рассказы Александра Воейкова, написанные под псевдонимом А. Кораблинский
ИСТОРИЯ КУРИТЕЛЬНОЙ ТРУБКИ
(От всего сердца посвящаю Генералу П. и Полковнику Д.)
Я отправился в дальнюю дорогу и может быть без возврата. Мы с Доброхотовым не довольно знали, чего стоит любовь, но уже испытали цену дружбы. Прощание наше было горестно; оно походило на отчаяние.
Мы ничего не говорили. О чем же было вести разговор! зато все выражали заплаканные глаза наши, и судорожное сжатие рук имело свой язык, свое красноречие. Часы летели. Мы уже поменялись тысячью безделок, на память.
Я подарил ему свой, худо написанный ученическим карандашом, портрет, который я простодушно считал произведением художника. Наконец он вскочил со своего места, выдвинул потайной ящичек из бюро, и вынул оттуда курительную трубку, вложенную в искусно обделанный деревянный футляр.
Если вы не Германский поэт, не Член Английского Парламента и не Русский моряк: то никогда не чувствовали, какое счастье курить из трубки своего друга. Слово счастье я беру в самом обширном, полном смысле; т.е. разумею под ним: физическое наслаждение, смежное с метафизическим, отдых, спокойствие души, мирное и тихое занятие ума.
Предмет, который вы держите в руках, который вы беспрерывно и страстно целуете, этот предмет был неизменным товарищем, сослуживцем, поверенным вашего друга, вдыхал ему самые сладостные, самые нежные мечты; держа его в устах, без сомнения он тысячу раз воспоминал о вас: это подруга, это Любовница вашего друга!
Милые друзей моих очень близки к моему сердцу.
Если вы требуете математических выводов, я готов доказать вам это, как дважды два четыре; но вы не Математик - итак оставим это.
Путешествовали ли вы? проезжали ли через Курск, Харьков, Новочеркасск, Екатеринославль, Ставрополь? переправлялись ли через Кавказские горы? были на Чатыр-Даге, на Эльборусе, на Казбеке, на Арарате? Если были: то, может быть, я имел честь вас где-нибудь видеть.
Если в прекрасный день, при блеске солнечном, случалось вам встретить молодого человека, небольшого ростом, плотного, в запылённом сереньком сюртуке, в очках, в картузе с чрезвычайно длинным козырьком, простёршего под тенью орешины или дуба, на берегу Нарвского водопада, Волги или Евфрата, с лоскутом бумаги и карандашом в руках, или с беспечностью читающего старую книжонку в зелёном сафьянном переплёте, или пачкающего в портфеле очаровательный вид Балаклавы, Алупки или Юрзуфа; и во всякое время держащего в зубах красивую маленькую трубку, чернея агата, белее вершины Эльбруса, и, как беззаботный Философ, который не поморщится, хотя бы мир разрушился, испускающего облака лёгкого дыма; это я, ваш покорный слуга: мы старые знакомцы.
Если на каком-нибудь плохом почтовом яму*, где изломанное колесо вашей повозки, или недостаток лошадей заставил вас переночевать, вы заметили в углу грязной избы молодого человека в сером сюртуке, с черными острыми глазами, который увивался около племянницы или служанки Почтового смотрителя, играл с дитятей, с кошкою, собакою; мучил их, ласкал, одного приводил в слезы, других заставлял визжать, или бросив всё это, рисовал карикатурку, исписывал стены корчмы стихами: в этом проказнике вы видели меня.
*ям (тюрк. jam, тат. jam) — почтовая станция на Руси XIII-XVIII веков, где содержали разгонных ямских лошадей, с местом отдыха ямщиков, постоялыми дворами и конюшнями.Если этот смешной путешественник, небрежно раскинувшись в дубовых креслах, перед полудюжиною осушенных бутылок Донского и таким же числом непочатых, держал во рту красивую трубку, чернее дщерей Абиссинии и белее красавиц Москвы белокаменной, не пропуская без внимания ничего вокруг себя происходившего, - читал на лице вашем досаду при виде, сего жалкого быта, - видел вашу важность и величественное негодование,
- Милостивый Государь! это был я, ваш слуга покорный: мы старые знакомцы. Благоволите выслушать.
Окончив курс наук, я жил несколько лет в деревне под Рязанью; когда мне исполнилось 30 лет, я возвратился в Москву. Это было в мае. Через несколько дней, после приезда гулял на Воробьевых горах, я нашел Московское солнце во сто раз лучезарнее прежнего.
Я увидел великолепную картину: внизу извивалась Москва река, за нею зелёные луга; Девичий монастырь, сады, обширное Девичье поле, и Кремль с бесчисленными золотыми главами и крестами. Я остановился было в сей древней Столице Царей на одну неделю; но тут решился провести в ней год. Вздумано, сделано.
В гостеприимной Москве долго ли составить круг знакомства! Я посещал профессора Мерзлякова, учёного Каченовского, остроумного В. Л. Пушкина. Знакомясь с писателями и профессорами, у которых слушал прежде лекции, я не упустил случая представиться и в некоторые дома, где, собиралось лучшее светское общество. У меня были рекомендательные письма к Военному Генерал-Губернатору, к Сенаторам …ову и …ичу и к другим знатным особам.
Прошу заметить, если вам не в труд, что я всегда имел странную привычку вести два несовместные образа жизни: обитать в идеальном мире и вместе с тем пользоваться удовольствиями мира дольного, существенного. Впоследствии, я исправился и избрал первый образ жизни.
Итак, сначала я кинулся в Свет и скоро совсем было потерялся в его шуме, Лакруа и Линней скоро вышли у меня из памяти и я чуть-чуть не сделался совершенным невеждою. Моя трубка избавила меня от этой беды.
Если вы в и 18… году посещали Московское благородное Собрание, балы и маскарады, то конечно знали даму, о которой говорить хочу. Я не назову ее, а только опишу. Это была женщина лет 28-ми, с вида казалась 22-х, брюнетка, с прелестными формами; с черными огненными глазами, с благородною осанкой.
Ничего не могло быть обворожительнее этой волшебницы, когда, она, предавшись мечтаниям, в забытьи вдруг вскакивала со стула и кидалась в вихрь вальса. Самый заклятой ненавистник женщин не мог бы без восторга видеть ее порхающую в танцах; но что сказали бы вы, когда она танцевала с исступлением; когда она кидала своего кавалера, как перо; когда с жаром Итальянки описывала тысячу быстрых кругов, а потом с пламенным взором, с воздымающеюся грудью, роскошно отдыхала на диване?
