Она почувствовала холод и просила офицеров, чтобы кто-нибудь дал ей свой сюртук; на это никто не вызвался кроме моего деда. Императрица надела его сюртук и всегда вспоминала это обстоятельство с благодарностью, знала его детей и была к ним благосклонна. Этот сюртук долго хранился у нас, но, по неосторожности хранившего его, пропал от моли.
У деда моего было семь сыновей; все они служили в Конной
гвардии - любимом полку Екатерины. Жили они дружно, все на одной квартире и
имели общий кошелек.
Некоторые из иностранцев писали об них, а воспитанницы
Смольного монастыря признавались впоследствии, что они, по своей наивности,
думали, что все конно-гвардейские офицеры назывались Мухановыми.
Отец мой был в хороших отношениях с Зубовыми, и они так
уважали его, что не принуждали его пить; впрочем, мой отец, кажется, только
один раз был у них на попойке.
В день восшествия на престол императора Павла I, отец мой
был произведен в полковники. Какова была для него, обожателя Екатерины,
перемена правления, можно себе представить; да и не для одного его было
чувствительно перейти из-под кроткого правления под строгое до суровости.
Скоро мой отец почувствовал эту перемену на самом себе. Он
командовал эскадроном конной гвардии; офицеры нежно и преданно его любили и
остались до старости его друзьями. Потому на парадах и смотрах его эскадрон
отличался пред другими.
Это обстоятельство возбудило неудовольствие великого князя
Константина Павловича, командовавшего другим эскадроном, и подало повод к
наговору на отца моего пред Государем, будто бы мой отец просиживал ночи за
картами, зная, что Государь всего более не любил картежников, между тем как
отец мой не брал в руки карт.
Однажды на параде Государь закричал проходившему мимо его
моему отцу: "Браво, браво, Муханов!". Надобно было стать на колени и
в таком положении благодарить Государя; но, стоя в то время в луже, отец мой не
нашел возможным исполнить этой церемонии, тем более, что он был в белом колете,
а парад еще не кончился.
Он вынул свой палаш и отсалютовал по военному уставу.
"Барич! - закричал Государь, - ступай за фронт", - и тотчас после
парада посадил его под арест. Чрез несколько дней его оттуда выпустили, чтобы
посадить опять под более строгий арест, вследствие какой-то новой подобной
истории.
Офицеров также посадили на хлеб и воду, а у отца сняли орден
св. Анны 2-й степени и шпагу. Государь-наследник Александр Павлович прислал к
отцу моему доверенное лицо спросить его, может ли он отвечать за скромность
своих офицеров, если он будет присылать им кушанье со своего стола.
Отец мой благодарил за милость, но не принял предложения,
говоря, что хотя он и может поручиться за скромность офицеров, но между тем
знает, что они скорее согласились бы вместо хлеба глодать камни, нежели
подвергнуть Великого Князя гневу его отца.
Не знаю точно, долго ли продолжался арест, но наконец, и он
кончился, и отцу возвратили шпагу и орден; но вместо того, чтобы надеть орден
на шею, он преспокойно положил его в карман. "Что вы делаете?" говорили
ему присутствующие, - вы себя губите!" Он отвечал: "Если хоть один
день нашли меня недостойным носить орден, то не стоит труда надевать его".
Между тем он был отставлен. Когда он увидел, что в приказе
стоит слово "уволен", а не "исключен", то, перекрестившись,
с радостью стал собираться в путь.
Нужно было представиться генерал-губернатору Палену, но
непременно в каком-нибудь мундире. У портного нашелся только мундир
эстляндского дворянина; таким он и представлялся Палену. В это представление, в
разговоре, Пален начал бранить Государя, называя его тираном. Конечно, цель его
была найти сообщника, но отец мой просил его прекратить этот разговор.
Оставив Петербург, он поселился в деревне, близ Троицкой
Лавры, со своими братьями, из которых двое были женаты. Вскоре император Павел
приехал в Москву. Для него давали бал в Благородном Собрании. Отец мой тоже
поехал на этот бал, чувствуя себя совершенно невинным пред Государем; но не так
думал Государь. Он отвернулся от отца и по обыкновению своему запыхтел гневом.
По отъезде его с бала, наследник Александр Павлович чрез всю
залу пошел к отцу и обнял его, что произвело большое впечатление в Собрании.
Отец мой, по отъезде Государя, возвратился в свое убежище. Чрез несколько
времени появился там внезапно фельдъегерь.
Невестки моего отца, испугавшись, бросились в образную на
колени; отец успокоил их, говоря: "Что вы так испугались? Дело, конечно,
не касается ваших мужей; может быть, Государь находит, что он не довольно меня
наказал".
Потом он вышел спокойно к фельдъегерю и спросил, в чем дело.
Тот подал ему письмо от Кутайсова, тогда еще камердинера и брадобрея Государя.
Письмо было написано на грубой желтой бумаге и сложено, как отписки крестьян.
Содержание его состояло в том, что Кутайсов желал познакомиться с моим отцом и
просил его приехать в Петербург.
Старший мой дядя, Алексей Ильич, сказал: - Неужели ты
поедешь по этой глупой записке?
- Как же не ехать? - отвечал отец, - письмо прислано с
фельдъегерем, следовательно, по воле Государя: он нашел меня гордым и хочет
испытать.
Тотчас приказали готовить лошадей и часа через два
отправился в путь. Приехав в Москву, он явился к главнокомандующему графу
Салтыкову (Иван Петрович). Жена его, графиня Дарья Петровна, очень любила моего
отца. Она приняла его за своим туалетом.
- Ты, знаешь ли, мой друг, - дружелюбно обратясь, сказала
она ему, - зачем тебя вызывают в Петербург?
- Нет, ничего не знаю; Кутайсов просит меня познакомиться с
ним.
