Следственное дело Александра Одоевского

Северное Общество. О Корнете Конной Гвардии Князе Одоевском

Первый допрос, после явки с повинной


   Чин и Имя ваше? Присягали ли.
Конной Гвардии корнет Князь Одоевский. Присягал в полковой Церкви.

   Давно ли вы находитесь в тайном обществе? Кем приняты? В чем состояло намерение общества?
Не боле 6 или 8 месяцев находясь с А. Бестужевым был им склонен войти в общество тайное. Намерение оного было дать Государству Конституцию, которая была написана Рылеевым и Оболенским. Я оную не читал.

    Когда решилось общество привести намерение свое в исполнение.
Узнав отречение Его Высочества Константина Павловича, и назначение присяги Государю Императору Николаю Павловичу, хотели воспользоваться сим случаем для возмущения войск, и буде б оное нам удалось, то через Сенат и Совет привести в исполнение нашу цель.

   В день происшествия где вы находились и что видели?
Поутру в день происшествия пошел я к Рылееву, которой сказал мне дожидаться на площади, доколь придут войска. Я пришел на площадь, не найдя на оной никого, пошел домой и у ворот встретил Ренкевича, взял у него сани, поехал чрез Исаакиевский мост в Финляндский полк, дабы узнать, приняли ли присягу. 

Здесь встретил я квартирмейстерского офицера, которого видел у Рылеева, и который известил меня, что Гренадерский полк не подымается и звал меня ехать к оному. Прибыв туда, нашел некоторых офицеров на галереи от коих узнал, что полк присягнул, но что Кожевников арестован, о чем много соболезновали. 

Приехав назад на Исаакиевскую площадь, нашел уже толпу Московского полка и некоторых из моих друзей, к коим я пристал. С ними кричал я ура Константину. Во время бытия моего в толпе никого не заметил, кроме К. Шварценберха, который подходил ко мне и спрашивал что делается. 

Я отвечал что дело идет об Императоре Константине, и он отошел. В колонне остался я доколе оная была расстроена и разогнана картечью. Тогда пошел я Галерной, и через переулок на Неву, перешел через лед на Васильевский остров к Чебышеву*. Оттуда возвратился в город и заехал к Жандру**, живущему на Мойке. 

Здесь дали мне сей последний фрак, всю одёжу и 700 рублей денег. Я пошел в Екатерингоф, где купил тулуп и шапку, и прошел к Красному Селу. Наконец вчера возвратился в Петербург, где прибыл к дяде своему Д. С. Ланскому***, который отвел меня к Шульгину****.
Показал все по истине и ничего прибавить не имею.
Корнет Князь Александр Одоевский
Записано рукой Левашова Василия Васильевича сразу после ареста.
*Чебышев Петр Николаевич - приятель Грибоедова, подполковник в отставке, откупщик, театрал, член Вольного общества любителей российской словесности.
**Андрей Андреевич Жандр - русский драматург, переводчик. Друг Грибоедова. Привлекался к дознанию по делу декабристов «по тому случаю, что вечером 14 декабря, после рассеяния мятежников, принял к себе одного из них, князя Одоевского, и дал ему способ уйти из города, снабдив его платьем и деньгами <…>. Через несколько дней после ареста, по высочайшему повелению, освобожден». Был полностью уверен, дабы был прекрасно информирован о «степени» участия Грибоедова в заговоре 14 декабря: Да какая степень? Полная.
***Дмитрий Сергеевич Ланской - московский губернатор, сенатор и тайный советник.
****Александр Сергеевич Шульгин - петербургский обер-полицеймейстер до 30 января 1826 года.
№ 3. Высочайше Учрежденный Комитет требует от г. Корнета Князя Одоевского следующего показания:
   1. Как ваше имя и отечество, и сколько от роду лет?
 
   2. Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете на исповеди святого причастия?
 
   3. Присягали ли на верность подданства ныне Царствующему Государю Императору?
 
   4. Где воспитывались вы? Если в публичном заведении, то в каком именно, а ежели у родителей или родственников, то кто были ваши учителя наставники?

   5. В каких предметах старались вы наиболее усовершенствоваться?
 
   6. Не слушали ль сверх того особых лекций? В каких науках, когда, у кого и где именно? Объяснив в обоих последних случаях чьим курсом руководствовались вы в изучении сих наук?
 
   7. С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, т. е. от сообщества ли или внушений других, или от чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно? Кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?
Г: ад: Б е н к е н д о р ф

№ 4. Честь имею донести Комитету, что:
1-ое. Мое имя Александр, Иванов сын; от роду 23 года.
2-ое. Греко-российского вероисповедования, и ежегодно бывал на исповеди и у святого причастия.
3-е. Его Императорскому Величеству присягал.
 
4-ое. Воспитывался я у моих Родителей. Учители мои были: Российского языка и словесности Действительный Статский Советник, Непременный Секретарь Императорской Российской Академии Соколов; французского: Геро, Шопен; немецкого: Катерфелд; Английского: Дойлинг; Латинского: Белюстин, а потом Диц; Греческого: Попов. Истории и статистики: Арсеньев (короткое время), и Диц. Чистой Математики Тенигин: (ученик полковника Рахманова). Фортификации полевой и долговременной: Фарафонтов. Физике: профессор Делош. Законоучители: Протоиереи: Каменский и Мансветов.
5-ое. В словесности и математике старался я всего боле усовершенствоваться.
6-ое. Я слушал лекции Профессора Соловьева о физике (у Роспини); также был на небольшом Астрономическом курсе у Руи.
 
7-ое. Заимствовал я сей нелепый, противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей, от сообщества Бестужева и Рылеева, не боле как с год. Родители же мои дали мне воспитание, приличное Дворянину Русскому, устраняя от меня как либеральные, так вообще и всякие противные нравственности сочинения.
 
Единственно Бестужев и Рылеев (а боле последний) совратили меня с прямого пути. До их же знакомства, я гнушался сими мыслями.
Корнет Князь Александр Одоевской.  
Г: ад: Б е н к е н д о р ф

№ 5. Ваше Императорское Величество,
Государь Всемилостивейший!

Повергая себя к Августейшим стопам Вашего Императорского Величества, дерзаю прибегнуть к Вам с всенижайшею просьбою. Когда я имел счастье удостоиться лицезрения Вашего, то по трехдневном голоде и бессоннице, я был в совершенном расстройстве и душевных и телесных сил: не только оправдаться, но и говорить не был я в состоянии. 

Посему самому и показания, написанные рукою Генерала Левашова, не могут быть обвинением моим; ибо они, как по сбивчивости своей, так равно и по существу своему, совершенно не основательны. Не свойственно было бы твоему правосудию, Государь! принять за доказательства против меня, слова человека, умалишённого. Так, к сожалению должен я признаться, что с самого времени смутных обстоятельств, я чувствую беспорядок в моих мыслях: иначе не умею истолковать всех моих действий. 

Я скрылся, не знаю зачем; ходил Бог знает где, и наконец, сам, по собственному побуждению, возвратился в город, и явился к тебе, Государь! Теперь начинаю я опамятоваться, и не могу поверить себе: я ли это? Я был в горячке. Я простоял 24 часа во внутреннем карауле; не смыкал глаз; утомился, кровь бросилась в голову, как со мною часто случается; услышал ура, крики толпы и в совершенном беспамятстве присоединился к ней. 

В самом деле, в чем моя вина? Ни одной капли крови, никакого злого замысла нет на душе у меня. Я кричал, как и прочие; кричал ура: но состояние беспамятства может послужить мне оправданием. Если бы у меня малейший был бы замысел, то я не присоединился бы один, и остался бы в своем полку. Я присягнул тебе: это доказывает, что я не имел никакого намерения. Истинно, Государь! я поступил, как молодой, сумасшедший человек. 

Суди меня; но прежде дозволь мне удостоиться Августейшего твоего лицезрения. Я уверен, Государь! что я вполне оправдаюсь перед Тобою. Если же ты не желаешь видеть меня, то дозволь бывшему моему Начальнику, Генералу Орлову принять мои объяснения.
 
Внутреннего сознания в благородстве моих чувств я не утратил, и никогда не утрачу; но внешнее посрамление, которым ты уже наказал меня, o, Государь! сильно врезалось мне в сердце. Я хотел скрыться под землю, под лед, чтобы избавиться от стыда и поношения, и не доезжая крепости, бросился с моста. Люди, из любопытства, всматривались в меня, как враны заглядывают в глаза умирающего, будущей их добычи. 