Она имела много ума, но вместе и своенравия, живости и пылкости. Она была племянница старого Графа ***ва и, по кончине своего мужа, переехала в дом Графини ***ой, своей родной тетки.
Мне минуло тогда, как я уже сказал, 30 лет; я не был красавцем, но имел выразительное лицо, живой румянец, крепкое сложение, взгляд и улыбку каких не бывает уже тогда, когда настанут лета опытности; взор пылкий, смелый и немного лукавый; улыбку, иногда умную и веселую, иногда коварную, которая бесит или пленяет женщин.
Не знаю, как это случилось; но я прослыл в свете любимцем г-жи ***. Многие из Московских хватиков мне завидовали. Все шло самым лучшим образом: я был, как говорят, на розах.
В одно прекрасное утро (это был день моей идеальной жизни) я медленно прохаживался по изумрудным берегам среднего Пресненского пруда, любуясь золотыми лучами восходящего солнца, и с полным удовольствием пуская изо рта облака табачного дыма.
Одни только коренные Москвичи, которым случалось сидеть и курить здесь трубку под тенью двухсотлетней ветлы, скованной железными полосами, только они в состоянии чувствовать, какое удовольствие доставляло мне созерцание красот природы и физическое наслаждение!
Заметьте мимоходом, что, как для любовника самый веселый сельский вид кажется грустным в отсутствии его любезной; так и для страстного охотника курить табак: все картины природы кажутся тусклыми без гаванской сигарки, или без трубки американского табаку.
В умилении восторга взошел я на большую плотину и глазел на зеркальную влагу прудов, на сверкающую между строениями Москву-реку, на синие горы, полукругом стоящие, вдруг из под Новинского промчалась мимо меня графинина коляска. Плутовка меня заметила, хотя я, нахлобучив на глаза уродливый свой картуз, делал всё что мог, чтоб не быть ею узнанным. Но это было невозможно: ибо я стоял пред нею на мосту, как на ладони.
Она узнала меня, покраснела от негодования и отворотилась. Надобно признаться, что я ужасно походил тогда на самого уродливого урода. Небритые усы, черные плисовые шаровары с широкими карманами, которые были нагружены курительным табаком, огнивом, сигарками; запылённый сюртук, трубка... все это вместе! но я не стану дорисовывать вам своего портрета.
Вечером, моя разгневанная богиня сидела перед фортепиано и наигрывала фантазии, когда я вошел во вторую гостиную. Мне поклонились очень сухо. Говоря о том и о другом, я осмелился намекнуть о встрече на Пресненских прудах. Это не полюбилось; посыпались колкости, упреки, насмешки; требовали, чтобы я принес трубку и разбил ее в куски: я решительно отказался.
На другой день для трубки, я лишился танцовщицы: прелестнейшей женщины в Москве, а может быть и во всей великой, малой, белой и новой России! Но трубка для меня милее прелестнейшей женщины в свете. С горя я пустился в Крым, и через Черноморию в Грузию.
Два года спустя потом, я приехал в Петербург, и там, чёрт ведает как, злой дух подстрекнул мое честолюбие. Я начал искать места при Посольстве. В то время Тайный Советник ***ский назначен был Русским Посланником в Мадрид; ему нужны были чиновники.
Я был представлен покойным Генералом **овигели, с которым вместе воспитывались мы в Московском Благородном Пансионе. Посланник принял меня ласково, обещал много больше, чем я мог надеяться: все почти было улажено; он уже говорил обо мне с Управлявшим тода Министерством Иностранных дел; но желая узнать меня покороче, вздумалось ему удостоить посещением мое жилище.
Он пришел ко мне поутру и застал меня в полном неглиже: в изорванном тулупе, с трубкой в зубах, на стуле о трех ножках, среди комнаты, в которой носились облака дыму, похожие на крымские осенние туманы; везде царствовал прелестный беспорядок; надобно было иметь большую осторожность, чтобы не наступишь здесь на эстамп, там на книгу, в другом месте на глобус, в третьем на калоши; пыли наросло везде на вершок, паутина не была обметена; но пуще всего табачный дым моей дорогой трубки выел глаза Посланнику.
Бедный не выдержал и десяти минут; он выбежал вон задыхаясь, кашляя и харкая.
Я потерял место.
Я потерял место.
Но трубка для меня дороже Посольства. Если бы вы знали, как она теперь прекрасна. Вы верно ничего подобного не видывали. Она служит чудом для всех любителей изящных произведений, которые иногда посещают меня; я душевно радуюсь смотря на их ревность, зависть и преступные желания при виде сей редкости.
Впрочем, я купил пару турецких пистолетов, которые лежат на камине близ нее.
- Красноречивый Иероглиф.
Вы видите, что нет розы без шипов, видите, что я наговорил много, а не мог вполне изъяснить вам всего наслаждения, всего счастья, которое доставляет мне моя трубка!
ПО-ДЬЯВОЛЬСКИ ПРОВЕДЕННЫЙ ДЕНЬ АНГЕЛА
Там целый день разгульный пир;
Там раздаются звуки трубны
Звенят, гремят литавры, бубны.
Баратынский
В 1811-м году, летом, я часто езжал из Москвы в рязанскую свою деревню, и каждый раз у переезда через Москву-реку по живому мосту, в пяти вёрстах от села Островцов, выходил из коляски, взбирался на высокий Мячковский курган любоваться беспредельными, живописными видами церквей, деревень.
Звенят, гремят литавры, бубны.
Баратынский
В 1811-м году, летом, я часто езжал из Москвы в рязанскую свою деревню, и каждый раз у переезда через Москву-реку по живому мосту, в пяти вёрстах от села Островцов, выходил из коляски, взбирался на высокий Мячковский курган любоваться беспредельными, живописными видами церквей, деревень.
На вершине горы стояла церковь, в которой совершалось поминовение усопших. И теперь еще осталось несколько диких камней, означающих место алтаря. На одном из них вырезано имя Святого, во имя которого освящён был сей храм. В Москве-реке нередко находят древнее оружие: бердыш, кольчуги, копья.
Но знаете ли вы, что такое Мячковский курган? Из незнания вашего, милостивые государыни, я заключаю, что вы не читали прекрасного стихотворения на Мячковский курган. Оно сочинено Мерзляковым, и, честью божусь, стоит того, чтобы вы его прочитали. А вы, милостивые государи? Тоже не ведаете?
