 1814 году, по возвращении Александра в Петербург, Г. Р. Державин лично поздравил его с одержанными блестящими победами.
- Да, Гавриил Романовичи, - сказал император, - мне Господь помог устроить внешние дела России, теперь примусь за внутренние, но людей нет.
- Они есть, ваше величество, - отвечали Державин, - но они в глуши, их искать надобно; без добрых и умных людей и свет бы не стоял.
Однажды, Энгельгардт, в разговоре с государем, заметил, что теперь время приступить к устройству гражданской части. Александр взял его за руку и, пожав ее крепко, со слезящимися глазами сказал ему:
- Ах! Я это очень и очень чувствую, но ты видишь, с кем я возьмусь.
Точно также он жаловался П. Д. Киселеву на недостаток государственных людей в России. Киселев отвечал, что между 40 миллионами жителей всегда можно найти таких. Бывший его сотрудник М. М. Сперанский был в цвете лет и полной силе, а граф Кочубей, Новосильцев и другие, с которыми Александр начинал свои преобразования, находились на службе и могли быть привлечены к этого рода деятельности.
"Я часто давал себе отчет, - писал граф В. П. Кочубей М. М. Сперанскому, - о причинах, заставляющих держать вас в удалении отсель, и всегда терялся в заключениях моих. Сомнения никакого нет, чтобы расположение его величества не было к вам самым благоприятным. Он, как слышу я, всегда отзывается о вас с большой похвалой и отдает вам полную справедливость.
При таковых чувствах и при недостатке способных людей, как бы, казалось, не отыскивать их везде; но тут -то и большая загадка, тут -то все и теряются.
Иные заключают, что государь именно не хочет иметь людей с дарованиями, дабы не относимо было им что-либо по управлению или иным мерам. Государь знает людей совершенно и понимает их точно так, как понимал всегда, но способности подчиненных ему неприятны; одним словом, тут есть что-то непостижимое и чего истолковать не можно".
Толкование заключалось в том, что, раз удалив кого-либо от себя, государь не приближал уже его более к себе. К тому же Александр был теперь не тот, каким был до 1812 года. Продолжительная и упорная борьба с Наполеоном сблизила его с иностранными советниками, которыми он был преимущественно окружен и советы которых предпочитал советам русских людей.
Многолетнее пребывание за границей познакомило Александра с тамошними порядками, и, сравнивая их с русскими, он не мог не отдать преимущества иностранным. Такое пристрастие к иностранцам Михайловский-Данилевский старается оправдать тем, что государь всегда встречал в них более ласк и культуры.
"Русские обижаются мнимым (?) предпочтением государя к полякам, но нельзя не признаться, что по крайней мере в настоящем путешествии оно весьма извинительно даже и кроме политических причин. Проехав от Петербурга до Волыни, император находил только разорение и жалобы, а по въезде в пределы Польши, "все облеклось в радостный вид".
По словам Данилевского, в г. Житомире представлялось императору до 200 человек дворян, тогда как в Москве было 42 человека. В Житомире молодой граф Ильинский произнес прекрасное приветствие, в то время, как предводители в семи великороссийских губерниях не могли при государе отворить рта и только низкими поклонами показывали свою преданность.
Они более из себя являли метрдотелей, занимавшихся угощением, нежели предводителей дворянства. У одного из них император спросил, почему он не был на смотру войск, происходившем поутру. - Я распоряжался столом для вашего величества, - отвечал предводитель. Последствием этого было приглашение, часто без разбора, многих иностранцев на русскую службу, что оскорбляло национальное достоинство.
"Далек я, - писал П. Каховский, - чтобы оправдывать леность, нерадение, беспечность дворянства русского. Но со всем тем нельзя не заметить, что тому причиной явное предпочтение, даваемое правительством всем иностранцам без разбора.
На этот раз я укажу только на корпус инженеров водной коммуникации. Там все офицеры, перешедшие к нам из иностранной службы, находятся на жалованье огромном, но пользы от них мало, или, лучше сказать, нет никакой. Все работы производятся инженерами русскими; когда же были употреблены иностранцы, везде работы были неуспешны до того, что граф Воронцов принужден был для работ в Одессу просить именно инженеров русских.
Иностранцы хорошие теоретики, но что мешает отправлять наших русских молодых офицеров вояжировать? Они могли бы наблюдать работы, учиться и быть собственностью отечества. Издержек для того не превышали бы теперешних издержек на жалованье иностранцам.
Мне малоизвестны способности государственных людей, но, как ревностному сыну отечества, простительно надеяться, что у нас, конечно, нашлись бы русские заместить места государственные, которыми теперь обладают иностранцы.
Очень натурально, что такое обладание обижает честолюбие русских, и народ теряет к правительству доверенность".
Эта потеря доверенности к государю со стороны подданных происходила еще и от другой причины. Истощив весь запас энергии на борьбу с заклятым своим врагом, Наполеоном, на борьбу, составлявшую цель его жизни, и достигнув ее, Александр совершенно неожиданно для себя потерял под собой почву и лишился цели к дальнейшей деятельности.
Приписывая свои успехи Промыслу Божию, он впал в мистицизм и думал только о сохранении приобретенного войной, отказался от каких бы то ни было преобразований, стал тяготиться бременем правления, совершенно охладел к дедам и передали их в рук графа Аракчеева.
Помня завет отца быть всегда другом Аракчеева и никогда не разлучаться с ним, Александр невольно питал чувство преданности к верному слуге его отца, чувство, которое впоследствии походило на сыновнее почтение. В сохранении этого чувства он видел нравственное успокоение, тем боле, что в верности человека, которого он приблизил к себе, он не мог сомневаться.
В глазах Александра граф Аракчеев являлся искупителем прошлого, и государь не отпускал его от себя во все время военных действий, облек его полным доверием, откровенностью и неразрывной дружбой. Александр постоянно советовался с ним и поручал ему самые секретные дела. "Прочтя, вороти ко мне все сию бумаги на имя разных министров, - писал государь графу Аракчееву (На записке рукой Аракчеева написано: получена 1-го ноября 1812 г.), - я сам их разошлю, а то на тебя еще в состоянии будут сердиться".
"Вороти мне письма к Несельроду. Хорошо бы мне с тобой повидаться перед твоим отъездом завтра. Я в 7 часов уже одет".
"Я видел, что Чернышев будет огорчен, если его сделать просто генерал-майором, то он кажется заслуживает, чтобы его произвести прямо в генерал-адъютанты, что и исполнить".
"Душевно тебя благодарю за поздравления. Я давно привык рассчитывать на твою любовь ко мне; но и моя к тебе давно и непреложно существует. Я искренно сожалею о твоем нездоровье, и если удастся, то сам побываю у тебя" (от 6 декабря 1812 г.).
Как эти, так и многие другие записочки, свидетельствовавшие о близости Александра к Аракчееву, не вполне удовлетворяли царского слугу. Изучив характер государя, он сознавал, что может привлечь к себе еще большее расположения Александра, самостоятельностью и внушением, что ничего не желает, ничего не просит и ничего не ищет.
При каждом удобном случае, граф Алексей Андреевич старался показать, что намерен удалиться вовсе от дел, чем, конечно, выделялся от всех окружающих, был среди них исключением, затрагивал самолюбие Александра и привлекал его к себе. Так, при предстоявшей поездке государя в Англию, граф Аракчеев отказался сопутствовать ему и просил уволить его в отпуск, чтобы посмотреть Италию, Рим, Неаполь и другие места.
"Думаю иметь две пользы, - писал он И. А. Пукалову (Иван Антонович, обер-прокурор): одну в оных местах побывать, а другую может быть и важнее первой. Далее в лес больше дров; состарился и изнемог, то надобно и честь знать. Особенно в оное время, где зачнут делать много нового: то молчать грех, а говорить, то согрешить может.
"Я ясно и торжественно могу сказать, - писал он в другом письме, - что прошусь у государя нашего милостивого совсем прочь от дел, которые мне наскучили, и я чувствую, что они тяготят мое здоровье по прямому моему характеру.
Здесь вы, любезный друг, погрешили, сказав обо мне, что я ко двору очень привык; вижу из оного, что и умные люди иногда могут ошибаться. Знайте, любезный друг, и поверьте после мною сказанное: я двора никогда не любил, и он мне всегда был в тягость; а заблуждение мое было, признаюсь в том, что я думал, будто честный человек может делать общую пользу. Оно может быть и возможное дело, но в государстве маленьком; а в нашем пространном колоссе оное есть заблуждение.
Касательно же толков людских, то на оные смотреть не должно; да они ничего важного не сделают. Вспомните толк 1812 года и сравните теперешнее о тех же людях, то вы ужаснетесь от оного; следовательно, публика либо тогда, либо теперь, но все несправедлива".
Так писал, но не так думал граф Аракчеев. Отказом сопровождать государя в Англию он желал обратить на себя его еще большее внимание. 13-го мая граф был уволен в отпуск на все то время, какое нужно для поправления здоровья.
Он уехал, а вслед за тем уехал и император Александр из Парижа в Англию. В день отъезда, 22-го мая, он писал Аракчееву:
"С крайним сокрушением я расстался с тобою. Прими еще раз мою благодарность за столь многие услуги, тобою мне оказанные, и которых воспоминание навек останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности; я себя вижу после 14-тилетнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны, лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда.
Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. Навек тебе верный друг".
Письмо это вполне удовлетворило Аракчеева; он достиг своей цели, обратил на себя внимание и вызвал откровенное признание государя.
"Чувствую цену милостивого вашего письма, - отвечал граф; - оно будет для меня на всю жизнь утешением. Позвольте, всемилостивейший государь, и мне сказать с прямой откровенностью, что любовь и преданность моя к вашему величеству превышали в чувствах моих все на свете, что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну вашу доверенность, не для того, чтобы употреблять ее к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до высочайшего сведения вашего о несчастьях, тягостях и обидах в любезном отечестве.
Вот была вся цель моя. Но почувствовав слабость здоровья и заметив в себе неспособность, которая не дозволяла меня употребить в делах и быть вам, всемилостивейший государь, полезным, должен был просить себе увольнение. Не смею скрыть пред вами, государь, и того, чтобы меня не тяготило душевное огорчение. Вашему императорскому величеству везде и всегда буду благодарным и верным подданным и слугой".
Душевное огорчение Аракчеева крайне беспокоило Александра, и он, возвращаясь в Россию, хотел по дороге непременно повидаться с ним. Зная, что граф лечится водами в Ахене, император звал его на свидание в Кельн.
"Сделай одолжение, Алексей Андреевич, - писал он 19-го июня из Роттердама, - если тебе не в тягость, приезжай в Кельн 22-го поутру, я там буду часу в 12-м и отобедаю. Оно не так далеко от тебя, а мне будет отменно приятно с тобою видеться. Пребываю навсегда тебе искренно привязанным".
После этого свидания, на котором, конечно, были покончены все недоразумения, император отправился в Петербург, а граф Аракчеев в Грузино (имение Аракчеева). Но и эта разлука, хотя и на очень близком расстоянии, тяготила Александра.
"Я надеюсь, - писал он графу Аракчееву 6-го августа, - что ты будешь доволен мною, ибо, кажется, довольно долго я тебя оставлял наслаждаться любезным твоим Грузином. Пора, кажется, нам за дело приняться, и я жду тебя с нетерпением. Пребываю навек тебе искренним и преданным другом".
Граф Аракчеев поспешил приехать, и в день тезоименитства императора 30-го августа, ему пожалован был портрет, причем Александр писал в рескрипте:
"Доказанная многократными опытами в продолжение всего царствования нашего совершенная преданность и усердие ваше к нам, трудолюбивое и попечительное исполнение всех возлагаемых на вас государственных должностей, особливо же многополезные содействия ваши во всех подвигах и делах, в нынешнюю знаменитую войну происходивших, запечатлевая заслуги ваши нам и отечеству, обращают на них в полной мере внимание и признательность нашу, во изъявление и засвидетельствование которых препровождаем мы к вам для возложения на себя портрет наш".
Граф Аракчеев знал о предстоящей ему награде; и верный своему поведению упросил государя пожаловать ему портрет без алмазных украшений. Они, конечно, были ему не столь нужны, сколько кажущиеся бескорыстием независимость и приобретаемое им влияние на государя. Современники, отчасти и потомки недоумевали, что было причиной и основой неразрывной дружбы, по-видимому, столь противоположных характеров.
На самом деле у них было много общего и дополняющего друг друга; оба они были характера скрытного, притворного и льстивого.
"Я сохраню навсегда, - говорит Михайловский-Данилевский в своих воспоминаниях, - истинное уважение к великим его (императора Александра) дарованиям, но не испытаю одинакового чувства к личным его свойствам. Я беспрестанно наблюдал императора и во всех поступках его находил мало искренности; все казалось личиною.
По обыкновенно своему он был весел и разговорчив, много танцевал и обхождением своим хотел заставить, чтобы забыли сан его, но, не взирая на неподражаемую его любезность и на очаровательность в обращении, у него вырывались по временам такие взгляды, которые обнаруживали, что душа его была в волненье и что мысли его устремлены были совсем на другие предметы, нежели на бал и на женщин, которыми он, по-видимому занимался, а иногда блистало у него во взорах нечто такое, которое ясно говорило, что он помнит в эту минуту, что он рожден самодержцем".
- Император Александр, - говорил Наполеон Меттерниху, - привлекательная особа, очаровывающая тех, кто соприкасается с ним. Если бы я был человеком способным поддаваться влиянию первого впечатления, то я полюбил бы его от души.
Однако же, не смотря на многие достоинства его в обращении, в самом существе его замечается нечто такое, что не могу лучше определить или выразить, как сказав, что у него постоянно чего-то недостает. При этом удивительнее всего то, что нельзя предвидеть, что именно при известных обстоятельствах у него будет недоставать, потому что это нечто до бесконечности изменяется.
"Истина, не подверженная ни малейшему возражению, - писал барон В. И. Штейнгель императору Николаю I, - что в Бозе почивший государь, брат ваш, обладал в совершенстве даром привлекать к свой сердца всех тех, кои имели счастье с ним встречаться; что его поведение в звании наследника, его действия и намерения в начале царствованья, твердость его при всеобщем бедствии 1812 года, его кротость в блеске последующей затем славы, равно как и другие известные свету, и народу в особенности, случаи, в коих он явил высота свойства души своей, сделали особу его любезной и священной для россиян-современников.
Но по непостижимому для нас противоречию, которое, к изумленно грядущих веков, может быть, объяснить одна токмо беспристрастная история, царствование его, если разуметь под словом сим правление, было во многих отношениях для России пагубно, под конец, тягостно для всех состояний, даже до последнего изнеможения.
Противоречие его поставило средний и нижний класс народа в недоумение: государь всюду являлся ангелом и сопровождался радушными восклицаниями, но в то же время от распоряжений правительства, именем его, развивались повсюду неудовольствие и ропот".
Александр с ранних лет привык владеть собой; обхождение его всегда отличалось мягкостью, утонченной вежливостью и очаровательной любезностью. Сперанский называл его сущим прельстителем.
Александр с ранних лет привык владеть собой; обхождение его всегда отличалось мягкостью, утонченной вежливостью и очаровательной любезностью. Сперанский называл его сущим прельстителем.
С отроческих лет он сознал печальную необходимость быть "скрытным, хитрить, а подчас и лукавить". Он удивлял других не столько тем, что знал, сколько тем, что угадывал. В его характере была смесь мужских достоинств с женской слабостью и ряд противоречий. От изысканной любезности до строгости и даже жестокости был только один шаг.
Он вставал и кланялся слуге за то, что он принес ему стакан воды, сажал за пустяк под арест, ссылал без суда и покровительствовал жестоким наказаниям в войсках для поддержания дисциплины.
"В 10 часов утра,- записал Михайловский-Данилевский, - его величество гулял по саду и семь раз прошел мимо моих окон. Он казался веселым, и взгляд его выражал кротость и милосердие; но чем более я рассматриваю сего необыкновенного мужа, тем более теряюсь в заключениях: например, каким образом можно соединить спокойствие души, начертанное теперь на лице его, с известием, которое мне сейчас сообщили, что он велел посадить под караул двух крестьян, которых единственная вина состояла в том, что они подали ему прошение".
