Подвиг графа Бориса Петровича Шереметева (рассказ к истории его жизни, как пример его храбрости и любви к солдату)
Перевод с французского
Вот маленькая картина, писанная в то время, когда войско было на Пруте, по поводу одного личного действия моего покойного моего отца. Если вы найдете приличным, можно было бы прибавить этот рассказ к истории его жизни, как пример его храбрости и любви к солдату.
Армия была снабжена рогатками, так как принуждены были их употреблять в эту войну (здесь русско-турецкая война 1710-1713). Один отряд, вступил в рукопашный бой с неприятельским отрядом, в виду всей армии. Мой отец увидел солдата, который отделился от своих товарищей и которого один турок, собирался убить саблей сейчас же.
Он велел открыть загородку, один бросился к нему на помощь, убил турка из пистолета, поймал лошадь, которую подарил императрице Екатерине, a себе на память оставил джигита (?), который и сегодня находится в моей рюсткамере (здесь собрание оружия).
Под этой картиной находится точное описание сил обеих армий, сделанное на месте (отсутствует), так же как и портрет моего отца, который очень похож: платье совершенно такое как то, которое было на нем надето и лошадь той же масти, как та, на которой он ездил.
Я слышал, что даже Петр I находил, что мой отец слишком подвергался опасности и приказал вперед не пускать его за рогатки.
(копия с рассказа графа Петра Борисовича Шереметева, им доставленная историку Миллеру (здесь Герхард Фридрих Миллер (Фёдор Иванович Миллер)) и хранящаяся в Московском архиве министра иностранных дел).
Подвиги русских солдат в царствование императора Александра I
Между многими примерами, означающими непоколебимую приверженность Российских воинов к своему Отечеству, поступок Азовского мушкетерского полка унтер-офицера Старичкова, являет доказательство, сколь свято почитают они верное исполнение своих обязанностей и при виде даже приближающейся смерти.
Старичков, находясь в сражении противу французских войск, носил знамя своего полка и когда, покрытый ранами, в ослаблении сил, увидел уже неизбежную потерю оного, то решился снять с древка и сохранить при себе. После сего взят он был неприятелем в плен, в коем сберегал знамя до того времени, пока не почувствовал последних минут своей жизни. Тогда, призвав к себе бывшего с ним Бутырского мушкетерского полка рядового Чуйку, умолял он его беречь при себе до возможного случая и доставить своему полку. Приняв уверение своего товарища, что он в точности исполнит таковое верное поручение, Старичков со спокойствием духа вскоре умер.
Рядовой Чуйка с равным усердием тщился скрывать знамя и, наконец, сей священный залог единодушия верных и храбрых воинов вручил отъезжающему из Брюна Бутырского мушкетерского полка подполковнику Трескину, который представил оное начальству.
Его Императорское Величество, в награду такового похвального их поступка, всемилостивейше повелеть изволил семейство унтер-офицера Старичкова призреть прилично состоянию оного, а рядового Чуйку произвести в унтер-офицеры. (Выписано из дел Московского отделения общего архива Главного Штаба, опись 152, кн. 476-й, № 250-й по военно-походной канцелярш. Помечено: 4 марта 1806 года, к Аустерлицкой кампании).
Лейб-кирасирского Его Императорского Величества полка рядовой Сидор Годун, 14-го декабря 1806 года, во время сражения при Пултуске, когда под ним была убита лошадь, схватя неприятельское ружье, заколол ружьем несколько человек и освободился тем от неприятелей. Награжден за сей подвиг знаком отличия Военного ордена (Списки, ч. 2, стр. 102).
Рядовой Михаил Кудря, 1806 года декабря 17, под селением Новой-Весью, двух неприятельских гусар саблею изрубил и трех лошадей из карабина убил и одного француза взял в плен, которого со всеми вещами представил к генералу Дохтурову. 1807 г. марта 14 храбро поступал против неприятеля под местечком Ортельсбургом, где и ранен пулею. Награжден за храбрость тем же знаком. (Там же, стр. 339).
Изюмского гусарского полка вахмистр Макар Курочкин, 25 января 1807 года, во время сражения с французами под деревнею Гоф, срубил семь человек драгунов и взял в плен офицера.
Того же полка квартирмистр Юрий Лявданский, 3 февраля 1807 г., при деревне Менсеельд, был в охотниках, ободряя своих товарищей и, заскакав во фланг неприятельскому отделению, отрезал оное, перерубил многих и взял в плен 15 человек.
Того же полка унтер-офицер Сергей Дудников, 26 января 1807 г., под городом Прейсиш-Эйлау, когда генерал-майор Барклай-де-Толли был ранен, с особенным рвением и рассудительностью, посадя генерала на свою лошадь, вывез его с места сражения и тем спас жизнь его. Все трое награждены за подвиги их такими же знаками. (Там же, ч. 2, стр. 106, 108 и 109).
Низовского мушкетерского полка фельдфебель Петр Сонцев, 14 июня 1808 г., когда услышал, что началось сражение, будучи неустрашим и рачителен к службе, выпросился на место битвы и, придя туда, собрав к себе некоторую часть расстроенных охотников, с отличною храбростью способствовал прочим сотоварищам поражать неприятеля и отбил храбрым и мужественным своим поступком с тою частью охотников захваченных неприятелем в плен передового нашего пикета пять человек рядовых и во всё время сражения находился впереди, обороняя от неприятеля и поощряя товарищей своих. За сии подвиги Сонцев награжден тем же знаком отличия. (Списки, ч. 6, стр. 291).
Лейб-гвардии гусарского полка унтер-офицер Тихон Резников, в 1807 году, находясь в фланкерах (здесь: всадник в рассыпном строю), по окончании сражения при городе Фридланде, присоединяясь к эскадрону, нашел оставленную без людей и лошадей нашу батарейную пушку, от которой отогнав трех неприятельских стрелков, уведомил немедленно командовавшего батареею л. гв. артиллерийского батальона штабс-капитана князя Абамелика, от коего получил для спасения той пушки одного фейерверкера (здесь: зажигающий), двух рядовых и 6 лошадей, перевез оную чрез реку при совершенной опасности, когда уже с одной стороны мост был зажжен. За cиe отличие получил знак Военного ордена. (Списки, ч. I, стр. 15).
Углицкого мушкетерского полка рядовые: Петр Казачок, Степан Семенов и Иван Антонов, 1807 г. января 22, у препятствий неприятелям переправы чрез реку Алле, при деревне Берфид, примером своим ободрили товарищей и с ними вместе с отличною храбростью, против моста, поражая неоднократно усиливающихся неприятелей, воспрепятствовали их намерению; а 26 и 27 числа, при Прейсиш-Эйлау были в охотниках и, не взирая на опасность, выгнали неприятеля из деревни и удачно совершили начальническое повеление.
Того ж года мая 24, при деревне Шарних, увидя неприятельскую многочисленную колонну, при неустрашимом стремлении, напав с товарищами, истребили оную поражением штыков и способствовали взять в плен одного генерала, одного штаб, четырех обер-офицеров и ста пятидесяти человек нижних чинов; а 29 и 30 числа, в генеральном сражении под Гейльсбергом, были в охотниках и удержали на правом фланге неприятельское стремление на наши батареи, отразили оное с отличною храбростью и за сии подвиги награждены знаками Военного ордена. (Списки, ч. 10, стр. 443-445).
Во время сильной пальбы с крепости Свеаборга один брандскугель (зажигательный снаряд корабельной гладкоствольной артиллерии), пущенный неприятелем с крепости, проломил в действующей против оной, в ночь, нашей подвижной полевой батарее зарядный ящик, наполненный боевыми зарядами, начиненный бомбами и брандскугелями, в самом том месте, где находилась кипа пакли.
Генерал от кавалерии Тормасов донес, что 28 июля 1811 года неприятельская партия до 500 человек, ворвавшись в Карабаг, одной частью напала на казачий пост, огражденный плетнем, осыпанным землею, в котором находились только три казака и четыре татарина.
(Сражение между французской армией под командованием Наполеона и русской армией под командованием генерала Л. Л. Беннигсена. Битва завершилась поражением русской армии и привела к скорому подписанию Тильзитского мира)
Шавли, 20 июня 1807 г.
Государыня, я имел счастье получить три письма от вашего императорского величества от 1, 2 и 5 июня. Первое я получил в Юрбурге, второе в Таурогене, а последнее сегодня вечером здесь в Шавлях.
Оставляя Тильзит, я пожелал увидеться с генералом Эссеном (Петр Кириллович), не покидавшим постели вследствие своей раны. Тут сказали мне, что великий князь (Константин Павлович) внезапно вернулся. Это меня встревожило, и я тотчас же к нему отправился; он сообщил мне, что доехав до Инстербурга, он уже потерял возможность соединиться с армией, так как французы опустошали окрестности и что он вернулся в Тильзит, чтобы там ожидать событий.
Я приехал в Юрбург на другой день довольно рано. Мост на Немане, сделавшийся необходимым по трудным обстоятельствам настоящего времени, чтобы служить сообщением с главным убежищем для наших войск и, в особенности для наших раненых, был еще не готов и не мог быть готов скорее, как через пятнадцать дней, хотя государь, сознавая всю необходимость этого моста, сам приказал его построить в конце зимы.
Четыре плохих парома служили единственным средством переправы через реку и конечно не были достаточны для множества людей, нуждавшихся в перевозе. Весь прусский берег был загроможден нашими ранеными всех чинов, прибывшими из-под Фридланда: одни лежа неподвижно на повозках, другие пешком, они прибывали сюда постоянно в течение нескольких дней, и большая часть их принуждена была, без всякой помощи и защиты от солнечного зноя и ночного холода, ждать целые дни, пока их перевезут в Юрбург, лежащий на другом берегу Немана.
Юрбург небольшой городок, не мог вместить всех наших раненых: так заметно число их возрастало. Комендант принужден был по мере их прибытия размещать их в соседних деревнях. Я говорил с полковниками и офицерами главного штаба, лежавшими на телегах среди городских улиц; им со времени битвы еще не были сделаны перевязки, хотя многие из них получили весьма опасные раны.
Все они, а особенно небогатые офицеры, жаловались, что им не выдано за две трети их скромное жалованье и что у них нет ни гроша в кармане, чтобы купить кусок хлеба. Все говорили, что в армии недостаточно медиков и что двух или трех хирургов, бывших в Юрбурге, слишком мало по числу больных, которые требуют перевязи и леченья.
Все единодушно обвиняли Беннигсена в том, что он проиграл битву при Фридланде и погубил наши лучшие войска вследствие своих дурных распоряжений, несообразных с самыми основными правилами военного искусства.
Наша армия имела позади себя реку и город, а спереди лес, скрывавший батареи неприятеля и действительные его силы. Наши выстрелы или вовсе не доставали до неприятеля или делали ему мало вреда; когда же они перемежались, неприятель громил нас рикошетными пулями и батареями, на которых, как говорят, были даже осадные орудия.
Беннигсен долго полагал, что он имеет лишь перестрелку с двенадцатитысячным корпусом; но французская армия, скрытая лесом, постоянно подкрепляла сражавшиеся войска свежими силами и принудила нас наконец, уступить ей победу.
Что бы ни говорили официальные донесения, но наши раненые утверждают, что поражение наше было полное и что мы должны были потерять убитыми и ранеными около 20000 человек.
Беннигсен же определяет нашу потерю только в половину; но он сознается однако, что у нас было почти столько же, если не более мародеров.
Я туда приехал в лодке, экипажи же свои должен был оставить по ту сторону Немана, и они прибыли только ночью. Е. и. величество, государь император (Александр I), был проездом в Юрбурге в то время, как я приехал: потому что, узнав в Олитте о Фридландской битве, он успел только осмотреть два полка из дивизии Лобанова и поспешил прибыть в Тауроген, чтоб быть ближе к театру войны.
При свидании с государем в Юрбурге, я получил от него приказание следовать за ним в Тауроген; приехав на третий день рано утром в Тауроген, я с удивлением узнал, что лошади для государя были уже готовы и что он едет в Шавли, где к нему должен присоединиться король Прусский.
Наша армия перешла мост на Немане близ Тильзита, и сжегши его, стала на другом берегу реки. Но быстрота Бонапарта так велика, что он уже в Тильзите со всеми своими силами и поместился в том самом доме, который занимал государь. Многие из его корпусов выступили вперед на разных пунктах даже до Немана, и между прочим, как говорят, до Кедуллена, лежащего против Юрбурга, который остается без всякой защиты, а между тем в настоящее время служит убежищем всех наших, раненных в гибельный Фридландский день.
В царствование Александра Павловича, после Отечественной войны, начало в Костенецком сильно проявляться чувство национального достоинства и с тем вместе, увеличилось нерасположение к "русским иностранцам", которые с давних времен вторглись в нашу высшую иерархию, и занимая высокие должности, покровительствовали своим одноземельцам, пренебрегали русскими и часто вовсе незаслуженно, получали награды и милости пред ними.
Известен анекдот про Ермолова, который будто бы, когда государь Александр Павлович, желая его наградить за что-то, спросил, какую бы он желал получить награду, отвечал: Государь, сделайте меня немцем! Давая знать этим, что стоит только быть немцем, так все награды посыплются уже сами собой.
Но эту ненависть к немцам, или вообще к иностранцам, никто не питал в такой высокой степени, как генерал Костенецкий, который, по пылкости своего характера, никак не мог скрывать такого своего к ним нерасположения, и очень часто его обнаруживал иногда к лицам, гораздо выше его стоящим по службе, а это и было причиной, что служебная его карьера тянулась очень медленно: его обходили чинами, орденами, и только что терпели на службе.
Еще в 1812 году он был уже генерал-майором, командовал всей артиллерией гвардейского корпуса, но по окончании войны, оставался все время в том же чине и только государь Николай Павлович произвел его в генерал-лейтенанты.
Он имел орден Владимира II степени, и когда за какое-то отличие следовало наградить его высшим орденом или чином, то ему, как в насмешку, дали в другой раз тот же самый орден. Так что он и в титуле своем именовал себя кавалером ордена Владимира 2-й степени двух пожалований, - случай едва ли ни единственный в летописях нашей армии и после командования гвардейской артиллерией сделали его бригадным командиром полевой пешей артиллерии...
Чувствуя себя недостойно гонимым по службе, Костенецкий не мог равнодушно сносить нерасположения начальства, но по своему упрямому характеру, а также и по сознанию собственного достоинства, он не только не старался пред ним смириться, но при всяком случае, где только он чувствовал себя правым, никому не спускал и ни пред кем не унижался.
В то время начальником артиллерии I-й армии был князь Яшвиль (Лев Михайлович), татарин по происхождению. Уже одного только не русского происхождения князя Яшвиля было достаточно, чтобы возбудить к себе нерасположение генерала Костенецкого, но и, кроме этого, князь, как говорят, был недальнего ума, в артиллерии понимал очень немного, требовал исполнения одного только артиллерийского устава, и поэтому он очень не одобрял все нововведения Костенецкого, которые последний вводил в пешем артиллерийском ученье.