Из этого я вывожу, что вас не было в армии Князя Кутузова, при отступлении оной по Коломенской дороге и склонении потом на Тульскую и Калужскую до Тарутина, в сентябре 1812 года. Иначе вы бы взошли на сию высоту, взглянуть на ужасную картину Московского пожара - сердце ваше облилось бы кровью, а глаза слезами: вы бы никогда не забыли сего места, по красоте своей и без того замечательного.
В 30-ти верстах от старой столицы, по Коломенской дороге, при самой переправе через Москву-реку, на горе находится преогромная насыпь, памятник бывшего там побоища с татарами, опустошавшими Россию. Под сею насыпью похоронены россияне, сложившее здесь главы за Веру, за Царя, за независимость России. Место свято есть!
Однажды я, проезжая здесь в ненастную погоду, поленился сойти с горы пешком, и дорого заплатил за сию лень. Лошади помчали, опрокинули коляску в ров и расшибли мне плечо. Прогуливавшийся тут в дрожках помещик, живший в полутора версте оттуда, поднял меня, посадил в свой экипаж, привёз к себе домой, осмотрел ушиб, отыскал костоправа и упросил меня прожить у него в деревне до выздоровления.
Однажды я, проезжая здесь в ненастную погоду, поленился сойти с горы пешком, и дорого заплатил за сию лень. Лошади помчали, опрокинули коляску в ров и расшибли мне плечо. Прогуливавшийся тут в дрожках помещик, живший в полутора версте оттуда, поднял меня, посадил в свой экипаж, привёз к себе домой, осмотрел ушиб, отыскал костоправа и упросил меня прожить у него в деревне до выздоровления.
Хозяин мой, с коим время и благодарность меня сдружили, был молодой человек, холостой, отменно образованный, с хорошим состоянием, хорошей дворянской фамилии; имел бы приятную наружность, если б не был крив левым глазом; он нравился бы любезностью, если б не был одержим глубокой грустью. Прогостив у него около трёх недель, я не заметил в нем ни одной из страстей, управляющих на манер алжирского дея* русскими помещиками.
* В 1827 году дей Хуссейн (тогда он ещё не знал, что станет последним на этой должности) что-то там не поделил с Францией и ударил французского консула Пьера Деваля по лицу мухобойкой (мухобойкой, а не опахалом, как иногда неточно пишут в русскоязычной литературе). Разумеется, французы сочли своим долгом внушить дею, что с европейцами так не поступают. Дело кончилось вторжением в Алжир, после чего начинается всем известная история Алжира как французской колонии.
Он держал двух учёных легавых собак, а не две сотни борзых и гончих, шесть лошадей, а не шесть цугов; дворню его составляли: дворецкий, камердинер, кучер, форейтор, кухарка и ключница.
К пущему удивлению моему, он совсем не брал карт в руки, а занимался или стрельбой, или садом, который сам развёл, или скрипкой, на которой играл как Бем, как Рачинский. Живучи в 32-х верстах от Москвы, он четыре года в неё не заглядывал; в гости езжал только к родным братьям, имевшим усадьбу свою в его соседстве; к себе принимал только их одних. Он никогда не имел алчности к богатству; несчастные обстоятельства потушили в нем честолюбие, смотрясь в зеркало, и видя свое безобразие, не питал глупой надежды сделаться счастливым отцом семейства.
Ненависть к себе и к людям вырывалась у него иногда из сердца, против воли. Меня мучило желание узнать его историю. Несколько раз я собирался просить его о том, слова останавливались на устах. Случай, без всякой, с моей стороны неуместной пытливости, открыл мне оную.
Меланхолик мой сидел возле софы, на которой я лежал. Долго пересыпая, как говорится, из пустого в порожнее, перескакивая от старосты Меркула к Наполеону и из сельца Лукошкина в Париж, я спросил у него, отчего он в столь молодых летах ведёт жизнь отшельническую? Он вспыхнул, смешался, опустил голову, но минут через пять оправился и отвечал мне, что в военной службе, лишась глаза, он служить не может, в гражданской не хочет.
Меланхолик мой сидел возле софы, на которой я лежал. Долго пересыпая, как говорится, из пустого в порожнее, перескакивая от старосты Меркула к Наполеону и из сельца Лукошкина в Париж, я спросил у него, отчего он в столь молодых летах ведёт жизнь отшельническую? Он вспыхнул, смешался, опустил голову, но минут через пять оправился и отвечал мне, что в военной службе, лишась глаза, он служить не может, в гражданской не хочет.
— Зачем вы не ездите в столицу, не ищете рассеянья, удовольствий, убегаете общества людей?
— От уверенности, что никто не захочет свести со мною приязни, что все станут указывать на меня пальцами.
— Вам только 23 года, и вы успели укоренить так глубоко ненависть к человечеству!
— Вы принимаете за ненависть чувство стыда, сознание собственного ничтожества. Знайте же, милостивый государь, что я негодяй, что я заклеймён печатью отвержения. Была пора, когда я строил воздушные замки, влюблялся, волочился, танцевал от зари до зари, сочинял вальсы, романсы, и разыгрывал их в кругу дам, восхищавшихся моим талантом; меня любили и почитали, отыскивали. В один день я всего лишился!
— В один день! Как это возможно?
— В один день, и еще в день моего Ангела и на 19-м году жизни. Я вступил в …скій гусарский полк. Он стоял в …ове, где отец мой, за шесть лет пред тем занимал должность вице-губернатора. Я был обласкан целым городом, любим офицерами, понял службу и служил усердно.
Через полгода меня представили в офицеры; я заказал себе мундир, и заранее восхищался, воображая, как буду рисоваться им пред красавицами. Я тогда не был крив, не горбился, как ныне под бременем несчастий и не имел, как теперь, могильного цвета лица; румянец играл у меня во всю щёку и я смотрел женихом, как требовал того от солдата великий Суворов.
Приказ о производстве моем в корнеты получен 26-го августа, но бригадный командир, сослуживец отца моего, поздравил меня накануне именин моих, и 30-го августа я, в первый раз, надел офицерские эполеты и шляпу с белым пером.
Приказ о производстве моем в корнеты получен 26-го августа, но бригадный командир, сослуживец отца моего, поздравил меня накануне именин моих, и 30-го августа я, в первый раз, надел офицерские эполеты и шляпу с белым пером.
