Феликс Петрович Фонтон. Письма русско-турецкой войны

Петербург, марта 1828 г.

 

Война! Война с Турцией! Я вне себя от радости хотя дипломат или для того, что, дипломат.

 

Дядя мой Антон Антонович Фонтон, по Высочайшему повелению, назначен управляющим дипломатической частью при фельдмаршале князе Витгенштейне; твой же покорный слуга (здесь и далее обращение к С. И. Кривцову) будет составлять часть этой части.

 

Кажется, мы через несколько дней пускаемся в путь. По совету Антона Антоновича я купил себе телегу. Она в походе необходима. Теперь же я поставлю ее на полозья и на ней лихо прокачусь, пока будет санная дорога. А там Бог даст. Коли меня и протрясет, я для утешения повторю слова Бальи: "я дрожу, но не от страха". Охотно костями пожертвую, если мне удастся на моей "русской повозке" по Босфору прогуляться.

 

Итак, прощай Петербург, прощайте и "вы, наперсницы мятежных заблуждений, которым без любви я жертвовал собой". И, слава Богу и охотно. Мне всегда помнятся стихи любимого поэта нашего детства Кёрнера:

 

Стыд тебе, парэнь, за печкой сидеть,

Спину с дармоедами, с бабами греть!

 

Давно уже мне надоело в неге и бездействии проводить юность свою. В канцелярии чернила из пустого в порожное переливать. Потом шататься по Невскому. В пять часов слышать вечно бас трактирщика Андрие, который так скучен, как трагедии автора того имени. Вечером же из кожи лезть, чтоб красавиц удивить красным словцом. Нет, это мне не по нутру. Мне нужна жизнь деятельная.

 

Чтобы успеть на этом свете, необходимо суетиться. Это говорил товарищу нашему по министерству, Киселеву, умный и ловкий брат его, начальник штаба 2-й ныне действующей армии. Да и будущие или лучше сказать вечные наши враги, турки, кажется, это мнение разделяют.

 

По крайней мере, турецкая пословица говорит: "движение необходимо"; что значит, что, сложа ноги и куря трубку на диване, из цирюльников в визири не попадешь. Это последнее, как тебе известно, у турок часто случается, и не худо в том с них пример брать.

 

Но спросишь ты, какая выгода тебе, дипломату, шататься по армиям, делать походы и бывать в делах, видеть как военным Георгиевске кресты раздают, а самому опасаться общей насмешки, если дурацкой пуле вздумается тебе оторвать руку, да еще правую!

 

На это я тебе отвечу прекрасным куплетом Скриба, в новой и забавной пьесе его "Дипломат". Вот он что поет:

 

Люблю войну, почитаю солдата,

Скажу однако ж наотрез:

В битвах перо дипломата

Не раз давало перевес!

На бумаге мы больно воюем

И всех, убивая, увы!

Мы не деремся, но толкуем.

Деретесь же без толку вы!

 

Прости мне этот неуклюжий перевод, но я не поэт. Стихов не пишу. Только жар убеждения меня вовлек в этот порок. Поверь мне, Скриб прав! Дипломаты живут войною. Не будь войны следует наше министерство закрыть. И наше дело не только предупреждать войну. Это дело похвальное, но невыгодное, невидное, неблагодарное.

 

Военные тогда недовольны, они кричат на нас, ругаются. Говорят, что "мы не умеем поддерживать честь и достоинство отечества и русского имени": что значит, что мы не даем им способ отличиться. Но войну ловко и в добрую минуту затеять, и после, когда все славой насыщены, заключить блестящий мир. Вот где для дипломатов "раки зимуют". Итак, позволь мне пойти их там искать.

 

И пожалуйста, не говори еще мне о будущности, предстоящей мне в комиссии составления законов, куда я был временно откомандирован. Мне! быть пожалован в Солоны! Risum teneātis, amīci! (Удержитесь от смеха, друзья!). Я почитаю законодательство и законодателей.

 

Наполеон в потомстве более прославится "кодексом", носящим его имя, чем победами. "Первым" он устроил новое французское общество, а "вторыми" он чуть-чуть не расстроил оное.

 

И юному Царю нашему (здесь Николай I) потомство благодарное "спасибо" скажет за составление свода. Но участие мое в этом деле, состояло до этих пор, только в содействии одному из любезнейших молодых наших Солонов, князю Эристову, тешить комиссию анекдотами и колкостями.

 

Он пишет "главу о наказаниях" и о нем можно сказать: "ridendo castigat" (смехом наказывает). Иногда гомерический смех брал не только нас, дипломатических учеников, но важных членов, как Илличевского, Капгера и Замятина, и даже самого Балугьянского (Михаил Андреевич). Если меня за этот смех наградили брильянтовым перстнем, то я по правде заслужил.

 

Впрочем, чтоб тебя утешить, скажу, что начальник Комиссии М. М. Сперанский меня сам горячо и лестными словами поздравил с новым назначением; считая меня годнее к дипломации как к законодательству. При этом случае он долго со мной разговаривал о новом обороте дел на востоке и со свойственной ему усмешкой, что-то прибавил об "Олеговом щите" и о "Цареградских вратах", присовокупляя однако же, что "условие успеха есть быстрое действие".

 

Сперанский, муж светлого и тонкого ума. Он всегда клонился к союзу с Францией, даже наполеоновской. Вместе с Румянцевым он принадлежал к так называемой "французской партии", и за это в 1812 году сослан был, правда, губернатором, но все-таки в Сибирь. Итак, он должен быть доволен нынешним оборотом нашей политики.

 

Мы не опрометью пустились в войну. Она была предметом долгих дипломатических негоциаций с европейскими державами. Утверждать, что "восточный вопрос" есть исключительно русский, это пустая поговорка. Другие державы всегда вмешивались и вмешиваться будут в "наши восточные дела", итак, нам нужны союзники, если не деятельные, то, по крайней мере, оборонительные.

 

Это Император Александр хорошо знал! Со времени Греческого восстания он старался склонить Европу к своим видам. Этому мешал князь Меттерних разными конгрессами и посредничествами, то в Сардинии, то в Неаполе, то в Испании. Не менее того, Царь, со свойственной упругостью и стойкостью, удерживал целой нить этих прений до удобного случая.

 

Этот случай, наконец, представился в присутствии здесь герцога Веллингтона прибывшего сюда, чтобы поздравить Императора Николая с восшествием на престол (1826). Движимый тогда собственными склонностями и общим мнением в Англии, Каннинг желал сделать что-нибудь для Греции и поручил лорду Веллингтону выведать намерения нашего Кабинета.

 

Это была, как говорят немцы, вода для нашей мельницы. Наш начальник, граф Нессельроде не дал промаху. Вмиг протокол был готов. Он тут же был подписан герцогом Веллингтоном и французским послом. В протоколе же, кроме совокупного действия трех держав в пользу Греции, постановлено, что всякий из трех держав предоставляется за личные обиды взыскивать односторонне и беспрепятственно воздаяние и должное вознаграждение от Порты.

 

Это постановление, подкрепленное трактатом 6-го июля прошлого 1827 года, развязало нам руки. Оно есть "ключ" нынешнего политического положения, и позволяет России, без опасения общего, против нее, восстания европейских держав, положить конец наглостям Порты.

 

Бурбоны, по примеру Наполеона, надеются добить славой наклонности народа. Они желают сделать экспедицию в Грецию, да кроме этого от алжирского дея получить блистательное возмездие за учиненную им обиду. Итак, французское правительство держится трактату и за нас стоит.

 

В Англии положение немного переменилось после смерти Каннинга. Джон Буль назвал Наваринскую битву "несчастным приключением" и бесится. Но он перебесится! Трактат существует. Он поддерживается лордами Греем, Голандом и Ландсдауном. Само же министерство не может отречься от него, без сознания в слабости и непредусмотрительности.

 

Пруссия, без прямого интереса в этом вопросе, намерена содержать благосклонный нейтралитет. Одна Австрия, нам есть и будет противником, и в других обстоятельствах, географическое ее положение дало бы ей опасные стратегическая выгоды. В теперешнем положении дел, Австрия останется безвредной.

 

Она знает, что при первой демонстрации, 80-титысячный французский корпус вторгнется через Альпы в Италию. Да, не забудь тоже, что Австрия, продолжительными войнами против Наполеона, принуждена к поддержанию мира, во что бы ни стало. Она боится более всего, чтобы из этого "восточного вопроса" не возникла общая европейская война, которую она не в состоянии вести.

 

Итак, решительных действий от Венского кабинета опасаться нечего. С другой стороны, однако же, мы не должны ожидать доброжелательства. Известными кознями австрийская политика стараться будет, употребляя во зло благие намерения Царя нашего, продлить сколько возможно войну, чтобы сделать ее для нас разорительной и бесполезной. Но от наших действий зависит эти козни обратить в ничто.

 

Итак, любезный друг, политическое положение для нас самое благоприятное. И честь и слава этого принадлежит графу Нессельроде, за что и Царь пожаловал его в вице-канцлеры.

 

Что же султан, что же Порта, это же турки?

 

Мусульмане верили, что "провидение дает победу"; что число войска и искусство вождя ничего не значат, если война предпринимается "за правое дело", то есть для распространения мусульманской веры. Итак, прежде, при началах войн, султаны отправлялись в мечеть Эйюпа. Там шейх Гекке подавал султану меч, говоря ему: "ступай, победа твоя".

 

Эти мусульманские истины со времени побед Миниха, Румянцева, Суворова и Кутузова потеряли свою очаровательную акту. Со времени Магомета IV-го, который мимо угроз в мае месяце не мог спелых достать в Молдавии, турецкие падишахи убедились что: "страны неверных суть холодные и что там им нечего искать".

 

На чем же Махмуд основывает возможность успешной защиты? От одного берега отчалил, к другому не пристал. Он янычар уничтожил, для учреждения же нового войска находит в народе большое сопротивление. Зачем же ему было, так сказать, войну искать?

 

Для меня это не загадка. Не один Наполеон вел войны, чтобы удержать спокойствие в собственном крае и занять войско. Это и в других государствах случалось и случается! Султан Махмуд эту политическую уловку еще усовершенствовал. Он имеет в виду "нашими войсками уничтожить последние остатки буйного духа янычарской вольницы; нашими победами утвердиться на престоле и на наших лаврах отдыхать".

 

Каков Макиавелли! Видно не одна флорентийская почва производит таких тонких политиков. На всякий случай, я сочинения флорентинца беру с собой. С "комментариями Цезаря" и книжечкой Жомини "о стратегических началах", они составят мою походную библиотеку. Этаким образом, если сам драться не буду, то, по крайней мере, о сражениях рассуждать потрафю; может быть с таким же успехом как "Дипломат" Скриба.

 

Еще раз тебе напишу из Петербурга. Прощай.

 

Петербург, марта 1828

 

Дипломация, или лучше сказать политика, есть машина, выдуманная людьми! Она стара как свет. Везде она в действии, начиная от республики Сан-Марино до Китая. С тех пор, что свет стоит, мастера старались придумать лучший способ, с большей выгодой, ссорить и потом мирить людей. Кто хочет в политические "машинисты", тому необходимо, в примерах "славных механиков", изучать все тонкости политической машины.

 

Это еще подавно нужно, когда имеешь дело с турками. Чтобы тебе дать понять все трудности сношений с ними, я приведу тебе мнение английского полномочного сэра Александра Пэждета (?), посланного, в 1808 году, вместе с бывшим тогда полковником Поццо ди Борго (Карл Осипович) и с дедом моим, Осипом Фонтоном, в Архипелаг, для открытия с Портой конференции о мире.

 

В письме к А. Я. Италинскому, бывшему посланнику в Константинополе, и находящемуся, по случаю войны, на острове Мальте, сэр Александр Пэджет пишет:

 

"Я никогда не видал такого глупого человека и невежу как турецкого полномочного Измаил-пашу. Он ни слова не говорит и ничего не делает, не спросив секретаря своего, который также глуп и невежа как он. Но это в "турецком характере", который соединяет слабость, низость, лукавство, и злобу.

 

Неужели турки всегда такие были. Я их старался стращать, говоря им, что продолжая войну, они могут привести в опасность Турцию, которую Россия хочет расчленить (прости мне это новое слово): они же разинув рот, стоят в недоумении предо мною".

 

Вот тебе (здесь обращение к Сергею Ивановичу Кривцову) мнение сэра Александра Пэджета. С такими людьми, когда сила неуместна, нужны особого рода убеждения и свойственный способ обхождения.

 

В последние 30 лет Россия, была так счастлива иметь в Константинополе представителями людей умных, светлых и образованных как графа Кочубея (Виктор Павлович), тайных советников Тамару (Степан Васильевич) и Италинского (Андрей Яковлевич) и наконец барона Строганова (Григорий Александрович).

 

У них было бы чему научиться, если бы позволяли молодым людям в канцеляриях от нечего делать перечитывать архивы вместо романов Поль де Кока. Но у нас архивы созданы лишь только для одних крыс. Я с трудом и понаслышке мог "кое-что" узнать о полезной деятельности славных мужей, которых я тебе назвал.

 

Да, факты доказывают "искусство и ловкость" наших посланников. Со времени заключения мира в Яссах (1791) до греческого восстания (1821), в среде великих переворотов Европы, сношения наши с Портой были самые блистательные. За исключением времени шестилетней войны (здесь наполеоновские войны 1-4 коалиций), влияние наше, помимо перевеса, которого победы давали Наполеону, первенствовало в Константинополе.

 

Несмотря на раздражение против России, которое было последствием последней (русско-турецкой) екатерининской войны, граф Кочубей поступками, диктованными светлым умом, в короткое время своего посольства, успел так упрочить сношения наши с Оттоманской Портой, что Россия имела совершенно вольное действие в Европе.

 

Графу Кочубею тогда было двадцать с чем- то лет. Итак, "юность не порок", когда она соединяется с умом и образованием! Зачем же у нас теперь все говорят: "молод, молод!". Гораздо бы уместнее о многих сказать: "стар, стар". Нас делают "превосходными", когда мы уже ничего не стоим. Но к делу.

 

Наше влияние еще больше утвердилось, когда назначен был посланником тайный советник Тамара. Тебе это имя ново. Но не стыдись! Спроси и других, не только в городе, но и в нашем министерстве, кто это был Тамара? Тебе ответят, что он, как Кочубей, малороссиянин, полтавский помещик.

 

И это, правда, он был хохол; но образованнейший и умнейший из хохлов; что немало значит. Словом сказать, он был "наш Макиавелли", но в добром смысле слова! Изучив пытки турок, Тамара убедился, что надобно им "доказывать", что "можно быть лукавее их", и что польза требует, чтобы они были честны, дабы с ними также честно поступали.

 

Поэтому Тамара принужден был иногда туркам "платить ихней же монетою". А ты знаешь, что не всегда она "доброго" чекана. Но "этот способ действия" не мешал ему пользоваться общим уважением.

 

Тамара был основатель оборонительного и наступательного союза России и Англии с Турцией против Франции во время экспедиции Наполеона в Египте. Какими путями он Порту побудил заключить этот союз и какими уловками поддерживал он оный, весьма любопытно и нравоучительно. Но об этом в другой раз.