- Тебя вызывают в должность шталмейстера. Большие перемены
при Дворе; Государь сам вспомнил о тебе. Времена тяжкие; послушай моего совета:
я знаю твой благородный и гордый перед властью характер, старайся себя смирить,
- это нужно и для тебя самого, и для твоих подчиненных.
Тогда был обычай, установленный Государем, чтобы на заставе
не только объявляли свое имя, но и причину своего приезда в Петербург. Отец мой
объявил, что он приехал занимать облигации вновь установленного банка, что
очень насмешило Государя.
Представление последовало в Гатчине, где Кутайсов стоял у
дверей. Когда он доложили Государю о приходе моего отца, то Государь через него
же спросил, какой род службы он хочет избрать себе.
"Если Государь находит меня достойным служить ему, то я
готов стать с мушкетом в ряды солдат", таков был ответ моего отца, который
пришелся по нраву Государю. Он позвал его в свой кабинет и спросил, знает ли он
русские пословицы.
- Некоторые знаю, но не все, - отвечал отец.
- Вот одна, - сказал Государь: - кто старое помянет, тому
глаз вон, - мои глаза подлежат тому же, как и твои.
Отец мой стал на колени, прося Государя, чтоб он не слушал
доносов на него, а всегда сам объяснялся. Я помню точные слова: "Государь!
Если когда-нибудь опять будут на меня доносить вам, то позвольте лично
объясниться с вашими величеством. Если не смогу оправдаться пред вами, то пусть
голова моя падет на плахе". Государь заплакал и, прощаясь с ним, сказал:
- Чем чаще ты будешь у Кутайсова, тем мне будете приятнее.
В два с половиной года своей службы в царствование Павла он
не видал от Государя косого взгляда, делал все, что хотел, одевался, как
Государь не любил, и не слышал никакого упрека; напротив того, Государь
говорил, что он никому не верит, кроме двух Сергеев - своему духовнику и моему
отцу.
Император Павел каждое утро спрашивал, с которой стороны
ветер, и с этими вопросами обращался к великому князю Александру Павловичу, к
моему отцу и к Кутайсову поочередно, и если они разногласили между собою, то
очень гневался; особенно доставалось Великому Князю.
Во избежание такой неприятности, эти три лица согласились
между собою каждое утро выходить на воздух и, уверившись, с которой стороны
ветер, докладывать уже о том Государю.
Государь любил показывать себя человеком бережливым на
государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы.
Ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его
выезда.
Случалось однако, что вдруг становилось тепле требуемых
градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал
его льдом до выхода Государя, а в противном случае согревал его своим дыханием.
Государь не показывал вида, что замечает обман, довольный
тем, что исполнялась его воля. Точно также поступали и в приготовлении его
опочивальни. Там, вечером, должно было быть не менее четырнадцати градусов
тепла, а печь оставаться холодною. Государь почивал головою к печке. Как в
зимнее время согласить эти два условия?
Во время ужина расстилались в спальне рогожи, и всю печь
натирали льдом. Государь, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, там
четырнадцать градусов, трогал печку, она холодная, и довольный ложился в
постель. Утешенный исполнением его воли, он засыпал спокойно, хотя впоследствии
печь и делалась горячей.
Бесчисленные его прихоти известны всем. Не смотря на
благородные свойства его души и на природную его доброту, он возбудил к себе
всеобщую ненависть, которая и привела его к несчастной кончине. Я расскажу
здесь несколько случаев, которые мне приходят на память.
Однажды отец мой, следуя издалека за ним и за великим князем
Александром Павловичем, увидел, что Великий Князь махал несколько минут
треугольной шляпой и потом бросил ее далеко от себя; после этого батюшка
спросил Великого Князя, что это значит. Он отвечал, что Государь колебался,
уволить или нет Архарова, и потому загадал, которым концом шляпа упадет на
землю.
В Эрмитаже давали балет "Красная Шапочка"; танцоры
были в красных шапочках. Шведский король (Густав), тогда посетивший Петербург
сидел подле Государя; разговор шел приятный и веселый. Шведскому королю хотелось
пошутить и, смотря на красные шапочки, он сказал: "Вот это якобинские
шапки".
Государь рассердился и сказал: "У меня нет
якобинцев", повернулся к нему спиной и после спектакля велел передать
шведскому королю, чтоб он в 24 часа выехал из Петербурга. Король и без того
собирался уехать, и потому на всех станциях до границы было уже приготовлено
угощение. Государь послал гоф-фурьера Крылова все это снять. Крылов нашел
шведского короля на первой станции за столом, за ужином.
Когда он объявил волю Государя, то король рассмеялся. Крылов
объяснил, что прислугу он непременно должен взять с собой, но что он оставляет
на всех станциях провизию и запасы нетронутыми. Когда он возвратился в
Петербург, то Государь спросил у него, какое действие на короля произвело его распоряжение.
Крылов отвечал, что король глубоко огорчился таким его гневом, но между тем
признался, что он не вполне исполнил приказание и что оставил все запасы.
"Это хорошо, - отвечал Государь: - ведь не морить же
его голодом".
В другой раз на таком же спектакле одна из фрейлин
рассмеялась; ее тотчас выгнали из залы и велели выслать из Петербурга. Вероятно,
всем известно, как Государь требовал, чтобы весь Синод присутствовал в опере и
смотрел на м-м Шевалье, которая тогда занимала Государя; один митрополит
С.-Петербургский сказался по этому случаю больным.
О семейной жизни императора Павла я умолчу. Факт слишком
грустный для памяти его и ангельской его супруги. Впрочем, первые годы, еще во
время царствования Екатерины, прошли для супругов счастливо и мирно.
В последний день жизни императора Павла отец мой ужинал у
Государя и оставил его в 11 часов. Государь был весел, разговорчив и любезен,
хвалил свой Михайловский замок и сказал: "Я нашел наконец себе тихое
пристанище".