Затянувшись в парадный мундир, я пошел на Соколиную гору полюбоваться Волгой, а потом хотел отправиться в Собор к обедне. Было 9 часов с четвертью, то есть, оставалось четверть часа до литургии. На колокольне уже гудел большой колокол, когда я проходил мимо квартиры соученика моего, сослуживца и доброго приятеля, Ивана Антоновича Верейского. Я завернул к нему поздравить с именинами его брата.
Он был лихой гусар и в рубке, и в попойке: любил погулять, поесть, повеселиться, и об нем грешно было сказать, что у него на уме
Жомини, да Жомини,
А о водке ни полслова.
В его словаре находилось до ста слов для хмельных напитков, и не более полуслова для названия всех наук вообще. Я, за год, только спущенный с ученической лавки Московского благородного пансиона, непосвященный в бахусовы таинства, не ожидал, чтобы в праздник, до обедни, можно было пить шампанское; однако, мой Ротмистр закричал: шампанского!
Жомини, да Жомини,
А о водке ни полслова.
В его словаре находилось до ста слов для хмельных напитков, и не более полуслова для названия всех наук вообще. Я, за год, только спущенный с ученической лавки Московского благородного пансиона, непосвященный в бахусовы таинства, не ожидал, чтобы в праздник, до обедни, можно было пить шампанское; однако, мой Ротмистр закричал: шампанского!
И в один миг проворный денщик его, поставив на стол поднос с огромными бокалами, держал уже вонзенный в пробку штопор. Вино запенилось бисером. В гостях у Ротмистра, кроме, меня, было два наших офицера. Они взяли налитые бокалы, хозяин тоже. Можно ли было отговориться гусарскому, новоиспеченному Корнету? Он бы навеки опозорил себя перед товарищами.
Итак, я взял бокал и хотел выпить здоровье брата моего Ротмистра; но он, подняв кверху свой бокал, провозгласил тост Августейшего Именинника Государя Императора Александра Павловича. Мы все, чокнувшись бокалами, громко закричали: ура! осушили их до дна, и опрокинули их себе на головы. Новая пробка ударилась в потолок, вино заискрилось, и я опять порывался было пить здоровье хозяйского брата.
— Нет, товарищи, если вы хотите меня побаловать, то пожелаем счастья другу моему Саше Бекреневу; он мне дороже родного брата!
Le sort fait les parents, le choix fait les amis!*
Le sort fait les parents, le choix fait les amis!*
*Родителей не выбирают, но выбирают друзей.
Мы с ним вместе вытянули французские походы 1806 и 1807 года; делились последним куском хлеба, последней картофелинкой; рубились бок о бок. Когда, под Фридландом, лошадь подо мной была убита и сам я ранен в ногу: он на своих руках вынес меня из пыла битвы, на своем коне перевёз вплавь через Неман, нашёл тёплую избу, притащил лекаря, который вырезал у меня из икры пулю; просиживал надо мною ночи; продал последние часы свои, чтобы доставить мне больному здоровую пищу и вещи необходимые.
Мы с ним вместе вытянули французские походы 1806 и 1807 года; делились последним куском хлеба, последней картофелинкой; рубились бок о бок. Когда, под Фридландом, лошадь подо мной была убита и сам я ранен в ногу: он на своих руках вынес меня из пыла битвы, на своем коне перевёз вплавь через Неман, нашёл тёплую избу, притащил лекаря, который вырезал у меня из икры пулю; просиживал надо мною ночи; продал последние часы свои, чтобы доставить мне больному здоровую пищу и вещи необходимые.
После сей красноречивой речи, в продолжение которой не раз на глазах наших навёртывались слёзы и скатываясь, сверкали на усах, спрашиваю у вас: не подло ли было бы мне молокососу отказаться от моего бокала? Не показало ли бы это чёрствой души моей? Я выпил здоровье храброго офицера, великодушно подвергавшего жизнь за своего сослуживца. Тут вошел майор Рубцов, первый рубака во всём полку, храбрый как его сабля и записной жрец бахуса.
Поздравив ротмистра с именинами его брата и услышав, что мы собираемся пить его здоровье, майор побежал в буфет, схватил крышку с серебреной миски, велел слуге наливать в неё вино, которого вошло ровно две бутылки, и не отнимая ото рта, опорожнил её, вскричав: так надо желать здоровья лихому Полковнику! Я и другие гости выпили по обыкновенному бокалу. С непривычки, я почувствовал, что у меня в голове шумит, и хотел было ускользнуть украдкой. Не тут-то было!
Ворота заперли, и у всех дверей расставлены часовые, чтобы никого не выпущать из квартиры. Я успел, однако ж, за рубль серебра упросить дворника сбегать ко мне и велеть приехать за мной экипажу.
Между тем, явился на стол завтрак; бутылки стали подавать чаще и, когда перепили здоровье всех Александров - от Александра Македонского - до Александра Пушкина, майор Рубцов придумал пить тосты за всех пригоженьких Александр, Александрин и Алин, живших в городе …ов. Я чувствовал, что обопьюсь, если буду равняться с сими поседевшими за чашей усачами, и крайне обрадовался, увидев подъехавшую к крыльцу свою коляску.
Между тем, явился на стол завтрак; бутылки стали подавать чаще и, когда перепили здоровье всех Александров - от Александра Македонского - до Александра Пушкина, майор Рубцов придумал пить тосты за всех пригоженьких Александр, Александрин и Алин, живших в городе …ов. Я чувствовал, что обопьюсь, если буду равняться с сими поседевшими за чашей усачами, и крайне обрадовался, увидев подъехавшую к крыльцу свою коляску.
Ничего не разбирая, я вышел в угловую комнату, раскрыл окно и выпрыгнул на улицу. Я бы мог сломать себе шею, и это было бы прекрасно; но этого не случилось: судьба, как палач, берегла меня для жесточайших пыток.
Я вскочил в коляску, и велел скакать к полковому командиру. Лицо мое было красно, как вареный рак, когда я вошел в его залу. К моему счастью он уехал к обедне; но племянник его, также как я, корнет нашего полка и полковой адъютант, видели, как я шатался, идя по комнате, видели красную рожу мою.
Я вскочил в коляску, и велел скакать к полковому командиру. Лицо мое было красно, как вареный рак, когда я вошел в его залу. К моему счастью он уехал к обедне; но племянник его, также как я, корнет нашего полка и полковой адъютант, видели, как я шатался, идя по комнате, видели красную рожу мою.