Сколько у тебя есть способов наказывать! Неужели нет только же и средств прощать? Так, Государь! есть они: одно слово твое, и минута заблуждения, пятно это, сотрется с моей жизни. Помысли, царь! что я 23 года был добродетелен, всеми уважаем; расспроси тех, кто меня знает: и от тебя зависит теперь, или чтобы вечный срам лежал на моем имени, или чтобы я обновился жизнью. 

При вступлении твоем на Престол, само Провидение даровало тебе способ оказать себя благостным перед всем миром, и одним всемогущим словом привязать к себе сердца тысячи тысяч людей; и таковой первый опыт твоей благости увенчает тебя вечным сиянием. Прости заблужденных; а меня единого казни, если найдешь сие необходимым: но не лишай меня доброго имени. 

Я готов облить твои колена не слезами, а кровью своею; внемли моему молению. Я и теперь еще чувствую расстройство в себе: оно было всему причиною. Но если бы ты знал, сколько людей связано со мною теснейшими узами? Они вряд ли будут живы! Когда я вспомню об них, тогда я вполне раскаиваюсь в своем беспамятстве.
 
Впрочем, да будет твоя Воля. Казни или милуй; я на все готов: одно приму я со спокойным духом, другое с благодарностью, с чистосердечной благодарностью.
Вашего Императорского Величества Верноподданный
Князь Александр Одоевский
21-го декабря, 1825-го года
(письмо написано рукой князя Одоевского)

№ 6. Секретно: 1825 года декабря 27, в Присутствии Высочайше Учреждённого Тайного Комитета Лейб Гвардии Конного полка Корнет Князь Одоевский спрашиван был и показал:
   1. Какие причины побудили вас согласиться на вступление в общество?
 
   2. Когда и кем приняты вы в общество, какие и от кого собирались у вас в обществе денежные суммы, и сколько из оных когда и кому роздано?
 
   3. Какого рода были сношения и чрез кого, с прочими обществами, как внутри России так и вне оной.
 
   4. Также какие от общества были сношения и чрез кого именно получались сведения и бумаги из Государственного Совета и Правительствующего Сената? В чем оные заключались.
 
   5. Кто именно в особенности из сих трибуналов принимал участие в вашей цели, и на чем вы основывали надежду привести ее в исполнение?
 
   6. Вы были накануне происшествия, 13 декабря, у Рылеева вместе с прочими; о чем там было рассуждаемо, что положено и какая на каждого возложена обязанность при исполнении предпринятого плана?
 
   7. Кто настоящий убийца Графа Милорадовича?
 
   8. Кого именно встретили вы на дороге, едучи в финляндской полк 14 декабря из квартирмейстерских офицеров, который известил вас, что Лейб Гвардии Гренадерской полк не присягает?
 
   9. Кого именно нашли вы на Исаакиевской площади из ваших друзей Лейб-Гв. Московского полка с коими вы кричали Ура?
 
   10. Зачем вы были 14 декабря на Васильевском острове у какого то Чебышова? Объясните чин и имя его, где он служит, в чьем доме имеет жительство? Не принадлежит ли к обществу вашему?
 
   11. Все сие должны вы показать по сущей истине: ибо ложь и запирательство ни к чему не послужат, как к усугублению преступления.
Обер-Аудитор 6-го Класса П о п о в
Г: ад: Б е н к е н д о р ф 


   Как в следующих моих ответах какое-нибудь ослабленное или усиленное, или не ясное слово решит мою участь невозвратно, то да позволено мне будет приступить, прежде всего, к обстоятельному объяснению всего дела. 

     Постараюсь все упомнить; и смею испросить у Высочайше учреждённого Комитета несколько минут терпеливого внимания, хотя бы оный и нашел в моих ответах подробное повторение показаний, уже мною учиненных на духу. Ничтожная даже по-видимому подробность может быть для меня спасительна, если не пред судом, то пред благостью Его Императорского Величества.
 
   Я уверен, что вступление мое не покажется лишним Господам членам Комитета; ибо все способы к возможному очищению должны быть предоставлены виновному, когда дело идет не только о жизни, которую я столь безумно погубил, но и о чести, о памяти, которая переживет меня. 

Я знаю, что ничего нельзя утаить; ибо самая сокровенная тайна наконец со временем открывается: но несправедливо было бы, оставляя себя в лишнем подозрении, совершенно запятнать память свою в мыслях Его Императорского Величества. Я был совершенно чист в продолжение 23 лет; я говорю это без самолюбия: ибо едва ли какое-либо самолюбивое побуждение мне дозволяется в теперешнем моем состоянии! 

Я до самого 14 декабря не мог упрекнуть себя ни в самом малейшем проступке, не только в пороке, ниже в какой-либо несколько предосудительной страсти. Я потому говорю о моем прежнем поведении, что в таком деле, где одна минута безумия всю участь мою решила, все приемлется в уважение: и мои чувства, и образ моих мыслей и прежнее мое поведение. 

Я сошлюсь в истине моих слов на родных, знакомых, на товарищей, на моего Начальника, Генерала Орлова. Ежели я хотя несколько могу положиться на снисходительное участие в моей несчастной судьбе Господ Членов Комитета, то сведения легко, очень легко собрать.
 
   Я строго исполнял свои обязанности, и был совершенно не порочен до 14 декабря. Это самое покорнейше прошу поставить на вид Государю Императору; ибо как Его правосудию, так равно и Его человеколюбию необходимо все знать, и взвесить на весах своих и жизнь и честь мою.
Кто знает? 

Неисповедима воля Господня; и может быть, неисчерпаемы и кротость и милосердие Государя. Еще я не погиб; но ежели мне суждено погибнуть, да исполнится воля Царя! Если же единым своим оживотворяющим словом воскресит он меня, то я уверен в себе, что моею беспредельною благодарностью и искренним раскаянием и целой жизнью изглажу я свою вину. Раскаяние - все пред Богом; я уверен, что оно - много и пред Государем.
 
   Да простят мне мое отступление. В последние минуты моей жизни утешительно и необходимо было мне изложить мои чувства пред людьми почтенными, которых мнением я истинно должен дорожить, и которых быть может одних остается мне видеть на земле.
 
   Может статься сам Государь Император удостоить сии строки единым своим взглядом.
   Теперь приступлю к краткому описанию моей жизни. Оно не будет бесполезно. 

Я воспитывался дома, моею матерью, которая не спускала меня с глаз по самую свою кончину, случившуюся в 1820-м году. Ее неусыпное попечение о моем воспитании; 18 лет ее жизни, совершенно посвящённые на оное - все это может подать некоторое понятие о правилах, мне внушённых. Это говорю я в ответ Господину Военному Генерал-Губернатору, Павлу Васильевичу Кутузову, который в вопросах, им учиненных мне, сказал, что верно французское лжемудрие совратило меня с пути. 

Ничего подобного не бывало со мною; ибо можно сказать, что Мать моя была моею постоянною и почти единственною наставницею в нравственности. Да не принесет ей бесчестия безумие мое 14-го декабря! Прошу Бога и Государя! Прощением еще можно вывести меня из бездны. Через год по кончине моей Матери вступил я в службу, в конногвардейской полк; и в продолжение 5 лет протекших оправдывал ее надежды хорошим, неизменным моим поведением. Я получил от нее достаточное наследство, тысячу душ. Я один управлял ими в последние два года.
 
   Итак, можно сказать, что я был богат, счастлив, любим и уважаем всеми. Никогда никакого не имел неудовольствия ни по службе, ни в прочих отношениях моей жизни. Чего было мне желать? Это все доказывает что, кроме безумия, ничто не могло быть побудительною причиною моего поступка 14-го декабря. 

В конце прошлого 1824 года познакомился я с Бестужевым. Я любил заниматься словесными науками: это нас свело. Месяцев через пять после первого нашего свидания, в приятельском разговоре, мы говорили между прочим о России, рассуждали о пользе твердых, неизменных законов.    Доставление со временем и нашему Отечеству незыблемого устава, - сказал он мне, - должно быть целью мыслящего человека

Это, по крайней мере, смысл его слов. К этой цели мы стремимся; Бог знает, достигнем ли когда? Нас несколько людей просвещенных. Единомыслие нас соединяет. Иного ничего не нужно. Ты также мыслишь, как я; стало быть, ты наш. Вот и все. Я не дал ему никакого обязательства, и даже не изъявил своего согласия. 

Не смотря на мою пылкость, я очень помню, что я ничего не отвечал, ибо я дал обещание моей благоразумной матери, которая самые мудрые советы подавала мне на смертном одре; я обещал самому себе, никогда не вступать ни в какое общество, даже и в такое, которое по-видимому было бы с самою невинною целью. 