И вот из-за этих-то разных взглядов на артиллерийскую службу, между Костенецким и Яшвилем родилась непримиримая вражда. Не проходило ни одного смотра без того, чтобы князь не наговорил Костенецкому своих начальнических замечаний и распеканий, и чтобы Костенецкий ни отвечал ему или доказательствами своей правоты, или же разными колкостями и шутками, обнаруживавшими незнание Яшвиля.
Такие неприязненные отношения между князем Яшвилем и генералом Костенецким, между начальником и подчиненным, разумеется, не могли нравиться высшему начальству, и эти лица, будучи расположены к тому и другому, старались их примирить.
Однажды, бывший тогда главнокомандующим первой армии граф Остен-Сакен, на обеде у себя, на котором был и князь Яшвиль и генерал Костенецкий, начал склонять их к миру и уговаривать Костенецкого оставить свое нетерпимое в службе неуважение в начальнику. Когда Костенецкий привел в свое оправдание такие доказательства, с которыми нельзя было не согласиться, то Сакен сказал ему:
- Все это, положим, справедливо, генерал, но я вас прошу, оставьте все эти неприятности для меня, если вы меня любите, помиритесь с князем!
- Да кто вам сказал, в. с., - возразил Костенецкий, - что я вас люблю? Я вас терпеть не могу!
- Как, генерал, - воскликнул удивленный Сакен. - Да за что же вы меня не любите?
- Да вы же немец! - отвечал Костенецкий. Тем и кончилось это примирение.
Наконец, ненависть Костенецкого к князю Яшвилю дошла до крайнего предела и кончилась вот таким происшествием. Князь Яшвиль приехал сделать смотр бригаде Костенецкого и для этого с вечера был отдан приказ, чтобы завтрашний день, во столько-то часов, бригада собралась бы для смотра на таком-то месте.
В назначенный час князь Яшвиль выезжает на указанное место и не видит ни одной пушки и ни одного артиллериста!.. Удивленный этим, он посылает адъютанта к генералу Костенецкому спросить, что это значит? Почему до сих пор не явилась на смотр бригада? Адъютант приезжает к генералу Костенецкому, говорит ему, что до сих пор нет бригады на плацу, что князь очень сердится, и что он приказал ему спросить у его превосходительства, - что это значит?
- Скажите князю, - отвечал Костенецкий, - что бригада скоро явятся на смотр, а я не могу, мне некогда: я сейчас иду в церковь править молебен об изгнании из России последних татар! Адъютант передал ответ Костенецкого князю Яшвилю.
После такой выходки Костенецкий был удален от командования артиллерийской бригадой с оставлением по артиллерии, и в продолжение всего царствования Александра Павловича не получал уже никакого служебного назначения.
Костенецкий жил большей частью в Петербурге. По вступлении на престол Николая Павловича, в день 14-го декабря, генерал явился на Сенатскую площадь. Все время находился при государе, и говорят, первый посоветовал употребить в дело пушки.
При общих наградах, по случаю восшествия государя на престол, Костенецкий был пожалован чином генерал-лейтенанта, но долго и от Николая Павловича не получал никакого командования. Наконец, в 1831 году он был назначен начальником артиллерии отдельного кавказского корпуса, но не успел воспользоваться этим лестным для него назначением. 6-го июля 1831 года он умер в Петербурге от холеры.
С тревожным, болезненным чувством смотрел всякий из нас на грозные французские и английские батареи, безустанно посылавшие один выстрел за другим на Севастопольские бастионы. За все три дня последнего бомбардирования, неприятелем было выпущено до 150000 артиллерийских снарядов; если прибавить к этому штуцерные пули, то невольно содрогнешься при мысли о той массе свинца и чугуна, которая ежеминутно лилась на Севастополь и одну за другою вырывала целые тысячи из рядов его защитников.
Нечто более ужасное, более адское, трудно себе представить. На каждом шагу видно было, как здоровые солдаты, несшие раненых товарищей (мертвых уже не подбирали), падали вместе с носилками, подкошенные вражескими бомбами, ядрами и пулями; отовсюду слышались стоны и вопли раненых, отзвуки от падения тел убитых. Все это смешивалось с грохотом пушек, с ружейными выстрелами, с криками и возгласами отдаваемых приказаний. Это была развернувшаяся картина всеобщего разрушения, людских страданий и скорбей, над которой спускался, в быстром полете, ангел смерти.
Около 11-ти часов неприятельский огонь стал утихать, делался реже и реже, а с тем вместе началось, между траншеями и контр-апрошами, движение войсковой массы к укреплениям города. Маневр этот уничтожал всякое сомнение в дальнейших намерениях осаждавших, а через несколько минут после полудня сигнальный телеграф оповестил о начале штурма.
Коляска главнокомандующего была мигом подана, и Горчаков (Михаил Дмитриевич, руководил обороной Севастополя с февраля по август 1855 года), с генералом Коцебу (Павел Евстафьевич), быстро направились по дороге в Севастополь; за ними двинулась и вся свита. Невольно сжалось сердце, не смотря на ожидания всего худшего, когда, подъезжая к Северной стороне, мы увидали на Малаховом кургане развевавшийся флаг французского полка полковника Мак-Магона.
Мы ждали всего, но не думали, чтобы первым досталось в руки врагов священное для нас место геройской кончины Корнилова, Нахимова и Истомина, этих героев-бойцов за спасение Севастополя.
Впоследствии узнали мы о подведенной неприятелем под ров мине, разрушившей вал и завалившей ров землею, по которой легко уже было добраться внутрь укрепления, о геройской, полной самозабвения, защите Модлинским полком Корнилова бастиона (Полковник Аршеневский (Николай Алексеевич) погиб в рукопашном бою при штурме 27 августа, вместе со всеми батальонными и ротными командирами, всеми фельдфебелями и большей частью личного состава; остаток полка в количестве 114 человек вырвался из окружения под командованием контуженного прапорщика), о ране Хрулева, о пленении генерала Вуссау.
- Отовсюду штурм отбит за исключением Малахова, но и оттуда можно вытеснить французов, - успокоительно донес начальник Севастопольского гарнизона, граф Остен-Сакен, встретивший князя Горчакова на мосту. У Николаевского укрепления стоял начальник штаба гарнизона, князь Виктор Васильчиков.
- Неприятеля можно выбить с Малахова кургана, - не то спросил князя Васильчикова, не то утвердительно проговорил главнокомандующий (Горчаков).
- Да, можно, пожертвовав еще десятью тысячами, - отвечал князь Васильчиков со своим обычным невозмутимым хладнокровием и ни перед чем не останавливавшейся прямотой.
Князь Горчаков задумался. Молча, вышел из коляски и пошел к Николаевскому укреплению, где занял одну комнату и куда тотчас позвал князя Васильчикова. Что же касается до начальника главного штаба, то он, узнав, что племяннику его, лейтенанту (кажется) Коцебу, оторвало обе ноги, впал в уныние и никакого участия в дальнейших распоряжениях в этот день не принимал.
Вскоре к главнокомандующему был потребован состоявший при нем П. К. Меньков, а затем и находившийся при главной квартире, адъютант военного министра, князь Анатолий Барятинский, который в тот же день отправился в Петербург с донесением Государю (Александр II) об очищении южной части Севастополя и о причинах, вызвавших такое решение.
Во время сильной пальбы с крепости Свеаборга один брандскугель (зажигательный снаряд корабельной гладкоствольной артиллерии), пущенный неприятелем с крепости, проломил в действующей против оной, в ночь, нашей подвижной полевой батарее зарядный ящик, наполненный боевыми зарядами, начиненный бомбами и брандскугелями, в самом том месте, где находилась кипа пакли.
Окружающие оный артиллеристы ожидали, что ящик сей будет взорван и следствия, от того произойти могущие, нанесут вред для всей батареи; но в самое то время бомбардир 17-й бригады Иван Федотов, с полною неустрашимостью, кинулся на ящик, сорвал паклю с брандскугелем и, опасаясь какого-либо вреда от загоревшегося ящика, поспешно с оным отъехал в отдаленное место, а чрез cиe спас людей и самые снаряды.
Государь Император всемилостивейше пожаловать соизволил оного бомбардира знаком отличия Военного ордена, фейерверкером 1-го класса и пятьюстами рублей, с выдачею о сем отважном действии печатного листа за подписью всех присутствующих Государственной Военной Коллегии и за печатью ее. (Из Высоч. ук. 25 марта 1808 г.).
1808 года, в июне месяце, в Шведской Финляндии, пригород Kyопио, когда неприятель, ретируясь чрез реку, повредил мост для воспрепятствования преследовать его нашему отряду: то четыре человека рядовых лейб-гренадерского полка, бросаясь в воду и вынув из оной перекладины моста, обратно на оный положили и тем способствовали отряду переправиться чрез реку. Награждены знаками отличия Военного ордена. (Списки, ч. 9. стр. 4, об отличившихся в Финляндскую кампанию).
Одесского мушкетерского полка рядовой Жорносек в Молдавской армии, стояв на часах у моста Гирсова через Дунай, усмотрел, пополудни в 10-ть часов, приплывших к мосту из Силистрии на лодке двух Турок и двух Молдаван, окликал их и получил отзыв, что они христиане; но Жорносек, не взирая на то, ударил штыком в лодку и опрокинул ее. Два неприятеля утонули, а одного Турка и одного Молдаванина успел он вытащить и, отобрав отысканные у них письма из Силистрии в Браилов, все то представил по команде.
1808 года, в июне месяце, в Шведской Финляндии, пригород Kyопио, когда неприятель, ретируясь чрез реку, повредил мост для воспрепятствования преследовать его нашему отряду: то четыре человека рядовых лейб-гренадерского полка, бросаясь в воду и вынув из оной перекладины моста, обратно на оный положили и тем способствовали отряду переправиться чрез реку. Награждены знаками отличия Военного ордена. (Списки, ч. 9. стр. 4, об отличившихся в Финляндскую кампанию).
Одесского мушкетерского полка рядовой Жорносек в Молдавской армии, стояв на часах у моста Гирсова через Дунай, усмотрел, пополудни в 10-ть часов, приплывших к мосту из Силистрии на лодке двух Турок и двух Молдаван, окликал их и получил отзыв, что они христиане; но Жорносек, не взирая на то, ударил штыком в лодку и опрокинул ее. Два неприятеля утонули, а одного Турка и одного Молдаванина успел он вытащить и, отобрав отысканные у них письма из Силистрии в Браилов, все то представил по команде.
В письмах сих содержалось удостоверение, что Турки сделают всевозможное покушение к преподанию помощи Браиловской крепости. Оный Жорносек, как исполнивший прямой долг Русского солдата, произведен в унтер-офицеры, и выдано ему из кабинета Его Величества сто рублей. (Из Высоч. повелений 17 января 1810 года).
Возвратившийся из плена от шведов Пермского мушкетерского полка рядовой Афанасий Дорохов, представил Абовскому коменданту Ставракову артельных денег 200 р. ассигнациями и принадлежащих подпоручику Куроедову, два червонца и два рубля серебром, кои были вверены ему от роты, и он, будучи в плену, сохранил их.
Возвратившийся из плена от шведов Пермского мушкетерского полка рядовой Афанасий Дорохов, представил Абовскому коменданту Ставракову артельных денег 200 р. ассигнациями и принадлежащих подпоручику Куроедову, два червонца и два рубля серебром, кои были вверены ему от роты, и он, будучи в плену, сохранил их.
По таковому примерному его поступку, Его Императорскому Величеству весьма приятно было усмотреть новый опыт нравственной правоты и честности, издревле укоренившихся в верных его подданных, и всемилостивейше указано: артельные деньги отослать в Пермский полк, а Дорохову выдать в награду из кабинета 300 р. ассигнациями. (Из Высочайших указов 21 февр. 1810 года).
6-го числа июля 1810 года, толпа Турок, собравшихся в лесах силистрийских, сделала нечаянное нападение в тесной дефилее на команду, провожавшую в Базарджик выздоровевшие нижние чины. По долгом и упорном сопротивлении, офицеров израненных и несколько рядовых было убито; но 32-го егерского полка рядовой Василий Пестряков, исполненный храбрости и отваги, с 43-мя человеками приверженных к нему сотрудников, заступил на место начальника, пробиваясь сквозь толпы неприятельские, поражал их и, нанеся последний удар, вселил ужас и принудил Турок обратиться в бегство.
6-го числа июля 1810 года, толпа Турок, собравшихся в лесах силистрийских, сделала нечаянное нападение в тесной дефилее на команду, провожавшую в Базарджик выздоровевшие нижние чины. По долгом и упорном сопротивлении, офицеров израненных и несколько рядовых было убито; но 32-го егерского полка рядовой Василий Пестряков, исполненный храбрости и отваги, с 43-мя человеками приверженных к нему сотрудников, заступил на место начальника, пробиваясь сквозь толпы неприятельские, поражал их и, нанеся последний удар, вселил ужас и принудил Турок обратиться в бегство.
Главнокомандующий Задунайскою армией (Багратион), одобряя столь отличный успех Пестрякова, произвел его в унтер-офицеры, а Государь Император к достойнейшему награждение оного Пестрякова пожаловал прапорщиком и на экипировку ему 150 рублей. (Из приказа военного министра 4 августа 1810 года за № 41).
В 5-й день сентября 1810 года, на границе Карталинии (?), Российские войска над 10-титысячным корпусом Персиян и Турок одержали победу таким образом. Два батальона 9-го и 15-го егерских полков, с двумя легкими орудиями и частью казаков, пролетели обширный неприятельский лагерь от одного конца до другого.
Устрашенные Персияне и Турки, без оружия и одежды, спасались бегством и бросались стремглав в глубокий каменистый ров. Весьма богатый лагерь достался в добычу победителям: все оружие, множество лошадей, лучшие драгоценности, золото и серебро разделено между нижними чинами.
В 5-й день сентября 1810 года, на границе Карталинии (?), Российские войска над 10-титысячным корпусом Персиян и Турок одержали победу таким образом. Два батальона 9-го и 15-го егерских полков, с двумя легкими орудиями и частью казаков, пролетели обширный неприятельский лагерь от одного конца до другого.
Устрашенные Персияне и Турки, без оружия и одежды, спасались бегством и бросались стремглав в глубокий каменистый ров. Весьма богатый лагерь достался в добычу победителям: все оружие, множество лошадей, лучшие драгоценности, золото и серебро разделено между нижними чинами.
Таковой необычайный подвиг обратил на отличившихся воинов особенное благоволение Его Императорского Величества, что послужит примером потомству: ибо усердие, храбрость и труды заменяют число войска и торжествуют над многочисленнейшим неприятелем. (Из приказа военного министра 22 Октября 1810 года за № 64).