Спеша, застать обедню, но совестясь показать глаза в Соборе, я пустился в церковь Екатерины-мученицы, уединенно стоящую в конце Солдатской слободы; но служба уже отошла, и разряженные молельщики пёстрыми толпами возвращались домой. Вместо того чтоб ехать и мне восвояси и лечь проспаться, нелёгкая понесла меня к бригадному командиру, у которого была хорошенькая дочка.
Генерала не было дома, я велел доложить о себе генеральше: она приняла меня. Краска на лице моем исчезла, место ее заняла смертельная бледность. Все удивились; начали расспрашивать меня: не болен ли я? предлагали понюхать Еаu de Cologne, принять гофмановских капель. Последнее было бы для меня спасительно, но я отказался.
Генерала не было дома, я велел доложить о себе генеральше: она приняла меня. Краска на лице моем исчезла, место ее заняла смертельная бледность. Все удивились; начали расспрашивать меня: не болен ли я? предлагали понюхать Еаu de Cologne, принять гофмановских капель. Последнее было бы для меня спасительно, но я отказался.
Голова моя кружилась, я чувствовал тошноту, и вдруг, вскочив как сумасшедший, побежал в переднюю... но не успел сойти с крыльца, как природа отдала назад все излишне выпитое. Подвезли коляску, и с помощью генеральских слуг кое-как усадили меня в нее. Проезжая мимо окон, я очень внятно слышал восклицание: quel cochon* (*какая свинья (фр.))! Хмель выскочил из головы; место его заняла досада; я разрывался, и в беспамятстве закричал кучеру: ступай к Верейскому.
Через десять минут я был уже у него: синий дым от трубок едва дозволял различать предметы; в гостиной я насчитал человек пятнадцать вокруг раскинутых ломберных столов. Хозяин с компанией метал банк; вокруг него рассыпаны были кучи червонцев, пуки ассигнаций. Желая чем-нибудь заглушить совесть свою, зажать рот громко вопиющей чести, я схватил колоду карт и пустился пунктировать с отчаяньем человека, которого через час поведут на виселицу.
Я проиграл все свои наличные деньги, часы, коляску, лошадей и 50 тысяч рублей на вексель. Совершенно потеряв рассудок, взбешённый, я поссорился за игрой со своим штаб-ротмистром и дал ему пощёчину; он вызвал меня на дуэль.
Я проиграл все свои наличные деньги, часы, коляску, лошадей и 50 тысяч рублей на вексель. Совершенно потеряв рассудок, взбешённый, я поссорился за игрой со своим штаб-ротмистром и дал ему пощёчину; он вызвал меня на дуэль.
Мы вышли в сад, рубились не на жизнь, а на смерть: я в семи местах изрубил ему левую руку, а он проткнул мне глаз концом сабли. Я упал, облитый кровью, и был отнесен домой умирающим. У меня сделалась нервическая горячка; я пролежал два месяца в постели, между жизнью и смертью, и не прежде половины ноября начал кое-как бродить по комнате.
В декабре я мог уже выезжать, полковой командир, сведав о сем, прислал адъютанта сказать мне, чтобы я подавал в отставку. Я исполнил его и собственное свое желание, а в ожидании, послал доверенность зятю на продажу моей родовой деревни в Тульской губернии. Скоро нашелся покупщик, совершена купчая, я расплатился с Ротмистром и другими заимодавцами, и с бедным остатком от 80 тысяч рублей уехал в Сарепту, где прожил два года в самом глубоком уединении.
Это село досталось мне в наследство после родной тётки моей. Состояние мое поправилось; но глаз и доброе имя навсегда потеряны.
До глубины души тронуло меня несчастное положение моего добродушного хозяина. Я прожил у него еще после его исповеди с неделю, придумывая средства возвратить ему бытие и честь, но не мог ничего придумать. Великие события 1812, 1813 и 1814 годов истребили его из моей памяти, но не из сердца. Летом 1816 года я встретился с ним в Чернигове у Генерала …ова.
До глубины души тронуло меня несчастное положение моего добродушного хозяина. Я прожил у него еще после его исповеди с неделю, придумывая средства возвратить ему бытие и честь, но не мог ничего придумать. Великие события 1812, 1813 и 1814 годов истребили его из моей памяти, но не из сердца. Летом 1816 года я встретился с ним в Чернигове у Генерала …ова.
Он был уже майором и, кроме множества других крестов и медалей, имел в петличке Георгия за взятие с боя пушек в сражении под Лейпцигом, и два глубоких на левой щеке почётных рубца, которые, как будто лаврами прикрывали бесчестную потерю глаза.
Мы с ним обнялись, как родные братья, поцеловались, как любовники. За обедом, я рассказал генералу благородный поступок майора, и, таким образом, облегчил сердце. Он, в свою очередь сообщил мне, что он счастливо женат и имеет двух деточек; что полк его стоит в Александрии, уездном городе Херсонской губернии, и что он совершенно счастлив.
Мы условились с ним ехать вместе до Киева, где и расстались. Он поехал к своему полку, а я гулять в чудотворных садах Софиевки.
ТРИДЦАТИЛЕТНИЙ ПРОМЕЖУТОК ВРЕМЕНИ
Прошли те годы, как любили
Таким манером в свете жить.
Князь Долгорукий
На днях навестил я старика Павла Николаевича Чеботаева. Это было поутру, часу во втором. Я нашёл его обложенным тетрадями разного вида и формата, громко хохочущего.
ТРИДЦАТИЛЕТНИЙ ПРОМЕЖУТОК ВРЕМЕНИ
Прошли те годы, как любили
Таким манером в свете жить.
Князь Долгорукий
На днях навестил я старика Павла Николаевича Чеботаева. Это было поутру, часу во втором. Я нашёл его обложенным тетрадями разного вида и формата, громко хохочущего.
— Знаешь ли, что я делаю и чему так смеюсь? - закричал он мне, завидев меня еще издали.
— Очень любопытно знать, что могло распотешить такого холоднокровного, как вы, человека?
— С шестнадцатилетнего возраста я веду свой журнал; ни в болезнях, ни в походах не пропустил ни одного дня, чтобы не записать со мной случившегося. Ты не поверишь, какое чувствую наслаждение, просматривая дневник моей жизни, неважный для других, но для чтения чрезвычайно занимательный. Он припоминает мне мои старинные знакомства, дружбу, любовные связи, остуду, ссоры, дуэли, шалости, проказы молодости.
Я не всегда был так степенен, так холоднокровен, как теперь. Нынче пришло мне в голову сличить с вчерашним 27-м декабря - 27-е же число 1794 года, отделенное тридцатилетним промежутком от первого.
