Дмитрий Климентьевич Тарасов. Записки лейб-медика Александра I

Августа 2-го дня 1818 года я был назначен на службу по военно-медицинскому ведомству, и в церкви св. мученика Пантелеймона приведен, вместе с товарищами, к присяге на верность службы. Я был назначен батальонным лекарем лейб-гвардии в Преображенский полк.

По приличию гвардейских медиков, мы обмундировались довольно хорошо. Для этого нам было выдано вперед жалованья за треть года из 400-рублевого ассигнационного оклада. Василий Власович Марков был, при самом назначении, прикомандирован к артиллерийскому госпиталю, расположенному подле самых казарм Преображенского полка. Мы удобно поместились в моей квартире. Мне дали казённого денщика, которой для нас обоих был factotum.

1-го сентября, в полковом госпитале мне дали в заведование 4 палаты в нижнем этаже, и назначили дежурным по госпиталю. Полковой врач, надворный советник Целерицкий принял меня хорошо, и представил полковому командиру генерал-адъютанту Григорию Владимировичу Розену.

Штаб-доктором гвардейского корпуса был статский советник Мильчевский. В первый день моей службы и дежурства, он приехал ревизовать госпиталь, и нашед в одной палате чесоточного больного неотделенным от прочих, сделал мне самое строгое замечание и приказал было посадить меня под арест, но отменил этот штраф единственно потому, что я первый день только вступил в службу.

Это обстоятельство меня крайне огорчило. Вот каково, думал я, начало моей службы! Доселе все мне благоприятствовало, а первый шаг на службе, пусть невинно, подверг меня такой строгой ответственности!

Скоро я узнал причину такого обращения со мной г. Мильчевского. Он был недоволен полковым врачом Целерицким, который, как я скоро заметил, был совершенно не на своем месте. При ограниченных способностях, он не имел надлежащего образования ни в науке, ни в  общежитии. Он был весьма слабый практик и больные к нему не имели доверенности.

Ободрясь, после первой неудачи, я принялся за свое дело со всей ревностью, и о вверенных мне больных заботился со всевозможным усердием. Посещал их по нескольку раз в день, особенно трудных, я приходил ночью наблюдать ход и перемены болезней, и вел все истории в палатах своих совершенно клиническим образом. Солдаты возымели ко мне в короткое время особенную доверенность. Являясь из госпиталя к ротным начальникам, они доносили им, как об них стараются в госпитале.

Чрез такие усиленные занятия при больных, в короткое время меня узнали офицеры полка и искали моих советов при своих болезнях; наконец я сделался врачом полкового командира и его семейства. Некоторые из офицеров старались приобрести даже мою дружбу; в числе таких был первый Д. П. Зыков, - умный и любознательный офицер, который занимался, под моим руководством, латинским и греческим языком.

Нужно упомянуть, что, будучи еще студентом, я был известен президенту Академии, и главному по армии медицинскому инспектору баронету Виллие, как по успехам, так и по участии в составлении его военной фармакопеи, для коей я обрабатывал некоторый статьи по назначению доктора Орлая, составлявшего второе издание этого сочинения.

В конце ноября 1819 года я вдруг получил приказ от г. Мильчевского: на другой день в 7 часов утра явиться во дворец к Виллие. Я поспешил предварительно увидеть самого г. Мильчевского и узнать от него причину требования меня во дворец. Приняв меня холодно, но со скрытым участием, г. Мильчевский объявил мне, что г. Виллие, как ему кажется, предполагает сделать мне какое-то особенное назначение, чем привел меня в неприятное недоумение.

В назначенный час я явился в канцелярию Виллие в Зимнем дворце, вместе со мной прибыл туда же состоящий при ней секретарем г. Костогоров. На его холодный вопрос: - Что мне нужно? Я учтиво ответил "мне приказано явиться к его превосходительству".

Кивнув мне головой, он пошел к Виллие, который чрез несколько минут позвал меня к себе. Виллие сидел на диване в шлафроке. Обратясь к Костогорову, Виллие спросил: - Ты его знаешь?

- Как же, ваше превосходительство, - отвечал Костогоров. Потом Виллие спросил меня:
- Умеешь ли ты писать бумаги?
- Случалось, - отвечал я.
- Какие знаешь языки?
- Латинский, французский и немного греческий.
- Я хочу взять тебя в канцелярию на место доктора Рихтера, которого, по причине болезни, я увольняю, - продолжал Виллие.

Я поклонился и не сказал на это ничего.

Потом Виллие взял латинскую книгу и, перелистав немного, подозвал меня и сказал: "Пойди в библиотеку и переведи эту статью, пока я возвращусь". Взяв книгу, я пошел в назначенное место. Прочитав статью, которая была довольно проста и заключала много технических слов, я крайне был смущен таким школьным экзаменом.

Мне представилась моя будущность в самом мрачном виде. Виллие скоро куда-то уехал. Я скоро перевел статью, без особенного старания и переписал ее набело. Часа через два Виллие возвратился не в духе. Меня позвали в кабинет, и я отдал свою школьную задачу. Прочитав перевод, Виллие сказал мне:
- Ты годишься. Ступай вниз, в канцелярию и занимайся там.

Г. Костогоров, указав мне место, сказал: - Вот тут сидел и занимался доктор Рихтер, - дело не трудное, будем заниматься вместе. Я поблагодарил его, и с глубокою грустью сел на указанное место. Оставшись один я едва удержался от слез при размышлении об столь нечаянной и скоропостижной перемене моего поприща, с которым я уже свыкся и занятия мои начали приносить пользу.

Командир полка генерал-адъютант Розен, узнав о моем новом назначении, позвал меня немедленно к себе. Встретив меня с встревоженным видом, сказал:

- Каким образом г. Виллие взял из высочайше вверенного мне полка медика, весьма необходимого для всего полка?
- Мне это совершенно неизвестно, - отвечал я. - Только я уже получил от него лично приказание заниматься делами в его канцелярии.
- Быть этого не может, я завтра же буду просить государя, чтоб мне оставили вас по-прежнему в полку!
- Мне остается благодарить ваше превосходительство за столь милостивое ко мне внимание, - сказал я; - но я обязан доложить вам, что и в случае успеха вашего ходатайства, участь службы моей останется во власти г. Виллие, которому верно не будет приятно, что я уклонился от его назначения.

- Да разве вы сами не желаете остаться в полку? - сказал генерал Розен.
- Напротив, но в моем настоящем положении, я не вправе располагать собой, - отвечал я, - а быть под неблагоприятным замечанием моего главного начальника, это может иметь последствия на мою будущность, главное основание которой есть служба, ибо я образовывался на казенный счет.

- Нечего делать, - сказал Розен: верно, эта ваша судьба; но я крайне сожалею, что не могу удержать вас в моем полку, который теряет в вас хорошего врача.
Так, я поступил в канцелярию баронета Виллие.

Прежде всего, я счел нужным познакомиться со своим предшественником, чтоб узнать главные обязанности моей новой службы. Доктор Рихтер принял меня с участием товарища.

- Я сам желал с вами познакомиться, - сказал он, - и как преемнику сообщить некоторые особенности новой вашей должности. Передав мне обстоятельно все предметы моих занятий по канцелярии, при первом свидании, он просил меня бывать у него почаще в дальнейшем.

Я воспользовался столь полезной для меня его готовностью. Из неоднократных бесед с г. Рихтером, я с прискорбием убедился, что вступил на самое трудное поприще службы. Призвав на помощь Промысел Всевышнего, я принялся за дело. Назначение мое последовало 28 ноября 1819 года.

Место в Преображенском полку оставалось за мною, а к г. Виллие я был прикомандирован для исправления должности правителя дел его канцелярии по военно-медицинской части.

В 7 часов утра я должен был ежедневно являться в канцелярию, а в 4-м оставлять ее. Штаб-доктор Мильчевский, когда я к нему явился, откровенно сказал: 
- Ну, любезный, дело кончено,- но я вас не поздравляю! Много приведется вам испить горького и перенести трудного.

В течение полугода я ознакомился с ходом дел и приобрел некоторый навык исполнять их правильно. Барон Виллие вскоре заметил это и даже говорил в своих отзывах, что я могу вполне заменить при нем д-ра Рихтера. Между тем вдруг стало известно, что государь император изволит скоро отправиться в путешествие по России, в Варшаву, а может быть и заграницу - на Конгресс.

С одной стороны это известие было приятно для меня, ибо находиться в свите его величества во время путешествия весьма лестно, - а с другой - трудность занятий, ибо обязанность г. Костогорова (он был секретарем при президенте академии), на время высочайших путешествий, переходила ко мне, притом, во время путешествия, я должен был быть доктором свиты его величества, но неопытность в путешествиях, мне казалось, приведет меня в затруднительное положение, тем более что при мне назначался один придворный лекарский ученик, для медицинских при свите занятий; но всю канцелярию при бароне Виллие я составлял один, она вся сосредоточивалась во мне одном, при мне не было даже писаря.

В конце мая 1820 года было высочайше повелено сделать все приготовления к путешествию. Выезд в вояж государь изволил назначить 8-го июня из Царского Села. Мне назначена была коляска вместе с майором фельдъегерского корпуса Михайловым.

Однажды, возвратясь в квартиру, накануне нашего выезда, я нашел у себя на столе пакет с надписью на мое имя «в собственные руки». Вскрыв его, я нашел в нем 2000 р. асс. и листок бумаги, на котором написано: "от благодарных больных за успешное и усердное о них попечение". Вскоре я узнал, что это сделали гг. офицеры Преображенского полка. Это было для меня чрезвычайно приятно.

7-го июня 1820 г., в ночь мы выехали с майором Михайловым в Царское Село. При мне назначен придворный лекарский ученик Николай Щедрин, которой был единственный мой помощник в путешествии.

8 июня (1820 г.) в 7 часов утра, государь (Александр I) изволил выйти из дворца на поезд подле церкви, и перекрестясь сел в коляску с князем Волконским. По маршруту назначалось в гор. Осташкове, Тверской губернии, пробыть два дня. Государь изволил прибыть туда 10-го июня вечером, и остановился в доме купца Саввина.

На другой день поутру, приняв представление от дворянства, служащих и граждан, государь изволил отправиться водой через озеро в Нилову пустынь, где слушал обедню и прикладывался к св. мощам преподобного Нила.

Во время возвращения его величества в город из пустыни, собралась над городом темная туча; - однако государь еще до дождя успел доехать до дома купца Саввина, и вскоре вышел к обеденному столу, к коему были приглашены, кроме свиты, гражданские начальники и предводители дворянства.

Едва успели сесть за стол, как вдруг над городом разразилась туча весьма сильным громовым ударом, так что государь изволил, перекрестясь, сказать:

- Это уж верно не без несчастья где-либо!
Я обедал за гофмаршальским столом в доме Саввина, но в другой комнате.

Вдруг вбежал городничий к нам в комнату, с тревожным видом, и донес, что чрез два дома от дома Саввина, в каменнм доме гром убил г-жу Болговскую, приехавшую из своего поместья в Осташков, чтоб видеть государя.

Баронет Виллие вышел из зала, где государь изволил кушать, и приказал мне ехать туда тотчас с городничим. Я нашел г-жу Болговскую лежащей в креслах в ее кабинете, с повисшей головой и правой рукой, близ печи, у коей труба на это время не была закрыта. Она была жива, но не могла мне сказать ни слова.

Приказав ее девушке раздеть ее, я нашел, что, начиная от верхнего правого плеча, весь правый бок, рука и нога ее были обожжены молнией и покрыты обширными багровыми полосами. Вслед почти за мной приехал и бар. Виллие по приказанию государя. Приличными средствами мы привели ее в чувство и положили на кровать. При выезде государя из Осташкова, ей было уже лучше.

Замечательно, что дом, занимаемый г-жой Болговской, предназначался губернатором для помещения государя; но купец Саввин упросил его, чтоб он осчастливил его дом своим помещением. Комната, где Болговская была поражена громом, предназначалась также для кабинета его величества!

Из Осташкова государь изволил отправиться прямо в Тверь, где был назначен большой смотр кавалерии и конной артиллерии. Он остановился во дворце, принадлежавшем покойной великой княгине Екатерине Павловне, где поместилась и вся свита его величества.

На другой день назначен был парад всем собранным там войскам. Я получил от бар. Виллие приказание быть при нем верхом, иметь при себе хирургические инструменты и все нужное для подачи первого пособия, в случае какого-либо приключения.

Это был первый опыт моей вояжной службы, которой был, не совсем удачен; ибо на маневрах, во время атаки кавалерии, поспешая на помощь упавшему с лошади офицеру, я сам упал с лошади и порядочно ушиб себе левый бок. Это было видно государю. Бар. Виллие поспешил прискакать на место моего падения, и разругал меня в пух за то, что я не умею ездить. Хотя здесь его гнев был совсем неуместен, но я не обиделся, ибо замечание его, на счет моей верховой езды было справедливо.

Маневры были на другой день парада, и я не успел взять хотя бы первоначального урока верховой манежной езды у государева берейтора Исакова, который, по приязни ко мне, сам вызвался научить меня езде с мундштуком.

После маневров, которыми государь изволил быть доволен, среди самого поля под палатками был обеденный стол, где все обедали, начиная от государя, до последнего рядового, бывшего в строю. Это представляло великолепнейшую картину.

Государь сам изволил предложить первый тост: "За здравие российского победоносного воинства"! Отовсюду раздалось оглушающее: Ура! Затем, командовавший тогда гвардейским корпусом Ларион Васильевич Васильчиков предложил тост: "За здравие государя императора!" При всеобщем оглушающем Ура! раздались пушечные выстрелы, которые то залпом, то батальным огнем продолжались, по крайней мере, четверть часа.

Из Твери государь изволил отправиться в Москву, где пробыл, целую неделю, занимаясь смотром собранных там войск, а равно и всех учебных и богоугодных заведений.

Из Москвы государю благоугодно было отправиться через Рязань в город Козлов, Тамбовской губернии, где собран был кавалерийский корпус, под командой генерала Дука. Во всех местах бар. Виллие имел высочайшее повеление осматривать военные и гражданские госпитали и лазареты. Для этого он всегда брал меня с собой.

Я писал его ординации при постелях больных и выполнял другие его поручения. Нередко случалось, особенно когда он был не в духе, что он делал жестокие замечания медикам и старшим врачам, если встречал какую-либо неисправность, или неправильность в лечении. Нельзя впрочем, не отдать ему справедливости в мастерстве этого дела.

В Воронеже, к баронету Виллие явился дивизионный доктор Мартини во фраке. Он, без позволения медицинского начальства, из гор. Орла, где была расположена его дивизия, с семейством корпусного командира барона Корфа, прибыл к липецким минеральным водам. Баронет Виллие, увидев г. Мартини не в форме, и узнав о причине прибытия в Липецк, до того рассердился, что в ту же минуту пошел к князю Волконскому, донес ему официально о поступке Мартини, и выпросил у него фельдъегеря, для отправления его с Мартини в Орел, по месту службы. И это отправление г. Мартини в тележке с фельдъегерем происходило на виду у всей липецкой публики!

23-го июля, в ночи, государь изволил прибыть в Воронеж, где был встречен военным генерал-губернатором Балашевым, управлявшим тогда 5-ю центральными губерниями на особенных правах. Его величество остановился в доме г. Тулинова.

При Курске были собраны две кирасирских дивизии, с артиллерией, коим государь изволил делать смотр и маневры, и коими остался совершенно доволен. Здесь замечателен был обед, который давали граждане Курска государю императору и всему войску, среди военного поля, за городом. Праздник этот походил на данный государю под Тверью, но был несравненно великолепнее и расположен в лучшем порядке и с большей изысканностью. Государь изволил остаться чрезвычайно довольным преданностью и усердием курских граждан.

Из Курска государь изволил отправиться в Украинское военное поселение, - город Чугуев, куда 29-го июля прибыл на ночлег, где был встречен графом Аракчеевым. В это время военные поселения начали только устраиваться и Чугуев был обращен в военный город, где сосредоточилось главное управление Украинского военного поселения.

Местным военным начальником был генерал Салов, известный своими жестокими мерами в Чугуеве при водворении военного поселения, на которое мирные жители Украины очень неохотно соглашались.

Государь изволил остаться вполне довольным всем тем, что ему представлял граф Аракчеев. В Полтаве встретился я с земляком моим Добротворским, который познакомил меня с проживавшим там, в отставке полковником лейб-гвардии семеновского полка Муравьевым-Апостолом. Это тот самый, который чрез 6 лет после того был во главе заговора и погиб на эшафоте, по приговору верховного суда, в кронверке подле Петропавловской крепости.

5-го августа государь изволил прибыть в Херсонские военные поселения на реке Буг, в гор. Вознесенск, где его встретили граф Аракчеев и граф Витт, начальник Hoвороссийского военного поселения. Вознесенск - небольшой военный город, недавно возникший из незначительного местечка, населенного болгарами, народом зажиточным и торгующим скотом и хлебом. Введение здесь военного поселения сопряжено было с большими затруднениями. В это время город Вознесенск только начал населяться частными жителями; но все принадлежности военного поселенного города уже отстраивались.

Государь изволил остановиться в доме, занимаемом графом Виттом, и выстроенном на возвышенности.

В это время из Одессы в Вознесенск прибыл отставной генерал Кобле, бывший недолго градоначальником гор. Одессы. Он посетил бар. Виллие, как земляк и старинный знакомый. С ним была его дочь; девица лет 20-ти, брюнетка, живая и довольно приятной наружности. Из частых посещений Кобле я заключил, что между им и Виллие должно быть, какое-нибудь особенной важности дело. Догадка моя была не без основания.

Однажды Виллие, взяв меня под руку, повел в сад и до того был откровенен, что раскрыл мне все свое сердце. Получив от меня благоприятный отзыв на счет девицы Кобле, которую я несколько раз видел, он спросил: - Хорошо ли будет, если я женюсь? Вслед за вопросом он прибавил, что ему 54 года (в 1820 году).

Я отвечал ему утвердительно, присовокупив к тому, что только этого, т.-е. семейного счастья недостает ему в жизни. По всему видно было, что он был очень близок к решимости сделать предложение, и едва ли уже не сделал его, подарив ей богатый бриллиантовый перстень, пожалованный ему императрицей Марией Федоровной, кажется, за консультацию во время болезни императрицы Александры Федоровны. Но это сватовство тем и окончилось. Мы уехали на конгресс за границу, и бар. Виллие совершенно забыл о своей невесте, которая затем вышла за маркиза Паулуччи (с которым прожила очень недолго).

8 августа, после обеда, оставив Вознесенск, государь изволил отправиться в Умань, Киевской губернии, куда прибыл 10 августа. Умань составлял центр огромного имения графа Потоцкого, близ которого этот вельможа, в честь своей жены, устроил превосходный сад и парк, называемый Софиевкой. Здесь к приезду государя приготовлен был праздник и иллюминация.

В Умани к Виллие явился доктор Орлай, носивший звание придворного медика, и бывший ученым секретарем конференции императорской медико-хирургической академии. Виллие принял его странным образом; вместо приличного обращения с этим ученым и замечательным мужем, он осыпал его сарказмами, которые даже и для меня показались очень обидными! Баронет Вилие скоро должен был следовать за государем, а я мог некоторое время побыть с доктором Орлаем, коему я уже был известен, по моему участию в составлении полевой военной фармакопеи, когда я еще был студентом академии.

Доктор Орлай был примерной нравственности и очень религиозен. Оставшись со мною наедине, в течении целого часа, он сообщил мне подробное описание качеств моего начальника. Это произвело во мне самое печальное впечатление насчет моего настоящего положения. Это заметил и сам доктор Орлай, и как умный и нравственный человек, не хотел оставить меня без наставления и совета, которые были для меня весьма назидательны.

Он, между прочим, сказал: "для вас - молодого и только что начавшего поприще врача, - тем более чести и заслуг, если вы успеете оправдать свое назначение при таком начальнике точным выполнением своих обязанностей и похвальным поведением. Надеюсь, что вам Бог поможет в этом, имейте на него полную надежду!"

Государь изволил прибыть в Варшаву 15 августа ввечеру. В Пулаве, 14 августа, в ночь, к нему на встречу выехал его императорское высочество цесаревич Константин Павлович. С ним государь в одной коляске въехал в Варшаву и остановился в королевском дворце, называемом Бургом, расположенном одним фасадом на площади Сигизмунда, а другим - на Висле, против Праги.

Комнаты баронета Виллие были в верхнем этаже дворца, окнами на Вислу.

Подле его помещения стена к стене было мое помещение с канцелярией, состоящей из одной, довольно обширной комнаты, которую я большими ширмами разделил на две. Такое близкое соседство с начальником вскоре мне очень не понравилось; часто случалось, что ежечасные призывы, иногда вовсе без надобности, лишали меня возможности заняться делом по службе, или принять к себе кого-либо из товарищей или знакомых. На мою беду бар. Виллие в это время занимался английской газетой, в коей помещался обширный и сложный процесс развода королевы с царствовавшим тогда королем. Всякий раз, как он окончит номер газеты, Виллие приглашал меня выслушать от него все прочитанное, что для меня особенно было скучно.

В Варшаве пребывание государя было довольно продолжительно. До открытия сейма, его величество осматривал войска русская и польские, делал маневры отдельно каждому и обоим войскам вместе. Бар. Виллие было повелено осмотреть военные госпитали, и русский и польский, которые оба помещались в бывшем Уяздовском дворце.

Здесь мне в первый раз представились все трудности моей обязанности по управлению канцелярией главного по армии медицинского инспектора и президента академии. Дел стекалось множество, некоторые из них были сложными, и особенной важности, требующей большой опытности; но ни помощников, ни советников у меня не было.

Не было даже писаря для переписки бумаг набело и для ведения журналов по канцелярии. Ко всему этому представилась еще особенная трудность: начальник мой имел горькую для меня страсть, – некоторые свои решения диктовать или писать мне по-французски, а затем мне же переводить это на русский, для составления исполнительных бумаг высшему начальству, и даже для доклада его императорскому величеству. В постоянных трудах, временами, я упадал духом, не находя ни от кого ни совета, ни помощи.

Сейм в Варшаве продолжался до октября; несогласия в суждениях представителей и депутатов, доходившие нередко на сейме до раздора, были крайне неприятны императору. Для соглашения противных сторон и для принятия мер для благосостояния Царства Польского, его величество изволил употреблять со своей стороны г. Новосильцева и статс-секретаря Царства Польского графа Соболевского. Наконец государь изволил повелеть сейм закрыть.