Как все люди увлекающегося, переменчивого и слабого характера, Александр легко поддавался чужому влиянию, характеру более сильному, настойчивому, но следовал его внушению до тех только пор, пока не произойдет какая-либо перемена в его собственных мыслях, осуществление которых, по-видимому, более удовлетворяет его желанию и самолюбию.
Император Александр обладал, - говорит Меттерних, - тонким, гибким, острым, но переменчивым умом. Он одинаково и легко заблуждался как от излишней недоверчивости к людям, так и от большой склонности к ложным теориям.
Обладая живостью мысли, он всегда поглощен был различными идеями, которые усваивал себе как бы по вдохновению, причем излюбленные идеи играли постоянно преобладающую роль в его суждениях. Такие идеи приобретали вскоре в его глазах значение системы, приводившей его часто к результатам совершенно противоположным тем, которые он ожидал.
"Мы иногда, - писал граф Строганов Н. Н. Новосильцеву, - вследствие неуместных сожалений и недостатка решительности, бываем склонны отступать назад в мерах, которые были уже решены, не иметь смелости делать вещи в тот момент, когда их следовало бы делать. Из этого выходит в действиях нечто вялое и трусливое".
Несомненно, что Александр желал благоденствия России, стремился к преобразованиям, но лишь только приходилось приводить их в исполнение, как встречались затруднения, по его мнению непреодолимые. Александру, по словам Меттерниха, нужно было два года для развития мысли, которая на третий год получала характер некоторой системы, на четвертый система менялась, а на пятый к ней охладевали, и она оставлялась, как негодная.
Отсюда происходила частая изменчивость в расположении к делам и людям, составлявшими иногда совершенную противоположность друг другу; отсюда частая перемена советников и замена одного другим с тем, чтобы не приближать к себе предшественника и не находиться под влиянием его советов.
В детстве Александр находился под влиянием своей бабки Екатерины; вступая на престол, обещал в манифесте править Росшею по ее духу и не любил, когда вспоминали об ее царствовании.
Вот слова, - говорит Михайловский-Данилевский, слышанные мной однажды из уст государя:
- Мне говорят, зачем я не воздвигаю памятника императрице Екатерине; я отвечаю, что, в таком случае, я должен бы был соорудить монумент и отцу моему; как внук и сын, я не могу быть судьей их деяний.
- Мне говорят, зачем я не воздвигаю памятника императрице Екатерине; я отвечаю, что, в таком случае, я должен бы был соорудить монумент и отцу моему; как внук и сын, я не могу быть судьей их деяний.
Мечта о даровании России либеральных учреждений вызвала, вскоре после вступления на престол, образование так называемого негласного комитета, в котором лица, самые близкие императору, трудились над разработкой проекта преобразования России. Проект этот оказался неосуществимым, и участник в работе: граф Строганов, Новосильцев и князь Чарторыйский в разное время удалились от двора и потеряли дружбу Александра.
Столь близкий к государю в первые годы его царствования В. Н. Каразин, имевший к нему доступ без доклада, часто беседовавший с ним с глазу на глаз, был удален только по одним наговорам, а впоследствии, по одному подозрению, посажен в крепость. В десятых годах царствования у Александра явились новые планы преобразований, разработка которых была поручена М. М. Сперанскому.
Новый деятель стал очень близко к императору, но прошло едва несколько лет, как Александр, желая сплотить общество при предстоявшей борьбе с Наполеоном, сделал уступку этому обществу, не счел нужным защищать своего сотрудника и выслал Сперанского из Петербурга без суда, как преступника.
"Примеры таких ссылок в нашей истории многочисленны, - записал Михайловский-Данилевский в своем журнале 1816 года, - но в царствование Александра они были неслыханны, а потому происшествие cиe произвело в свое время величайшее на всех влияние и составляло предмет множества различных толков и догадок; чем более благородный образ мыслей Александра был известен, тем более желали знать, что могло побудить его на такой поступок, который находился в совершенном противоречии с его правилами.
Сколько я о сем противоречии ни размышлял, однако ж нахожу, что государь поступил несправедливо, по той причине, что невозможно одобрить наказания, приведенного в исполнение без суда и даже без предварительного следствия".
Такая ссылка вызывала тем большее удивление, что в своих письмах и рескриптах Александр неоднократно говорил, что ставит закон выше себя.
"Закон, коему волю мою покоряю, - говорил он, - не может быть ни тверд, ни силен, когда колеблют его исключением, и который один и всегда единообразно должен управлять всеми отношениями и обязанностями.
"Как скоро я себе дозволю нарушить законы, - писал государь княгине М. Г. Голицыной (Мария Григорьевна), - кто тогда почтет за обязанность наблюдать их? Быть выше их, если бы я и мог, но конечно бы не захотел, ибо я не признаю на земле справедливой власти, которая бы не от закона истекала; напротив, я чувствую себя обязанным первой наблюдать за исполнением его и даже в тех случаях, где другие могут быть снисходительны, я могу быть только правосудным.
Вы слишком справедливы, чтобы не ощутить сих истин и не согласиться со мною... Закон должен быть для всех единствен".
К сожалению, на деле это не исполнялось, и Александр, не имея прочной привязанности к людям, легко расставался с ними, умел ловко уклоняться от тех, которые противодействовали избранному им образу действий. Друг детства государя князь А. Н. Голицын (Александр Николаевич) и другие испытали на себе это впоследствии.
"Александр I, - говорит Гётце (Петр Петрович), - был довольно непостоянен в своих личных отношениях. На благосклонность его нельзя было твердо полагаться. Люди, которым он оказывал свое особенное расположение, или которые удостоились его горячей дружбы и которые, казалось, были достойны оказываемого им высокого отличия, неожиданно лишались его прежнего внимания и утрачивали его дружбу"...
Все его царствование отличалось непостоянством и изменчивостью.
"Из всего, - говорит Д. П. Рунич (Дмитрий Павлович), - что было предпринято в России в продолжение 25 лет царствования Александра, ничего не укрепилось. То, что делалось в 1802 году, разрушилось в 1812 году. Принципы 1806 г. не были уже принципами 1816 г. Словом, все делалось с промежутками. То устраивали, то расстраивали.
Одна система администрации сменялась другой. Сегодня были философами, завтра ханжами. Это грустное положение вещей усиливалось по мере того, как разочарование и утомление ослабляли нравственный характер Александра. Все зависело от двигателя, пускавшего в ход машину. Во время министерства Кочубея и его души Сперанского, все были приверженцами конституции; во время фавора кн. Голицына все были ханжами. Во время милости Аракчеева все были льстивы".
- Я находился, - говорит Меттерних, - в непосредственном общении с русским императором. Это общение длилось непрерывно в течение тринадцати лет и заключалось то в постоянном обмене истинной доверчивости, то в более или менее выражавшейся холодности, то в личных и открыто высказываемых упреках.
Противоположности в поступках Александра делали его человеком загадочным для современников, и они затруднялись в понимании причины столь странного поведения.
Князь Вяземский так характеризовал его:
Сфинкс, не разгаданный до гроба,
О нем и ныне спорят вновь.
В его любви таилась злоба,
И в злобе слышалась любовь.
Дитя XVIII века,
Его страстей он жертвой был,
И презирал он человека,
А человечество любил.
Никто из современников не знал сегодня, как поступит Александр завтра. В 1815 году император познакомился с баронессой Крюденер (Баронесса Варвара Юлия фон Крюденер, проповедница мистического христианства), долго и много беседовал с ней о мистицизме и подпал даже под ее влияние.
Сфинкс, не разгаданный до гроба,
О нем и ныне спорят вновь.
В его любви таилась злоба,
И в злобе слышалась любовь.
Дитя XVIII века,
Его страстей он жертвой был,
И презирал он человека,
А человечество любил.
Никто из современников не знал сегодня, как поступит Александр завтра. В 1815 году император познакомился с баронессой Крюденер (Баронесса Варвара Юлия фон Крюденер, проповедница мистического христианства), долго и много беседовал с ней о мистицизме и подпал даже под ее влияние.
Он выписывал ее в Гейдельберг, Париж и Петербург и кончил тем, что попросил ее удалиться из столицы. Тем не менее, беседы с Крюденер глубоко запали в душу Александра и имели большое значение в последующей его жизни. Баронесса очертила его прошлое самыми мрачными красками и требовала покаяния.
- Нет, государь, - говорила она, - вы еще не приблизились к Богочеловеку, как преступник, просящий о помиловании. Вы еще не получили помилования от Того, Кто один имеет власть разрешать грехи на земле. Вы еще остаетесь в своих грехах. Вы еще не смирились перед Иисусом, не сказали еще, как мытарь из глубины сердца: "Боже, я великий грешник, помилуй меня". И вот почему вы не находите душевного мира.
Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова.
В этом смысле Крюденер говорила своему государю в течение почти трех часов. Александр мог сказать только несколько отрывочных слов; опустив голову на руки, он проливал обильные слезы.
Испуганная тем тревожным состоянием, в какое ее слова повергли Александра, Крюденер сказала ему:
- Государь! я прошу вас простить мне тон, каким я говорила. Поверьте, что я со всею искренностью сердца и перед Богом сказала вам истины, которые еще не были вам сказаны. Я только исполнила священный долг относительно вас.
- Не бойтесь, - отвечали Александр, - все ваши слова нашли место в моем сердце: вы помогли мне открыть в себе самом вещи, которые я никогда еще в себе не видел. Я благодарю за это Бога, но мне нужно часто иметь такой разговор, и я прошу вас не удаляться.
Беседы покаявшейся грешницы произвели на государя огромное впечатление, и слова преступник и грешник глубоко запали в его душу. Слова эти, сказанные почти в упор и так неожиданно, должны были напомнить Александру картину прошлого, напомнить событие 12-го марта 1801 года (убийство его отца, императора Павла I).
"Можно себе представить, - говорит принц Евгений Виртембергский в своих записках, - с каким отчаянием узнал о кончине отца (Павла I) наследник и как жестоки были угрызения его совести. Этот внутренний, его укорявший, голос, вероятно, никогда не умолкал и мрачные воспоминания об этом событии, конечно, лежали тяжелым гнетом на его впечатлительной душе, омрачая зачастую его настроение".
Это настроение и воспоминания делали для Александра Петербург душным и пребывание в столице тягостным. Успокоение он находил в беспрерывных и продолжительных путешествиях по России и за границей, и потому ему нужен были человек, его заменяющий. При тогдашнем нравственном состоянии Александру необходима была опора; его ум и сердце нуждались в руководстве и поддержке.
То и другое находил он в графе Аракчееве, пропитанном чувством "восточного повиновения" и бывшем человеком порядка, доходившего до педантизма и деспотизма. "Русский человек, - говорил князь Вяземский, - вообще порядка не любит; закон и подчиненность ему претят натуре его". Преследование этих пороков графом Аракчеевым вызывало к нему ненависть, но согласовалось совершенно с взглядами Александра, и он охотно, скрываясь за Аракчеевым, предоставлял ему нести всю ответственность перед обществом.
Таким образом, в устах народа Александр носил имя Ангела и Благословенного, а Аракчеева звали Огорчеевым, Змеем Горынычем, Проклятым змием, Злодеем и приписывали ему все строгости и невзгоды. Граф Алексей Андреевич знал это и принимал на себя все прозвища.
"Я всегда в оном несчастлив, - писал он И. А. Пукалову, - что обо мне дурно думают и всегда считают, будто я хочу колкости писать, говорить и даже думать; но я в молодых летах оным пренебрегал, был чист в своей совести, а ныне со старостью, хотя и больно уже оное слышать, но, быв прав, так оставляю в покое. Вот чудная мне участь в знакомых ваших, они все меня чуждаются, и я насильно с ними знакомлюсь... Я всегда на оное счастлив, что все относят ко мне, что я и во сне не вижу, а узнаю уже после всех".
Император Александр и граф Аракчеев были врагами роскоши и даже скупы. Государь не любил публично оказываемых ему почестей, а Аракчеев не чванился своим положением, отказывался от "праздничных принадлежностей", т. е. наград, вел образ жизни "домоседный".
В блестящих собраниях двора какая-то суровость военного схимника отличала его от среды других сановников и вельмож. Эта черта личности его, ему врожденная или им благоприобретенная, могла также служить точкой сближения его с Александром. Лица, близко стоявшие к Аракчееву, как Г. С. Батеньков (Гавриил Степанович) и Е. Ф. фон Брадке (Егор Федорович), говорят о нем как о человеке характера твердого и ума светлого. Г. С. Батеньков рисовал графа Аракчеева как человека вспыльчивого, зависимого от подчиненных, "ибо сам писать не может".
Он любил приписывать себе все дела и хвалиться силой у государя и умел прямо расставить людей, сообразно их способностям. Граф был "приступен к просьбам на оказание строгостей и труден, слушать похвалы", был решителен и любил наружный порядок. Принудить, заставить его что-нибудь сделать было трудно. В обращении граф был прост, своеволен, говорил без разбора слов, а иногда и неприлично; с подчиненными был совершенно искренен, казался богомольным, но был слабой веры.
По словам Брадке, граф Аракчеев был человек необыкновенных способностей и дарований... "Едва ли может быть (это) подвержено сомнению, - прибавляет Брадке, - со стороны тех лиц, кто его хотя несколько знал и кто не увлекался, безусловно, своим предубеждением". Быстро схватывая предмет, он в то же время не лишен был глубины мышления, когда сам того желал и когда оно не вовлекало его в противоречие с предвзятыми его намерениями.
"По истине редкая и строго направляемая деятельность, необыкновенная правильность в распределении времени и воздержание от безмерного пользования плотскими наслаждениями давали ему очевидную возможность совершить более того, что могло быть сделано обыкновенным путем, и служили в беззастенчивой руке бичом для всех его подчиненных".
Много работая сам, граф Аракчеев беспощадно требовал того же и от других. Познакомившись ближе с Аракчеевым, Н. М. Карамзин говорил, что нашел в нем человека с умом, с хорошими правилами, и понимал, почему Александр привык к нему и облекает его своим доверием. Нуждаясь в строгом блюстителе существующего порядка, Александр с полным доверием передавал Аракчееву власть, от которой впрочем, сам не отказывался.
"Александр I, вопреки всем прекрасным качествам сердца, - говорил Д. Н. Свербеев (Дмитрий Николаевич, русский историк), - не оставлял без преследования ни одной грубой выходки крайнего либерализма и имел привычку отрезвлять иногда очень долгим заточением и или ссылкой тех, которые считались противниками его верховной власти".
Природа одарила Александра добрым, но злопамятным сердцем. Он не казнил людей, "а преследовал их медленно со всеми наружными знаками благоволения и милости: о нем говорили, что он употреблял кнут на вате".
В этом отношении А. И. Тургенев идет дальше. Он говорит, что суровость императора Павла без ухищрений, без лукавства, без лести и обмана в тысячу раз сноснее, чем деспотизм скрытый и переменчивый, какой был у императора Александра.
Ревниво оберегая власть, он не слушал и не признавал советов в этом направлении, а желал, чтобы все клонившееся к благу его подданных выходило только лично от него самого и чтобы никто не посягал на самостоятельность его власти. Такого человека он видел в Аракчееве, не принадлежавшем ни к какой парии, преданном ему и службе.
"Государь не опасался встретить в нем человека, систематически закупоренного в той или другой доктрине. Не мог бояться он, что, при исполнены воли и предприятий его, будут, при случай, обнаруживаться в Аракчееве свои задние или передовые мысли".
Уклоняясь от близкого сношения с людьми, Александр приблизил к себе только одного Аракчеева и в конце 1815 года ввел его в Комитет министров.
Увольняя тайного советника Молчанова в отпуск за границу, - писал государь князю Салтыкову, - по случаю его болезни, назначаю я для доклада и надзора по делам Комитета, всякий раз когда здоровье ваше вам не позволит лично в Комитет и ко мне приезжать, - генерала от артиллерии графа Аракчеева. Производителем же дел Комитета, на место Молчанова, повелеваю быть статс-секретарю действительному статскому советнику Марченко.