Замечательно, что его собака, маленький шпиц, беспрестанно
выла и вертелась около его ног, сколько он ни отгонял ее. В 1 час ночи
разбудили моего отца, беззаботно спавшего дома, и сказали ему, что у Государя
сделался апоплексический удар. Он велел оседлать лошадь и поехал во дворец, где
нашел комнаты полными нетрезвых.
Императрица Мария Фёдоровна несколько времени не доверяла
моему отцу; но после, узнав, сколько он оставался верен императору Павлу,
просила у него прощения и была к нему очень милостиво расположена. Она была
чужда всякого властолюбия и все, что говорили о ее мнимом желании царствовать,
совершенно ложно.
Это я могу засвидетельствовать всеми рассказами моего отца о
ее жизни, о ее свойствах, и первыми словами, которые она говорила тотчас по
кончине Павла. После первых тревожных дней, когда все успокоилось, отец мой
сделался как бы посредником и примирителем всего царственного круга.
Все его любили, уважали, доверяли ему; он пользовался общей
любовью царственной семьи; сам же он, в свою очередь, был им полезен. Государь
Александр Павлович спросил у моего отца, не хочет ли он быть
генерал-адъютантом, намекая в тоже время, что ему приятнее будет, если он
останется при его матушке. Отец мой, уже отвыкший от военной службы и преданный
душой императрице Марии Фёдоровне, легко на это согласился.
По восшествии на престол Александра Павловича, в первые дни
его царствования, императрица Мария Федоровна старалась направить своих детей и
нового Императора по тому пути, который казался ей лучшим, то есть человеколюбивым.
Это нетрудно было с Александром Павловичем, потому что он сам носил в душе
своей любовь к человечеству; но не то было с Константином Павловичем.
Однажды, в самые первые дни нового правления, отец мой,
пришедши по обыкновению к Императрице, нашел ее в сильном волнении. За стулом
ее стоял Государь, а пред нею Константин Павлович, на которого она гневалась.
Дело в том, что он ударил дворянина палкой на ученьях.
Императрица стала жаловаться моему отцу на своего сына,
сказав: - Кажется, уже довольно учены? Теперь я требую, чтобы Константин учил
всегда свой полк в присутствии Сергея Ильича.
Комиссия очень неприятная, но Государь показал знаком, чтоб
отец мой не противился. Батюшка поохал представиться Константину Павловичу в
его дворец. Великий Князь спросил его, какого он о нем мнения. Отец отвечал:
"Я думаю, ваше высочество, что когда вы захотите сделать хорошо, то никто
лучше вас не сделает, а когда вздумаете сделать дурно, то никто не сумет
сделать хуже".
- Такое-то твое мнение обо мне, посмотрим!
Чрез несколько дней Константин Павлович прислал сказать, что
он выводит свой полк на ученье. Батюшка выехал на плац-парад в партикулярном
платье из переулка, как бы только в числе зрителей. Вдруг Великий Князь
прискакал к нему с рапортом, что было вовсе неуместно.
Он учил прекрасно свой полк, после ученья спешился и был
любезен со всеми офицерами. По окончании учений мой отец явился к нему, и он
спросил: "Доволен ли ты мною, Сергей Ильич?"
- Ах, ваше высочество, если бы вы всегда так делали, то, как
легко привязали бы к себе сердца людей!
В другой раз та же церемония, но тут Великий Князь делал все
как можно хуже. После ученья он сказал моему отцу: "Вот я оправдал твое
предсказание; поди, жалуйся на меня матушке".
- Как мало вы меня знаете, - отвечал отец, - если думаете,
что я способен на сплетни. Одно только скажу вам, что с этой минуты не хочу с
вами иметь дело во всю мою жизнь.
Но как отделаться от комиссии? К счастью, тогда была весна,
и Императрица должна была переехать в Павловское: тогда отец мой сказал
Императрице, что ему трудно из Павловска ездить на ученье, тем и отговорился от
исполнения неприятной комиссии.
Свойства Александра Павловича известны, о недостатках же его
я умолчу. Восшествие его на престол было всеобщим праздником, уподобляющимся
только Светлому Воскресению Христову: люди целовались па улице и поздравляли
друг друга.
Похороны же императора Павла были очень печальны, но
особенно тем, что никто не показывал никакого сожаления об его кончине. Плакал
только мой отец, помнивший его расположение к себе, и еще один, неизвестно
почему, гренадер.
По возвращении с похорон, императрица Мария Фёдоровна
спросила моего отца, какое впечатление на народ сделали эти похороны. Тут отец
мой должен был один раз в жизни изменить правде. Всех более огорчалась этим
равнодушием великая княжна Мария Павловна, которая во время отпевания несколько
раз падала без чувств.
Вдовствующая Императрица, по положению, должна была получать
200000 р. карманных денег, но Государь просил ее принять миллион. Из этого миллиона
она тратила на свои прихоти и туалет только 17000, все прочее раздавалось
бедным, а прежде всего она составляла капитал на свои заведения.
Великим Князьям она имела привычку дарить по 10000 р. на
именины; но в 1812 году она приостановила на год свои подарки, представляя на
вид, что нужно помогать раненым и сиротам. Она беспрестанно занималась делами
своих заведений, ничто не могло отвлечь ее от этих занятий - ни путешествия, во
время которых она читала и писала в карете, ни сердечные горести.
Когда привезено было тело Александра Павловича в Петербург,
она и тут делила свое время между молитвой у тела и своими занятиями; между тем
император Александр был главным предметом ее любви в жизни.
Детей, воспитанных в ее заведениях, она никогда не покидала
впоследствии, а во всю жизнь им помогала, входила во все подробности, до них
касавшиеся, и была истинной матерью для всех. Никто из служивших ей не умирал
во дворце иначе, как в ее присутствии. Она всех утешала до конца и всегда
закрывала глаза умиравшим.