После разговора моего с Бестужевым, он долго ничего не сказывал мне о чем-либо подобном. Когда приехал Рылеев, то он познакомил меня с ним. Они вместе жили. Я виделся с ними. По прибыли г-жи Рылеевой, Бестужев попросил меня, чтобы я ему позволил переехать к себе, дней на 15, до отделки квартиры, которую он в последнее время занимал. 

Я с радостью пригласил его: ибо места было довольно: я занимал целый этаж, комнат 8. Он жил у меня недели с 2 или 3. Мы сдружились теснее. С Рылеевым я также коротко познакомился. У него увиделся я с К. Оболенским, у которого был я не более раз 5-ти.
 
   Кюхельбекер был болен и занимал сырую квартиру. По обширности моей, я предложил ему у себя комнату; и он в предпрошедшем месяце переехал ко мне (*). Потом я уехал в Москву на 28 дней.
Вот вся моя жизнь.

*На счет же членов повторю еще раз и самым торжественным образом, как бы находясь пред лицом Самого Бога, что известны мне только два члена сего Общества, Рылеев и Одоевский. Последнего я любил и еще люблю любовью более чем братскою: он меня возвратил своим примером на путь самоотвержения и добродетели (так, добродетели! ибо и в самых своих политических заблуждениях он, верно был не лицемер, не обманщик, а обманутый, обманутый своими, может быть, слишком восторженными понятиями о бескорыстии, самопожертвовании и любви к ближнему; его намерения, каковы бы ни были его действия, явятся чисты пред Судом Божиим); 

он был мне и друг и благодетель и с нежнейшею заботливостью опасался, чтобы я не заметил благотворений его, чтобы не оскорбился ими; казалось, что не он меня, а Его одолжаю всякий раз, когда принимал от него услугу; никогда еще в жизни не встречал я такого соединения высоких качеств, как в сем злосчастном юноше: между тем я... его не пожалел, назвал членом Общества, ибо точно знаю, что он был оным; назвал его, ибо для спокойствия Отечества решился говорить без всякой утайки. 

Ужели Высочайше Учрежденный Комитет может полагать, что после того захочу скрыть чье-нибудь имя, мне точно известное, но предлагать Высочайше Учрежденному Комитету мои догадки никогда не осмелюсь, ибо боюсь возбудить его негодование и заслужить его справедливое и совершенное презрение.
из показаний В. Кюхельбекера    

С Рылеевым часто рассуждал я о законах, о словесности и прочее, но с Кюхельбекером, в малое время его пребывания у меня, я ни о чем ином не говаривал, как только о поэзии; потому, что он больше ничего иного не делал, как только писал стихи. Вот изложение моей жизни. 

Повторяю, что я никакого участия деятельного ни в чем не принимал, касательно предприятия Рылеева. Слова его о будущем усовершенствовании рода человеческого принимал я, по большей части, за мечтания; но сам мечтал с ним; в этом не запираюсь: ибо воображение иногда заносится. Вот все мои вины до 14 декабря. Теперь вот мои ответы.
 
1) Я принужден войти, при первом пункте, в подробное объяснение. Боюсь истощить терпение Господ Членов Комитета; но ужели и жизнь, и честь моя не стоят хотя бы еще нескольких минут внимания? Да не скажут, что я избегаю прямого ответа; нет! скажу всю истину; и чем более будут разбирать предлежащее дело, тем более убедятся в моей невинности до 14-го декабря.
   
При первых моих показаниях Его Превосходительству, Павлу Васильевичу Кутузову; при первых моих словах я не запирался, и теперь не запираюсь! Но что я ему сказал? На вопрос его: не либеральные ли идеи, не общество ли какое ввели меня в заблуждение? я отвечал ему по-французски: que je suis un chainon perdu* (*я – потерянное звено в цепи). 

В показаниях моих Генералу Левашову я также не запирался, но не хорошо объяснился, потому, что пройдя через ряд комнат Дворца, совершенно обруганный, я был весьма естественно в совершенном замешательстве, какого еще родясь не испытал. Если угодно будет вспомнить Генералу, то и, несмотря на мое замешательство, я и тогда говорил, что я не был, по истине, принят в общество; я сказал, что я был известен об оном, увлечен, или подобное слово. 

Генерал справедливо заметил, что по смыслу слов оно одно и тоже, и поставил принят. По смыслу слов оно совершенно так, если дело не объяснено. Теперь же объяснил я, что я разумел под словом увлечен; ибо, в самом деле, вся моя вина в том, что я в приятельской беседе проронил слово о законах и уставах; и что Бестужев стал с тех пор почитать меня своим. 

Я не отвечал ни да, ни нет; но если совершенно не отнекивался, то это единственно по какому-то неблагоразумию, или лучше сказать по тому, что я, видя пред собою единственно только три лица Р. Б. и Об.* (Рылеева, Бестужева, Оболенского), и, не видя никаких письменных доказательств ни действий общества, почитал существование оного ребячеством и одним мечтанием.

Я это сказал бы тогда же Генералу Левашову, если бы хотя на одну минуту пользовался я присутствием рассудка; если бы я, хотя раз прочел мои собственные показания; но я ссылаюсь на Его Превосходительство: я подписал мое имя под ответами моими, не прочитав их. Этого не переменишь; но я уверен, что по справедливому снисхождению, Комитет примет это в соображение. 

Итак, какие были побудительные причины к вступлению в общество, если можно только употребить слово вступление? Честолюбие ли? я по летам моим, сколько возможно, в чести был! Корыстолюбие ли? я был богат! И сверх того еще всегда жил умеренно и скромно. Что остается мне отвечать? Образ моих мыслей! 

Но и этот ответ совсем неудовлетворителен; ибо я не только весьма мало говорил, но и даже очень редко размышлял и о Правительстве и о законах. Этому могут служить доказательством все мои бумаги и все мои книги; ибо о направлении ума можно судить по занятиям. Я никогда не занимался никакими юридическими науками, или политическими какими-либо творениями. 

Не только ни одного лоскутка бумаги не найдете, который мог бы служить против меня доказательством; даже ни единой книги, относящейся до Политики или новейшей философии.
   
Я занимался словесностью, службою; проводил мое время у моих родных: жизнь моя цвела. Итак, решительно могу я сказать, что я не мог почитать себя членом общества; ибо членом называется тот, который принимает участие в действиях общества: а я никаким образом не действовал. Если Комитет собрал уже все сведения, то я могу сослаться на оные; если же нет, то оный впоследствии совершенно удостоверится в истине моих слов.
 
Я никаким образом не участвовал в действиях, и не знал действий общества. Не только они таили от меня, но я даже и не любопытствовал, ибо не видел никаких документов: знал только 3-х человек: Бестужева, Рылеева и Оболенского; и по большей части почитал существование оного общества испарением разгорячённого мозга Рылеева. 

О князе же Трубецком сказал мне Рылеев слова два за три или за четыре дни до 14 числа, как о человеке прекрасном по душе; но я, как и на духу показал, повторяю, что лично не знаком с ним; и во всю жизнь мою видел его не более двух раз. Рылеев отзывался об нем с похвалою; говорил о нем, как о человеке весьма любезном, ума весьма просвещённого.
 
   Итак, в заключение, решительно могу сказать, что я только знал о существовании общества, которое почитал я химерою; ибо я согласия на вступление никогда не давал, и никаких документов не знаю: и я твердо уверен, что чем боле будут разбирать это дело, тем боле уверятся, что нет против меня никаких доказательств в участия, или в каких-либо действиях в пользу общества.

2) Узнал я о существовании общества от Адъютанта Герцога Виртембергского, Бестужева, тому месяцев семь. О сборе денег никто из них не упоминал мне, и никогда ни единого рубля никто от меня не требовал и не просил. О какой-либо раздаче денег никогда и слуха не было: я совершенно ничего обо всем этом не знаю.

3) Сношения общества также совершенно неизвестны мне. Не знаю, были ли они, или нет.

4) Относительно сношения с Советом Государственным и с Сенатом я ничего совершенно не знаю. Все показания которые я до сих пор ни учинил, согласны, касательно моего совершенного неведения об оных сношениях. Я говорю все, что знаю; лишнего ничего не могу сказать.

5) На пятый пункт принужден я также дать ответ отрицательный. От меня требуют самой строгой истины; то я и не могу ничего иного сказать, как не знаю, какой из сих верховных Трибуналов принимал участие в цели Рылеева по мечтаниям и по разговорам же его судя, должно полагать, что он всю надежду поставлял в Гвардии что и оказалось на деле.