В день торжественного и окончательного закрытия сейма, его величество, в полном польском мундире, изволил присутствовать на его собрании. Когда государь император изволил взойти на трон, повсюду водворилась тишина и какое-то особенное чувство благоговения к его августейшей особе. Поистине, нельзя было без особенного чувства умиления видеть его величество. В лице его выражалось величие неземное, мудрость, правда и милость. На троне государь изволил стоять в обычной, своей, ему исключительно одному принадлежащей позе. Он был велик!

С трона он произнес ту знаменитую речь к представителям царства. Она была произнесена на французском языке; затем статс-секретарь Царства Польского прочел ее на польском языке. Я заметил, что речь эта произвела во всех присутствовавших живейшее впечатление, а бывшие на хорах дамы до такой степени были тронуты, что плакали от умиления. Подобной торжественности и величия государя я более не имел счастья видеть во всю жизнь мою.

С закрытием сейма, в Варшаве, вдруг разнесся слух о конгрессе, для коего назначено место в Богемии, в городе Троппау, который расположен вблизи границ - польской, прусской и австрийской. Поводом к этому конгрессу были смуты в Италии, производимые париями карбонариев. Смуты эти имели важное политическое значение, и для подавления их требовались энергические меры со стороны государств, составлявших священный союз (sainte alliance).

В октябрь 17-го дня 1820 г. государь изволил оставить Варшаву, и отправился в Троппау со всей своей свитой и дипломатическим корпусом. Путешествие продолжалось благополучно; на третий день государь и вся свата прибыли в этот уединенный, но значительный город, расположенный в долине между Богемскими горами.

Вблизи Троппау много поместий, принадлежащих аристократическим древним австрийским фамилиям. Наилучшая и замечательнейшая из них была мыза графа Лихниовского, куда направлялись ежедневные прогулки всех, составляющих свиту его величества, и дипломатический корпус. Вскоре по прибытию государя, приехали для свидания с его величеством великая княгиня Мария Павловна и великий князь Николай Павлович.

Государь часто прогуливался с августейшей сестрой и братом. А как в городе не было тротуаров и мостовые очень негладкие, то, по особенному распоряжению австрийского правительства, городское начальство нарочито устроило за городом, на довольно значительном пространстве, дощатый тротуар или помост, для прогулок государя. Его величество всегда изволил гулять, ведя под руку Марию Павловну, а Николай Павлович всегда следовал за ними один.

Во время конгресса в Троппау, охота в окрестностях сделалась общей, что даже я, не быв никогда охотником, и, несмотря на трудные занятия по службе, многократно участвовал в охоте. Бар. Виллие, не знаю почему, открыл во мне особенную к охоте способность, и чтобы довести 
ее до настоящего развития, обещал подарить мне одно из своих ружей. Разумеется, способность эта осталась во мне неразвитой.

В Троппау мне назначена была квартира у городового доктора, помещавшаяся в здании городской больницы. Я скоро с ним познакомился и часто посещал с ним больничные палаты. В то время (1820 г.) только что начинал входить во врачебное употребление йод; мне случалось неоднократно наблюдать успешное его действие.

В Троппау нас застигла зима и морозы доходили до 10° по Реомюру. У меня совсем не было теплого платья, да и денег было очень немного. Это мое положение было доведено до высочайшего сведения, и его величество повелел купить для меня хорошую енотовую шубу, которая, как памятник монаршей милости, сохранялась мною слишком 30-ть лет.

В самом начале декабря 1820 г. из Петербурга курьер привез печальную весть о беспорядках, происшедших лейб-гвардии в семеновском полку. Весть эта хранилась в самой строгой тайне. Государь два дня не изволил выходить на прогулку; в канцелярии начальника главного штаба работали день и ночь; через два дня того же курьера отправил князь Волконский обратно в Петербург.

Около половины декабря нам было объявлено, что его величество изволит скоро отправиться в Вену, а оттуда на конгресс в Штирию, в город Лайбах. Их высочества, Мария Павловна и Николай Павлович выехали из Троппау прежде, а на другой день и государь изволил отправиться в Вену.

Зима была не хуже русской; в дороге нас сопровождали морозы и вьюга, и дорога через Богемские горы, по этой причине, в некоторых местах была не безопасна.

Мы приехали в Вену при 17° морозу. Государь император изволил остановиться в Бурге, в императорском дворце, а для нас отведены были квартиры вблизи Бурга. Парадной встречи для нашего государя не было. В Вене мы пробыли всего трое суток. Мне однако удалось побывать в императорском театре и слышать знаменитую уже и в то время (1820 году) певицу Пасту.

К бар. Виллие в то время явился путешествовавший за границею русский доктор Гамм ель, которой мне доставил случай осмотреть венские госпитали, терапевтическую, хирургическую и глазную клиники, университет и иозефинскую академию и ее знаменитый анатомический кабинет, состоящий из восковых препаратов.

Из Вены государь император отправился прямо в гор. Лайбах, в Штирии, куда прибыла и вся свита его величества 27 декабря 1820 года.

В городе два монастыря, женский и мужской, гражданский и военный госпиталь, главная гимназия, духовная семинария и бискупский дом. Последний лучшее строение в городе, а потому и назначен был для резиденции нашего императора; в том же доме помещались князь Волконский, баронет Виллие, князь Меньшиков с канцелярией начальника главного штаба его императорского величества и все придворные службы.

В лучшем зале этого дома была расположена военно-походная церковь. Для служения в церкви вытребован был из Венгрии иеромонах Геннадий с 4-мя певчими, коими управлял придворный певчий Берлинский.

Вслед за нашим императором, прибыл в Лайбах и австрийский император Франц I, со своей фамилией, свитой и дипломатическим корпусом. Вскоре прибыли дипломаты и прочих европейских дворов. Во время конгресса гарнизон Лайбаха составлял пехотный полк, состоявший весь из одних кроатов, которые были православного исповедания, - кроме офицеров, австрийцев и католиков.

Вскоре по открытии конференций дипломатов, император с особо важным поручением послал генерал-адъютанта Чернышева в Мюнхен. На обратном пути, в горах близ гор. Сент-Мишель, опрокинулась его коляска и при этом падении он получил сильный ушиб в грудь с переломом левой ключицы - на плечевой ее половине. По получении о сем известия, я чрез князя Волконского получил высочайшее повеление, немедленно отправиться на встречу к А. И. Чернышеву; но когда приехал от генерал-адъютанта Чернышева курьер, то государю благоугодно было повелеть, ехать немедленно бар. Виллие, для подания ему первоначальной помощи и безопасного доставления его в Лайбах.

Чрез два дня бар. Виллие возвратился с генералом Чернышевым, коему мы с бар. Виллие делали первую перевязку переломленной ключицы. При наложении повязки, я был чрезвычайно встревожен, увидев место перелома, которое покрыто было опухолью сине-багрового цвета. Само место перелома обозначалось ссадиной, из коей просачивалась сукровица; а разъединенные концы ключицы явственно ощущались под пальцем на месте ссадины. Вообще повреждение представлялось важным и почти не обещало благоприятного исхода.

Обмыв тщательно место перелома и сделав со всей осторожностью соединение концов ключицы, покрыли его компрессом, смоченным fomento minerali acido и наложили повязку Дезольта с изменениями, каковых требовала важность повреждения. Далее я узнал обстоятельства получения повреждения.

В городе С. Мишель к Чернышеву призваны были два медика, которые, приняв это повреждение за вывих левого плеча, производили вытягивание левой руки самым грубым образом. Чрез повторенные не раз такие вытягивания, концы переломленной ключицы, расходясь многократно в разных направлениях, произвели столь важное расстройство в покрывающих ключицу мягких частях.

На другой день вечеру оказалось у больного сильное воспаление подреберной плевы на левой стороне груди. Это неблагоприятное осложнение столь важного повреждения потребовало обильного кровопускания и изменения в повязочном аппарате, стеснявшем свободное дыхание. 

Больной находился несколько дней в опасном положении; я при нем находился почти неотлучно слишком месяц, и, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, генерал-адъютант Чернышев совершенно выздоровел и перелом ключицы сросся, только неровно, так что грудной конец перелома несколько выстоит наружу. Эту неровность сращения ключицы, для отвращения давления от помочей, я присоветовал ему постоянно покрывать мягкой подушечкой из ваты.

Государь император в положении ген.-адьют. Чернышева принимал живейшее участие, посещал его очень часто и по выздоровлении его изволил оказать полное свое благоволение бар. Виллие и мне.

На этом конгрессе, в числе наших дипломатов был граф Каподистриа. В это время было получено в Лайбахе известие о восстании в Греции против турецкого правительства, начатое князем Ипсиланти, который немедленно был исключен из российской службы. Граф Каподистриа во время Лайбахского конгресса получил увольнение и, как было слышно, отправился в Швейцарию.

В продолжение дипломатических конференций, разнесся слух об итальянской войне, в коей должна участвовать и российская армия. В канцелярии начальника главного штаба его императорского величества началась необыкновенная деятельность. Барон Виллие, как главный по армии медицинский инспектор, по вверенной ему части получил высочайшее повеление о приведении скорейших распоряжений по медицинской части, в случае движения армии.

Занимаясь со мной в продолжение 24 часов, он выполнил высочайшее повеление, и о сделанных распоряжениях донес князю Волконскому для доклада государю, которой изволил остаться ими доволен.

Вскоре за сим начали проходить через Лайбах полки австрийской армии. Главнокомандующим российской действующей армией назначен был генерал Ермолов, которой не замедлил прибыть в Лайбах, куда потом прибыли: барон Дибич, генерал Нейдгардт, генерал-интендант Канкрин и несколько штаб-офицеров главного штаба действующей армии.

По крайнему недостатку чиновников в канцелярии начальника главного штаба его императорского величества, князь А. С. Меньшиков, с согласия бар. Виллие, пригласил меня заниматься при нем военно-походными делами, которые требовали усиленных трудов.

Около половины апреля (1821 г.), вопрос об обвяленной войне, чрез ежедневные дипломатические конференции, был разрешен благоприятно, и государь император изволил повелеть, остановить дальнейшее движение авангарда нашей армии, который в то время уже приближался к границам Галици.

Таким образом, Лайбахский конгресс окончился, и 1 мая 1821 г. государь император изволил оставить Лайбах и отправиться в Венгрию, минуя Вену.

Кроаты, составлявшие во время конгресса гарнизон в Лайбахе, все были православного исповедания, кроме нескольких офицеров. Перед самым праздником пасхи, чрез свое начальство, гарнизон этот просил позволения, чрез князя Волконского, отпраздновать пасху в походной церкви вместе с нами. По докладе о сем императору, его величество изволил изъявить на это свое соизволение и повелел, чтоб ко дню пасхи походная церковь была расположена в другом, обширнейшем зале.

В великую субботу в ночи, за час до начала службы, значительная часть гарнизона введена была в зал, занимаемый церковью и в другой, прилежащий к оному. Ровно в 12 часов ночи император со свитой изволил выйти парадно в церковь и занял место подле правого клироса. Так он обыкновенно всегда становился в церкви, ибо любил петь церковное служение вместе с певчими, своим весьма приятным баритоном.

Когда иеромонах Геннадий провозгласил Христос Воскресе, то вместе с певчими начали петь и все бывшие в церкви кроаты различными своими голосами, согласно с нашими певчими. Только в начале это всеобщее, совсем неожиданное пение нас всех удивило и даже обратило внимание нашего государя. Их напев и произношение были совершенно одинаковы с нашими, и даже сам канон пасхи пели почти все кроаты.

Нельзя было не заметить их всеобщего и единодушного восторга от соединения с нами, а особенно с нашим императором, в нашей православной церкви.

По окончании заутрени государь изволил христосоваться со всей своей свитой, а равно и со всеми кроатами; а после обедни, по повелению императора, все кроаты разгавливались во дворце вместе с русскими. Это произвело особенную любовь и преданность к нашему императору во всем гарнизоне, что австрийские военные начальники замечали это очень неравнодушно.

Был слух, что австрийскому правительству не совсем было приятно, что нашему императору благоугодно было предпринять обратное свое путешествие не чрез Вену, а чрез славянское селение в городе Офен, в Венгрии.

По выезде из Лайбаха, 1-го мая, в четвертой день, т.е. 4-го мая, государь прибыл ввечеру в Буду, прямо во дворец палатинуса, который встретил его величество с военного церемонией.

Проезжая славянским землям, мы могли кое-как объясняться с жителями, говорящими на близком к нашему языке; но когда мы въехали в Венгрию, то на первой же станции встретилось большое затруднение в объяснениях. По-венгерски у нас в свите никто не понимал ни слова. Полковник Михайлов, плативший прогоны, на первой станции стал в тупик. К счастью, мы узнали, что служащие чиновники в Венгрии все говорят по-латыни; здесь всех выручило мое знание латинского языка.

Я немедленно обратился с латинским комплиментом к смотрителю почт, с коим нам предстояло иметь сношение. Не менее меня и он был обрадован, что встретил лицо, могущее с ним свободно объясняться. Таким образом, в течение всего путешествия по Венгрии, до самых границ Галиции, во всей свите только я был общим переводчиком при сношениях с жителями.

В Офене государь изволил пробыть два дня, выезжая с палатинусом к гробу августейшей своей сестры (Александры Павловны), над которым построена греко-российская церковь, где служат иеромонах и четверо певчих. В Офене я имел благоприятный случай осмотреть военный и гражданский госпитали, обсерваторию и университет.

Последний особенно для меня был замечателен по своему, весьма удобному в Песте устройству, богатым кабинетом и музеуму, и обмундировке профессоров, которые принимали высокого посетителя - нашего государя, все в богатых гусарских мундирах. В Офене Дунай уже делается большой рекой и составляет превосходное украшение города.

23-го мая 1821 г. император изволил прибыть на ночлег в Царское Село.

***

Осенью 1821 года, для смотра гвардейского корпуса, расположенного в витебской губернии, государь предпринял путешествие в местечко Бешенковичи, принадлежащее графу Хребтовичу. Здесь им было назначено собрание всему гвардейскому корпусу.

Государь 12 сентября 1821 года выехал из Царского (Император, и зимой, жил в Царском Селе наполовину, перемежая то неделю в Петербурге, то неделю в Царском, куда и министры призывались с докладами. Поэтому зимой в Царском Селе при государе всегда находился я.

Уединенная жизнь в Царском доставляла мне возможность заниматься чтением, для чего император разрешил мне брать книги из библиотеки Лицея, купленной им у Петра Ивановича Лагарпа), и 16-го сентября прибыл на ночлег в Бешенковичи. Погода не благоприятствовала путешествию, государь в дороге был недоволен новой коляской, сделанной со всеми удобствами для путешествий. Она была тряской и не такой покойной, как прежняя его коляска.

К несчастью, в одну темную ночь, несмотря на освещение факелами, кучер Илья Байков, не мог рассмотреть дороги, наехал колесом в рытвину и сделал такой толчок, что государь, дремавший в то время в закрытой коляске, подскочил так сильно вверх, что получил довольно сильный ушиб головы, с небольшой царапиной, не смотря на то, что на нем была фуражка.

Государь делал смотр всему корпусу и большие маневры, и, по-видимому остался всем доволен. В заключение гвардейский корпус давал богатейший обед его величеству в поле после маневров. Для этого была устроена великолепнейшая галерея на берегу Двины и украшенная изящнейшим образом всех родов оружиями. Столы накрыты были на 1200 кувертов, и притом так, что все гости обращены были лицом к государю, сидевшему в центре за особым столом, со всеми своими тремя августейшими братьями, командующими корпусом и генерал-адъютантами.

Над главой государя возвышалось лучистое сияние, с неподражаемым искусством устроенное из штыков, сабель и других оружий. При произнесении тоста за здоровье государя императора, по данному сигналу, был сделан весьма удачно залп из всех бывших на маневрах орудий и ружей. Залп этот был торжествен и до такой степени громкий, что, казалось, земля застонала и потряслась.

Залп этот повторился при произнесении государем тоста за здоровье гвардейского корпуса, - но уже не так удачно как первый.

По всему казалось, что государь остался доволен гвардейским корпусом, и все надеялись, что им будет разрешено возвращение гвардии в столицу; однако, весь корпус оставлен был зимовать в Витебской и Виленской губернии.

25-го сентября государь возвратился в Царское Село.

С открытием весны (1822 г.) назначено было высочайшее путешествие в Вильно, для смотра гвардейского корпуса. Мая 15-го дня, в 7 часов утра, государь выехал из Царского, 20-го мая прибыл на ночлег в Вильну, где весь корпус был давно собран, под командой генерал-адъютанта Уварова, поступившего на место генерал-адъютанта Васильчикова. Бригадными командирами были тогда великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович.

На смотр гвардейского корпуса прибыл из Варшавы и цесаревич Константин Павлович. Парад был блистательный, и маневры происходили очень удачно. Государь остался очень доволен войсками. Из Белостока, распростясь с цесаревичем, государь возвратился в Вильну, где ночевал 28 мая. Оттуда отравился в обратный путь через Динабург и Псков в Царское Село, куда и прибыл на ночлег 3-го июня.

В Динабурге баронет Виллие получил повеление осмотреть местный военный госпиталь, который при подробном осмотр найден был им в неисправном положении, особенно по медицинской части. Главный доктор, француз (не припомню его имени), не знал своего дела. В палате штаб-лекаря Гайтанникова, были найдены неправильные ординации, доказывающие незнание ни химических, ни фармацевтических правил.

По докладу его величеству, г. Гайтанников был разжалован в лекари и отправлен в Петербург в военный госпиталь, для слушания лекций в академических клиниках.

Нельзя не упомянуть, при путешествиях по белорусскому тракту, о селе Романшине, которое лежало в 10-ти верстах от гор. Луги, в стороне от большой дороги. Оно принадлежало маркизу де Траверсе, бывшему морскому министру. Маркиз жил там со своей дочерью - фрейлиной. Маркиз всегда встречал императора в полном мундире и Андреевской ленте, - и государь, в своих путешествиях, почти ни разу не миновал Романшины, отправляясь и возвращаясь из путешествий по белорусскому тракту.

Государю Романшино нравилось по местоположению. Там с особенным искусством был раскинут сад и парк. В скромном деревянном доме, несмотря на его наружность, были все удобства для жизни. При доме, в особенном флигеле, были обустроены квартиры для всех особ, составляющих свиту его величества.

Однажды, когда я, по обязанности, имел счастье быть в Романшине у государя в кабинете, его величество спросил меня, доволен ли я ночлегом и на утвердительный ответ мой, отозвался с видимым удовлетворением: - Дом хозяина я ни с чем не могу сравнить, как с отличным, и с искусством и с расчетливостью устроенным линейным кораблем. Здесь ничего не забыто для удобства, или как говорят англичане, - для комфорта.

В конце июля объявлено высочайшее повеление о приготовлениях к путешествию. Подобные повеления всегда объявлялись секретно, и до самого выезда из Царского Села никогда не объявлялось, куда государь намерен ехать.

В первых числах августа, с большой свитой, государь отправился в Варшаву прямо по белорусскому тракту. В Варшаве государь пробыл 8 дней. Большая часть этого времени употреблена была им на смотры, на маневры и равные частные ученья различных частей войск.

Из Варшавы путешествие продолжалось чрез Троппау, Брюн, Ольмюц до Вены. Здесь восприял свое начало Веронский конгресс; длившийся 3 недели.

Я воспользовался случаем осмотреть загородные императорские дворцы в Лаксенбурге и Шенбрюне, с их обширными парками и зверинцами. В Шенбрюне в то время жил сын Наполеона, с матерью, - герцогиней Пармской, которого я видел прогуливающимся в парке со своим гувернером. Он был лет 12-ти мальчик, благовидной наружности; в чертах его отражалась нечто напоминающее об его знаменитом отце. Он был свеж, крепкого телосложения, которое отклоняло всякую мысль о столь преждевременной его кончине.

После свидания с баварским королем в Тегернзее, государь 28-го сентября прибыл на ночлег в гор. Раттенберг, в Тироле. Жители этого города встретили императора с восторгом равным их восклицаниями. Когда государь вошел в назначенный ему дом, все граждане, составив военный отряд, со знаменами и ружьями проходили парадно мимо этого дома: Государь вышел на балкон и благодарил жителей. 

После, члены магистрата испросили позволение представиться императору с начальником города и цеховым. Затем представлялись дамы и девицы лучших фамилий в национальных костюмах. Несколько девиц, при представлении государю, составили хор и пропели несколько своих тирольских песен.

Во время пребывания государя в Инсбруке была открыта гимназия для стрельбы в цель. Для состязания туда собрались все наилучшие стрелки из всего Тироля. От правительства были назначены различные и значительные призы, которые выдавались в награду тем из стрелков, которые выполнили все условия, изложенные в программе. Государь сам стрелял в цель и получил приз.

Тогда же я имел случай познакомиться с главным доктором города, который показал мне городской госпиталь и особенное отделение для умалишенных (cretins). Меня крайне удивило то, что редкая женщина Инсбрука не имела зоб, который у некоторых был необыкновенной величины. На вопрос мой о причине этого патологического явления, доктор не дал мне удовлетворительного ответа.

Из Инсбрука государь выехал на Бриксен. 2-го октября государь прибыл на ночлег в гор. Ботцен. Нигде в Тироле, разве кроме Раттенберга, народонаселение не встречало императора с таким восторге, как в Ботцене. Крики и восклицания не имел конца; государь неоднократно должен был выходить на балкон, чтобы благодарить и умерить восторг жителей, кои наполняли всю площадь.

4-го октября государь прибыл в Верону, где для его величества было приготовлено помещение на главном проспекте в великолепном замке маркиза ди-Каносса, расположенном на самом берегу реки Адиджа. В самом замке, вместе с государем, помещались: князь Волконский с семейством, князь Меншиков с канцелярией начальника главного штаба его величества и с чиновниками, ее составляющими, и походная церковь.

К прибытию нашего императора, на этот знаменитый конгресс съехались министры всех держав со своими дипломатическими чиновниками; император австрийский и король прусский также находились уже в Вероне. На другой же день был смотр австрийским войскам и парадный развод, на котором присутствовал наш императора с императором австрийским и королем прусским.

Из достопримечательностей Вероны внимание государя обратили на себя арена или амфитеатр, остаток римского могущества. Императору было любопытно знать, сколько может поместиться народу в этой арене. Для этого, по повелению австрийского императора, была назначена карусель и безденежные лотереи, коей билеты раздавались даром, для привлечения зрителей. Всего обралось 64000 человек, которые разместились в амфитеатре просторно, что могло бы поместиться еще до 6000 человек. Следовательно, арена может вмещать до 70000 человек, кроме действующих на сцене.