Однажды сказали ей врачи, что, жившая на Васильевском
острове, отставная ее камер-юнгфера страдает сильно от рака в груди, что можно
было бы ее спасти, но она не соглашается на операцию иначе, как если во время
производства ее будет находиться сама Императрица.
- Ну что же? - сказала она, - если только от этого зависит
ее выздоровление, то я исполню ее желание. Она поехала к ней и во все время
операции держала ей голову.
Она входила в малейшие подробности по своим заведениям и не
только следила за воспитанием детей, но и не забывала посылать им лакомств и
доставлять всякие удовольствия. Один мальчик принужден был долго лежать в
постели по болезни; она доставляла ему рисунки, карандаши и разные вещицы.
Со всяким курьером ей доносили о состоянии его здоровья (она
тогда была в Москве). При назначении почетных опекунов выбор был самый строгий,
с каждым из них она переписывалась сама еженедельно, осведомлялась о
воспитанниках и воспитанницах, об их поведении и здоровье, и всегда давала
мудрые и человеколюбивые советы.
Директрисы учебных заведений были в большом почете, имели
голос в Опекунском Совете и не играли роли старших классных дам и угодниц
почетных опекунов. Это происходило от того, что они имели право переписываться
с Государыней и представлять ей о нуждах заведений.
Все было придумано нежным сердцем для пользы, радости и
покоя всех от нее зависящих. Это было не сухое, безжизненное покровительство,
но материнское попечение. Зато приезд ее в институт был настоящим праздником.
"Maman, maman! Mutterchen!" слышалось отовсюду.
Бывало, за большим обедом, она приказывала снимать десерт и отсылать его в
какой-нибудь институт поочередно. Особенным вниманием ее пользовались покинутые
своими матерями младенцы.
Однажды отец мой, почти всегда ее сопровождавший при
посещениях ею заведений, выразил удивление, что она так нежно целовала
маленькие члены этих несчастных, осматривала белье на кормилицах и проч.
"Ах! - отвечала она, - все эти брошенные дети теперь мои и во мне должны
находить попечение, которого они лишены".
В последние годы ее жизни, Государь, найдя Обуховскую
больницу умалишенных в самом жалком виде просил императрицу Марию Фёдоровну
принять ее под свое покровительство, что она и исполнила с радостью, и многие
из помещенных там больных выздоровели, благодаря кроткому с ними обхождению.
Она вступала в их круг, давала целовать им свою руку, что
немало пугало моего отца, и они называли ее "благодетельная мадам".
Она придумала устроить для них загородный дом, где бы каждый имел свой садик.
Все это изобретала сама, а мало заимствовала из теории, хотя со вниманием
выслушивала и читала их.
Один только упрек можно сделать памяти Марии Фёдоровны, что
она уже слишком много любила все Немецкое и много призвала Немцев в Россию; но
это происходило от ее любящего сердца, не смогшего оторваться от ранних
привязанностей.
Императрица Мария Фёдоровна во внешней политике умела
поддерживать достоинство России, и Наполеон сказал, что из всех коронованных
особ она одна пред ним не преклонялась. Когда Государь поехал па свидание в
Эрфурт, она была этим очень недовольна. Ей казалось, что чрез это Государь
унижал достоинство России.
В частности же она любила всех. Когда она посетила Ростов,
то народ был до того обрадован ее приездом, что женщины расстилали свои
шёлковые фаты в грязь и просили ее стать на них. Одна женщина подошла к карете
ее.
- Матушка! - начала она, - у меня к тебе просьба.
- Что такое, милая?
- Мой сынок служит у твоего в гвардии рядовым, - поклонись
ему от меня и скажи ему, что я посылаю ему мое благословение, и вот рублик
гостинца отвези ему.
- Непременно, непременно все исполню.
Тотчас по приезде своем в Петербург, она послала за
солдатом, передала ему благословение и рубль от матушки, похвалила его за то,
что он добрый сын, и прибавила к гостинцу своих 25 рублей.
Когда настала вторая турецкая война, она приезжала в
институт, в Смольный монастырь и собирала, там письма воспитанниц, чтобы с
курьером вернее доставлять к их родным. А когда пала Варна под оружием Русских,
она, возвращаясь из Казанского собора, где благодарила Бога за победу,
простудилась и занемогла своей последней, смертельной болезнью.
Я сказала только вообще о ее добродетелях, но кто может
исчислить добрые дела той, у которой всякая минута дня была им посвящена?
Вечером у нее всегда собиралось избранное общество. Она садилась за работу, и
кто-нибудь читал лучине романы того времени. Тут она часто рассказывала о
многом ею виденном и слышанном.
Поутру вставала она в 7 часов, а летом в 6 часов, обливалась
холодной водой с головы до ног и после молитвы садилась за свой кофе, который
пила всегда очень крепкий, а потом тотчас занималась бумагами.
Она пользовалась крепкими здоровьем, любила прохладу, окна
были постоянно открыты. Не зная усталости и болезней, ожидала того же и от
других, что возбуждало ропот. В приемных и на больших представлениях она
удивительно умела всякому сказать что-нибудь ему по сердцу и признавалась моему
отцу, что умению обходиться с людьми она выучилась у императрицы Екатерины.
Дочери ее также были приветливы без фамильярства, и не было
во всем мире принцесс милее и любезнее. Императрица и Великие Княжны без устали
и лени всех принимали и со всеми беседовали.
Император Наполеон сватался за великую княжну Екатерину
Павловну. Тогда нашим послом в Париже был граф Петр Александрович Толстой. Не
помню, кто из приближенных Наполеона (кажется, Коленкур) стал об этом говорить
графу; тот отвечал, по повелению Государя, что это зависит не от него, а от
матушки, которая располагает судьбой своих дочерей, а она не соглашается на
этот брак.
Когда спрашивали, почему? он отвечал: "Не заставляйте
меня говорить то, что мне неприятно сказать, а вам неприятно слышать". А
Великая Княжна сказала моему отцу: "Я скорее пойду замуж за последнего
Русского истопника, чем за этого Корсиканца".