— Если вы имеете ко мне доверенность, то прочтите мне эти два листка; сближение двух суток: одних - двадцатипятилетнего ветреника, других - пятидесятипятилетнего старца, чрезвычайно любопытно.
И он прочел мне:
27-е декабря 1794 года. Москва
Мой камердинер насилу добудился меня. Я воротился вчера домой в четыре часа утра, а сегодня учтивость требовала представиться Главнокомандующему в Москве, Князю Александру Александровичу Прозоровскому. Полусонного меня завивали, чесали, пудрили. Я в первый раз приехал в Москву, с тех пор, как произведён в офицеры гвардии. Батюшка меня балует; матушка и сестры не наглядятся.
Они встали прежде меня, чтоб полюбоваться на мой блестящий Конногвардейский мундир, блестящий в полном смысле сего слова: он светло-синий однобортный, выложен широким золотым галуном, с городками по воротнику, обшлагом, полам, спереди, сзади; камзол залит золотом до того, что алого сукна совсем почти не видно; шарф и темляк золотые с битью и черным шёлком.
Затянувшись в мундир, я пошел к батюшке и матушке, поцеловал у них ручки, обнял сестёр, и едва успел выпить чашку чаю, как подвезли мой щегольской экипаж. Карета сделана на заказ, заплачено 600 рублей; четвёрка соловых в наборных сплошь хомутах с подвесками; кучера в красных кафтанах из английского сукна по 5 рублей аршин, выложены по пояс в три ряда, а по правой поле и подолу в один ряд широким золотым позументом; кушаки персидские золототканые, по концам с золотой бахромой; вожжи шёлковые, рукавицы с серебреной насечкой.
Форейтор настоящий херувимчик на вербе (его же нарумянили: так требовала мода!) На запятках двенадцативершковый гусар в чёрных бархатных чикчирах и доломане и в оранжевом бархатном ментике с великолепным серебрёным прибором (экипировка его стала мне в 3000 рублей). Остановясь у часовни Иверской Божьей Матери, я поставил рублевую свечу, отслужил благодарный молебен и приложился к св. образу Пречистой Богородицы. Главнокомандующий принял меня благосклонно.
— Я всякий день обедаю дома, - ласково пригласил он меня, когда я откланивался: — и всегда рад буду, если вы пожалуете кушать моего хлеба-соли. От него я пустился в Красное село к тётушке Матрёне Полуэктовне, которая говорила, говорила, говорила, до того говорила, что я, забыв уважение к старости, выскочил в переднюю, не дождавшись конца периода и велел скакать на Пятницкую к тётушке Афимье Полуэктовне.
От неё завернул на Пресню к тётушке Авдотье Полуэктовне, и возвратился домой не ранее 3-х часов. Пар валил с моей солововой четвёрки, как из торговой бани. Мне так было совестно перед батюшкой и матушкой; старики привыкли обедать в час, а я заставил их говеть до 3-х! Но когда они узнали, что я был с визитом и у тётушки Матрёны Полуэктовны, и у тётушки Афимьи Полуэктовны, и у тётушки Авдотьи Полуэктовны: то весьма были мной довольны и готовы были бы говеть до вечерен.
Все знатные баре, лошадиные охотники, выехали на бегунах с вершниками. Не лошади, а чудо; можно бы взбесить Англичан, завидующих всему хорошему в чужих руках. Гнедого рысака, на котором граф сделал два конца, знатоки ценят в 20000 рублей.
Утро началось кашлем; я встал в 8 часов, принял желудочные пилюли, запил их жидким чаем (крепкий волнует кровь, производит бессонницу, а потому запрещен) без сливок (сливки для меня контрабанда: они делают изжогу и спазмы), с белым хлебом (крендели, булки, пироги и все сдобное изгнано из моего дома); проверил расходную книгу, выдал деньги повару, кучеру, ключнице.
Было уже 10 часов вечера, когда подсел ко мне офицер, какого ранга не ведаю: ибо мундирный сюртук отставных не красуется эполетами. У него не было левой руки и правого глаза; взамен того на шее блистал алмазный орден св. Анны, Прусский за достоинства и Командорский св. Иоанна Иерусалимского; левая сторона груди завешена была крестами и медалями. С невольным почтением я несколько отодвинулся, чтоб дать более места заслуженному воину.
- Объясните же мне, по крайней мере,- возразил я, - что вы, именно почитаете счастьем, относительно к собственной вашей особе? Вы более, чем остроумны, вы благоразумный человек: вам легко удовлетворить меня.
- Ничего нет легче; стоит только мысленно пробежать обстоятельства моей жизни от колыбели до той счастливой минуты, в которую сделал я ваше приятное для меня знакомство. Мой образ мыслей на сей счёт покажется вам странным, а сам я чудаком; но думайте обо мне, что хотите, а я буду говорить с вами столь же откровенно, как в Великую Пятницу на исповеди с моим духовником, отцом Иеронимом.
Я считаю за превеликое благо то, что родители мои были люди небогатые. Это доставило мне счастье, знатным людям почти неизвестное, питаться молоком моей родной матери, а не наемницы; другое то, что я вырос на руках ее. Счастье, что я родился дворянином: ибо это дало мне право быть принятым в Кадетский Корпус, где получил я порядочное образование; счастье, что меня выпустили в офицеры в конце 1798 года, и в такой полк который тотчас выступил в поход.
Это Счастье также, что покойный сослуживец и друг мой Петр Александрович Огнищев, дай ему Бог царство небесное! был моим соседом. А то я не мог бы находиться при его кончине, приключившейся ему от тяжкой раны пулею в грудь навылет, под Бородино, подле меня им полученной; я не закрыл бы ему глаз, не был бы выбран опекуном к малолетней его дочери и не женился бы на его вдове.
Заслуженный воин снял картуз, вежлива мне поклонился, и побрёл на свою квартиру.
Показав себя и посмотрев на других, я пустился в Петровский театр. Играли Владисана, трагедию Княжнина. Роль Владисана играл Иван Фёдоровича Лапин, не столько славный своею игрой, сколько любовными связями с отцветшими московскими барынями известного разбора. Две или три прожились в него.
Он точно красавец; ловок, любезен в обращении, принят во всех знатных домах и нажил бы сотни тысяч, если бы не был решетом, сквозь которое всё проходит, а в нём ничего не остается. Петр Николаевич Вьюшкин пригласил меня к себе на вечеринку. Это бахусов праздник, это оргии! Приехав к Вьюшкину, я нашёл у него человек до тридцати лучшей молодёжи.