6) Накануне происшествия я не был у Рылеева, а стоял во внутреннем карауле. Итак, мне не известно, о чем было у него рассуждаемо, что положено и какие на кого возложены были обязанности. Рылеев говорил мне до 13 числа, что если бы Его Императорское Высочество, Цесаревич Константин Павлович отрекся, то должно полагать, что Гвардия возмутится, если он сам не прибудет. 

Это почитал я совершенным мечтанием, - никогда не хотел верить этому в душе: потому, что видел я совершенное спокойствие. Но что вполне может служить доказательством моего неведения о предположенном их плане, и неучастия в их мечтаниях, это нижеследующее: я сменился с караула 14-го числа декабря, и повел мой караул в полковую церковь, где и при Священнике и при Аудиторе присягнул Его Императорскому Величеству, Государю, Николаю Павловичу. 

Это доказательство, что я не знал о предполагаемом бунте, и что я не хотел бунтовать: ибо присягнув, я лишил себя даже и самого предлога к возмущению. Это по суду усугубляет мою вину, но пред милосердием Государя Императора некоторым образом оправдывает меня в том по крайней мере, что по истине не имел я никакого замысла.

   Сменившись с Дворцового караула и присягнув, я возвратился домой. Разделся, и, надев сюртук сначала поехал я в конфетную лавку; а потом зашел я к Рылееву для того, чтобы посмеяться над его мечтаниями; ибо все было тихо, и я полагал, что уже все предположения его, все его надежды рушились. Он отвечал мне: иди на Исаакиевскую площадь; посмотри еще; может быть, что и будет. Какие же полки еще не присягнули. Московский, Финляндский, Экипаж, Лейб-Гренадерский.

   В эту минуту вошел незнакомый мне квартирмейстерский офицер, небольшого роста. Я поеду в какой-нибудь полк, сказал я, и пошел домой. У ворот встретил я Ренкевича, который ехал ко мне; у него выпросил я сани: мне очень нужно; дай мне съездить недалеко.
 
Я хотел воспользоваться его санями, чтобы съездить в Финляндский полк. Подтвержу, что уже я имел честь сказать Его Превосходительству, Господину Генерал-Адъютанту Левашову, вопреки мнению его; я повторю, что я поехал единственно из любопытства. Это должно быть согласно не только со всеми прочими показаниями, но оно явствует из самого дела. 

Если были какие-либо на кого возложены обязанности, то конечно не на меня; ибо они не могли на меня ни надеяться, ни полагаться: я стоял во внутреннем караул. Я подтвержу уже мною сказанное, что Рылеев не посылал меня, и не возлагал на меня никакой обязанности: это сущая истина.

7) Я не был свидетелем убийства Графа Милорадовича. Что я не был при этом злодеянии, и потому не могу ни на кого показать утвердительно, то это можно рассудить и расчесть по времени. Я поехал в Лейб-Гренадерский полк; возвратился же оттуда, когда Московский полк стоял на Исаакиевской площади, построенный в каре. Я на Исаакиевском мосту сошел с саней квартирмейстерского офицера, и пошел пешком. На мосту стояло много любопытных. 

Я спросил, что случилось? Мне отвечали: Графа Милорадовича убили. Итак, грех был бы пред Богом и пред людьми, не зная истинного убийцу, обвинить кого-либо по одним только подозрениям, которые, однако, я имею не на Кюхельбекера, который мне сказал, стоя в толпе, что он ни разу не выстрелил, и что он не в состоянии спустить пистолетного курка. Итак, если он уже и погиб, то да будет память его чиста от этого мерзкого убийства! 

Если же какие-либо на кого есть у меня подозрения, весьма слабые; ибо я могу только судить по некоторым словам, мною слышанным в толпе от людей незнакомых: то да позволено мне будет сказать об оном моему Духовному Отцу. Укрывать убийцу грех, но навлекать несправедливое подозрение на невинного, быть может, человека - грех, еще больший: то я не могу принять оный на душу, и кого-либо напрасно обвинить. 

Пусть Священнослужитель, которому поверяются самые сокровенные тайны, единый узнает от меня об оном, и сам рассудит, достаточно ли мое подозрение, для донесения Комитету.

8) Я уже показал, что сего квартирмейстерского офицера я не знаю по имени; свиделся с ним, как я уже и написал, в сей самый день (14-го декабря) в первый раз у Рылеева. У Кадетского Корпуса увидел я его, едущего на санях; он со мною поравнялся. 

Я спросил у него: не знаете ли, где Финляндские казармы, в какой линии? Так вы едете в Финляндский полк? Я отвечал ему: да. Нет, лучше вместе поедемте в Лейб-Гренадерский: там суматоха. Эти ли слова, или другие, упомнить я не могу; но смысл тот. Я хотел следовать за ним на санях; он попросил сесть к себе. 

При сем случае, я должен опять повторить, что я единственно поехал из любопытства; ибо я ни с одним офицером ни Финляндского, ни Лейб-Гренадерского полка никогда не был в связи и знаком: никогда у них не бывал, и никто из них - у меня.

9) Когда я воротился из Лейб-Гренадерского полка, то мы услышали будучи еще на Румянцовой площади, крики: ура! подъехали к мосту, увидели Московский полк на Исаакиевской площади, вокруг монумента. Я на мосту сошел с саней. Офицер квартирмейстерский не знаю куда поехал, он не захотел идти со мною. 

Я подошел к каре со стороны Сената. Солдаты кричали ура. Видел я из офицеров Московского полка только только Бестужева, с которым я едва, едва только знаком по его брату; еще я видел другого офицера: Щепина. Кроме сих двух, никого из офицеров Московского полка, кажется, не было, ибо я обходил каре, и слышал, что они только двое привели батальон. 

Тут разные незнакомые люди кричали: ура! Также должен я сказать, в ответ на 9 пункт, что друзей в Московском полку у меня нет, и ни у кого никогда я не бывал из офицеров Московского полка. Видел же из прочих знакомых: Рылеева, Оболенского, Бестужева, Кюхельбекера и еще Каховского.

10) Чебышев человек достаточный, добрый, с которым я знаком уже года два; несколько раз у него обедал. Знаю об нем, что он содержит все свое семейство, своих племянников, племянниц, всю свою родню. Больше ничего. Что я зашел к нему, то это по весьма естественному случаю. Когда начали толпу разгонять картечью, я пошел по Галерной улице; и поворотил в переулок. Потом, зная, что все окружено войсками, некуда было мне идти боле, как через Неву. 

Я перешел ее, увидел что отряд Конной Гвардии идет по Васильевской набережной. Чтобы не встретиться с ним, пошел я налево, вдоль домов, по тротуару; Конная Гвардия была уже очень близка. Я очутился близко от дома Чебышева, и зашел к нему. Сперва стоял я в сенях, и думал: идти ли мне, или нет? Наконец решился. Сперва я увидел одних его племянниц, которые были в большом страхе, и расспрашивали меня.
 
Я сел и почти ничего не отвечал. Потом вошел и сам Чебышев. Ты откуда? Я скрепился духом, отвел его в другую комнату, и сказал ему, что я замешан в этом безумном и преступном возмущении. Я употребил слово тогда шалости, но теперь не смею и повторить такое непристойное слово, когда дело идет о злодеяниях. 

Тебе делать нечего иного, как идти отдать шпагу, и просить прощения у Государя. Я худо, очень худо сделал, что тотчас же не последовал совету этого доброго человека. Но я был почти без памяти. Впрочем потом, хотя уже и поздно, я сам явился.

Я немедленно от него ушел. Что он не принадлежит обществу, то в этом нет ни малейшего сомнения. Имя его Петр Николаевич, отставной, кажется, полковник; живет на Васильевском острове на Невской набережной.

11) Если еще что припомню, то донесу. Кажется, вот все, что я знаю. Говорю чистосердечно, что если чего-либо не выставил я в моих показаниях, то это, статься какая-нибудь маловажная подробность, к делу не касающаяся или потому, что забыл; но я кажется старался все вспомнить. Чем более будут сбирать документов, тем более удостоверятся в искренности моей. Поручаю себя милосердию Бога и Государя.
Лейб-Гвардии Конного полка 
Корнет Князь Александр Одоевский

№ 7. Ваше Императорское Величество!
Государь Всемилостивейший!

Чем более думаешь об этих злодеяниях, тем более желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнуть из России. Но Вы, Всемилостивейший Государь! при начале Вашего царствования сие и совершите!
 
Желание же каждого подданного, который имеет совесть, споспешествовать, по возможности, сему священному делу: это долг его, ради утверждения Государства, и для спасения честных людей; ибо, когда корень зла пустил ветви, то не трудно запутаться в них и самому честному.
Всемилостивейший Государь! следующее всегда желал я донести лично Вашему Императорскому Величеству! 