Почти одновременно с передачей дел Комитета министров в руки Аракчеева к нему перешли дела военные и даже духовные. Они рассматривались и приготовлялись к докладу в кабинете графа. Мнения Государственного Совета были также в его руках: все учреждения и лица потеряли всякое значение - граф Аракчеев стал первым и единственным министром. "Граф Аракчеев есть душа всех дел, - писал граф Ростопчин. Много он на себя взял; а дурно то, что Пестель советник и Пукалов самый ближний к нему человек.
Говорят, - писал Н. М. Карамзин, - что у нас теперь только один вельможа - граф Аракчеев.
Возвышение его было принято обществом с большим неудовольствием: терялась всякая надежда на изменение государственного строя к лучшему. От Аракчеева не ожидали никаких попыток к искоренению существующих беспорядков и злоупотреблений, да и сам он, осознавал, что в таком обширном государстве сделать ничего нельзя.
- Мое дело исполнять волю государеву, - говорил он Н. М. Карамзину. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться, а теперь уже поздно.
"Все те, - писал граф С. Р. Воронцов графу Ф. В. Ростопчину, - что управляли страной в эти последние двенадцать или тринадцать лет, получают направление свыше, где нет ни знаний, ни благоразумий, ни высоких чувств, но одна лишь крутая деспотическая воля, плохо прикрываемая внешней оболочкой кротости и лицемерного благочестия.
Эти люди, находя, что подобные понятия и подобный характер согласуются с их собственными, пользуются ими, и это направление усилилось и распространилось благодаря тем, кто пришед к убеждению, что всякого повышения можно достигнуть только путем подлости, ведущим яко бы к счастью".
После Отечественной войны взгляды эти стали изменяться. Упорная борьба против соединенных сил Европы совокупила народ для защиты своего достояния; он сознал, что одни меры правительства, без его содействия, не в состоянии были охранить государство от порабощения вторгнувшегося завоевателя и что спасение отечества принадлежит всем тем, кто жертвовал жизнью и имуществом.
Явилось сознание собственного достоинства, личная гордость и желание достигнуть того благосостояния, которым пользовались народы, изгнанные из России и побежденные русскою грудью. Политическая сторона войны не касалась общества, называвшего ее бесцельной, а мир не принес России, кроме военной славы, никакой пользы. Понятно, что общее внимание должно было обратиться на внутреннее состояние государства.
"Каждый взглянул на себя и занялся собой, - говорил С. Н. Глинка. Воскресла народность; воспрянули времена давно прошедшие, и, говоря словами русской старины: настоящее сливалось с прошедшим и отверзалась даль будущего преобразования".
"В 1812 году,- писал П. Каховский, - нужны были неимоверные усилия, и народ радостно нес все в жертву для спасения отечества. Война кончена благополучно, монарх, украшенный славой, возвратился. Европа склонила перед ним колена, но народ, содействовавший его славе, получил ли какую льготу? нет".
Возвратившееся в свои дома разоренное население требовало положительной поддержки и помощи, а вступившие в свои квартиры войска, прошедшие всю Европу, рассказывая поселянам о состоянии и свободе земледельцев в чужих краях, "сильно воспламеняли ненависть к угнетающим их помещикам и управителям".
Все от генерала до солдата только и говорили, как хорошо в чужих землях, и спрашивали, почему не так у нас? Имя императора Александра гремело во всем просвещенном мире: народы, государи, пораженные его великодушием, предавали судьбу свою в его волю. Россия гордилась им, но ожидала от него новой и лучшей судьбы.
Она смыла позор Тильзитского мира, разорвала оковы, наложенные на нее властителем Европы, твердой ногой заняла первое место между сильнейшими государствами в мире. Эпоха самостоятельности настала; оставалось только вкусить плоды такого положения. Все надеялись, что император займется внутренним управлением государства, даст ему законы и лучшее судопроизводство.
В таком ожидании, многие обратились к исследованию действий правительства и, разбирая недостатки существующего порядка, мечтали о замене его другим, лучшим. Тогда вся Европа, имея во главе императора Александра, искала и ожидала свободы. Везде проповедовали о любви к отечеству, о свободе, о гражданских обязанностях, о достоинстве человека. Посреди всеобщего увлечения и наша молодежь воспламенилась надеждою на светлую будущность, судила, рядила и либеральничала.
- С удивлением заметил я, - говорил Булгарин, - что в Петербурге все занимаются политикой, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о конституциях, об образе правления, свойственном России, и т. п. Этого прежде вовсе не было, когда я оставил Россию в 1809 году. Откуда взялось, что молодые люди, которые прежде не помышляли о политике, вдруг сделались демагогами?
Я видел ясно, что посещение Франции русской армией и прокламации союзных против Франции держав, наполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституцию, произвели сей переворот в умах. Но как в самой России не было пищи для поддержания сего пламени, то я тотчас догадался, что здесь должен быть foyers, где сохраняется и откуда изливается сей огонь.
Одним из таких очагов был дом австрийского посла Лебцельтерна (Людвиг).
Одним из таких очагов был дом австрийского посла Лебцельтерна (Людвиг).
Австрия, после падения Наполеона, видела в лице императора Александра второго обладателя Европы и опасалась его теперь точно так же, как боялась прежде Наполеона. Она сознавала, что стоит только русскому императору обратиться с прокламацией к славянским племенам, составлявшим девять десятых Австрийской империи и ненавидевшим немецкое владычество, и поддержать их небольшим числом войск, и Австрия существовать не будет.
Меттерниху, во что бы то ни стало, необходимо было ослабить Россию заключением союзов с ее соседями и занять ее внутренними делами, вызвать беспокойства и заставить императора Александра отказаться от руководительства внешними. Австрийский министр обеспечил себя союзом с Англией и Турцией, представляя последней Россию, как самого опасного соседа. На этого соседа и было поручено Лебцельтерну обратить особое внимание.
Он устроил несколько либеральных очагов: у княгини Н. И. Куракиной, у Свистуновой и у графа Лаваля, где собирался исключительно дипломатический корпус, и русские молодые люди были впускаемы в это общество только после предварительного удостоверения в их образе мыслей.
Лебцельтерн особенно ласкал молодых людей с талантами, приглашал к себе на вечера и чаще всего заставлял их собираться у князя С. П. Трубецкого, женатого на дочери графа Лаваля (графине Екатерине Ивановне; супруга Лебцельтерна была также урожденная графиня Лаваль). Представитель французского правительства, только что восстановленного Россией, не участвовал в распространении свободных идей, но родина его, Париж, был всегда центром разного рода обществ, устраиваемых с этою целью.
В 1814 г., с вступлением русских войск в столицу Франции многие офицеры были приняты в масонские ложи и имели связи с приверженцами разных тайных обществ. Там "политически магнетизировали, как их, так и всех русских путешественников, снабжали их разными уставами и книгами, до того времени неизвестными или запрещенными в России, и выпускали из Франции уже с иными образом мыслей".
"Я был, - говорил Н. И. Греч, - в то время отчаянным либералом, напитавшись этого духа в короткое время пребывания моего во Франции (в 1817 г.). Да и кто из тогдашних молодых людей были на стороне реакции? Все тянули песню конституционную, в которой запевало, был император Александр Павловичи", давший конституцию полякам".
Манифест 1-го января 1816 г. - Первые административные распоряжения после войны: устройство военных поселений и освобождение эстляндских крестьян. - Неудачная попытка петербургского дворянства обратить своих крестьян в обязанных поселян. - Записка П. Д. Киселева о необходимости крестьянской реформы в России. - Образование тайного общества "Союза спасения" или "Истинных и верных сынов отечества". - Устав союза. - Съезд в Москве. - Слух о присоединении Западных губерний к царству Польскому. - Влияние его на членов Таиного союза. - Общество Военных.
Вернувшись из Варшавы в Петербург, император Александр привез с собою еще большее разочарование в людях и еще большее охлаждение к делам. "Язвительная улыбка равнодушия явилась на устах его, скрытность заступила место откровенности и любовь к уединению сделалась господствующею его чертою".
Он обращали свою проницательность преимущественно на то, чтобы открывать в людях пороки и слабости, предугадывать пагубные намерения их и изыскивать средства от них уклоняться. Государь видел во всем обман и неблагодарность и все более сознавал, что расположение его к добру употребляли во зло и не ценили.
Поляки, для устройства судьбы которых он выдержал упорную борьбу на Венском конгрессе и испытал много горьких минут, были недовольны тем, что он сделал для них. Франция, которой Александр дал конституцию согласную с свободною волею французского народа, очень скоро забыла о ней, приняла сторону бежавшего с острова Эльбы, бывшего своего императора и тем вызвала новую войну.
В 1814 году Александр считал себя другом Франции, а теперь не мог говорить о ней иначе, как с сильными раздражением, и впоследствии называл ее "грязной и проклятой" Францией. Под таким впечатлением император, "для пользы и наставления" своих подданных, издал 1-го января 1816 года весьма обширный манифест, характерный по содержанию и изложением, составляющий обвинительный акт по адресу Наполеона и Франции. Он настолько важен для будущей жизни России, что необходимо привести его здесь вполне.
"События на лице земли, - сказано в нем, - в начале века сего в немногие годы совершившиеся, суть столь важны и велики, что не могут никогда из бытописаний рода человеческого изгладиться. Сохранение их в памяти народов нужно и полезно для нынешних и будущих времен.
…Лютая, кровавая, разорительная, ныне промыслом Всевышнего благополучно оконченная война, ни причинами своими, ни огромностью ополчения, ни превратностью обстоятельств не подобна ни каким известным доселе в бытописаниях войнам.
… Начало и причины сей войны, беспрестанно тлевшей, многократно вновь возгоравшейся, потухавшей иногда, но для того токмо, дабы с новою силою и лютостью воспылать, возвеличиться, удалиться и скоро потом из величайшей силы упасть, сокрушиться, опять восстать и опять низвергнуться, - являют нечто непостижимое и чудесное.
Она с самого начала своего, как некое багровое, огнями и тлетворными дыханиями чреватое облако, восстала не из случайного состязания одного царства с другим, восстала не с тем, чтобы погаснуть; но чтоб, по истреблении в сердцах человеческих всех Богом насажденных добродетелей, всеми последующими из того бедствами насытиться и не прежде как в пролитой крови всего рода смертных утонуть.
Она есть порожденное злочестием нравственное чудовище, в отпавших от Бога сердцах людских угнездившееся, млеком лжемудрости воспитанное, таинством злоухищрения и лжи облегченное, долго под личиною ума и просвещения из страны в страну скитавшееся и медоточивыми устами в неопытные сердца и нравы семена разврата и пагубы сеявшее. Чудовище cиe в юности своей злобное, но лукавое, в возрасте же лютое и наглое, изливает первую ярость свою на гнездо, в котором родилось.
Народ, возлелеявший оное и зловредным дыханием его зараженный, поправ веру, престол, законы и человечество, впадает в раздор, в безначалие, в неистовство, грабит, казнит, терзает самого себя и, кидаясь из бешенства в бешенство, из злодеяния в злодеяние, оскверненный убийством верховных властей своих и всего, что было в нем лучшего и почтеннейшего, избирает себе в начальника, потом в царя, простолюдина, чужеземца.
Сей тако посреди пылкости страстей Богоотступного народа воцарившийся чужеземец сначала лицемерствует, выдает себя за восстановителя благонравия и порядка, за истребителя того изрыгнутого злочестием и безверием чудовища, которое теми же когтями угрожало растерзать целый свет, которыми растерзало утробу матери своей, Франции; но вскоре потом, вместо истребителя оного является первейшим его воином и поборником…
Успехи сопровождают все его шаги. Державы одна за другою перед ним преклоняются. Реки пролитой крови доставляют ему господство. Он низвергает с престолов законных государей, делит, слагает новые области и поставляет над ними из семейства своего, под именем королей начальников под собою. Начинает войну, дабы расхищением имуществ, обобранием людей, занятием крепостей и налогами странных даней, не токмо разорить город или область, но и в мире с нею быть ее полным повелителем.
Мирится, вступает в союз, дабы, нарушив договоры, бесконечными требованиями и насильственными средствами ослабить, истощить союзника и новою потом войною наложить на него узы совершенного порабощения. Неслыханное дело: воюет с одним царством и в то же время людьми того царства воюет с другим! Даже часто вооружает их против собственного их отечества и верность их к оному называет изменою!
Сими неистовыми, бесчеловечными способами, присовокупляя к ним ужас казней, расточение награбленных корыстей, язык лжи и обмана, глас надменности и повелительства, достигает до того, что делается толико же силен оружием, колико страшен наглостью и свирепством. …
Всеобщее рабство долженствовало произвести всеобщую бедность и взаимное друг друга истребление. В сих богопротивных помыслах, не щадящий никаких потоков крови, не признающий никакой законной власти, не уважавший никаких прав народных, возмечтал он на бедствиях всего света основать славу свою, стать в виде Божества на гробе вселенной.
С сей высоты великих надежд и мечтаний своих обращает он завистные взоры свои на Россию. Напыщенный победами и покорением многих земель, полагает он ее удобопреодолимою, но еще для него страшною и могущею воспрепятствовать, или по крайней мере воспротивиться устремленным на завладение всего света пагубным его намерениям.
Итак, дабы сломить и расторгнуть сию единственную преграду, напрягает, совокупляет он все свои силы, приневоливает все подвластные и зависящее от него державы и народы соединиться с ним и с сим ужасным, из двадцати царств составленным ополчением, не переставая к силе прилагать обманы и с приготовлением к брани твердить о продолжении мира, приближается к пределам Российской империи и в то же самое время, без всякого объявления войны, вторгается стремительно в ее области.
Тако на подобие быстрой с гор водотечи, завоеватель сей, мощный силою, неукротимый злобою, течет, несется в самую грудь ее. На пути покупая каждый шаг кровью, движется, грабит, истребляет села, поджигает грады, разоряет Смоленск и, достигнув до Москвы, предает ее хищению и пламени. Торжествует, злодействует, ругается над человечеством, над святынею.
Какая оставалась надежда к спасению? Когда великому злу сему, вначале еще возникшему, вся Европа не могла воспротивиться, то возможно ли было ожидать, чтоб сему самому злу, толь высоко возросшему и силами всей Европы утучненному, единая и то уже глубоко уязвленная Россия могла поставить оплот? Но что воспоследовало?
О Провидение! Меч, секира, гладь и мраз соединяются на пагубу пришедших с яростно и бегущих со страхом из Москвы врагов. Не спасает их ни многочислие, ни оборона, ни бегство. Месть Божья совершается над ними. Тако все умирали!
Единый повелитель их, избегши от погибели и плена, с немногими полководцами своими, уходит в свою землю. Российские воины, спасшие отечество свое, идут спасти Европу. Народы, поневоле против них ополченные, видя их дружественно к ним приближающихся, возникают, восстают духом мужества, соединяются с ними и, разрывая узы порабощения, оружие свое с радостью на истинного врага своего обращают. Он, как разбитая ветрами, но еще угрюмая и мрачная туча, скопляется, усиливается, исходит на брань. Новый реки крови текут, и никакие бедствия человеческие не могут подвинуть свирепой души его к миролюбию.
Так приготовляемая целым веком, возросшая 17-тилетними успехами и победами, сооруженная на кострах костей человеческих, на пожарах и разорениях городов и царств, исполинская власть, дерзавшая поглотить весь свет, падает без восстания во едино тело, и российские, крылатые воины, из-под стен Москвы, с оком Провидения в груди и с крестом в сердце являются под стенами злочестивого Парижа.
Сия гордая столица, гнездо мятежа, разврата и пагубы народной, усмиренная страхом, отверзает им врата, приемлет их, как избавителей своих, с распростертыми руками и радостным восторгом. Имя чужеземного хищника изглаживается, воздвигнутые в честь ему памятники низвергаются долу, и законный король издревле владетельного дома Бурбонов, Людовик XVIII, в залог мира и тишины по желанию народа возводится на прародительский престол. …
Тако водворяется на землю мир, кровавые реки престают течь, вражда всего царства превращается в любовь я благодарность, злоба обезоруживается великодушием, и пожар Москвы потухает в стенах Парижа.
Кто человек, или кто люди, могли совершить cиe высшее сил человеческих дело? Не явен ли здесь Промысел Божий? Ему единому слава!