Во все время конгресса, в Вероне, по распоряжению австрийского императора, была итальянская опера, труппа коей была составлена из лучших певцов Италии. Во время конгресса был в Вероне известная в России певица г-жа Каталани; но она ни разу не пела публично, но очень часто в квартире князя П. М. Волконского, где нередко слушал ее и государь император. 

В то же время в Вероне был и знаменитый композитор Россини, который неоднократно, в присутствии монархов, сам управлял оркестром. Все чиновники, принадлежащие к свите российского императора, имели ложи и кресла на оперу даром.

В Вероне в это время были замечательные конские скачки, такие мне более нигде не случалось видеть. Ипподром был устроен в виде галереи, по которой было пущено до 12-ти лошадей ломбардской породы без всадников, украшенных разными фантастическими знаками, прикрепленными к сбруе конской рыцарских времен, но так, что на этой сбруе, особенно около крупна и задних ног лошадей, были приделаны в большом количестве железные колючки, которые тем более кололи лошадь, чем она более силилась бежать быстрее.

Эти скачки были очень смешные для зрителей, - но вовсе не интересные. Лошади были мелкой породы и самого простого складу. На этих скачках присутствовали все венчанные особы.

В Вероне нас застигла, в конце ноября, такая зима, что мороз доходил до 10° по Реомюру. Нас, русских, упрекали за то, что будто мы завезли с собой в Италию свою зиму. Однако ж итальянская зима вынудила и нас принять против нее русские меры. Мы надели свои шубы и принялись топить в комнатах камины, что впрочем, мало защищало от холода, потому что в Вероне топливо продается на вес.

В Вероне, между благотворительными заведениями, есть городской госпиталь, где призреваются больные жители города и окрестных селений. Мы осматривали этот госпиталь с баронетом Виллие, который довел и представил государю императору, разницу, какая существует между подобными заведениями в России и Австрии.

По этому случаю, баронет Виллие поручил мне составить подробное описание положения веронского госпиталя, которое он послал лейб-медику Рюлю и просил его довести о том до сведения императрицы Марии Федоровны. Описание мной составлено было в виде картины, довольно удачно, так что баронет Виллие показывал оное некоторым нашим дипломатам (Князь А. М. Горчаков, старший тогда секретарь посольства, впоследствии министр иностранных дел, прочитав мое описание, отозвался: Что он почел бы себя очень счастливым, если бы мог так владеть русским языком и таким даром изложения).

В день выезда мороз был до 8° по Р., а к вечеру усилился до 16°, со страшной вьюгой. Доехав до Падуи вечером, мы едва отогрелись своим русским чаем. По причине сильной вьюги и мороза, его величеству для ночлега назначен был загородный дворец, теплый и устроенный с роскошью (во дворце этом любил проводить время Наполеон, во время своих завоеваний). Я приехал в этот дворец за полночь, с большим затруднением и не без опасности от вьюги и итальянского мороза. Писари и экипажные служители до того перезябли, что некоторые поморозили пальцы на руках и ногах.

На другой день утро было прекрасное; солнце взошло во всем блеске, горизонт был совершенно чист и мороз понизился почти до точки замерзания. Государь изволил встать в 7-м часу и отправился пешком гулять в парк, превосходно раскинутый вокруг дворца.

В Венецию мы прибыли 4-го декабря; на другой день, 5-го декабря, было великолепное представление всех властей и сословий нашему императору и большой обеденный стол у императора австрийского, а вечером большой спектакль в театре Фениче. Дана была опера Il matrimonio secreto, на коей дебютировал в первый раз, столь известный петербургской публике баритон Тамбурини.

Театр Фениче устроен так, что стена его за сценой может быть открыта на большой канал, что, как меня уверяли, и делается во время венецианского празднества, называемого Regata; тогда сцена представляется на воде. Все царствующие особы присутствовали в театре со своими свитами. Весь зал и даже сцена освещены были толстыми восковыми свечами, что, впрочем, производило неприятную копоть, не делая надлежащего блеска.

6-го декабря наш император слушал литургию в греческом монастыре, на коей велено было находиться всей российской свите. Настоятель обители, епископ греческий и все монашество встретили императора при входе в монастырь со всем церковным великолепием. После обедни, государь с императором австрийским и королем прусским осматривал все достопримечательности Венеции, коими она чрезвычайно богата; ибо в ней почта все доселе уцелело со времен дожей.

Во время посещения академии художеств императорами, в ней случилось быть и мне. Ее самое знаменитое художественное произведение составляет огромная картина Тициана, представляющая Вознесение Божьей Матери на небо. Император наш долго рассматривал эту картину и потом обратясь к императору австрийскому, сказал: Вы имеете единственную превосходную во всем мире картину.

Она действительно такова. В то время ей было уже около 500 лет; но колорит ее так ярок и свеж, что она кажется только что законченным произведением художника.

8-го декабря, на площади св. Марка была великолепная иллюминация, посредством люстр, повешенных на стенах, окружающих площадь зданий в три яруса, в коих горели большие восковые свечи; купола же все св. Марка, башня и кровли дворцов иллюминованы были разноцветными фонарями. Площадь эта была превращена в огромнейший великолепный зал, где венециане давали бал монархам Европы. Действительно, они все здесь прохаживались с многочисленной публикой.

Мы оставили этот единственный в своем роде город, и тем же путем, т.-е. морем, на императорских гондолах прибыли в Местро, где оставались наши экипажи. Уложившись в них снова по-дорожному, император наш, распростясь с императором австрийским и королем прусским, отправился чрез Тревизу, Бассано, на тирольскую дорогу, по коей мы въехали в Верону.

В Бриксене, 12-го декабря, государь слушал обедню. Это был день его рождения. К этому дню приготовлена была в Бриксене заблаговременно походная церковь, направленная туда прямо из Вероны, как и духовник его величества с певчими. Государь, после литургии, принимал поздравления и был особенно благостен.

14-го декабря, рано поутру, я получил чрез князя Волконского высочайшее повеление, следовать за его величеством в Баварию, в город Миттенвальд. Государю угодно было взять с собой в это короткое путешествие: князя Волконского, генерала Константина Бенкендорфа, дожидавшегося прибытия государя в Инсбруке, меня, на место своего лейб-медика, и камердинера Онисимова. Прочие свитские все оставались в Инсбруке.

В Миттенвальд мы приехали к обеду, в часу 4-м пополудни. Государь остановился в деревянном двухэтажном доме, напротив коего был каменный двухэтажный, самый лучший в городе дом, который занимал герцог Виртембергский со своим семейством. По прибытии, государь тотчас послал к нему генерала Бенкендорфа известить о своем прибытии; вскоре герцог сам в полном мундире прибыл в квартиру государя, чтобы представиться его величеству. Герцог пробыл у государя с полчаса, и потом они оба пошли в дом, занимаемый герцогом и его фамилией.

Государь и князь Волконский обедали у герцога, а мне генерал Бенкендорф приказал принести обед с кухни герцога в квартиру государя, в коей мне была отведена комната рядом с комнатой князя Волконского, которая могла помещать не более одного человека. Заметить следует, что я совсем не знал, зачем государь изволил прибыть в этот Миттенвальд.

На другой день, князь Волконский объявил мне, чтоб к столу я приходил в дом герцога в мундире. Выполнение этого приглашения ставило меня в немалое затруднение; ибо я мог объясняться хорошо только с князем Петром Михайловичем (Волконским) и генералом Бенкендорфом; все же свитские герцога, немцы говорили исключительно на своем языке. К обеду я пришел нарочно пораньше, чтоб поосмотреться и заметить новые лица.

В приемном зале я нашел генерала Бенкендорфа, двух адъютантов герцога и его чиновника, и тут же дожидался чего-то камердинер государя Онисимов. Раскланявшись со всеми, я обратился к г. Бенкендорфу, как к знакомому, с коим у нас раскрылась материя к приличному разговору. Но император потребовал моего собеседника к себе, и я остался с последним знакомым, камердинером Онисимовым. Говоря с ним, я заметил, что премилая и очень красивая девочка, лет 14-ти, часто отворяет понемногу дверь в приемный зал и, взглянув на нас, тотчас затворяет оную с особенной улыбкой.

Она привлекла на себя особенное мое внимание, так что я спросил Онисимова:
- Чья эта милая девица, верно дочь хозяина дома?
- Как! Разве вы не знаете, - сказал он: - это невеста нашего великого князя Михаила Павловича, которую государь приехал сюда видеть и познакомиться с ней и ее отцом.

Так точно и было. Государь, предназначив эту принцессу в невесты своему брату, изволил окончательно о том постановить, по соглашении с ее родителем.

В 1824 году, эту самую, казавшуюся мне ребенком, принцессу, в Зимнем дворце, я имел счастье нередко видеть у императора, к коему всегда представляла ее императрица Елисавета Алексеевна, развернувшейся в полном блеске красоты и образованности...

В местечке Пильзен, в Богемии, государя ожидала его сестра Мария Павловна со всем ее семейством, т.е. со своим супругом и обеими прелестными ее дочерьми. В Пильзен государь прибыл 21-го декабря вечером и остановился в доме, занимаемом ее высочеством. Нельзя было без чувства умиления видеть, до какой степени государь любил сестру свою и детей ее. Старшей дочери Марии Павловны в то время было не более 14, а меньшой лет 12-ти. Впоследствии обе дочери Марии Павловны сделались женами прусских принцев, родных братьев нашей императрицы Александры Федоровны.

20-го января (1823 г.) государь прибыл на ночлег в свое Царское Село, а свите повелено было отправиться прямо в Петербург.

В начале августа (1823 г.), после маневров гвардейского корпуса, при дворе стало известно, что государь скоро отправится в путешествие по России и, может быть, в Царство Польское.

16-го августа, в 8 часов утра, государь выехал из Царского в Павловское, чтоб проститься со своей августейшей матерью и братьями, а свите, в том числе и мне, приказано было ехать прямо в. Ижору и дожидаться там возвращения его величества из Павловска. Государь не замедлил прибыть в Ижору и направил свое путешествие в Новую Ладогу, где и был первый ночлег.

17-го августа ночлег был в гор. Тихвин, где государь на другой день поутру был в женском монастыре, находящемся в самом городе. В этой древней обители во всем были видны порядок, устройство и опрятность. Настоятельница обители, почтенной наружности и заметной образованности, приняла его величество при духовном причте, с подобающим приличием, при вратах обители.

Государь, приложась ко св. кресту, приняв благословение от священника (Император имел обыкновение всегда целовать руку у священников, как прикладываясь к св. кресту, так и принимая от них благословение и крайне бывал недоволен, когда священник удалял руку свою, из уважения к высокому сану его величества), шествовал в церковь, где о его здравие совершено было краткое молебствие и приложась к св. иконам, принял поднесенную настоятельницей икону Тихвинской Божей Матери.

Из Тихвина чрез Мологу и Рыбинск государь путешествовал в Ярославль, куда и прибыл на ночлег 20-го августа.

Нельзя умолчать об отличном устройстве дороги по Ярославской губернии. Бывший в то время начальником губернии, действительный статский советник Безобразов довел дорогу до такой степени совершенства, что ее можно почесть за бульвар для прогулки. По этому распоряжению нельзя было не заметить, что г. Безобразов был тонкий дипломат и мастер своего дела. Он хорошо знал, какую имеет важность во всяком деле первое впечатление. Государь остался вполне довольным, как Ярославскою губернией, так и начальником ее.

23-го августа, после обеденного стола, государь выехал из Ярославля по тракту в Москву, и имел ночлег в гор. Ростове. По приезде, пешком император один изволил отправиться в Дмитриевский монастырь. Во вратах обители он был встречен настоятелем монастыря, архимандритом Иннокентием с братией.

Войдя в обитель, государь приказал затворить ворота и не впускать никого. Часа полтора его величество оставался в обители. Молился при гробнице Дмитрия Ростовского чудотворца, посетил в келье преподобного отца Амфилогия (лишенного ног) и настоятеля Иннокентия; у первого государь пробыл долго, и был особенно доволен беседой этого 80-летнего старца.

24-го августа государь прибыл ввечеру в Москву и остановился в кремлевском дворце. Его величество пробыл в Москве неделю. Заметить должно, что в это путешествие в свите государя находился граф Аракчеев, а начальником главного штаба, на месте князя Волконского, был барон Дибич. Во все время пребывания в Москве, государь занимался смотром собранных под Москвою войск и маневрами на петровском поле, посещением всех главных заведений - военного госпиталя и городских больниц. Также был на балу в благородном собрании и посетил некоторых вельмож московских, - и московского военного генерал-губернатора князя Голицына.

В течение трех дней, проведенных, по выезде из Москвы, в Орле, его величество делал смотр всем собранным войскам и маневры в окрестностях гор. Орла; в день окончания оных был дан войсками императору обед, который был устроен в палатке, украшенной с замечательным искусством арматурой.

На этот обед приглашены были все особы свиты его величества, гражданские начальники и дворянство. Государь также осматривал все богоугодные заведения и военно-временные госпитали, коими остался совершенно доволен. В то время в Орле губернатором был действительный статский советник Солнцев, замечательный своей опытностью и распорядительностью, а губерния Орловская принадлежала к тем пяти губерниям, которые были вверены особенному управлению генерал-адъютанта Балашева.

7-го сентября, в 7 часов утра государь выехал из Орла по тракту в гор. Брянск, где имел ночлег, а 8-го сентября осматривал издревле устроенное там (со времени Петра Великого) артиллерийское заведение, для деланья лафетов и всех прочих деревянных принадлежностей артиллерии.

9-го сентября, рано поутру, государь выехал из Брянска и прибыл на ночлег Могилевской губернии военные поселенья в Заселье, где предварительно полковником флигель-адъютантом Клейнмихелем все было приготовлено к принятию его величества и для представления военного поселения, где были водворены два пехотных полка.

Для поселения место выбрано неудачно, которое, не касаясь стратегической цели, было чрезвычайно дико. Грунт земли песчаный, требующий усиленной обработки и удобрения, чтоб сделать его плодородным. Но повсюду была здесь видна твердость воли графа Аракчеева - основателя военных поселений. В короткое время здесь были воздвигнуты огромные здания, в коих помещаются штабы полков, лазареты и дома полковых и батальонных командиров.

17-го сентября, на обширном поле, близ Бреста-Литовского, произведен был его величеством общий смотр или парад всем собранным войскам. День был ясный и тихий. Все войска были в отличнейшем положении, как русские, так и польские. Цесаревич (Константин Павлович) был в восторге, который он не мог скрывать, что он представлением вверенных ему войск вполне удовлетворил ожиданиям своего августейшего брата.

18-го сентября, император занимался частными осмотрами некоторых частей войск и разных заведений в городе, в особенности военного госпиталя. На 19-е сентября назначены были маневры обеим армиям, которые начались в 6 часов утра и продолжались до 6-ти часов пополудни. Все движения пехоты и кавалерии, а равно и артиллерии производимы были с возможной быстротой и в отличном порядке. Император был вполне доволен маневрами и многократно благодарил в самых лестных выражениях цесаревича, за отличное состояние командуемых им войск.

К крайнему прискорбию всех, во время маневров случилось весьма неприятное происшествие. Во время проезда императора по фронту польской кавалерии, его величество изволил потребовать к себе полковника, для отдания ему какого-то приказа. Полковник подъехал к императору с правой стороны и выслушал приказ; но когда поворотил лошадь свою вправо, то лошадь лягнула и подковой задней ноги ударила в правое берцо (cros) императора.

Несмотря на сильный удар по такому чувствительному месту, государь не показал наружно ни малейшего чувства сильной боли и оставался верхом до самого окончания маневров, нимало не изменяя своего положения.

Когда же его величество возвратился с маневров в квартиру, то тотчас потребовал баронета Виллие, который нашел правое берцо распухшим, так что надо было разрезать сапог, чтоб его снять и осмотреть ногу. Сильный ушиб был на средней части берца, сбоку берцовой кости и представлял синеватую, довольно заметную припухлость без повреждения покровов. Тотчас приложена была холодная примочка из гулардовой воды (свинцовая примочка).

Император, снова одевшись по-походному, немедленно вышел к обеденному столу, к коему приглашено было слишком 200 человек генералов и штаб-офицеров обеих армий. Цесаревич Константин Павлович чрезвычайно был встревожен этим приключением и уже отдал приказ строжайше исследовать это обстоятельство, которое, по его мнению, тем более заключало в себе важности, что виновник оного был полковник польской армии. 

Но государь, узнав об этом, тотчас приказал оставить это происшествие без всякого исследования, и чтоб этот полковник польской кавалерии отнюдь не был признан виновным в этом происшествии.

20-го сентября, рано поутру, император выехал из Бреста в Волынскую губернию и прибыл на ночлег в гор. Ковель. Во всю дорогу государь ногу держал горизонтально с приложенной примочкой, которую удобно можно было переменять и в дороге. 21 сентября ночлег был в гор. Острог; боль в ноге начала уменьшаться, и государь провел ночь спокойно.

Здесь государь получил донесение, что командующий 2-й армией граф Витгенштейн, при падении с лошади, вывихнул руку в плече. Его величество повелел лейб-медику Виллие немедленно отправиться в местечко Тульчин для оказания ему помощи, а больную ногу императора велено осмотреть и лечить мне.

Из гор. Проскурова, где был ночлег 22-го сентября, баронет Вилле отделился от свиты его величества и поехал прямо к графу Витгенштейну. 23-го сентября поутру я явился в квартиру императора для осмотра его ушибленной ноги, но его величество через своего камердинера Онисимова приказал объявить мне: "Что он спал очень хорошо, ноге его лучше и что прикладываемая примочка делает свое дело успешно". Вскоре государь выехал в Подольскую губернию, а мне приказано было осмотреть в Проскурове полковой лазарет, что я и выполнил, по выезде императора.

Через Каменец-Подольск государь прибыл в Хотин. Государь отобедал один, и поспешил отправиться на австрийскую границу в м. Черновицы, где ожидал его величество император австрийский. Государь пробыл в Черновицах 25 и 26 сентября. С императором в Черновицы отправился один начальник штаба, барон Дибич; все же прочие особы свиты его величества оставались в Хотине до возвращения государя.

26-го сентября, после завтрака, с М. М. Брискорном и А. Г. Вилламовым я отправился для осмотра окрестностей Хотина. За шлагбаумом города мы увидели небольшие холмы. Подойдя к ним, мы узнали, что это землянки, в коих живут крепостные гарнизонные солдаты, женатые, и составляют так называемую Арсенальную Слободу.

Увлеченные любопытством, мы вошли в одну из этих землянок, которая наиболее обращала наше внимание. Мы сошли узким проходом в это подземелье, в которое проникал очень слабый свет, который впрочем, дал нам возможность рассмотреть расположение этого жилища.

Направо мы увидали хлев, в коем была одна корова и одна свинья; встретившая нас хозяйка занималась их кормлением. Она была женщина лет 40, опрятно одета, приветлива и довольно расторопна. Она предложила нам войти налево в ее комнату, чистую, выкрашенную белой краской и освещаемую одним небольшим окном, устроенным вверху, близ потолка. Вся мебель состояла из стола и двух скамеек; двое ее ребятишек испугались нашего прихода и начали плакать: мать их успокоила и предложила нам присесть, спросив, не угодно ли нам молока?

Поблагодарив за предложение, мы расспрашивали об ее жизни, и она вполне удовлетворяла наши все вопросы. Муж ее, гарнизонный унтер-офицер, в то время был на службе в крепости. Между прочим мы спросили, сколько стоит ее дом?

- По крайней мере, червонец, - отвечала она, - и то это потому, что муж ее, большей частью, сам занимался постройкой оного. Шутя, мы спросили, не продаст ли она его нам? "Если вам угодно, извольте", отвечала она улыбаясь. Мы тотчас дали ей червонец и сказали: "С этого времени дом принадлежит нам; а она с мужем и детьми может в нем жить и управлять им, впредь до нашего востребования". Но дом должен быть записан, где следует, на наше имя, для чего мы ей оставили записку о наших именах.

Она учтиво поклонилась и благодарила нас, сказав, что она все это передаст своему мужу, который выполнит это в точности. Таким образом, мы доселе считаемся хозяевами дома в гор. Хотине.

26-го сентября, поздно вечером государь возвратился из Черновиц благополучно и совершенно здоровым, так что не признал нужным показывать мне свою ушибленную ногу, на боль в коей более не жаловался.

27-го сентября, рано поутру, государь выехал по тракту в Бессарабию, по правому берегу Днестра, из коей переправился чрез Днестр в Могилев, где и имел ночлег в доме негоцианта еврея, самого богатого в Могилеве. В доме везде был отличный порядок и примерная опрятность и чистота.

Я очень был доволен, что выехал из Бессарабии без приключения. Путешествие в этой стране в больших экипажах сопряжено с большой опасностью. При дикости тамошних лошадей, извозчики закладывают их в экипажи без хомутов, и без шлей, только накидывают на шею лошади широкую плетеную петлю. При такой упряжи, извозчики гонят лошадей во весь карьер, совсем не разбирая ни гор, ни лощин. Были случаи, что при такой езде я не надеялся собрать костей своих; но, благодаря Провидению, ни я и никто из свиты императорской не потерпел никакого неприятного и опасного приключения. В Могилеве все эти опасения прекратились, ибо здесь снова началась упряжь русская.

28-го сентября, государь выехал из Могилева в 10-м часу утра, и поздно вечером прибыл на ночлег в местечко Тульчин. А я приехал 29-го сентября рано поутру, и немедленно отыскал своего баронета Виллие, в богатой квартире, которую ему приготовил генерал-штаб-доктор Ханов.

Мне показалось, что баронет Виллиее, был рад моему приезду. Я ему подробно донес о положении ушибленной ноги императора; о чем он уже успел сам удостовериться, при представлении своем его величеству.

Граф Витгенштейн, вывихнувший руку, к коему баронет Виллие был послан государем с дороги, совершенно поправился и занимался командованием армией. К моему приеду в Тульчин у Виллие накопилось очень много дел, как по армии, так и привезенных курьером из Петербурга. Я тотчас занялся ими, и для скорейшего их выполнения выпросил у генерал-штаб-доктора Ханова писца и пригласил в помощь себе его секретаря, доктора Вольфа.

Мне было приятно познакомиться с этим молодым и образованным врачом, одаренного, как мне казалось, лучшими качествами, но, три года спустя, оказавшимся в числе важных государственных преступников, с коими он и разделил всю строгость правосудия (Доктор Вольф, быв в коротких отношениях с полковником Пестелем, старшим адъютантом гр. Витгенштейна, был вовлечен им в заговор против правительства. 