Вам Единым! ибо от сего зависит участь слишком многих людей, спокойствие Государства; и потому, что меры которые Вы, Всемилостивейший Государь! соизволите, в Вашей мудрости и кротости, предпринять, будут, может быть, совершенно тайны.

Опамятовавшись после суток, я немедленно, по возвращении моем, явился к Вам, Государь! чтобы быть чистосердечным, я был искренен с первой минуты, даже лишнее наговорил, как и оказалось; ибо повторял Генералу Левашову одни даже и догадки, и от того, что был ума лишен от стыда, поругания, от совершенного телесного изнеможения, и от того, что все время видел перед собою вторую мою мать, Ланскую, которая едва не умерла на моих руках. 

Я сказал все, что знал, как об этих людях, так и о себе; но перед Вашим Императорским Величеством стоял, как окаменелый. Я же имел и тогда желание донести лично Вам, Всемилостивейший Государь! Вам Единым о нижеследующем: особливо теперь, когда возвращена мне память.
 
Я слышал от этих самых людей, как-то Рылеева, Оболенского, что есть какое-то другое общество, во второй Армии; и что их общество ничто иное, как шалость в сравнении с тем. Итак Вы, Всемилостивейший Государь! соизвольте усмотреть, как сие важно; обязанность моя только Единым Вам донести, первое, потому, что это не моя тайна; ибо Вы теперь уже изволите знать, что я ни в каких совещаниях их общества не участвовал, и что то общество, по их словам, не в связи с этим; второе, потому считаю долгом донести Вам Единым, что Вы, Всемилостивейший Государь! по Вашей Ангельской кротости и мудрости, захотите, может быть, только приказать наблюдать за тем обществом.
 
Я слышал, что глава оного какой-то полковой командир, Пестель. О, Государь Премилосердный! сим единым словом, которое я написал, решается, может статься, участь многих, многих людей; долг мой долго боролся с человеколюбием (ибо как его не иметь?); но я слышу много Вашем милосердии; Вы будете милосердны и к ним, Всемилостивейший Государь! 

Есть же человеколюбие еще большее ко всему Государству; а эти люди, ничто иное, как нарушители спокойствия. Эти общества для многих одна только шалость; но шалость до случая: это оказалось. Тайный яд мало помалу разливается; умы разжигаются; является случай, и злонамеренные им пользуются. 

Итак, я помолился Богу от всего сердца, спросился у моей совести, и поверг к Всеавгустйшим стопам милого моего Государя участь сих людей, Пестеля и сообщников. Ваша Ангельская Кротость будет спасительна для них; а между тем Ваша мудрость и твердость положат преграды их намерениям и разлитого яда. Итак, я рад и счастлив, что я имел 6лагополучие донести о сем Вам Единым, Премилосердный и Всемилостивейший Государь! Совесть моя легка. Твердость же Ваша, при Вашем милосердии, будет благодетельна для самих преступников!
 
Но что, кроме благотворения, видит Россия от Вашего Всеавгустейшего Дома? В самом деле, дыбом волоса стоят, как подумаешь, что в продолжении 25-ти лет, кроме добра, Государь Александр Павлович ничего не делал и не замышлял, и что самый день вступления на престол Возлюбленного из Всеавгустйших Его Братий, так омрачен был! Но зато все Ваше царствование воссияет: молю Бога о том, тем боле, что и я несчастный, некоторым образом, хотя и слепо и право невольно, участником был Вашего огорчения. О, Великодушный Монарх! простите, простите мне! простите меня! припадаю и целую стопы Ваши, Благодетель!
 
Как начнешь размышлять, где, где Государи кротче? Как не быть приверженным всей душой, и благодарным всей душой Всеавгустейшей Фамилии? Все благословляют Вас и все довольны; а если есть неудовольствия, то рассеиваются они обществами. Чего они хотят? железной розги.
 
Но эти проклятые игрушки нашего века будут, слава Богу! наконец растоптаны Вашими стопами. Если я и сам, хотя и слепое, безумное орудие и безвредное, а не участник их, должен погибнуть, то все, все радуюсь всем сердцем для других; и для того я и осмелился донести Вам, Государь! о том обществе. 

Зародыш зла всего опаснее; от него, молодые, благородные душою люди, которые могли бы быть самыми усерднейшими слугами Своего Государя, и украшением своих семейств, и жить всегда и в счастии и в чести, - лишаются всего, что есть священного и любезного на свете и яд этих обществ тем опаснее, что разливается нечувствительно.
 
Итак, если Ваше Ангельское милосердие и не спасет моей жизни к чести; если я погибну, то по крайней мере я желаю всем сердцем, и даже по возможности стараюсь, чтобы прочие молодые люди, невинные, уважения достойные, не имели, не могли даже иметь и случая впасть в подобное мне несчастье. Вот одна из побудительных причин моего донесения.
 
Также приятно мне и в моем несчастье, Всемилостивейший Государь! подумать, что не причинив в продолжение моей жизни, никому вреда, кроме себя, я мог услужить, принести хотя малую пользу Моему Кроткому и Милосердному Императору, и нашему порфироносному Ангелу, будущему Александру Второму. 

О если бы мое спасение было первым Его благодеянием! Его черты столь кротки, что если бы Он узнал о моей мольбе к Нему, Он умилостивил бы Вас; и с какою любовью, с какою приверженностью благословлял бы я Его во всю жизнь, называя моим Ангелом-Избавителем! Вы всего меня знаете! Я все сказал.
 
Простите мне мою смелость, что я дерзаю задерживать Ваше Всеавгустейшее внимание, и говорить о себе. Но если бы Вы соизволили еще миг уделить, быть может, на всю мою жизнь? Вот моя история. 

Познакомился я с этими людьми месяцев тому с десять; полк пошел на маневры; я с ними сблизился, потому, что один здесь остался; я же слишком легко привязываюсь; потом я поехал в отпуск; возвратился больной от дороги; однако вступил в полковой караул, потом во внутренний; 24 часа не спал почти; сменился с головною болью, и весь ослабел; здоровья же вообще я слабого, потому, что от лошадей грудь разбита и голова; кровь беспрестанно кидалась в голову, я весь был в изнеможении; присягнул; потом Вы изволите знать, как я шел с Исаакиевского моста; как Оболенский схватил меня за руку, и подвел к толпе.

К несчастью моему, дом мой напротив Исаакиевской церкви; двадцать раз хотел уйти; то тот, то другой заговорят; конная гвардия окружила; тут я совсем потерялся; не знал куда деться; снял султан; у меня его взяли, надевали мою шубу; Щепин вывел меня на показ Конной Гвардии: "ведь это ваш".
 
В другой раз я вышел, и удержал Московских солдат от залпа, и спас, может быть, жизнь многим. Потом хотел броситься Вам в ноги; пришел я к Жандру; старуха одна, которая меня очень любит, его родственница, завыла: "спасайтесь". Кинула мне деньги. Я пуще потерял голову. Пошел куда глаза глядят. 

На канаве, переходя ее, попал в прорубь; два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец высвободился, но совсем ума лишенный; через сутки опамятовался, явился к Вам! О, Государь! какие мучения! Если бы Вы спасли меня, О, Всемилостивейший Государь! Боже! Ваш верноподданный.
Князь Александр Одоевский
31 генваря 1826 г.

№ 8.Ваше Высокопревосходительство!
   Благодать Господа Бога сошла на меня: дух бодр; ум свеж; душа спокойна; сердце также, как и прежде, чисто и молодо: а все, от совершенно чистого раскаянья и благодати Божьей!
 
Раскаянье мое увидели Вы с первого взгляда, но также заметили, что я несколько колебался, не ради себя: ибо что слово, то мне спасение; но ради новых лиц. Но при милосердии Государя, при отеческом нашем Правительстве, пред такими почтенными людьми - что беречь лица? Кроме добра, нечего ждать. Право, от слабоумия и молодости; но Вы, зная мое неиспорченное сердце, великодушно простите мне в этом.
 
   Допустите меня сего дня в Комитет, Ваше Высокопревосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива: как не быть ей таковою? Она порывается к Вам. Я жду с нетерпением минут явиться перед Вами. Я одумался; все в ум собрал. Вы найдете корень. Дело закипит. Я уже имел честь донести Вашему Высокопревосходительству, что я наведу на корень: это мне приятно. Но прежде я колебался от слабоумия, а теперь - с убеждением.
 
   С истинным почтением и совершенною преданностью, и в совершенной надежде на ваше ко мне благорасположение,
   Честь имею быть, Вашего Высокопревосходительства!
   Его покорнейшим слугою
   Князь Александр Одоевский
   16-го февраля 1826 г.