 

Здесь я упомяну только странное последствие этого союза, а именно то, что римский папа (Пий VII) от своих единоверцев французов, в лице генерала де Миолис (здесь фактически держал папу Пия VII под домашним арестом), освобожден был тремя державами, из которых, по его понятиям, одна была схизматическая, другая еретическая, а третья неверная. Вот что значит хороший русский посланник в Константинополе! Он может даже папу вывести из беды.

 

После он долго жил в С. Петербурге. Он имел славного повара и продолжал константинопольскую роскошь. Но никто не есть пророк в своем отечестве. Да притом, царедворцы, не прельщаются ни умом, ни даже обедами. Зная его в немилости, никто не пользовался ни тонким политическим взглядом, ни опытностью умного старика в делах Востока.

 

Его посещали только старые друзья, и иностранцы, бывшие его товарищами по дипломации, а именно: графы Шуазель, Сен-При, де Местр, которые умели его любить и ценить.

 

На место Тамары был назначен Италинский. А это кто, скажешь ты. Ну Италинский и все. Первый и последний своего имени. Мог бы также называться Понович, ибо был сын попа. Человек обширного образования, полиглот, геолог, химик, антикварий, историолог, Италинский с этими познаниями соединял тонкий политический взгляд, и, что реже, истинную бескорыстную любовь к России, и непоколебимую стойкость в своих убеждениях, когда он их считал связанными с благом России.

 

Ему упрекали в свое время, что он был виновником разрыва с Портой в 1806 году. Война с Турцией была в тогдашнем политическом положении ошибкой. Но эту ошибку не он сделал. За это мне порукой отец мой (Петр Антонович), который тогда первым секретарем был при посольстве.

 

Подстрекаемая Францией Порта, правда, мимо ведома Италинского и противно постановлению 1802 года, сменила вдруг господарей княжеств Валахского и Молдавского. Посланник должен был немедленно донести об этом наглом и явно неприязненном поступке турецкого Правительства.

 

Но он тут же употребил всю деятельность, чтобы отстранить "эту причину войны", которую он считал неуместную в тогдашних политических обстоятельствах. С помощью английского посланника Арбутнота он имел успех, редкий в дипломатических анналах, "принудив Порту водворить прежних господарей в княжества". И не вина Италинского была, если в Петербурге не дождавшись этого, приказали генералу Михельсону (Иван Иванович) вступить с войском в Турцию.

 

Италинский не менее содействовал к ратификации султаном, Бухарестского мирного трактата (1812), восторжествовав этаким образом над усилиями Франции. Славится по этому случаю каламбур Италинского.

 

Когда он прибыл в Константинополь и позванные приятели стали его стращать влиянием французского посла, который был тогда генерал Андреоси, Италинский, которого имя было Андрей, удовольствовался им ответить по-французски: "Mais je suis André aussi (Andreossi)".

 

Четвертый и последний наш посланник в Константинополе был барон, ныне граф Строганов. Он настоящий вельможа старого времени, с несуществующими более приятными и великими маньерами. Я помню что, когда его поздравили с повышением в графы, он с улыбкой отвечал: "Я искренно благодарен Государю! Я был старый барон и сделался молодым графом".

 

Это напоминает слова Роана: "кралем не могу, князем не хочу, Роаном естем". Впрочем, эта гордость у Строгановых уместна. Она основана на заслугах их предка, истинного гражданина, который честностью, умом и предприимчивостью успел прирастить Россию огромным краем и извлечь из недр его великие богатства.

 

Этакую грамоту сжечь нельзя и Строгановы, тем более, вправе гордиться ею. Если миссия барона Строганова не имела желательного успеха, то этому были разные причины, которых дипломат, как ловкий и умный ни будь, отстранить не в состоянии.

 

Ты знаешь, "каким образом, через реку и на лодке, где только место для двоих, перевозят волка, козу и капусту, так чтобы волк не мог съесть козу, или коза капусту". Этакую задачу дали решить Строганову, но забыли, что время было бурное, и что тогда корма, как тверда ни будь, часто ломается, во всяком случае, непрочно действует.

 

Я видывал часто барона Строганова после возвращения из Царьграда в доме княгини Шаховской (Варвара Александровна), и с любопытством слышал его колкие и иногда не совсем беспристрастные, но всегда ясные и разительные суждения о делах и людях.

 

Да это только возможно было в доме княгини Шаховской. Я вчера ходил прощаться к Балабиной, которой достался по наследству дом княгини Шаховской, и мне тут припомнилось не только гостеприимство и доброжелательство старой княгини, но еще благодеяния, коими она осыпала всех окружающих.

 

Во время революции этот дом был собрание всех эмигрантов. Там безвыходно сидели Полиньяки, Дамас, Шуазель, Сен-При, братья Жозеф и Ксавер де Местр, Мишо и прочие. Но этой же причине и наше семейство имело вход в этот дом, я же после изгнания иезуитов был принят там как сын.

 

До кончины княгини (1823), этот дом сохранял этот дух "любезной и приятной общественности", который, к сожалению более и более теряется, с тех пор, что все только думают государствами управлять. Сколько интересных и веселых дней я провел в этом доме, а особливо на даче княгини на 20-й версте Петергофской дороги! Там стол в обыкновенные дни накрывался на 40, по четвергам же и воскресеньям на 80 и более особ.

 

Ты можешь себе вообразить, как привлекателен, должен был быть разговор, в котором принимали участие: граф Жозеф де Местр, который слишком известен, чтобы нужно было о нем распространиться; брат его граф Ксаверий, автор "Путешествий вокруг комнаты", притом замечательный живописец, страстный ко всему изящному, и так любезен сердцем как умом; потом граф Строганов, о котором я уже говорил, генерал-адъютант граф Павел Шувалов, который соперничал с предыдущими тонкостью своих, правда немного вольтерьянских, взглядов и суждений и умной выборностью своих выражений.

 

Граф Павел Шувалов принадлежал к числу людей успеха, движения, которые думают, что постепенное развитие в моральном отношении, то есть "шествие с веком", есть необходимое условие для упроченья величия государства.

 

В последние 10 лет, т, е. с Ахенского конгресса (1818), он удален был от дел. "Взаимное ручательство", принятое тогда началом внешней нашей политики тяготило и на наше внутреннее состояние. Этой мышеловкой, выдуманной Меттернихом, чтобы связать нам руки в политическом отношении, мы поставлены были в пагубный и неосмысленный круг, касательно начал внутреннего устройства.

 

Но теперь, кажется, положен конец этому всему. Призвав в советы свои мужей, как Кочубея, Сперанского, Мордвинова, Блудова, Дашкова и других, царь (Николай Павлович) высказывает намерение упроченному в политическом отношении государству, дать необходимое моральное, гражданское значение, то есть "чувство самого себя".

 

Настоящая война будет к этому споспешествовать. Мы через нее узнаем, что мы только мнимых друзей имели; и что, быв сторожами их нелепостей, и поддерживая их, во что бы ни стало, мы только вредных для нас змей кормили. Но об этом в другой раз.

 

Ходил я вчера прощаться с Дельвигом (Антон Антонович) и кого ты думаешь, я там застал? Александра Пушкина и Баратынского (Евгений Абрамович). Каков терцет? Три поэта, три друга, три вдохновения, ищущие в поэзии решение вечной задачи, борьбы внутреннего с внешним, а между тем три натуры во всем различные.

 

Баратынский "плавная река", бегущая в стройном русле. Пушкин, быстрый, сильный, иногда свирепствующий "поток", шумно падающий из высоких скал в крутое ущелье. Дельвиг "ручеек" журчащий тихо через цветущие луга, и под сенью тихих ив.

 

Баратынского все читали, Пушкина все наизусть знают, и обоих можно знать по их сочинениям. Но Дельвига надо лично знать, чтобы понять его поэзию. Ты знаешь, как он перевел песнь Беранже: "Однажды Зевс, восстав от сна, курил сигарку у окна!". Вот весь Дельвиг лично, вот его поэзия.

 

Как я Пушкину сказал, что "еду в армию", у него та же мысль родилась, но ему с этим нужна дикость Кавказа, и он кажется отправится к Паскевичу (Иван Федорович). Завтра я еду. Если бы лавры в Берлине росли, то я бы попросил тебя приготовить мне венец. Прощай.

 

Одесса, 13 апреля 1828 г.

 

Благополучно прибыл я сюда и занимаюсь покупкой лошадей, хомутов, сёдел и другой рухляди, нужной для похода, не забывая неизбежного, неуклюжего погребца (здесь дорожный сундучок с напитками и съестными припасами). Но это вещь "народная" и всеобщего употребления, как квас и сбитень! Да и как "великороссийская телега и бревенчатая дорога"!

 

Вот "народные выдумки". Слуга покорный! Особливо когда одна сопряжена с другой. Вот мучение! Если б оно было известно Данте, оно верно занимало бы не последнее место я его "Аду".

 

В ста верстах от С.-Петербурга, уже санной дороги не было, и я мог вполне наслаждаться всеми прелестями этих выдумок. К счастью Антон Антонович (Фонтон) решился ночевать в Великих Луках, и я мог прийти в себя. Я в своем невежестве полагал, что Великие Луки, город, не имеющий ничего замечательного, кроме грязной улицы, рва, шлагбаума и известного часового внутренней стражи.

 

Я имел случай выйти из своего невежества и убедиться, что Великие Луки, точно знамениты. Мы там встретили барона Моренгейма (Павел Осипович), состоящего при Великом Князе Константине Павловиче в Варшаве в качестве "рейс-эфенди", он едет в Петербург, кажется, чтоб объясниться касательно не содействия в войне (здесь русско-турецкой) польских войск.

 

Их главнокомандующий этого не желает. Не понимаю! Если так, на что это войско? Где его лучше употребить, как не против общих вековых врагов? Как бы то ни было, барон Моренгейм нам при этом случае объяснил "знаменитость Великих Лук". Он это хорошо знает, ибо состоял при посольстве нашем в Испании, где Великие Луки именно славятся! И вот почему.

 

В этом городе заключен и подписан в 1812 году "наступательный и оборонительный договор между Россией и испанскими народными представительными кортесами".

 

Римское присловие говорит: "Времена меняются, и мы меняемся в них". 1812 год не похож был на 1823. Итак, в сем последнем, в собранном в Вероне конгрессе, поручено было Франции "военной силой, действовать против тех же испанских народных кортесов". По этому случаю барон Моренгейм рассказал нам забавную шутку Великого Князя Константина Павловича.

 

Возвращаясь из Вероны, Император Александр Павлович проезжал через Варшаву и остановился у брата в Бельведерском дворце. После обеда Великий Князь, позвал истопника, отставного солдата лейб-гвардии Конного полка, чтоб затопить камин. Вдруг, пока тот разводил огонь, Великий Князь спрашивает у него:

 

- Еремей, скажи-ка Государю, какое по твоему мнению самое лучше правление?

 

Еремей, вытянувшись и прижав руки по швам, отвечал немедленно:

 

- Самое лучше правление, Ваше Императорское Величество, это "правление испанских народных представительных кортесов".

 

- Что за вздор ты толкуешь, - возразил Император? - Это почему?

 

Еремей немного смешался, но Константин Павлович мигнул ему и он продолжал:

 

- От того, Ваше Императорское Величество, что это правительство признано и одобрено Вашим Величеством ратификацией заключённого в Великих Луках с испанскими представительными кортесами оборонительного и наступательного договора.

 

Теперь, любезный друг, ты понимаешь "знаменитость Великих Лук".

 

По дороге мы встречали частые команды выступивших уже из Петербурга гвардейских войск. На всякой станции, кроме почтовых, были пригнаны обывательские лошади, иногда числом до 200. Не менее того, кто был не с курьерской подорожной, или не по Высочайшему повелению ехал, тот был уверен не получить лошадей.

 

В этот раз, это, понять можно. Но такое случается и в обыкновенное время. Я, в 1818 году, следуя из Петербурга в Швейцарию, был свидетелем преуморительного случая. На одной станции, вошли мы напиться чаю в комнату станционного смотрителя, и видим там, лежащего на постели смотрителя, офицера, по мундиру иностранца.

 

Мы поклонились ему, но он удовольствовался только никнуть головой, не приподнимаясь. Скоро смотритель принес чай, и как поданы были три чашки, то мы нужным почли спросить лежащего офицера, "не угодно ли ему тоже чаю".

 

- Покорно вас благодарю, - отвечал он нам тогда, - и при этом случае прошу извинения за мою невежливость! Но на это есть важная причина. Я послан в Россию Гессенским правительством, чтобы "разведать, не остались ли после войны пленные, и их возвратить на родину".

 

На этот предмет я снабжен письмами от министра иностранных дел, от военного министра, от главноуправляющего почтами, и от С.-Петербургского почт-директора Булгакова, да еще от других важных особ. Вот кипа этих писем. Не менее того, я иногда, не более двух станций, в день делаю. Лошадей "нет как нет". Этак я двести лет проезжу, не окончив поручение.

 

Но трехлетней опытностью я, наконец, напал на прекрасное средство. Приехав на станцию, я сразу стараюсь отгадать, какое место станционный смотритель предпочитает. Я сейчас же занимаю это место, и не встаю с оного, пока лошадей не запрягут.

 

На этой станции, - продолжал чудак, - я очень хорошо заметил, что смотрителю хочется лечь на постель, и я с неё не встану, пока лошади не будут готовы. И в самом деле, мы еще не кончили чай пить, как офицер отправился, а смотритель же сейчас на его место лег.

 

Напрасно, однако же, в этом винят одних смотрителей. Главная причина этому есть состояние дорог. Это не шутка. Это с нами случилось на одной станции Черниговской губернии, куда мы в 10 часов утра прибыли, чтобы телегу мою починить. На это нужно было часа два; Антон Антонович не хотел меня ждать, и отправился вперед, говоря, что "на другой станции обедать будет и даст мне возможность себя догнать".

 

Починка продолжалась долее, нежели полагали, да кроме сего, на беду станционный смотритель, объявил мне, что "по неимению почтовых, приказал запрячь обывательских, и просил позволить не везти меня по большому тракту, по которому он утверждал, что обывательские не вывезут, но по дольшей, но удобнейшей проселочной дороге".

 

Кругу было двадцать с лишним верст. Но делать нечего, согласился. Ездил ли ты с обывательскими лошадьми? Их было восемь в моей повозке. Но какая лошади, и какая упряжь! Одна лошадь станет, другая брыкается. На перекрестах, одна в одно направление, другая в другое. Тут постромка, тут шлейка лопнет, или бич пропадет. От крику и трудов бедные мужички охрипли и устали. "Бог с ними", думал я, и спокойно повиновался судьбе, не надеясь уже застать Антона, Антоновича. Приехали мы на станцию, как уже стемнело. Спрашиваю у станционного смотрителя: "проезжал ли генерал Фонтон?".

 

- Давно-с уже проехал.

 

- Заказывал он для меня обед?

 

- Никак нет-с. Они с семейством изволили кушать и отправились.

 

- Как с семейством? Он вдовец. Разве дорогой женился? Вы ошибаетесь. Позвольте книжку.