По открытии заговора 14 декабря 1825 года, решением верховного суда был приговорен в каторжную работу навсегда. Работая в ссылке наравне со своими соучастниками, доктор Вольф вместе с тем был их врачом и приобрел общую их доверенность и уважение. После 15-ти лет каторжной жизни, он был освобожден, и ему позволено было поселиться в слободе в 20 верстах от Иркутска, как ссыльному поселянину без всяких нрав. 

Несмотря на свое положение, он постоянно занимался медициной, пользовал всегда больных. При содействии своих товарищей, он составил себе очень хорошую библиотеку, которую пополнял новейшими сочинениями, и наконец, приобрел такую доверенность, что постоянно практиковал в Иркутске в лучших домах. Он умер в 1849 году и был оплакан всеми жителями Иркутска. Несчастье произвело в нем разительную перемену; он сделался очень религиозным, кротким, человеколюбивым и добродетельным).

Цель прибытия императора в Тульчин состояла в подробном осмотре всей 2-й армии. Для сего его величество предположил 6 дней. Смотр войск производился по корпусам; но в маневрах, продолжавшихся три дня, участвовала вся армия, в полном ее составе. Все эти три дня государь провел в поле, и ночлег имел на бивуаках, которые устроены были с удивительным искусством и с военными украшениями. Для обеда государя со свитой, всеми генералами, штаб и обер-офицерами, были устроены, среди поля, соломенные великолепные павильоны или шатры, пред которыми, в виде полукруга, в виду его величества, были расположены войска и артиллерия.

При провозглашении графом Витгенштейном тоста его величеству, все войска, с артиллерией, производили батальный огонь, при оглушающих криках Ура. Вообще государь был доволен войсками и маневрами, и неоднократно изъявлял свое удовольствие, в присутствии всех, графу Витгенштейну и генерал-лейтенанту Киселеву, бывшему тогда начальником штаба 2-й армии. Несмотря даже на то, что Киселев, незадолго до прибытия императора, убил на дуэли бригадного генерала, - он пожалован был в генерал-адъютанты к его величеству.

Вследствие этого смотра, последовали награды военным и военно-медицинским чинам. Генерал-штаб-доктор Ханов получил 2000 десятин земли в Бессарабии, а секретарь его, доктор Вольф, награжден орденом св. Владимира 4-й степени. Нельзя не отдать полной справедливости распорядительности г. Ханова и заботливости о больных военных врачей; везде и во всякое время тульчинский госпиталь и все полковые лазареты при осмотре находимы были в наилучшем порядке и устройстве по части медицинской и хозяйственной.

Хотя государь император, при осмотре 2-й армии, вообще был состоянием ее вполне доволен, но при осмотре отдельно 16-й дивизии, коей командовал тогда генерал Михаил Орлов (родной брат генерал-адъютанта графа А. Ф. Орлова, бывшего председателя государственного совета. Он принадлежал к обществу декабристов, но оставил оное благовременно. Очень образованный и большой знаток технической химии), и в состав которой вошли солдаты и некоторые офицеры бывшего во Франции обсервационного корпуса графа М. С. Воронцова,- остался оной недовольным, как по части фронтовой, так особенно по части дисциплины и неблагоприятного направления духа, посеянного в этой дивизии, вероятно офицерами, из коих впоследствии оказались некоторые причастными к заговору, обнаруженному 14 декабря 1825 года.

В Новомиргороде (в Херсонской губернии) с баронетом Виллие случилось важное приключение, которое имело некоторое влияние на мое служебное поприще.

8-го октября, в 4-м часу пополудни, баронет Виллие и я поехали в коляске в 4 лошади осмотреть полковой лазарет, устроенный на краю города. Лошади, испуганные скачущим к нам в разрез уланами, вдруг нас понесли в сторону от дороги, бросились к буераку, в которой мы оба и опрокинулись вместе с коляской. Следствием этого несчастного падения было:

1) баронет Виллие, при стремительном падении из коляски, всем своим грузным телом упал на подогнувшуюся под него левую ногу; произошел перелом малой берцовой кости в верхней ее трети, разрыв и растяжение связок коленного сустава и, по всему вероятно, разрыв или повреждение бедренного нерва. Повреждения эти произвели ужасные последствия и страдания. Причем он ушиб еще и правый бок, и давно страждущую свою печень.

2) Я получил сильный удар в голову, с потерей на некоторое время чувств, и сорвал кожу с левого локтя. Пришед в себя, я встал и увидел, в некотором от себя расстоянии, распростертого баронета Виллие, с подогнутой левой ногой, которой он совсем не мог владеть и в коей он чувствовал невыносимую раздирающую боль.

Призвав на помощь следовавшего за нами дивизионного доктора Протопопова, я тщательно осмотрел все повреждения на месте, и с помощью бывших тут людей мы внесли его в ближайший дом, стоящий за городом отдельно и принадлежавший штаб-лекарю поселенного кавалерийского полка Затлеру. Расположив больного на диване, я сделал надлежащую перевязку и приложил прохлаждающую примочку Шмукера. При этом было сделано кровопускание из руки более 2-х фунтов.

О несчастном происшествии я поспешил доложить графу Аракчееву, который немедленно довел о том до сведения государя императора. Графу Аракчееву я объяснил всю важность повреждений и то опасное положение, в коем баронет Виллие действительно находился. Его величество принял большое участие в больном, и, призвав меня, спросил: "Можно ли перевезти больного из Новомиргорода в другое место, и скоро ли он может поправиться?"

Я доложил на это его величеству: "Больного непременно следует оставить в Новомиргороде и даже нельзя его перенести в другой дом, а на счет его поправки, в настоящее время, ничего положительного сказать нельзя, это будет зависеть от повреждений и последствий, которые, без сомнения, должны быть очень важны для жизни больного".

К вечеру, в часу 8-м, начались судороги в поврежденной ноге с ужаснейшими болями, от коих баронет Виллие терял сознание и кричал, несмотря на всю твердость его шотландской натуры. В течение ночи к этим страданиям присоединились конвульсии по всей нервной системе, именно tetanus и trismus. Я немедленно выпустил ему еще полтора фунта крови. В то же время я донес графу Аракчееву о положении больного.

9-го октября, рано поутру, граф Аракчеев мое донесение доложил государю. Его величество, прочитав его, отозвался:

- Положение больного опасно; я почти не имею надежды на его выздоровление, - жаль, очень жаль старого моего сослуживца. Я думаю, что если кто может ему помочь в таком опасном положении, то это только один Тарасов, который близко знает его натуру и характер, и как благоразумный медик, может употребить всевозможные средства к его выздоровлению, если только оно еще возможно. Оставить Тарасова при больном, и снабдить его достаточной суммой для проживания здесь.

Вследствие высочайшей воли, я получил от графа Аракчеева повеление, остаться в Новомиргороде при баронете Виллие, для его лечения, и чтоб дважды в неделю доносил его величеству о положении больного по эстафете, надписывая на донесении: его императорскому величеству в собственные руки.

От барона Дибича я получил 10 т. руб. асс. на содержание и разные издержки, на время нашего пребывания в Новомиргороде. 9-го октября, его величество, выезжая из Новомиргорода в Вознесенск для осмотра поселенных войск, посетил больного Виллие, чтоб с ним проститься, ибо он не надеялся на его выздоровление. Присутствием государя Виллие был чрезвычайно тронут, особенно отеческим вниманием к его опасному положению.

Государь, как истинный христианин, в кратких, но сильных выражениях, преподал больному утешение и надежду на выздоровление. С государем были: граф Аракчеев, барон Дибич, граф Витт и все генералы, бывшие при его величестве.

Прощаясь с Виллие, государь прослезился; по выходе из дому, отозвав меня в сторону, сказал: "Я никому лучше не придумал бы поручить лечение Виллие, как тебе, и я уверен, что если еще есть возможность спасти этого человека, то она исключительно заключается в твоем врачебном знании, твоей преданности к больному и совершенном знании его привычек и характера. Прощай! да поможет тебе Бог; доноси мне о больном, как тебе приказано".

При этой, столь трогательной сцене, я не мог удержаться от слез. Поклонясь его величеству, я поцеловал руку государя, сказав: "Слушаю, ваше величество, и сделаю все, что могу, чтоб спасти больного и оправдать доверие вашего величества". После этого граф Аракчеев и сопровождавшие государя с большим участием простились со мной.

По отъезде государя, припадки у больного чрезвычайно усилились; боль в ноге и судороги в теле были невыносимы. Я терял всякую надежду на успех моего лечения; но не ослабевал в моей деятельности. Первый бюллетень, отправленный мной с фельдъегерем, вслед за государем, был очень неутешителен. Государь получил его в Вознесенске 11-го октября, и прочитав, сказал: "Мы должны, кажется, лишиться нашего Виллие".

Выезжая из Вознесенска, его величество повелел генерал-адъютанту Чернышеву (впоследствии светлейшему князю) отправиться в Новомиргород для посещения больного. Виллие был несколько успокоен посещением генерала Чернышева.

До 14-го октября страдания больного не уступали; горячка была с бредом, боль и судороги продолжались почти в одинаковой степени. Пульс доходил до 140 минуту, сна вовсе не было, нетерпение и тревожное положение больного были невыносимы. Это поставило меня в необходимость показать своему больному, что я имею высочайшее поручение распоряжаться лечением его по моему усмотрению, а потому прошу его выполнять все то, что я признаю нужным для его выздоровления.

Такой решительный отзыв мой имел благое влияние на больного. Он стал мне послушен и соглашался на все мои распоряжения и назначения. К потерпевшему наибольшее насилие колену, которое чрезвычайно было опухшим, напряжено и невыносимо болезненно, три раза были приставлены пиявки в большом количестве. Отток крови видимо облегчало боль и ослабляло спазмы и конвульсии, по крайней мере, на некоторое время. Больной всякий раз был спокойнее после пиявок.

От ужасных страданий, обильных кровопусканий, жестокости горячки, а особенно от страдания морального, неизбежного для всякого придворного лица, отлученного от сношения с двором, Виллие находился в крайнем, почти изнуренном состоянии. Зная хорошо его честолюбивую сторону, я с видимым успехом в ободрении его употреблял представление ему того внимания, участия и милостей, каковые ему оказываются его императорским величеством. Действительно, это для него было бальзамом.

Следует заметить, что в самое опасное время болезни Виллие, я счел необходимым написать его родному племяннику с тем, чтоб он поспешил приехать к больному дяде, которого положение крайне опасно и сомнительно. Это я сделал в особенности для того, чтобы в случае смерти Виллие, не поставить себя в положение, что не предварил его ближайшего и единственного родственника у нас в России (Баронет Виллие - шотландец и на подданство России не присягал. Он не соглашался на это даже по сделанному ему лично предложения от императора, сделать его российским дворянином).

Сделав это, я намекнул больному: - Хорошо, если бы к нам приехал ваш племянник? - Зачем звать его сюда, - отвечал он, - у него есть свое дело в Петербурге, здесь ему делать нечего...

Здоровье моего больного начало постепенно улучшаться; припадки общие миновались, кроме большой слабости. В один день, кажется в воскресенье, вдруг мне докладывают, что из Петербурга приехал доктор Виллие - племянник больного. Я обрадовался его прибытию, несмотря на то, что оно не столько уже было нужно, как прежде. Я поспешил предварить больного о приезде его родственника. Баронет Виллие сказал:

- Разве он приехал?
- Приехал сегодня рано, - сказал я, - на курьерских, и совершенно благополучно.

Больной мой, помолчав немного и по размышлении, обратил на меня свой взор и с чувством внутреннего сознания сказал:

- Теперь я совершенно убежден, что вы, любезный Дмитрий Климентович, есть мой истинный благодетель, и ваших попечений обо мне и самоотвержения я никогда не забуду, - и если я останусь в живых, то этим я обязан единственно вашему обо мне старанию и неусыпности. Вы истинный и ближайший мой родной! При этом баронет Виллие прослезился. Оправясь несколько от сильного чувства, он попросил меня позвать к нему племянника.

При входе к нему сего последнего, он обошелся с ним ласково и видимо был рад его приезду. Я вышел от больного, чтоб оставить их одних для беседы.

Из данных мне бароном Дибичем, по повелению императора, денег, я издержал на домашние расходы до 400 р. асс., и когда баронет Виллие поправился в силах, я доложил ему, что я получил на содержание его во время болезни деньги, из коих столько то издержал, а остальные у меня, - и что он прикажет с ними делать?

Он приказал подать деньги ему, что я исполнил, вручив ему 9600 р. асе. Взяв от меня, он положил деньги под подушку, на коей он лежал. Спустя полчаса, Виллие позвал меня, и взяв меня за руку, стал настоятельно мне предлагать 1000 р. ас., говоря: - Прошу вас это принять, вы терпите недостаток, и это вам пригодится. 

Поблагодарив его и сказав, что я нужды не терплю, я решительно отказался от такого предложения, которое мне чрезвычайно не понравилось и произвело на меня неприятное какое-то впечатление (Такое чувство оправдалось самым обидным для меня образом. По прибытии в Петербург, чрез некоторое время баронет Виллие сказал своему секретарю академии, г. Костогорову, что он за лечение свое заплатил мне 1000 р. Г. Костогоров этот факт сделал известным между всеми знакомыми баронета Виллие).

На другой день, поутру, когда я к нему вошел в первый раз, он снова атаковал меня своим настойчивым убеждением принять от него предлагаемую сумму. Когда я, отказавшись снова, хотел выйти от него, он, взяв меня за руку, положил деньги ко мне в сюртук, сказав, что он непременно желает, чтоб я взял эти деньги. Нужно было бы вынуть деньги и отдать с негодованием; но я от этого удержался, - и деньги 1000 р. остались при мне.

Наконец я донес его величеству о выздоровлении Виллие, и что он скоро будет в состоянии предпринять обратный путь в Петербург. Вскоре после того, к нам был прислан от барона Дибича фельдъегерь, для сопровождения нас из Ново-Миргорода и для заготовления для нас лошадей и ночлегов.

30 ноября, в 6 часов вечера, мы благополучно прибыли в Петербург. На последнем ночлеге, в гор. Луге, у генерала Берхмана, баронет Виллие имел довольно времени для отдыха от трудностей путешествия; а потому, по приезде в Петербург, он был крепок, хотя сам, без посторонней помощи, никак не мог ходить, особенно по лестнице. С помощью людей его и племянника, я его ввел в квартиру, бывшую тогда в Зимнем дворце, на Салтыковском подъезде.

Он чрезвычайно был доволен своим благополучным возвращением. Я, по приказанию его, без всякой перемены дорожного платья, немедленно отправился в почивальню императора, чтоб лично донести его величеству о благополучном прибытии моего больного. По приходе в почивальню, я просил дежурного камердинера доложить его величеству обо мне. Император изволил приказать мне чрез него, чтоб я шел к Виллие, к коему он сам вслед за мной будет. 

По возвращении моем к Виллие, у коего я уже нашел дежурного генерал-адъютанта, князя Меншикова, я тотчас предварил его о желании императора немедленно видеть его; и не прошло 10-ти минут, как его величество вошел в кабинет баронета Виллие в сюртуке и фуражке.

Посещение императором баронета Виллие, на выздоровление коего его величество не имел надежды, представляло самую трогательную и умилительную сцену. Виллие, в дорожном сюртуке, с двумя костылями, сидел на своем диване; при входе императора, я помог ему приподняться на ноги. Вот первые слова его величества:

- Здравствуй, Яков Васильевич. Очень рад, что вижу тебя в таком положении. Я почти никакой не имел надежды на твое выздоровление. Слава Богу, что Он спас тебя!

Потом, обратись ко мне, государь сказал:

- Благодарю тебя, г. Тарасов, Яков Васильевич обязан своим выздоровлением единственно твоему искусству и особенному о нем твоему попечению - очень благодарен тебе.

Баронет Виллие прослезился от избытка чувств и хотел было, в чувстве благодарности, поцеловать руку императора, но государь не допустил его, сам поцеловал его в лоб. Пробыв минут пять у Вилле, государь возвратился в свои комнаты.

На другой день, в 7 часов утра, я являлся к графу Аракчееву и донес ему о благополучном возвращении Виллие. Граф приняв меня благосклонно в своем кабинете, сказал известным своим тоном:

- Спасибо, спасибо г. Тарасов, что вылечил Виллие, в жизни которого мы все отчаивались; государь очень доволен тобою, - пожалуйста, когда случится, не откажись полечить и меня.

12 декабря, в день рождения императора, граф Аракчеев, в 8 часов утра, прямо от доклада государю, зашел к баронету Виллие. Это было при мне в то время, когда я Виллие докладывал разный бумаги.

- Ну, здравствуй, Яков Васильевич! - сказал граф: его величество изволил спрашивать о твоем здоровье и повелел мне объявить тебе, что он жалует тебя в тайные советники, - и вынув из портфеля своего подписанный государем указ, прочитав его громогласно, тут же контрасигнировал его и подал баронету Виллие.

Потом, обратись ко мне, сказал:

- А тебе, г. Тарасов, его величество жалует Владимирский крест - вот и указ на оный, - который он также контрасигнировал.

Таким образом, и больной и врач были награждены в одно время. Баронет Виллие очень был обрадован такой наградой; но я более был рад своей.

Баронет Виллие, хотя с трудом, мог ходить, приступая на больную ногу, но не иначе как с помощью костылей. Но его моральная сторона чрезвычайно возвысилась таким неожиданным успехом выздоровления. Со мной он был очень хорош и благосклонен, но, при всем том, зная изгибы его сердца, я по временам замечал, что такие отношения его ко мне не совсем искренни, и, весьма вероятно, это происходило оттого, что государь, посетив его по возвращении, в присутствии бывших тогда, изволил сказать:

- Что ты, Яков Васильевичу остался жив, то этим ты обязан исключительно г. Тарасову.

После церковной церемонии и парада войск гвардии, 6-го января, в день Богоявления, 1824 г. государь, по обыкновению, изволил уехать в Царское, где он чаще работал со своими министрами и графом Аракчеевым. 12-го января, прогуливаясь в саду и оставшись чем-то особенно недовольным, государь почувствовал сильные признаки лихорадки, с жестокой головной болью, вскоре последовала тошнота с рвотой.

Его величество, почувствовав себя столь сильно пораженным болезнью, поспешил в тот же день возвратиться в Зимний дворец, куда прибыл ночью в возке. Баронет Виллие немедленно был позван к государю; с большим трудом взошед в кабинет государю по высокой лестнице, сколько мог, исследовал свойство болезни и прописал лекарство. Император провел ночь очень беспокойно.

13-го января, в 7 часов утра, только что я успел войти в канцелярию, Вилле тотчас меня потребовал к себе, и с большим участием и тревогой рассказал мне о болезни императора. В 8 часов я повел его наверх, в почивальню государя. По приходе, он, спросив предварительно дежурного камердинера, как его величество провел ночь, просил доложить о нем, и тотчас получил позволение войти в кабинет к государю, а мне приказал дожидаться в дежурной комнате.

Спустя минут 10, камердинер вышел и сказал: "Пожалуйте к государю". Вошед, я увидел государя лежащим на канапе в форменной шинели, застегнутой спереди на все пуговицы, в большом жару, с сухостью во рту и в сильном беспокойстве. Баронет Виллие со своими костылями сидел подле его величества на стуле. Тихо приблизившись к дивану, на коем лежал государь, я стал позади Виллие, сделав почтительный поклон монарху.

- Здорово Тарасов, - сказал император, взглянув на меня томными своими главами. - Посмотри, Яков Васильевичу мою левую ногу, - сказал государь, в ней я чувствую какое-то неприятное жжение и боль; да вот, пусть это сделает Тарасов, и вы оба посмотрите!

По снятии с ноги туфли и чулка, она представилась припухшей почти до колена и покрытой сильным рожистым воспалением (здесь: покраснение, инфекционное заболевание). Теперь было очевидно, с чем предстояло врачу здесь иметь дело. Местами, особенно на средине голени, цвет рожи был темно-красный. Баронет Виллие был встревожен положением императора, страдавшего горячкой с рожистым воспалением на левой ноге.

Когда Виллие поднялся с места, государь ему изволил приказать: "Тарасова оставь при мне, а сам будешь приходить ко мне, когда понадобится; он будет, что нужно, передавать тебе о моем положении и ходе болезни".

Его величеству назначены были приличные его положению врачебные средства, а на всю ногу я поспешил приготовить довольно сложную повязку с ароматными травами, которую сделать было довольно затруднительно; ибо император любил чрезвычайную аккуратность около его во всем, даже в самых мелочных вещах.

По приказанию его величества, я оставался неотходно при нем днем и ночью. Горячка усиливалась постепенно; больной с 13-го на 14-е января провел ночь весьма беспокойно, сна вовсе не было, сильный жар был с бредом; в ноге больной ощущал чувство жжения и стреляния; сухость во рту с сильной жаждой.

Чрез каждые два часа, ночью, я входил в кабинет, чтобы вернее наблюдать за положением больного, ходом болезни и чтоб давать в назначенные часы лекарство. Рожа на ноге постепенно усиливалась, краснота становилась гуще, и припухлость голени распространилась даже выше колена.

Все наблюдаемые мной припадки, явления и перемены с императором я, со всеми подробностями, вносил в особую клиническую историю, которая доселе хранится между моими бумагами.

14-го января (1824 г.), осмотрев больного во всей подробности и сосчитав верно пульс, который доходил до 115-ти ударов в минуту, в 7 часов поутру, я поспешил к баронету Виллие, чтоб передать ему все, что мною замечено в течение ночи в положении больного. Выслушав меня внимательно, Виллие погрузился в глубокую думу; особенно он опасался за ногу императора, потому что эта самая нога перенесла в разные времена два значительных ушиба.

Я повел баронета Виллие вверх к больному императору, положение коего он нашел сходным с моим ему объяснением. Я переменил повязку с ароматными травами на ноге больного; прочие врачебные средства оставлены были те же. При всем нашем настоянии, император не согласился снять свою форменную шинель, чтоб остаться в постели под одеялом, что в его положении действительно было необходимо.

В этот день был объявлен первый бюллетень о болезни императора, который произвел грустное впечатление на публику столицы. Находясь неотлучно при больном, я вместе с тем должен был удовлетворять вопросам всех приезжающих во дворец, для осведомления о болезни императора. Это было для меня самым трудным обстоятельством; ибо всякий требовал моего личного объяснения, а иной желал знать все подробности болезненного положения императора. Составление бюллетеней о состоянии государя лежало на моей ответственности; но предварительно я всегда их показывал баронету Виллие.

Днем припадки горячки несколько ослабевали, но к ночи снова усиливались. Рожистое воспаление на ноге постепенно усиливалось, и на средине берца оказалось несколько маленьких пузырьков (flictenae), который имели неблагоприятный вид и не обещали хорошего исхода. По сей причине состав ароматных трав для покрывания рожистого воспаления был усилен.