   Дозвольте прийти мне пораньше; ибо дела будет много - я постараюсь всеми силами. Вы увидите. Жаль, что давно сего не исполнил; но Вы извольте знать, что я был слаб, был в уме расстроен. Теперь же в полном рассудке, и все придумал. Явлюсь с радостью, и убеждением в добром деле.

№ 9. (написано Одоевским собственноручно)
Александру Ивановичу Татищеву* (военный министр, председатель Следственной комиссии)
*«Председатель комиссии Татищев редко вмешивался в разбор дела; он только иногда замечал слишком ретивым ответчикам: Вы, господа, читали всё — и Destutt-Tracy, и Benjamin Constant, и Bentame — и вот куда попали, а я всю жизнь мою читал только священное писание, и смотрите, что заслужил, - показывая на два ряда звёзд, освещавших грудь его».
Барон Розен

Ваше Высокопревосходительство!

Если когда будет свободная минута, то прикажите опять мне явиться. Я донесу Вам систематически: 1-ое об известных мне выбывших членах; 2-ое о тех, коих подозреваю в большом их круге; 3-ое о принадлежащих ко 2-й Армии; 4-ое разберу по полкам: ни одного не утаю из мне известных, даже таких назову, которых ни Рылеев, ни Бестужев не могут знать. Скажу также, почему я заключаю, что здесь 30, а там 60. 

Я молод, неосторожен, и забываю, что это дело - самое деликатное; что всякое слово имеет влияние на судьбу человека. Рылеев, в самом деле, за несколько дней до происшествия, сказал мне, что здесь членов до 30-ти наберется. Прежде е он говорил за 2, за 3 месяца, что то общество больше гораздо этого, что вдвое больше: я и заключил, что если здесь 30, то там 60. 

Впрочем, и Вам не нужно точности совершенной; Вам я нарочно объявил о числе членов, чтобы отвратить ложные показания первых лиц: ибо я уверен, что они, для большей важности, а может быть и из трусости, также увеличивают число членов, как меня в продолжение месяцев 4-х оставляли в той мысли, что здесь членов 500, и в России также. Я их знаю; а чем более думаю, тем боле узнаю. (Этого не может быть; членов мало: Россия слишком чиста!). Во 2-й Армии я думаю даже, что меньше 60: я скажу причину.
 
Если сегодня или когда-нибудь я буду позван, то не расстроюсь, как в прошлый раз. Ваш добрый взгляд, утешительное слово Князя Александра Николаевича (будущий Александр II), добрая весть, сказанная мне Его Превосходительством, Павлом Васильевичем (Голенищев-Кутузов), за которую вечно на коленях буду благодарить его: ибо она доставила мне первую счастливую минуту в продолжение 2-х месяцев: все это успокоило, утвердило мой дух. 

Одно меня только очень мучает все эти дни: не погубил ли я священника? Он право не виноват в том, что я узнал о Кюхельбекере; я виноват: я стал первый говорить, что зачем Кюхельбекер убежал, что он всех невиннее: ибо он принадлежал обществу дней с 8-мь, что его же схватят, что в России не уйдёшь: а священник кивнул головою. 

Я и заключил, что он здесь. Спасите священника! Эта мысль меня очень мучает, что я погубил его! Боже! Боже мой! какой я несчастный! Спасите, сделайте милость, спасите его! Он, кажется, человек почтенный!
 
Что касается до моего показания о членах, то у меня знаете ли, Ваше высокопревосходительство! какое было еще опасение, кроме страха запутать и погубить новые лица? Опасение прослыть в тайнике души Вашей и Всех Господ членов за доносчика. Вы бы, как Судьи, воспользовались моими объявлениями; но могли бы подумать: Как не благороден этот молодой человек! для своего спасения, губит людей. 

Но теперь мне кажется, что Вы проникли до глубины моей души; даже мне кажется, что уже и Государю Императору, Нашему Ангелу, известна не испорченность моего сердца: что нет иной побудительной причины моих показаний, как совершенно чистое раскаяние, как убеждение в добром деле; как желание принесть всю ту возможную пользу Нашему Императору, какую может доставить моя благодарная душа, благодарная; ибо я уже и теперь чувствую Его милосердие; наконец еще причина моих показаний? 

Желание, самое пламенное желание отвратить незаслуженное подозрение Правительства от невинных лиц и от всей России: ибо я подозреваю, что Главные лица оставляют Вас в неизвестности, дабы подозрение летало над невинными головами: а ничего нет ужаснее для сердца, как подозрение кроткого Правительства. Вот мои чувства!
 
Вам много дела, Ваше Высокопревосходительство! Вам некогда читать мои длинные письма; но сердце не терпит немоты. Одно еще слово.
 
Русский человек - все русский человек: мужик ли, дворянин ли, не смотря на разность воспитания, все тоже! Пока древние наши нравы, всасываемые с молоком (особенно при почтенных родителях); пока вера во Христа и верность Государю его одушевляют, то он храбр, как шпага: тверд как кремень; он опирается о плеча 50 миллионов людей; единомыслие 50 миллионов его поддерживают: но если он сбился с законной колеи, то у него душа, как тряпка. 

Я это испытал. Я с природы не робок. Военного времени не было, то лишнего нечего говорить: но мне и другим казалось, что я в душе солдат: был всегда отважным мальчиком: грудь, голова, ноги, руки - все избито. Но теперь - Боже мой! я не узнаю себя; или лучше сказать - узнаю: ибо в теперешнем моем состоянии точно так должно чувствовать, как я чувствую. У меня, глядя на почтенных людей, душа замирает! 

Мне все кажется, не Государь ли Император из-за Вас на меня смотрит? ибо Он Вам поручил свою волю. Все боюсь я, нет ли на лицах Ваших презрения ко мне? Но теперь я спокойнее. Вы в самом деле проникли до глубины души моей! 

Слава, слава Господу Богу, Иисусу Христу, моему Спасителю! ибо Он спасает меня в ваших сердцах! С истинным почтением и совершенною преданностью, честь имею быть, Вашего Высокопревосходительства!
 
Всепокорнейшим слугою Князь Александр Одоевский 20 февраля 1826 г.
№ 10.

1826 года 29 марта в присутствии Высочайше учреждённого Комитета по отрицанию корнета Конной Гвардии князя Одоевского дана ему очная ставка с Капитаном Гвардейского Генерального Штаба Муравьевым, который показал, что перед отъездом своим из Петербурга осенью минувшего 1825 года дал князю Одоевскому копию с своей конституцией.

Сей же последний отвечал, что не получал никогда конституции г. Муравьева.

На сей очной ставке утвердили: Капитан Муравьев, приводя себя на память обстоятельство сие, утвердил, что точно в квартир кн. Оболенского он оставил ему список конституции своей, где тогда находился князь Одоевский.
Капитан Муравьев

Корнет кн. Одоевский утверждал свое показание, пояснив, что никогда и не читал сей конституции.
Корнет Князь Одоевский
Г: ад: Б е н к е н д о р ф


№ 11. 1826 года 4 апреля, от Высочайше учреждённого Комитета Конной Гвардии г. Корнету князю Одоевскому вопросные пункты.

В дополнение прежних показаний ваших объясните сие:

   1) Справедливо ли то, что вы вместе с Рылеевым и Бестужевым уговаривали Сутгофа, как он показывает, всеми мерами держать сторону Государя Цесаревича Константина Павловича?
 
   2) Правда ли, что 14-го декабря, после уже присяги Л. Г. Гренадерского полка, вы сказали ему же Сутгофу: что вы делаете? вы изменяете своему слову; все полки уже на площади.
 
   3) Равным образом справедливо ли то, что вы во время возмущения командовали взводом пикета, где стояли с пистолетом?
 
Сверх того объясните:
 
   4) Ренкевич говорит, что вы приняли его в члены общества. Когда и где вы его приняли и что сообщили ему о цели общества?
 
   5) Александр Бестужев показывает, что вы очень радовались, по возвращении из отпуска, что пришло время действовать. Так ли это, и какие виды или намерения одушевляли вас сей радостью?
 
   6) Во время совещаний, бывших у Рылеева, вы, как утверждает Штейнгель и Ал. Бестужев - произносили: умрем, как славно мы умрем! Действительно ли и когда именно вы произносили слова сии?
 
   7) Наконец, то, что вы принимали других в члены общества, и показания: Трубецкого, Бестужевых, Александра и Николая, Рылеева, Оболенского, Кожевникова, Горожанского, Чернышева, Плещеева, Свистунова, Депларадовича, Каховского, Вяземского. Голицына и Коллежского Асессора Пущина, утверждают, что вы были членом Тайного общества. 