Волынского уланского полка товарищ Лисовский, во время бомбардирования крепости Брегово, возвращаясь из отдаленных эскадронов, встретил один семь человек Турок, выехавших из крепости с намерением при темноте ночи проехать скрытно и спастись от предстоявшей им общей гибели.
Волынского уланского полка товарищ Лисовский, во время бомбардирования крепости Брегово, возвращаясь из отдаленных эскадронов, встретил один семь человек Турок, выехавших из крепости с намерением при темноте ночи проехать скрытно и спастись от предстоявшей им общей гибели.
Лисовский решительно бросился с саблею на первых с ним встретившихся с большим криком, умышленно призывая на помощь товарищей, хотя близ него никого не находилось, нанес Туркам удары, и устрашенные Турки, слезши с лошадей, на коленях пред одним храбрым Лисовским просили пощады; но он приказал им на молдаванском языке сложить с себя оружие, следовать за ним пешком и всех привел в лагерь своими пленными.
Сему неустрашимому воину, в награду за таковой подвиг, отданы все лошади и оружие, отобранное у тех пленных; а Его Императорское Величество произвел его в юнкера и пожаловал знак отличия Военного ордена. (Из приказа военного министра 26 октября 1810 года за № 65).
Генерал от кавалерии Тормасов донес, что 28 июля 1811 года неприятельская партия до 500 человек, ворвавшись в Карабаг, одной частью напала на казачий пост, огражденный плетнем, осыпанным землею, в котором находились только три казака и четыре татарина.
При нападении три татарина, перескочив за редут, передались неприятелю, а Донского Попова 16-го полка приказный Терехов, казаки Чукарин и Ушаков и один Елисаветпольской татарин решились защищаться. Неприятель, после многих угроз, троекратно делал приступ к редуту и даже лез на вал, но со всеми усилиями и многолюдством не мог преодолеть храбрых и, видя урон ему нанесенный, отступил и ушел, оставив на месте два ружья с убитых.
Его Императорское Величество указать соизволил: за столь мужественный и похвальный подвиг наградить казаков знаками отличия Военного ордена, а татарина серебряной медалью. (Приказ воен. мин. Барклай-де-Толли, в деле 1811 г., прик. эспед. 66, оп. 58, св. 417).
Его Императорское Величество указать соизволил: за столь мужественный и похвальный подвиг наградить казаков знаками отличия Военного ордена, а татарина серебряной медалью. (Приказ воен. мин. Барклай-де-Толли, в деле 1811 г., прик. эспед. 66, оп. 58, св. 417).
Разгром под Фридландом. Из писем Александра Борисовича Куракина государыне Марии Федоровне
Шавли, 20 июня 1807 г.
Государыня, я имел счастье получить три письма от вашего императорского величества от 1, 2 и 5 июня. Первое я получил в Юрбурге, второе в Таурогене, а последнее сегодня вечером здесь в Шавлях.
Оставляя Тильзит, я пожелал увидеться с генералом Эссеном (Петр Кириллович), не покидавшим постели вследствие своей раны. Тут сказали мне, что великий князь (Константин Павлович) внезапно вернулся. Это меня встревожило, и я тотчас же к нему отправился; он сообщил мне, что доехав до Инстербурга, он уже потерял возможность соединиться с армией, так как французы опустошали окрестности и что он вернулся в Тильзит, чтобы там ожидать событий.
Я приехал в Юрбург на другой день довольно рано. Мост на Немане, сделавшийся необходимым по трудным обстоятельствам настоящего времени, чтобы служить сообщением с главным убежищем для наших войск и, в особенности для наших раненых, был еще не готов и не мог быть готов скорее, как через пятнадцать дней, хотя государь, сознавая всю необходимость этого моста, сам приказал его построить в конце зимы.
Четыре плохих парома служили единственным средством переправы через реку и конечно не были достаточны для множества людей, нуждавшихся в перевозе. Весь прусский берег был загроможден нашими ранеными всех чинов, прибывшими из-под Фридланда: одни лежа неподвижно на повозках, другие пешком, они прибывали сюда постоянно в течение нескольких дней, и большая часть их принуждена была, без всякой помощи и защиты от солнечного зноя и ночного холода, ждать целые дни, пока их перевезут в Юрбург, лежащий на другом берегу Немана.
Юрбург небольшой городок, не мог вместить всех наших раненых: так заметно число их возрастало. Комендант принужден был по мере их прибытия размещать их в соседних деревнях. Я говорил с полковниками и офицерами главного штаба, лежавшими на телегах среди городских улиц; им со времени битвы еще не были сделаны перевязки, хотя многие из них получили весьма опасные раны.
Все они, а особенно небогатые офицеры, жаловались, что им не выдано за две трети их скромное жалованье и что у них нет ни гроша в кармане, чтобы купить кусок хлеба. Все говорили, что в армии недостаточно медиков и что двух или трех хирургов, бывших в Юрбурге, слишком мало по числу больных, которые требуют перевязи и леченья.
Все единодушно обвиняли Беннигсена в том, что он проиграл битву при Фридланде и погубил наши лучшие войска вследствие своих дурных распоряжений, несообразных с самыми основными правилами военного искусства.
Наша армия имела позади себя реку и город, а спереди лес, скрывавший батареи неприятеля и действительные его силы. Наши выстрелы или вовсе не доставали до неприятеля или делали ему мало вреда; когда же они перемежались, неприятель громил нас рикошетными пулями и батареями, на которых, как говорят, были даже осадные орудия.
Беннигсен долго полагал, что он имеет лишь перестрелку с двенадцатитысячным корпусом; но французская армия, скрытая лесом, постоянно подкрепляла сражавшиеся войска свежими силами и принудила нас наконец, уступить ей победу.
Что бы ни говорили официальные донесения, но наши раненые утверждают, что поражение наше было полное и что мы должны были потерять убитыми и ранеными около 20000 человек.
Беннигсен же определяет нашу потерю только в половину; но он сознается однако, что у нас было почти столько же, если не более мародеров.
Если прибавить их к убитым и раненым, как их объявляет Беннигсен, то настоящая потеря нашей армии все-таки оказывается весьма значительна и не ниже той, какую показывают наши раненые.
Последствия этого пагубного дня не позволяют считать его сомнительным: Кёнигсберг очищен и взят. Беннигсен вынужден был стянуть все отдельные корпуса к себе и, преследуемый по пятам неприятелем, постоянно отступал. Он не мог удержаться ни при Белау, ни за Прегелем и должен был своротить на Тильзит; там, перейдя мост, он сжег его, и теперь он, вероятно, стоит против Тильзита по сю сторону Немана.
Полагают, что силы его в настоящее время не превышают 60000 человек; такое количество едва достаточно для оборонительных действий. Потеряв все наши запасы, при трудности возобновить их, при общем нерасположении наших войск к новым битвам, мы уже не имеем никакой возможности перейти снова к наступательным действиям; да как нам об этом и мечтать, когда мы должны за все опасаться, даже и за успех нашей обороны от неприятеля, гордого своими победами, гордого счастьем и талантами своих полководцев и нападающего на нас с силами гораздо большими, чем наши!
Остатки большой армии Беннигсена, корпус Толстого, если только Массена даст ему возможность ретироваться, да две вновь сформированные дивизии Лобанова и Горчакова должны одни теперь охранять наши границы и их целость. У нас нет резервной армии, наша милиция еще не вооружена и не обучена, новый набор рекрут не только еще не сделан, но даже и не объявлен.
Последствия этого пагубного дня не позволяют считать его сомнительным: Кёнигсберг очищен и взят. Беннигсен вынужден был стянуть все отдельные корпуса к себе и, преследуемый по пятам неприятелем, постоянно отступал. Он не мог удержаться ни при Белау, ни за Прегелем и должен был своротить на Тильзит; там, перейдя мост, он сжег его, и теперь он, вероятно, стоит против Тильзита по сю сторону Немана.
Полагают, что силы его в настоящее время не превышают 60000 человек; такое количество едва достаточно для оборонительных действий. Потеряв все наши запасы, при трудности возобновить их, при общем нерасположении наших войск к новым битвам, мы уже не имеем никакой возможности перейти снова к наступательным действиям; да как нам об этом и мечтать, когда мы должны за все опасаться, даже и за успех нашей обороны от неприятеля, гордого своими победами, гордого счастьем и талантами своих полководцев и нападающего на нас с силами гораздо большими, чем наши!
Остатки большой армии Беннигсена, корпус Толстого, если только Массена даст ему возможность ретироваться, да две вновь сформированные дивизии Лобанова и Горчакова должны одни теперь охранять наши границы и их целость. У нас нет резервной армии, наша милиция еще не вооружена и не обучена, новый набор рекрут не только еще не сделан, но даже и не объявлен.
Никогда положение наше не было так затруднительно; нам остается ожидать спасения только от Бога и от этой преданности отечеству и государю, которой в такой высокой степени одушевлен наш добрый народ.
Отменный знак доверия, оказанный государем кн. Дмитрию Лобанову (Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, двоюродный брат Куракина. После проигранного под Фридландом сражения был послан Александром I к Наполеону для начала переговоров по подписанию мира, который и подписал от имени России вместе с двоюродным братом князем Куракиным), конечно, уже известен в. им. величеству.
Искренно желаю, чтоб ответ, который он получит, дошел бы до нас как можно скорее и чтоб ответ этот не возбудил нашего негодования, напротив мог бы послужить первым шагом к миру.
Обстоятельства, в которых мы в настоящее время должны его заключить (Тильзитский мирный договор был подписан 25 июня 1807 г.), слишком неблагоприятны, чтобы мы могли еще упорствовать в требовании того, чего требовали прежде.
Отменный знак доверия, оказанный государем кн. Дмитрию Лобанову (Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, двоюродный брат Куракина. После проигранного под Фридландом сражения был послан Александром I к Наполеону для начала переговоров по подписанию мира, который и подписал от имени России вместе с двоюродным братом князем Куракиным), конечно, уже известен в. им. величеству.
Искренно желаю, чтоб ответ, который он получит, дошел бы до нас как можно скорее и чтоб ответ этот не возбудил нашего негодования, напротив мог бы послужить первым шагом к миру.
Обстоятельства, в которых мы в настоящее время должны его заключить (Тильзитский мирный договор был подписан 25 июня 1807 г.), слишком неблагоприятны, чтобы мы могли еще упорствовать в требовании того, чего требовали прежде.
Заключая мир, если только есть еще возможность заключить его приличным образом, мы, к несчастью, можем позаботиться лишь о том, чтобы заключить его на условиях по возможности менее тяжких. Вот до чего мы дошли!
Волнение и скорбь, ощущаемые мною, выше всякого выражения, а прибавив к этому тяжелое чувство, испытанное мною при виде наших раненых в Юрбурге, я могу сказать, что никогда еще я не имел испытания столь сильного и столь тяжкого.
Я забыл упомянуть что его высочество великий князь (Константин Павлович), не желая увеличивать трофеи неприятеля, имел предосторожность отправить в юрбургское депо под хорошим прикрытием все знамена, порученные его хранению. Два его полка конногвардейцев и улан отличились, но много потерпели при Фридланде. По болезни Янковича конною гвардией командовал Адам Чарторижский.
Сердце мое, переполненное горестью, заставило меня говорить в. и. величеству о событиях, относящихся к государственному благу и только косвенно касающихся меня самого. Чтобы перейти к тому, что относится лично ко мне, я должен возвратиться ко дню моего приезда в Юрбург.
Волнение и скорбь, ощущаемые мною, выше всякого выражения, а прибавив к этому тяжелое чувство, испытанное мною при виде наших раненых в Юрбурге, я могу сказать, что никогда еще я не имел испытания столь сильного и столь тяжкого.
Я забыл упомянуть что его высочество великий князь (Константин Павлович), не желая увеличивать трофеи неприятеля, имел предосторожность отправить в юрбургское депо под хорошим прикрытием все знамена, порученные его хранению. Два его полка конногвардейцев и улан отличились, но много потерпели при Фридланде. По болезни Янковича конною гвардией командовал Адам Чарторижский.
Сердце мое, переполненное горестью, заставило меня говорить в. и. величеству о событиях, относящихся к государственному благу и только косвенно касающихся меня самого. Чтобы перейти к тому, что относится лично ко мне, я должен возвратиться ко дню моего приезда в Юрбург.
Я туда приехал в лодке, экипажи же свои должен был оставить по ту сторону Немана, и они прибыли только ночью. Е. и. величество, государь император (Александр I), был проездом в Юрбурге в то время, как я приехал: потому что, узнав в Олитте о Фридландской битве, он успел только осмотреть два полка из дивизии Лобанова и поспешил прибыть в Тауроген, чтоб быть ближе к театру войны.
При свидании с государем в Юрбурге, я получил от него приказание следовать за ним в Тауроген; приехав на третий день рано утром в Тауроген, я с удивлением узнал, что лошади для государя были уже готовы и что он едет в Шавли, где к нему должен присоединиться король Прусский.
Во время представления моего государю в Таурогоне он сообщил мне, что сейчас получил ответ в. и. величества на замечания, переданные вам мною от имени его величества (о переговорах о возможном замужестве в.к. Екатерины Павловны с имп. Францем I) , что он поговорит со мною об этом здесь и чтобы я за ним следовал.
Я тотчас же поехал, и вот я в Шавлях. Я проехал десять немецких миль (7586 км) из Тильзита в Юрбург, семь из Юрбурга в Тауроген и 16 из Таурогена сюда. Если я еще поеду в Вену, то я сразу проеду еще 100 немецких миль сверх того, что уже проехал.
Приведенный в нетерпение дурной дорогой, чтобы приехать поскорее, я оставил карету и пересел в маленькую бричку моего курьера: но по оплошности крестьянина, правившего лошадьми, бричка опрокинулась всеми четырьмя колесами к верху. Хоть я и не спал, но ехал с закрытыми глазами, я не успел воспользоваться руками, чтобы сделать падение менее чувствительным.
Я тотчас же поехал, и вот я в Шавлях. Я проехал десять немецких миль (7586 км) из Тильзита в Юрбург, семь из Юрбурга в Тауроген и 16 из Таурогена сюда. Если я еще поеду в Вену, то я сразу проеду еще 100 немецких миль сверх того, что уже проехал.
Приведенный в нетерпение дурной дорогой, чтобы приехать поскорее, я оставил карету и пересел в маленькую бричку моего курьера: но по оплошности крестьянина, правившего лошадьми, бричка опрокинулась всеми четырьмя колесами к верху. Хоть я и не спал, но ехал с закрытыми глазами, я не успел воспользоваться руками, чтобы сделать падение менее чувствительным.
Шапка моя свалилась, и я получил сильный удар в лоб, повыше правого глаза; боль была так сильна, что в первую минуту я опасался повреждения черепа, но к счастью я отделался только ссадиной да большой шишкой на лбу.