Таков был конец лютой, долговременной брани народов. Умолк гром оружия; престала литься кровь; потухли пожары градов и царств. Солнце мира и тишины взошло и благотворными лучами осветило вселенную. Глава и предводитель сей ужасной войны, Наполеон Бонапарте, отрекшись от похищенного им престола, предается в руки своих противоборников.
Суд человеческий не мог преступнику изречь достойное осуждение: не наказанный рукою смертного, да предстанет он на Страшном суде, всемирною кровью обличенный, пред лице бессмертного Бога, где каждый по делам своим получит воздаяние! По таковому мнению союзных держав предложили они без всякой мести дружелюбную руку французскому народу, дали в удел Наполеону Бонапарте, для всегдашнего пребывания его, остров Эльбу.
Дух злочестия и гордости не знает раскаяния, не покидает злых своих умыслов: лишенный власти, он таится в сердцах развратных людей; обезоруженный вооружается ухищрениями; низверженный силится восстать; пощада рождает в нем новую злобу и месть. Бонапарте, по тайным крамолам и сношением со своими единомышленниками, уходит с острова Эльбы, приплывает с немногими своими приверженцами к французским берегам.
При каждом шаге находит он новых себе сообщников. Посланные против него, королевские войска, поощряемые развращенными предводителями к измене законному королю своему, предаются снова беззаконному хищнику. Народ отчасти буйственный и мятежный, отчасти устрашенный и приневоленный, приемлет и снова провозглашает императором своим низверженного и отрекшегося навсегда от обладания Франциею чужеземца.
Король удаляется, и столица Франции отворяет врата свои беглецу с Эльбы. Сим образом вновь возникает злочестие, вновь возносится черная злодышащая туча, вновь возгорается война. Но Бог и здесь являет чудотворную благость свою: зломыслие, мнившее восстановить прежнюю власть и величие свое на разногласие союзных держав, находит их, против чаяния своего, единодушными.
Все силы их неукоснительно обращаются на потушение сего внезапно вспыхнувшего из пепла пламени. Новособранные силы беглеца под собственным его предводительством поражаются кровопролитным, но последним ударом. Тако дух брани и гордости вторично низлагается и умолкает, последние искры его погасают, народное волнение утихает, король Людовик XVIII возвращается в Париж, Наполеон Бонапарте отвозятся в заточение на окруженный пространством океана остров Святой Елены, и мир, всеобщий мир, к радости и благоденствию всех народов, процветает на морях и на земли.
Мы, после толиких происшествий и подвигов, обращая взор свой на все состояние верноподданного нам народа, недоумеваем в изъявлении ему нашей благодарности. Мы видели твердость его в вере, видели верность к престолу, усердию к отечеству, неутомимость в трудах, терпение в бедах, мужество в бранях. Наконец, видим совершившуюся на нем Божескую благодать. Видим, и с нами видит вся вселенная.
Кто, кроме Бога, кто из владык земных и что может ему воздать? Награда ему дела его, которым свидетели небо и земля. Да славится, да процветает, да благоденствует он под всесильным его покровом в роды родов!
Манифест этот произвел дурное впечатление в Европе и, особенно во Франции, а в русских людях вызвал недоумение к цели его обнародования.
Лагарп писал Александру, что бывают минуты, когда он не сомневается более в том, что существует заговор против славы, приобретенной государем в 1814 году. Русские же люди видели в манифесте крутой поворот в мыслях и политических воззрениях государя, видели в них обратное движение, видели, что обычная безмятежность характера государя "уступила место гневным порывам".
Он стал более взыскателен к военной дисциплине, запретил офицерам носить гражданское платье и приказал строжайше наблюдать установленную форму одежды. Отбросив прежнюю нерешительность, Александр стал более настойчив и не допускал никого брать над собою верх. "Он употреблял теперь своих генералов не как советников, но как исполнителей своей воли, и желал, чтобы все исходило исключительно только от него самого".
Вопреки мнению многих, император настаивал теперь на скорейшем устройстве военных поселений. Еще 5-го августа 1815 года последовал указ, на имя новгородского губернатора Муравьева, расположить второй батальон гренадерского графа Аракчеева полка на р. Волхове в Высоцкой волости, Новгородского уезда.
Осенью 1816 г. граф Аракчеев доносил уже государю, что лично видел "добрые начала принятых мер". Жители селений, назначенных для водворения войск, зачислялись в военные поселяне под именем коренных жителей, подчинялись военному начальству, подвергались всем правилам военной муштровки и в то же время обязаны были обрабатывать свои поля. Дети их зачислялись в кантонисты и служили для пополнения поселенных войск.
Народ принял эту меру со страхом и трепетом, просил избавить его от зачисления в военные поселяне, и когда просьба не была уважена, то пытался оказать сопротивление, но, испытав за то жестокое наказание, онемел.
Осенью 1817 года, когда императорская фамилия отправилась в Москву, крестьяне остановили императрицу Марию Федоровну и просили ее защиты. Сверх того несколько сот человек, вышедших из леса, остановили великого князя Николая Павловича и просили его о том же. Они говорили, что у них все отобрано и сами они изгнаны из домов. Они готовы были отдать все свое имущество, все, что нажили трудом, лишь бы только оставили их в покое.
- Прибавь нам подать, - говорили они, - требуй из каждого дома по сыну на службу, отбери у нас все и выведи нас в степь: мы охотнее согласимся; у нас есть руки, мы и там примемся работать и там будем жить счастливо, но не тронь нашей одежды, обычаев отцов наших, не делай всех нас солдатами.
Желания и просьбы не были исполнены: им дали форменную одежду и расписали по ротам, устроили в гумнах манежи и стали учить строю. Крестьянин, которого желали облагодетельствовать, принужден был обрабатывать поле, ходить на продолжительные строевые ученья и кормить на свой счет от 8 до 12 солдат.
Промышленность и торговля в этих селениях почти прекратились. "Вместо того чтобы ехать в город или столицу для продажи своих продуктов, что приносит большую пользу тамошним жителям, хозяина семьи наряжают вестовым к капитану, у которого в запачканной кухне он толкается целые сутки, будучи в тягость как сам себе, так и командирским денщикам".
Такое положение дел в военных поселениях вызывало всеобщее негодование и в особенности среди тех лиц, которые помышляли об освобождении крестьян и предоставлении им прав и самостоятельности. Члены только что образовавшегося тайного общества обсуждали этот вопрос неоднократно.
Они собирали постоянно сведения, как и что делалось в военных поселениях, прислушивались к разговорам в гостиных и составили собственное мнение, во многом оправдавшееся впоследствии.
- Приучив поселян, - говорили они, - с малолетства к отправлению военной службы, представится возможность держать войско с меньшими отягощениями народа, уничтожив частые рекрутские наборы; но, с другой стороны, оно образует в государстве особую касту, которая, не имея с народом ничего общего, может сделаться орудием угнетения.
Эта каста, составляя особую силу, которой ничто в государстве противостоять не может, сама будет в повиновении безусловном у нескольких лиц, а может случиться, что и у одного; и если это будет искусный честолюбец, то он легко может, приобретя любовь подчиненных, обольстить их и сделать из них орудие своего честолюбия.
Сверх того ненавистный начальник может быть причиной восстания вверенной ему части, и тогда какая возможность к усмирению озлобленных, имеющих средство к отпору силы силою. Кто может поручиться, что небольшое даже неудовольствие не породит бунта, который, вспыхнув в одном полку, быстро распространится в целом округе поселения, и можно ли предвидеть, чем кончится такое восстание многих полков вместе.
Всем было известно, что многие лица, стоявшие во главе администраций, в том числе и граф Аракчеев, были против устройства военных поселений; что последний предлагал сократить срок службы нижним чинам, назначив его, вместо 25-тилетнего, восьмилетний, и тем усилить контингент армии; но император Александр твердо и решительно отстаивал свою идею. Он одновременно одной рукою закрепощал поселян, подвергал их суровой дисциплине, а другой, в мае 1816 года, освободил эстляндских крестьян.
Эстляндский крестьянин был освобожден только лично, без земли, которая перешла в собственность дворянства. "Чудное распределена, - писал украинский помещик (Каразин), - дворянству оставить земли, дворянству, которое не может их обрабатывать, и которое воспитывается к иному назначенной.
Отнять их у народа, которому они принадлежат, поелику в поте лица из века оные возделывал! По моему понятию тут кроется воюющая неправда под личиною милосердия. Бедный народ пускают на волю, как птицу. Какой-нибудь немецкий юрист устами эстляндского дворянина говорит ему: "иди во все страны света", но иди, наг, без подпоры и без промысла о тебе.
Иди, я предоставляю тебе слепцов, тебе же подобных, в вожаки по новым для тебя путям. Иди, проси нищенские позволения у дворянства возделывать уголок земли, которая тебя щедро питала прежде. Но нет; ты редко и таким образом для себя можешь ее получить. Ты будешь только наемником у той части собственной твоей братии, которая найдет способы и будет иметь все выгоды обращать тебя в рабочий себе скот.
Иди, несчастный. Твоего помещика, которого прадед еще благодетельствовал твоему прадеду, а отец посещал отца в болезнях, который твоих братьев и сестер в сиротстве воспитал у себя и научил полезным художествам, сего твоего бывшего помещика я нашел искусство превратить в торгаша землею твоею. Ты был членом его семейства - я разорвал природные узы, вас связывавшие.
Таким образом, освобожденный крестьянин оказался еще более закабаленным: он не мог тронуться с места, принужден был заключать самые стеснительные контракты с владельцем, но на первых порах одно слово освобождение производило большое впечатлите.
Многие сторонники крестьянской реформы надеялись, что Александр приступит к такой же реформе и в России, тем более что император при приеме эстляндского дворянства сказал:
- Радуюсь, что дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов.
- Радуюсь, что дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов.
На эти слова прежде других откликнулось петербургское дворянство, согласившееся обратить своих крестьян в обязанных поселян, на основании давно уже существовавших постановлений. Составленный о том акт был подписан 65 помещиками, уполномочившими И. В. Васильчикова (впоследствии князя), героя Отечественной войны, пользовавшегося расположением к нему государя, поднести акт на высочайшее утверждение.
Предуведомленный о намерениях дворянства, император Александр встретили Васильчикова вопросом: Кому, по его мнению, принадлежит законодательная власть в России?
- Без сомнения, - отвечал Васильчиков, - вашему императорскому величеству, как самодержцу империи.
- Так предоставьте же мне, - сказал государь, - возвысив голос, издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных, - и приказали уничтожить акт.
Такой ответ, поставленный рядом со словами государя эстляндскому дворянству, огорчил многих. В нем видели предпочтение, оказываемое Александром иноземцами против русских, требование от дворянства полного повиновения своей воле и желание, чтобы источники света исходили только лично от него.
Сознание же в необходимости крестьянской реформы в России было так велико, что нашлись лица, который, не смотря на отказ петербургскому дворянству, считали необходимыми высказать мнение свое государю. Под живым впечатлением происшедшего П. Д. Киселев, тогда флигель-адъютант, а впоследствии граф, написал записку "О постепенном уничтожении рабства в России".
Записка эта была представлена им лично императору Александру 27-го августа 1816 года.
"Гражданская свобода, - писали П. Д. Киселев, есть основание народного благосостояния. Истина эта столь мало подвержена сомнению, что излишним считаю объяснять здесь, сколько желательно бы было распространение в государстве нашем законной независимости на крепостных земледельцев, неправильно лишенных оной.
Более двух веков крепостная зависимость существует в России; дворянство привыкло права свои почитать наследственным и законным достоянием. Уничтожить оные внезапно и своевольно было бы несправедливо и неосторожно. Первый порыв вольности влечет к буйству; потеря прав - к негодованию, и таким образом благодетельное преднамерение превратиться может во зло, коего следствие неисчислимы.
Дабы предупредить подобное опасение, надлежит признать за необходимое постепенное распространение гражданских прав на крепостных земледельцев и в обратной соразмерности - таковое же ограничение власти, помещиками незаконно присвоенной"...
Записке этой не было дано никакого хода, но последующие события наводили на мысль, что император Александр все-таки желал освобождены крестьян. В Эстляндии они были освобождены, в Курляндии и Лифляндии освобождение подготовлялось.
Псковская губерния была присоединена к остзейскому генерал-губернаторству, и это объяснили тем, что освобождение крестьян в России начнется именно с этой губернии. Лаская себя надеждой, что предположения эти могут осуществиться, но что государь неминуемо встретит сопротивление со стороны помещиков, члены тайного общества решились придти к нему на помощь.
"Требовалось, - говорит князь Трубецкой, - неусыпное действие членов, для поддержания его (государя) и направлении общего убеждения в необходимости этой меры. Должно было представить помещикам, что рано или поздно крестьяне будут освобождены, что гораздо полезнее помещикам самим их освободить, потому что тогда они могут заключить с ними выгодные для себя условия; что если помещики будут упорствовать и не согласятся добровольно на освобождение, то крестьяне могут вырвать у них свободу, и тогда отечество может стать на краю бездны.
С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров, а может быть добычею честолюбца; наконец, может распасться на части и из одного сильного государства обратиться в разные слабые. Вся слава и сила России может погибнуть, если не навсегда, то на многие века".
Так рассуждали члены тайного общества, такую программу составили они для действий против сопротивления помещиков. Все они были люди молодые, не имевшие еще собственных поместий, и потому не могли фактически освободить собственных крестьян.
Им оставался один только способ действий - убеждение словом; но для этого членами общества необходимо было сплотиться в одно целое, дать форму обществу и определить порядок действий, которыми намерены были поддерживать и подкреплять предначертание государя.
С этою целью Пестелю, князю Долгорукову (Илья Андреевич) и князю Трубецкому поручено было написать устав общества, получившего название "Союза спасения или Истинных и верных сынов отечества". Лица эти составили комиссии, секретарем которой считался князь Шаховской.
Князь Трубецкой занимался составлением правил для принятия членов и порядком действий их в обществе; князь Долгорукий - изложением цели общества и средств для достижения ее, а Пестель - формой принятия членов и внутренними образованием. В то время масонство было в полном ходу, и многие из членов были масонами.
Так, Пестель в начале 1812 года поступили в ложу "Соединенных Друзей" и в 1816 году перешел в ложу "Трех Добродетелей", начальником которой были князь П. П. Лопухин, а вторым по нем членом Александр Муравьев, и где употреблялся русский язык, тогда как в ложе "Соединенных Друзей" был в употреблении - французский. В той же ложе "Трех Добродетелей" были Матвей Иванович и Сергей Иванович Муравьевы-Апостолы и Никита Михайлович Муравьев.
Все они, за исключением Александра Муравьева, не были убежденными масонами, а привлечены в ложу друзьями и знакомыми. Александр же Муравьев по складу своего ума и характера был убежденным масоном, видел в масонстве совершенство ума человеческого и предлагал всем вступить в ложу.
Он доказывал, что общество только и может существовать при посредстве ложи, а потому и при составлении устава необходимо руководствоваться масонскими правилами. Пестель сначала также предполагал применить их для торжественности, но против этого восстали князь С. Трубецкой, Матвей Муравьев-Апостол, Шипов и другие.
Они признавали, что масонские обряды стеснительны, будут затруднять действия общества и введут какую-то таинственность, которая не соответствовала характеру большей части членов. "Они хотели действия явного и открытого, хотя и положили не разглашать намерение, с которым соединились, чтобы не вооружать против себя людей неблагонамеренных".
Под давлением большинства членов Александр Муравьев также отказался от своей мысли отчасти и потому, "что все время заседаний ложи занято масонскими работами и всякий масон имеет право приехать в ложу". Этим нарушалась бы тайна, единство действия, и являлась бы возможность присутствия нежелательных лиц.
При первом общем заседании, для прочтения проекта устава, Пестель говорил в своем вступлении, что Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности. Все слушатели восстали против такого предисловия, указывавшего на установление какой-то новой цели общества, до сих пор неизвестной большинству.
В поступке Пестеля увидели самовластие, желание навязать обществу иную деятельность и руководить им.