Объясните, когда и кем вы были приняты и что именно знали о цели и намерениях общества?
Г: ад: Б е н к е н д о р ф

№ 12.

Ответы на вопросные пункты

Честь имею донести Комитету, что 1) Сутгоф говорит совершенную неправду. Я совсем почти незнаком с ним, видел только два раза в жизни 2); и клянусь Богом, что никогда не говорил, не то, что уговаривать его. Это совершенная неправда, совершенно мне непостижимая.
 
2) Также неправда; совершенно, совершенно.
 
3) Оболенский, как я уже имел честь объяснить в моих показаниях, подвел меня к Московским солдатам за руку: Вот вам офицер; и приказал выйти взводу, и поставил меня перед ним, а через минуту я возвратился в каре. Пистолета не было. Командного слова ни единого не произнес; а тотчас ушел в толпу.
 
4) Я это уже имел честь донести Комитету, что я у Манежа, летом, шел с Ренкевичем. Он мне сказал: надо бы завести Масонскую ложу, или какое-нибудь общество: скучно в Петербурге. А ему отвечал: что есть общество, и что я принадлежу к нему. 

Я сам недавно был принят. Его ответ был: Ну, так я ваш. (Касательно цели, я ему сказал, что Общество стремится к доставлению Конституции) Вот, что я уже и имел честь донести. Потом Суворов принял его со своей стороны, кажется, через день.
 
5) Александр Бестужев говорит совершенную неправду. Я почти с ним не виделся, по возвращении из отпуска, и почти не говорил. Это неправда и неправда. Непостижимо мне это!
 
6) Я никогда не бывал на совещаниях общества: ибо не принадлежу к большому их кругу. Штейнгеля раз только видел в жизнь; никогда не говорил с ним, и не знаю даже звука его голоса.
 
7) Совершенная ложь: я кроме Ренкевича, никого не принял, если можно назвать принятием то, что я ему сказал два слова: есть общество.
 
Я это уже имел честь донести Комитету, что тому месяцев теперь 11, а перед 14-м числом декабря месяцев семь, (как я уже и показывал), был я принят Александром Бестужев, который мне показал план общества.
 
Потом я познакомился и с Рылеевым; и знал, что общество либеральное, стремится к Конституции: но также и узнал малочисленность общества, бессилие оного, и думал, что это ничто иное, как шалость и ребячество. 

Оно, в самом деле, иначе не могло казаться: ибо 30 или 40 человек, по большей части, ребят, и пять или шесть мечтателей, не могут произвести перемены: это очевидно. 14-го же числа, я потерял голову: первое от того, что приехавши из отпуска незадолго, был я не здоров (право так, это я уже имел честь донести), сменился с полкового караула, потом с внутреннего караула: кровь часто у меня в голову бросается. 

На ту пору, в тот день Рылеев, Пущин меня равным образом подстрекали, как я уже имел честь словесно донести. Потом Оболенский меня затащил в толпу. Я хотел 20 раз уйти: но тут меня обнимали, целовали; и чтоб не показаться трусом, остался из дружбы также: сам не знаю от чего.

Вот все. Вина большая, ужасная: но дай Бог, чтобы все так раскаялись, как я; и были бы столько же преданы и благодарны, как я, нашему кроткому и милосердому Императору: Дай Бог, чтобы Он несколько умилосердился надо мною.
Корнет Князь Одоевский
Г: ад: Б е н к е н д о р ф


№ 13. 1826 года, апреля, в присутствии Высочайше учреждённого Комитета, по отрицанию Конной Гвардии Корнета Князя Одоевского дана ему очная ставка со штабс-капитаном Александром Бестужевым, который показал, что Одоевский принят им в члены общества с прошедшей зимы, но сошелся более с Рылеевым и очень ревностно взялся за дело. 

В первых числах декабря он возвратился из отпуска и очень радовался, что пришло время действовать. 12-го декабря на совещании у Рылеева, он говорил: умрем славно за родину. Накануне происшествия он стоял в карауле, и потому не успел передать ему, Бестужеву, своих офицеров, от чего ни одного из них на площади не было. К каре прискакал верхом, но слез и ему сейчас же дали в команду взвод для пикета, где стоял с пистолетом.
 
Князь же Одоевский отвечал, что показание Бестужева несправедливо, что он точно сказал ему, что есть общество либеральное, имеющее целью Конституцию; но зная, что оно состоит из нескольких ребят мечтателей, считал общество сие шалостью и ребячеством. 

На совещаниях же никогда не был. 14 же декабря был совершенно без головы потому, что незадолго перед тем вернувшись из отпуска, действительно был болен, и находясь в карауле прежде полковом, потом во внутреннем, из коего сменился утром 14 декабря, кровь бросилась в голову, что случалось часто; в то же время Рылеев и Пущин всячески подстрекали его. 

Потом Оболенский затащил его в толпу; он хотел 20 раз уйти; но тут его обнимали, целовали и потом Оболенский подвел его к Московским солдатам и, сказав: вот вам офицер, приказал выйти взводу и поставил его пред ним; но чрез минуту он, Одоевский, возвратился в толпу не произнеся ни одного слова. Пистолета же у него не было. 

На сей очной ставке утвердили: Штабс-Капитан Бестужев утвердил свое показание, пояснив, что не упомнит 12 числа или ранее, но были сказаны им и означенные слова: умрем и прочее.
 
Штабс-Капитан Александр Бестужев
Корнет Одоевский соглашаясь с показанием Бестужева утвердил то, что на совещаниях общества не был, а означенные слова мог произнести не 12-го числа, но при другом случае.
Корнет Князь Одоевский

(№№15-16)
На следующих 2-х очных ставках с Бароном Штейнгелем, поручиком Сутгофом, при аналогичных вопросах были даны аналогичные ответы.
Г: ад: Б е н к е н д о р ф

№ 14. От Высочайше Учреждённого Комитета для изыскания о злоумышленном обществе Корнету Князю Одоевскому вопросный пункт.

Не имеете ли вы тяжебных дел; если имеете, то с кем и о чем именно? и в каких судебных местах оные производятся? Также не описывается ли у вас имение по долговым и закладным актам, представленным ко взысканию; если подобные дела имеете, то в какой Губернии описываемое имение состоит и по чьему иску описывается, или назначено к продаже?

На все сии вопросы нужны ответы ваши в кратком изложении.
Не имею, как помнится. При сем случае, честь имею донести Комитету, что я соглашаюсь с мнением Бестужева только в том, что у меня был пистолет, когда я стоял перед пикетом: а больше ни в чем: и готов подтвердить под клятвою, что все прочее ложь: и стою в своем мнении.
Корнет Князь Одоевский
№ 15. 1826 года 14 мая, в присутствии Высочайше Учреждённого Комитета корнет Князь Одоевский спрашиван.

Матрос Дорофеев показал: когда Его Высочество подъехал к Гвардейскому Экипажу на площади, то сзади фаса каре, он Дорофеев услыхал кем-то произнесенные следующие слова: есть ли у тебя довольно пороху на полку? 

Есть довольно, - отвечал другой, - ну так меть в этот черный султан, этот самый и есть Великий Князь; он Дорофеев сейчас же обернулся и ударил по руке Кюхельбекера которой целил в Его Высочество, пистолет у него выпал, но он схватил, не допустив упасть на землю; с ним были двое военных, один в Конногвардейской шинели: серый воротник красной петлицей и желтой пуговицей, и в шляпе с белым султаном; но султан он снял и спрятал под шинель, другой был финляндской офицер похожий на служащего в Гвардейском Экипаже Цебрикова: оружия у них я не видал. 

Когда он вышиб пистолет у Кюхельбекера, Конногвардейской офицер сказал: погоди маленечко, скорее дело кончим. Товарищи мои их отогнали. Когда подъехал Генерал Воинов, те же самые Кюхельбекер, Финляндский и Конногвардейский офицеры вышли вперед, Кюхельбекер прицелился в Генерала и спускал курок, с полки была вспышка, но пистолет не выпалил; после того он опять насыпал пороху на полку, и опять прицелился, но пистолет тоже не выпалил, хотя он курок спустил, после сего я не знаю, куда они делись. (Кюхельбекера он знает лично, потому что он бывал у брата своего, служащего в Гвардейском Экипаже).

Объясните, вы ли побуждали Кюхельбекера стрелять в Великого Князя и произнесли означенные слова?