Бричка и все что в ней лежало, накрыли меня совершенно; я был далеко от других моих экипажей, один на большой дороге, имея при себе лишь одного слугу, сидевшего рядом с ямщиком; оба они не сумели рассмотреть лежавшей перед ними дороги. С большим трудом высвободили они меня из-под лежавшей на мне тяжести; не менее труда стоило мне также подняться на ноги, которые все еще не повинуются мне и во время падения не были пощажены.
Я перевязал лоб и, не прибегая ни к каким лекарствам, кроме давления стали (?), надеюсь, что она поможет мне представиться завтра государю (здесь: князь Куракин был известен как весьма изнеженный человек, и попасть в такую передрягу было для него особенно чувствительно).
Завтра приедет сюда король Прусский.
Не нахожу слов выразить мою признательность в. величеству за милостивое доставление письма от г-жи Литты (гр. Екатерина Васильевна). Письмо это преимущественно содержит выражения глубокого к вам почтения и желание, чтобы в. и. величество знали, как сильно она чувствует все ваши благодеяния и в какой степени она предана вам всем сердцем.
Хотя в. величество жалуетесь, что в ваших комнатах Таврического дворца вы терпите от излишней жары, но воздух, которым вы дышите, и виды, которыми пользуетесь, гораздо лучше чем в Зимнем дворце, и я со своей стороны очень рад, что вы уже там.
По всему видно, что государь незаметно приближается к эпохе своего возвращения в Петербург, а потому я льщу себя надеждой, что при этом ваше величество будете иметь удовольствие провести еще два месяца нынешнего лета в Павловском.
Прося в. и. величество заявить великой княжне Екатерине (Павловне), что я вполне счастлив узнать, что она не забыла меня, оканчиваю уверением в моем глубоком почтении, с которым имею честь быть и пр.
Р. S. Надеюсь, что в. величество получили последнее мое письмо из Тильзита, от 9 июня, которое я отправил с эстафетой в конверте моих банкиров мемельского и петербургская. Прошу в. величество, благоволите напомнить обо мне старому моему другу г-же Нелидовой и графине Ливен.
Шавли, 22 июня 1807 г.
Я должен еще донести в. величеству, тоже по приказанию государя, о конфиденциальном разговоре, который я имел с ним нынешний вечер, прежде чем было известно о заключении перемирия.
Сообщая государю о письме в. величества от 7 числа, полученном мною сегодня, я ему сказал, что вы беспокоитесь, не получая четыре дня от него никакого известия, между тем как, по городским слухам битва была кровопролитная.
Государь отвечал, что слухи о Гейльсбергской битве не могли быть распущены никем, кроме как адъютантом великого князя Озеровым, который выпросил себе у в. к. позволение повидаться с женой по случаю ее родов: что великий князь дал Озерову это позволение самовольно; что позволения и отлучки подобного рода дают самый дурной пример войску, если они уж однажды допущены, то потом трудно отказать другим офицерам, которые могут обращаться с подобной же просьбой.
Государь прибавил, что он всегда извещал в. величество весьма точно обо всем и сообщал, даже в подлиннике получаемые им донесения о наших наиболее важных успехах и даже послал вам донесение Беннигсена о Гейльсбергской битве на другой день по получении.
При этом случае государь исчислил мне все основания, заставляющие его желать мира, и который давно уже глубоко начертан в моем сердце.
Он говорил, что мы потеряли ужасающее число офицеров и солдат, что все наши генералы, и в особенности лучшие, ранены или больны; что в армии только пять-шесть генерал-лейтенантов, которые напр. Горчаков, Уваров и Голицын не имеют ни опытности, ни военных талантов, и что, следовательно у нас нет сведущих начальников, способных командовать войсками и отдельными корпусами, и ему невозможно, что совершенно неоспоримо, продолжать войну одному, без помощи союзников.
Что Англия ведет себя дурно с самого начала и теперь дала весьма незначительное обещание выставить войско в 10-12 тысяч, не определяя с точностью к какому сроку, и это войско придет уже слишком поздно; что лорд Гауер, уполномоченный на это обещание, прибавил также, что Англия в состоянии располагать лишь 2 миллионами 200 тыс. фунтов стерлингов в год для поддержки своих связей на материке, и что эту сумму должно распределить между Россией, Пруссией и Австрией.
Бричка и все что в ней лежало, накрыли меня совершенно; я был далеко от других моих экипажей, один на большой дороге, имея при себе лишь одного слугу, сидевшего рядом с ямщиком; оба они не сумели рассмотреть лежавшей перед ними дороги. С большим трудом высвободили они меня из-под лежавшей на мне тяжести; не менее труда стоило мне также подняться на ноги, которые все еще не повинуются мне и во время падения не были пощажены.
Я перевязал лоб и, не прибегая ни к каким лекарствам, кроме давления стали (?), надеюсь, что она поможет мне представиться завтра государю (здесь: князь Куракин был известен как весьма изнеженный человек, и попасть в такую передрягу было для него особенно чувствительно).
Завтра приедет сюда король Прусский.
Не нахожу слов выразить мою признательность в. величеству за милостивое доставление письма от г-жи Литты (гр. Екатерина Васильевна). Письмо это преимущественно содержит выражения глубокого к вам почтения и желание, чтобы в. и. величество знали, как сильно она чувствует все ваши благодеяния и в какой степени она предана вам всем сердцем.
Хотя в. величество жалуетесь, что в ваших комнатах Таврического дворца вы терпите от излишней жары, но воздух, которым вы дышите, и виды, которыми пользуетесь, гораздо лучше чем в Зимнем дворце, и я со своей стороны очень рад, что вы уже там.
По всему видно, что государь незаметно приближается к эпохе своего возвращения в Петербург, а потому я льщу себя надеждой, что при этом ваше величество будете иметь удовольствие провести еще два месяца нынешнего лета в Павловском.
Прося в. и. величество заявить великой княжне Екатерине (Павловне), что я вполне счастлив узнать, что она не забыла меня, оканчиваю уверением в моем глубоком почтении, с которым имею честь быть и пр.
Р. S. Надеюсь, что в. величество получили последнее мое письмо из Тильзита, от 9 июня, которое я отправил с эстафетой в конверте моих банкиров мемельского и петербургская. Прошу в. величество, благоволите напомнить обо мне старому моему другу г-же Нелидовой и графине Ливен.
Шавли, 22 июня 1807 г.
Я должен еще донести в. величеству, тоже по приказанию государя, о конфиденциальном разговоре, который я имел с ним нынешний вечер, прежде чем было известно о заключении перемирия.
Сообщая государю о письме в. величества от 7 числа, полученном мною сегодня, я ему сказал, что вы беспокоитесь, не получая четыре дня от него никакого известия, между тем как, по городским слухам битва была кровопролитная.
Государь отвечал, что слухи о Гейльсбергской битве не могли быть распущены никем, кроме как адъютантом великого князя Озеровым, который выпросил себе у в. к. позволение повидаться с женой по случаю ее родов: что великий князь дал Озерову это позволение самовольно; что позволения и отлучки подобного рода дают самый дурной пример войску, если они уж однажды допущены, то потом трудно отказать другим офицерам, которые могут обращаться с подобной же просьбой.
Государь прибавил, что он всегда извещал в. величество весьма точно обо всем и сообщал, даже в подлиннике получаемые им донесения о наших наиболее важных успехах и даже послал вам донесение Беннигсена о Гейльсбергской битве на другой день по получении.
При этом случае государь исчислил мне все основания, заставляющие его желать мира, и который давно уже глубоко начертан в моем сердце.
Он говорил, что мы потеряли ужасающее число офицеров и солдат, что все наши генералы, и в особенности лучшие, ранены или больны; что в армии только пять-шесть генерал-лейтенантов, которые напр. Горчаков, Уваров и Голицын не имеют ни опытности, ни военных талантов, и что, следовательно у нас нет сведущих начальников, способных командовать войсками и отдельными корпусами, и ему невозможно, что совершенно неоспоримо, продолжать войну одному, без помощи союзников.
Что Англия ведет себя дурно с самого начала и теперь дала весьма незначительное обещание выставить войско в 10-12 тысяч, не определяя с точностью к какому сроку, и это войско придет уже слишком поздно; что лорд Гауер, уполномоченный на это обещание, прибавил также, что Англия в состоянии располагать лишь 2 миллионами 200 тыс. фунтов стерлингов в год для поддержки своих связей на материке, и что эту сумму должно распределить между Россией, Пруссией и Австрией.
Что такое незначительное денежное пособие не облегчит государя в больших издержках, которые он должен принять на себя; что он льстит себя надеждой, что Франция не захочет изменять наши границы и что для вознаграждения Пруссии за ее владения он полагает предложить равносильные в виде Молдавии, Валахии и 7 Ионических островов; что наконец бывают обстоятельства, в которых нужно думать преимущественно о самосохранении и не руководствоваться никакими правилами кроме мысли о благе государства: это также величайшая истина.
Я осмелился передать государю жалобы раненых офицеров, виденных мною в Юрбурге, на неуплату им и вообще всей армии жалованья за 2 трети.
Государь воскликнул, что этого никогда бы не должно быть, что он всегда препровождал в армию значительные суммы, достаточные на ее нужды, и что это служит новым доказательством дурного управления чиновников и казнокрадства ген. Беннигсена, который богател на счет войсковых сумм, что г-жа Беннигсен подвигает своего мужа на все любостяжательные действия; что он понять не может, каким образом о Беннигсене имеют в столице такое высокое мнение; что его нимало не уважают в армии, все находят его вялым и слабым в управлении; что он после каждой битвы только все отступает, вместо того, чтоб итти вперед, как привык русский солдат и как это всегда делал Суворов, и что нашими победами при Пултуске и Эйлау мы обязаны не ему и его мнимым талантам, а единственно доблести наших войск.
Государь принял решение возвратиться в Тауроген, чтоб облегчить заключение перемирия; теперь, когда перемирие уже заключено, он все-таки отправился туда, для того, чтобы лучше направить и ускорить составление окончательного мирного трактата. Он взял с собой только Будберга, Толстого и Ливена. Остальная часть свиты осталась здесь.
Я осмелился передать государю жалобы раненых офицеров, виденных мною в Юрбурге, на неуплату им и вообще всей армии жалованья за 2 трети.
Государь воскликнул, что этого никогда бы не должно быть, что он всегда препровождал в армию значительные суммы, достаточные на ее нужды, и что это служит новым доказательством дурного управления чиновников и казнокрадства ген. Беннигсена, который богател на счет войсковых сумм, что г-жа Беннигсен подвигает своего мужа на все любостяжательные действия; что он понять не может, каким образом о Беннигсене имеют в столице такое высокое мнение; что его нимало не уважают в армии, все находят его вялым и слабым в управлении; что он после каждой битвы только все отступает, вместо того, чтоб итти вперед, как привык русский солдат и как это всегда делал Суворов, и что нашими победами при Пултуске и Эйлау мы обязаны не ему и его мнимым талантам, а единственно доблести наших войск.
Государь принял решение возвратиться в Тауроген, чтоб облегчить заключение перемирия; теперь, когда перемирие уже заключено, он все-таки отправился туда, для того, чтобы лучше направить и ускорить составление окончательного мирного трактата. Он взял с собой только Будберга, Толстого и Ливена. Остальная часть свиты осталась здесь.
Наша армия перешла мост на Немане близ Тильзита, и сжегши его, стала на другом берегу реки. Но быстрота Бонапарта так велика, что он уже в Тильзите со всеми своими силами и поместился в том самом доме, который занимал государь. Многие из его корпусов выступили вперед на разных пунктах даже до Немана, и между прочим, как говорят, до Кедуллена, лежащего против Юрбурга, который остается без всякой защиты, а между тем в настоящее время служит убежищем всех наших, раненных в гибельный Фридландский день.
Итак, сколько оснований прекратить военные действия и уладить с Францией как можно скорее!
Король Прусский со свитой, состоящею из маршала Калькройта и министра Гарденберга, с его адъютантом Яго, уезжает завтра рано утром, чтобы встретиться в Таурогене с государем. Вести переговоры с Бонапартом от лица своего государя будет маршал Калькройт.
По семейным преданиям фамилия Костенецких в до-Петровские времена, жила в Малороссии, где владела значительными имениями, крепко держалась православия и за это претерпевала много гонений от своих собратьев, ополячившихся и перешедших в католичество. Один из этой фамилии, за свою непоколебимость в православии после всевозможных притеснений и гонений, был казнен в Варшаве, и из груди его было вырвано палачом сердце, изображение которого, пронзенное двумя стрелами, сделалось потом гербом фамилии Костенецких.
Вдова казненного бежала с двумя малолетними сыновьями на эту сторону Днепра, и гетман Малороссии Скоропадский, уже в царствование Петра I, дал ей во владение несколько поместий в Конотопском уезде, где и теперь проживает эта фамилия, и где генерал Костенецкий имел в разных местах имения, состоявшие из четырехсот душ крестьян, проживал в селении Веревке, рядом с бывшей усадьбой моего отца.
Генерал Василий Григорьевич Костенецкий был высокого роста, широк в плечах, стройный и красивый мужчина с самым добрым и приветливым лицом и обладал необыкновенной физической силой. Характера был доброго, имел нежное сердце, но был вспыльчив в высокой степени; тверд в своих убеждениях, не умел гнуться пред начальством, и с трудом переносил подчиненность. Вообще генерал был человек с сильными страстями, любил женщин, а еще более был любим ими, но никогда не был женат.
Он был очень образован как артиллерист, любил математику, любил русскую историю и исторические древности, был патриотом в высшей степени и человеком в полном смысле военным. Ему вечно хотелось сражаться, и он готов был покорить России всю Европу. Он хорошо знал французский язык, и из патриотизма, часто в шутку, утверждал, что этот язык происходит от русского языка.
- Вот, например, - говорил он, - слово "cabinet" происходит от русского слова "как бы нет", "domestique" (слуга) от слов: "дом мести", кому же, как не слуге приличен "дом мести", и проч.
Много говорили о необыкновенной физической силе генерала Костенецкого. Был известен рассказ Михайловского-Данилевского о том, как Костенецкий, в одном из сражений с французами, кажется в 1809 (?) году, когда на батарею, которой он командовал, бросились польские уланы, перебили всех зажигающих, и, разумеется, взяли бы батарею, но Костенецкий, схватив банник (деревянная колодка с щёткой на древке для очистки канала артиллерийского орудия), начал валить им поляков направо и налево, многих перебил, прогнал всех и не допустил их овладеть батареей.
Когда государь Александр Павлович благодарил его за подвиг, он сказал государю, что надобно бы ввести в артиллерии вместо деревянных, железные банники. Государь возразила ему: - Мне не трудно ввести в артиллерии железные банники, но где найти таких Костенецких, которые могли бы владеть ими!