 

Пробежал я книжку, и лоскутки, на которых смотрители иногда пишут имена проезжающих; нигде Антон Антонович не значится.

 

Конец был тот, что я заказал обед. Антон Антонович только в 10 часов вечера прибыл, он 12 часов употребил, чтобы проехать 17 верст; да и то с помощью призванных из ближайших селений мужиков с волами, которые едва успевали легкую коляску из беспрестанных бездонных пропастей вытаскивать.

 

Вот тебе, что значат дороги. Но за то к Царскому проезду все прекрасно будет. У нас потемкинская система и его "умственные города и замки" еще все в чести.

 

Я в какой-то газете читал, что в Соединенных Штатах намерены устроить новые дороги, на которых употреблять будут новые паровозы. У нас, кажется, железа вдоволь. Да, наконец, лучше, даже из Англии заимствоваться оным, чтобы спасти нас от бревенчатых дорог, и от грязи, которую Наполеон справедливо назвал "пятым элементом".

 

С тех пор, что я Одессу не видел, город увеличился, украсился, и разбогател. Этим он обязан голоду в Европе в 1817 и 1818 годах и огромному тогда вывозу хлеба. Читал я об этом статистическую записку. И тут опять можно было видеть, что значит недостаток путей сообщения. В этих годах хлеб стоил в Одессе 75 рублей, а в Красноярске один рубль.

 

У нас в России производится, как говорят, 50 миллионов четвертей хлеба, свыше внутренней потребности. Были бы сообщения, мы бы могли всю Европу нашим хлебом кормить. Со временем это будет. Но когда?

 

Одесса нынешним цветущим своим состоянием обязана генерал губернатору графу Воронцову (Михаил Семенович). Он также открыл, можно сказать, "южный берег в Крыму". Это со временем будет райский уголок. Несмотря на это, многие упрекают графу Воронцову его умное и просвещённое направление, упрекая его "в пристрастии к городу Одессе и к южному берегу".

 

Надобно, однако же, с чего-нибудь начать! Потомство за это ему "спасибо" скажет. Будущее письмо напишу из Кишинёва, где находится Главная Квартира.

 

Прощай.

 

Кишинёв, 18 апреля 1828 г.

 

Не думай любезный друг, что "степь есть гнусная вещь". Она имеет свою прелесть. Это привлекательность беспредельного ясного синего неба, спокойного как океан. Я этой картиной наслаждался, следуя из Киева в Одессу, и из Одессы до Акермана. Этот городок, есть, как полагают, в описании у Геродота. По-молдавски, он называется "czetata alba", что значит "Бялый город". Озеро же здесь называется "Lacul ovidul", "озеро Овидия", ибо полагают, что это было место его изгнания. На правом берегу Днестра степь кончается.

 

Бессарабию населяют немецкие и булгарские колонисты; но коренное народонаселение принадлежит румынскому племени, которое занимает также часть Трансильвании и Княжества Молдавское и Валашское. Какого рода это племя останется исторической загадкой. По телосложению и лицу они сходны с казаками и южными славянами. Язык, ничто иное, как испорченный латинский язык.

 

Но ты знаешь, как твердо все славянские племена держатся своей народности. Итак, никак полагать нельзя, что коренные жители, между которыми римские колонии поселились, и которых римляне переиначили, принадлежали к славянскому роду.

 

Как бы то ни было, ныне этот народ имеет особенный отпечаток; и не могу тебе скрыть, что, глядя на карту меня досада берет, что эти 8 миллионов чуждого славянам племени, поселились здесь, на прелестных скатах Карпатских гор, составляя клин между славянскими племенами и препятствуя их соединению.

 

Если бы на месте этих румын жили бы сербы или булгары, как просто тогда решался бы "Восточный" или, если ты лучше хочешь, "славянский вопрос". Если Петр Великий, во время своего похода вместо изменника Брынковяну (Константин), равнодушного к уничижению привыкшего народа, нашел бы здесь честных булгар, или доблестных сербов, то успех был бы другой.

 

Тогда "точка тяжести" нашей русской политики перенеслась бы на юг. Тогда, может быть, не эксцентрический, холодный и гранитный Петербург, но великолепный Киев, сделался бы вторым столичным городом нашего Государства. Тогда, мы тоже не упустили бы, в последовавших территориальных переменах, присоединить к России правый берег реки Сан, населенный настоящим русским племенем.

 

Но что рассуждать понапрасну! Румыны здесь! Их стереть с лица земли нельзя. И может быть к лучшему. Может быть это "перст Провидения". Россия, имея здесь политические и стратегические пределы, которые, не ослабляясь, переступить не может, находится в выгоднейшем положении, ибо может заступиться за порабощенных турками единоверных и единородных народов, не давая повода к подозрению в ее намерениях.

 

Желательно, чтоб Европа поняла это и нам не препятствовала. Пора эти народы освободить от уничижённого положения, в котором они находятся. Не знаю, заметил ли ты странную участь народов населяющих здешние страны, даже в отношении их названий. Всё перековеркали.

 

Правда, что с тех пор славяне прославились. Они показали, что доблесть - есть их первое качество; и что они "рабом зовут того, кто робеет". Да и сербы также под начальством славного Карагеоргия и Милоша Обреновича отомстили туркам за поражения на Косовом поле. Они невольниками не были и не будут.

 

Не менее того, участь Балканского полуострова, то есть, самого может быть красивого и плодородного края Европы, остается до этих пор бедственной. России тут предстоит немалый труд, чтобы его вывести из "нынешнего хаотичного состояния".

 

Чтобы тебе дать понятие о том, достаточно указать на состав дипломатической канцелярии, какой она собрана. Считая переводчиков, проводников, кучеров, поваров и прочая, она представляет "миниатюру" Балканского полуострова.

 

Отгадай на скольких наречиях в канцелярии говорят? Читай: на русском, малороссийском, булгарском, польском, сербском и чешском; на турецком, арабском, персидском, татарском, армянском, грузинском, греческом и старо-греческом, на латинском и итальянском, на французском, немецком, английском, наконец, на венгерском, валашском и молдавском. Итого 22. Согласись, ничего бы нам не помешало "достроить Вавилонскую башню".

 

Но я слышу шум. Антон Антонович пришел представляться, и препоручил мне в это время привести в порядок это многоязычное скопище; и, кажется, они передрались. Верно, кучер мой, венгерец, опять бушует. Чтоб тебе дать понятие об этом гайдуке, расскажу, что вчера случилось.

 

Я, в трактире у немецких колонистов, где мы ночевали, об заклад бился, что "он выпьет два ведра пива". Позвал я его; он согласился. Послали за пивом, принесли, ждем, а кучера нет. Пошли искать и привели.

 

- Что, говорю я ему, - ты струсил, и отказываешься выпить эти два ведра?

 

- Никак нет-с, - отвечал он. - Я, только, прежде, водой попробовал! Пойдет!

 

И пошло, как он и сказал!! Ну, если у всех мадьяр такой желудок, немудрено, что "они с Аттилой хотели проглотить весь свет", да и теперь о том еще мыслят, забывая, что их, только четыре с чем-то миллиона. Однако ж прощай. Завтра познакомлюсь с главною Квартирою и напишу тебе.

 

Весь твой.

 

Кишинев, 20 апреля 1828 г.

 

В России имеется особенное пристрастие к 2-й армии. Она пользуется тем же расположением, каким Алексей Петрович Ермолов на Кавказе. На чем это расположение основано мудрено объяснить. Мне скучно слышать, что его все зовут "праведным". Популярность есть "снежный комочек".

 

Пусти его по скату снегом покрытой горы и в своём бегу, собирая всё, у подошвы горы, он явится уже комом. В швейцарских горах их называют лавинами, и их боятся, потому что они иногда много вреда причиняют.

 

Но на равнинах нашего отечества, кажется этого опасаться нельзя. Я, по крайней мере, не знаю примера такой опасности. Суворов пользовался во всю жизнь свою, Кутузов в 1812 году, всеобщим расположением, не только армии, но и народа; и это послужило только к славе и благу России. Как бы то ни было, популярность 2-й армии есть факт.

 

Она началась когда, бывший долго во Франции корпус графа Воронцова вошёл в ее состав.

Популярности 2-й армии способствовало также различие между Тульчинской и Могилевской главными квартирами. Никто не оспаривал ум фельдмаршала графа Остен-Сакена, и способности начальника штаба его, Толя, но оба они смотрели на подчинённых, как на орудия для точного исполнения обязанностей службы; никак не заботясь прельщением индивидуальностей, возбудить чувство чести, и добровольное рвение.

 

А это последнее именно думали найти в Тульчинской главной квартире. Всякий чувствовал, что "он, человек, а не просто машина". Начальство заставляло себя любить. Оно желало, чтобы подчиненные не только аккуратно, но и умно исполняли обязанности. Давая всякому, в кругу действия, надлежащий простор, оно поощряло самолюбие и деятельность.

 

И это не была система, а излияние душевной доброты главнокомандующего армией фельдмаршала графа Витгенштейна.

Ему содействует умный, образованный, предприимчивый начальник штаба генерал Киселев. Вот что я тебе могу сказать о главном начальстве. Чтобы дополнить сведения, назову тебе генерал-квартирмейстера генерала князя Петра Горчакова, учёного и дельного офицера; потом начальника артиллерии барона Левенштерна. Старик говорит по-русски с ужасным немецким произношением, но зато бережет артиллерию с немецкой аккуратностью.

 

Генерал-интендантом назначен сенатор Абакумов. Он из полковых писарей в сенаторы попал. Вот память! Всю карту своих продовольствий он наизусть тебе перечтет.

 

Что касается молодежи, то они меня так радушно приняли, что я, в эти три дня, вполне с ними познакомился. Все славные, веселые ребята, ревнивы к делу и к забавам. Редко я видел такого дружеского единства, как здесь между всеми офицерами. Все радуются, что война дает армии случай развлечься от томных мыслей. Все одушевлены надеждой, что преданностью и даже жертвой жизни окупят облегчения судьбы заблужденных товарищей.

 

Что касается управления армии, то общий упрёк, что "слишком много пишут". Это я узнал с тех пор, что я здесь, не имея, однако же, других сношений как по части продовольствия и жалованья. Начальник одной из многочисленных канцелярий, которому я об этом жаловался отвечал: "Да будто вы не знаете! Поставьте, в какую либо комнату, стол, покрытый зеленым сукном, чернильницу, перо, и бумагу и через год у вас будет тысячу нумеров".

 

Это всё правда. Но где же лучше, спрашиваю я? Читал я письма Курье во время походов в Италии. И он тоже на огромную переписку жалуется. И это в армии Наполеона!

 

Товарищ мой по дипломатической части есть князь Александр Витгенштейн, сын фельдмаршала. Кажется послезавтра мы уже тронемся походным порядком.

 

Прощай.

 

Фальчи, 25 апреля 1828 г.

 

Мы Прут перешли? Военные действия начались и я попал к туркам в руки. Но не горюй надо мной. Я не так несчастлив! Мы, местечко Фальчи, лежащее на правом берегу Прута, легким приступом могли взять, ибо там нашли только двух турок, которых казаки без сопротивления полонили. Их привели к нам на допрос.

 

Первый показал, что он цирюльник и прекрасно бреет. Другой, что он табак или тютьюн продает и славно трубки набивает. Надобно было проверить истинность этих показаний. Я начал с тютьюнджи, как менее опасного. Он мне продал хорошего табаку и очень хорошо набил трубку.

 

Надобно было приступить к проверке показаний и второго. Нечего было делать. Подал я ему шею. Он вынул бритву и, держа меня за нос, так фундаментально и так легко оголил, что мне целую неделю бороду не брить.

 

Вот, любезный друг, первый пример, который я имел зверской свирепости нынешних турок. Правда, что турецкое присловие говорит "поданную голову не снимают".

 

Но подумай, однако ж, что мы здесь в Фальчи, в несколько верстах от Долины проклятья. В этой долине, вполне заслуживающей свое имя, турки разбили два раза поляков, раз гетмана короны Миницкого, а другой раз Собеского; Петр Великий же принужден был к заключению невыгодного мира. Тому лишь только теперь 118 лет назад. А где эти турки, где эти янычары, где могущество Порты?

 

Но я тебе должен описать шествие наше из Кишинёва. Мы вышли уже походным порядком. Вследствие сего твой покорный слуга тоже сел на лошадь. Она порядочная Росинанта, купленная у казака. Она имеет прекрасный иноход и весьма достаточна для предстоящих мне подвигов.

 

Приказом по армии велено всем быть в треугольных шляпах в клеёнчатых чехлах. Эти шляпы совершенно некрасивы и очень неуклюжи. Разве послужат пугалищем для турок.

 

Как начальство ни старалось уменьшить число повозок, фургонов, фур, однако же, они на марше представляют необозримую колону. По-русски мы хорошо их назвали тяжестями, но римляне еще лучше звали их impedimenta (препятствия).

 

На марше нас томил ужасный зной. Солнце так и печет. Многие уже слегли с лихорадкой. Ты не можешь понять какая это жестокая болезнь. В двух или трех пароксизмах часто самый сильный человек совершенно переменяется. Эта лихорадка будет самый опасный наш враг.

 

Но пора тоже дать тебе понятие о военных действиях.

В Княжества мы вступили только с настоящей 2-й армией, то есть с шестым седьмым корпусами. Первый, под начальством генерала Рота, усиленными переходами направляется на Бухарест. Оттуда генерал Гейсмар отделится, особенным отрядом, чтоб занять Малую Валахию.

 

Между тем главная квартира с 7-м корпусом, под командой генерала Воинова двинется к Браилову, чтобы обложить эту крепость и предпринять ее осаду. Но это только приготовительные действия. Главные операции начнутся переходом Дуная напротив турецкой крепости Исакчи, у селения Сатуново, где уже строится плотина и приготовляются мосты. Но по причине разлития Дуная, только недели через 2 можно будет к этому приступить.

 

Это поручено будет третьему корпусу под начальством генерала Рудзевича. Этот корпус сильнейший и состоит из трех пехотных и двух кавалерийских дивизий. Он соберется в Болград, и будет ждать там приезда Царя, который после смотра, вероятно, сам с войском пойдет в поход.

 

В резерве; будут у нас еще два корпуса. Гвардейский под начальством Великого Князя Михаила Павловича, и второй пехотный под начальством князя Щербатова.

 

Как ты видишь, силы, отданные в распоряжение главнокомандующего внушают почтение. Состав войска прекрасный. Материальные приготовления сделаны с большой предусмотрительностью. Генералы все храбрые, заслуженные, знакомые войску. Молодёжь же одушевлена редким рвением, что успех не сомнителен.

 

Одно только меня смущает, а именно, что я кого ни спроси, никто мне не может настоящую цель объяснить, - ни политическую, ни военную. Это секрет до сих пор; но боюсь, чтобы не осталось вечным секретом! Мы манифестом связали политически себе руки. Это дает волю Австрии, которая будет поощрять упорство султана.

 

По моему суждению, это что-то несогласно с правилами Макиавелли, и я опасаюсь, чтобы через это не пострадало применение к военным действиям правил, которые читал в книге Жомини. Но я об этом ни с кем не говорю, разве только со старшим из двух порекомендованных к нам казаков, Иваном Ильиным. Он забавный старик, делал походы во Францию и любит рассуждать и рассказывать.