Павел Иванович Пестель отличался необыкновенным умом, ясным взглядом на предметы самые отвлеченные и редким даром слова, увлекательно действующим на того, кому он доверял свои задушевные мысли. Трудно было устоять против такой обаятельной личности. Но при всем достоинстве его ума и убедительности слова, каждый из нас, - говорил князь Е. П. Оболенский (Евгений Петрович), - чувствовал, что, единожды приняв предложение Павла Ивановича, каждый должен отказаться от собственного убеждения и, подчинившись ему, идти по пути, указанному им.
По словам князя И. Долгорукого, первенствующим чувством Пестеля было желание поработить каждого своей воле. "Ум и отличные его способности увлекали многих, и я часто предостерегал ослепленных от такого к нему беспредельного удивления".
За предисловие Пестеля стоял Никита Муравьев, и в происшедших спорах было замечено многими, что оба они домогались некоторой поверхности над прочими членами.
- Они ценили себя, - говорил Ф. Н. Глинка, - выше прочих и не совсем осторожно.
О Пестеле составилось тогда же невыгодное впечатление, "которое никогда не могло истребиться и поселило к нему недоверчивость". Последующие его действия убедили членов, что он стремится к преобладанию и деспотизму в обществе.
Это послужило впоследствии к устройству над ним надзора самими членами, а в данном случае было поводом к выходу из общества многих лиц, имевших более твердый характер и не желавших подчиняться своеволию одного лица.
В каждом тайном обществе есть всегда с одной стороны непомерное высокомерие, деспотизм или злой умысел, не знающий пределов потому, что он тайный и для других членов невидимый, а с другой - легкомыслие, мало дупле и слабость характера, легко подчиняющегося более сильному.
"Учреждение тайного общества, - говорил князь П. А. Вяземский, - и участие в нем, с целью более или менее политической, с целью заменить существующей государственный порядок новым порядком есть преступление: оно заключает в себе виновность не только против правительства, но можно сказать еще более против гражданского общества, против народной гражданской семьи, к которой принадлежишь.
Горсть людей из этой семьи, какие бы ни были побуждения и цели их, никогда не в праве, по собственному почину своему распоряжаться судьбами отечества и судьбами тысячи миллионов ближних своих. Восставая против злоупотреблений настоящего и против произвола лиц, власть имеющих, эти господа сами покушаются на величайший произвол: они присваивают себе власть, которая ни в каком случае законно им не принадлежит.
Они в кружке своем, мимо всего общества сограждан своих, тайно, притворно, двулично, замышляют дело, которого не могут они предвидеть ни значение, ни исход".
Большая часть политических обществ не достигали своей цели, но губили много людей, заслуживавших полного внимания и сочувствия по их нравственным качествам и любви к родине. Это сознали и сами декабристы, но тогда, когда было уже поздно и возврата не было.
"Не должно полагать, - показывал князь С. П. Трубецкой, - чтобы люди, вступающие в какое-либо тайное общество, были все злы, порочны или худой нравственности и имели бы преступные и дурные намерения.
Напротив, общество, составленное из таковых людей, не могло бы долго существовать. Но во всяком подобном обществе, хотя бы оно первоначально было составлено из самых честнейших людей, непременно найдутся, наконец, выше упомянутые люди, которые, конечно, сначала примут на себя пристойную личину, без которой они поступить бы в оное не могли.
Тогда они стараются непременно клонить общество к своей цели и почти всегда успеть могут, когда не пощадят для того трудов и времени, если притом одарены достаточными к тому умом и способностями. Вот истинное зло и вред существования всяких тайных обществ.
Предлог составления тайных политических обществ есть любовь к отечеству. Cиe чувство, которым всякий человек обязан к своей родине, хорошо понятное, заставляет действовать к пользе государства; худо понятое может сделать величайший вред, и бедственным последствием оного не могут быть довольно исчислены.
Cиe худо понятое чувство любви к отечеству составляет тайные политические общества. Люди с пылким воображением, с горячим сердцем, с пламенною душою, при чистых и великодушных чувствованиях, легко могут быть увлечены ревностью и усердием к пользе общей, не предвидя гибельных последствий, к коим худо избранный путь может привести их.
Те из них, которые узнают, наконец, свою ошибку, по несчастью узнают ее уже слишком поздно, чтобы исправить ее. Иные остаются в обществе для того только, чтобы не потерять уважения, которым они прежде от сочленов своих пользовались; другие, опасаясь, что отдаление их будет сочтено робостью, ибо всякая принадлежность к тайному обществу влечет за собой более или менее опасности; еще другие потому, что страшатся, чтобы не сочли их охладевшими в тех благородных чувствованиях, который они всегда оказывать старались, некоторые остаются в обществе, хотя и предвидят, что оно может обратиться ко вреду, но, мечтая, что, пребыванием своим в обществе, они могут препятствовать сему вреду, или по крайней мере отдалить его и удержать общество в таких пределах, в коих оно не может, по их мнению, быть вредно.
Сии и многие подобные причины препятствуют удалению членов от тайного общества, в кое они сначала были завлечены по непредвиденности своей. Причиною же, что таковые общества не бывают открываемы членами правительству, одна: укоризна прослыть изменником перед теми, коим был прежде товарищем, и страх сделаться, через предательство, орудием их гибели".
Не один князь Трубецкой, но и другие, с течением времени, с приобретением опыта и с переходом в более зрелый возраст, сознали преступность в образования тайного общества.
Основатель его, Александр Муравьев, называл день учреждения общества "днем черным и постыдным", а так называемые либеральные идеи - "вольно-дерзко-безумством". В мае 1819 года он отрекся от общества, поводом к образованию которого, по его словам, послужила ложно понимаемая любовь к отечеству, служившая покровом беспокойного честолюбия.
Но тогда члены общества не сознавали, что никакая истинно полезная цель не могла быть ими достигнута, что участие в тайном обществе беззаконно и противно нравственности; что рано или поздно, даже и без измены некоторых членов, должна была произойти их собственная гибель и вред для государства.
Им не приходила в голову мысль, что один или два члена могут помимо их воли и желания и без их ведома изменить цель общества и дать ему иное направление. Тогда большинство оспаривало только предисловие или вступление Пестеля к уставу общества потому именно, что не желало вводить ничего преступного.
От большинства первоначальных членов были скрыты истинные намерения учредителей, и они шли только на помощь государю, на дела благотворительности и на содействие к уничтожению злоупотреблений, - цели благородные, возвышенные и нравственные.
Чтобы не лишиться сочленов, Пестель должен был уступить, и устав общества был написан в общих выражениях, но с допущением насилия, яда и кинжала против изменников обществу. "Это было мною написано, - показывал Пестель, - в подражание уставам некоторых масонских лож".
Общество делилось на три степени: Братьев, Мужей и Боляр.
Последними были названы учредители общества, но возводили и принимали в это звание и некоторых вновь поступавших членов. Так Пестель присоединил к обществу князя Лопухина (Павел Петрович) прямо со званием Болярина. Из последних должны были избираться ежемесячно старейшины: председатель, надзиратель и блюститель или секретарь.
Цель ежемесячного избрания была та, "чтобы никто не мог приобрести власти, верха и управления над другими и над обществом, и чтобы не мог наклонять и направлять членов к собственной своей цели". Это постановление не нравилось и не соответствовало видам главарей, и потому правило это с самого начала не было исполняемо, и в должности никто избран не был.
Боляре обязаны были, когда число их по каким-либо причинам уменьшится, стараться о пополнении их числа достойнейшими новыми членами, дабы, от убыли их, общество не могло разрушиться.
Боляре обязаны были, когда число их по каким-либо причинам уменьшится, стараться о пополнении их числа достойнейшими новыми членами, дабы, от убыли их, общество не могло разрушиться.
Если бы случилось, что в обществе остался один болярин, то и тогда он должен стараться о восстановлении вновь общества. Имена боляр были тайной для остальных членов. Последние, при поступлении в общество, давали присягу сохранять в тайне все, что им откроют, хотя бы то было и не согласно с их мнением.
Члены обязывались стремиться к достижению цели общества, исполнять честно свои обязанности и покоряться решением Верховного собора боляр, - так было названо главное правление общества. Обряд принятия был установлен торжественный, масонский, но никогда не соблюдался. По вступлении в общество, каждый давал клятву, различную для каждой степени и даже для старейшин.
Первоначальное предположение, чтобы предлагающий кого-либо в члены, прежде объявления ему о существовании тайного общества, представлял собору письменное доказательство о связях, знакомстве и образе мыслей предлагаемого в виде ответов на заданные ему вопросы, было отменено, как затруднительное для исполнения.
В случае размножения членов предполагалось образовать округи, из коих каждый управлялся бы особою Думою, под председательством болярина, уполномоченного от Верховного собора; под ведомством Дум предполагалось устроить Управы из братий и мужей. Члены общества должны были собираться не в определенное заранее время, а в назначаемые каждый раз дни.
Устав этот не сохранился, но, по словам И. Д. Якушкина (Иван Дмитриевич), - он имел целью приготовить постепенно государство к принятию представительного правления.
"Последняя цель предполагалась быть известной одним только членам высшей степени, равно как и намерение, в случае смерти царствующего в то время императора, не прежде принести присягу наследнику, как по удостоверению, что в России единовластие будет ограничено представительством".
Вскоре после составления устава общества многие члены, которых и без того было мало, разъехались. Князь Трубецкой был тяжко болен с июня 1816 года до января 1817 г.; Пестель уехал в Митаву к месту своей службы, И. Д. Якушкин перешел в 37-й егерский полк и уехал в г. Сосницы, князь Шаховской перешел в 38-й егерский полк.
Перед отъездом Пестель получил полномочия Собора завести Думу в Митаве, но ничего не сделал в этом отношении.
Александр Муравьев и оставшиеся Петербурге члены находили, что их слишком мало, чтобы начать какие-либо действия. На одном из совещаний, бывших в казармах л.-гв. Семеновского полка, было положено, - говорил Сергей Муравьев-Апостол, - "что так как мы не имеем никаких средств к введению представительного порядка в России, то и должны ограничиваться действием на умы и приобретением членов, впредь, пока общество усилится".
В то время приехал в Петербург Михаил Орлов, который имел желание составить свое общество. В разговоре с Александром Муравьевым они открылись друг другу, и каждый стал уговаривать вступить в свое общество. Переговоры кончились тем, что они обещали, не соединяясь, идти к одной цели и оказывать взаимные пособия.
Обществу "Союз спасения" стал известен один только Орлов, а его обществу, только предполагаемому под именем "Русских рыцарей" - один Александр Муравьев. Последний очень желал привлечь к обществу своего брата Михаила, И. Г. Бурцова (Иван Григорьевич) и П. И. Колошина (Павел Иванович), но они не иначе соглашались поступить в общество, как с условием, чтобы устав, проповедующий насилие, основанный на клятвах и слепом повиновении, был отменен и чтобы общество ограничилось медленным действием на мнение и образ мыслей соотечественников.
Точно такого же мнения был и И. Д. Якушкин, особенно восстававший против слепого повиновения, которого устав требовал от двух низших степеней к воле бояр, а от самих бояр Якушкин требовал подчинения решению большинства голосов.
Неудача в приобретении новых членов, раскол, возникший между существующими, и малая деятельность их привели "Союз спасения" к разрушению, после нескольких месяцев его существования. "Все формы оного, - говорил Никита Муравьев, - были уничтожены, и возникли бесконечные прения, какое дать устройство обществу".
Вскоре Михаил Муравьев и Петр Колошин были переведены в Москву; большая часть членов пошла туда же, в составе отряда войск гвардейского корпуса. В Московскую губернию был переведен и 37-й егерский полк, в котором служил И. Д. Якушкин. Он сблизился с командиром полка Михаилом Александровичем фон Визиным и сообщил ему как о существовании тайного общества, так и о целях его.
"В 1816 году, - говорил фон Визин, - переведен я был в Москву. В 1817 г. пришла туда же часть гвардии. Я увиделся с приятелями Александром Муравьевым, двумя братьями Муравьевыми-Апостол. Сии господа познакомили меня с Никитой Муравьевым и князем Шаховским. Всех сих господ нашел я с подобными моим мнениями.
Они сообщили мне об учреждающемся тайном обществе, которого крайнею целью должно быть достижение наших тогдашних любимых идей: конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, - одним словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии и других землях. Я не задумался и дал слово вступить в общество. Cиe происходило в квартире Александра Муравьева".
Поселившись в Москве, фон Визин разрешил и И. Д. Якушкину перебраться туда же, и они оба жили в одной квартире с Александром и Никитой Муравьевыми. Там и открыто было первое заседание, вызвавшее споры, какую дать форму обществу и какую цель определить его деятельности. Все говорили о необходимости распространять просвещение и сделать себя полезными отечеству.
Еще в Петербурге князь Лопухин доставил обществу книжку немецкого журнала "Freywillige blatter", в которой был напечатан устав Tugend-Bund (Тугендбунд), а князь И. Долгорукий, бывший в то время за границей, прислал второй экземпляр его в том самом виде, как он был представлен в 1808 году королю прусскому на утверждение.
Петр Колошин перевел его на русский язык, и он очень понравился как ему, так и Михаилу Муравьеву, фон Визину и И. Д. Якушкину, которые настаивали, чтобы он был применен к тогдашнему положению России и народному характеру. Другие члены не соглашались, требовали составления нового устава, или, но крайней мере, переделки Тугендбунда, и тогда Михаил Муравьев и Петр Колошин отказались быть членами общества.
Тем не менее в основу будущего устава были положены правила Тугендбунда, которым приписывали успех в восстании Пруссии против Франции. Этот успех, по мнению многих, произошел от того, что во главе общества стояли такие лица, как известный политический деятель и министр Штейн, генерал Гнейзенау (Август Нейдхардт фон, прусский военачальник (генерал-фельдмаршал) эпохи наполеоновских войн) и многие другие.
Большинство совещавшихся тогда в Москве членов верили, что император Александр действительно, готов дать, по примеру Польши, представительный образ правления и только не приступает к преобразованиям потому, что не имеет в виду людей, могущих помочь ему в этом деле. И вот, соединившиеся в общество, молодые люди, готовые придти на помощь государю, не сомневались в том, что он возьмет их под свое покровительство, подобно королю прусскому, и при их содействии обновит Россию. На это рассчитывала не одна молодежь, но и люди, умудренные опытом жизни.
"Ожидаю, - писал граф С. Р. Воронцов графу Растопчину, - какие будут последствия пребывания двора в Москве. Увидим, в чем будут заключаться великие идеи, привезенные туда для обнародований. Не следует ли предполагать, что, поддержав французскую конституцию и водворив таковую же в Польше, нам будет даровано нечто несравненно лучшее, потому что имелось много времени, чтобы взвесить и испытать на практике все то, что было применено к Франции и Польше".
Неожиданные обстоятельства смутили, однако же, членов тайного общества. В октябре 1817 года, прежде прибытия императора в Москву, было получено Александром Муравьевым письмо князя С. П. Трубецкого, в котором он писал, что слышал от флигель-адъютанта кн. Лопухина, будто император Александр, дав конституцию Польше и сформировав отдельный Литовский корпус, намерен возвратить Польше Западные губернии.
Зная, однако же, что такое предприятие не может исполниться без сопротивления со стороны русских его подданных, государь, по словам письма князя Трубецкого, будто бы намерен удалиться, со всею царствующею фамилией, в Варшаву и издать там манифест о вольности крепостных крестьян. Тогда, - писал князь Трубецкой, - народ восстанет против дворян, и среди всеобщего смятения русско-польские губернии будут присоединены к царству Польскому.
Не смотря на всю несообразность и даже нелепость письма князя Трубецкого, известие, им сообщенное, в первое время произвело громадное впечатление. В квартире Александра Муравьева собрались: Никита Муравьев, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостол, И. Д. Якушкин, М. А. фон Визин, князь Ф. Шаховской и М. И. Лунин.
Письмо князя Трубецкого казалось им "при раздраженном воображении" правдоподобным по той любезности и вниманию, который император Александр оказывал полякам. В этом они видели желание государя иметь в поляках верную опору при сопротивлении России к тем "угнетениям", которые угрожали ей при учреждении и развитии военных поселений. Патриотическое чувство вызвало горячие и шумные прения: все говорили, не слушая других, ходили по комнате, усиленно курили. Наконец, решили немедленно что-нибудь предпринять, чтобы не допустить присоединены Западных губерний к Польше.