Не знаю, откуда именно Михайловский-Данилевский взял этот рассказ, но об этом событии, еще до появления его в печати, я слышал от сослуживцев генерала Костенецкого, что он разгибал подковы, сгибал серебряные рубли - это было всем известно.
Проживая летом в имении Веревка, шел он как-то по плотине, мимо водяной мельницы, принадлежавшей отцу моему, возле которой лежал большой мельничный жернов, и мельник с несколькими рабочими силились поднять его и вкатить в мельницу.
- Что вы это делаете? - спросил их генерал.
- Да от, добродию, хочемо укотыть у млин оцей каминь, да не ях не можем, - отвечал мельник.
- Эх вы, слабые какие, - возразил генерал, - давайте я вам помогу.
И с этими словами, подложив руки под жернов, поставил его наторчь, и потом сам, один, вкатил его в мельницу, к удивлению собравшейся по этому случаю толпы людей.
Жизнь вел он необыкновенно оригинальную: одевался в длиннополый военный сюртук и носил какую-то необыкновенно высокую форменную фуражку. Комнат зимой никогда не топил, и ему в них не было холодно, но каково же было иногда посещавшим его гостям! Когда и мне приходилось бывать у него, то я бывало, дрожал от холода, как в лихорадке.
Возле крыльца дома была всегда наметана большая куча снегу и он, как только поутру встанет с постели (с жесткого кожаного дивана с такой же головной подушкой, без простыни и одеяла) тотчас же отправлялся голым в эту кучу снега и в ней барахтался, и когда потом входил в комнату, то пар шел с него, как после бани.
Чай пил он тоже не по-обыкновенному: он обходился без чайника, клал чай прямо в стакан, заливал его горячей из самовара водой, и когда чай настаивался, пил его без сахара и потом жевал чайные листья. Пища его была сама простая: борщ, каша и изредка жаркое. Водки и вина не пил вовсе, но для гостей всегда имел превосходные наливки, которая по нескольку лет хранились в его погребе, в бочонках и бутылках.
Еще была у него одна необыкновенная странность. С крестьянами своими он обращался очень милостиво, но не любил своего приказчика Ш., который и крестьян угнетал и его обманывал, и в каждый его приезд в имение, этому приказчику доставалось переносить от генерала много брани и побоев. Семейство этого приказчика составляло и его прислугу, и как он со всеми ими обращался строго, то боялся их мщения, чтобы они его не отравили.
Чтобы предупредить такую опасность, он хотел приучить себя не бояться никакой отравы, и для этого он всегда носил в кармане кусок мышьяку, который ежедневно поутру лизал языком по нескольку раз, каждый день постепенно увеличивая количество лизаний, и таким способом довел себя до того, что уже довольно значительный прием мышьяка, который был бы смертельным для всякого другого человека, на него не производил никакого вредного действия.
Знавшие этого генерала-артиллериста, или служившие под его командой, рассказывали о нем как о добром и снисходительном начальнике: честном, справедливом и в высшей степени бескорыстном человеке; а об его артиллерийских сведениях относились даже как о необыкновенных для своего времени.
Он терпеть не мог тех медленных маневров нашей пешей артиллерии, какие употреблялись в его время: когда все движения с орудиями производились не иначе как шагом; и вводил в своих батареях свои совершенно особые и быстрые маневры, на полных рысях или даже карьерах лошадей, при каких движениях зажигающие садилась на лафеты. Такие маневры, гораздо позже, введены были в нашей пешей артиллерии уже при государе Николай Павловиче.
Известно, что великий князь Константин Павлович обладал значительной физической силой, которую он, разумеется, уважал и во всяком другом силаче, и поэтому, да и по другим причинам, он очень любил генерала Костенецкого и был с ним дружен. Когда от английского двора были привезены две превосходнейшие сабли в подарок, одна - государю Александру Павловичу, с золотой на полосе буквой "А", а другая Константину Павловичу с буквой "К", то государь подарил свою саблю Аракчееву, а Константин Павлович - Костенецкому.
Король Прусский со свитой, состоящею из маршала Калькройта и министра Гарденберга, с его адъютантом Яго, уезжает завтра рано утром, чтобы встретиться в Таурогене с государем. Вести переговоры с Бонапартом от лица своего государя будет маршал Калькройт.
Записки французского гвардейца Ж. Бургонья. Отступление из Москвы
13-го октября (1812) мы прибыли в Вязьму, "город шнапса", названный так нашими солдатами, потому что, идя в Москву, они нашли в нем запасы водки. Император остановился там; наш полк пошел вперед. Я забыл сказать, что перед входом в город, мы сделали большую стоянку, и я ходил направо от дороги в сосновом лесу, где встретил знакомого мне унтер-офицера гвардейских стрелков (Гинара). Он на костре, варил в котле рис и предложил мне поесть вместе. С ним была маркитантка, венгерка, с которой он был в отношениях и у которой была повозка, запряженная парой лошадей и хорошо снабженная припасами, шубами и деньгами.
Я оставался с ним все время стоянки (более часа). В это время один португалец, унтер-офицер, подошел к нам погреться. Я его спросил, где его полк. Он отвечал, что он разбрелся, но что ему с отрядом поручено конвоировать от семи до восьмисот русских пленников, которые, за неимением пищи, принуждены есть друг друга, т. е. когда один из них умирает, его разрезают на куски, делят между собой и едят (?). В доказательство своих слов он предложил мне показать это; но я отказался. Это происходило в ста шагах от нас. Несколько дней спустя, мы узнали, что, не имея возможности кормить пленных, мы принуждены были их оставить на воле. В конце концов, унтер-офицер, лишился всего со своей маркитанткой в Вильне; оба они попались в плен.
1 ноября, как и в предшествующую ночь, мы ночевали близ дороги у леса. Уже несколько дней мы питались лошадиным мясом. Немного припасов, взятых в Москве, было съедены, и наши бедствия начались вместе с холодом, который уже давал себя сильно чувствовать. Что касается до меня, то у меня было еще немного рису, который я сберег про черные дни, потому что предвидел впереди еще более тяжкие минуты.
В это время я был в арьергарде, составленном из унтер-офицеров, по той причине, что уже многие солдаты начали отставать, чтобы отдохнуть и погреться у костров, брошенных теми, кто шел впереди нас. По пути, я заметил вправо вокруг большего костра несколько человек из разных полков; некоторые из них были гвардейцы. Я был послан полковым адъютантом звать их идти с нами. Подойдя к ним, я узнал Фламана, из легких драгун. Он жарил на конце сабли кусок лошадиного мяса, которым он хотел со мной поделиться.
Я сказал ему следовать за колонной; но он отвечал мне, что пойдет дальше, как только поест, и что он несчастен, что он вынужден идти пешком в верховых сапогах, потому что накануне битвы с казаками, из которых он убил троих, лошадь его вывихнула себе ногу, и он принужден был вести ее на поводу. К счастью, человек, в ту минуту меня сопровождавший, был со мной; у него в сумке была пара моих сапог, которые я дал одну Фламану, так что он смог обуться как пехотинец, и идти дальше. Два дня спустя, я узнал, что он был убит близ леса, в то время как собирался, вместе с такими же отставшими, развести костер, чтобы отдохнуть.
Перед Славковым мы увидели слева, близ дороги, блокгауз или военную сторожку, занятую военными разных полков и ранеными. Кто был покрепче, тот пошел с нами; других уложили, сколько возможно, в повозки; что касается до трудных больных, то они были покинуты на волю неприятеля, также как и врачи и хирурги, которые оставались для ухода за ними. 3-го ноября мы, остановившись в Славкове, весь день видели русских. В тот же день, другие гвардейские полки, отдыхавшие позади нас, присоединились к нам.
4-го мы сделали усиленный переход, чтобы прийти в Дорогобуж, "город капусты", по множеству капусты там виденной, когда мы шли на Москву. (В этом же городе, 25 августа, император приказал сосчитать число пушечных и ружейных выстрелов, которые армии могли выпустить на случай большой битвы). В 7 вечера мы ещё были в 2 милях от этого города; с большим трудом мы добрались до него: снега было уже так много, что он мешал нам идти.
Мы даже сбились с дороги и, чтобы задние ряды смогли догнать нас, более двух часов били вечернюю зорю, пока не пришли в город. За исключением нескольких домов, он был сожжен, как, и многие другие. Было уже 11 часов ночи, когда наш бивак устроился, и мы нашли достаточно досок, чтобы зажечь костры и хорошо погреться. Мы так устали, что никто не смог найти в себе сил пойти поискать лошади, чтобы убить ее и съесть, так что мы решили лечь отдохнуть. Один ротный солдат принес мне вместо постели тростниковые циновки; положив их перед огнем, я растянулся на них, положил голову на свой мешок, ноги к огню, и заснул.
Я проспал, вероятно, около часу, как вдруг почувствовал по всему телу невыносимый зуд. Бессознательно я стал тереть себя за пазухой и в других частях тела; каков же был мой ужас, когда я заметил, что был покрыт червями! Я встал, и меньше, чем за две минуты, очутившись голым, как ладонь, сбросил в огонь рубашку и панталоны, и хотя на меня падал снег большими хлопьями, но я не помню, чтобы мне было холодно: до того я был занят случившимся со мной. Наконец, я вытряс перед огнем остальную мою одежду, которую не мог бросить, и надел последнюю оставшуюся рубашку и панталоны.
В тоске, почти плача, я решил усесться на свой мешок, подальше от проклятых циновок, на которых спал и, положив голову на руки, накрывшись своей медвежьей шкурой, провел остальную часть ночи. Занявшие мое место ничего не ощущали: должно быть, я один ощутил все это.
На следующий день, 5 ноября, мы ушли рано утром. Перед отправкой, в каждом гвардейском полку произвели раздачу ручных мельниц, чтобы молоть рожь, если она попадется; но так как молоть было нечего, и мельницы была тяжелы, то мы от них в тут же отделались. Это был грустный день, так как часть больных и раненых погибла. До этого дня они прилагали огромные усилия, надеясь добраться до Смоленска, где думали найти съестные припасы и разместиться на квартирах.
Вечером мы остановились близ леса, и был отдан приказ огородиться на ночь. Минуту спустя, наша маркитантка, г-жа Дюбуа, жена цирюльника нашего отряда, почувствовала себя нехорошо и через короткое время родила мальчика. Шел снег, и было 20 морозу. Командующий нашим полком, полковник Бодель, сделал всё возможное для облегчения положения женщины, он отдал свой плащ, чтобы сделать навес, под которым находилась бы г-жа Дюбуа. Полковой хирург со своей стороны тоже помогал ей; но вообще все кончилось счастливо.
В ту же ночь наши солдаты убили белого медведя, который тотчас был съеден. Проведя самую мучительную ночь, при сильном холоде, мы отправились в дорогу. Полковник предложил свою лошадь г-же Дюбуа; она держала новорожденного на руках, завернув его в баранью шкуру, ее же мы накрыли солдатскими шинелями солдат, умерших в эту ночь.
6 ноября был такой туман, что ничего не было видно, и мороз свыше 22; губы у нас слипались, в носу, в мозгу промерзало; казалось, что идешь в ледяной атмосфере. Целый день, при необыкновенно сильном ветре шел снег такими сильными хлопьями, как никогда до этого дня; не было видно ни неба, ни идущих впереди... В этот день я, как и мои друзья, был, снедаем голодом. У нас не было еды; мы рассчитывали на приход отставших от отряда, для того, чтобы вырезать куски падших лошадей. Мучимый тем, что у нас нет еды, я испытывал ощущения невыразимые. Я был с моим лучшим другом (сержантом Пуибом), который стоял у костра и который, смотрел во все стороны, не найдется ли чего. Не выдержав ожидания, я судорожно сжал его руку:
- Друг мой, если бы мы в лесу встретил кого-нибудь с хлебом, то тот должен был бы нам отдать половину. Потом, спохватившись, прибавил:
- Нет, я бы его убил, чтобы взять все!..
Н. Муравьев. По следам отступающей французской армии
Прежде чем приступить к рассказу о моем кратковременном пребывании в Вильне, упомяну о бедственном положении, в котором находилось французское войско. Начиная от Вязьмы, преимущественно от Смоленска до Вильны, дорога была усеяна неприятельскими трупами. Из любопытства счел я однажды, сколько их на одной версте лежало, и нашел от одного столба до другого 101 труп; но верста сия в сравнении с другими еще не изобиловала телами: на иных верстах валялось их, может быть, и до трехсот. Кроме того места, где французы ночевали, обозначались грудами замерзших людей и лошадей.
Я сам видел в Борисове шалаш, выстроенный из замерзших окостенелых тел, - шалаш, под коим умирали сами строители. Корчмы, выстроенные на большой дороге, были набиты мертвыми и живыми людьми. От разведенного среди их огня загоралась корчма, и все в ней находившиеся погибали в пламени. Такая была общая, почти без исключения, участь всех корчем и тех, которые в них укрывались от морозов, и по большей части не в состоянии были выйти по слабости, ранам и болезни.
Когда наша полиция вступила в исполнение своих обязанностей, то трупы стали складываться в костры и, по обложении их дровами и навозом, сжигались, отчего распространялся отвратительный смрад, смешанный с запахом жженного навоза. И теперь, когда я слышу запах жженного навоза, то вспоминаю ужас 1812 года. Однажды видел я нашего драгуна, хладнокровно гревшегося около большого костра мертвых французов; уходя, драгун взял еще из костра уголек и закурил трубку.
Зима 1812 года была жестокая. Термометр Реомюра иногда показывал 31 градус. Холода эти, может быть, предохранили нашу армию от заразных болезней, производимых тлением тела. Но так как много трупов оставалось еще под снегом, то весною, когда сделалась оттепель, они стали гнить и произвели эпидемию, которая опустошила те губернии, через которые неприятель отступал. Я слышал, что крестьяне, заметив какое-нибудь платье получше на мертвом теле, приносили тело в избу и оттаивали его на печи до состояния мягкости членов, после чего скидывали платье и, обшарив карманы, иногда находили в них деньги.
Случалось им находить деньги даже в сжатом кулаке умершего, причем гнилое тело заражало всю семью, которая вымирала и передавала заразу соседям и так далее. Ополчения, которые проходили через сии места в 1813 году, лишились во время похода почти половины своего народа. Случалось даже, что, идучи ночью, подвернется замерзший труп между полозьями; отверделые руки его останавливали сани, так что надобно было вылезать и вытаскивать мертвеца из-под саней.
Ужасное зрелище представляли и различные положения, в которых умирали французы. Некоторые были совсем вдвое согнуты, у других лица изуродованы от ударов об лед при падении. Снег заносил тех, которые лежали в канаве, и случалось видеть руку с сжатым кулаком или почерневшую ногу, которая торчала из-под снега. Я видел одного француза, замерзшего стоя на коленях, сложа руки в положении просящего помощи. Казаки наши забавлялись с мертвыми: они их втыкали головами в снег, ногами вверх, врознь, сажали их друг на друга верхом, выставляли их рядами к стенам строений, составляли их них группы, впрягали замерзшие тела к оставленным на дороге французским орудиям, сажали их по нескольку человек в брошенные коляски и дрожки.