 

- Да что, Ваше Высокородие, - ответил он на мой вопрос, - дошли мы до Парижа, отчего не пойти и до Царьграда. Да пора бы басурман согнать со двора. Прикажет Царь, походный атаман наш Сысоев один с казаками потрафит.

 

Бог с тобой.

 

Ходжи Капитаны, 28 апреля 1828 г.

 

Ходжы есть гнусное селение в гнусной равнине под Браиловской крепостью с скверными хатами, неприятными насекомыми, неисчислимым множеством злых собак, и прескверной солёной водой. Нечем напиться. Дома не спится, а в поле выйти нельзя как с обнаженной шпагой.

 

Ты говоришь, что все армии в Европе на нас завистью смотрят. Что бы им показать, какой ценой мы славу должны покупать. Но ты хочешь верно, знать какими путями мы сюда пришли. Да просто так. Шли да пришли. Неприятель нигде не показался. Только после переправы через Серет, услышали мы несколько выстрелов.

 

Казак Ильин сейчас поскакал. Ему ужасно хочется турецкую саблю добыть. Но он скоро вернулся.

 

- Ну что же, Иван? - спросил у него едущий со мною Боратынский.

 

- Да ничего-с, Ваше Высокородие. Несколько турок вышли из крепости, верно на рекогносцировку. Как увидали наших, дали тягу.

 

- Итак, вы языка не поймали? - сказал я ему.

 

- Никак нет-с. Да и прибыли мало в них. Ведь басурмане, несвежие. То ли дело хранцузы. Вот, - практики в тактике. В сражении под Хвер-Шампанским…

 

- Фер-Шампенуаз, хочешь сказать, где граф Воронцов командовал.

 

- Точно так. Надо было видеть какие хранцузы маневры творили. Мы делаем диверсию направо, диверсию налево, а неприятель все рентируется вперёд. Построениями берут.

 

- Ты знаешь, Иван, однако как Наполеон отозвался по случаю этого сражения. Он сказал: "русские проиграли сражение, но за то приобрели генерала".

 

- Да известная же вещь, Ваше Высокородие. Мы все свидетелями были. Граф перед армией пишет записку на столе, как вдруг ядро, бац в двух шагах от его сиятельства в землю ударило и весь стол покрыло песком. "К самой кстати", - сказал граф; не зажмурив даже глаз, и подвинув листок, выкинул песок и преспокойно запечатал письмо.

 

Иван еще долго продолжал сам по себе беседовать. И чем более я его слышу, тем более и более удостоверяюсь, что я нашел происхождение имени "казак". Они вообще все рассказчики, и я полагаю, что их имя происходит от коренного слога "каз", которым составлены слова "сказать", "сказание", "рассказ" и прочее.

 

Я пишу тебе всякий вздор, потому что мне никак не хочется о крепости и об осаде писать. По всему, что я вижу, крепости защищать и крепости брать, есть самое неблагодарное дело в военном ремесле. Траншеи, паралеллы, фугасы, мины, и беспрерывный гром орудий и мортир, из осадных брешь и кессоль-батарей, ничего привлекательного не имеют.

 

Словно генерал-бас в музыке. Все исчисление, все арифметика, ничего для воображения, для души. День и ночь опасности и смерть без славы, без вдохновения. Как я знаю, что мы наверно Браилов возьмем, то я никак подробностями осады не занимаюсь.

 

Предложил мне, состоящий при генерале Киселеве, умный всеведущий и забавный капитан Муханов поехать с ним в траншеи и я принял его предложение из любопытства. Хотел я видеть, что это такое с траншеи.

 

Осада ведется с южной стороны, из-за сожжённого турками форштадта.

Дефилируй зигзагами как искусно хочешь, а хождение по траншеям никогда небезопасно. Однако ж, для новичка забавно было в довольной неприкосновенности видеть и слышать летящие бомбы и ядра.

 

Ну, любезный, не поверишь какое огромное количество земли надобно перевернуть, сколько тур и фашин надобно употребить, чтобы разрушить уголок неприятельского бастиона. Этих рабочих сил достало бы почти, чтобы построить часть шоссе из Москвы в Одессу.

 

Выходя из траншей, мы встретили начальство. Сперва Великого Князя Михаила Павловича, который командует осадой. С ним инженерный генерал Геруа, командующий осадной артиллерией Сухозанет, да потом свита блестящих, бойких телом, духом и умом, образованных адъютантов Его Высочества, полковников Илью Бибикова, Философова, князя Илью Долгорукова, Анненкова, Толстого, обер-офицеров Бакунина, Ростовцева, Нащокина, Понятовского.

 

Далее встретили мы главнокомандующего фельдмаршала князя Витгенштейна, с начальником главного штаба Его императорского Величества бароном Дибичем, начальником артиллерии армии Левенштерном, с начальником инженерной части армии Труссоном, и прочей свитой.

 

Как вышли мы в поле, спрашивает меня Муханов, как все мне понравилось.

 

- Прекрасно, великолепно, монументально, - отвечал я, но я невежа в этом отношении и не смею подать мнение, однако ж, мне показалось, что все ведется слишком теоретически, слишком регулярно. Стоит ли Браилов этого труда? Не лучше ли по-суворовски?

 

- Может быть ты прав, - отвечал мне Муханов с улыбкой. Но чтоб действовать по-суворовски нужна суворовская воля. А тут Великий князь командует осадой, генерал Войнов войсками, да еще главная квартира вмешивается во всё, - один инженер говорит одно, другой другое. Чтоб действовать по-суворовски надобно единство воли. А тут...

 

Пока мы дорогой так беседовали, раздался вдруг гул орудий на Дунае, в направлении к Мачину, маленькой крепости на правом берегу Дуная, напротив Браилова. Он долго и живо продолжался, и кончился несколькими взрывами.

 

Приехав в Ходжи Капитаны, мы узнали, что начальник нашей Дунайской флотилии, Завадовский (Иван Иванович), храбрый и предприимчивый черноморский моряк, уничтожил турецкую. Теперь Браилов отовсюду обложен. Увидим, подействует ли это на защитников крепости.

 

Пока единственная забава наша есть, к вечеру отправляться на курган стоящий на левом нашем фланге, то есть на северной стороне Браилова, и в расстоянии маленького пушечного выстрела от крепости. Там мы имеем удовольствие быть тотчас отсалютованы крепостью. Турки так мало жалеют порох, что огромными ядрами даже в одиноких всадников палят.

 

До этих пор эта с нашей стороны невинная забава еще никому дорого не обошлась. Мы здесь могли спокойно делать прекрасные физические наблюдения различия в скорости движений света и ядер движимых напряжением внезапно расширяющихся газов.

 

Да кроме сего, в промежутки между вспышками пороха и прилетания ядра, душа всё-таки содрогается неизвестностью. Так и хочется в эту минуту за бруствер спрятаться. И ты не смейся надо мной. Это не трусость. Напротив. Я в этом отношении делаю различия. Трус тот, кто, зная опасность от нее прячется. Храбр тот, кто не знает опасность. Настоящее же мужество есть знать опасность и стоять.

 

Иван Ильин не того мнения. Он утверждает, что "без нужды не надобно подставлять лоб". Это доказывает, что у него он не медный.

 

Прощай.

 

Бабадаг, 3 июня 1828 г.

 

Вот и я, если не Задунайский, то, по крайней мере, за Дунаем. Главная квартира действующей армии (здесь русско-турецкая война 1828-1829) соединилась с царской. Да, пора. Что нам было делать под Браиловым. С тех пор, что Царь (Николай Павлович) из Одессы, где он посещал Императрицу (Александра Федоровна), прибыл опять в Болград к корпусу Рудзевича, общее внимание отвлечено было от Браилова. Всех мысли стремились к Сатуново. Там Царь, там будут главный действия, там опасности, там отличия, и кресты и чины! Это понятно и натурально. Это везде так!

 

Страсти и слабости человеческие всюду те же самые. В этом мало или никаких исключений. Власть имеет непреодолимую силу притязания (притяжения). Человек льнет к власти, как мотылек к пламени, несмотря на опасность ожечь себе крылья.

 

Вся главная квартира действующей армии находилась в лихорадочном нетерпении, когда главнокомандующий князь Витгенштейн и начальник главного штаба барон Дибич, одни и только с двумя адъютантами отправились в царскую главную квартиру.

 

Наконец после трех бесконечных дней пришло повеление и нам тронуться. В миг все было готово. Ты можешь себе представить, как мы все спешили. Всех подстрекала надежда поспеть к переходу Дуная и к взятию крепости Исакчи. Вечером только мы прибыли в Сатуново, но чтобы видеть разрушенными все наши "воздушные замки".

 

Мы с прискорбием узнали, что переправа уже совершена, что крепость Исакчи, после жаркой пальбы, сдалась, и что Царь с войском двинулся к Бабадагу. Погода была ненастная. Дождь шел проливной. Мы в грязи по колено и в египетской темноте прошли длинную плотину, чтобы, достигнуть Дунайский мост, и по нем на правый берег перебрались.

 

Вот каков был наш блистательный переход Дуная. Размоченные и размученные мы нашли скудное убежище на ночь в пустой корчме, где мокрым хворостом добрый болгарин с трудом нам развёл огонек. Легко можно себе представить каково в этом положении было наше расположение духа. Во всяком случай не было оно розовое. Мы не были наклонны к снисхождению. Начались критики.

 

- Я бы хотел знать, - сказал один из нас, - почему воздвигли такую огромную, величавую плотину.

 

- А, будто не знаешь, - отвечал другой, - что мы корчим римлян. Все должно быть монументально. Будки, даже у плотины, монументальны.

 

- Зато и остановка. Действовали бы лучше по-русски, построили мост как-нибудь, авось, мы были бы уже за Балканами, чтоб там обождать это знойное время.

 

- Как ты летишь, словно крылья Икара. Берегись, чтоб от жары не растаяли. А Силистрия, а Варна, а Шумла? Если осада этих крепостей так быстро пройдёт, как осада Браилова, то…

 

- Господа, - сказал вошедший в эту минуту офицер, прекрасная новость! Мы, люди наши и лошади сегодня будем голодать. Подвижной магазин двинулся вперед с войском. Нет ни одного сухаря, ни зерна овса!

 

Началась шумная толковня, как вдруг зашел дежурный генерал Байков (Иван Иванович). Все замолчали.

 

- Что, господа, - сказал он, - тужите о продовольствии? Все будет, за то я, Байков, вам ручаюсь. Абакумов (здесь генерал-интендант армии) - гений. Но на гений нельзя всегда полагаться. Сложив ненужные архивы, я в лишние фургоны нагрузил запасных сухарей и овса. Извольте все заимообразно получить.

 

- Итак, - возразил молодой офицер, которого Байков любил, - итак, нам за переход Дуная, всякому, по сухарю в награду дадут. Откуда принимать прикажете, ваше превосходительство? Из наградного, что ли отделения?

 

- Смотри, остряк! Гауптвахту знаешь? Или пешком желаешь пройтись завтра?

 

Мы все благодарили генерала за предусмотрительность, и выпили по чарке водки за его здоровье. На другое утро, мы рано тронулись и к обеду соединились с Царской главной квартирой. Но, меня фельдъегерь вице-канцлера, пришел звать в Дипломатическую палатку. До завтра. Прощай.

 

Бабадаг 3/15 июня 1828 г.

 

Ночь! Блестящее сияние луны, ярко освещая протяженные ряды белых наших палаток, оживляет картину. Везде покой! Везде тишина! Я один в бессоннице пекусь о славе Царя и Отчизны. И это оттого, что изобретателю литографий понравилось такие чернила выдумать, которые днем от жару высыхают. Итак, ночью пишу я, а с рассветом изволь на лошадь. Но нечего делать. "Терпи казак - атаман будешь".

 

Канцелярия, в которую меня сегодня позвали, ничто иное, как старая палатка екатерининских времён. Она внутри обтянута славной старинной шелковой материей и разделяется на два отделения. В нашем дипломатическом диване за занавесью спит барон Сакен, в первом же отделении А. П. Бутенев. Так как оно просторнейшее, там поставлены походные складные столы.

 

Когда я туда взошел, то нашел графа Матушевича, нашего славного редактора. Он писал какую-то депешу, но пригласил меня сесть и, продолжая писать свое, продиктовал мне "бюллетень перехода через Дунай". Ты его прочтешь, ибо литографирую, что именно разослать нашим посольствам во все концы света. Итак, здесь я его тебе не передам. Но я уверен, что со мною скажешь: "Царь Николай молодец".

 

И это немало значит! Переведи, пожалуйста, слово "молодец" на французский или на немецкий язык. Ты не потрафишь и это невозможно. Слово "молодец" есть конкретное понятие, присоединение всех чувствований и качеств русской народности. Молодец есть тот, кто имеет смелую самонадеянность, и резкую решимость, основанную на твердой и непоколебимой уверенности в силе и величии русского народа.

 

И Царь показал себя таким молодцом при переправе через Дунай.

К нему являются с повинной головой беглые казаки, переселенцы или проще сказать изменники, так называемые некрасовцы. Он их принимает строго, но вместе с этим, в твёрдом убеждении привязанности этих отступных сынов к общей матушке России, и вверяется им. На их челноке, он, в виду неприятеля, и из Исакчи посылаемых ядер и гранат, переправляется на правый берег Дуная.

 

И этим Государь показался молодцом и прославил себя и Россию. Вот весь мой бюллетень. Нечего говорить о войске и о князе Михаиле Горчакове, начальнике штаба третьего корпуса, который первый на понтонных лодках вел войска на правый берег. Войско показало обыкновенную неустрашимость; а князь Горчаков дал опыт большой предусмотрительности и распорядительности.

 

Нахождение в дипломатической канцелярии меня посвящает в тайны европейской политики. Я думал политика, есть "таинство непроницаемое"; а на поверку "ларчик и тут просто открывается"!

 

Австрия бодрствует кознями. Она начала с того, что побудила Порту издать "манифест о не прикосновении княжеств Валахского и Молдавского ее войсками". Потом она подстрекала Валахию писать нам прошение, в надежде выманить от нас обещание, что мы никаких завоеваний не хотим. Теперь австрийский кабинет отозвал консулов из княжеств и научил рейс-эфенди сделать французскому и английскому послам приглашение приехать Константинополь, для восстановления дружеских сношений с Францией и Англией.

 

Чтобы побудить Англию принять предложение Порты, венский двор обще действует с лондонским кабинетом в Португалии и, ridicule dictu (смешно сказать), протестует "против не конституциональных действий дон Мигеля". Вот какие Меттерних бросил сети. Он ими надеется сузить наш круг действий, отделить от других держав, решить без нас греческий вопрос в Константинополе, и тем отнять у нас и этот результата войны, то есть умножение влияния нашего на Востоке.

 

В одном он уже успел. Мы точно отказались от завоеваний. Это, по-моему, с нашей стороны ошибка. Это поощряет султана продолжать сопротивление до последней крайности, нас же ставит в необходимость вести долгую и со всякой минутой бесполезнейшую войну.