Князь Ф. Шаховский, вскоре после того совсем оставив общество, был теперь в самом возбужденном состоянии и готовности на всякое преступление. Ему и прочим собравшимся членам общества казалось, что Россия находилась в самом гибельном положении, и не может быть для нее несчастнее, как оставаться под таким управлением, и потому покушение на жизнь императора необходимо. Он предлагал выждать, когда батальон Семеновского полка будет в карауле, и тогда исполнить свое намерение.
Выжидание казалось пылкому по характеру И. Д. Якушкина слишком долгим, и он объявил собравшимся, что готов пожертвовать собою, дабы спасти Россию от гибели, и решается покуситься на жизнь императора.
"Каким образом хотел я совершить убийство, - говорил И. Д. Якушкин, я не знаю и сколько могу припомнить, никогда не знал, ибо не имел довольно времени, чтобы cиe обдумать".
Михаил Иванович Лунин предлагал, не ожидая прибытия императора Александра в Москву, нескольким человекам в масках ехать на Царскосельскую дорогу и привести в исполнение предложение Якушкина. Лунин, по выражению товарищей, был "рыцарь без страха", человек решительный и, безусловно, верный данному слову.
В молодости своей он был большим дуэлистом и за дуэль был уволен из Кавалергардского полка. Отец рассердился за это на него и перестал выдавать ему содержание. Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепиано. Возвратясь в Pocсию, он написал письмо великому князю Константину Павловичу с просьбой принять его вновь на службу.
Великий князь не любил Лунина за его поведение, но доверие, с каким он обратился, понравилось ему, и он принял его в один из уланских полков Литовского корпуса, а потом перевел в гвардейский полк в Варшаву, и Лунин стал его любимцем. Когда после 14-го декабря 1825 года пришло в Варшаву приказание арестовать Лунина, то великий князь долго не верил, что он мог участвовать в заговоре.
Призвав его к себе, цесаревич сказал ему, что дает месяц сроку, которым он может воспользоваться для устройства своей судьбы, но Лунин отказался и просил только позволения съездить на силезскую границу на охоту.
- Но ты пойдешь и не вернешься, - сказал великий князь.
- Честное слово, ваше высочество, вернусь.
- Скажи Куруте (Дмитрий Дмитриевич, друг детства и доверенное лицо великого князя Константина Павловича), чтобы написал билет.
Курута билета не выдал и отправился к цесаревичу.
- Помилуйте, ваше высочество, - говорил он, - мы ждем с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, - как можно его отпустить!
- Послушай, Курута, - отвечал, шутя, Константин Павловичи, - я не лягу спать с Луниным и не советую тебе ложиться с ним - он зарежет; но когда Лунин дает честное слово, он его сдержит.
Действительно, Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда вторые сутки ждал его фельдъегерь, присланный из Петербурга.
Арестованный, он перед отъездом говорил, что непременно пошлет две тысячи рублей в Рим, чтобы папа молился о здравии цесаревича за то, что он после ареста приказал кормить гончих и борзых его собак.
- C'est une generosite de sa part (Это великодушие с его стороны (фр.)), - сказал он.
Когда в следственной комиссии спросили Лунина, говорил ли он о покушении на жизнь императора, то он отвечал, что, быть может, и говорил, но не припомнит точно, что им было сказано.
Между тем присутствовавшие на совещании в удивлении выслушали предложение Якушкина и, зная, что он несколько лет страдал и мучился от безнадежной любви, доводившей его до припадков сумасшествия, тяготился жизнью, искал смерти и даже пытался наложить на себя руки, но был спасаем товарищами, стали удерживать его от такого безрассудного поступка.
Якушкин настаивал на своем.
- Я вижу, - говорил он, - что судьба избрала меня жертвой. Я убью царя и после застрелюсь; убийца не должен жить.
Тогда присутствующие, чтобы ослабить его намерения, предложили разделить с ним опасность предприятия и предоставить жребий назначить того, кто должен привести в исполнение преступную мысль. Якушкин отверг это предложение, не желая никого из присутствующих подвергать опасности при исполнении его личного предложения.
В своих записках, написанных в позднейшее время, И. Д. Якушкин рассказывает это несколько иначе. Александр Муравьев, - писал он, - перечитал вслух еще раз письмо Трубецкого, потом начались толки, и сокрушения о бедственном положении в котором находится Россия.
Меня проникла дрожь; я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят всему сказанному в письме Трубецкого, и тому, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлении царствующего императора; все стали меня уверять, что то и другое несомненно. В таком случае, сказал я, тайному обществу тут нечего делать, и теперь каждый из нас должен действовать по собственной совести и по собственному убеждению.
На минуту все замолчали. Наконец Александр Муравьев сказал, что для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра, и что предлагает бросить между нами жребий, чтобы узнать, кому достанется нанести удар. На это я ему отвечал, что они опоздали, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю моей чести.
Затем наступило опять молчание. Фон Визин подошел ко мне и просил меня успокоиться, уверяя, что я в лихорадочном состоянии и не должен в таком расположении духа брать на себя обет, который завтра же покажется мне безрассудным. Со своей стороны я уверял фон Визина, что я совершенно спокоен, в доказательство чего предложил ему сыграть в шахматы и обыграл его. Совещание прекратилось, и я с фон Визиным уехал домой.
Почти целую ночь он не дал мне спать, беспрестанно уговаривая меня отложить безрассудное мое предприятие и со слезами на глазах говорил мне, что он не может себе представить без ужаса ту минуту, когда, меня выведут на эшафот. Я уверял, что не доставлю такого ужасного для него зрелища. Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и когда царь пойдет во дворец, - из одного пистолета выстрелить в него, а из другого в себя.
В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих.
На следующий день собравшиеся на совещание у фон Визина получили письмо Сергея Муравьева-Апостола, не могшего присутствовать на совещании по болезни. Он поручил брату Матвею прочитать его членам и "усовещивал их не прибегать к подобной мере, доказывая скудость средств их и совершенную невозможность начинания какого-либо действия".
Тогда фон Визин и другие стали доказывать, что письмо князя Трубецкого нелепо, решили вызвать его в Москву и дождаться его объяснения. Князь Трубецкой не привез с собою никаких доказательств в достоверности сообщенных им сведений о намерениях императора Александра и принужден был даже сознаться в некотором извращении фактов.
Он уже не говорил о присоединении Западных губерний к царству Польскому, а сообщил сделавшийся известным разговор наедине государя с князем Лопухиным. Трубецкой говорил, что перед самым отъездом своим из Петербурга император будто бы объявил князю Лопухину, что он непременно желает освободить крестьян от зависимости помещиков.
На представление князя о трудности исполнения, при сопротивлении, которое будет оказано дворянством, государь будто бы сказал:
- Если дворяне будут противиться, то я уйду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ.
- Если дворяне будут противиться, то я уйду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ.
Хотя подобная мера могла вызвать ужасное безначалие и беспорядки, могущие повлечь за собой гибель России, но в глазах совещавшихся членов положение дел видоизменилось. Они не допускали, что дело дойдет до того, чтобы Александр принужден был исполнить свое намерение, видели в этом только угрозу и вместе с тем были довольны тем, что государь намерен вступить на тот путь действий, которые составлял любимую их мечту и вызывал их деятельность.
Необходимо было выждать, какое направление примут события, и предложение И. Д. Якушкина являлось несообразным с обстоятельствами. Князь Трубецкой привез с собой просьбу Пестеля не предпринимать пока ничего. Он считал еще слишком отдаленным время начатия революции и необходимым находил приготовить наперед план конституции и даже написать большую часть уставов и постановлений, дабы, с открытием революции, новый порядок мог сейчас быть введен сполна, ибо я, - показывал Пестель, - не имел еще тогда мысли о временном правлении.
Cиe мнение мое побудило Лунина сказать с насмешкой, что я предлагаю наперед написать энциклопедию, а потом к революции приступить.
Таким образом, общими усилиями членов удалось уговорить И. Д. Якушкина оставить без исполнения свое намерены. Его убеждали, что своим поступком он погубит не только их, но и тайное общество при самом его начале, которое со временем может принести много пользы для России.
"Я согласился, - говорил он, - на их предложение, но вместе с сим объявил им, что сообщество их подвергло меня малодушию отказаться от исполнения того, что ими же признано было единственным средством спасти Россию, или в противном случае увлекло меня к намерению, исполнение которого не только было бы вредно, но совершенно пагубно для России, почему и поставляю себе долгом отказаться от всякого сношения с ними, как с членами тайного общества, и к оному более не принадлежать. После сего совещания до 1820 года с обществом никакого сношения не имел".
Лишившись в лице Якушкина одного из учредителей общества и уничтожив устав "Союза спасения", оставшиеся члены решили заняться составлением нового письменного устава, а до того времени устроить, так сказать, подготовительное общество. По словам одних, оно носило название "Военного", по показанию других, называлось "Обществом благомыслящих".
"В 1817 году, - показывал Л. Перовский, - часть гвардии получила приказание отправиться в Москву. Полковник (Александр) Муравьев был назначен начальником штаба отряда, а я - квартирмейстером. В Москве Муравьев предложил мне поступить в благотворительное общество для призрения инвалидов, их вдов и семейств.
Это общество называлось "Обществом благомыслящих". По предположению учредителей, оно должно было приготовлять членов для главного общества, не имевшего тогда настоящего образования и находившегося в неопределенном положении. Военное общество разделялось на два отделения. В одном первенствующим членом был Никита Муравьев, а в другом л.-гв. Преображенского полка капитан Катенин (Павел Александрович).
Общество Военных просуществовало только несколько месяцев и не оставило по себе никаких следов своей деятельности. Большая часть его членов перешла в образовавшийся потом "Союз Благоденствия".
Образование Союза Благоденствия. - Благотворительные и возвышенные цели, положенные в основу его устава. - Организация союза и обязанности его членов. - Возобновление вопроса об освобождении крестьян. - Мнения о том О. А. Поздеева и В. Н. Каразина. - Речь малороссийского генерал-губернатора Репнина. - Ответ на нее князя Н. Г. Вяземского. - Неудовольствие императора Александра. - Отъезд его в Варшаву.
Устав общества Союза спасения оказался неполным и не определенным; надо было составить такой, который бы соответствовал цели утверждения отечественного благоденствия.
"Дух кротости и любви к отечеству и благонамерения, которые одушевляли членов общества, должны были ясно выражаться во всех словах устава".
Самое злостное разыскание (со стороны правительства) не должно было найти в нем ничего такого, что бы могло подать повод к обвинению членов в себялюбии или в действии опасном для спокойствия отечества". Так желало большинство, но мы должны припомнить ту двойственность цели, которая существовала среди членов общества с самого его начала. Поэтому устав писался для лиц, не посвященных в истинную цель общества, тщательно скрываемую с самого начала его учреждения.
Основатели положили никогда не заводить при членах, не посвященных никаких важных рассуждений о своих истинных намерениях. "Долгое существование общества, - показывал Никита Муравьев, - при крайней нескромности свойственной характеру русскому, доказывает более слов моих крайнюю осторожность всех членов.
Основатели положили никогда не заводить при членах, не посвященных никаких важных рассуждений о своих истинных намерениях. "Долгое существование общества, - показывал Никита Муравьев, - при крайней нескромности свойственной характеру русскому, доказывает более слов моих крайнюю осторожность всех членов.
Если кто из молодых членов в обществе (т. е. в гостиных) говорил что-либо резкое, то старшие члены всегда тут же опровергали его мнение и при первом удобном времени ему делалось замечание от "Думы", коль скоро она это узнавала". Истинная цель общества было приготовление России к конституции, а показная - распространение просвещения и добродетели.
Согласно с последней целью Александру и Михаилу Муравьевым, князю Трубецкому, Никите Муравьеву и Бурцеву было поручено заняться переделыванием Тугендбунда, применить его к русским нравам и написать устав для общества. Работа эта продолжалась около четырех месяцев, и так как глава, написанная Никитой Муравьевым, не соответствовала прочим, то поручено было Петру Колошину ее переделать.
Так составилось общество "Союз Благоденствия", устав которого был изложен в "Зеленой книге", названной этим именем по цвету переплета. В ней заключалась только первая часть устава - показная, т.е. та, которая должна была привлекать в общество членов благовидностью цели. Вторая часть не отыскана и едва ли была когда-нибудь написана, так как сокровенная цель общества должна была быть известной только меньшинству избранных лиц, действия которых видоизменялись, смотря по обстоятельствам и ходу событий.
"Вторая часть "Зеленой книги", - показывал Александр Муравьев, - сочинена была в Москве на весьма отдаленный случай умножения общества. Подлинного экземпляра не было и быть не могло, потому что она не была утверждена и даже не всем известно ее содержание. Черновой экземпляр был у князя Сергея Трубецкого. К тому же не было надежды, чтобы ближе 50 или боле лет общество могло бы принять вторую часть устава.
- Как я читал оную, - говорил Александр Муравьев, - едва только один раз и то уже восемь лет тому назад и не обращал на нее внимания, то и не могу вспомнить всех подробностей. Помню, что управы каждого города, пришед в определенное свое многолюдство, кажется в 150 человек, должны были основать Палаты; что должен был один быть правитель общества, что между ним и палатами, в городах, находящимися, должен был находиться Совет. Но какие их все права, взаимные отношения и должности того не помню".
Первой части "Законоположения Союза Благоденствия" предшествовал эпиграф из Евангелия от Луки: "Всякому же, ему же дано будет много, много взыщется от него: и ему же предаша множайшее, истяжут от него". Затем следовало вступление, в котором высказывалась необходимость соблюдения общего блага и пользы, непременной справедливости и законности.
"Если подробно рассмотреть, сказано в законоположения, все отрасли правления, то легко убедиться можно, что добродетель должна входить в состав каждой; что даже самая справедливость, которая есть исполнение законов, по невозможности правительству всегда за оными блюсти, обязана единой токмо добродетели своим существованием.
Добродетель, т. е. добрые нравы народов, всегда были и будут опорой государства; не станет добродетели, и никакое правительство, никакие благие законы не удержат его от падения, разврат всюду водворится, поселить вражду между всеми состояниями, заставить забыть и даже гнушаться пользой общей; предпочтение личных выгод всем другим, невежество, лихоимство, подлость, суеверие и безбожие, презрение к отечеству и равнодушие к несчастью ближнего займут место любви к пользе общей, просвещения, праводушия, чести, истинной веры и искренней к ближнему привязанности.
Тщетно малое число благомыслящих людей будут терзаться сим зрелищем и возлагать вину всего на правительство: ропот и укоризны их будут совершенно несправедливы. Правительство есть многосложное целое, коего различные черты устремлены к одной цели: пользе общей; могут ли они стремиться и достигнуть предположенной цели, когда мы сами, составляющее оные, предпочитаем наши личные выгоды всем прочим, не тщимся исполнять ни гражданских, ни семейных обязанностей и служим отечеству для получения только званий в обществе, а часто для постыдного на счет ближнего обогащений.
Но горестно излагать пороки, нас обуявшие, когда зло очевидно и усиление оного ощутительно; тогда жалобные восклицания бесплодны и удел слабых, тогда деятельное злу противоборства есть необходимая для каждого гражданина обязанность.
"Имея целью благо отечества, Союз не скрывает оной от благомыслящих сограждан, но для избегания нареканий злобы и зависти, действия оного должны производиться втайне".
Эта тайна дозволяла составителям устава и руководителям общества разделить его членов на два упомянутые нами разряда и включить для большинства членов, не приобретших полного доверия, следующая слова:
"Союз, стараясь во всех своих действиях соблюдать в полной строгости правила справедливости и добродетели, отнюдь не обнаруживает тех ран, к исцелению коих немедленно приступить не может, ибо не тщеславие или иное какое побуждение, но стремление к общему благоденствию им руководствует".
Сообразно установленной цели Союз разделялся на четыре главный отрасли:
1) человеколюбие,
2) образование,
3) правосудие и
4) общественное хозяйство.