Для большей удобности, я придумал сделать на больную ногу императора повязку с травами в виде штиблета, которая была приноровлена весьма удачно, легко и скоро накладывалась и, к удовольствию моему, очень понравилась больному; ибо при перемене ее не беспокоила больного и очень ловко обхватывала ногу и укреплялась лентами.

Подле почивальни императора для меня была назначена особая комната, в коей я мог расположиться со всеми удобствами, и при удобном случае заснуть, что впрочем, особенно в первые дни болезни, приходилось очень редко.

Жестокость припадков горячки продолжалась до 7-го дня болезни. 19 января в ночи у императора сделалась испарина по всему телу, и он часа три сряду заснул совершенно спокойным сном, так что, когда я поутру рано вошел к нему, он сказал: "Вот сегодня и я спал, и чувствую, что голове моей легче и она яснее; посмотри мой пульс, есть ли в нем перемена?"

Исследовав внимательно пульс и все положение больного в подробности, я, к величайшему удовольствию, нашел императора несколько в лучшем положении, и в этом смысле отвечал на вопрос его.

- А посмотри теперь мою ногу, - сказал государь, я в ней чувствую тягость, но боли меньше. При осмотре ноги я заметил, что рожистое воспаление стало ограничиваться от краев и сосредоточиваться на средине берца, а из пустул некоторые начали темнеть и отделять жидкую материю - явление неблагоприятное. О положении ноги я доложил государю верно; но о неблагоприятном ее положении умолчал.

Когда я объяснил все это баронету Виллие, он крайне встревожился и сказал: "Боже сохрани, если это перейдет в антонов огонь (здесь: некроз)!" Опасение его было справедливо; ибо рожа сосредоточилась на средине берца (crista tibiae), в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах при Брест-Литовском.

В продолжение последующих дней, от 20-го января, общее положение императора постепенно становилось лучше; но в ноге не было перемены к лучшему, кроме того, что рожистое воспаление мало-помалу уменьшалось в окружности, на средине же берца темный цвет оставался без всякой перемены и из пустул сочилась жидкая сукровица. К этому месту, кроме ароматных трав, ничего не прикладывалось.

26-го января, поутру в 8 -м часу, вместе со мной у императора был и баронет Вилле, который желал удостовериться особенно о положении ноги. Общее положение больного было удовлетворительно, даже показался аппетит, особенно государь с удовольствием кушал уху из ершей.

При снимании с ноги штиблета ив ароматных трав, я заметил, что он от засохшей материи присох к ноге. Нужно было употребить осторожное усилие и сноровку, чтоб отделить его без боли для больного. Вдруг, к общему нашему удивлению, я усмотрел, что присохшее место покровов отделяется вместе со штиблетом, величиной в два дюйма длины и в полтора дюйма ширины. Отделение это произошло без значительной боли.

По отделении этого обширного гангренозного струпа, состоящего из омертвелых общих покровов и клетчатки, представилась нам обширная язва, коей дно было покрыто доброкачественным гноем.

По осторожном и крайне аккуратном снятии гноя оказалось, что язва простиралась до самой надкостной плевы, которая, благодарение Богу, была невредима, покрывая большую берцовую кость (crista ossis tibiae).

Удостоверясь о сем, баронет Виллие, бывший до сего в лихорадочном положении от страха за ногу императора, перекрестился самым христианским образом, и сказал:
- Ну, слава Богу!

Император, заметив это, спросил его о причине такого восхищения.

- Я очень рад, государь, что ваше здоровье поправляется, - отвечал Виллие, скрыв от его величества настоящую причину своего восторга. Виллие трепетал за надкостную плеву, потому что с отделением ее неминуемо должно бы последовать омертвение или костоеда большой берцовой кости, - а исход такого поражения кости мог бы быть самый неблагоприятный, или, по крайней мере, продолжительный.

С отделением гангренозного струпа припухлость ноги начала быстро уменьшаться, слупление кожицы после рожи скоро окончилось и сама язва постепенно очищалась, и дно ее, т. е. надкостная плева стала покрываться новою организацией (granulatio).

Язва перевязывалась простой мазью из спермацета и вся нога по-прежнему покрывалась штиблетом из ароматных трав. Общее здоровье императора приметно улучшалось, так что по ночам я уже не имел надобности входить к его величеству, для наблюдения за ходом его болезни (ровно 26 дней я безотходно пробыл во дворце при больном императоре; в первые дни даже не имея почти времени переодеться, и спал сидя в креслах).

Перевязка ноги делалась два раза в сутки, поутру в 7 часов и вечером в 11. Для большей опрятности и удобства для больного, я придумал особенный способ перевязки, по которому она производилась очень скоро и без всякой боли. Император был очень доволен моим хирургическим искусством, и часто по наложении бандажа говорил: "И видно, что дело мастера боится, - но есть дела, коих я сам мастер страшиться!"

Всякой вечер посещали его величество: императрица Елизавета Алексеевна с невестойю тогда, а ныне супругой великого князя Михаила Павловича, а иногда и с герцогинею Виртембергской, - великие князья Николай и Михаил Павловичи; а вдовствующий императрица Марш Федоровна ежедневно бывала у императора в 12-м часу утра.

Из министров бывали у его величества граф Аракчеев и князь Голицын; первый всегда бывал по вечерам в 7 часов, и оставался иногда часа по два, а последний имел позволение являться по утрам в 10-м часу и всегда на короткое время.

Великий князь, а потом благополучно царствовавший государь Николай Павлович, неоднократно вечером сиживал по часу и более в моей комнате, дожидаясь выхода от императора графа Аракчеева, и всегда очень милостиво беседовал со мной о разных предметах, а особенно о медицине. Из этих незабвенных бесед я с особенным удовольствием один приведу здесь.

- Ты, Тарасов, думаешь, что я не знаю медицины? - сказал мне его высочество. Напротив, я ее знал еще в моем ребячестве, и вот тебе доказательство. Когда маменька и мы с братом Михаилом жили в Гатчине, то я как-то испортил желудок и доктор Рюль крайне надоедал мне своим несносным ревенем и не даванием мне есть, сколько хотелось. У меня родилась мысль отмстить ему. Однажды, в 12-м часу ночи, когда все уже спали, я написал рецепт, разумеется, самый нелепый, которого теперь не помню, и подговорил дежурного лакея тотчас отнести его в придворную аптеку, взяв с него честное слово, отнюдь не выдавать меня в этой проделке.

Рецепт я написал, сколько мог, под руку И. Ф. Рюля и подписал его фамилию, точно так, как он подписывается на рецептах. Аптекарь, получив рецепт и усмотрев в нем неправильности, тотчас обратился к доктору Рюлю, давно уже спавшему, разбудил его и показал рецепт. Доктор Рюль тотчас заметил, что этот рецепт фальшивый; и, не отвечая аптекарю, оставил рецепт у себя.

На другой день доктор Рюль немедленно сделал разыскание во дворце, и лакей, носивший по моему поручению в аптеку рецепт, сознался, что он был послан мною в аптеку с рецептом. Роковой этот рецепт был представлен маменьке доктором Рюлем, и когда мы с братом пришли поутру к ней целовать ручку, то я был уличен в этом проступке и наказан арестом.

С того времени я исправился, и по сие время постоянно уважаю доброго И. Ф. Рюля.

Потом еще продолжался разговор о лекарствах, о лечении в госпиталях, особенно в лазарете лейб-гвардии Измайловского полка, который состоял тогда в бригаде его высочества. Наконец Николай Павлович, взяв лист бумаги, написал рецепт и подал мне, сказав: - Вот тебе доказательство, что я и ныне знаю медицину. Этот рецепт, как важный памятник и поныне сохраняется в моем портфеле вместе с важными моими документами. Он подписан: "Pour M-r Rhul лейб-гвардии Измайловского полка штаб-лекарь Николаевский".

1-го февраля здоровье императора до того поправилось, что его величество приказал приготовить для себя вольтеровские кресла, в коих по нескольку часов начал сидеть. Большая язва на ноге быстро шла к заживлению, но ниже оной, ближе к мыщелкам, оставались две поверхностные язвинки, в коих не было наклонности к заживлению; впрочем они не беспокоили его величество. Ароматный штиблет на ноге императора заменен был Pulvere ad Erysipnlas; a потому я изменил повязку так, чтоб порошок, коим обсыпалась вся голень, мог держаться на ноге постоянно не ссыпаясь. Такая повязка государю очень нравилась.

7-го февраля я получил позволение его величества ночевать у себя в квартире, и являться во дворец по утру в 7, и вечером в 9 часов, для перемены повязки на ноге.

В один вечер, когда на перевязке был и баронет Виллие, государь сказал ему по-английски:

- Тарасов твой очень хороший медик, я им очень доволен; надобно его наградить за попечение обо мне во время моей болезни; притом я хотел бы его назначить к брату Михаилу, у которого теперь нет доктора. Я вышел из кабинета его величества, а Виллие остался у государя.

На другой день последовало высочайшее повеление, о пожаловании меня в чин надворного советника и о выдаче мне шести тысяч р. ассигнациями. Вместе с тем, мне повелено было состоять при его высочестве Михаиле Павловиче. Это повеление было мне дано словесно императором, но письменного предписания о том я ни от кого не получал; - между тем всякое утро я должен был являться к его высочеству.

17-го февраля назначено было бракосочетание великого князя Михаила Павловича с Еленой Павловной. Император, несмотря на свое значительное улучшение в здоровье, ходить еще не мог, а в кабинете у себя передвигался в вольтерских креслах. По сей причине в смежной с кабинетом государя статс-секретарской комнате поставлена была походная церковь, в которой и было совершено бракосочетание их императорских высочеств.

Во время совершения обряда император был одет в сюртук и сидел в вольтеровских креслах в дверях кабинета за занавесом. Его величество был посажёным отцом при бракосочетании своего августейшего брата.

Я продолжал занимать место при Михаиле Павловиче и после его бракосочетания; однако ж, спустя несколько дней после, было высочайше повелено назначить доктором к его высочеству

Виллие 2-го, родного племянника лейб-медика, состоявшего тогда старшим доктором гвардейской кавалерии. Я остался при государе и по-прежнему правителем канцелярии главного по армии медицинского инспектора. Баронет Виллие не допустил меня быть утвержденным при великом князе для двух целей:

1) чтоб доставить место своему родному племяннику и;

2) удержать меня при себе для канцелярии и для нахождения при государе, при коем неотлучное нахождение врача считалось необходимым по причине страдания его ноги, требующей ежедневной перевязки и врачебного наблюдения; ибо на больной ноге оставался постоянный небольшой отек (Oedema).

Таким образом, по утрам и вечерам я всегда являлся в почивальню государя, а днем занимался делами в канцелярии баронета Виллие.

22-го февраля император в первый раз по выздоровлении выехал прогуляться в санях. Народ отовсюду стремился, чтоб увидеть монарха, выздоровевшего после тяжкой и опасной болезни, и кричал Ура! Его величество осмотрел цепной мост на Фонтанке у Летнего сада, который только что был окончен, и приказал его открыть для проезда. Возвратясь во дворец, он был очень доволен своей прогулкой и тотчас потребовал, чтоб я осмотрел и перевязал его ногу, которая была в удовлетворительном состоянии, кроме небольшой припухлости около мыщелков. Обратясь с обычной его благосклонностью ко мне, государь сказал:

- Как приятна была для меня прогулка на открытом воздухе, после столь продолжительного моего заключения в комнатах! Я видел новый мост (висячий) цепной, который отделан искусно и даже с изяществом; только золоченые украшения делают его похожим на ложе новобрачных.

Очень замечательно было прибытие, за несколько дней до свадьбы Михаила Павловича в Петербург, из Варшавы цесаревича Константина Павловича, о котором, император не знал заранее. Константин Павлович, получив от вдовствующей императрицы известие об опасной болезни государя, поспешил приехать; и конечно, он желал быть и при бракосочетании Михаила Павловича. Свидание их, при коем я находился, происходило следующим образом:

Поутру в 7 часов император приказал мне приготовить перевязку для ноги, чтоб можно было наложить ее в его малой уборной комнате. Во время перемены перевязки, государь в одной сорочке сидел на диване. Двери комнаты были затворены. Дежурный камердинер, Анисимов (его государь всегда звал Геогорович) вдруг входит в уборную докладывает: "Его высочество цесаревич!" Император, или, не расслышав, что он сказал, или, приняв это за неожиданное им известие, приказал Анисимову повторить сказанное. Он повторил те же самые слова.

- Полно, так ли? сказал государь.

- Так точно, ваше величество, - отвечал Анисимов.

В это время перевязка ноги была окончена. Государь сказал: "Проси".

Как только камердинер отворил двери, цесаревич, в полной форме своей, вбежав поспешно, упал на колени у дивана, и, залившись слезами, целовал государя в губы, глаза и грудь и, наконец, склонясь к ногам императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу его величества. Эта сцена была столь трогательна, что и я не мог удержаться от слез, и поспешил выйти из комнаты, оставив обоих августейших братьев во взаимных объятиях и слезах.

Причина такой сцены впоследствии объяснилась. До цесаревича в Варшаве дошли слухи, что император находится в самом опасном положении и что болезнь его приняла такой оборот, что врачи не надеются на его выздоровление.

По выходе от императора, цесаревич, проходя мимо меня, спросил:
- Ты Тарасов?
- Точно так, ваше императорское высочество, - отвечал я.
- Спасибо брат, спасибо за старание об отце нашем; даст Бог, он скоро совсем поправится, - сказал мне цесаревич.

Следует заметить, что все трое братья, в фамильных отношениях, всегда называли императора батюшкою; мне в особенности случалось часто это слышать от Николая Павловича и Михаила Павловича.

Общее здоровье государя совершенно восстановилось. Его величество на масленице присутствовал на придворном маскараде, почти ежедневно выезжал верхом на развод и посещал разные общественные заведения. На ноге, однако ж, оставались, внизу голени, две маленькие язвинки, и вся голень, особенно к вечеру, немного припухала. Для уменьшения этой припухлости, вместо разных предлагаемых чулок со шнуровкой, я выдумал такую повязку, которая равномерно и очень крепко покрывала всю голень и тем препятствовала увеличиваться отёку.
 
Его величество был чрезвычайно доволен этой повязкой и многократно благодарил меня за изобретение оной.

Государь всегда называл меня, как при встречах, так и при разных его повелениях, не иначе как Дмитрием Клементьевичем. Во время пребывания в Царском Селе, его величество дал мне позволение пользоваться книгами для чтения из библиотеки императорского лицея. При таком соизволении его величество упомянул, что эта библиотека принадлежала Петру Ивановичу Лагарпу (Лагарп, полковник швейцарской службы, был в свое время одним из известных в Европе ученых людей. Екатерина II вызвала его для воспитания Александра I, который своего наставника очень помнил и уважал. В 1813 году, во время войны с Наполеоном, император, при свидании с Лагарпом, пожаловал ему орден св. Андрея. Эта столь важная награда дана ему в особенности за то, что он испросил у Швейцарии позволение провести наши войска чрез Швейцарию во Францию), у которого она была куплена государем для лицея. Такая милость была для меня очень полезна; ибо в Царском Селе у меня оставалось очень много свободного времени.

Император любил Царское Село; и нигде не случалось мне замечать такого в нем благорасположения, возвышенных и благоговейных чувств, как во время пребывания его величества в его Царском Селе. Государь обыкновенно говаривал: "мое Царское Село".

Однажды, поутру, в 7 часов (это было в мае), я, по требованию его величества, вхожу в его почивальню. Государь, окончив свое умыванье и вытирание всего тела льдом, стоял пред трюмо и застегивал на шее свою сорочку. Утро было восхитительно и солнце в полном блеске сквозь большие липы бросало свои лучи в почивальню его величества.

Едва я успел войти, государь меня приветствовал с приятным и милостивым видом:
- Здравствуйте, Дмитрий Клементьевич; что нового и каково утро?
- Новое мне неизвестно, а здесь все благополучно; утро сегодня очень хорошее и приятное, - отвечал я его величеству.

Взглянув чрез окно в сад, государь продолжал с особенным чувством:
- Утро прекрасное. Какое благотворное солнце! Какое благодатное небо! Бог даровал мне это место для моего успокоения и наслаждения его богатыми милостями и дарами природы!

Потом, углубясь в самого себя, государь продолжал:
- Здесь я удален от шума столицы, неизбежного этикета фамильного, и здесь я успеваю сделать в один день столько, сколько мне не удается сделать в городе во всю неделю.

В Царском Селе государь весною и летом постоянно соблюдал следующий порядок: в 7-м часу утра кушал чай, всегда зеленый, с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки его ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад чрез собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его: главный садовник Лямин и все птичье общество (это общество составляли лебеди, коих при нем содержалось до сотни, а также несколько гусей и уток), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины.

К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный для птиц корм. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал сам раздавать корм.

После сего давал садовнику Лямину разные советы, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку. В 10 часов государь возвращался с прогулки, и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую он предпочитал всем прочим фруктам. К этому времени Лямин приносил большие корзины с фруктами из огромных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, по собственному его величества назначению, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, занимавшим домики китайской деревни.

После того государь, переодевшись, принимал разных министров, приезжавших по назначению с докладами из Петербурга, и начальника главного своего штаба. Окончив свои занятия, он, в 3-м часу отправлялся в Павловское, к вдовствующей императрице, августейшей своей матери, целовать ее ручку, и возвратясь оттуда, в 4 часа обедал. 

После обеда государь прогуливался или в экипаже, или верхом. В 9-м часу вечера кушал чай, после коего занимался работой в своем маленьком кабинете; в 11 часов кушал, иногда простоквашу, иногда чернослив, приготовляемый для него без наружной кожицы.

Часто случалось, что его величество, откушав сам, приказывал своему камердинеру, простоквашу или чернослив отсылать на ужин мне. Перед тем, как ложиться в постель, я был обязан войти, по требованию государя, в его почивальню, осмотреть и перевязать ногу (император был очень религиозен и истинный христианин. Вечерние и утренние свои молитвы он совершал на коленях и продолжительно, от чего у него наверху коленей у обеих ног образовалось очень обширное омозолестение общих покровов, которое у него оставалось до его кончины). После чего его величество, перекрестясь, ложился в постель и тотчас засыпал (император в резиденциях и в путешествиях всегда почивал на походной кровати - на матраце, набитом соломой, с ложбиной на средине), - всегда на левом боку.

Государь всегда засыпал тотчас самым крепким сном, так что шум дежурного камердинера и лакеев, прибиравших обыкновенно в почивальне его платье, белье и разные вещи, нимало не препятствовали сну его, что для меня, в первый раз, показалось чрезвычайно необыкновенным и неучтивым со стороны его прислуги. Но его камердинер Завитаев тогда же уверил меня, что как только государь ляжет в постель и он его укроет одеялом, то хоть стреляй из пушки – он не услышит ее.

Однажды в Царском Селе случилось со мной замечательное происшествие. Баронет Виллие однажды мне сказал, что в парке, близ каскадов, у пирамиды, похоронены любимые собачки императрицы Екатерины II, и что над одной из них, в мраморе иссечена эпитафия, чрезвычайно любопытная по своему смыслу.

Часов в 7 пополудни я, взяв карандаш и бумагу, отправился туда, чтоб, прочитав, списать эту эпитафию. Отыскав эту действительно очень интересную эпитафию, я расположился списать ее, прилегши на самом камне. Продолжая списывать, вдруг я увидел подле меня большую английскую собаку, которая меня обнюхивала и ласкалась.

Я продолжал свое дело; вдруг слышу поспешные шаги проходящего, который, приблизясь из-за пирамиды ко мне, вскричал: "Что вы тут делаете?" Я поспешил встать, и кого же увидел перед собою?.. Государя императора. Поклонясь почтительно и извинясь прилично, я объяснил кратко его величеству причину моего любопытства. Государь, прежде встревоженный, успокоясь, сказал: "Знаешь ли, мне показалось, что это кто-либо из офицеров подгулявших вздумал расположиться в моем саду отдохнуть!

Потом, милостиво позволив мне докончить начатое дело, продолжал свою прогулку. Кличка этой собачки была Андерсон. Надгробная ее эпитафия хранится доселе у меня между бумагами. Эпитафия эта на французском языке и сочинена была, как видно, самым тонким придворным дипломатом.

Император Александр, не имея своих детей, очень любил и имел привязанность к дочери Марии Антоновны Нарышкиной, Софии, которая своею наружностью, так и своими нравственными качествами вполне заслуживала его любовь (Она была, как известно, дочерью императора от Марии Антоновны).

Во время конгресса в Вероне (в 1822 г.), между русскими вельможами, проживала графиня Шувалова с двумя своими сыновьями, коих она воспитывала за границей. В Вероне я был ее доктором, и потому почти ежедневно посещал ее и познакомился с обоими ее сыновьями. Государь был к ней особенно внимателен и нередко ее посещал. Графиня Софья Григорьевна представила его величеству сыновей своих, уже окончивших свое воспитание, и просила высочайшего им покровительства и назначения на службу.

Младшего из них, Григория Петровича, государь назначил лейб-гвардии в гусарский полк, а старшего, Андрея Петровича, имевшего солидное высшее образование в министерство иностранных дел, и вместе с тем предназначил его женихом Софьи Нарышкиной.

М. А. Нарышкина была тогда с дочерью в Швейцарии; а в 1824 году возвратилась с нею в Россию для совершения свадьбы. Но, к крайнему сожалению, здоровье Софьи, давно страдавшей грудными припадками (tuberculosis), представляло немаловажные опасения. Состояние здоровья Софьи вызывало большое сочувствие во всех, кто только ее знал.

Несмотря на усиливающиеся грудные страдания и представляемые о том наблюдения лейб-медиков Ремана и Миллера, мать Софьи спешила совершить ее бракосочетание с графом Шуваловым. В это время (весной 1824 г.) Нарышкина с дочерью жила на своей даче, на 7-й версте петергофской дороги. Император знал в точности о состоянии здоровья Софьи, и нередко посещал ее. Брак был отложен до выздоровления Софьи, вопреки настояниям ее матери.

Болезнь Софьи очень заботила императора; каждое утро и вечер фельдъегерь привозил бюллетени о ней его величеству.

В июне, государь, по выступлении гвардейского корпуса в лагерь, переехал из Царского в Красное Село. В день, назначенный для ученья всей гвардейской артиллерии, в 9-м часу утра, с дачи Нарышкина фельдъегерь привез роковую весть о кончине Софьи Нарышкиной и подал ее князю Волконскому. Весь генералитет гвардии собрался во дворец и ожидал выхода императора, чтоб сопровождать его.