 

Правда моего замечания мне здесь тем более чувствительна, что здешняя бабадагская окружность прекрасный есть уголок земли. Город сам я не посетил, ибо, ради опасения чумы, вход в селения всем запрещается и там даже поставлены часовые. Но вид на него прелестный.

 

Город лежит в романтической долине, у подошвы горы Бабадаг. Если бы мы завоевали этот край, то можно было бы здесь выстроить прекрасные хутора. Кажется, мое присутствие в этом краю не причинит никакого вреда независимости Порты и не поколеблет равновесие Европейское. Но что делать! Надобно от этих милых надежд отказаться. Жаль! Весьма жаль!

 

Я теперь еще вышел из палатки. Картина очаровательна. Правда, что ее украшают биваки расположенных вокруг войск, пылающие в долине и по скатам гор огни, и сам лагерь двух главных квартир. Необозримые ряды палаток! Словно город из полотна! Вот как лагерь устроен.

 

На левом фланге Царская главная квартира; на левом наша. В первом ряду - палатки генеральские. Царская и фельдмаршальская тоже в этом ряду. Во втором ряду палатки офицерские. В третьем канцелярские, фельдъегерские и писарские. За палатками экипажи и коновязи для лошадей.

 

На левом фланге лагеря расположены несколько сотен лейб-казачьего полка и атаманский полк, которые служат конвоем Царю. Первым командует флигель-адъютант, полковник Орлов (?), вторым полковник Кузнецов. Оба расторопные и дельные офицеры.

 

Но пора мне лечь спать. Мы трогаемся рано. Палатки же снимаются с рассветом и без спроса. Кто не встал, остается под открытым небом. Любопытен я завтра видеть соединенные главные квартиры в походе.

 

Прощай.

 

Карасу, 20 июня 1828 г.

 

Кто не знает так называемую Добручу, то есть край от Бабадага до сюда, тот не может иметь понятия о трудности движения по оному многочисленного войска с массой артиллерии, с двумя главными квартирами и неисчислимыми обозами.

 

Бабадаг, который я тебе описывал, есть оазис среди огромной, гнусной степи. На вид Добруча представляет плоскость. Она пересекается частыми, широкими, оврагообразными долинами с утесистыми скатами. Через крутые и сухие русла ведут каменные мосты.

 

Они так узки, что едва одна турецкая телега по оным проехать может.

В просторнейших из этих оврагов расположены селения. Но они теперь все пусты. Турецкое войско, уходя, разграбило и согнало болгар. Единственными обитателями остались славные гуси. Они стадами кочуют, и для поваров наших находка. Однако ж ты знаешь пословицу: "Perdrix et toujours perdrix" (Куропатка всегда куропатка).

 

У этих селений растут деревья. Даже замечательно, что коль скоро ветви их произрастают выше горизонта плоскости, то дерево в короткое время умирает. Только там можно найти воду, то есть фонтан, колодезь и изредка пруд, годный на водопой. Ты по сему описанию можешь судить о трудности движения целой армии.

 

По плоскости дело идет ладно. Артиллерия, кавалерия и обозы построены в несколько рядов. Но у всякого оврага и мостика неминуемая остановка. Кавалерия, артиллерия и обозы должны проходить "гуськом". В зарядных ящиках и других экипажах, запряженных тройкой или четверней необходимо отпрягать пристяжных, после же, по случаю крутизны скатов, снова их припрягать.

 

Таким шествием армия с трудом делает 3 версты в час. Переход 20 или 25 верст, считая 2 часа привала, продолжается, по крайней мере, 10 часов. И, чтобы избегнуть самое знойное время, голова колон трогается пред рассветом. Другие колонны следуют согласно диспозиции.

 

Любопытное зрелище представляет главная квартира. Как я уже тебе писал, палатки с восходом солнца снимаются. Тут всё приходит в движение. Все торопятся вымыться, если возможно, ибо не всегда есть вода. Потом, главное, по форме одеться и не забыть треугольную шляпу. Потом надобно лошадь, плеть, казака, да запасти его фляжкой и закуской для привала! Крик и шум со всех сторон.

 

Одна палатка еще стоит. Это палатка царская. В оную входят попеременно то фельдмаршал, то барон Дибич, то Дмитрий Павлович (Татищев?). Мало-помалу около этой палатки собирается вся главная квартира. Сборище светлых, блестящих и пестрых мундиров. Можно сказать, тут вся Европа. Сумею ли я всех тебе назвать.

 

Французской посол и огромная свита молодежи, принадлежащей старой Франции. Посол австрийский, фельдцейхмейстер ландграф Гессен-Гомбургский, с многочисленными белыми, серыми и коричневыми мундирами.

 

Посланник прусский и генерал-адъютант короля, граф Ностиц, с множеством синих мундиров. Датский посланник. Он друг графа Нессельроде, который его устами говорит дипломатам то, что своими сказать не хочет.

 

Перейду к нашим. Свита блестящая знаменитостями, дарованиями и щегольской внешностью.

Тут, во-первых, надобно назвать барона Дибича. Далее видишь генерал-адъютантов, храброго солдата князя Евгения Вюртембергского; славного воина и рыцаря графа Васильчикова; нового друга Царя графа Орлова, коменданта главной квартиры графа Бенкендорфа, брата его; братьев графов Сухтелен.

 

Флигель-адъютантов, генерала Адлерберга, для которого выдуман новый свитский мундир! Деллингсгаузена, обещающего нам хорошего генерала; князя Лобанова-Ростовского, известного ездока, Реада, известного своим поединком, потом нашего приятеля и друга Александра Аркадьевича Суворова, которого Царь жалует не только за имя, но за искренность.

 

Капитан Чевкин, который умом, познаниями, живой понятливостью и легкостью в работе, Дибичу сделался необходимым и члены царского главного штаба, между которыми Эльпидифор Антиохович Зуров!

 

Назову тебе теперь и штатских сановников.

 

Вице-канцлер граф Нессельроде с достойными, всякий по своей части, редакторами, бароном Сакеном, графом Матушевичем, и А. П. Бутеневым.

 

Статс-секретарь Царства Польского граф Грабовский, с ним Туркул, Соболевский, Ленский. Статс-секретари Дмитрий Дашков и Танеевы Обер-церемониймейстер граф Потоцкий. Наконец прибывший из Варшавы флигель-адъютант граф Залуский, с несколькими офицерами, между которыми назову тебе Хржановского, потому что он капитан, а был уже в битве под Бородиным (в польской армии производство медленное).

 

Прибавь к этому прочих адъютантов, ординарцев, и других, за приказаниями приезжающих офицеров, чиновников и прочая, и ты можешь судить какую пёструю картину приставляет это сборище. С начала все довольно тихо. Но постепенно движение и говор более и более умножаются.

 

Когда слишком шумно, Дмитрий Павлович, выходит из палатки говоря: "Господа! прошу потише! Государь занят". Это на минуту помогает, но через несколько времени говор опять начинается. Наконец дежурный адъютант говорит: "Государь"!

 

Всех глаза стремятся к палатке. Царь выступает. Славный, стройный, высокий стан, светлое выражение, немного от солнца загорелого, лица.

 

- Тучков! - говорит Государь, внятным голосом. Является полковник генерального штаба, умный и расторопный офицер, который колонновожатый царской главной квартиры. Дав ему приказание, Государь подходит к иностранным представителям, приветствует князя Вюртембергского или графа Васильчикова и наконец, обращаясь к фельдмаршалу, говорит: "Если прикажете, я готов".

 

Вслед за сим подают лошадь. Это минута всеобщей суматохи. Все бегут к своим лошадям. Полковник Тучков с проводниками открывает марш. Он едет на 50 шагов впереди Царя. Подле Царя едет фельдмаршал Витгенштейн, с ним барон Дибич и Дмитрий Павлович. Все замечают ловкое, развязное обращение сего последнего. За сим следует, по произволу и в пестром беспорядке, вся "прочая золотая Орда".

 

У Царя такой иноходец, что за ним шагом никто следовать не может. Лошади, от долгой стоянки беспокойны, горячатся. Одна гарцует, другая брыкается, третья рысью, четвертая в галоп пускается. Скачущие взад и вперед, без надобности, фельдъегеря и писаря, шум едущих позади казачьих полков, умножают общее волнение. Пуще всего, когда следует опережать колонны двигающегося войска, или при переездах мостов.

 

Тогда, чтоб не отстать, все врассыпную по оврагам и крутизнам. Государь приветствует солдат обыкновенным: "Здорово ребята!". Громким: "Рады стараться", - отвечают радушно солдаты. И это тем похвальнее, что бедные утомлены зноем и жаждой.

 

Они в Бессарабии запаслись было бутылками из тыкв, в которых имели воду и которых они привязывали к суме. Приказали им их бросить. Правда, они были некрасивы, но они имели свою удобность. Вода в них была свежее, чем в раскаленных от солнца манерках. Притом же они легки и неломки. Не лучше ли было дать этим тыквам официальное существование? Этот вопрос останется без ответа!

 

После привала Царь с главной квартирой, обыкновенно опережая войско, приходит ранее на место ночлега и сейчас принимается за работу. Он здесь продолжает заниматься всеми делами по управлению государства, как в С.-Петербурге.

 

Но войско, а наипаче обозы наши, не поспевают прежде сроков. На одном переходе они пришли лишь только в 12-м часу ночи. Между тем, по неимению провианта, мы, в ожидании будущих благ, в уста себе дули.

 

Мы здесь в Карасу. Вообрази, что со мной случилось. У меня было железное кольцо, слитое в Париже в честь известного оратора генерала Фуа, с какой-то высокопарной надписью на лад французский. Я это кольцо в степи потерял. Если, паче чаяния, французы, когда либо сюда пожалуют, какое их будет удивление это кольцо найти. Весь твой.

 

Карасу, 6/18 июня 1828 г. 

 

Я заметил, что во вчерашнем письме ничего не писал тебе о военных предположениях. А ты, верно, захочешь знать, что мы здесь делаем и сколько пробудем. На это вот мой ответ. Мы здесь ничего не делаем и не будем делать. Сколько же время это приятное занятие продолжаться будет, не многим знать. Но, кажись, довольно долго!

 

Кто же вам велит продолжать "эту гнусную стоянку", возразишь ты? Кто, - не знаю; но, верно, ни Юлий Цезарь, ни Макиавелли, ни даже Жомини. Ты знаешь, что я книги этих трех мужей имею с собой, и вот что я в них читал.

 

"Первое правило в политике и в военном деле, - есть усугубить все возможные усилия, и употребить главные средства для достижения главной цели".

 

Что же в этой войне наша главная цель?

 

Отказавшись от всяких территориальных приобретений и завоеваний, мы не имеем и не можем иметь другой цели, как "решительными действиями доказать Порте ничтожность её сопротивления", и так принудить ее, в скорейшем времени, просить "мира, на объявленных нами условиях".

 

Наши действия соответствуют ли этим предначертаниям? Ни под каким видом, говорят Цезарь, Макиавелли и Жомини.

 

Мы до этих пор, сказали они мне, вместо того, чтобы сосредоточить главные силы на пункты, главные "к достижению главной цели", раздробились для достижения второстепенных. Этим, мы ослабили, назначенные к решительным действиям войска, обрекли их бездействию, и, что более значит, мы потеряли дорогое время.

 

Мы, продолжают мои авторы, лишились 7-го корпуса, чтоб брать Браилов; содействия флота, чтоб взять Анапу, и теперь, пока эти крепости осаждаются, "ждем у моря погоды".

 

Мы уверены, что "Браилов и Анапа должны пасть": Браилов, потому что, намерение наше, для "спокойствия княжеств, оттеснить турок от левого берега Дуная; Анапа, потому, что для усмирения черкесов, необходимо согнать турок с этого места". Но это - второстепенные цели, которым не нужно было подчинять военный действия, ибо достижением главной цели и второстепенные достигнулись бы.

 

Чтобы взять Браилов и Анапу, мы проводим драгоценное время в бездействии, а когда их возьмём, узнаем, что "они никакой общей важности не имеют". Падение этих крепостей, не устрашит Порту и не принудит ее к миру. Нам же, занятие этих пунктов, совершенно, бесполезно, будет для дальнейших действий.

 

Чтобы принудить Порту к миру, нужно перейти Балканские горы и явиться с войском перед Царьградом или же в Адрианополем. Чтобы перейти через горы, нужно иметь по сю сторону опорные пункты. Эти опорные пункты суть Силистрия на правом и, Варна на левом фланге.

 

Итак, нам, при открытии действий, следовало, оставив несколько батальонов для наблюдения Браилова, с 7-м корпусом двинуться к Силистрии, для осады этой крепости. 3-й же, с флотом бросить к Варне для овладения и этой крепостью. 6-й же корпус, размещен около Янибазара (?), достаточный был бы, для наблюдения, турецкого в Шумле, войска.

 

Теперь эти крепости были бы в наших руках, и мы, усилив только обсервационный корпус под Щумлой, с прибытием гвардии, могли перенести театра войны за горы и заключить мир.

 

Какое будет положение наше, после падения Браилова и Анапы? Необходимо и тогда нам будет, для дальнейших действий, завладеть Варной и Силистрией, и мы их возьмем; но напрасно истраченное время воротить нельзя; приближением ненастного времени нам невозможно будет предпринять дальнейшие действия.

 

Мы принуждены будем сделать в будущем году новый поход, чтобы окончить воину.

Вот, любезный друг, горькая правда, которую мне шепчут между собой Юлий Цезарь, Макиавелли и Жомини. Но это тихомолком, и ты, не порадуй немцев этими рассуждениями. Чтобы их позабавить, скажи им, что мы взяли крепости Тулчу, Мачин, Гирсов, Кюстенджи и прочая и прочая. Но, между нами, это "трын-трава". Это, как говорят французы: "каша для кошек".

 

Для забавы расскажу я тебе, что вчера на учении конно-егерской дивизии, Государь (Николай Павлович), увидав Антон Антоновича, которого он зовет "генерал Фонтон", и графа Матушевича (Адам Фаддевич), верхами перед фронтом, внезапно скомандовал: "марш-марш!". Дипломатам пришлось туго. Добрые лошадёнки их вывезли из беды.

 

Вот все, что тебе могу сказать. Жму тебе руку.

 

Карасу 7/19 июня 1828 г.

 

Горькая весть, любезный друг, Браилов штурмовали, но штурм отбит! Много наших пало. Между ними два храбрых генерала, Вольф и Тимрот. Какими судьбами это случилось, наверное, не узнаешь. Рассказывают, что "штурмовые колонны, бросились вперед, сейчас, после вспышки мин и не имея времени удостовериться в действии оных.

 

Наши нашли эскарп и контр-эскарп почти в целости, но, несмотря на то, что не имея штурмовых лестниц, они не хотели отказаться от предприятия. Под сильным ружейным и картечным огнём они бодрствовали влезть и без бреша на стены. Напрасно били к отбою. Даже старик Войнов, корпусный командир, не хотел слушаться. Его, наконец, солдаты, так сказать силой, от стен оттащили".