Проезжая через О., я видел один дом в два этажа без оконных рам и без дверей, но во всяком окне стояло, опершись на край, человека четыре замерзших французов. Голые тела сии в отверделом положении своем выражали страдания, в которых они умирали. Зрелища ужасные, с которыми мы тогда свыклись! В числе замерзших встречались и женщины, даже нагие...
Пехотинцы страдали от холода, часто и от голода. Старания их ограничивались только тем, чтобы поживиться около мертвого шапкой или изорванным кафтаном. Когда не могли сего сделать, то хоть спарывали с них пуговицы. Кавалеристы домогались своего: они сдирали подковы с палых лошадей. Артиллеристы срывали железо с брошенных лафетов и шины с колес.
Число трупов, устилавших дорогу, увеличивалось множеством французских офицеров и солдат, более похожих на тени, чем на живых людей, которые брели в сильнейшие морозы, голые и босые, среди отошедших товарищей своих, и к ним по пути валились. На редком из них были мундиры, большей частью покрывались они чем попало. У многих были на головах ранцы, вместо шапок, у иных оставались на головах кирасирские каски с длинными конскими хвостами; сами же кирасиры были голые и накрывались рогожей или обвивались соломой. Я видел одного из таких, который, опираясь на палку, вел под руку женщину; несчастная чета еле на ногах держалась и просила хлеба у прохожих: - Клиеба, клиеба!
Иные скрывались в соломе в селениях, лежащих в стороне от большой дороги. Однажды, случилось мне ночевать в уцелевшей деревне; слуга мой пошел на крестьянское гумно, дабы достать корма для лошадей и, когда он стал набирать солому, то из оной выскочили два голые француза, которые так быстро убежали в лес, что их не могли остановить. Французы преимущественно толпились там, где лежала падаль, около которой они дрались и рвали ее на куски. Они обступали наших мимо идущих, прося на всех европейских языках хлеба, службы или плена. Но какое пособие можно было оказать сим страдальцам, когда мы сами почти бедствовали от нужды?
Некоторые из наших офицеров уверяли, что они видели, как французы, сидя у огня, пожирали члены мертвых товарищей своих (?). Сам я не видал этого, но готов тому верить. Многие французы почти требовали, чтобы мы их брали в плен, и говорили, что мы обязаны были призреть обезоруженных людей; но они не имели права ссылаться на существующие между воюющими обычаи, когда сами столь явно нарушали их жестокостями, разорением и грабежом, которые они в нашем отечестве производили.
Наполеон расстрелял многих наших солдат пленных, когда не имел чем кормить их; отставшим же от армии солдатам насилия мы не делали: они сами погибали от того, что нечем было их содержать.
Жесточе всех обходились с пленными крестьяне, которые зарывали их живыми в землю. - Пускай он своею смертью помрет, - говорили они, - мы не будем отвечать за убийство перед Богом. Иные покупали их у казаков за несколько грошей, приводили к себе в деревню и передавали нечистого врага (как они называли французов) связанного ребятишкам на умерщвление с истязаниями всякого рода, чтобы дети их, - говорили они, - разумели, как истреблять нехристей. Может быть, что дошедшие до меня рассказы о том были преувеличены; но я сам слышал одного крестьянина, говорившего, что пленные вздорожали, к ним приступу нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят...
Из формулярных списков офицеров Лейб-Гвардии Уланского Ее Величества Александры Федоровны полка
1. Командир 2-й Гусарской бригады генерал-майор и кавалер орденов Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-го класса, Св. Равноапостольского Князя Владимира 3-й ст., Св. Анны 2-го с бриллиантами и 4-го класса, Австрийского командорственного ордена Леопольда и королевско-прусского «за достоинство», имеет золотую саблю с надписью «за храбрость», Михайло Иванов сын Мезенцов.
40 лет, из дворян, недвижимое имеет и крестьян отец его имеет.
В службе солдатом 1785 г. февраля 27, капралом 1785 марта 10, подпрапорщиком 1786 февраля 11, сержантом 1787 февраля 3-го лейб-гвардии в Измайловском полку; выпущен в армию капитаном 1795-го января 1-го в Изюмский легкоконный, что ныне гусарский полк; из оного определен в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк 1805 года мая 16; майором 1806 апреля 26, подполковником 1809 декабря 12, полковником 1811-го октября 12-го лейб-гвардии в Уланском полку; генерал майором 1813 г. сентября 15-го с написанием в польскую армию, шефом Белорусского гусарского полка, что ныне гусарский принца Оранского 1814-го мая 17-го, назначен находиться при дивизионом командире 2-й Гусарской дивизии 1814-го августа 30.
В походах был: 1805-го августа с 4-го сентября по 16-е до Австрийских границ, а с того числа за границей чрез Галицию, Шлезию и в Моравию: ноября 20 при м. Аустерлице, в действительном при оном сражении, за что Всемилостивейше награжден орденом Св. Анны 4-го класса; а оттоль обратно чрез Венгрию и Галицию в Российские границы, 1806 г. апреля по 9 число, 1807 марта с 9 июня по 13-е в Заграничной армии в Пруссии против французских войск, мая 24 и 25 при взятии города Гудштатта и при преследовании неприятеля до реки Пасаржи, 29 и 30 при гор. Гейльсберге, июня 1-го при прогнании неприятеля из гор. Фридланда, а 2-го числа в действительном при оном с французами сражении находился, за что Всемилостивейше награжден Орденом Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-го класса и королевско-прусского «за достоинство» в 1812-м году.
Командуя в продолжении всего времени лейб-гвардии Уланским полком в России во всех арьергардных и авангардных сражениях: с 15 июня по 13 октября, а именно: под г. Вильно июня 16 под селением Довыгоны 19, при реке Десне 21-го, за которое получил Монаршее благоволение, июля 12 под гор. Бабиновичи куда, будучи отряжен лейб-гвардии с Уланским полком, вперед от г. Витебска 50 верст, взял в плен французской гвардии 2 Уланского полка 2-х офицеров, 4-х унтер офицеров и 50 человек рядовых; 14-го при гор. Витебске, августа 6-го при г. Смоленске, 13-го с. Бредихине, 24-го монастыре Колоцком, 26 в генеральном сражении при с. Бородине, за что и награжден был орденом Св. Анны 2-го класса, 29 и 30 при с. Сезюме (?); сентября 18 при мызе Красной Пахре, Воронове 17-го, с. Тарутине 22-го, за которое и награжден орденом Св. Анны 2-го класса с бриллиантами; при д. Дмитровке в ночной экспедиции, октября 6, под г. Малым Ярославцем, 12-го, где и ранен гранатным черепком в левую руку; за все же арьергардные дела награжден орденом Св. Владимира 3-й степени и золотою саблею с надписью «за храбрость».
В 1813 году чрез Варшавское Герцогство, Шлезию (Силезия), в Саксонию, где находился в действительных сражениях под г. Люценом апреля 21-го, под гор. Вальдгеймом, где награжден вторично золотою саблею с надписью «за храбрость», 25-го под г. Бауценом мая 9 и во всех арьергардных до перемирия; а потом чрез Богемию в Саксонии, под г. Дрезденом августа 15-го, откуда по отступлении союзных армий в Богемию под д. Кульмом 17, где и ранен в ногу пулею, за что и произведен в генерал- майоры и от Императора Австрийского командорственным крестом Леопольда.
Октября 6 и 7 в польской армии под командой генерала графа Беннигсена при гор. Лейпциге и при преследовании неприятеля к Эрфурту, отколь по назначению оной армии для блокады крепости Магдебурга в разных, числах бывших частых при вылазках делах из крепости, командуя всеми аванпостами в действительных сражениях находился, декабря 23 дня под г. Гамбургом, при сделанном ночном нападении на городские укрепления с полками Б о р и с о г л е б с к и м, уланским и сводным конно-егерским, также был в действительном сражении, откуда февраля 22 дня 1814 года командирован главнокомандующим польской армией со Сводным конно-егерским, полком чрез владения Ганноверские, Вестфалию до г. Парижа, из которого по заключении мира частно через означенные владения, а также Саксонию, Пруссию в Герцогстве Варшавском и в оном марта по 30-е 1815 г., а с сего числа, командуя 2-й Гусарской дивизией, чрез Шлезию, Моравию, Богемию, Баварию, Королевство Виртембергское, Велико-Княжество Баденское, июня 7-го, переправясь реку Рейн, во Франции, где будучи сентября по 26 число, оттоль обратно с бригадой уже следовал, чрез Великое Княжество Дармштатское, Баварии и Княжество Сакена, Кобургское, Саксонию, Шлезию, Царство Польское декабря по 12-е, а с 12-го в пределах России по 25-е число января сего 1816 года походах находился.
По-российски и по-французски читать и писать умеет, был в отпусках 1802 г. октября с 30 на 4 месяца и 1811 г. января с 12-го на 28 дней и на срок явился; в штрафах не бывал, холост.
(Моск. отд. арх. Гл. Шт.; выписано из форм. Списков, доставленных, от 2-й гусарской дивизии: за 1816 г. по арх. № 544).
2. Полковник, Алексей Николаев, сын Потапов.
Кавалер ордена св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-го класса.
38 лет, из дворян, за отцом, его в Тульской губернии Каширского уезда крестьян 100 душ, да в Псковской губернии в Троицком уезде 500 душ.
В службе: 1782 г. марта 1, сержантом, 1783 ноября 2, лейб-гвардии в Преображенском, полку; выпущен в армию ротмистром 1794 января 1, определена в Сумский легкоконный, что ныне гусарский полк 1794 апреля 15, майором 1799 декабря 28, подполковником 1807 декабря 12, адъютантом к Его Высочеству 1809 июля 21, в том полку; из оного переведен в сей лейб-гвардии Уланский полк 1809 декабря 29, полковником 1811 октября 12, в сем полку.
Походы и дела против неприятеля:
1799 г. мая с 2-го в границах Римской Империи, того же года сентября 14 и 15 в Швейцарии при гор. Цюрихе, а 26 за рекой Рейном при деревне Шлатте в действительном, против французов сражении находился.
1805 ноября 4, 1806 марта по 16-е число в Пруссии; потом, того же года октября с 17-го вторично в Пруссии в сражениях с французскими войсками, декабря 13 при деревне Лопочине, где получил в лицо три раны.
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, в штрафах и отпусках не бывал, холост, достоин.
11. Штабс-ротмистр Евстафий Володимеров сын Кавер, кавалер Ордена Св. Анны 3-го класса. 39 лет, из Лифляндских дворян; в службе: вахмистром 1793 г. сентября 15, эстандарт-юнкером 1797 января 1, корнетом 1799 июня 11, подпоручиком 1806 августа 18, адъютантом к генералу от инфантерии Барклаю де Толли 1808 марта 31, в Казанском драгунском полку; из оного переведён в Татарский уланский полк 1809 февраля 25, поручиком 1809 мая 29 в том полку, из оного переведен в Кавалергардский полк 1810 августа 7, а из оного в лейб-гвардии Уланский полк, с оставлением при прежней должности 1811 ноября 1, штабс-ротмистром 1811 ноября 20.
Походы: 1794 г. мая с 6 сентября по 9 для очищения Курляндской границы от нападения польских мятежников, а с того времени по 1797 год в Польше находился; 1806 и 1807 в Пруссии против французских войск и в последнем году января 23-го у прикрытия арьергарда при ретираде армии из под деревни Анивидорф, 25-го при городе Гейльсберге в отряде генерал-майора Варника (Лаврентий Лаврентьевич) для удержания в переправе неприятельских отрядов чрез реку Альс (Алле) и уничтожения предприятий ускорить марш свой к местечку Прейш-Эйлау в действительном сражении с полком находился; и против шведских войск 1808 г. июня 2 под Оровайсом, 1809 марта 10 во время прохода чрез Кваркен при Умэо, за что всемилостивейше награжден орденом Св. Анны 3-го класса.
По-российски и по-немецки читать и писать умеет, в штрафах и отпусках не бывал, женат лифляндского помещика барона Шлипенбаха дочери Амалии Егоровой, детей нет, находится при нем, достоин.
12. Штабс-ротмистр Николай Иванов сын Жеребцова. Имеет золотую саблю с надписью за храбрость. 25 лет, из дворян.
В службе: в 1-м Кадетском корпусе по воспитании кадетом 1801 г. марта 25. Унтер-офицером 1805 сентября 16, в том корпусе; корнетом 1806 февраля 20 с определением в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк, поручиком 1808 октября 25, штабс-ротмистром 1811 января 13, в сем полку.
Походы: 1807 г. марта с 9 июня по 13 в заграничной армии в Пруссии, против французских войск мая 24 и 25 при взятии города Гуттштадта и при преследовании неприятеля до реки Пасаржи, 29 и 30 при городе Гейльсберге, июня 1-го при прогнании неприятеля из города Фридланда, а 2-го числа в действительном при оном с французами сражении находился, где был проколот в бок палашом, за что всемилостивейше награжден золотою саблею с надписью «за храбрость».
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, временной фортификации, ситуации, арифметике, геометрии, тригонометрии, алгебры, истории, географии, рисовать, верховой езде и фехтовать знает. В отпуску был 1810 г. с 22 января на 28 дней и на срок явился, в штрафах не бывал, холост, достоин.
13. Штабс-ротмистр Владимир Николаев, сын Спечинский, 23 лет, из дворян Тульской губернии; за матерью его в разных губерниях и уездах состоит крестьян 1550 душ. В службе: унтер-офицером 1806 марта 26, портупей-прапорщиком 1807 февраля 18, прапорщиком 1807 июня 27, шефским адъютантом к генерал-лейтенанту князю Горчакову 1808 сентября 9, подпоручиком 1809 марта 12, в Тамбовском мушкетерском полку; из оного переведен в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк 1809 апреля 23, поручиком 1809 августа 17, штабс-ротмистром 1811 ноября 20, в сем полку.
Походы: 1807 июня с 14-го числа при вступлении из Российских в Прусские пределы с полком до города Белого Стока, где со оным до заключения с французами настоящего мира июня в 25 день с присоединением к России части Прусского владения действительно находился.
По-российски и по-французски читать и писать умеет, в отпуску был 1808 г. января с 30 марта по 15 число и на срок явился, в штрафах не бывал, холост, достоин.
14. Поручик Александр Петров сын Вындомский-Большой. От роду 22-х лет. Из дворян С. Петербургской губернии. В Новоладожском и Тихвинском уезде имеет крестьян 200 душ.