Вскоре после этого Екатерина Павловна вышла за принца
Ольденбургского, своего двоюродного брата. Кончина ее весьма загадочна. Едва
Императрица-матушка оставила ее цветущею здоровьем, как она, садясь в ванну,
почувствовала себя дурно и кончила жизнь без всякой предшествовавшей болезни.
Этого обстоятельства никогда не могли объяснить врачи.
Еще несколько слов о моем отце. Росту он был большого и с
самой приятной наружностью; имел глаза карие, кроткие и ласковые, характер
ровный и чрезвычайно. В семейств он был настоящим ангелом и другом своих детей.
Он был очень богомолен, но любовь его к Спасителю была так естественна, как и
все добродетели, как будто он не мог быть иначе.
Я всегда удивлялась его эстетическому вкусу в архитектуре и
живописи; к музыке он не имел склонности, но очень любил садоводство. Вообще он
имел в себе что-то такое привлекательное, что с первого раза его любили и
уважали. Одевался он всегда очень аккуратно, так что племянники совестились
бывать у него в сюртуках, потому что он сам ходил во фраке, хотя он часто
выговаривал им за это.
Последние годы он носил сюртук, но даже при нас он не любил,
чтобы мы видели его без галстука. Вот его характеристика. Мне тяжело более распространяться,
хотя о нем трудно было бы наговориться.
Когда скончалась императрица Мария Фёдоровна, мы узнали об
этом нечаянно, на станции, ехавши в Москву из Калуги, но скрыли это до Москвы
от отца. Тяжело было скрывать это от него, так как мы ехали в одной с ним
карете, и тяжело было слушать, как он делал планы поездки со своей Марией
Фёдоровной в Киев. Только что мы приехали в Москву, при самом входе в переднюю
комнату, человек, остававшийся в Москве, поспешил объявить ему о случившемся.
Это произвело такое сильное действие на него, что должно
было немедленно пустить ему кровь.
Когда он приехал в Петербург и вошел в ту залу, где стояло
тело Императрицы, все присутствовавшие были поражены и тронуты его горестью, и
все фрейлины стали за ним ухаживать. Он хотел непременно дежурить при теле
первую ночь по приезде своем и пешком шел за гробом до самой крепости.
Императрица Александра Фёдоровна заботилась о нем и
присылала узнать, сколько лет моей меньшой сестре, и когда узнала, что она
выезжает в свет, прислала ей свой фрейлинский шифр, сказав: "Чего не
успела докончить матушка, то следует сделать мне".
Мария Федоровна жила хорошо со своим мужем (здесь великий
князь Павел Петрович) и тогда, когда он стал заниматься Екатериной Ивановной
Нелидовой, Мария Федоровна в горести сердца своего жаловалась императрице
Екатерине II. Та вместо ответа, подвела ее к зеркалу и сказала: "Посмотри,
какая ты красавица, а соперница твоя petit monstre (маленькое чудовище),
перестань кручиниться и будь уверена в своих прелестях".
И в самом деле, скоро сама Мария Федоровна уверилась, что по
этой "предполагаемой связи" было только "очарование умом"
Катерины Ивановны, в самом деле, очень замечательным. Она сделалась её другом и
такой оставалась до конца жизни Императрицы. Скоро после восшествия на престол
Павел приехал в Москву. И уже говорили о бале, данном ему в Собрании. На этом
бале девица Лопухина (Анна Петровна) объяснила Государю свою "любовь к
нему".
Государь был поражен этой выходкой и писал о ней в Петербург
в шутливом тоне, выражая свое негодование против наглости "московских
девиц". В день, когда ожидали его приезда в Петербург, Мария Федоровна и
Екатерина Ивановна Нелидова выехали к нему навстречу. Каково было удивление их,
когда он обошелся с ними холодно, а о девице Лопухиной отзывался уже совсем
иначе. "Тут, рассказывала Императрица, мы узнали свою беду". Вскоре
Лопухина со своим отцом (Петр Васильевич Лопухин), приехала в Петербург и
заняла свое место при Дворе.
Императрица была очень милостива к своей прислуге и даже
баловала ее. Однажды батюшка (здесь Сергей Ильич Муханов), пришед к ней, нашел
ее не в духе; она упрекала его за то, что он, не дал накануне экипажа ее
камер-юнфере. - У них, - говорила она, были родные из дальней губернии, которые
желали видеть мое Павловское.
- Поверьте, ваше величество, - отвечал отец, - никаких
родных не было; это все ложь, и только напрасно вас беспокоят. - Ну, поди,
поди, помирись с ними. Он должен был поцеловать ручки у них, а они, смеясь,
признались, что никаких родных у них не было.
В другой раз батюшка, придя, увидал камердинера Императрицы
в слезах. Он спросил его о причине огорчения того. Тот отвечал, что Императрица
на него разгневалась за кофе, который ей показался кислым. Батюшка, вошедши к
Императрице, сказал ей о слезах камердинера. - Позови его ко мне, - отвечала
она. - Прости меня, - говорила она камердинеру, - за мою вспыльчивость. Ты
знаешь, как немки любят кофе: ничем нельзя их рассердить больше, как сделать
кофе не по вкусу.
Один раз батюшка привез ей много цветов и поставил их у
входа ее кабинета. Она всплеснула от радости руками и спросила, кто привез ей
цветы. Когда она узнала, что цветы доставил Сергей Ильич, то сказала ему:
"Благодарю тебя за твой прекрасный подарок".
- Это не подарок, - отвечал отец: - я прошу вас заплатить
за, это деньги. - Ах! подари мне эти цветы; скажи, что даришь мне их! - Нет, -
отвечал отец, - я не подарю их и никогда ничем не буду дарить вас. - Какая
причина твоего упрямства? - спросила Императрица. - Да та, что вы богаче меня, и
я не хочу, чтобы вы за мои подарки платили мне вдвое.