 

Вот что рассказывают, и это верно так, но зачем эта непредусмотрительность? Зачем спешить? Я тебе скажу причину этого. Всему виновата, осаждающая нас в нашем собственном лагере, Европа. Она "расселась как в театре, заняла первые места, да корми да развесели их". Хорошо бы им оказать русским присловием: "Постой-ка пруссак, дай вынуть тесак".

 

Одно меня утешает! Антон Антонович (Фонтон), который турок знает, утверждает, что "нового кровопролития не нужно будет. Басурмане, дав раз успешный отпор, считают, что они исполнили долг свой перед Магометом и покорятся судьбе". Полагать надобно, что через два или три дня, когда брешь прочищен будет, они поспешат крепость сдать. Дай Бог, по устам Антона Антоновича мед пить.

 

Весь твой.

 

Постскриптум. Я письмо раскрываю, чтобы порадовать тебя известием сдачи Браилова по капитуляции. Гарнизон положил ружье, но отпускается в Силистрию. В крепости было 275 орудий, и значительное количество амуниции.

 

Тронемся ли мы теперь и что предпримем, не могу тебе сказать. Во всяком случае, мы еще несколько дней простоим, чтобы дать 7 корпусу время оправиться, и потом к нам примкнуть, да еще в надежде, что между тем получаться известия о состоянии дел под Анапой.

 

Впрочем, не могу тебе скрыть, что я здесь "в высших слоях, замечаю некоторое неудовольствие и нерешимость". Ты знаешь царедворцев. Их расположение духа всегда подчиняется высшему. Эти неудовольствие и нерешимость имеют различные причины.

 

В Петербурге думали "делать войну без кровопролития; надеялись, что дело кончится так называемой военной прогулкой, какой был австрийский поход, в Италии, или же французский в Испании". Но там крепостей не было, где же таковая нашлась, как Трокадеро у Кадикса, там, и сопротивление началось.

 

Как бы то ни было, Браиловский штурм, упорная защита Анапы, бодрствование турок под Журжей и Видином, разочаровали нас. Убедились теперь, что "яичницу без битых яиц делать нельзя".

 

Также начинает всем проясняться, что прогулка наша продолжится долее чаянья, но не хотят, еще признать естественных причин этого замедления. Я тебе их, в предыдущем письме объяснил. "Всякому свое", говорил Фридрих Великий; по нашему: "кашу заварили, извольте ка хлебать".

 

Не вижу я, однако же, непременной надобности "эту кашу в Карасу хлебать". Можно бы и получше и поздоровее место приискать.

 

Ты знаешь, какой я приверженец стратегии. Но в пустой степи, где не только нет неприятелей, но ни живой души, кроме гусей, которых я почитаю оттого, что рни спасли Капитоль, но, которые не опасные враги, в таком краю и "концы в воду". Тут стратегия кончается.

 

Прощай.

 

Карасу, 22/4 июля 1828 г.

 

"Сестра Аннушка не видишь ли кого?". Вот приветствие, которым мы встречались в лагере с тех пор, что я тебя писал. Взята ли Анапа? Когда прибудет флот? Вот что нас всех занимало. Наконец мы узнали, что 11/23 числа июня крепость Анапа сдалась, безусловно. Флот, однако же, не так скоро прибудет, ибо надобно Анапу опять в оборонительное состояние привести, и потом орудия опять с берега на корабли перетащить.

 

Итак, по неимению военных занятий, мы политикой занимаемся. Я пособляю созидать новое королевство Греческое, то есть переписываю замечательную записку, написанную графом Матушевичем. Вот "человек редких дарований. Он на все руки! Верховая езда, охота, стрельба, обеды, игра, и редакция, это ему все одно. Начнет этим и кончит тем, как и когда угодно. На все готов, а прибыль из этого какая!".

 

В сравнение с другими сословиями, участь дипломатов, право, вовсе не завидна! Военный "отличается", с опасностью жизни, но зато слава тут же награждает его! Другие сословия, как, например, ораторы, судьи, законодатели, ученые, писатели, поэты, даже актеры, певцы, и танцоры находят, при некоторой знаменитости, "уголок свой в Вальхалле потомства".

 

Одним дипломатам это не суждено. Вестфальский трактат (1648), факт знаменитый. Он установил начало политического равновесия, и что более значит, начало религиозной терпимости в Европе. Кто же знает, спрашиваю тебя, имена дипломатов подписавших, трактат этот?

 

И, участвующие в таких же, общих важных событиях, члены нашего сословия суть наисчастливейшие. Такие, например, как граф Матушевич. Он писал в своей службе более, нежели известные полиграфы в своей жизни. Притом он писал мастерски, обдуманно и красно. Он имел еще дар делать бесчисленные вариации на одну тему. Теперь он создает будущее Греческое государство, словно так, "как другой блин испечет".

 

И что же? Творения и имя его останутся неизвестными. Они похоронены будут в запыленных архивах, и будут служить наслаждением потомственным крысам.

 

Нет, любезный. Если у меня сын будет, то я ему посоветую сделаться певцом, каким-нибудь. Поверь мне, приятнее, припеваючи, выигрывать сто тысяч франков в год, как достигнуть посланничества, чтобы получать 60 тысяч, а израсходовать 120!

 

Но воротимся к Греции. Наш кабинет предлагает дать Греции плотные, экономическим, политическим и стратегическим нуждам нового Государства, соответствующие границы. Вряд ли, однако, на то Англия согласится. Сначала публичное лаянье "Джон-Булья", так называемое "общее мнение", было довольно склонно "к восстанию эллинов".

 

Но с тех пор как Канарис, Миаулис (Андреас) и другие удалые моряки доказали, что "грекам море по колено", то англичане начали опасаться развития этих соперников в Средиземном море. Итак, стараются по возможности, не только стеснить границы нового государства, но даже "ограничить его независимость, подвергая его верховной власти Султана".

 

Но, дай Бог, нам мир заключить и мы этого не допустим. Хотя и по Лондонскому трактату не имеем права, без соучастия наших двух союзников, односторонним договором с Турцией, установить судьбу Греции, но всё-таки, мы это, при благоприятных обстоятельствах, не упустим. Будет тогда, что будет. Ответ наш "в дулах наших пушек". Будь мы победителями и все повинуются.

 

Пока, в Греции, тремя державами водворен президентом граф Каподистрия. Какая участь этого мужа! Что значит напряжение всех умственных сил к достижению одной цели! У меня есть письма его, писанные к отцу моему в 1812 году. Они любопытны. Я когда-нибудь их сыщу и передам их тебе. Ты увидишь из них, чем он начал и до чего дошел.

 

На западе упрекают Каподистрию, что он русский в Греции, то есть, что он в Греции действует в пользу России. Я, напротив, того мнения, что Каподистрия всегда был греком в России, то есть пользовался своим влиянием, чтобы силы России употребить в пользу Греции. В Грецию назначен теперь поверенным в делах при председателе, граф Булгарис, тоже грек. Он умный, образованный, дельный и ловкий дипломат.

 

Он прекрасным и полезным представителем был в Испании и был бы таковым во всяком другом Государстве. Но, спрошу тебя, зачем грека в Грецию посылать?

 

У нас есть другой пример в этом отношении. Как не велики достоинства графа Поццо ди Борго (Карл Осипович), посла нашего в Париже, нет сомнения, однако же, что французское его происхождение подает повод к разным толкам! Не странно ли, в самом деле, видеть представителем России в Париже, мужа, которого, несколько раз уже, при переменах французских министерств, прочили будущим французскими министром иностранных дел.

 

Одно еще, мне более и более показывается необходимым для нашей дипломации, это чтобы представители наши знали Россию, чтобы были напитаны русским духом, словом, чтобы они умели по-русски думать и писать.

 

В старые времена и до Екатерины донесения политические писались по-русски! В нынешнее же время это почти невозможно!

Вот тебе пример, которого я был невинной жертвой.

 

Надобно было главнокомандующему в Азии, графу Паскевичу, дать общий обзор политических наших сношений, по случаю разрыва с Портой. Граф Нессельроде имел благую мысль, эту депешу приказать написать по-русски. Поручено это было любезному и достойному редактору Аполлинарию Петровичу Бутеневу. Он написал депешу, и я ее переписал к докладу, по обыкновению.

 

Но, прочитав оную, Аполлинарий Петрович не остался довольным! Он ее переделал, я же во второй раз переписал. Прочитал Бутенев, опять "не по-нутру". Чего-то не достаёт! Что-то не клеится! Он попросил находящегося в лагере статс-секретаря Дашкова (Дмитрий Васильевич) пересмотреть.

 

Дашков, так тебе известно, мастер в этом деле. Он знает язык основательно, и пишет превосходно. Его слог твёрдый, ясный и изящный, выборный и щегольский. Не будь статс-секретарём, он был бы славным писателем. Он друг Бутеневу. Стали они вместе перебирать депешу.

 

Не тут то было! Это не нравилось. Другое не так изъясняло мысль. Они беспощадно перечеркивали и переделывали несчастную депешу, а я все сызнова ее переписывал. Наконец "с родомучительными трудами", депеша произведена была на свет, и подписана и отправлена! Отчего это? Причина весьма естественная!

 

Мы по-французски натерли себе руку. Мы привыкли условные речения писать условленными словами. Мы имеем целый лексикон слов, слогов и речений, которые имеют принятое всеми значение. Во французской дипломатической фразе, прочти первые слова, и ты уже всю знаешь, не читая.

 

Захочешь же эту фразу написать по-русски, тут и не клеится. Отчего это? Говорят русский язык не приспособлен дипломатическому духу. Не правда! Наша дипломация не приспособлена русскому духу.

 

Да признаться, к чему эти все речения? Кого ими обманешь? Уже давно не верят уверениям. Ей Богу, любезный. Станем по-русски писать донесения или послания наши, чтобы вместо депеши употребить русское слово! От этого возникнет переворот, не только материальный, но моральный в нашей политике. В этом беды нет!

 

Русская политика будет тогда коротка и ясна. Она будет политика без фраз, я же не найдусь в необходимости один и тот же высокопарный вздор 8 раз сряду переписывать. Но входить фельдъегерь.

 

- Что вам угодно?

 

- Великий Государь, Вас просят, кушать чай.

 

- Сейчас буду.

 

Как кстати. Словно конец монолог-хвастуна. И мои воздушные замки, этим чаем, расстроены. Когда-нибудь, они, всё-таки сбудутся. Теперь же прощай, ибо любезные начальники точно к чаю ждут меня.

 

Бог с тобой.

 

Басаржик, 29/11 июля 1828 г.

 

Как ты видишь из заглавия письма, мы, наконец, "решились" оставить скучный Карасу. Но мы ползем вперёд тихо и тяжело, как черепахи. Бесполезность и вред, учиненный нам осадами Браилова и Анапы более и более выказываются.

 

Мы не только потеряли дорогое время, но и дали туркам время подкрепить Варну достаточными войсками. К защите же Силистрии, мы сами, были так добры помочь, посылая туда гарнизоны всех ненужных и ничтожных занятых нами крепостей (Браилова, Гирсова, Мачина, Исакчи, Тульчи).

 

Уже июль, а мы не только ни на шаг вперед не подвинулись, но положение наше сделалось труднее. Эта неприятная правда так очевидна, что не могла всем не проясниться. Последствием было, что атмосфера в главной квартире "покрылась облаками".

 

Она сделалась еще пасмурнее, когда мы узнали, что сильная турецкая кавалерийская партия, два эскадрона наших Бугских уланов порядочно пошарпала. Надо было видеть крик и шум, по этому "ничтожному происшествию". Словно, мы, проиграли Аустерлицкое сражение.

 

Чья же вина? Молодые парни, составляющие Бугские поселенные полки, не умеют ни за лошадьми, как следует, ходить, ни управлять оными в бою.

 

Не следовало два эскадрона пускать в атаку на 3000-ый отряд ловких турецких всадников. В таком неровном бою и лучшая кавалерия потерпела бы урон.

 

Много бед причинял также недостаток воды на ночлегах и привалах. Для выбора их руководствовались сведениями, заключенными в маршрутах, составленными нашими свитскими офицерами, находившимися в Константинополе, под дирекцией генерала Берга. Эти маршруты составлены были очень аккуратно и дельно. Но, по случаю "непрочности собственности" в Турции, весьма часто случается здесь, что селения, или добровольно или по принуждению перемещаются.

 

Где было селение, и фонтаны и колодцы, там ничего не оказывается. Чем же виноваты тут офицеры Генерального штаба? Кто им даст "моисееву трость", чтобы из скал или же из трескающейся от жару и засухи глины, извлекать воду? Или же кто им сообщит магическую, в этом отношении, силу султана Сулеймана?

 

Между прочим рассказывают о нем, что желая раз совершить свое обмывание и не найдя воды в мраморном бассейне в серале, он подходя к оному, произнёс слово "бисмилаш" и сейчас вода потекла из мрамора. Окончив омывание, он опять "бисмилаш" и вода перестала течь.

 

К несчастью, в этой гнусной Добруче, никакое "бисмилаш" не помогает. В одном из последних переходов, на привале, во время самого зноя, все войско должно было довольствоваться двумя скудными фонтанами. Если ты никогда не страдал жаждою, то ты понять не можешь, что это значит. За каплю воды можно жизнью жертвовать. И это не шутка.

 

В последней персидской войне отряд наших войск, посланный под начальством генерала Красовского навстречу Абас Мирзы, к Араксу, так был одержим жаждою, приближаясь к реке, что солдаты, несмотря на стоящую на другом берегу у реки неприятельскую кавалерию, бросились в беспорядке в воду, чтобы утолить жажду, и многие, при совершенной быстрой атаке персидских всадников, жизнью заплатили за эту невоздержанность.

 

Жажда есть непреодолимая страсть. Голод ничего не значит против жажды. И ты можешь понять, что около этих двух фонтанов сделались толкотня, шум, мало не драма.

 

Сидевший, в раскинутой для него маленькой палаточке, Царь (Николай Павлович), услышав этот шум, вышел и его присутствие в один миг успокоило солдат. Несколько приветливых слов заставили солдат радушно и единодушно закричать свое: "рады стараться!". Но в это время Государь, обращаясь назад, чтобы дать приказание "завести очередь у фонтана", увидел другое зрелище.

 

Около другого навеса, близ царской палатки, стояли вельможи русские и европейские, попивая замороженное шампанское с сельтерской водой. Ты знаешь, как Царь воздержен в отношении нужд материальной жизни, как мало он имеет потребностей. И ты можешь себе представить, какое на него сделало впечатление контраст, между страданием бедных солдат и невоздержанности господ придворных.

 

Видя там послов и посланников, Государь не сделал замечания, но он призвал коменданта Главной квартиры, графа Бенкендорфа и строго приказал, чтобы, этого впредь не было. Да и не будет: и хорошо, и дело.

 

Неприлично, когда бедные ребятишки страдают, великим господам предаваться наслаждениям роскоши.

 

Я знаю, что это и на нас неприятно действовало видеть там замороженное шампанское, между тем как у нас, в плетеных фляжках, только мутное молдаванское, да еще раскаленное солнцем вино и кусок жареного гуся, который мне дал царский повар Миллер, который, имея сына в министерстве, протежирует дипломатов.

 

Прощай.

 

Базарджик, 1/13 июля 1828 г.