Хор Цыганок и голос Стёшки обворожили меня; я слыхал превозносимых итальянских певиц: они поют сладко, хитро; но ни одна не произвела на сердце мое такого глубокого, неизъяснимо приятного впечатления, как Цыганка. Я говорил с нею: душа этой цыганки необыкновенная, чувства возвышенные; она заставляет уважать себя.
Хозяйский превосходный оркестр музыки сменил хор Цыганок, его сменили певчие, которых в свою очередь сменили рожечники, а их мальчики-плясуны с гитарой. Славный Башнев удивил нас игрой на балалайке: в его руках это наследие Татар, этот кучерский инструмент, превратился во что-то нежное, он неслыханною, новою гармонией удивлял и пленял ухо.
Скоро шумные разговоры гостей заглушили и песни и музыку: шампанское приносили ящиками; гости навеселе бросали Цыганкам червонцы горстями, ассигнации пуками. Павел Аркадьевич Колоколов изорвал в мелкие клочки на 700 рублей ассигнаций, с досады, что брат стал уговаривать его поберечь деньги.
Скоро шумные разговоры гостей заглушили и песни и музыку: шампанское приносили ящиками; гости навеселе бросали Цыганкам червонцы горстями, ассигнации пуками. Павел Аркадьевич Колоколов изорвал в мелкие клочки на 700 рублей ассигнаций, с досады, что брат стал уговаривать его поберечь деньги.
Черемисинов, отменно образованный молодой человек, в совершенстве говорящий на четырёх иностранных языках, но буян, забияка и отъявленный дуэлянт, мне понравился. Скоро я разлюбил его. Напившись вполпьяна, он стал ко всем придираться, вызвал на дуэль такого же, как сам необузданного юношу, и здесь же началась рубка саблями.
Сперва, я принимал это за фарс, которым хотят молодцы позабавить нас; но когда мизинец юноши отлетел прочь и кровь хлынула, тогда увидел, что если это не фарс, то не худо бы действующие в нем лица заставить доиграть его в доме сумасшедших. Черемисинов ставил свой буйный подвиг наравне с победой при Кагуле; с радости напился еще пьянее, начал грызть хрустальную рюмку, изрезал себе рот, и выведен двумя дюжими официантами во флигель, где пропал безвестно - верно его уложили проспаться.
За ужин не стыдно было бы позвать Римского императора Гелиобала и египетскую царицу Клеопатру: аршинные разварные стерляди, молоки из ершей, страсбургский пирог, столетнее токайское и трёхсотлетнее иогансбергское вино, огромное блюдо вишен (в конце декабря), гора ананасов, живые розы в фарфоровых горшках (в конце декабря!) виноград в мраморных вазах. Говорили, что этот пир стоил Вьюшкину 6000 рублей.
После ужина, Фёдор Иванович Хрусталев для препровождения времени сделал 50000 рублей банку. Английский путешественник, Лорд Пальмерстон, пропонтировал 10000 червонцев, Князь Борис Рукавицын 30000 рублей. И я приставил карточку: она выиграла, я загнул пароли - выиграла, я сетелево - выиграла. Я счёл: вышло 5250 рублей. Отписав 250 рублей я загнул от пяти тысяч – не убили! Поставил 250 рублей семпелем: убили; поставил 1000 рублей: и ту убили.
Я вынул из кармана 1000 рублей, схватил шляпу, бросился в карету, и в 5 часов утра очутился у родительского порога.
Друзья, друзья! я Нестор между вами;
По опыту веселый человек.
Барон Дельвиг
21-е декабря 1824 года. С.-Петербург
Друзья, друзья! я Нестор между вами;
По опыту веселый человек.
Барон Дельвиг
21-е декабря 1824 года. С.-Петербург
Утро началось кашлем; я встал в 8 часов, принял желудочные пилюли, запил их жидким чаем (крепкий волнует кровь, производит бессонницу, а потому запрещен) без сливок (сливки для меня контрабанда: они делают изжогу и спазмы), с белым хлебом (крендели, булки, пироги и все сдобное изгнано из моего дома); проверил расходную книгу, выдал деньги повару, кучеру, ключнице.
Отпусти их, оделся в лисьи чулки, натянул тёплые сапоги, три раза окутал шалью шею, и, в сюртуке на ватке, в медвежьей шубе, в карете с поднятыми стёклами поехал в Казанский Собор к обедне; потом заехал в Английский магазин, заглянул еще в два-три магазина, прочел сегодняшние газеты, взял вышедшие книжки Вестника Европы и Сына Отечества, поболтал с литераторами.
Обедал в Английском клубе: съел тарелку супу, котлету и цыплячье крыло с салатом, выпил рюмку мадеры. До смерти хотелось кофе, но, увы! мой медик не позволяет и нюхать его. Потом сыграл два роберта в висте. В 7 часов без четверти я сидел в Маленьком театре в первом ряду кресел; играли Фингала, трагедию Озерова и Воздушные замки, комедию Хмельницкого.
Из театра я проехал к Карамзину на чай: для меня счастье провести вечер с сим великим писателем, уважая в нем примерного супруга, отца, гражданина и человека. В 11 часов я съел рябчика с солёным огурцом, выпил рюмку рейнвейну, закутался тёплым одеялом; но долго не мог заснуть: проклятый ревматизм мучил меня до двух часов ночи.
Chaque age а ses plaisirs, son esprit et ses moeurs!
У каждого возраста есть свои удовольствия, дух и обычаи!
Chaque age а ses plaisirs, son esprit et ses moeurs!
У каждого возраста есть свои удовольствия, дух и обычаи!
- сказал я, когда старик закончил свое чтение.
ЧТО ЕСТЬ СЧАСТЬЕ?
В последнее воскресенье поздно вечером сидел я в Летнем саду на скамейке. Расположение души моей было самое грустное: я получил известие о кончине моего четырёхлетнего сыночка, о пожаре, бывшем в Московском доме моем и о том, что холера, не смотря на все предосторожности, опустошала мою Ярославскую деревню.
ЧТО ЕСТЬ СЧАСТЬЕ?
В последнее воскресенье поздно вечером сидел я в Летнем саду на скамейке. Расположение души моей было самое грустное: я получил известие о кончине моего четырёхлетнего сыночка, о пожаре, бывшем в Московском доме моем и о том, что холера, не смотря на все предосторожности, опустошала мою Ярославскую деревню.