Так всегда прямо и откровенно объяснялся мой отец и за то
был уважаем всеми.
С молодыми Великими Князьями он обходился как с детьми,
выросшими на его глазах, и журил их, когда они того заслуживали. Раз, в
кабинете Императрицы в Москве, они отзывались с насмешкой о московских
экипажах. Отец мой сказал им: - Как грустно слышать это из уст ваших! Вы бы
должны были с почтением смотреть на эти старые колымаги: они от того еще
существуют в Москве, что родители употребляют свои последние деньги для
содержания вашей гвардии. - Спасибо тебе, Сергей Ильич: всегда так вразумляй
их, я прошу тебя, - сказала Императрица.
После нескольких лет, когда наступило время свадьбы великого
князя Михаила Павловича (1824), Государь (Александр Павлович), бывши в Москве,
звал моего отца на свадьбу, был с ним очень ласков и подарил третьей сестре
моей, Елизавете Сергеевне, шифр, вторая получила его уже прежде.
Потом, когда Михаил Павлович приезжал в Москву пить
минеральные воды, отец мой нарочно приехал из деревни, чтобы видеться с ним.
Тронутый этим вниманием, Великий Князь пригласил его к себе обедать каждый день
и переводил ему сам французские газеты.
Тогда была французская революция (1830), и Карл X был изгнан
из Франции. В разговоре Великий Князь спросил моего отца, какого он мнения об
этой революции. Отец мой отвечал, что находит совершенно ее законной, так как
Карл X нарушил все постановления конституции, сохранять которые он был обязан
по данной им присяге, если простой преступник преследуется законом, то, что
можно сказать о царе-клятвопреступнике? - Так-то ты рассуждаешь, - сказал
Великий Князь, - чего же после этого ожидать от молодых?
Однако он на него не прогневался и продолжал дружеские с ним
отношения. Из этого можно видеть, сколько мой отец опередил свой век и что не
напрасно прошли для него эти годы.
Тут мне должно рассказать два случая; один, относящийся к
чести собственных наших крестьян. Из недавно купленной деревни матушка
потребовала 5000 рублей оброка, который немедленно был прислан. Второй случай
еще лучше обрисовывает характер нашего народа (1812).
Дядя мой, Иван Ильич, посетивший в первый раз свою
нижегородскую деревню, был принят как давно желанный гость, ему отвели
несколько изб и беспрестанно давали для него обеды. Крестьяне приходили
просить: "пожалуйте нам вашего кухара и чтобы Франц Иваныч был за
обедом". Этот Франц Иваныч был французский аббат, который боялся русского
народа в это время; но крестьяне были с ним очень ласковы и рассеяли его страх.
Со своих обедов крестьяне не отпускали гостей с пустыми
руками и дарили их полотнами. Так поступали они и с семейством дяди Дмитрия
Ильича, укрывшегося в той же деревне у брата. Когда же дядя Иван Ильич уезжал
из деревни, они бросили ему в карету 500 рублей. Дядя, разумеется, не хотел их
брать, но они так неотступно умоляли его, что он решился их взять, говоря, что
он зачтет эти деньги за оброк. "Нет, нет, - говорили они, - не считай их;
это наш подарок. Ты приехал к нам не на радость, а делить с нами горе; за то и
мы хотим поделиться с тобой нашими достатками".
В Нижнем мы жили около двух месяцев и не имели от отца
никаких известий, что очень нас тревожило; наконец является посланный от него с
приглашением возвратиться в Петербург. Надобно было ехать на Углич и Бежицк, по
дороге вновь проложенной, и выехать на Петербургскую дорогу. Морозы были тогда
страшные, до тридцати градусов, и так как ни люди, ни лошади не были приучены к
каретной езде, то мы ехали по 25 верст в день.
Приближаясь к Петербургу, мы встретили одного ямщика,
который, подойдя к карете, сказал матушке: "Сергей Ильич приказал вам
долго жить", и что он был при его похоронах. К счастью, матушка была
обдумчива; она, спросила, в который день это было, и сообразила, что она имела
письмо батюшки позднее сказанного числа; но все-таки с встревоженным чувством
мы ехали до Петербурга. По приезде узнали, что батюшка, во дворце. Скоро он
возвратился, и радость свидания была неописанная.
Однажды в 1812 году кучер Государя, Илья (здесь Байков),
пришел к батюшке просить у него коляску. Отец мой спросил, для чего ему нужна
эта коляска. Тот отвечал: - Я скажу вам тайну. Государь посылает меня в
Новгород; там есть один юродивый; Государю угодно спросить у него, что он
скажет о начинающейся войне. Тогда отец мой сказал Илье: - Если ты уже поверил
мне тайну, то по возвращении скажи мне ответ юродивого. Вот его рассказ:
"Поутру, еще до моего приезда, юродивый велел женщине,
которая ходила за ним, вымести почище, комнату, говоря, что к нему придет
гость. А когда я вошел к нему с хлебом (обыкновенный подарок, который ему
приносили) он сказал: - Ты пришел от Белого Царя; скажи ему от меня, чтоб он не
унывал, что враг (тогда Наполеон только перешел Неман), должен быть в его
столице, но что все кончится благополучно и что он сам будет в столице
врага".
Я этот рассказ слышала в то время и очень хорошо помню
каждое слово; только не помню, как звали юродивого.
Когда Государь Александр Павлович кончил жизнь, отец мой
поехал в Петербург поздравить Николая Павловича с восшествием на престол.
Императрица (вдовствующая) Мария Фёдоровна спросила его об Аракчееве (Алексей
Андреевич). Отец мой стал говорить искренно, что он думал о нем. Тогда она
сказала: - Ах! пожалуйста, не говорите о нем дурного, это был друг императора Александра.