 

Есть в Оттоманской империи весьма выгодный закон, он постановляет, что "перешедшее, даже и на три часа, в руки неприятеля место, потерянно для прежних владельцев". Оно конфискуется в пользу казны султана, как новое завоевание и жители должны выкупить свои прежние жилища ценой, поставленной Портой.

 

Итак, вместо того, чтобы делать у нас заем в 18 миллионов голландских гульденов для расходов войны, султан может этою войною разбогатеть.

 

От нечего делать, мы здесь продолжаем заниматься политикой. Третьего дня отправился фельдъегерь в Лондон, имея тоже депеши в Париж. Он везет князю Ливену последние инструкции касательно "подписания протокола о французской экспедиции в Грецию", для изгнания оттуда турецких и египетских войск Ибрагима-паши. Да пора, кажется, положить конец неистовствам этих варваров.

 

Также князю Ливену поручается объявить, что "Россия отказывается от приведения в действие, в Средиземном море, прав присвоенных ей, как воюющей державе".

 

Это, однако же, не будет простираться до блокады Дарданелл адмиралом Гейденом. Мера дополнительная, "запрещение вывоза хлеба из наших черноморских портов" и она может очень способствовать к скорейшему окончанию войны. Англия до сих пор "морщится", и желает избегнуть эту блокаду. Вот случай был бы объявить, что если нам "оспаривают право" употребить все средства к укрощению упорства Порты, мы считаем избавленными от данного обещания "не делать завоеваний".

 

Как ты видишь мне Бабадагская область в памяти и я все мыслю, как бы там приобрести тепленький уголок. Но шутки в сторону. Согласись, однако ж, что существующее у нас мнение, будто "мы на Востоке можем действовать одни и по произволу", есть сущее пустословие.

 

С одной стороны, давай обещание "не делать приобретений", с другой стороны "отказывайся от блокады". И это когда Франция с нами. Что же, если б она была нам неприязненной? Пора, любезный друг, пора нам смотреть на этот вопрос с практической точки зрения и не предаваться пустым предубеждениям.

 

Здесь в лагере опять у нас суматоха. Опять кричат и шумят. И за что.

 

Вчера полковник Плаутин, дельный расторопный офицер, командир Принц Оранского гусарского полка, шедши впереди нашего авангарда, и около Ясс-Тепе увидав неприятельскую кавалерию, бросился в атаку. Гусары опрокинули передовой турецкий отряд, но увлеченные жаром преследования, наехали на скрытый за горою главный неприятельский отряд.

 

Бой сделался неравным. Надобно было отступить. Ты же знаешь, как это в кавалерии, то "марш-марш вперед", то "марш-марш назад". Но недолго имели турки этого удовольствие. Показался Рюдигер, и картина опять переменилась. Турки дали тягу и из виду исчезли.

 

Потеря наша совершенно ничтожная. Об этих делах даже обыкновенно не упоминается. Но в вашей многолюдной и праздной Главной квартире, все шепчут об этой неосторожности! "Великая беда, гусарские сабли не годятся, надобно гусарам пики дать".

 

Это может быть: но об этом надобно было прежде подумать. Теперь надобно и тупыми саблями свое взять, и возьмем, будь только добрый случай.

 

Наш общий друг и любезный поэт Хомяков, который в Принц Оранском полку служит, и в этой схватке участвовал, прибыл сегодня сюда и преуморительно нам рассказывал, как всякий, крича другим, "стой", давал, однако ж, шпоры. В кавалерии это всегда так. Прилив и отлив.

 

Завтра мы выступаем под Варну и под Силистрию, которых нам следует взять, посылая ничтожные отряды. К Шумле же, где "нам нечего искать и делать", мы идем с главною армией. Предприимчивость, показанная турецкой кавалерией подает надежду, что турецкая армия выйдет к нам на встречу. Дай Бог! Но мне что-то не верится.

 

Прощай.

 

Лагерь пода Шумлой 15/27 июля 1828 г.

 

Что Шумла за "Сирена", спросишь ты, что она во всех войнах неумолимо притягивает наших к себе. Я, ее непреодолимую красу, теперь узнал и опишу тебе ее тайны.

 

Шумла лежит в подковообразном овраге, образованном двумя примыкающими друг к другу высотами. Эти высоты, высокое и лесом покрытое плато, имеющее в подошве до 80-ти верст в окружности.

 

Укрепления переднего фаса подковы, то есть самого города, не суть важные. Главное значение свое, Шумла, заимствует от сильных батарей, стоящих по всему протяжению высот, оврагом командующих, и от неприступности этих высот и с тыльных сторон. Таким образом, Шумла составляет укреплённый лагерь, могущий вместить и до 100 тысяч армии.

 

Кто туркам указали эту позицию? Дошли ли они, до ощущения ее важности, собственным инстинктом, или может, уже во время римлян, существовали здесь эти укрепления? Вот вопросы, которые мне здесь в лагере мудрено решить. Но вот ее выгоды. Начнем со стратегических.

 

В наступательном отношении, находясь в одном расстоянии от Варны, Базарджика, Силистрии и Рущука, Шумла господствует над всеми пред балканской долиной.

 

В оборонительном отношении, владея центральным входом к Балканской цепи, расположенная в Шумле армия, может, покушающегося перейти горы неприятеля, или предупредить или ему во фланг и в тыл действовать. Тактические выгоды увеличивают еще стратегическое значение этой позиции.

 

Шумлу нельзя осаждать регулярною осадой, потому что горы недоступны инженерным работам. Взятие же долины, то есть самого города, осталось бы без пользы. Еще менее можно Шумлу блокировать.

 

Из-за ее 80-тиверстной окружности, на это требовалось бы до 200 тысяч войска, и все-таки турецкая армия, из своей центральной и возвышенной позиции, в состоянии будет, на всякий пункт нападать превосходными силами и так принудить неприятеля снять блокаду.

 

Что же касается штурма, на "Суворовский лад", то он в порядке вещей возможных. Но сила турецких позиций дает неприятелю такое преимущество, что успех весьма сомнителен. Атакующий ставит "всё на одну карту", не имея в виду соразмерный выигрыш. Овладение Шумлы может иметь только отрицательную пользу. Оно отнимает у турок выгоды этой позиции, но не дает их нам. После кровавой обороны турецкая армия, владея разными дорогами, беспрепятственно может отступить к Балканским горам, и занять там новую твердую позицию.

 

Но мы пришли сюда, притянутые прельщением недоступности этой красавицы.

 

Несравненно лучше было бы стать наблюдательным отрядом, в некотором расстоянии от этой "Сирены" и главные силы бросить на Варну и Силитрию. Но мы движимы были другими видами. Мы хотели "показаться Европе". И в этом успели.

 

Хотя надежда наша, дать генеральное сражение не свершилась, хотя турки, которые было стали в позиции, при первых выстрелах ее бросили и в свою крепость спрятались. Европа, однако же, могла наглядеться. Она узнала, что наше войско воистину существует; в чем она начинала сомневаться. Еще она убедилась, в том, что турецкое войско не в состоянии противостоять нам в чистом поле.

 

Данное тут мнимое сражение имело еще другой результат, но он юмористический. Генералу Рудзевичу, командиру 3-го корпуса, пожалована была по этому случаю, брильянтовая табакерка, с портретом Его Величества.

 

Храбрый старый воин не был доволен этим придворным подарком. Он не хотел вникнуть в то, что дело под Шумлой было более политическое, что, таким образом, он действовал более как воин-дипломат, и что дипломатический знак признательности уместен.

 

Как бы то ни было, сегодня генерал Рудзевич, прибыв в Главную квартиру, чтобы получить табакерку зашел к генерал-интенданту с жалобами о некоторых неисправностях по продовольствию корпуса.

 

Сенатор Абакумов, желая отомстить генералу за его выходки, вздумал его подразнить высочайшим подарком, и при прощании поздравил его с царскою милостью, и спросил, нельзя ли видеть табакерку. "Да, вот она, - отвечал генерал, сейчас мне ее вручил Бенкендорф".

 

Абакумов, взяв табакерку и осматривая ее, сделал замечание, что "Государь на портрете полнее лицом и что, стало быть, во время похода похудел". "Немудрено, - возразил генерал Рудзевич, Его Величество уже скоро три месяца на вашем продовольствии".

 

Эта острота - самый главный результат нашего здесь появления. Есть еще другой, но он плачевный. Бедный флигель-адъютант Реад наповал убит был единственным почти ядром, брошенным турками. Чему быть, того не миновать.

 

Благодарю тебя за присланный листок австриякофильской аугсбургской газеты. Реляция ее "о мнимой битве" нас всех очень позабавила. Ланжерон и Антон Антонович (Фонтон), утверждают, что это "ничто иное, как перепечатка реляции, опубликованной некогда Портой, о деле, случившемся в командование Каменского (1810)".

 

Неужели берлинские стратегики, которые знают состав наших войск, верят в эти байки, которыми лишь детей люлить можно. Но журналисты знают свое ремесло, злословить. "Semper aliquid haeret". Впечатление сделано и мудрено его тогда стереть.

 

7-м корпусом ныне командует князь Евгений Вюртембергский. Вот солдат в душе. На днях явился, назначенный к нему, наш товарищ граф Комаровский. Он его принял очень ласково, но сказал: "Вы захотели при мне быть, и я согласился на это. Я должен, однако предупредить вас, что мне на войне предрешено быть всегда несчастным. Вы у меня наживетесь более опасностей и пуль, нежели крестов и чинов. Милости просим, чем богат, тем и рад!".

 

Комаровский, который от этого не прочь; отвечал ему душевным: "рад стараться!". Впрочем, до этих пор нет никакой правдоподобности, чтобы пророчества князя Вюртембергского совершились.

 

Турки, радуясь, кажется, что прелестями Шумлы нас сюда заманили, держатся в совершенном спокойствии. Да и мы, зная для чего пришли, это так тщательно и успешно скрываем, что никто отгадать не сумеет.

 

Мы с главной массою войск здесь, в совершенном бездействии, а между тем на главных пунктах, то есть под Варной и под Силистрией наши отряды, по малочисленности в трудных и бесполезных положениях.

 

Под Силистрией, после упорной битвы, генерал Рот занял господствующие крепостью высоты. В битве отличилась пятая Уланская дивизия. Она под начальством генерала Крейца и славных бригадиров Набелья и Шереметева, и состоит из Курляндского, Смоленского, С.-Петербургского и Харьковского полков. Войско отборное, офицеры и полковые командиры лихие, как Энгельгардт, Хомутов, Анреи, четвёртого не припомню.

 

Блистательное их дело, кажется, утвердит мнение, что "с турками пика лучше сабли". Как бы то ни было, к чему послужит этот подвиг, когда Рот лишенный всяких средств для осады, теперь принужден к бездействию. Под Варной положение наше еще незавиднее.

 

Туда сперва послан был ничтожный отряд с графом Сухтеленом. Он, опустившись с высот, храбро расположился в виноградниках варнской долины, и стоял 5 дней под ружейными выстрелами. Но эта отважность имела только последствием, что солдаты от неспелого винограда болели. Граф Сухтелен не мог даже воспретить вход в Варну посланному турецкому подкреплению. Генерал Ушаков, который заменил Сухтелена новым войском, принужден был оставить эту позицию, и удовольствоваться удержанием высот, так как турки в Варне уже усилились.

 

Да не мудрено, мы здесь имеем в лагере привилегированных лазутчиков. Во всем лагере известно, что мы будем осаждать Варну. Мудрено ли, что Порта о том предуведомлена?

 

А, между тем, отгадай, чем я занимаюсь? В тысячу раз не потрафишь! Я переписываю проект статута для княжеств Валахского и Молдавского. У нас есть страсть удалять других народов этакого рода учреждениями. Какими учреждениями Дашков (Дмитрий Васильевич) осчастливит княжества, этого я тебе еще не могу писать. Дело еще проект.

 

Вчера сидим мы в палатка у Суворова (Александр Аркадьевич). С нами были Чевкин, Фредерикс и другие. Смотрим, в палатке лежит ядро.

 

- Что это за ядро? - спрашивает один из нас, вошедшего с чаем человека.

 

- Это турецкая граната,- отвечал человек. Мы ею вбивали колья палатки. Она лежит тут со дня сражения.

 

Никто не обратил, внимания на это. Стали продолжать разговор. Вдруг слышен шепот. Глядим, вспыхнул порох из гранаты; из отверстия, уже искры, пылающим ручьем летят. Мы все утихли, посмотрели друг на друга, но тут же расхохотались. Граната осталась в целости и мы тоже. С чем меня и поздравь.

 

Но кстати. С нами сидел в палатке новый товарищ мой по канцелярии Андрей Муравьев. Он хотел было в военную службу определиться и прибыл сюда с огромным палашом, но как, по случаю существующих постановлений, его не приняли, то палаш он променял на перо. Он им впрочем, прекрасно владеет, пишет стихи и трагедии. Кроме сего он огромного роста.

 

Однако ж хотя и наша, палатка мала, мы вместе уживемся, потому что он благородная душа и славный малый. Прощай.

 

Лагерь под Шумлой 12/24 июля 1828 г.

 

"Вид на Шумлу очарователен. Это все прекрасно, прелестно, чудесно", думал я про себя, сидя ночью один в палатке и переписывая произведение Д. В. Дашкова "о княжествах". "Но этот вид на Шумлу, продолжал я мыслить, как очарователен не был, - куропатка да куропатка". Если бы от меня зависело, я бы приказал с рассветом снять лагерь и тронуться.

 

Погруженный в эти, более и менее здравые размышления, я мог слышать скрип на бумаге пера моего, так велика была в лагере тишина, как вдруг выстрел, другой, третий совсем вблизи. А за сим жаркая перестрелка.

 

"Чёрт побери! - закричал я, - верно и туркам наша стоянка надоела?". Я схватил саблю и выхожу в намерении "дорого продать жизнь свою". Смотрю, из палаток и другие стремятся. К Царской же палатке прискакали лейб-казаки и атаманцы. Все спрашивают: где турки? Но перестрелка прекратилась. Посланные адъютанты возвращаются. Между прочими, адъютант фельдмаршала Андро.

 

"Что же? спрашиваем его. Ничего! Пустая тревога. Шел отряд наш с правого на левый, сбился с дороги, попал на наши аванпосты; нехорошо перекликались, друг друга за турок приняли и пошла пальба".

 

- Что, убит кто или ранен?

 

- Еще неизвестно, говорят что нет!

 

- Мудрено, - прервал остряк, подполковник генерального штаба Галямин, - мудрено. Ночью промаха не дадут. Впотьмах мастера попадать!

 

Все разошлись опять по палаткам и прежняя водворилась тишина. Я же опять присел к столу. Кинул саблю и взял перо, в уверенности, что последним более прославлюсь, нежели первой. Весь твой!

 

Лагерь под Шумлой 16/28 июля 1828 г.

 

С тех пор, что мы так близко к Шумле подвинулись, наш правый фланг "на воздухе". Прилегая к левым Шумлинским высотам, он подвержен внезапным нападениям. Чтобы обеспечить нашу позицию от этой опасности, Государь решил "занять Зеленую Гору и там укрепиться".