Под надзором Союза должны были находиться все человеколюбивые заведения в государстве и места заключения преступников. Он обязан был стараться об их улучшении и учреждении новых, доводить до сведения правительства все недостатки и злоупотребления в них; заботиться об обеспечении участи инвалидов.
На обязанности "Союза Благоденствия" лежало заниматься распространением просвещения и во всех видах добродетели, неразлучной с благоденствием, и искоренять пороки: предпочтение личных выгод общественным, подлости, удовлетворения гнусных страстей, лицемерия, лихоимства и жестокости с подвластными.
"Словом, просвещая всех насчет их обязанностей, стараться примирить и согласить все сословия, чины и племена в государстве и побуждать их стремиться единодушно к цели правительства - благу общему, дабы из общего народного мнения создать истинное нравственное судилище, которое благодетельным своим влиянием довершило бы образование добрых нравов и тем положило прочную и непоколебимую основу благоденствия и доблести российского народа.
Имея целью общее благо, Союз приглашал к себе только тех лиц, без различия сословий и состояния, который исповедуют христианскую религию, имеют не менее 18 лет от роду и "честною своею жизнью удостоились в обществе доброго имени и кои, чувствуя все величие Союза, готовы перенести все трудности, со стремлением к оной сопряженные". Иностранцы допускались в Союз только те, "кои оказали важные услуги нашему отечеству и пламенно ему привержены".
Женщины не допускались в число членов Союза, но считалось полезным склонять их, незаметным образом, "к составлению" человеколюбивых и вообще частных обществ, соответствующих цели Союза. Вообще все люди, развращенные, порочные и низкими чувствами управляемые, от участия в Союзе отстранялись.
Каждый член обязан был по своим способностям приписаться к одной из четырех отраслей занятий Союза (человеколюбие, распространение правил нравственности, правосудие и общественное хозяйство) и сколь возможно содействовать трудам ее. Он обязан был повиноваться беспрекословно всем законным (?) повелениям властей Союза; "ревностно исполнять все даваемые ими поручения и без досады подчиняться всем замечаниям, кои помянутыми властями за неисполнение обязанностей, сделаны, могут быть".
Как истинные сыны отечества, члены Союза не должны были уклоняться от принятия на себя общественных обязанностей по гражданскому ведомству, "с рачением исполнять и как непорочным поведением, так правосудием и благородством возвышать во мнении других занимаемое ими место".
Они должны "помогать ближним, оказывать уважение людям добродетельным и достойным, вступать с ними в связь; злым же и порочным противиться всеми средствами, общего спокойствия не нарушающими. В общественной жизни члены должны были вспомоществовать друг другу: дворяне поддерживать членов купеческого, мещанского и земледельческого состояния и обратно".
"Члены гражданской службы в разговорах вступаются за военных, а военные за гражданских; все cиe однако не вопреки правды и не в пользу порока или преступления. Вообще должен всякий распространять истину: что каждое сословие и служба, государству полезные, должны быть равно уважаемы истинными сынами отечества; и что презрения достойны те люди, кои отступают от своих обязанностей и порок предпочитают добродетели".
Каждый член "под опасением взыскания" обязан властям Союза доносить обо всех противозаконных и постыдных деяниях своих сочленов. Споспешествуя достижению цели общества и поощряя личным примером всякого к добродетели, член общества "должен стараться воздвигнуть ту нравственную стену, которая, как нынешние, так и будущие поколения оградила бы от всех бедствий порока, и чрез то на вечных и незыблемых основанных утвердила величие и благоденствие российского народа".
Всякий член обязан был, вступив в Союз, вносить ежегодно в общественную казну двадцать пятую часть своего дохода (сбор этот производился очень туго, и до 1825 года было собрано не более 5000, которые были переданы кн. Трубецкому и издержаны им на расходы по тайному обществу).
Относительно прав членов в общем составе Союза было постановлено, что различие гражданских состояний и званий уничтожается и заменяется подчиненностью властям Союза. "Cиe однако не должно препятствовать обыкновенному чинопочитанию". Всякий член имел право участвовать в управлении и законодательстве Союза.
"Никто не может быть обвиняем по одному подозрению и подвергается взысканию только по предъявлению достаточных против него доказательств. Никто из членов без особого поручения не может говорить с посторонним о занятиях и делах Союза; не имеет права письменно излагать свои мысли ни против Союза, ни в пользу его".
Каждый будущий член до принятия его давал следующую подписку:
"Я нижеподписавшийся, полагаясь на уверение, что ни в цели, ни в законах Союза Благоденствия нет ничего противного вере, отечеству и общественным обязанностям - честным моим словом обязуюсь, если мне оные по прочтению не понравятся и я в Союз не вступлю, отнюдь не разглашать, наипаче же не порицать его".
После согласия поступить в члены он должен был дать вторую подписку:
"Я нижеподписавшийся, находя цель и законы Союза Благоденствия совершенно сходными с моими правилами, обязуюсь деятельно участвовать в управлении и занятиях его, - покоряться законам и установленным от него властям; и, сверх того, даю честное слово, что даже по добровольном или принужденном оставлении Союза, не буду порицать его, а теш менее противодействовать оному. В противном случае добровольно подвергаюсь презрению всех благомыслящих людей".
"От обязанности дать честное слово и подписку никто освобожден быть не может".
Имена членов, оказавших важные услуги Союзу и отличающихся примерным исполнением обязанностей, вносятся в почетную книгу; напротив, имена нерадивых и действующих вопреки цели Союза вносятся в постыдную книгу и объявляются по всему Союзу. Членам последней категории делается сперва короткое напоминание сначала наедине, потом при свидетелях, а затем уже они исключаются из Союза.
В действительности никаких книг не было, и даваемые подписки тотчас же сжигались, но для принятого или отказавшегося это было скрыто.
Управление общества сосредоточивалось в руках Коренного Союза, составленного из учредителей общества, число которых и имена не были известны большинству членов. От Коренного Союза зависело направление деятельности общества и распространение его по всем частям государства. Из Коренного Союза выбиралось шесть членов, которым и вверялось главное управление: пять из них назывались заседателями, а шестой - блюстителем, следившим за сохранением постановлений.
Все они составляли так называемый Совет Коренного Союза, и один из заседателей избирался в председатели Совета на два месяца. По окончании этого срока, избирался по жребию новый председатель и т. д. Председатель именуется главою.
"Но дабы и остальные члены Коренного Союза участвовали в главном управлении, то каждые четыре месяца выходят по жребию двое заседателей из Коренного Совета и поступают в число остальных членов Коренного Союза. Блюститель выходит с последним заседателем". Все члены Коренного Союза вместе с советом составляли Коренную Управу, в которой председательствовал глава Совета.
Коренной Совет распределяет работы между членами Союза и составляет средоточие всех действий. Он собирается, по крайней мере, раз в месяц и в нем находится исполнительная власть; в Коренной же Управе - законодательная власть, верховное судилище и выбор чиновников. Коренной Союз назначает особую временную законодательную палату, для рассмотрения, пояснения и исполнения законов Союза.
Законодательная палата не может изменить цели Союза и если Коренная Управа одобрит труды ее, то установленные ею законы будут иметь временную силу до окончательного утверждения их верховным правлением, имеющим установиться, лишь только Союз совершенно составлен будет.
"Каждый член Коренной Управы обязан составлять союзы или собрания, действующие в смысле общества и входят в состав оного. Сии члены единственные распространители Союза.
"Каждый член Коренной Управы обязан составлять союзы или собрания, действующие в смысле общества и входят в состав оного. Сии члены единственные распространители Союза.
Общества, ими учреждаемые, называются управами. Кто из членов Коренной Управы, без основательной причины, откажется учредить управу, немедленно исключается из Коренного Союза. Лица отсутствующие, но пользующиеся доверенностью Коренного Союза, могли быть сделаны уполномоченными для составления управ в том краю, где они находятся.
Число членов Управы должно быть не менее десяти и не более двадцати. Управа, имеющая десять членов, называется дедовою управою и получает список первой части Законоположения Союза. Половина законного числа членов управы (т. е. пять человек) должны быть непременно жителями того места, где основывается управа.
Каждая управа имеет право основать другую, которая называется побочной управой и находится в подчинении деловой управы. Она, кроме непредвидимых случаев, никогда не сообщается с Коренною Управою, а только с основавшею ее управою. Если побочная управа учредит сама другую таковую же, то становится независимою от основавшей ее прежде.
Кроме членов Коренного Союза никто не может основать управы, не получив на то позволение от Коренной Управы или Совета своей управы. Управа, основавшая три побочные управы, получает название главной и ей доставляется список окончательного образования Союза, т. е. второй части Законоположения.
Каждая из основанных членами Коренного Союза управа должна в течение шести месяцев возрасти до десяти членов. В противном случае она уничтожается, и Совет Коренного Союза причисляет ее к другой или размещаете членов по другим управам.
Основатель деловой управы есть первые три месяца председатель и блюститель оной; по истечении трех месяцев десять членов избирают себе одного, а если в управе двадцать членов, то двух старшин и одного блюстителя, которые составляют Совет управы. Он занимается направлением дел побочных управ, производит работы по поручениям Коренного Совета Союза, делает замечания за беспорядки и дает разрешение основать новую управу.
В Совете хранятся: списки членов, книга подписей вступающих в Союз и список присланных в управу законов Союза.
В самой же управе сосредоточивается законодательство, расправа над преступившими членами и старшинами; решение дел, поступающих из побочных управ. Сообщение между управами и Коренным Союзом производятся в виде частной переписки, от имени старшины или блюстителя на имя главы или кого-либо из заседателей или блюстителя Коренного Совета.
Таковы были главные основания Союза Благоденствия.
Таковы были главные основания Союза Благоденствия.
Дальше следовали правила об обязанностях должностных лиц и порядке введения дел, распределение занятий членов и подробное наставление им по части человеколюбия, образования, воспитания юношества, распространения познаний, направление правосудия на истинный путь и искоренение злоупотреблений и наконец, попечение об улучшении общественного хозяйства.
"Многие члены думали, - говорил Никита Муравьев, - что Союз не прежде двадцати лет в состоянии будет достигнуть своей цели. Когда сочиняли устав "Союза Благоденствия", я предложил даже, чтобы поставить в первом параграфе, что Союз сей составляется на 25 лет, по прошествии которых теряет свою действительность, буде члены оного не утвердят его вновь на определенное время".
Высоконравственные начала и идеи, изложенные в уставе "Союза Благоденствия", можно назвать только бумажными; в них много красноречивых, решающих и авторитетных фраз; много гуманности и никакой вероятности и надежды на достижение цели.
"Он заключал в себе, - говорил М. Орлов (Михаил Фёдорович), - много филантропических мыслей, таких, каких можно найти во всякой книге". Устав написан как бы для учреждения узаконенного, существующего, имеющего власть и право распоряжаться по всему обширному пространству России, наблюдать за правительственными учреждениями, наказывать и миловать служащих в них.
Члены Коренного Союза не придавали уставу никакого значения и не думали об его исполнении. "Я знаю, - говорил Бригген (Александр Фёдорович фон дер Бригген), - по общим жалобам членов, что начертанный в Зеленой книге порядок никогда не соблюдался".
Изложенные в ней правила были написаны для введения в заблуждение и правительство в вновь поступающих членов. "Содержание Зеленой книги Союза Благоденствия, - показывал Пестель, - было не что иное, как пустой отвод от настоящей цели, на случае открытия общества и для первоначального показания вступающим членам".
Последним говорили, что управители и распорядители в Союзе намерены искать покровительства высочайшей власти и с этой целью в устав Союза было введено несколько параграфов, служивших подтверждением справедливости этого намерения. Так в § 16 второй книги главы 1-й было сказано:
"Всякий член имеет право учреждать или быть членом всякого рода правительством одобренных обществ, но извещать должен при том Союз о всем в оном происходящем и не чувствительным образом склонять их к цели Союза. Вступление же в такие общества, кои правительством не одобрены, членам Союза воспрещается; ибо он, действуя ко благу России и следовательно к цели правления, не желает подвергнуться его подозрений".
Все это, конечно, были одни слова без дела, но под влиянием тяжелого внутреннего положения России, увлекало многих. "Союз сей, - показывал Никита Муравьев, - который обнимал все отрасли человеческих занятий, увеличился весьма скоро, потому что правила, изложенные в его уставе, были основаны на правилах чистейшей нравственности и деятельной любви к человечеству".
Принимаемым в члены общества давали иногда прочитать "Зеленую книгу", но большинству она не показывалась, а рассказывалось ее содержание и предоставлялось верить на слово. Таким лицам говорили, что каждый член общества обязан приобретать познания, могущие сделать его полезнейшим гражданином и содействовать цели общества.
Она, по словам принимающих в общество, состояла:
1) В поддержании всех тех мер правительства, от которых возможно ожидать хороших последствий, для благосостояния государства.
2) В осуждении всех тех мер, которые будут несоответствующими этой цели.
1) В поддержании всех тех мер правительства, от которых возможно ожидать хороших последствий, для благосостояния государства.
2) В осуждении всех тех мер, которые будут несоответствующими этой цели.
3) В преследовании всех чиновников, от самых высших до низших за злоупотребление по должности и за несправедливости.
4) В исправлении, по силе каждого члена, всех несправедливостей и защите потерпевших.
5) В разглашении всех благородных и полезных действий должностных лиц и граждан.
6) В распространении убеждений о необходимости освобождения крестьян, причем каждый член общества принимал на себя обязанность освободить крестьян, когда они поступят к нему во владение.
7) В приобретении и распространены сведений по части государственного устройства, законодательства, судопроизводства и проч.
8) В распространении чувства любви к отечеству и ненависти к несправедливости и угнетениям.
9) Занятие должностей в гражданском ведомстве, с целью исполнения не только принятых на себя обязанностей, но уничтожение лихоимства и других злоупотреблений постепенным улучшением нравственности среди товарищей и подчиненных и распространением просвещения.
"Члены сего общества, - говорил М. Орлов, - были все свободомыслящее молодые люди, старающиеся распространять свои теории, но едва ли имеющее какую-либо мысль о перевороте. Они были более немецкие идеологи, чем французские якобинцы.
"Молодость, - показывал князь Илья Долгоруков, - и качества многих достойных людей, состоящих уже членами, побудили меня присоединиться к ним без опасения". Некоторые, не видя в уставе никакой преступной цели, поступали в общество для того, чтобы иметь "связи с хорошим кругом людей".
"Причин решительных для вступления в общество я не имел, - говорил штабс-капитан Муханов (Пётр Александрович), - но вступил по убеждению и, зная, что в оном находились многие молодые люди хороших семейств".
Титулярный советник Горсткин (Иван Николаевич) поступил в Союз Благоденствия потому, что предложивший ему Александр Муравьев "владел всеобщей доверенностью, был привлекателен и во всей гвардии имел репутацию отличнейшую, уважаем, был не только равными и младшими, но и начальники некоторым образом всегда в нем видели образцового офицера.
Одно знакомство такого человека уже восхищало. Желание иметь связи, как тогда уверяли, что без связей ничего не добьешься по службе, а что большею частью либо масонством, либо другим каким мистическим обществом, люди помогая друг другу на пути каждого, пособиями, рекомендациями взаимно поддерживали себя и тем достигали известных степеней в государстве преимущественно перед прочими.
Общество, мне предложенное, - говорил Горсткин, - составляли люди во всех отношениях хорошие, образованные, одаренные умом и всеми качествами, неминуемо долженствующими привлечь молодого человека.
О своих мыслях утвердительного ответа я дать не умею. Бог знает, отчего какие рождаются, в какой книге почерпаются, или кем и когда сообщаются.
Осмелюсь заметить, что образа мыслей не токмо свободного, но и никакого положительно я по cиe время не успел еще себе составить. Ежели же когда и появлялись на время оттенки так называемого свободомыслия во мне, то полагаю, что источник их крылся в самом обществе, которое некогда было в моде. Впрочем, сия монета, ежели и попадалась невзначай в мои руки, то без всякого употребления заржавела, и хода не имела.
Лиц подобных Горсткину, коренные члены старались направить на путь истины, истолковать им "что такое конституционное правление, и изъяснить необходимость освобождения крестьян от крепостного состояния".