Тут вошел великий князь Николай Павлович и увел моего отца к
себе в кабинет. - Не говори матушке об Аракчееве, - ты ее расстроил, - сказал
он. - А вам могу я говорить? - Мне, конечно, ты можешь все говорить. - Ну, так
я вам скажу, что пока вы здесь церемонитесь с вашим братом в том, кто должен
взойти на престол, Аракчеев занят тем, чтобы разыскивать убийц своей любезной
(здесь Анастасия Минкина). Все тюрьмы новгородские полны, и у него множество
царских бланков, так что он может ссылать в Сибирь кого ему угодно.
- Хорошо, что ты мне это сказал, - отвечал Великий Князь; -
я сам ничего не могу сделать, но сегодня соберу Государственный Совет, который
немедленно пошлет курьера взять бланки. Я не могу тотчас удалить Аракчеева, так
как он был дружен с моим братом; но ты можешь всем сказать, что при мне он не
будет иметь той силы, которую имел. Так и было исполнено. Через несколько дней
Аракчеев приехал в Петербург и представился императрице Марии Фёдоровне.
После сего она рассказывала батюшке, как он ее тронул, как
он распростерся у ее ног. - Ну, что же ты ничего не говоришь, Сергей Ильич? -
спросила она. - Да вы запретили мне говорить. - Теперь я требую, чтобы ты
сказал, что думаешь, - говорила Императрица.
- Я думаю, - отвечал отец мой, - что Аракчеев совсем не так
расстроен, как вы воображаете, и в доказательство я приведу вам то, что после
смерти этой скверной женщины, которую он любил, он был так расстроен, что не
мог приехать в Государственный Совет шесть недель; а теперь приехал и занял
свое место, чтоб его не потерять. - Я вижу, как ты его не любишь, - сказала
Императрица.
Великий князь Николай Павлович поручил батюшке везти тело
Александра Павловича из Москвы в Петербург. Когда он сопровождал тело, то
Аракчеев выехал навстречу из Грузина в трауре и просил позволения сесть на
дроги, в головах у тела. Батюшка не решился ему в этом отказать. Впоследствии
ямщики спрашивали моего отца: - Видел ли ты, батюшка, чёрта? - Нет, не видал и
надеюсь на милость Божью, что никогда не увижу.- А как же он сидел в головах у
Царя и мертвому также не давал покоя, как и живому?
После, когда императрица Мария Фёдоровна ехала на коронацию
в Москву, Государь (Николай Павлович) поручил батюшке сопровождать ее. Эти две
услуги послужили поводом для Государя дать моему отцу Андреевскую ленту в день
коронации. Правда, служба его стоила этой награды, но все-таки она была
беспримерной в отношении к человеку, жившему уже на покое.
1825 года, 14-го декабря, назначена была присяга новому
императору Николаю Павловичу. Батюшка поехал во дворец, не зная ничего о
происходившем. Дворец был полон приехавших к присяге. Отец мой подошел к окну
комнаты пред кабинетом, где стоял Николай Михайлович Карамзин, и тут увидели,
что Государь стоит в воротах и читает манифест войску.
Он спросил у Карамзина, что это значит. Тот объяснил ему, в
чем дело. Скоро в эту комнату вошла императрица Мария Фёдоровна, держа за руку
Наследника престола, нынешнего Государя (Александр Николаевич), и в
сопровождении императрицы Александры Фёдоровны. - Следуй за нами, Сергей Ильич,
- сказала она моему отцу.
Здесь я должна исправить ошибку, вкравшуюся в
"Записки" графа Комаровского (Евграф Федотович), который говорит, что
Карамзин был в это время один в кабинете с императорской фамилией.
Я полагаю, что ошибка графа Комаровского произошла от того,
что отец мой имел сходство с Карамзиным в росте. И он, и отец мой неоднократно
входили в ту комнату, где находились обе Императрицы с Государем Наследником. В
кабинете, куда удалилась Императрица с семейством, остались с ними только мой
отец и генерал Мердер (Карл Карлович), воспитатель Великого Князя (Александр
Николаевич).
Сначала императрица Александра Фёдоровна была очень
расстроена и очень много плакала. Вдовствующая Императрица утешала ее, как
могла. Время длилось, было уже поздно. Государю Наследнику захотелось кушать, и
Он начал жаловаться на голод. Батюшка принес Ему с кухни котлетку, усадил Его
за стол, снял с Него гусарский ментик и хотел снять с Него саблю, чтоб Ему было
покойнее сидеть; но Он ударил по эфесу и сказал: - Этого Я никому не отдам.
Между тем приходили разные вестники с площади. Наконец
явился посланный от Государя объявить императрице Марии Фёдоровне, что, истощив
все средства кротости и убеждения, он должен будет приказать палить из пушек,
но что он надеется, что достаточно будет одного или двух выстрелов. Это так ее
поразило, что батюшка думал, что с нею сделается апоплексический удар.
Она всплеснула руками и вскричала: - Боже мой, до чего я
дожила! Сын мой всходит с пушками на престол! Тут уже императрица Александра
Фёдоровна стала за нею ухаживать. Между тем Наследник (ему было тогда только
семь с половиной лет), стоявший на окне, закричал: - Я вижу, папа едет! Вскоре
прибыл Государь, и произошла самая трогательная сцена. Все бросились друг к другу
в объятия и потом пошли в церковь служить благодарственный молебен, который
весь простояли на коленях, в слезах. После сего уже последовала присяга.
Когда государь Николай Павлович приехал на коронацию, он
говорил с батюшкой о печальном происшествии 14 декабря и о том, как должно
воспитывать детей в таких правилах, чтобы не могло чего-либо подобного
случиться. Батюшка говорил: - Позвольте заметить вашему величеству, что большая
часть молодых людей, замешанных в этой истории, - ваши воспитанники, а не наши.
Так он оставался всегда верен своему откровенному характеру.