 

Вчера, в 3 часа пополудни, два батальона, кажется 19-го и 20-го егерских полков двинулись с саперами к Зеленой Горе, и начали работы. Едва турки это увидели, как густая масса турецкой кавалерии, поспешно спускаясь с Шумлинской возвышенности, с криком и отвагой кинулась на наши батальоны.

 

Построив каре, наши егеря дали туркам подойти, а там открыли батальный огонь. Завязалось дело, но, по всему, более "на вид страшное", нежели опасное для наших.Турецкие наездники на своих легких и поворотливых лошадях, ловко гарцуя даже в высоком, тернистом кустарнике, в беспрерывных налетах, подскакивая одни за другими к егерским кареям, быстро выстреливали из своих длинных пистолетов, и потом, мигом обращались, уступая место другим.

 

Таким образом, турецкие всадники держали перестрелку не менее живую, как батальный огонь наших егерей.

 

Я, с двумя прусскими офицерами, отправился вниз по долине к передовым нашим постам. Оттуда, хотя и сумасбродные "дели", в их дурацких шапках, своими выстрелами нас беспокоили, мы, однако же, могли наслаждаться любопытным зрелищем происходящей битвы.

 

Наши егеря, шутя, так сказать, отбивали наезды турецких наездников. Турки, в надежде поворотливости избегнуть пуль егерей бодрствовали и не хотели отступить. Надобно было этому положить конец, и Государь приказал графу Орлову двинуть во фланг туркам два полка Конно-Егерской дивизии.

 

Но солнце уже сходило. Туркам пора было к намазу, их вечерней молитве. Итак, при виде нашей кавалерии поспешили они очистить поле сражения. Войска же наши беспрепятственно продолжали работы на Зеленой Горе. Пора было и нам воротиться в Главную квартиру. Однако ж, прежде этого, мне захотелось наказать одного из "дели", который, более всех, нас во все время свистом своих пуль задирал.

 

Я слез с лошади; взял у часового в цепи ружье, прицелился и выстрелил. Смотрю, пуля пала у ног лошади. И, слава Богу! подумал я, радуясь, что напрасно не убил человека. Но, верно слишком скоро, сделал я это размышление, ибо тут же почувствовал ужасную боль в щеке, от полученной от ружья "оплеухи".

 

"Мне хорошо! подумал я, - это наказание за дурной поступок. Но что же сделали бедные солдаты, присужденные к повседневному получению таких подарков?". Но я об этом ничего не сказал своим прусским спутникам.

 

Когда мы вернулись в Главную квартиру, меня везде искали от имени графа Матусевича. Бюллетень был написан и мне следовало его литографировать. Я просил графа поместить в оный "историю моей оплеухи". Но он не согласился. Итак, я пишу ее тебе. К сему присовокуплю следующий расчет.

 

Если сегодня в строю участвовавших в деле было 1800 человек, и всякий выстрелил 30 патронов; то во время перестрелки роздано 54 тысячи "оплеух". Благодарю покорно! Теперь чувствую, что значит. После этого скажи, что порох не полезная выдумка. Прощай.

 

Лагерь пода Шумлой, 20/1 августа 1828 г.

 

Спасибо за письмо. В нем ты спрашиваешь, что мы под Шумлой делаем. Сегодня я прибавлю, что мы продолжаем то же делать, что и раньше: едим, пьем, спим, на карты глядим и в карты играем, один или другой в лихорадке трясётся, рассуждаем, и, самое новое занятие - редуты строим.

 

Редут есть укрепление. А кто где укрепляется, тот имеет намерение "на этом месте просидеть". Этого кажется уже довольно, чтобы доказать пагубность строения редутов. Всякий праздный генерал, и их в Главной квартире немало, отправляясь на аванпосты для препровождения времени, непременно, чтобы показать свою ревность и военные познания, выбирает место для построения нового редута.

 

Таким образом, число редутов ежедневно возрастает. С многочисленностью же редутов умножается раздробленность войска. Я вижу момент, где весь 3-й корпус раскидан будет по клочкам, на долине между нами и Шумлой.

 

Да это еще не все. Есть у нас тут в лагере храбрый и достойный, по своей учености генерал Довре. Он поклонник преднаполеоновской французской школы ретраншированных линий и фортификационных систем. Этот ученый генерал привел "строение редутов в систему".

 

Притом, следуя правилу что, когда "имеешь картину на продажу", - необходимо дать ей имя, и он дал своей системе название "blocus offensif", - "наступательное обложение".

 

Название может быть громкое, замысловатое, но, дело пагубнейшее. От "наступательного обложения" упаси нас Боже. Мы истратим даром время и людей; конец же будет, что мы сядем, как французы говорят, между двумя стульями, если еще не хуже.

 

Что меня утешает, это надежда, что мысль умного старика оттого только принята была, чтобы перед окружающей нас Европой, наше невольное бездействие украсить красным и ученым словцом. Дай Бог! Эта окаянная Европа, в нашем лагере, нам уже причинила много зла. Но, кажется, царство ее кончается. На ухо тебе скажу, что вследствие прибытия флота нашего в Варну, Царь (здесь Николай I), завтра туда отправляется. Оттуда же едет в Одессу, чтобы возвратиться с начатием осады.

 

И это прекрасно! Что здесь Царю на Шумлу смотреть? Одно, однако же, еще меня более радует, это то, что после отъезда Царя, Европа тоже отправится по домам. Крест и молитву ей на дорогу. Весь твой.

 

Лагерь под Шумлой 11/23 августа 1828 г.

 

Давно я тебе не писал, любезный друг, но с отъездом отсюда Царя мы приведены, как говорят французы, к своему "простейшему значению". Мне почти жаль удаления Европы. Наши дела под Варной, под начальством князя Меншикова, шли прекрасно. Он действовал умно, решительно, подавая пример мужества и самоотвержения.

 

Ему помогал деятельный его начальник штаба Перовский; да и наши черноморские моряки, на сухом пути давали довод, не только вспыльчивой отваги, но и исполненного и неукротимого мужества. Им и на суше "море по колено!".

 

С матросами соперничали храбрые егеря 13-го и 14-го полков. Хотя по своему названию они должны предпочитать стрельбу, они, по-суворовски, считают, что "пуля дура, а штык молодец". И в этом уверении их утверждает удалой их бригадный командир, князь А. Лобанов-Ростовский.

 

С войском, одушевленным этаким духом, с такими начальниками и с направлением, даваемым инженерным работам, предприимчивым и замысловатым генералом Шильдером, дела наши живо подвигались. Можно было ожидать скорого успеха.

 

К несчастью, третьего дня, при вылазке турок из крепости, князь Меншиков, хотя не смертельно, но так опасно был ранен, что он принужден был отказаться от команды. От этого новое замедление.

 

Я, признаться, этого не понимаю. Здесь у нас есть главнокомандующий, с почти неограниченными правами! Есть и начальник Главного штаба Его Императорского Величества, барон Дибич. Я бы на их месте никак не замедлил принять на себя управление осадой. Их бездействие меня в удивление приводит. Разве они думают достигнуть здесь результата более полезного и блестящего. Я этого, признаться боюсь.

 

Знаешь ты ли теперь расположение здесь наших войск? Центр и правый фланг удержали свою прежнюю позицию; но войска 3-го корпуса, из которых они составлены, размещены по редутам, которых число возросло свыше 50-ти, так что резервных войск в Главной квартире 2 батальона, да на правом фланге у Рудзевича 2. Ах, редуты! Редуты! Беда, да и только!

 

Левый же наш фланг, то есть 7-ой корпус, тоже раздроблен. Одна половина под начальством князя Евгения Вюртембергского, в Мараше, в 10-ти верстах от нас. Другая половина, под командой генерала Ридигера, после жаркого дела в Костеше, где к несчастью пал, любимый солдатами генерал Иванов, занимает Эски-Стамбул на верхнем Камчике, что в 20-ти верстах от Мараша.

 

Наша армия размётанная на клочки, занимает этаким образом круг близко 70-ти верст и это перед неприятелем, который не только владеет центральной позицией, но, с высот, может следовать за всеми движениями наших войск, и находиться в возможности, при удобном случае, напасть на всякую часть превосходными силами.

 

В этаких обстоятельствах мне, признаюсь тебе, сделалось здесь очень скучно. Прежде я имел для развлечения всеобщую политику. Теперь я переписываю только показания пленных и беглых турок! Да, кстати, расскажу тебе анекдот.

 

Один из пленных турок, при допросе, рассказал Антону Антоновичу Фонтону, что "в Шумле нас не боятся; что знают нашу слабость; и что они выведали даже, что расставленные у нас пушки резервной артиллерии суть только деревянные игрушки!". Турки могли бы это с большей правдой сказать о расположенной подле артиллерии, Конно-Егерской дивизии, ибо лошади ее, по недостатку фуража, словно уже остолбенели.

 

Как бы то ни было, нужно было пленного привести к орудиям и дать ему до них дотронуться, чтобы убедить его, что пушки чугунные. Его с этим пустили обратно в Шумлу.

 

Впрочем, не думай, что допрос пленных есть маловажная, или лёгкая вещь. Надобен особенный навык и умение, чтобы из этих, по большей части глупых невежд извлечь полезные сведения. Антон Антонович имеет на это особенный дар. Он умеет применить допросы к обстоятельствам.

 

Так, например, теперь. От нечего делать, смотря зрительной трубкой на Шумлу, он заметил по тропинкам и дорогам большое передвижение войск. Он полагает, что "Гуссейн-паша, командующий в Шумле, имеет в виду какое-то предприятие". Он, вследствие сего, на этот пункт направил допросы. Хотя показания неудовлетворительны, они, однако же, подтверждают его предположение, что число беглых, то есть тех, которые хотят избегнуть опасностей, в последние дни видимо умножилось.

 

Будет, что будет, нас вывезет стойкость наших несравненных солдат. Прощай.

 

Лагерь под Шумлой 15/27 августа 1828 г.

 

Здесь все предвидели, что "наше растянутое положение", даже туркам, свои недостатки прояснит и возбудит их предприимчивость. Никак, однако же, мы не ожидали, чтоб они нашим вождям такой горькой стратегический урок дали. Однако ж обошлось. Могло бы хуже быть. Вот что случилось!

 

Несмотря на ошибочное расположение войск наших, мы "люлились" такой беспечностью, что 13/25 вечером, два батальона, кои были наш единственный резерв в центре, откомандированы были на съемку с офицерами генерального штаба. Не менее того, мы легли ж спокойно спать, как вдруг пред рассветом, в 5-ом часу утра, мы пробуждаемся живой ружейной перепалкой.

 

Я соскочил с постели, и, по предосторожности имея всегда платье свое в готовности, оделся и из первых был на кургане, перед лагерем. Скоро туда собралась вся главная квартира и наконец, и начальство, то есть фельдмаршал Витгенштейн, барон Дибич, и генерал Киселев.

 

Все стремили глаза на правый наш фланг, где шла перепалка. В темноте ночи блестящие ружейные выстрелы образовали аккуратно четырехугольник. И всем ясно было, что турки атаковали один из наших крайних редутов. Однако ж, кто-то сделал замечание, что, между тем "как в оконечном редуте поставлено 8 орудий, ни одного пушечного выстрела не слышно".

 

Это замечание немало нас обеспокоило, и заставило с большим нетерпением ждать возвращения посланных адъютантов. Как вдруг прискакал урядник.

 

- Откуда?

 

- От генерала Сысоева.

 

- С чем?

 

- Походный атаман приказал донести, что "турки густыми колонами пехоты и кавалерии, сбив наши аванпосты и стрелковую цепь, ворвались на крайний редут и без выстрела овладели оным".

 

Не дали уряднику кончить рассказ. "Вздор, прервал князь Витгенштейн, - с каких пор турки у нас берут редуты? Подавай лошадь!". Любо было в эту минуту видеть старика. Он весь ожил и явился нам герой 12-го года. Барон Дибич убедил, однако же, князя не ехать. Это взял на себя генерал Киселев, который тотчас на правый фланг отправился.

 

Между тем известие о взятии турками редута подтвердилось. Тут же узнали, что они располагают сильными массами и продолжают натиски свои.

 

Начинало уже рассветать и вместе с сим прояснялась всем боле и более опасность нашего положения. Войско по редутам разброшено. Резервов никаких нет, кроме двух батальонов на правом фланге, а в центре, Конно-Егерская дивизия, осужденная к недвижимости состоянием лошадей.

 

А между тем следует предохранить от нападения Главную квартиру, подвижной парк, подвижной магазин и прочая.

 

Что делать? Князь Витгенштейн и Дибич, в совещании с Довре, решили дать князю Вюртембергскому и генералу Ридигеру ракетами "условленный сигнал немедленно тронуться и спешить на главную позицию". Но не тут то было. Они еще не успели дать надлежащего приказания, как пущенные в лагере князя Вюртембергского ракеты уведомили нас, что "он и Ридигер также атакованы превосходными силами".

 

К счастью в это время солнце вставало. Мы могли уже видеть, что турки, заняв оконечный первый редут, остановлены были храбрым отпором слабой роты, занимающей второй малый редут, и этим они отстращены от дальнейших предприятий.

 

Присланный от генерала Киселева, князь Урусов это подтвердил, присовокупляя, что "артиллерийской массой турки в скором времени принуждены будут занятый ими редут опять оставить". Это всех успокоило и часа через два точно оправдалось.

 

После тяжких потерь турки бросили редут, и мы его опять заняли; но к несчастью мы нашли там трупы целого гарнизона, начиная с начальника его, генерала Вреде. Я сам туда ездил, и перо отказывается описать тебе ужасное, жалостное зрелище.

 

Турки не стыдились неистовства свои совершать и на трупах. И за этих варваров заступается просвещенная Европа!

 

Так кончился знаменитый этот день, без результата. Между тем, взятие редута остается "загадкой". Одни рассказывают, что "некрасовцы, переодетые в наши мундиры, помогли туркам пробраться в редут". Другие утверждают, что "в редуте даже часовые спали и что кроме этого, по случаю имевшего быть на другой день инспекторского смотра, ружья обвернуты были полотном", так что все беззащитно пали!

 

Как бы то ни было, урок. Он нас избавит от "наступательных обложений" и от других вздоров. Князь Вюртембергский и Ридигер примкнули к нам. Мы составляем теперь одну массу и рады принять турок по-русски.

 

Кончаю письмо трагикомическим анекдотом. В редуте найден между трупами один живой солдат, но без ушей. Вот как он это рассказывает. "Я лежал между мертвыми собратьями, когда турок с ятаганом приблизился. Тут уж я подумал "последняя година настала" и перекрестился. Но чую, турок меня за ухо и отрезал. Только-то, - подумал я? и дал спокойно и другое срезать.

 

p. s. Разрываю письмо, чтобы сообщить тебе хорошую новость. Антон Антонович получил повеление безотлагательно прибыть в Варну, и он берет меня с собой. Мы отправимся ночью, с почтой, курьерами и прочая, и под прикрытием, ибо, с некоторого времени, наши сообщения небезопасны. Сильные кавалерские турецкие партии, около Енибазара и Козлуджи страшно бушуют. Но мне все равно, только бы из-под Шумлы убраться.