В службу вступил юнкером 1799 г. апреля 26; портупей-прапорщиком 1803 г. апреля 15 лейб-гвардии в Артиллерийском батальоне; прапорщиком 1804 года июня 11 в Петровский мушкетерский полк. Из оного при расформировании поступил в Либавский мушкетерский полк 1806 г. ноября 14. Подпоручиком 1806 г. ноября 26. Поручиком 1807 г. июня в том полку, а из оного переведен в сей полк 1810 г. марта 8.
Походы: 1807 года в Прусских владениях против французских войск; 1808 при покорении шведской Финляндии, 10-го марта при занятии города Або, а 16 сентября при мызе Влен против шведских десантных войск в действительном сражении и за оказанное в оном сражении отличие удостоен Высочайшего благоволения мая 12 числа 1809 г. и в том же году февраля с 26 и по 16 марта в Аландской экспедиции в корпусе генерал от инфантерии и кавалера князя Багратиона находился.
По-российски и немецки читать и писать умеет, истории, географии и арифметике знает.
В отпусках был: 1802 г. сентября с 16 на 4 месяца; 1803 г. октября с 17 на 4 месяца; 1809 г. с 8 ноября по 4 января 1810 года и на срок явился. В штрафах по суду или без суда не был. Холост. К повышению чина достоин.
15. Поручик Михаил Адамов сын Бельский 2-й. Кавалер Ордена Св. Анны 3-го класса. 24 лет, из дворян, в службе: кадетом 1803 января 30 в 1-м кадетском корпусе, корнетом 1806 октября и с определением в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк, поручиком 1810 декабря 12, в сем полку.
Походы: 1807 марта с 9 июня по 13 в заграничной армии в Пруссии против французских войск мая 24 и 25 при взятии города Гуттштадта и при преследовании неприятеля до реки Пасаржи, 29 и 30 при гор. Гейльсберге июня 1-го при прогнании неприятеля из города Фридланда, а 2-го в действительном с французами сражении находился, за что всемилостивейше награжден орденом Св. Анны 3-го класса.
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, арифметике, географии, стереометрии, алгебре, плоской тригонометрии, коническим сечениям, высшим вычислениям, артиллерии, фортификации, статики, физики, механике, ситуации, истории, рисовать и верховой езде знает; в отпуску был 1810 г. с 16 сентября на 2 м. и на срок явился, в штрафах не бывал, холост, достоин.
16. Поручик Николай Купидонов сын Вындомский-Меньшой. Кавалер ордена Святой Анны 3-го класса; от роду 25 лет. Из дворян; за отцом его Борисоглебского уезда и Мокшанского уезда в деревне Савине крестьян 19 душ.
Во 2-м кадетском корпусе на воспитании: кадетом 1799 г. сентября 2; унтер-офицером 1806 г. февраля 12; фельдфебелем 1806 г. февраля 27. Корнетом 1806 г. сентября и с определением в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк. Поручиком 1810 г. декабря 12, в сем полку.
Походы: 1807 г. марта с 9-го июня по 13-е в заграничной армии в Пруссии против французских войск; мая 24 и 25 при взятии города Гуттштадта и при преследовании неприятеля до реки Пасаржи 29 и 30 при городе Гейльсберге, июня 1-го при прогнании неприятеля из города Фридланда, а 2 числа в действительном с французами при оном сражении находился, за что Всемилостивейше награжден орденом Святым Анны 3-го класса.
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, арифметике, геометрии, тригонометрии, геодезии, артиллерии, фортификации, алгебре, гражданской архитектуры, физики, химии, ситуации, рисовать, истории, географии и верховой езде знает.
В отпуску был 1809 г. с 22 октября на 28 дней, 1810 г. с января на 28 дней и 1811 г. сентября 19 числа на 4 месяца. В штрафах не бывал. Холост. Повышения достоин.
17. Поручик Григорий Александров сын Раевский 1-й. Кавалер ордена Св. Анны 3-го класса, 26 лет, из дворян, за отцом его в Кирсановском уезде в селе Успенском крестьян 20 душ; в службе: кадетом 1800 г. января 3, унтер-офицером (января) 1806 г. февраля 27, во 2-м кадетском корпусе на воспитании; корнетом 1806 октября, с определением в бывший Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк; поручиком 1810 декабря 12, полковым квартирмистром 1811 марта 24, в сем полку.
Походы: 1807-го марта с 9 июня по 13 в заграничной армии в Пруссии против французских войск, мая 24 и 25 при взятии города Гуттштадта и при преследовании неприятеля до реки Пасаржи, 29 и 30 при городе Гейльсберге, июня 1-го при прогнании неприятеля из города Фридланда, а 2-го в действительном при оном с французами сражении находился, за что Всемилостивейше награжден орденом Св. Анны 3-го класса и 1808 г. мая с 12, 1809 г. января по 1-e в Финляндии, июня 3 при кирке Йогас в действительном с неприятелем сражении и от оной в преследовании неприятеля до местечка Варгауза, а с 6-го июня по 21 число декабря в расположении для коммуникации с корпусом ген.-лейт. Тучкова1-го находился.
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, арифметики, географии, тригонометрии, геодезии, артиллерии, фортификации, алгебре, гражданской архитектуре, физики, химии, ситуации, рисовать, истории, и верховой езде знает; в отпуску был 1809 г. с 25 марта на 3 м.; и на срок явился; в штрафах не бывал, холост, достоин.
18. Поручик Князь Николай Степанов сын Эристов, 19 лет, из дворян, в службе: юнкером 1808 г. ноября 6, портупей-юнкером 1809 марта 12, корнетом 1809 октября 22, поручиком 1813 февраля 8 в быв. Уланский Его Высочества, что ныне лейб-гвардии Уланский полк.
По-российски, по-французски и по-немецки читать и писать умеет, арифметики, алгебры знает, в штрафах и в отпусках не бывал, достоин.
Убит в сражении под Лейпцигом 6-го октября 1813 г.
Боевой генерал-лейтенант Василий Григорьевич Костенецкий
Из воспоминаний Я. И. Костенецкого (двоюродный племенник В. Г. Костенецкого)По семейным преданиям фамилия Костенецких в до-Петровские времена, жила в Малороссии, где владела значительными имениями, крепко держалась православия и за это претерпевала много гонений от своих собратьев, ополячившихся и перешедших в католичество. Один из этой фамилии, за свою непоколебимость в православии после всевозможных притеснений и гонений, был казнен в Варшаве, и из груди его было вырвано палачом сердце, изображение которого, пронзенное двумя стрелами, сделалось потом гербом фамилии Костенецких.
Вдова казненного бежала с двумя малолетними сыновьями на эту сторону Днепра, и гетман Малороссии Скоропадский, уже в царствование Петра I, дал ей во владение несколько поместий в Конотопском уезде, где и теперь проживает эта фамилия, и где генерал Костенецкий имел в разных местах имения, состоявшие из четырехсот душ крестьян, проживал в селении Веревке, рядом с бывшей усадьбой моего отца.
Генерал Василий Григорьевич Костенецкий был высокого роста, широк в плечах, стройный и красивый мужчина с самым добрым и приветливым лицом и обладал необыкновенной физической силой. Характера был доброго, имел нежное сердце, но был вспыльчив в высокой степени; тверд в своих убеждениях, не умел гнуться пред начальством, и с трудом переносил подчиненность. Вообще генерал был человек с сильными страстями, любил женщин, а еще более был любим ими, но никогда не был женат.
Он был очень образован как артиллерист, любил математику, любил русскую историю и исторические древности, был патриотом в высшей степени и человеком в полном смысле военным. Ему вечно хотелось сражаться, и он готов был покорить России всю Европу. Он хорошо знал французский язык, и из патриотизма, часто в шутку, утверждал, что этот язык происходит от русского языка.
- Вот, например, - говорил он, - слово "cabinet" происходит от русского слова "как бы нет", "domestique" (слуга) от слов: "дом мести", кому же, как не слуге приличен "дом мести", и проч.
Много говорили о необыкновенной физической силе генерала Костенецкого. Был известен рассказ Михайловского-Данилевского о том, как Костенецкий, в одном из сражений с французами, кажется в 1809 (?) году, когда на батарею, которой он командовал, бросились польские уланы, перебили всех зажигающих, и, разумеется, взяли бы батарею, но Костенецкий, схватив банник (деревянная колодка с щёткой на древке для очистки канала артиллерийского орудия), начал валить им поляков направо и налево, многих перебил, прогнал всех и не допустил их овладеть батареей.
Когда государь Александр Павлович благодарил его за подвиг, он сказал государю, что надобно бы ввести в артиллерии вместо деревянных, железные банники. Государь возразила ему: - Мне не трудно ввести в артиллерии железные банники, но где найти таких Костенецких, которые могли бы владеть ими!
Не знаю, откуда именно Михайловский-Данилевский взял этот рассказ, но об этом событии, еще до появления его в печати, я слышал от сослуживцев генерала Костенецкого, что он разгибал подковы, сгибал серебряные рубли - это было всем известно.
Проживая летом в имении Веревка, шел он как-то по плотине, мимо водяной мельницы, принадлежавшей отцу моему, возле которой лежал большой мельничный жернов, и мельник с несколькими рабочими силились поднять его и вкатить в мельницу.
- Что вы это делаете? - спросил их генерал.
- Да от, добродию, хочемо укотыть у млин оцей каминь, да не ях не можем, - отвечал мельник.
- Эх вы, слабые какие, - возразил генерал, - давайте я вам помогу.
И с этими словами, подложив руки под жернов, поставил его наторчь, и потом сам, один, вкатил его в мельницу, к удивлению собравшейся по этому случаю толпы людей.
Жизнь вел он необыкновенно оригинальную: одевался в длиннополый военный сюртук и носил какую-то необыкновенно высокую форменную фуражку. Комнат зимой никогда не топил, и ему в них не было холодно, но каково же было иногда посещавшим его гостям! Когда и мне приходилось бывать у него, то я бывало, дрожал от холода, как в лихорадке.
Возле крыльца дома была всегда наметана большая куча снегу и он, как только поутру встанет с постели (с жесткого кожаного дивана с такой же головной подушкой, без простыни и одеяла) тотчас же отправлялся голым в эту кучу снега и в ней барахтался, и когда потом входил в комнату, то пар шел с него, как после бани.
Чай пил он тоже не по-обыкновенному: он обходился без чайника, клал чай прямо в стакан, заливал его горячей из самовара водой, и когда чай настаивался, пил его без сахара и потом жевал чайные листья. Пища его была сама простая: борщ, каша и изредка жаркое. Водки и вина не пил вовсе, но для гостей всегда имел превосходные наливки, которая по нескольку лет хранились в его погребе, в бочонках и бутылках.
Еще была у него одна необыкновенная странность. С крестьянами своими он обращался очень милостиво, но не любил своего приказчика Ш., который и крестьян угнетал и его обманывал, и в каждый его приезд в имение, этому приказчику доставалось переносить от генерала много брани и побоев. Семейство этого приказчика составляло и его прислугу, и как он со всеми ими обращался строго, то боялся их мщения, чтобы они его не отравили.
Чтобы предупредить такую опасность, он хотел приучить себя не бояться никакой отравы, и для этого он всегда носил в кармане кусок мышьяку, который ежедневно поутру лизал языком по нескольку раз, каждый день постепенно увеличивая количество лизаний, и таким способом довел себя до того, что уже довольно значительный прием мышьяка, который был бы смертельным для всякого другого человека, на него не производил никакого вредного действия.
Знавшие этого генерала-артиллериста, или служившие под его командой, рассказывали о нем как о добром и снисходительном начальнике: честном, справедливом и в высшей степени бескорыстном человеке; а об его артиллерийских сведениях относились даже как о необыкновенных для своего времени.
Он терпеть не мог тех медленных маневров нашей пешей артиллерии, какие употреблялись в его время: когда все движения с орудиями производились не иначе как шагом; и вводил в своих батареях свои совершенно особые и быстрые маневры, на полных рысях или даже карьерах лошадей, при каких движениях зажигающие садилась на лафеты. Такие маневры, гораздо позже, введены были в нашей пешей артиллерии уже при государе Николай Павловиче.
Известно, что великий князь Константин Павлович обладал значительной физической силой, которую он, разумеется, уважал и во всяком другом силаче, и поэтому, да и по другим причинам, он очень любил генерала Костенецкого и был с ним дружен. Когда от английского двора были привезены две превосходнейшие сабли в подарок, одна - государю Александру Павловичу, с золотой на полосе буквой "А", а другая Константину Павловичу с буквой "К", то государь подарил свою саблю Аракчееву, а Константин Павлович - Костенецкому.
И кстати подошли начальные буквы фамилий их любимцев к вензелям на подарках. Саблю эту я видел у генерала Костенецкого еще в моем детстве, которая, по смерти его, как и все очень ценное имущество генерала, погибла в пожаре.
В царствование Александра Павловича, после Отечественной войны, начало в Костенецком сильно проявляться чувство национального достоинства и с тем вместе, увеличилось нерасположение к "русским иностранцам", которые с давних времен вторглись в нашу высшую иерархию, и занимая высокие должности, покровительствовали своим одноземельцам, пренебрегали русскими и часто вовсе незаслуженно, получали награды и милости пред ними.
Известен анекдот про Ермолова, который будто бы, когда государь Александр Павлович, желая его наградить за что-то, спросил, какую бы он желал получить награду, отвечал: Государь, сделайте меня немцем! Давая знать этим, что стоит только быть немцем, так все награды посыплются уже сами собой.
Но эту ненависть к немцам, или вообще к иностранцам, никто не питал в такой высокой степени, как генерал Костенецкий, который, по пылкости своего характера, никак не мог скрывать такого своего к ним нерасположения, и очень часто его обнаруживал иногда к лицам, гораздо выше его стоящим по службе, а это и было причиной, что служебная его карьера тянулась очень медленно: его обходили чинами, орденами, и только что терпели на службе.
Еще в 1812 году он был уже генерал-майором, командовал всей артиллерией гвардейского корпуса, но по окончании войны, оставался все время в том же чине и только государь Николай Павлович произвел его в генерал-лейтенанты.
Он имел орден Владимира II степени, и когда за какое-то отличие следовало наградить его высшим орденом или чином, то ему, как в насмешку, дали в другой раз тот же самый орден. Так что он и в титуле своем именовал себя кавалером ордена Владимира 2-й степени двух пожалований, - случай едва ли ни единственный в летописях нашей армии и после командования гвардейской артиллерией сделали его бригадным командиром полевой пешей артиллерии...
Чувствуя себя недостойно гонимым по службе, Костенецкий не мог равнодушно сносить нерасположения начальства, но по своему упрямому характеру, а также и по сознанию собственного достоинства, он не только не старался пред ним смириться, но при всяком случае, где только он чувствовал себя правым, никому не спускал и ни пред кем не унижался.