Г: ад: Ч е р н ы ш е в
Я никогда не побуждал Кюхельбекера на такое ужасное преступление; и никогда оных слов не произносил: и клянусь Богом, что я и не видал, чтобы Кюхельбекер целил в Его Высочество. Это дело мне совершенно неизвестно: готовь поклясться Евангелием. Это кто-нибудь другой, в моей шинели.
Корнет Князь Одоевский
№ 16. 1826 года мая 16 дня в присутствии Высочайше учреждённого Комитета, по отрицанию Корнета Князя Одоевского дана ему очная Ставка с Матросом Гвардейского Экипажа Сафоном Дорофеевым, в том, что сей последний при допросе показал, что во время возмущения на Сенатской Площади, когда Его Высочество Михаил Павлович подъехал к Гвардейскому Экипажу на площади, то сзади фаса каре, он, Дорофеев, услышал кем то произнесённые слова: Есть ли у тебя довольно пороху на полк? 

Есть довольно, отвечал другой. Ну, так меть в этот черный султан; это самый и есть Великий Князь. Дорофеев ударил по руке Кюхельбекера, который уже целил в Его Высочество; пистолет у него выпал, но он схватил, не допустив упасть на землю. С ним были двое военных, один в Конногвардейской шинель, с серым воротником, с красною петлицею и желтою пуговицею, и в шляпе с белым султаном; но султан он снял и спрятал под шинель; другой же был финляндской офицер, похожий на Служащего в Гвардейском Экипаже Цербикова.

Оружия у них не видал. Когда он, Дорофеев, вышиб у Кюхельбекера, пистолет, то Конногвардейский офицер сказал: погодите маленько, скорее дело кончим. Здесь матросы отогнали их. Когда же подъехал Генерал Воинов, те же самые: Кюхельбекер, финляндский и Конногвардейский офицеры вышли вперед; Кюхельбекер прицелился в Генерала и спустил курок, с полки вспыхнуло, но пистолет не выстрелил.

После того он опять насыпал порох, прицелился, но пистолет тоже не выстрелил. Противу сего по подозрению спрошенный Князь Одоевский отвечал, что он не видал, чтобы Кюхельбекер целился в Его Высочество, означенных слов не произносил, и все это дело совершенно ему неизвестно. На очной ставке матрос Дорофеев, при вопросе прежде улики, может ли узнать означенного офицера, Дорофеев отвечал отрицательно.
Надворный Советник И в а н о в с к и й

№ 17. 1826 года мая 16 дня в присутствии Высочайше Учреждённого Комитета, по отрицанию Корнета Князя Одоевского, дана ему очная ставка с матросом Гвардейского Экипажа Матвеем Фёдоровым в том: что сей последний при допросе показал; во время происшествия на Сенатской площади, Кюхельбекер подойдя к их фасу сзади, спрашивая у бывших с ним одного офицера с белым султаном у Поручика Цебрикова: который Великий Князь? 

Ему отвечали: с черным султаном. В то время матрос Дорофеев вышиб пистолет из рук Кюхельбекера, который уже прицелился в Его Высочество. 

Тогда один из означенных офицеров сказал: Погодите братцы, мы скорее дело кончим. Но матросы Дорофеев и он Федоров отогнали их. Когда же подъехал Генерал Воинов, Кюхельбекер с теми же двумя офицерами вышли вперед и Кюхельбекер два раза прицеливался в Генерала Воинова; но не выстрелил, хотя была с полки вспышка. Порох же на полку насыпал ему один из бывших при нем партикулярных людей.

Противу сего по подозрению спрошенный Князь Одоевский отвечал, что он не видал, чтобы Кюхельбекер целился в Его Высочество, означенных слов не произносил и все это дело совершенно ему неизвестно.

На очной ставке матрос Федоров
, при вопросе прежде улики, может ли узнать означенного офицера, Федоров отвечал, что совершенно лица его не затмил, а потому и узнать не может.
Надворный Советник И в а н о в с к и й
На следующей очной ставке с матросом Гвардейского Экипажа Алексеем Куроптевым, при аналогичных вопросах были даны аналогичные ответы.
№ 18. 1826 года мая 20 дня от Высочайше Учреждённого Комитета г. Корнету Князю Одоевскому вопросный пункт:

Поручик Каховский показывает, что однажды летом, во время разговора его с Рылеевым, он увидев вас проходящим мимо окна, зазвал вас, и тут говорил, что необходимо нужно тому, кто решится собою жертвовать, знать для чего он жертвует, чтобы не пасть для тщеславия других.

Рылеев оспаривал его, Каховского, и прозвал ходячая оппозиция: приводил в пример Якубовича, говоря, что он без дальних рассуждений верить чести людей, и готов всячески собой жертвовать, и что он, Якубович, решался убить покойного Императора при бывшем параде на Царицыном лугу, комитет требует от вас чистосердечного и определительного показания: справедливо ли все сказанное выше Каховским? 

Не говорили ли вы еще чего с Каховским, или Рылеевым, когда первый из них зазвал вас, или не слышали ль чего из их разговоров между собою? При вас ли Рылеев говорил о Якубовиче, и то ли именно, что показывает Каховский?

Г.-ад.: Ч е р н ы ш е в

Что Каховский говорил с Рылеевым, мне неизвестно; но я помню, что Рылеев меня позвал из окна, когда Каховский был у него: я тогда еще не знал, что Каховский принадлежит к обществу. Но что касается до меня, то я готов поклясться, что никогда с Каховским не говорил не только об этих мерзостях, ни даже об обществе: мы почти не знакомы.
 
Что он спорил с ним, это я видел, а не слышал; когда же я вошел, то они окончили спор: и кажется мне, что входя, я слышал это многократно повторенное наименование: ходячая оппозиция: а больше ничего: готов поклясться. Якубович же тогда еще, кажется, не был здесь.
Корнет Князь Одоевский; Г.-ад.: Ч е р н ы ш е в

№ 19. Список офицеров, до коих касаются собранные нижеследующие сведения Лейб-Гвардии Конного полка

Поручик Князь Голицын
   Одержим будучи долговременной болезнью у присяги с полком не был, а присягал в тот же день по утру на своей квартире и на листе расписался; 14-же числа, вовремя самого происшествия, приходил только на квартиру Полковника Цынского; это самое время когда он отправлялся для соединения с полком у которого заметив, палаш ненадежный для настоящего действия предложил и пристегнул ему сам свой палаш с булатным клинком; более же никуда не отлучался и ни в каком противозаконном поступке не замечен. Арестован мною по Высочайшему повелению декабря 23 дня в час пополуночи.
Г.-ад. граф О р л о в

Корнет Князь Одоевский

   13-го числа Декабря стоял во внутреннем карауле, а 14-го, сменившись, присягнул вместе с караулом и на листе расписался, после чего, отправляясь на свою квартиру, более к полку не возвращался.
Г.-ад. граф О р л о в

Корнет Ренкевич
   13-го числа стоял в полковом карауле, а 14-го сменившись, присягал вместе с караулом и на листе расписался. Во время происшествия при своём месте не находился, а явился уже к Командиру 7-го Запасного Эскадрона Полковнику Цынскому в 6-ть часов вечера, по донесению коего в то же время был мною призван: и на вопросы сделанные ему отвечал: что потерявшись в каком то забытьи, оделся в партикулярное платье и стоял между народу у Лобанова дому, о чем я в то же время донес вышнему начальству и его арестовавши посадил на полковую Гауптвахту откуда взят уже по Высочайшему повелению декабря 27-го числа.
Г.-ад. граф О р л о в

Корнет Плещеев 2-й
   Во время присяги находился вместе с полком, где спокойно присягнувши, на листе расписался, а во время происшествия 14-го числа находился также вместе с полком и исполнял во всей точности долг честного офицера и ни в чем противозаконном не был замечен. Арестован же по Высочайшему повелению января 25-го дня 1826-го года на собственной квартире, во втором часу по полуночи.
Г.-ад. граф О р л о в

№ 20. На Корнета Князя Одоевского показали: Степан Палицин, Александр Горожанский, Захар Чернышев, Александр Ренкевич, поручик Александр Плещеев, корнет Алексей Плещеев, Александр Сутгоф, Николай Бестужев, Кондратий Рылеев, Петр Каховский, Иван Вадковский, Иван Анненков, Князь Александр Вяземский, Владимир Штейгель, князь Сергей Трубецкой, Александр Бестужев.
Степан Михайлович Палицын - прапорщик Гвардейского генерального штаба.
Александр Семёнович Горожанский - поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка.
Граф Захар Григорьевич Чернышёв - ротмистр кавалергардского полка.
Иван Александрович Анненков - поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка.
Князь Александр Николаевич Вяземский
2-й - корнет Кавалергардского полка (отпущен).
Наверх