Было уже 10 часов вечера, когда подсел ко мне офицер, какого ранга не ведаю: ибо мундирный сюртук отставных не красуется эполетами. У него не было левой руки и правого глаза; взамен того на шее блистал алмазный орден св. Анны, Прусский за достоинства и Командорский св. Иоанна Иерусалимского; левая сторона груди завешена была крестами и медалями. С невольным почтением я несколько отодвинулся, чтоб дать более места заслуженному воину.
Между нами завязался разговор и, мало помалу становясь откровеннее, превратился в дружеский. Перебирая все предметы от погоды до внезапной кончины фельдмаршала Графа Дибича и, находя в моем собеседнике человека, прошедшего весь курс науки жить в школе опыта, сам не знаю отчего, я спросил у него: что есть счастье?
Бодрый старик вскочил со своего места, одним прыжком, стал против меня и, уставив на меня свой голубой глаз, мгновенно заблиставший из-под густой, седой брови, отвечал мне, что из тысячи миллионов жителей земного шара нет двух человек, согласных между собою об этом предмете.
- Объясните же мне, по крайней мере,- возразил я, - что вы, именно почитаете счастьем, относительно к собственной вашей особе? Вы более, чем остроумны, вы благоразумный человек: вам легко удовлетворить меня.
- Ничего нет легче; стоит только мысленно пробежать обстоятельства моей жизни от колыбели до той счастливой минуты, в которую сделал я ваше приятное для меня знакомство. Мой образ мыслей на сей счёт покажется вам странным, а сам я чудаком; но думайте обо мне, что хотите, а я буду говорить с вами столь же откровенно, как в Великую Пятницу на исповеди с моим духовником, отцом Иеронимом.
Я считаю за превеликое благо то, что родители мои были люди небогатые. Это доставило мне счастье, знатным людям почти неизвестное, питаться молоком моей родной матери, а не наемницы; другое то, что я вырос на руках ее. Счастье, что я родился дворянином: ибо это дало мне право быть принятым в Кадетский Корпус, где получил я порядочное образование; счастье, что меня выпустили в офицеры в конце 1798 года, и в такой полк который тотчас выступил в поход.
Получи я чин годом позднее: то не имел бы счастья участвовать в знаменитом Итальянском походе, переходить Чертов мост и с гордостью говорить: я служил под начальством Суворова! Попади я Прапорщиком в другой полк: то, несчастливец, просидел бы я сложа руки до Бородинского и даже, чем Фортуна не шутит? До Лейпцигского сражения!
Могло случиться еще хуже: я мог попасть в несчастную Голландскую Экспедицию; мог потерять глаз и руку в бедственном сражении под Цюрихом. Счастье, что я лишился одного глаза, а не обоих: кто знает, может быть, что моя Авдотья Яковлевна и не пошла бы за слепого урода! Счастье, что у меня оторвало руку в сражении под Бородиным, в глазах Князя Багратиона, в двух шагах от храброго из храбрых генерала Чоглокова.
Счастье, - что я потерял руку, а не ногу, левую руку, а не правую. Неустрашимый генерал Граф Остерман-Толстой, потеряв под Кульмом руку, сказал золотую правду: левая рука роскошь, правою мы крестимся и держим шпагу на оборону православной церкви, Батюшки Царя и; матушки Руси.
Превеликое для меня благополучие, что я пролил кровь свою в такое время, когда незабвенный друг человечества, Павел Павлович Пезаровиус уже издавал Русский Инвалид в пользу изувеченных на поле чести воинов, и когда вскоре Александр Благословенный учредил Комитет 18 августа для призрения раненым: я получаю 700 рублей пенсиона из Государственного Казначейства, да 700 же из этого благодетельного Комитета. При маленьком моем родовом недвижимом имении это мне сильное пособие - счастье.
Это Счастье также, что покойный сослуживец и друг мой Петр Александрович Огнищев, дай ему Бог царство небесное! был моим соседом. А то я не мог бы находиться при его кончине, приключившейся ему от тяжкой раны пулею в грудь навылет, под Бородино, подле меня им полученной; я не закрыл бы ему глаз, не был бы выбран опекуном к малолетней его дочери и не женился бы на его вдове.
Счастье, что я, мелкопоместный дворянин, исправный солдат, не плохой домостроитель, нашёл в жене клад. Справедливо премудрый Царь Соломон, знавший все от кедра до иссопа, написал: мудрыя жены создаша домы: безумная же раскопа рукама своима... Счастье, что моя Авдотья Яковлевна всего мастерица: спрясть ли, соткать ли, выкроить ли, скроить ли, сшить ли? её дело! А как она коптит ветчину, солит балыки, варит варенья, сушит полотки, настаивает наливки, делает картофельную и зелёную крупу, пастилу... объеденье!
У неё ключи от кладовой, от погреба, от хлебных амбаров. Сама делает замолот, часто сама стряпает на кухне… объеденье! Но моё счастье; главное самое, что она никогда не ворчит; не бранится, а все делает с весёлым духом. От того и я весел, и люди живут припеваючи, и крестьяне не хнычут. Счастье, что я разумею немножко по-немецки и Математике, и мог сам двоим ребятишкам, сыновьям своим, преподать начальные правила Русской Грамматики и Геометрии, и всю Арифметику.
Счастье, что я ранен; тяжёлые раны мои отворяют мне двери вельмож и, с первого взгляда, располагают сердца их в мою пользу. Этому счастью обязан я счастьем, что в такую пору, когда остановлен приём молодых дворянчиков не только в Кадеты, но и в Кандидаты Военных Училищ, когда пузатый секретарь нашего Земского суда, рыжий Повытчик нашей Гражданской палаты и с деньгами не могли никуда поместить своих деток, я, не истратив на гроша, приютил своих обоих.
Сегодня благословил их, всплакнул и простился надолго, может быть до свидания на том свете! Теперь у меня на уме отъезд в деревню; я уже откланялся прежним своим Командирам, поблагодарил за милости благодетелей, за-хлеб-за-соль благоприятелей. Подорожная у меня в кармане, в 4 часа утра приведут мне тройку почтовых, в 5 я буду за заставою. Через неделю надеюсь обнять свою добрую хозяйку, милую падчерицу и малютку сына, который родился во время моего здесь пребывания. Видите, Милостивый Государь, что я, не метя вдаль умею быть счастлив по-своему; от всей души желаю вам быть счастливым по-вашему.
Заслуженный воин снял картуз, вежлива мне поклонился, и побрёл на свою квартиру.