В преддверии кабинета его величества в это время были: я, ожидая приказания войти к государю для осмотра и перевязки его ноги, баронет Виллие и князь Волконский. Последний, подошел к Виллие, объявил ему на ухо о плачевной новости, и просил, чтоб он объявил о том государю. Виллие, долго не соглашался, но принял на себя это печальное поручение. Между тем меня позвали к императору.

Я вошел и поспешил осмотреть и перевязать ногу государя, ибо он и сам спешил одеваться. За мною вскоре вошли князь Волконский и Виллие, который подошел к императору, и, взглянув на ногу его, сказал по-французски, что: Он доволен состоянием ноги; дело идет хорошо. Князь же стоял подле двери и молчал.

Государь, как бы встревоженный, спросил его: "Какие новости?" Князь молчал, сохраняя свой печальный вид. Виллие принял на себя отвечать его величеству. Государь, обратясь к Виллие, повторил вопрос по-английски. Виллие отвечал: "Все кончено: она более не существует". В этот момент я только окончил перевязку ноги. Император, не сказав на это ни слова. Возвел глаза свои вверх и залился самыми горячими слезами, так что вся сорочка на его груди была ими смочена.

Князь Волконский и Виллие вскоре вышли, а за ними и я оставил кабинет его величества. Следовало предположить, что артиллерийское ученье будет отменено; но спустя четверть часа, император вышел в приемную, обратился к некоторым из генералов и потом сел на ожидавшую его верховую лошадь.

При выходе императора в приемный зал, я внимательно наблюдал на его лицом, на котором, к величайшему моему удивлению, я не смог заметить ни малейшей черты, обличающей внутреннее страдание. Он был со всеми приветлив, некоторым делал вопросы, пояснял ответы и до того сохранил присутствие духа, что, кроме нас троих, бывших в кабинете его, никто не мог знать о его внутреннем состоянии души.

По окончании ученья, государь, возвратясь во дворец и переодевшись, сел в коляску запряженную четверней по-загородному и поскакал во весь карьер на дачу Нарышкиной. В 5-м часу государь возвратился только парой в коляске, а другая пара лошадей пала на дороге от непомерно-быстрой езды. В этот день его величество не требовал обеда; вечером переехал в Царское Село, а на другой день отправился в село Грузино к графу Аракчееву. Мне повелено было сопровождать его величество вместо баронета Виллие.

В этом путешествии, в которое предположено было осмотреть все новгородские военные поселения, при государе место начальника главного штаба занимал барон Дибич, а князь Волконский, по причине болезни, был уволен за границу.

Не имея доселе понятия о селе Грузине - столице столь замечательного государственного человека, я с особенным любопытством отправился в путь в одной коляске с бароном Дибичем; ибо государь в Грузино ехал в коляске один.

… Пробыв в Грузине двое суток, император с графом Аракчеевым отправился для обозрения военных поселений, и прибыл вечером в штаб полка графа Аракчеева. Штаб полка был расположен на берегу Волхова, состоял из каменных корпусов и представлял целый город. Нельзя не удивляться могуществу воли человеческой при виде воздвигнутых подобных городов во всех поселенных полках, в особенности на таких местах, где были, за три года пред тем, совершенно дикие и почти необитаемые места!

Государь повелел мне осмотреть подробно полковой госпиталь в штабе графа Аракчеева полка, который я нашел в отличном состоянии, как по хозяйственной, так и по медицинской части. При больных отличная мебель и посуда, тонкое белье и прекрасно устроенные ватерклозеты. При личном донесении о сем государю, его величество отозвался, что "Здесь иначе и быть не может".

Здесь я встретил нескольких своих товарищей-врачей, которые мне жаловались на суровость и трудность службы, и уверяли меня, что положение и быт военных поселян ужасно стеснителен и едва выносим.

На берегах Волхова государь осмотрел полки: графа Аракчеева, короля прусского, императора австрийского и наследного принца прусского. Потом, через Новгород, государь отправился для осмотра Старорусских военных поселений, где были расположены для поселения карабинерные полки.

Из Старорусских военных поселений государь возвращался по белорусскому тракту, чрез Ромашин, где был ночлег. Маркиз де-Траверсе принял императора обычным своим порядком. Заметно было, что император после осмотра поселений желал здесь отдохнуть от трудов и рассеять свою грусть. Его величество пробыл в Романшине целые сутки, гулял в саду и ездил в экипаже по окрестностям. После двухнедельного путешествия, которое совершилось вполне благополучно, император, простясь с графом Аракчеевым в Медведе, возвратился в Царское.

*****

По окончании маневров гвардейского корпуса под Красным Селом, в начале августа 1825 года, при дворе разнесся слух, что здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, заметно ослабевающее, требует путешествия и продолжительного пребывания ее в благоприятном климате южного края. Слух этот, уже не составлял секрета при дворе. Но довольно долго не был разрешен вопрос: Отправится ли императрица за границу, - в чужие края, или в южную часть России, и в какое именно место?

Гг. лейб-медики назначили для пребывания ее величества южный берег Крыма, на берегу Чёрного моря. Император медлил и долго не решался выявить свое соизволение на такое назначение. Наконец, его величество сам назначил местом пребывания императрицы Таганрог, на берегу Азовского моря, и первому из лейб-медиков, баронету Виллие, предварительно объявил о том. Виллие нашел этот выбор места благоприятным для восстановления здоровья императрицы.

Но прочие лейб-медики: Штоффреген и Рюль, а особенно вдовствующая императрица Mapия Федоровна, боли против этого, и предпочитали Таганрогу Крым.

На такое решение императора, воздерживаемое г. Виллие, противная сторона представляла много возражений, из коих некоторые казались основательными. И действительно, уединенное и степное положение Таганрога, удаленное от сообщения со столицами, незначительное население его, состоящее преимущественно из греков, а особенно перенесение торгового порта из Таганрога в Керчь, отнимали у него самые важные преимущества.

Учитывая все это, довольно долго колебался вопрос о местопребывании императрицы. Наконец сама императрица Елизавета Алексеевна приняла на себя положить конец всем прениям, и объявила императору, что решается предпринять путешествие в Таганрог, который она, по внутреннему убеждению, предпочитает Крыму. Таким образом, прекратились все споры, и было дано повеление готовить все к путешествию в Таганрог.

Государь приказал приготовить все нужное для путешествия двум свитам: одной для императора, а другой для императрицы, и первая должна предшествовать второй. Приготовления в это путешествие сопровождались каким-то особенным чувством «равнодушия». Никто не знал, на сколько времени императрица отправляется в Таганрог, останется ли с нею император, или предпримет оттуда путешествие в другие места России, и какое мы там найдем общество.

В самом же государе было заметно особенное желание озаботиться положением здоровья императрицы и провести с ней время для того, чтоб все ее окружающее могло благоприятствовать восстановлению ее здоровья, и чтоб она находилась вне всяких придворных этикетов, столь обременительных для ее положения.

Государь выехал из Царского Села в конце августа, а несколькими днями позже назначен выезд императрицы, так чтоб она прибыла в Таганрог, по крайней мере, неделю позже императора. Свитой императора управлял барон Дибич, а императрицы князь Волконской.

Выезд императора из Петербурга сопровождался обстоятельствами, которые как по себе, так особенно впоследствии оказались весьма знаменательными. В день выезда, проезжая с Каменного острова, чрез Троицкий на Неве мост, он приказал кучеру, Илье Байкову, остановиться среди моста. 

Несмотря на то, что он заезжал в Петропавловскую крепость, поклониться праху своего родителя, бабки и предков, привстав в коляске, помолился крепостному собору св. Петра и Павла и рассматривая вид с Невы к Зимнему дворцу и бирже, сказал: "Какой прекрасный вид и какое великолепие зданий!" Заметно было, что эти слова он произнес с каким-то глубоким чувством успокоительного удовольствия и скрытого предчувствия...

Отсюда его величество отправился в Казанский собор и в Александро-Невскую лавру, поклониться святым иконам и св. мощам Александра Невского, и получить благословение от митрополита на предпринимаемое им путешествие. В лавре его величество пожелал видеть схимника, который своей строгой, благочестивой жизнью и решительным отчуждением от света заслужил всеобщее уважение и доверенность.

Пробыв у него полчаса, при отъезде из лавры, государь приказал князю А. Н. Голицыну сделать приношение святыне Невской обители, из восковых свечей, елейного масла и ладану. Из Невской лавры его величество отправился в Царское Село, чтоб назавтра предпринять путешествие в Таганрог.

При своем выезде из столицы, государь, остановясь у триумфальных ворот, посмотрел на Петербург, помолился св. храмам и поехал далее (Все эти сведения получены от кучера императора, Ильи Иванова Байкова и рейткнехта Потапова, бывших тогда при его величестве).

Августа 22-го, государь, в 8 часов утра, выехал из Царского по белорусскому тракту, с которого на границе Псковской губернии путешествие направлено было чрез город Торопец на тульский тракт. Его величеству угодно было миновать Москву, чтоб избежать обременительных церемоний и представлений. В это путешествие не было ни военных смотров, ни парадов, ни маневров.

На всех ночлегах, его величество заботливо осматривал все удобства помещения; так как государыня императрица следовала за ним в Таганрог по тому же тракту и имела те же самые ночлеги, если только ее здоровье не изменит этого порядка в путешествии.

4-го сентября, государь благополучно прибыл в Таганрог вечером, и остановился в приготовленном заблаговременно их величествам доме. Этот каменный дом, принадлежавший прежде частному человеку, в один этаж, с подвальным этажом для служб, был расположен на площади, пред гаванью, основанной еще при Петре I, и составлял самое скромное помещение.

Половина императрицы состояла из 8-ми небольших комнат, в коих, при ее величества, помещались еще две камер-фрейлины: Валуева и княжна Волконская. В средине дома большой сквозной зал, назначенный для приема и большой столовой, в особой комнате, помещена была походная церковь.

Половину императора составляли две комнаты, с другой стороны приемного зала; в одной, довольно пространной, угловой, расположен был кабинет его величества, которая была вместе и его спальней, а другая была туалетная или уборная, где государь одевался, в одно окно на двор, очень небольшая, полукруглая. При этих двух комнатах был коридор с просветом из туалетной, для дежурного камердинера, а гардеробная была внизу, в подвальном этаже.

При доме обширный двор и небольшой сад, с плодовыми деревьями, забытый, но к прибытию императора приведенный в возможный порядок. Выход в него был из комнат императрицы.

Дом меблирован простым, но приличным образом, без всякой роскоши и богатства.

11-го сентября прибыла в Таганрог императрица Елизавета Алексеевна со своей свитой, коей начальствовал князь П. М. Волконский. Для встречи ее император выезжал на 1-ю от Таганрога станцию. Он в дормезе с нею вместе, в 7 часов вечера, прибыл в Таганрог, в Варващевский монастырь, где ожидало их величества все таганрогское духовенство и почти все население города. По выслушивании благодарственного молебствия о благополучном прибытии императрицы, их величества прибыли в вышеописанный их дом, при коем был почетный большой караул от донского войска, под командой полковника Николаева. Комендантом же императорской квартиры назначен был лейб-гвардии московского полка полковник Фридрихс.

На это время таганрогский гарнизон составлял наилучший полк донских казаков, командуемый тем же полковником Николаевым. Замечательно, что императрица, слабое здоровье которой едва 
позволяло в Петербурге сделать самое малое движение от изнурения сил, по прибытии в Таганрог, довольно бодро сама, без помощи, вышла из дормеза и вошла в церковь под руку 
с императором.

Свиту императрицы, кроме князя Волконского, составляли: камер-фрейлины Волконская (родная сестра князя) и Валуева; статс-секретарь Лонгинов, лейб-медик Штоффреген, доктор Рейнгольд и гофф-медик Добберт, а также аптекарь придворный Протт.

С прибытием императорской фамилии, весь Таганрог оживился; многие помещики приехали из Екатеринославля, Харькова, а особенно много прибыло донцов, как служащих, так и ветеранов, оставивших уже военное поприще, украшенных сединами и знаками отличия за их военные заслуги во время последних войн.

Прибыл также и донской атаман генерал Власов, со своим штабом, для представления его величеству. Государь необыкновенно милостиво принимал донцов, коим оказывал особенное монаршее внимание, называя их своей таганрогской гвардией.

В конце сентября государь предпринял путешествие в землю донских казаков, Новочеркасск, для обозрения этой донской столицы, недавно основанной храбрым атаманом графом Платовым.

Особенно его величеству желательно было удостовериться на месте в пользе преобразования донского края, которое произведено высочайше учрежденным комитетом, под председательством генерал-адъютанта Чернышева, коему и повелено было к тому времени прибыть из С.-Петербурга в Новочеркасск, и ожидать приезда государи.

Для встречи его величества, у Новочеркасска собран был значительный отряд казаков, который ожидал государя на обширном поле, верстах в двух от Новочеркасска. Очень любопытно было в этом храбром войске видеть многих генералов в орденах, лентах, с бородами. Государь, в верстах трех от Новочеркасска, на мызе графа Платова, переоделся, и потом сев на коня, поехал со своей свитой к ожидавшим его донцам.

С неизъяснимым восторгом донцы встретили своего государя. Атаман Власов, подъехав к его величеству, представил рапорт о состоянии войска и благосостоянии края. Государь, поздоровавшись с войском, последовал в город среди многочисленного стечения народа. Ввечеру весь город был иллюминован.

На другой день донцы давали императору великолепный бал. Его величество, заметив, что многие дамы были не в национальном донском наряде, а в платьях и костюмах немецких или французских, приказал барону Дибичу купить дорогих шелковых и парчовых материй для подарка донским дамам с тем, чтоб они непременно носили свое национальное платье, т.-е. кабелеки и казацкие головные уборы.

В Новочеркасске государь пробыл три дня и пребыванием своим остался очень доволен, кроме местоположения города. Сразу после он отправился в Аксайскую станицу, расположенную на берегу Дона. Любуясь положением Аксая, государь отозвался: 
- Вот самое лучшее место для Новочеркасска, и жаль, что эта мысль не пришла в голову графу Платову!

В Аксае император обедал; обед состоял почти исключительно из произведений Дона, а именно: из стерляжьей богатейшей ухи, свежей зернистой икры и разных других лучших рыб Дона. К столу приглашены были: генерал-адъютант Чернышев, атаман Власов и несколько заслуженных генералов войска донского.

Из Аксая государь отправился в Нахичевань – греческую колонию, поселившуюся здесь во времена императрицы Екатерины II, где имел и ночлег. В этой колонии живут большей частью зажиточные греки, занимающиеся коммерцией и выделыванием разных водок. Торг они ведут через город Ростов-на-Дону, который отстоит от Нахичевани только на две версты.

Между Нахичеванью и Ростовом, на половине расстояния, находится Дмитриевсвая крепость, в коей расположен батальон военных кантонистов и небольшой военный госпиталь. Государь посетил эти учреждения, которыми остался доволен. На другой день император, выехав ив Нахичевани, посетил город Ростов; был в соборной церкви, осмотрел торговую пристань и гарнизонную команду, потом отправился по тракту в Таганрог.

На берегу Дона, при самом впадении оного в Азовское море, на хуторе (одного) отставного заслуженного донского полковника, назначен был обед. Его величеству угодно было видеть, как донцы занимаются рыбной ловлей. Хозяин хутора, у коего производится значительная рыбная ловля, приказал работникам своим закинуть большой невод, и притом доложил его величеству, что он надеется из этого улова приготовить осетровую икру, которая будет немедленно представлена к столу.

Государь, приняв предложение хозяина, приказал метрдотелю Миллеру не подавать кушанья, пока не будет приготовлена обещанная икра. (Его величество особенно любил эту икру, так что она доставлялась даже на конгрессы в Австрию и Италию чрез фельдъегерей для собственного стола). Во все время ловли государь, из любопытства, стоял на берегу и дожидался, когда будут вытаскивать тоню. Когда концы или крылья большого невода приблизились к берегу и работники начали вытягивать его (на берег), то на пространстве воды, охваченной неводом, заметно было особенное движение, производимое большими рыбами.

Когда же невод был притянут к берегу, хозяин приказал работникам идти в воду и из захваченной неводом рыбы выбрать матерого осетра; ловкие работники скоро нашли икряного осетра, и, захватив багром, вытащили его на берег. В присутствии государя осетр этот был выпотрошен, икра из него вынута, не более 10-ти минут особым механизмом была очищена, просолена и представлена его величеству.

Государь, отведав, нашел икру превосходного качества, которая и была подана к обеду. Замечательно, что в эту тоню, кроме мелких разных рыб, поймано осетров и севрюг до 150 штук.

Государь в продолжение обеда был весел, лестно отвивался о Донском край и вообще о донцах и отблагодарил хозяина за гостеприимство.

В 7 часов вечера государь благополучно прибыл в Таганрог и был встречен императрицей, коей здоровье очевидно улучшалось. Несмотря на наступивший октябрь, погода стояла самая благоприятная; император с императрицей ежедневно перед обедом прогуливались пешком, а после обеда в коляске. Местом прогулки был загородный сад, расположенный на самом берегу Азовского моря.

Императрица очень любила небольшой сад при доме, в коем помещались их величества, в которой они часто выходили со своими фрейлинами и любовались фазанами, которые были доставлены из Черномории главным врачом Дмитриевского военного госпиталя Корниловичем, по поручению лейб-медика Виллие.

В Таганроге государь оказывал особенное внимание к донскому войску. Генерал-адъютанту Чернышеву повелено было из Новочеркасска прибыть с молодой своей супругой в Таганрог. (Он только что в августе женился в третий раз на внучке князя Куракина, дочери графа Зотова, весьма хорошо образованной и высоких достоинств).

Цель приглашения генерала Чернышева в Таганрог заключалась в том, что государю угодно было заняться благоустройством Донского края, коим занимался особый комитет под председательством Чернышева. Донское войско, содержавшее в Таганроге корпус и составлявшее гарнизон оного, император, как выше сказано, называл своей таганрогской гвардией, а меня штаб-доктором этой гвардии, так что, когда донские генералы приглашались к высочайшему столу, то всегда приглашался и я, под названием штаб-доктора Донского войска.

Такое внимание к донскому войску и некоторые другие обстоятельства возбуждали предположение, что государь император располагался на долговременное пребывание в Таганроге, который нравился и императрице. Здесь они вели тихую и уединенную жизнь, свободную от всех придворных этикетов; по всему было видно, что государь остальную часть жизни своей, при великих своих государственных занятиях, расположен был посвятить семейной и спокойной жизни.

Единственной его заботой в Таганроге было восстановление здоровья императрицы и предупреждение всех ее желаний. Во время загородных их прогулок, императрице особенно понравилось одно место на берегу моря близ карантина. Государь немедленно велел расположить на этом месте сад, сам начертил план оному и приказал князю Волконскому вытребовать из Ропши садовника Грея, которому по пути к Таганрогу повелено было сделать некоторые геогностические наблюдения, как образованному садовнику и ботанику.

Все свитские, радуясь таковой семейной жизни государя с императрицей, называли их, между собою, молодыми супругами.

Многие из знатных особ, военных и гражданских, стали приезжать в Таганрог. Между ними замечателен был граф М. С. Воронцов, прибывший из Одессы, с донесением его величеству о благосостоянии вверенного ему обширного Новороссийского края. Он упросил государя посетить Крым, который под управлением графа Воронцова в короткое время достиг замечательного благоустройства. Император принял это предложение.

Следует заметить, что как всегда, так особенно в последние годы, государь имел особенное расположение и охоту к путешествиям, которые предпринимались всегда с патриотической целью, которая состояла преимущественно в обозрении отдаленных краев обширнейшей его империи, в проверке порядка государственного управления в дальних его подразделениях, в узнавании быта и благосостояния жителей и разных отраслей промышленности и видов хозяйства их.

Таким образом, кроме путешествия в Крым, предположены были путешествия в Грузию, Астрахань и в Сибирь, даже до Иркутска. Необходимыми для этих путешествий топографическими соображениями специально уже занимались трое опытных офицеров генерального штаба, которые для этого и были вызваны бароном Дибичем в Таганрог и постоянно работали под его надзором.

17-го октября назначен был выезд в Крым. В это путешествие его величеству угодно было обозреть в Таврической губернии поселение ногайцев в их степях, город Бердянск, где предполагалось устроить торговую гавань, и находящиеся там разные колонии иностранцев.

23-го октября государь прибыль на ночлег в Симферополь - столицу Крыма. Его величество остановился в доме, занимаемом генерал-лейтенантом Удомом, начальником округа внутренней стражи.

В течение двух дней пребывания в Симферополе государь занимался смотром войск, военного госпиталя, богоугодных и учебных заведений. На трети день государь со свитою отправился верхом на татарских лошадях, особенно приученных к езде по горам, для обозрения южного берега Крыма, в сопровождении графа Воронцова. Обед назначен был в Алупке - имении, принадлежащем графу Воронцову.

Вся дорога на южный берег идет по неприступным, большей частью, горам, и на каждом шагу представляются взору самые очаровательные виды и ландшафты. Путешествием государь был чрезвычайно доволен и весел; по прибытии в Алупку, сойдя с лошади, сказал свите: "После такого приятного путешествия, господа, можно покушать с хорошим аппетитом".

Обед был приготовлен поваром графа Воронцова; ибо кухня с метрдотелем Миллером, все экипажи и канцелярия барона Дибича были отправлены из Симферополя чрез Бахчисарай в Байдарскую долину, где они должны дожидаться прибытия туда императора. Обед приготовлен быль во вкусе императора, самым, впрочем, изысканным образом.

Но особенно замечателен был десерт при этом обеде; стол, на коем быль накрыт обед, был круглый, соответственной величины; на средине стола возвышалась большая пирамида, составленная из всех фруктов, какие только производит богатый Крым.

От основания до вершины пирамида эта, с особенным искусством, составлена была так, что наилучшие фрукты составляли бока этого построения - лакомого и привлекательного. Императору чрезвычайно понравилась эта пирамида, и он долго любовался ею. Вина за столом исключительно были крымские, полученные из бордоских и эпернейских лоз, и не уступали в достоинстве своем французским винам.

27-го октября государь прибыл в Байдарскую долину, где в одном татарском селении, в доме татарского старшины, приготовлен был обед; но его величество приказал Миллеру с обедом ехать прямо в Севастополь и ожидать его к обеду там. Из Байдарской долины отправился в Балаклаву, для осмотра находящегося там греческого легиона.