"Чтобы быть членом, не требовалось, однако же, убеждения в сей мысли, если только он мог быть полезен по другим частям и имел хорошую нравственность".
"Каждый член, начиная от самого главного, имел право принять только двух членов". Из сего следует, - говорил М. Орлов, - что на первом твердом человеке, который вознамерится взять на себя всю ответственность и сказаться начальником, вся цель розысков (правительства) прерывается. Это правило давало обществу возможность возрождения после всех гонений (т. е. в случае открытия его правительством), но правило это только принято было на бумаге, а в действии никогда не приводилось.
При наборе членов не руководствовались никакими правилами "и по новости устава, - говорил Александр Муравьев, не было того порядка в собранных, которые по уставу должен был быть. Собирались члены без разделения на управы, более по знакомству; да и самые скопища не были отделены ясной чертой и регулярных собраний не имели. Члены Коренного Союза, в числе которых был и я, были установители оных; но кто именно какое скопище учредил того, по истине не знаю... Все было перемешано.
- Я, - говорил губернский секретарь Сергей Николаевич Кашкин, - к несчастью моему, был включен в общество, цель которого всякий мог определять по произволу, ибо никто ни к чему не обязывался.
Организованных управ не было, ни председателя, ни блюстителя в Коренном Союзе никто не выбирал. "Разделение управ, - говорил П. Пестель, - на деловые, побочные и главные в действие никогда приведено не было. Все управы были одинакового значения, исключая Коренной Управы, находившейся в Петербурге и состоявшей всегда из наличных членов Коренного Союза".
В то время общество было слишком малочисленно, чтобы думать об устройстве каких-либо своих административных органов. Все ограничивалось одними разговорами и предположениями. Среди этих разговоров стало известно, что император Александр поручил графу Аракчееву составить проект по освобождению крестьян из крепостной зависимости, но с тем, чтобы проект этот не вызывал никаких стеснительных мер для помещиков и не имел ничего насильственного в исполнении со стороны правительства.
Напротив, государь желал, чтобы освобождение совершилось с выгодой для помещиков, возбудило в них самих желание содействовать видам правительства и сознании, что сообразно духу времени и успехам образованности такое освобождение необходимо как для самих владельцев, так и для крепостных людей.
В этом направлении, император Александра во время своего путешествия на юг России и приема дворянства, намекал ему, но не встретил сочувствия. Тогда, в январе 1818 г., пользуясь предстоящими дворянскими выборами в Полтаве и Чернигове, малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Г. Репнин, конечно, с согласия государя, обратился к собравшимся с речью, в которой между прочим говорил:
"Каких великих событий были мы, почтенные дворяне, свидетелями и соучастниками!.. Сими знаменитыми годами будут гордиться и дальше потомки наши. Но да увидят они в нас пример добродетелей, не только воинственных, но и гражданских; пожертвования наши да не прекратятся с днями опасности; но и во дни покоя почтем собственные выгоды ничтожными в сравнении с благом общим. Тогда можем только быть достойными подданными великого и кроткого Александра и сопутствовать ему в памяти потомства.
Вспомните паки слова его: "мы несомненно уверены", вещает всемилостивейший государь, что дворянство увеличит заботы и попечение его о благосостоянии вверенных ему Богом и законами достойных любви его домочадцев. Мы уверены, что забота наша о благосостоянии помещичьих крестьян предупредится попечением о них господ их.
Существующая издавна между ими, русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне, многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческой о них, яко о чадах своих, заботой, а с другой они, яко усердные домочадцы, исполнение сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства.
Благородное дворянство! Cиe воззвание отца отечества уже наверно глубоко напечатлелось в сердцах ваших. Вам не трудно будет оное исполнить, да и собственное благосостояние ваше того требует. Связь, существующая между помещиками и крестьянами, есть тоже отличительная черта русского народа.
У иноземцев часто владелец помышляет только о доходе, а нисколько о тех, которые ему оные доставили. Он изгоняет наемников своих, коль скоро найдет предлагающих ему более, неумолим он бывает ни воплями семей, ни отчаянием земледельцев, лишаемых того крова, под коим родились, отделяемых от тех мест, где покоится драгоценный прах их предков. Но сколь и пагубны от сего последствия. Пришли враги: и за родину никто не принес себя в жертву!
Меняли царей, опровергали древние законы и обычаи, ко всему были равнодушны; и память бы их исчезла в смертном сне, ежели бы народ, верный Богу, верный царю, не возбудил их. Cиe справедливое изображение бывшего в глазах наших побудит вас не подражать им; корыстолюбие изгнано будет из сердец ваших; вы не будете изыскивать все, что может дать вам крестьянин доходу, а то, что вы можете от него требовать, не уменьшая благоденствия его; напротив, вы изыщите способы увеличить оное.
Вы пожертвуете для сего из доходов ваших; вы устроите училища для малолетних, больницы; вы улучшите хижины крестьян ваших; вы снабдите неимущих скотом и плугами для возделывания земли; вы займетесь нравственностью подвластных вам и отвлечете их от порока, столь между простолюдинами здесь обыкновенного, и не будете на нем основывать дохода своего.
Тогда-то, по словам царским, "поместья ваши будут уподобляться добронравным и благополучным семействам!"
Не новое предлагаю я вам, почтенные дворяне. Иные из вас совершенно уже cиe исполнили; другие, своими попечениями о подвластных им крестьянах, весьма к нему сблизились. Но да будет cиe подвигом общим, и да удостоится малороссийское дворянство быть по истине умом и душою народа".
Речь эта произвела большой переполох среди дворян-помещиков, в большинстве не сочувствовавших крестьянской реформе, видевших в ней гибель России и потому оказывавших сопротивление при всяком представлявшемся к тому случае.
"Россия все еще татарщина, - писал известный масон О. А. Поздеев (Осип Алексеевич) графу А. К. Разумовскому, - в которой должен быть государь самодержавный, подкрепляемый множеством дворян, а, в отсутствии их, их приказчиков, кои малейшие искры неповиновения, неплатежа податей и поставки рекрут, воровства, грабежа, разбоев и всякого насильства, тушат в начале эти искры, не давая им возгореться до того, что никакие войска в этой обширной империи с крестьянами не сладят.
В России Пугачев, ведая это, везде рассеивал, что если бы в России подпоры подрубить, то забор сам упадет, а потому и восставал на дворян, зачав крестьян делать вольными. Кто же тогда вступился за трон? за государя?
Дворяне, из коих никто к нему не пристал. Покойная государыня (Екатерина II), увидев опытом сама, в ком состоит сила государства, уже после пугачевского бунта перестала думать о вольности крестьян, а зачала разными привилегиями утверждать право и собственность дворян и усиливать их.... А шалуны из дворян, путешествующие, проматывая чужие деньги в иностранных землях, хвалят, что там хорошо, там законы хороши, и давай новые сочинять! Россия такова, что эту татарщину исправниками, да полками не усмиришь.
- Нельзя себе представить, - писал тот же Поздеев С. С. Ланскому (Сергей Степанович, министр внутренних дел Российской империи), - какая каша будет из воли нижнего состояния; так как ежели бы дать волю солдатам в полках, то, что из этого ожидать? Кем их принуждать? А без принуждения кто станет дело делать, и кто станет служить? Тех, кто предлагал и хлопотал об освобождении крестьян, Поздеев называл "завистниками целости России, которые хотят ее совсем в корень разорить", и приписывал это дело иллюминатам.
- Они и во Франции, - говорил он, - эту же кашу произвели, а здесь тот же дух действует. Народ в России крайне развратился пьянством и обманами. Если дастся воля, это значит воля делать всякие беспорядки, грабежи и убийства. Если они (крестьяне) от зависимости дворян освобождены будут, то останутся под зависимостью, не привыкшей власти, т. е. под одними исправниками. Земская полиция весьма слаба для этого и это же пастыри, им же не суть овцы своя.
А дворяне - они чиновники же государевы, кои об них пекутся, как отцы во время их болезненного состояния; а как скоро они из-под этой зависимости будут выведены, то это будут самые несчастные люди. Это я не для себя говорю, ибо я уже одной ногой в гробу стою и по летами моим, и по болезненному состоянию; мне все равно, от той ли руки умереть или от другой. И в постели умереть ведь не легче. Дворяне в государстве так, как пальцы у рук. Высвободи вожжи, то лошади куда занесут и самого седока. А кто седок, уже сами разумейте".
Вскоре после речи князя Н. Г. Репнина появился в Москве ответ на нее, никем не подписанный.
"В политическом составе государства нашего, - было сказано в ответе, - первенствующее занимает место сословие дворянства с правами, присвоенными и утвержденными ему на звание дворянина и на преимущества помещика.
"В политическом составе государства нашего, - было сказано в ответе, - первенствующее занимает место сословие дворянства с правами, присвоенными и утвержденными ему на звание дворянина и на преимущества помещика.
Во всех европейских землях существует отличное cиe состояние, везде посвящает себя на службу отечеству, везде оно более или менее уважаемо и полезно, но нигде так, как в России, не имеет оно столь значительного и существенного влияние на политическое ее бытие, на пользу и целость царства и, наконец, на все успехи ее по занятию исключительно всех воинских и гражданских должностей.
Дворяне в России суть главные сподвижники и исполнители благодетельных и общеполезных монарших велений к славе, величию, преуспеянию и совершенствовании любезного отечества нашего". Говоря, что предки помещиков получили крестьян за военные подвиги и за пролитую кровь во славу отечества, князь Вяземский прибавлял, что "все потомки доблестных предков могут гордиться мыслью, что теперешнее их достояние дошло к ним не даром, но за храбрые подвиги, за службу отечеству и царям, за кровь и самую смерть на поле чести праотцев их... Вот первое начало и истинные права дворян-помещиков...
Дворяне, наградой поместьями приобрели законное право пользоваться землями и трудами своих крестьян, получили через то самое способ не токмо существовать, но и посвящать и приготовлять сыновей своих на службу царя и отечества. С тех пор боярские дети не что иное суть, как рассадник, из коего наполняется войско и суды - запас верных сынов отечества, обреченных охранять честь и славу его".
Из этого князь Вяземский выводил заключение, "что опора и надежда дворянства - престол, а ограда и твердость престола - дворянство. Какая существенно политическая связь; какие крепкие узы! Опыт же и события научают паче всякого умствование; во Франции не стало дворянства, - она пала; в России оно было, - и России восстала (против Наполеона), восторжествовала и блаженствует!"
Князь говорил, что правительство издревле признало необходимым поручить дворянству благоустройство и благоденствие подвластных ему крестьян и тем воскресить древнее мудрое патриархальное правление; что оно поставило помещика как отца обширного семейства домочадцев своих; что тесная и неразрывная связь соединяет помещика-отца с крестьянами-детьми своими.
Князь Вяземский даже не брался перечислять все выгоды крепостного состояния - так, по его мнению, было их много.
- Никакие общие государственные правила и постановления, - говорил он, - не могут быть достаточны для удовлетворения непредвиденных крестьянских нужд. Только помещик может иметь непрерывное наблюдение за хозяйством крестьян, отклонять все их недостатки, направить поведение, упражнение и промышленность их к добру и пользе; он может увещанием и строгостью удержать их от пороков распутства и всяких вредных привычек.
Помещик, как старейшина посреди семейства, словесным, скорым и беспрекословным судом примиряет злобствующих, прекращает шум, ссоры и драки, и как справедливый отец наказует виновных детей своих.
Говоря, что существует множество примеров цветущего состояния крестьян, не желающих быть отпущенными на волю, князь Вяземский доказывал, что для устройства внутреннего благоденствия России нет надобности следовать никакому иноземному образцу, "но единственно исправив некоторые известные недостатки и устранив злоупотребления, надлежит решительно бодрствовать в поддержании ныне существующего порядка вещей...".
"Неужели, - спрашивали он, - все несчастья, все ужасы, все беззакония, постигшие большую часть Европы от вредного и излишнего умствования, не научают нас быть осторожными против прелестей лжемудрости; неужели еще не вразумились, что вольность, сей идол чужеземных слепцов, влечет неминуемо к пагубному своевольству, буйству, разврату и ниспровержению всех властей? Неужели еще не утвердилась в умах спасительная истина, что благоденствие царства нашего необходимо требует совершенной покорности и повиновения народа властями, над ними поставленными мудрою волею монархического самодержавия.
На сих-то незыблемых основаниях сооружена величественная Россия, - она пребудет навеки счастлива и могущественна, пока существовать в ней будет сила неопровержимой сей истины!"
Приходя на защиту помещика-дворянина, автор послания говорил, что царство русское обильно доблестным дворянством, столпами престола, героями на поле брани, мудрыми в совете и любящими свое отечество. "Но сколько еще таких дворян, которые, уклонив себя от поприща почестей, полагают всю честь и славу свою в упражнении, истинно почтенных и приличных званию дворянина.
Приходя на защиту помещика-дворянина, автор послания говорил, что царство русское обильно доблестным дворянством, столпами престола, героями на поле брани, мудрыми в совете и любящими свое отечество. "Но сколько еще таких дворян, которые, уклонив себя от поприща почестей, полагают всю честь и славу свою в упражнении, истинно почтенных и приличных званию дворянина.
Внимательно занимаясь уделом своими, трудятся с умом и ревностью в улучшении разных хозяйственных частей; устраивают и соучаствуют в изобилии царства; пекутся о благосостоянии подвластных им крестьян, споспешествуя точному исполнению всяких государственных повинностей; исправляют нравственность их и находят собственное утешение в благоденствии их. Таковые почтенные помещики, не суть ли самые полезные члены общества? Не надежнейшие ли они сыны отечества?..
В заключение послания князем Вяземским было сказано, что если правительство желает принять меры к устройству благосостояния России, то необходимо собрать в одну из столиц губернских предводителей и депутатов от каждой губернии. "Там в общем совете всего царства нашего знаменитые и ученые представители дворянства, усердные сподвижники благу Российского государства, как покорные сыны пред сердобольным и великодушным отцом отечества, повергнут не токмо собственный нужды свои, но даже не умолчат, если повелено будет, и обо всем том, что требует истинная польза и внутреннее благоустройство царства нашего".
Такое собрание было противно видам императора Александра I, желавшего, чтобы все исходило от него одного, и к тому же он не ожидал от собрания благих последствий. Идиллическая картина отношения помещиков к крестьянам, нарисованная в послании, была далека от истины, но она выражала мнение большинства дворянства.
Трудно было допустить, чтобы оно отступило от своих традиций и созналось в угнетении крестьян. Частые бунты и жалобы последних дворянство объясняло ошибочными распоряжениями правительства. По мнению писавшего ответ князю Репнину, бунты крестьян происходили от унижения дворянства гласными следствиями над жестокими помещиками.
"Всякое следствие, - писал он, - правительством явным образом произведенное о поведении дворянина, неминуемо действует на внутреннее потрясение, возрождает дух неповиновений, дает повод к вымышленным и неосновательным неудовольствиям, поощряет к доносам, распространяет нелепые и вредные разглашения, грозит неисчислимыми и вящими пагубными последствиями. Cиe обстоятельство достойно великого уважения и требует нового, надежного постановления.
Это послание произвело весьма дурное впечатление на императора Александра I и так как оно не было никем подписано, то государь приказал московскому военному губернатору Тормасову узнать имя автора. Оказалось, что послание написано калужским губернским предводителем дворянства князем Н. Г. Вяземским (Николай Григорьевич). Выраженные им мысли были отголоском большинства дворянства, и Александр I не мог не обратить на них внимания. Он видел, что осуществление его мысли - освободить крестьян - встретит упорное сопротивление, и положил вопрос этот отложить до более удобного времени.
Между тем, А. Н. Муравьев написал возражение на записку кн. Вяземского, распустил их по Москве и одну из копий представил, через князя Волконского, государю. Прочтя возражение, Александр I сказал: "Дурак, не в свое дело вмешался". Это замечание огорчило членов тайного общества, и они объяснили его тем мрачным состоянием духа, в котором находился Александр I в пятимесячное пребывание свое в Москве. Императора видели постоянно задумчивым и уединяющимся.
В таком настроении он 28-го февраля 1818 года выехал из Москвы в Варшаву, на открытие сейма.