Еще одна черта или две обрисуют его характер. Государь в этом разговоре упрекал
моего отца за то, что он не принял выбора в губернские предводители дворянства,
а отговорился довольно преклонными летами: - Если такие люди, как ты,- сказал
Государь, - не будут мне помогать, то, что я могу сделать один?
Великая княгиня Елена Павловна, во время пребывания своего в
Москве, оскорбила моего отца тем, что не приняла его в частной аудиенции, как
двух князей Голицыных (князя Сергея Михайловича и князя Дмитрия Владимировича)
и графа Петра Александровича Толстого, а вышла к нему в общую залу и начала
говорить с ним по-французски, забыв, что он не знал этого языка.
Однако же, спохватившись, она в другой раз пригласила его и
меня в свой кабинет и тут, с намерением, или без намерения, сказала моему отцу:
- Я теперь много узнала России (она только что возвратилась из путешествия во
внутренние губернии). Я знаю, - продолжала она, - что такое "подвода"
и "постой". Как странно, что матушка (вдовствующая императрица Мария
Федоровна), жившая более пятидесяти лет в России, совсем ее не знала".
- Это вероятно, - отвечал мой отец, которого она кольнула в
самое больное место, - потому, что тогда не так часто разъезжали по России и
берегла народ, для которого эти вояжи всегда обременительны. Мне было очень
совестно; но батюшка, не дождавшись ее разрешения, откланялся, говоря, что он
не хочет более обременять ее своим присутствием, так как, живя давно вдалеке от
двора, он забыл, как должно обращаться с высокими особами.
Она погрозила ему пальцем и сказала: "вы меня не
любите", и потом объявила, что она едет на другой день в 9 часов. Несмотря
на этот намек, отец не поехал ее провожать.
Впоследствии она не знала, как загладить свою вину, и
пригласила моих родителей к себе обедать в кабинет, где был только ее брат (?)
и даже не служили люди, а входили только по звонку, так как разговор шел
по-русски, то есть в самую дружескую короткость.
Раз, когда Александр Павлович стал шутить с батюшкой в
довольно нескромных словах, отец мой сказал ему: - Это с вашей стороны тем
хуже, что я не могу требовать от вас удовлетворения, как бы поступил с частным
человеком. Это несообразно с обычной деликатностью вашего характера.
Так люди того века, привязанные всем сердцем к царскому
семейству, умели совсем тем держать себя не подобострастно, но с достоинством.
Отца моего любила царственная семья, может быть, еще более потому, что уважала
его и остерегалась его чем-нибудь обидеть, зная между тем, что он душой был ей
предан.
Конечно, и тогда было много льстецов и людей
подобострастных, но все- таки обхождение с царями и их семейством было
свободнее и благороднее. Краткое царствование Павла Петровича не успело
испортить духа, влитого в нацию Екатериной.
Император Александр Павлович ждал приезда прусского короля
(Фридрих Вильгельм III). Ему хотелось, чтобы к приезду, до которого оставалось
не более двух недель, была приготовлена карета à la Daumont, экипаж, где правят
с коня (эту упряжку (четыре лошади без дышл и два форейтора) ввели в моду в
эпоху реставрации герцог Домон (или точнее Д'Омон)).
Император обратился с приказанием насчет такого экипажа к моему отцу. Батюшка отвечал, что в такой короткий срок этого сделать невозможно. Государь тогда сказал, что нельзя ли сделать такой экипаж из обыкновенной кареты, отпилив у нее козлы.
Батюшка отвечал, что и это невозможно. - Ты все говоришь невозможно,
но, наверное моему отцу не посмел бы сказать. Отец мой на это сказал: - Разве
вы желали бы, чтобы вас обманывали также как и вашего батюшку?
- А как же его обманывали, - расскажи!
- Однажды император Павел Петрович, - отвечал мой отец, -
отдал приказание, чтоб его золотая карета на другой день была синей. В
угождение Государю, было решено перекрасить эту карету. К счастью, был мороз, и
краска держалась: на утро подали эту карету Государю, и он остался доволен. Но
в течение его прогулки солнце пригрело краску, она растаяла, и карета сделалась
из синей полосатою. Государь видел это, но, тем не менее, остался доволен, что
исполнили его приказание.
Император Александр Павлович, выслушав этот рассказ, сказал:
- Нет, я не желаю, чтобы меня также обманывали.
У матушки моей был танцевальный учитель ДелёкА. Раз он
приехал весь в грязи и рассказал, что он встретился с императором Павлом
Петровичем. Так как было очень грязно, то он не сошел с дрожек, а только стал
на подножку. Тогда Государь, прогневавшись, велел его, одетого в белых чулках,
водить по луже.
Раз император Александр Павлович шел по дворцовому коридору,
и лакей, бежавший с каким-то приказанием, наткнувшись, толкнул его. Государь
начал уже гневаться, когда Александр Львович Нарышкин развеселил его шуткой,
сказав, что всего досаднее, что этот человек испортил русскую пословицу:
"У страха глаза велики". Раз государь Александр Павлович спросил за
обедом: - Когда же, Сергей Ильич, я буду у тебя обедать? - Когда я не буду жить
в казармах, отвечал отец.
С начала царствования своего Александр Павлович чрезвычайно
любил моего отца, ласкал его, беспрестанно брал его с собою в коляску и
приказал ему приезжать без зова обедать, когда ему вздумается. Но скоро,
благодаря прямому и откровенному своему характеру, отец потерял этот фавор.
Однажды Государь смотрел в лорнет на хорошенькую горничную Императрицы (здесь
Елизавета Алексеевна).
- Посмотри, как она мила, - сказал он отцу.
- С тех пор, как я женат, - отвечал отец, - я перестал
заглядываться на хорошеньких. С этого дня Государь уже не приглашал его в свою
коляску. Тогда отец еще не знал, что Государь имел некоторое право поступать
иначе.
Комментариев нет:
Отправить комментарий