В то время начальником артиллерии I-й армии был князь Яшвиль (Лев Михайлович), татарин по происхождению. Уже одного только не русского происхождения князя Яшвиля было достаточно, чтобы возбудить к себе нерасположение генерала Костенецкого, но и, кроме этого, князь, как говорят, был недальнего ума, в артиллерии понимал очень немного, требовал исполнения одного только артиллерийского устава, и поэтому он очень не одобрял все нововведения Костенецкого, которые последний вводил в пешем артиллерийском ученье.
И вот из-за этих-то разных взглядов на артиллерийскую службу, между Костенецким и Яшвилем родилась непримиримая вражда. Не проходило ни одного смотра без того, чтобы князь не наговорил Костенецкому своих начальнических замечаний и распеканий, и чтобы Костенецкий ни отвечал ему или доказательствами своей правоты, или же разными колкостями и шутками, обнаруживавшими незнание Яшвиля.
Такие неприязненные отношения между князем Яшвилем и генералом Костенецким, между начальником и подчиненным, разумеется, не могли нравиться высшему начальству, и эти лица, будучи расположены к тому и другому, старались их примирить.
Однажды, бывший тогда главнокомандующим первой армии граф Остен-Сакен, на обеде у себя, на котором был и князь Яшвиль и генерал Костенецкий, начал склонять их к миру и уговаривать Костенецкого оставить свое нетерпимое в службе неуважение в начальнику. Когда Костенецкий привел в свое оправдание такие доказательства, с которыми нельзя было не согласиться, то Сакен сказал ему:
- Все это, положим, справедливо, генерал, но я вас прошу, оставьте все эти неприятности для меня, если вы меня любите, помиритесь с князем!
- Да кто вам сказал, в. с., - возразил Костенецкий, - что я вас люблю? Я вас терпеть не могу!
- Как, генерал, - воскликнул удивленный Сакен. - Да за что же вы меня не любите?
- Да вы же немец! - отвечал Костенецкий. Тем и кончилось это примирение.
Наконец, ненависть Костенецкого к князю Яшвилю дошла до крайнего предела и кончилась вот таким происшествием. Князь Яшвиль приехал сделать смотр бригаде Костенецкого и для этого с вечера был отдан приказ, чтобы завтрашний день, во столько-то часов, бригада собралась бы для смотра на таком-то месте.
В назначенный час князь Яшвиль выезжает на указанное место и не видит ни одной пушки и ни одного артиллериста!.. Удивленный этим, он посылает адъютанта к генералу Костенецкому спросить, что это значит? Почему до сих пор не явилась на смотр бригада? Адъютант приезжает к генералу Костенецкому, говорит ему, что до сих пор нет бригады на плацу, что князь очень сердится, и что он приказал ему спросить у его превосходительства, - что это значит?
- Скажите князю, - отвечал Костенецкий, - что бригада скоро явятся на смотр, а я не могу, мне некогда: я сейчас иду в церковь править молебен об изгнании из России последних татар! Адъютант передал ответ Костенецкого князю Яшвилю.
После такой выходки Костенецкий был удален от командования артиллерийской бригадой с оставлением по артиллерии, и в продолжение всего царствования Александра Павловича не получал уже никакого служебного назначения.
Костенецкий жил большей частью в Петербурге. По вступлении на престол Николая Павловича, в день 14-го декабря, генерал явился на Сенатскую площадь. Все время находился при государе, и говорят, первый посоветовал употребить в дело пушки.
При общих наградах, по случаю восшествия государя на престол, Костенецкий был пожалован чином генерал-лейтенанта, но долго и от Николая Павловича не получал никакого командования. Наконец, в 1831 году он был назначен начальником артиллерии отдельного кавказского корпуса, но не успел воспользоваться этим лестным для него назначением. 6-го июля 1831 года он умер в Петербурге от холеры.
Авдий Супонев. Падение Севастополя
27-го августа 1855 года Инкерманская эспланада далеко до полудня была покрыта штабными. Мы видели, что против нашего левого фланга, начиная с Малахова кургана, выставлены были целые массы неприятельских войск; нам было также известно, что и с нашей стороны гарнизон Севастополя был усилен почти до 50000 человек, из коих половина стояла на Корабельной (Корабелке). Все ждали приближения решительной минуты и были начеку.
С тревожным, болезненным чувством смотрел всякий из нас на грозные французские и английские батареи, безустанно посылавшие один выстрел за другим на Севастопольские бастионы. За все три дня последнего бомбардирования, неприятелем было выпущено до 150000 артиллерийских снарядов; если прибавить к этому штуцерные пули, то невольно содрогнешься при мысли о той массе свинца и чугуна, которая ежеминутно лилась на Севастополь и одну за другою вырывала целые тысячи из рядов его защитников.
Нечто более ужасное, более адское, трудно себе представить. На каждом шагу видно было, как здоровые солдаты, несшие раненых товарищей (мертвых уже не подбирали), падали вместе с носилками, подкошенные вражескими бомбами, ядрами и пулями; отовсюду слышались стоны и вопли раненых, отзвуки от падения тел убитых. Все это смешивалось с грохотом пушек, с ружейными выстрелами, с криками и возгласами отдаваемых приказаний. Это была развернувшаяся картина всеобщего разрушения, людских страданий и скорбей, над которой спускался, в быстром полете, ангел смерти.
Около 11-ти часов неприятельский огонь стал утихать, делался реже и реже, а с тем вместе началось, между траншеями и контр-апрошами, движение войсковой массы к укреплениям города. Маневр этот уничтожал всякое сомнение в дальнейших намерениях осаждавших, а через несколько минут после полудня сигнальный телеграф оповестил о начале штурма.
Коляска главнокомандующего была мигом подана, и Горчаков (Михаил Дмитриевич, руководил обороной Севастополя с февраля по август 1855 года), с генералом Коцебу (Павел Евстафьевич), быстро направились по дороге в Севастополь; за ними двинулась и вся свита. Невольно сжалось сердце, не смотря на ожидания всего худшего, когда, подъезжая к Северной стороне, мы увидали на Малаховом кургане развевавшийся флаг французского полка полковника Мак-Магона.
Мы ждали всего, но не думали, чтобы первым досталось в руки врагов священное для нас место геройской кончины Корнилова, Нахимова и Истомина, этих героев-бойцов за спасение Севастополя.
Впоследствии узнали мы о подведенной неприятелем под ров мине, разрушившей вал и завалившей ров землею, по которой легко уже было добраться внутрь укрепления, о геройской, полной самозабвения, защите Модлинским полком Корнилова бастиона (Полковник Аршеневский (Николай Алексеевич) погиб в рукопашном бою при штурме 27 августа, вместе со всеми батальонными и ротными командирами, всеми фельдфебелями и большей частью личного состава; остаток полка в количестве 114 человек вырвался из окружения под командованием контуженного прапорщика), о ране Хрулева, о пленении генерала Вуссау.
- Отовсюду штурм отбит за исключением Малахова, но и оттуда можно вытеснить французов, - успокоительно донес начальник Севастопольского гарнизона, граф Остен-Сакен, встретивший князя Горчакова на мосту. У Николаевского укрепления стоял начальник штаба гарнизона, князь Виктор Васильчиков.
- Неприятеля можно выбить с Малахова кургана, - не то спросил князя Васильчикова, не то утвердительно проговорил главнокомандующий (Горчаков).
- Да, можно, пожертвовав еще десятью тысячами, - отвечал князь Васильчиков со своим обычным невозмутимым хладнокровием и ни перед чем не останавливавшейся прямотой.
Князь Горчаков задумался. Молча, вышел из коляски и пошел к Николаевскому укреплению, где занял одну комнату и куда тотчас позвал князя Васильчикова. Что же касается до начальника главного штаба, то он, узнав, что племяннику его, лейтенанту (кажется) Коцебу, оторвало обе ноги, впал в уныние и никакого участия в дальнейших распоряжениях в этот день не принимал.
Вскоре к главнокомандующему был потребован состоявший при нем П. К. Меньков, а затем и находившийся при главной квартире, адъютант военного министра, князь Анатолий Барятинский, который в тот же день отправился в Петербург с донесением Государю (Александр II) об очищении южной части Севастополя и о причинах, вызвавших такое решение.
Тогда же даны были соответствующие распоряжения и, с наступлением сумерек, началось постепенное движение войск наших с бастионов к мосту и к Павловской пристани. Приказано было, перед уходом каждой части, взрывать те укрепления, которые она обороняла.
Князь Горчаков в эти минуты преобразился до того, что был неузнаваем. Обыкновенно рассеянный, быстрый, нервный, нетерпеливый, 27-го августа он был точен, определителен в отдаваемых приказах, внимателен к каждой мелочи, готов выслушать всякого. Только раз, после того как все распоряжения были сделаны, встретили его бесцельно бродившим по узким улицам, ведшим к одному из бастионов и продольно обстреливаемым неприятелем с Малахова кургана.
Вокруг свистали пули, летали ядра, бомбы; а князь шел один, со сложенными за спину руками, с неопределенным, вперед устремленным, взглядом. Такой же взгляд был у него и 4-го августа, в долине Черной речки.
Л. Н. Толстой. "Песня про сражение на реке Черной 4 августа 1855 г."
......
Наше войско небольшое,
А француза было втрое,
И сикурсу тьма.
Ждали - выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-генерал
Всё акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
Р… же ихню мать,
Кто туда водил.
Покончив последний взрыв, молча шли войска к переправе, прикрытые быстро наступавшей темнотой. Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя, который был дорог им по вынесенным на его бастионах страданиям и лишениям, по перенесенным там опасностям. Испытываемые чувства невольно вырывались наружу: у многих навертывались на глаза слезы; другие, в особенности старики-матросы, рыдали как дети.
Неприятель заметил необычное движение по разрушенным улицам; он догадывался в чем было дело, но не двигался вперед из опасения взлететь на воздух, предполагая, что улицы были заминированы.
Князь Горчаков в эти минуты преобразился до того, что был неузнаваем. Обыкновенно рассеянный, быстрый, нервный, нетерпеливый, 27-го августа он был точен, определителен в отдаваемых приказах, внимателен к каждой мелочи, готов выслушать всякого. Только раз, после того как все распоряжения были сделаны, встретили его бесцельно бродившим по узким улицам, ведшим к одному из бастионов и продольно обстреливаемым неприятелем с Малахова кургана.
Вокруг свистали пули, летали ядра, бомбы; а князь шел один, со сложенными за спину руками, с неопределенным, вперед устремленным, взглядом. Такой же взгляд был у него и 4-го августа, в долине Черной речки.
Л. Н. Толстой. "Песня про сражение на реке Черной 4 августа 1855 г."
......
Наше войско небольшое,
А француза было втрое,
И сикурсу тьма.
Ждали - выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-генерал
Всё акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
Р… же ихню мать,
Кто туда водил.
Покончив последний взрыв, молча шли войска к переправе, прикрытые быстро наступавшей темнотой. Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя, который был дорог им по вынесенным на его бастионах страданиям и лишениям, по перенесенным там опасностям. Испытываемые чувства невольно вырывались наружу: у многих навертывались на глаза слезы; другие, в особенности старики-матросы, рыдали как дети.
Неприятель заметил необычное движение по разрушенным улицам; он догадывался в чем было дело, но не двигался вперед из опасения взлететь на воздух, предполагая, что улицы были заминированы.
Поэтому он предпочел ограничиться усиленным обстреливанием того места Севастопольской бухты, где наведен был мост, по которому в одну ночь должен был пройти многотысячный гарнизон. Ядра и бомбы то и дело падали в воду по обе стороны переправы, но Господь хранил наших героев: ни одна бомба, ни одно ядро не попали в мост и не причинили ни малейшего вреда переходившим.
Что это была за страшная и, с тем вместе, что за дивная ночь! Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горевших зданий и укреплений и перед не мене ярким блеском светящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям. Деревья на бульваре и около библиотеки горели; а внизу, у переправы, по мосту двигались тесной вереницей, один за другим, офицеры и солдаты разных команд и частей войск, без порядка номеров и названий.
Тихо, без шума и толкотни, шла вся эта масса: до того сильно было впечатлите переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!
Когда, на утро 28-го августа, к переправе, подходил наш арьергард, главнокомандующий вышел из Николаевского укрепления. С невыразимым чувством сердечной тоски взглянул маститый воин на дымившиеся развалины города и снял фуражку, преклоняясь перед этими памятниками беспримерного геройства; две крупные слезы показались на его морщинистых щеках.
Тяжело было глядеть на неподдельную скорбь человека, по существу своему рыцаря без страха и упрека, ни в чем неповинного, принявшего помимо воли предводительство Русской армией, и сознававшего, что под развалинами Севастополя погребалась его личная слава.
- Знаете ли вы, господа, что мне более всего знакомо из астрономии? - спросил он по-французски, перед тем, чтобы переправиться на Северную сторону.
Что это была за страшная и, с тем вместе, что за дивная ночь! Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горевших зданий и укреплений и перед не мене ярким блеском светящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям. Деревья на бульваре и около библиотеки горели; а внизу, у переправы, по мосту двигались тесной вереницей, один за другим, офицеры и солдаты разных команд и частей войск, без порядка номеров и названий.
Тихо, без шума и толкотни, шла вся эта масса: до того сильно было впечатлите переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!
Когда, на утро 28-го августа, к переправе, подходил наш арьергард, главнокомандующий вышел из Николаевского укрепления. С невыразимым чувством сердечной тоски взглянул маститый воин на дымившиеся развалины города и снял фуражку, преклоняясь перед этими памятниками беспримерного геройства; две крупные слезы показались на его морщинистых щеках.
Тяжело было глядеть на неподдельную скорбь человека, по существу своему рыцаря без страха и упрека, ни в чем неповинного, принявшего помимо воли предводительство Русской армией, и сознававшего, что под развалинами Севастополя погребалась его личная слава.
- Знаете ли вы, господа, что мне более всего знакомо из астрономии? - спросил он по-французски, перед тем, чтобы переправиться на Северную сторону.
- Моя несчастная звезда! - отвечал он сам на свой вопрос, и был прав.
Так закончилась великая эпопея, героями которой явились сыны Русского народа, моряки, армейцы и крестьяне-ополченцы. Тысячи из них лежат в Братской могиле, под памятником, величественным и трогательным; другие тысячи схоронены в глуши наших провинций, и только небольшая, сравнительно, часть из них доживает теперь свой век, воодушевляясь и оживая при воспоминаниях о пережитом в великие, святые дни Севастопольской обороны.
Так закончилась великая эпопея, героями которой явились сыны Русского народа, моряки, армейцы и крестьяне-ополченцы. Тысячи из них лежат в Братской могиле, под памятником, величественным и трогательным; другие тысячи схоронены в глуши наших провинций, и только небольшая, сравнительно, часть из них доживает теперь свой век, воодушевляясь и оживая при воспоминаниях о пережитом в великие, святые дни Севастопольской обороны.