По выезде из Балаклавы, приближаясь к Севастополю, государю угодно было всю свою свиту, кроме фельдъегеря Годефроа, отпустить в Севастополь, не исключая даже и барона Дибича, который должен был пересесть в запасную коляску с полковником Соломкой; а сам, совершенно один, в сопровождение только одного татарина, державшего для него верховую лошадь, отправился без шинели, в мундире, в Георгиевский монастырь, расположенный на высокой обрывистой скале, возвышающейся на самом берегу Черного моря. Это было уже в 6-ть часов пополудни.

День этот был теплый и прекрасный, но к вечеру подул северо-восточный ветер с моря и стало чувствительно холодно. Прибившая в Севастополь свита на квартиру его величества, приготовленную в комендантском доме, ожидала прибытия государя. Метрдотель Миллер с беспокойством ожидал его величество к обеду, который был приготовлен к 4-м часам.

Наступила темнота почти осязаемая, холодный ветер усиливался; но государь не возвращался. Все ожидающие его местные начальники, а равно и свитские начали беспокоиться, не зная чему приписать такое замедление прибытия императора.

Георгиевский монастырь находился от Севастополя в верстах 6 или 7. Адмирал Грейг приказал полицеймейстеру поспешить с факелами на встречу государю, чтоб осветить ему дорогу, которая в этом месте довольно гориста.

Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, он отправился прямо в кабинет, приказав поскорее подать ему чаю, от обеда же отказался, и это было тем необыкновеннее, что прежде никогда в путешествиях того не случалось, и государь в дороге всегда имел хороший аппетит и любил потчевать других.

На другой день, 28-го октября, император встал довольно рано и в кабинете принял барона Дибича, а после адмирала Грейга. В 11 часов было общее представление всех морских генералов, штаб и обер-офицеров, и местных гражданских чиновников. В 12 часов его величество присутствовал при спуске на воду небольшого морского судна "Воробей"; после того осматривал во всей подробности укрепления, устроенные на берегу моря, при входе в бухту.

В присутствии его производилась с батарей стрельба раскаленными ядрами. После укреплений государь осмотрел ордонансгауз; по выходе из оного, на площади перед гауптвахтой, неожиданно, явился перед государем арестант из морских офицеров и с раздражением начал объяснять свое дело. Государь не мог скрыть своего негодования на такую дерзость, которая выражалась на лице арестанта, и приказал произвести строгое исследование этому происшествию.

Потом был подробный осмотр флота, стоявшего в бухте. Государь особенно занимался осмотром линейного корабля "Франц I" о 120-ти пушках, которым преимущественно был доволен. После флота государь посетил морской госпиталь и морские казармы.

В этот день был большой обед у императора, к которому были приглашены все генералы и штаб-офицеры, сухопутные и морские и местные гражданские высшие чины. Лейб-медик Виллие, по случаю позднего возвращения, накануне императора из Георгиевского монастыря, спросил его величество о его здоровье, и получил самый удовлетворительный ответ, и в наружности государя не было заметно никакой неблагоприятной перемены.

На другой день государь осматривал город и его замечательные окрестности, сохранившие памятники древности, и в 12-ть часов утра, 29-го октября, переправился чрез бухту и отправился по тракту в Бахчисарай, некогда столицу крымских ханов, куда и прибыл в 4 часа к обеду.

В Бахчисарае император остановился в ханском дворце, который сохранен вполне точно в том виде, каком он был при ханах. Самый знаменитый фонтан, так знаменито воспетый Пушкиным, остается без возобновления. Он устроен внутри сераля и окружен обветшалыми диванами.

Вечером император, в сопровождении нашего генерала из татар, командующего крымскими казаками, в частном доме присутствовал на обряде обрезания и брака; из свиты же при императоре никого не было, татары никого не приглашали.

В Бахчисарае император, призвав меня в кабинет, приказал, чтоб я приготовил ему из рису то самое питье, какое он пил в 1824 году, в январи, во время своей горячки с рожею на ноге. Я немедленно выполнил это повеление и в тоже время счел нужным уведомить о том баронета Виллие, присовокупив, что у государя расстроен желудок. Впрочем, он ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье, однако ж кушал в этот день один перловый свой суп и котлету.

31-го октября поутру, в сопровождении своей свиты и старейших магометан Бахчисарая, государь отправился верхом в Чуфут-Кале, для осмотра этого замечательного селения караимов, которые просили императора осчастливить их своим монаршим посещением. Государь казался совершенно здоровым, был весел и ко всем обращался с обычной своей благосклонностью.

Чуфут-Кале отстоит от Бахчисарая верстах в 5-ти или 6-ти, расположен в самой глубине бахчисарайского ущелья, на неприступной, высокой и обрывистой скале, так что нельзя не удивляться, почему караимы выбрали для своего жилища такое неприступное и удаленное от всех сообщений место, где нет даже воды, которая доставляется на скалу из ущелья, из источника ослами, нарочито приученными к тому и без проводников.

Все жители, кроме женщин, который живут в сералях, вышли навстречу императору и приняли его с неописанным восторгом. Его величество посетил начальника караимов, у коего была приготовлена великолепная закуска из всех сластей востока. Хозяин, вопреки закону караимов, представлял государю свое семейство, т.е. своих жен с детьми, живущими в отдельном серале. Некоторые из жен очень красивы, но чрезвычайно бледны; при них несколько маленьких детей. Весь этот гарем был одет очень богато в восточном вкусе.

На обратном пути, в ущелье, государь посетить Успенский монастырь, который чудным образом помещается в висячей скале, по-видимому, совсем готовой ринуться в ущелье.

Император и мы все, свитские, за ним, по высеченной в самой скале узкой лестнице, не без страха, вошли в эту уединенную святыню. Государя встретили два инока, и повели его прямо в церковь; его величество приложился к св. иконе Божьей Матери, и потом осмотрел кельи, похожие более на пещеры. В монастыре помещаются два отшельника-монаха; все принадлежности обители и вся церковная утварь крайне бедны.

По возвращении в Бахчисарай, государь отобедал и отправился в Евпаторию, куда и прибыл на ночлег. Я приехал на ночлег уже за полночь. Верст 12-ть, не доезжая до Евпатории, ощущается невыносимый серный запах, наносимый ветром с минеральных грязей, целительная сила коих при разных болезнях известна во всей России.

2-го ноября, выехав из Евпатории, государь имел ночлег в Перекопе. На другой день, рано поутру, выехав из Перекопа, в селении Знаменском осматривал квартировавшую там артиллерийскую бригаду, а потом бригадный лазарет, в коем особенно был доволен пищей и преимущественно овсяным супом для больных, которого покушал и за который приказал барону Дибичу выдать повару 25 руб. ассигнациями.

В этот день обед был в большом селении Таврической губернии. Император, с самого Бахчисарая, где он приказал приготовить для него питье, казался совершенно здоровым, и ни мне, ни бароны у Виллие не жаловался на свое здоровье. Здесь, во время обеда, вдруг он начал разговор о крымских госпиталях и стал распространяться о тамошних лихорадках, и в особенности о хинной соли (sulphas chinini), коей действие хвалил против этих болезней, но сожалел, что вкус этого врачебного средства должен быть очень неприятен.

Баронет Виллие, в защиту этого лекарства, доложил государю, что вкус его вовсе непротивен, но только горек. Государь, не поверив ему, тотчас приказал мне подать его величеству хинную соль из дорожной аптеки. Я немедленно представил баночку, содержащую эту соль. Государь сам ее попробовал на язык, и поморщившись, сделал гримасу, сказав мне: "Вы с Яковом Васильевичем не любите лакомить своих пациентов вкусными снадобьями".

Потом, отдавая мне банку, спросил: "А как вы даете это средство?" Я отвечал: "Дают его больным в виде порошка, пилюль и в растворе". "Спасибо за угощение, извольте положить его в 
свое место", сказал мне государь.

После обеда на дороге, встретил государя фельдъегерь Масков, с депешами из С.-Петербурга и Таганрога от императрицы. Масков подал депеши государю на последней станции от города Орехова, отстоящей от него верстах в 25-ти или 30-ти.

Приняв депеши государь приказал Маскову ехать за ним, тотчас сел в коляску с бароном Дибичем и поехал на полных рысях к речке, чрез которую был большой мост, на который дорога с крутого берега поворачивается довольно круто. Государь и запасная коляска, в коей сидели полковник Соломка и фельдъегерь Годефроа, проехали через мост благополучно и поднимались шагом на противоположный крутой берег.

На моих глазах, в это время Масков тотчас сел на курьерскую тройку, и сказал: "Пошел!" Горячая тройка подхватила с места и понесла его к мосту вслед за государем; но при повороте на мост, кучер попал на кочку из отвердевшей глины. Телега сильно ударилась о кочку, так что Маскова очень высоко выбросило вверх, и он ударился о твердую дорогу головой и остался на месте без движения. Этот момент падения увидел государь с противоположного берега, ахнул и тотчас послал Годефроа с приказанием ко мне, чтоб я немедленно помог упавшему, и по приезде в город Орехов лично доложил его величеству о состоянии Маскова.

Я поспешил на место падения и нашел Маскова уже без дыхания, распростертым на земле; из носу и ушей у него текла кровь, пульсу не было, глаза стоячие с расширенной зеницей, дыхания не было, оставалось только едва заметное, редкое волнообразное движение в сердце. Исследовав бездыханное тело Маскова, я нашел, что он, при вертикальном падении головой, получил сильное сотрясение мозга с трещиной в основании черепа.

Я немедленно приказал земскому исправнику принять труп Маскова и похоронить его приличным образом, на что выдал ему сто рублей ассигнациями. Находящиеся же при нем бумаги и вещи в чемодане предоставить принять находившемуся в свите в одной со мной коляске майору фельдъегерского корпуса Михайлову.

По причине плохих лошадей, станцию до города Орехова я ехал очень долго, так что не мог туда приехать прежде полночи. Барон Дибич послал во мне на встречу фельдъегеря с приказанием, чтоб я по приезде тотчас явился к нему. Ожидавший меня барон Дибич, встретил меня встревоженным видом и с вопросом: "Отчего вы так долго не приезжали и что Масков?"

На первое я обвинял лошадей, а на последнее; что Маскова я нашел на месте падения без дыхания, и не было никакого средства спасти его. Масков умер от сильного сотрясения мозга с переломом черепа в основании его.

Изъявив знак глубокого сожаления, барон Дибич тревожно приказал мне тотчас доложить лично о том императору, который, несмотря на позднее время, с нетерпением ожидал известия о Маскове.

По докладе камердинером, я вошел в почивальню государя; его величество сидел против камина в кабинетной шинели, и читал бумаги. Я заметил, что он имел беспокойный вид и старался согреться у горящего камина. Он тотчас спросил меня отрывисто:
- В каком положении Масков?

- Он при падении получил смертельный удар в голову, с сильным сотрясением мозга и большой трещиной в самом основании черепа; я нашел его на месте уже без дыхания и всякое врачебное пособие оказалось тщетным.

Выслушав мое донесение, государь встал с места, сплеснул руками и в слезах сказал: "Какое несчастье! Очень жаль этого человека!.." Потом, оборотясь к столу, позвонил в колокольчик, а я вышел. При этом я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба.

Следует заметить обстоятельство, которое по важности своей, не могло не иметь сильного влияния на моральное положение императора.

Екатеринославский епископ и гражданский губернатор имели личную горячую ссору по какому-то делу, и эта ссора или спор простерся даже до личной расправы. Получив о сем донесение, император был очень огорчен таким оскорбительным для их сана поступком, и, не приказывая этому происшествию давать огласки, намерен был лично их разобрать. Для этого оба они были вызваны в город Орехов.

На другой день государь дал им обоим отдельные аудиенции, и, со свойственной ему деликатностью, очень строго дал каждому из них почувствовать всю неблаговидность их поступка, как главным представителям власти в Екатеринославской губернии. Очевидно, что его величество не мог этого сделать равнодушно, по крайней мере, без сильного внутреннего потрясения.

4-го ноября государь, заехав в Орехове в церковь и приложась во св. кресту, отправился в Мариуполь, где назначен был ночлег. Прибыв на ночлег в 7 часов вечера, император часу в 10-м потребовал к себе баронета Виллие, которой нашел его величество в полном развитии сильного лихорадочного пароксизма. Виллие был крайне встревожен состоянием государя, потерял свое присутствие духа и решился дать государю стакан крепкого пуншу с ромом, уложил его в постель и укрыл, сколько можно, теплее.

Это только усилило беспокойство императора и он немного заснул лишь к утру.

Виллие предлагал остаться в Мариуполе, но государь не согласился на это, ибо от Мариуполя до Таганрога только 90 верст и его величество спешил к императрице, ожидавшей его прибытия в назначенное время, т.-е. 5-го ноября, так было назначено по маршруту.

5-го ноября, после сильного пароксизма (обострение), поутру государь чувствовал утомление и слабость. Часу в 10-м утра, в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, отправился из Мариуполя и прибыл в Таганрог, в 8-м часу вечера, где с нетерпением ожидала его императрица.

6-го ноября, в 7 часов утра, лейб-медик Виллие нашел государя в довольно спокойном положении и без лихорадки, только язык покрыт был беловатой слизью и неприятный вкус во рту. Назначив умеренную диету, прописал обыкновенные, нередко государем принимаемые, пилюли из 6-ти гран сладкой ртути (Calomel) и пол драхмы корня ялаппа. Лекарство это оказало свое действие, и весь день государь провёл в кабинете довольно спокойно, но ничего не кушал, ибо не чувствовал никакого аппетита.

В ночи на 7 ноября государь имел сильный лихорадочный пароксизм и совсем не спал. Лейб-медик был очень опечален состоянием императора и назначил ему микстуру слабительную (Infusum Sennae Salinum) три раза в день по унции.

День прошел без лихорадки и государь чувствовал себя довольно изрядно, а в ночи на 8 ноября даже спал спокойно часа 4. Поутру баронет Виллие нашел императора в удовлетворительном состоянии, и возвратился от своего больного не только спокойным, но даже веселым, и сказал мне, что положением императора он совершенно доволен.

Здесь должно заметить, что означенные пилюли и микстура были главными лекарствами баронета Виллие, которыми ему многократно удавалось помогать своему августейшему пациенту, не прибегая к другим средствам, которые были не нужны при мужественном и сильном телосложении государя.

В ночи на 9 ноября государь имел сильный лихорадочный пароксизм и вовсе не спал. Такое течение болезни государя стало беспокоить императрицу, и ее величество прислала своего 
лейб-медика Штоффрегена в консультанты к баронету Виллие.

9-го ноября, приехавший из Петербурга курьер привез известие, что в имении графа Аракчеева, Грузине, случилось происшествие. Дворовые люди графа зарезали заведовавшую его хозяйством и пользовавшуюся особенной его доверенностью женщину, Настасью, столь известную в свое время. Убийство это так поразило гр. Аракчеева, что он заболел и отказался прибыть, по повелению государя, в Таганрог, куда его величество вызывал его для занятия с ним делами особенной важности.

Это обстоятельство опечалило государя, как по случившемуся у графа такому происшествию, так и потому, что присутствие графа в Таганроге было необходимо нужно для императора, так что, несмотря на уклонение графа, его величество приказал баронету Виллие написать к нему, чтоб он поспешил приездом в Таганрог. Письмо это писал я, которое, по своему содержанию, очень замечательно.

В нем изложено было участие, принимаемое государем в грустном положении графа, и что в Таганроге, где для него был приготовлен наилучший дом, со всем комфортом, он найдет благосклонный и дружески прием, и глубокая грусть его может здесь рассеяться. Несмотря на все это, граф Аракчеев не приехал в Таганрог.

Весь день 9-го ноября государь провел беспокойно. Употребляемые им лекарства не приносили ожидаемой пользы. Ночь на 10-го ноября государь провел почти без сна, жалуясь на беспокойство и головную боль. Заметить должно, что император все это время не переставал заниматься делами, и хотя не выходил из кабинета, но всегда был в сюртуке и проводил свободное время с императрицей, которую состояние его начало очень тревожить.

С 10-го на 11-е ноября в ночи, от генерала Ротта, командовавшего тогда пехотным корпусом, прибыл с секретным донесением офицер Шервуд (о декабристах), которого государь принял секретно в кабинете, полчаса говорил с ним, и тотчас же приказал ему выехать из Таганрога, и притом так, чтоб никто не мог узнать о его приезде в Таганрог.

В ту же ночь государь потребовал к себе полковника Николаева, командовавшего отрядом донских казаков при квартире его величества, и коменданта города Таганрога, полковника 
гвардии Фридерица, и дав им важное секретное повеление, приказал тотчас же немедленно выехать из Таганрога, так чтоб никто не заметил их выезда. Этого отправления и данного высочайшего повеления не знал даже и начальник штаба его величества барон Дибич.

12-го ноября, поутру, у государя был пароксизм, за коим последовала слабость, на которую его величество особенно жаловался. По случаю приостановления желудочного испражнения, баронет Виллие и Штоффреген назначили промывательное, которое и было поставлено штаб-лекарем Рейнгольдом, состоявшего тогда при Штоффрегене, врачом свиты ее величества императрицы. Это средство не принесло ожидаемой пользы, и замечено было, что государь колебался в доверенности к даваемым ежу лекарствам.

13-го ноября, часу во 2-м пополудни, государь занимался каким-то важным делом. Вдруг нашло густое облако и произвело такой сумрак, что государь потребовал огня. Камердинер Анисимов зажег две свечи и поставил в кабинете пред государем. Спустя полчаса, туча прошла и горизонт стал ясен по-прежнему, но свечи оставались пред государем негашёными. Анисимов, вошед зачем-то в кабинет и видя пред государем горящие свечи, остановился, ожидая от него приказания погасить свечи.

- Чего ты хочешь, Геогорович? (так обыкновенно звал он Анисимова), - спросил государь.
- Не хорошо, государь, что пред вами днем горят свечи, - отвечал Анисимов.
- А что ж за беда: разве, по-твоему, это что-нибудь значит недоброе?

- По-нашему, пред живым человеком, среди белого дня, свечей не ставят, - сказал Геогорович.
- Это пустой предрассудок, без всякого основания, - сказал государь; - ну, пожалуй, возьми прочь свечи для твоего утешения.

Анисимов, загасив и приняв свечи, вышел из кабинета.

Это обстоятельство, которому после придавали особое значение, слово в слово передал мне сам Анисимов, старший камердинер императора.

В ходе болезни и состояния императора доселе не было ничего благоприятного. Характер лихорадки начал изменяться, и из перемежающейся она перешла в непрерывную. 14-го ноября государь встал поутру в обыкновенное свое время, в 7-м часу, и тотчас приказал подать себе бриться. Только что начал он, за своим уборным столом, брить бороду, на подбородке от трясения руки сделал порез, и вслед за тем последовал с ним сильный обморок, так что он не мог удержаться на стуле; камердинер не успел его поддержать и государь упал на пол.

Это произвело большую тревогу во дворце.

Баронет Виллие совсем потерялся, Штоффреген начал государю растирать голову и виски одеколоном. На эту тревогу пришла императрица и государя уложили в кровать в белом шлафроке. Ее величество была в отчаянии, и просила лейб-медиков принять меры против усилившейся болезни императора.

С этого момента уже было видно, что болезнь императора приняла опасное направление. Он более уже не мог вставать с постели. Из уборной перевели его на большой диван в кабинет.

В 9-ть часов вечера его величество потребовал меня к себе. Надо здесь заметить, что я во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества подробности знал, частью от баронета Виллие (не желавшему, как казалось, допустить меня в почивальню государя), а частью от лейб-медика Штоффрегена. Меня нашли у барона Дибича, бывшего тогда не совсем здоровым.

По докладу императору, я тотчас был позван в кабинет. Его величество был в большом жару и беспокоен. Увидев меня, он сказал:
- Вот, любезный Тарасов, как я разболелся, останься при мне, Якову Васильевичу одному трудно, он устает и ему нужно успокоиться; посмотри мой пульс.

При самом моем входе, взглянув на государя, я был поражен его состоянием, и какое-то предчувствие произвело решительный приговор в душе моей, что император не выздоровеет и мы должны его лишиться. Это несчастное предчувствие я секретно сообщил Рейнгольду, который видел его 12-го ноября, и вполне разделил со мной это предсказание.

В 12-м часу вечера императрица вошла к императору, силясь для государя казаться спокойной. Сев подле больного, на том же диван; она начала разговор убеждением, чтоб государь аккуратно принимал назначенные докторами лекарства. Далее она сказала по-французски:

- Я намерена предложить тебе свое лекарство, которое принесет тебе пользу.
- Хорошо, говори, - сказал государь.

Императрица продолжала: - Я более всех знаю, что ты великий христианина и строго соблюдаешь все правила нашей православной церкви; советую тебе прибегнуть к врачеванию духовному, оно всем приносит пользу и дает благоприятный оборот в тяжких наших недугах.

- Кто тебе сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?
- Твой лейб-медик, Виллие, - отвечала императрица.

Тотчас Виллие быль позван.

Император повелительно спросил его: "Ты думаешь, что болезнь моя уже зашла так далеко?"

Виллие, до крайности смущенный таким вопросом, решился положительно объявить императору, что он не может скрывать того, что он находится в опасном положении. Государь, с совершенно спокойным духом, сказал императрице: "Благодарю тебя, друг мой, прикажи - я готов".

Тотчас был позван соборный протоиерей Алексей Федотов; но император, по выходе императрицы, вскоре забылся и заснул, что, однако ж, это не был настоящий сон, но оцепенение (sopor (пред коматозное состояние)). В таком положении государь оставался до 5-ти часов утра. Я всю эту ночь просидел подле него, наблюдая за состоянием его, заметил, что император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы св. Давида, не открывая глаз.

В 5/30 часов утра, 15-го ноября, император, открыв глаза и увидев меня, спросил: "Здесь ли священник?" Я тотчас сказал о сем барону Дибичу, князю Волконскому и баронету Виллие, проводившим всю ночь в приемном зале подле кабинета. Князь Волконский доложил о сем императрице, которая поспешила прибыть к государю. Все вошли в кабинет и стали при входе у дверей.

Немедленно введен был протоиерей Федотов. Император, приподнявшись на левый локоть, приветствовал пастыря и просил его благословить; получив благословение, поцеловал руку священника. Потом твердым голосом сказал ему: "Я хочу исповедаться и приобщиться св. Таин, - прошу исповедать меня, не как императора, но как простого мирянина, - извольте начинать, я готов приступить к св. Таинству".

Императрица и все удалились. Исповедь и св. причащение продолжались час с четвертью. После вошли к государю и все прочие, и поздравляли его величество с принятием св. Таин. Императрица поцеловала государя в лоб и руку.

Государь казался ободренным и спокойно разговаривал. Потом обратясь к врачам, сказал:
- Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными".

Лихорадочное состояние постепенно усиливалось, припадки показывали, очевидно, поражение мозга. Немедленно мной поставлено было за уши и к затылку 30-ть пиявиц, на голову положены 
холодные примочки и назначены лейб-медиками внутренние средства. К вечеру положение императора казалось несколько лучше, по крайней мере, припадки не ожесточались.

16-го ноября. Ночь провел государь беспокойно, сна совсем не было, но была сонливость. Сильный жар, кожа сухая. Среди дня государь разговаривал с императрицей, но прерывисто и 
голосом слабым.

17-го ноября. Ночь государь провел несколько спокойнее; жар был менее сильный, пульс до 100 ударений. Поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала. День начался прекрасным утром, солнце светило во всем блеске, лучи падали прямо на окна кабинета государя. Его величество, приказав поднять оконные шторы, любовался светом солнца, которое он вообще всегда очень любил, и сказал: "Какой прекрасный день и как благотворны лучи солнца!"

Некоторые и другие признаки подавали повод полагать, что положение государя подает некоторую надежду на благоприятный оборот болезни, достигшей, впрочем, высшей степени своего развития... Но к вечеру положение государя сделалось снова хуже, все припадки ожесточились, признаки угнетения мозга были очень очевидны и погасили всякую надежду на благоприятный исход болезни.

18-го ноября. Ночь всю провел государь в забытьи и беспамятстве, только по временам открывал глаза, когда императрица, сидя подле него, говорила с ним, и по временам, обращаясь взором на св. распятия, крестился и читал молитвы.

Это распятие было на золотом медальоне, висевшем над диваном, на коем лежал больной. Святыня эта, как родительское его благословение, всегда и везде сопровождала его величество и свято была им хранима. Несмотря на забывчивость и беспамятство от усиливающегося угнетения мозга, всегда, когда приходила императрица, государь чувствовал ее присутствие, брал ее руку и держал над своим сердцем.

К вечеру государь начал очевидно слабить. Когда я давал ему пить с ложки, то заметил, что он начинал глотать медленно и несвободно. Я не замедлил объявить об этом. Князь Волконский тотчас доложил императрице, которая в 10-ть часов вечера пришла в кабинет и сила подле умирающего на стул, постоянно своею левой держа его правую руку. По временам она плакала.

Я во всю ночь безотходно, позади императрицы, стоял у ног государя. Питье он проглатывал с большим трудом; в 4-м часу за полночь, дыхание заметно стало медленнее, но спокойно и без страданий.

Все свитские и придворные стояли в опочивальне во всю ночь и ожидали конца этой сцены, которая приближался ежеминутно.

Наступило 19-е ноября. Утро было пасмурное и мрачное; площадь перед дворцом вся была покрыта народом, который из церквей, после моления об исцелении государя, приходил толпами к дворцу.

Государь постепенно слабел, часто открывал глаза и прямо устремлял их на императрицу и св. распятие. Последние взоры его столь были умилительны и выражали столь спокойное и небесное упование, что все мы, присутствовавшие, при безутешном рыдании, проникнуты были невыразимым благоговением.

В выражении лица его незаметно было ничего земного, а наслаждение и ни единой черты страдания. Дыхание становилось все тише и тише. Наконец, в десять часов и сорок семь минут утра незабвенный и великий монарх мирно и покойно испустил последний вздох, и благочестивая великая душа его возлетела на небо! Наш Ангел в небесах!!!

Государыня императрица, неотлучно сидевшая при августейшем своем умирающим, ровно 12-ть часов, встала со своего места в этот торжественно-ужасный момент, помолилась на коленях св. распятию, висевшему на стене пред усопшим, потом перекрестила императора, поцеловала его нежно, еще раз перекрестила его, закрыла веки глаз его; сложив свой платок, подвязала ему подбородок, опять на коленях помолилась св. распятию, низко поклонившись усопшему, и, отерши свои слезы, вышла из кабинета в свои комнаты.

Князь Волконский хотел следовать за нею, но императрица, оборотясь к нему, сказала: "Останьтесь князь; ваше присутствие здесь теперь необходимо и нужно".

Нельзя описать того горестного положения, в которое повергнуты были мы все присутствовавшие при кончине Александра Благословенного: князь Волконский, барон Дибич, генерал-адъютант Чернышев, статс-секретарь Лонгинов; лейб-медики: баронет Виллие, Штоффреген, я и доктор Рейнгольд. Бывший при князе Волконском живописец из этой печальной сцены составил картину, которая довольно верно представляет кончину великого из монархов этого времени.

Удивительны и непостижимы судьбы Провидения Всевышнего! Великий монарх, обладатель 50-ти миллионов, отлученный от родственного своего круга попечением о восстановлении здоровья августейшей своей супруги, умирает в отдаленном от столиц уединенном городе, не в великолепном дворце, а в частном, самом скромном доме, без всякого великолепия.

Все присутствовавшие, по выходе императрицы, в беспрестанных рыданиях, простились с усопшим императором, и удалились из кабинета его величества. Князь Волконский и барон Дибич тотчас приказали чиновнику Петухову, при себе, опечатать все бумаги и портфели в кабинете императора н составить подробную всему опись. Это немедленно и было выполнено с наивозможной аккуратностью.

В тот же день, 19-го ноября, в 10 часов вечера у барона Дибича был чрезвычайный комитет, который составляли: князь Волконский, барон Дибич, генерал-адъютант Чернышев, статс-секретарь Лонгинов, духовник протоиерей Алексей Федотов, лейб-медик Bиллие и я. Комитету было предложено составить государственный акт о кончине императора Александра I.

Акт этот немедленно был составлен, я тут же переписал его набело, и все члены, а равно и я, его подписали. В акте этом, между прочим, изображено: "Император Александр I, 19-го ноября 1825 года, в 10 часов и 47 минут, в городе Таганроге, скончался от горячки с воспалением мозга (Акт этот хранится в государственном архиве).

Тело скончавшегося императора помещено было тут же в кабинете на столе, окружено подсвечниками с горящими свечами и начато чтение св. Евангелия. В 7 часов вечера была совершена первая панихида соборне; в последующее время панихиды над телом императора были постоянно в 11 часов утра и в 7 вечера.

Предстояла необходимость бальзамирования тела императора. Князь Волконский эту печальную операцию возлагал на меня; но я, из сыновнего чувства и благоговения к имитатору, не мог принять на себя такой обязанности. Тогда составлен был особый комитет, под председательством генерал-адъютанта Чернышева, из врачей: Рейнгольда, Добберта, Лaкиepa (таганрогского городового лекаря), штаб-лекаря Васильева (состоявшего при казацком гарнизоне) и придворного аптекаря Протта.

Перед бальзамированием, которое предписано было совершить в продолжение только одной ночи, было произведено вскрытие тела по установленному судебному порядку, и составлен акт.
При вскрытии найден в мозге воспалительный процесс и значительное выпотение сукровицы, коей в боковых желудках мозга найдено до трех унций. Редакция этого акта составлена мною, и черновой хранится между моими бумагами; но я его не подписывал.

Вслед за сим немедленно преступлено было к бальзамированию, которое, несмотря на все встреченные затруднения в отыскивании в столь короткое время всех потребных к тому веществ и составов, произведено было в назначенное время и вполне удачно, так что по прибытии печальной церемонии 8-го марта 1826 года в Царское Село, несмотря на расстояние почти в 2000 верст и продолжительность шествия печальной церемонии, тело императора и форма лица были совершенно сохранены.

Сердце императора было помещено в серебряный, густо вызолоченный сосуд, а внутренности в особый кивот, или ящик, и герметически закупорены.

По совершении бальзамирования, тело императора одето было в парадный общий генеральский мундир со всеми принадлежностями, кроме Андреевской ленты и шпаги. По положению тела в гроб, возложена была на голову императора корона. Гроб был поставлен на катафалк в приемном зале, который был весь обит трауром и убран всеми императорскими принадлежностями и доспехами.

В день кончины государя, ввечеру императрица выехала из дворца (здесь: дом, где жила императорская чета) в дом генерала Бабкова, со своими фрейлинами, Валуевой и княжной Волконской.

По отдаленности Таганрога от столиц, все потребности и вещи для печальной церемонии надобно было выписывать или из Москвы, или Петербурга; это требовало значительного времени. Между тем были вытребованы из Петербурга два генерал-адъютанта и 8 флигель-адъютантов для дежурства при гробе императора.

2-го декабря была произведена церемониальная печальная процессия для выноса тела императора в Варвациевский собор, где оно в парадном гробе поставлено было на великолепный катафалк под балдахином, увенчанным императорскою короной. В соборе было ежедневно архиерейское служение, и поутру и ввечеру панихиды. Для сего был вызван из Екатеринославля епархиальный архиерей, и, замечательно то, что это был тот самый, которому, незадолго перед тем, в городе Орехове покойный император, за поступок с губернатором лично сделал строгое замечание.

Для императрицы всегда служились панихиды над телом государя особенно. Нельзя не упомянуть здесь о том, что императрица, в потере августейшего супруга, сохранила замечательное присутствие духа, не показывая ни малейшей слабости, свойственной ее полу, при таком ужасном для нее ударе. Она в день кончины императора написала императрице Марии Федоровне письмо, которое должно считаться историческим, которое начиналось: Notre Ange est an ciel, et Moi, je vegette enеcore sur la terre (Наш ангел отлетел...)... и проч.

На третий день по кончине императора, в соборной церкви была присяга цесаревичу Константину Павловичу, которому в тот же день был отправлен курьер в Варшаву с рапортами от начальника главного штаба барона Дибича, о состоянии всей армии и о других управлениях и частях военного ведомства. На пакетах было надписано: "Его императорскому величеству государю Константину I".

Курьером был послан капитан фельдъегерского корпуса Веймар, который однако возвратился вскоре назад со всеми депешами, которых цесаревич не принял, а самого Веймара приказал тотчас ночью же выпроводить из Варшавы, не дозволив ему даже отдохнуть и строго запретил, чтоб он ни с кем не смел видеться в Варшаве.

В главном штабе делались распоряжения о выводе войск на тракт, по коему должна следовать печальная процессия с телом императора из Таганрога до С.-Петербурга. На расстоянии почти двух тысяч верст, надобно было расположить кавалерии и пехоты до 200000. Кавалерия обыкновенно составляла эскорт впереди и позади колесницы, а на ночлегах при церквах в карауле всегда и везде была пехота. Главным военным начальником всех войск, составлявших эскорт, назначен был войска донского генерал-адъютант граф Орлов-Денисов.

При колеснице (при гробе) во все время шествия дежурили генерал-адъютанта и два флигель-адъютанта.

Пред выступлением из Таганрога печальной процессии, императрица Елизавета Алексеевна призвала меня, и, прощаясь изволила мне повелеть:
- Я знаю всю вашу преданность и усердную службу покойному императору, и потому я никому не могу лучше поручить, как вам, наблюдать во все путешествие за сохранением тела его и проводить гроб его до самой могилы.

Получив повеление ее величества, я поцеловал ее руку, откланялся и вышел. Спустя несколько минут императрица, призвав меня опять к себе, изволила мне пожаловать бриллиантовый траурный перстень, сказав:
- Это вам от меня на память службы при императоре.

22-го декабря 1826 года, по совершении в Варвациевском соборе архиереем литургии и панихиды, со значительным казачьим эскортом, печальная процессия выступила из Таганрога. Жители города и окрестностей сопровождали постоянно гроб императора, и не было никого, кто бы не оплакивал Благословенного монарха. Сопровождение гроба постоянно продолжалось во все путешествие печальной церемонии до самого Петербурга.

Лейб-медик Виллие поспешил уехать из Таганрога вперед печальной церемонией, и прибыв в Петербург немедленно уволил меня от управления его канцелярией, назначив главным врачом артиллерийского военного госпиталя в Петербурге. Это назначение, о коем я получил известие на дороге в Харьков, при моем грустном в то время положении, меня совсем опечалило.

Оно показывало недоброжелательство начальника, которому я верно, усердно и с преданностью служил семь лет, и не заслужил даже того, чтоб дождаться моего возвращения в Петербург и спросить меня о желании поступить на такое место. Главная цель его была та, чтоб заблаговременно удалить меня от двора, при коем я уже пользовался влиянием, и особенно, как для меня было очень понятно впоследствии, потому что при покойном императоре, в последние дни его болезни, я находился безотходно и ухаживал за ним, как самая усердная сердобольная сиделка.

Это было замечено не только всеми придворными и высшими особами, но и самой императрицей Елизаветой Алексеевной, которая писала о том и в Петербург.

Встречи печальной церемонии, по выступлению из Таганрога, продолжалось благополучно, по составленному бароном Дибичем плану. Граф Орлов-Денисов наблюдал везде строгий порядок и военную дисциплину. Все ночлеги были в селах, или городах, так что гроб всегда ночевал в церквах, в которые он был, вносим и выносим 10 сильными донскими казаками, для поставления на парадную колесницу под великолепный балдахин, увенчанный императорской короной.

Во время всего шествия ежедневно обедни и панихиды при гробе служили епархиальные архиереи. На всем пути, даже в степных местах, стекались жители, чтобы оплакать своего Незабвенного монарха. Но в городах, особенно губернских, это стечение народа простиралось до неимоверно обширных размеров и представляло самые умилительные и трогательные сцены уважения и благоговения к покойному императору.

Встречи печальной церемонии в губернских городах были описываемы, чрезвычайно трогательно и увлекательно, состоявшим при графе Орлове-Денисове, адъютантом-ротмистром Элпидифором Антиоховичем Зуровым (Описания эти открыли Зурову весьма лестную карьерную службу; по прибытии печальной процессии в Петербург, барон Дибич, по рекомендации графа, взял его к себе адъютанты. Впоследствии он был пожалован во флигель-адъютанты, за отличие в полковники, генерал-адъютанты. Наконец военным губернатором в Тулу и Новгород, из коих поступил уже в сенаторы).

Кроме личного повеления, данного мне императрицей в Таганроге, я имел особенное предписание от графа Орлова-Денисова о попечении за целостью тела императора во время всего шествия. С этой целью я представил графу, что для удостоверения о положении тела императора необходимо по временам вскрывать гроб и осматривать тело.

Таковые осмотры, при особом комитете в присутствии графа, производились секретно в полночь пять раз, и каждый раз, по осмотре, я представлял донесение графу о положении тела. Для ежедневного наблюдения, в гробе было сделано отверстие в виде клапана, чрез которое всегда можно было удостовериться о целости тела.
 
Когда же мороз понижался до двух или трех градусов по Реомюру, тогда под гробом постоянно держались ящики со льдом, нашатырем и поваренной солью, для поддержания холода.
Следует заметить, что насчет кончины императора в то время носились в народе и распространялись людьми разные нелепые слухи, которые доходили до графа Орлова-Денисова; но граф всегда умел предупреждать их своими благоразумными распоряжениями.

Так, пред въездом в Тулу, навстречу печальной процессии вышли в большой массе оружейники и просили позволения отпрячь лошадей и везти колесницу до города на расстоянии пяти верст. Граф Орлов согласился на усиленные просьбы оружейников, но в то же время приказал усилить эскорт с заряженными ружьями (Слухи эти были различные: 1) Одни утверждали, что в гробу, вместо тела императора, лежит кукла. 2) Другие, что государь в Таганроге скончался насильственною смертью; и 3) наконец, что гроб везут пустой, а император будто бы скрылся и отправился в Америку, и еще другие подобные нелепости, легко в то время могущие были произвести беспокойства и беспорядок).

Впрочем, как оказалось, здесь, кроме усердия и общего благоговения к праху монарха, ничего другого в народе не было. Все население Тулы и всех окрестных городов показало единодушное сочувствие в потере государя.

По случаю бывшего 14-го декабря 1825 года в С.-Петербурге возмущения в день присяги императору Николаю Павловичу, до графа Орлова-Денисова из Москвы дошли слухи о замыслах людей неблагонамеренных, которые намерены привести в действие при вступлении печальной церемонии в Москву. Граф счел нужным предуведомить о сем московского военного генерал-губернатора князя Голицына с тем, не признает ли он нужным принять надлежащие меры к предупреждению могущего произойти беспорядка.

От самой Тулы военный эскорт был усилен и шел постоянно с заряженными ружьями. Не доходя до Москвы 12 верст, печальная процессия имела ночлег в селе Коломенском, где гроб поставлен был в церкви старого дворца. Навстречу процессии в село Коломенское выехали из Москвы все начальственные лица, военные и гражданские. При встрече сцена была самая трогательная; плач и вопль был всеобщий.

Для встречи гроба выезжал из Москвы сам митрополит Филарет, и совершил панихиду при гробе соборне.

На другой день, в 11 часов утра, назначено было парадное вступление печальной церемонии в Москву. На расстоянии версты от подольской заставы, по обеим сторонам, выставлены были пехота и кавалерия (все с заряженными ружьями).

Еще в Коломенском гроб поставлен был на парадную колесницу, в Москве приготовленную. Здесь прежних лошадей заменили 8-ю придворными лошадьми цугом, в сбруе с глубоким трауром; дорожную прислугу заменила прислуга придворная.

При этом случилось замечательное, хотя не такое важное происшествие. По смене в колеснице лошадей, лейб-кучер покойного императора Илья Байков поспешил и на новой парадной колеснице занять свое место на козлах. Назначенный в Москве парадный в трауре лейб-кучер подходит к нему и просит его уступить место; Илья Байков положительно и настойчиво отказывает ему в требовании. На этот спор подходит унтер-шталмейстер и приказывает Байкову оставить место; Байков не повинуется.
 
Наконец это упорство Байкова доведено было до сведения самого князя Голицына, который приказал было удалить Байкова силой, сказав ему, что он с бородой не может быть в этой церемонии. На это Байков, в чувстве преданности к императору, отвечал: "Я возил императора слишком 30 лет, и хочу служить ему до его могилы, а если теперь мешает только моя борода, то прикажите сейчас ее сбрить".

Князь Голицын, тронутый такою преданностью, приказал оставить Байкова на козлах.
Вступление печальной церемонии в Москву совершилось в должном порядке. Шествие продолжалось в Кремль, и гроб был поставлен на катафалк в Архангельском соборе, посреди гробниц царей русских.

Стечение народа в Кремль для поклонения гробу императора было неимоверно большое. В течение 6-ти дней пребывания в Москве тела императора, полицией были приняты самые деятельные и строгие меры, как равно и со стороны военной, к предупреждению беспорядка и смут. Во всю ночь ходили военные патрули по всей столице, и в 8 часов вечера все ворота домов были заперты, и никто, без особенной причины и позволения полиции, не должен был выходить из дому.

В день выступления из Москвы печальной процессии, митрополит Филарет сопровождал гроб за тверскую заставу до Петровского дворца, где он совершил, со всем московским духовенством, последнюю литию. При получении от него прощального благословения, он мне благосклонно заметил, что я не посетил его в Москве особенно; ибо ему нужно было побеседовать со мной о многом, и особенно насчет его здоровья, которое по временам у него тогда расстраивалось.
На другой день, по выступлению из Москвы в 12 часов ночи, еще была установленным прежде порядком, осмотрена гробница и тело императора, которое было найдено в совершенной целости и никаких признаков порчи и разложения не замечено.

По Тверской губернии шествие печальной церемонии продолжалось установленным порядком и благополучно. На границе Новгородской губернии, навстречу печальной церемонии, по обыкновению, выехал епархиальный архиерей, и при нем известный в то время архимандрит Фотий. Тут же к кортежу присоединился граф Аракчеев, который своим рыданием и слезами выказал все свое чувство столь важной для него потери.

В городе Валдае, по распоряжению графа Аракчеева, в церкви для гроба был устроен катафалк, замечательный не столько по великолепию, сколько по значению частей, его составлявших. Тут устроено было так, что гроб окружали, очень прилично, София (мудрость), Вера, Надежда и Любовь, с приличными по местам надписями. На ночлегах, по ночам, Евангелие при гробе императора большею частью читал архимандрит Фотий.

В Новгороде встреча печальной процессии была чрезвычайно многолюдна. Гроб поставлен был в крепости, в Софийском соборе. Здесь граф Орлов-Денисов от начальствующего в Петербурге над печальной процессией князя Куракина получил предварительное отношение, содержащее в себе все приготовления в Петербурге для встречи и принятия печальной процессии.

От меня было потребовано подробное и самое обстоятельное донесение о состоянии и целости тела императора. На этот раз я просил графа Орлова, по выступлению из Новгорода, произвести последнее до Петербурга освидетельствование тела. Что и произведено было на втором переходе от Новгорода, в присутствии графа Аракчеева, подписавшего вместе с прочими акт освидетельствования, которое и было отправлено князю Куракину в Петербург.

8-го марта 1826 года, в 5 часов пополудни печальная процессия приблизилась к Царскому Селу; не доходя по ижорскому шоссе версты две, она встречена была всеми жителями Царского Села с духовенством и крестьянами Царскосельского дворцового ведомства, и здесь остановилась, ожидая императора.

День был солнечный и довольно теплый, так что на шоссе таял снег и была грязь. Император не замедлил выехать навстречу с в. к. Михаилом Павловичем и всеми первыми чинами двора. Сошед с коляски, император, приближаясь к колеснице, поклонился в землю, потом, взошед на колесницу, упал на гроб и залился слезами; с другой стороны колесницы тоже сделал Михаил Павлович.

По совершении литии, шествие двинулось к Царскому Селу; император с братом в распущенных траурных плащах и шляпах следовали непосредственно за колесницей пешком до дворцовой церкви, в которую был внесен гроб и поставлен на великолепный катафалк под балдахином.
Вся императорская фамилия в то время была в Царском Селе. Князья Куракин и Голицын немедленно подозвали меня и расспрашивали подробно обо всем, относящемся болезни и кончины императора, шествия печальной процессии и целости тела в гробе. 

Князь Голицын, после отозвав меня в сторону и разделяя со мною слезы, с особенным участием сказал мне, что император очень хорошо знает о моей службе при его августейшем брате, и что я могу надеяться на особенную монаршую милость; при сем упомянул о звании лейб-медика при дворе, которого я могу ожидать.
 
В смущении и тревоге я отблагодарил князя за его внимание к моему положению.
На другой день, 9-го марта, лейб-медик Рюль прислал мне объявить, что меня желает видеть вдовствующая императрица Mapия Федоровна, и повелела ему представить меня ее величеству, в 12 часов. Она занимала тогда в старом дворце половину в бель-этаже, подле церкви, с коей ее комнаты имели сообщение.

И. Ф. Рюль доложил обо мне государыне, и вышед от нее, сказал мне, что она меня ожидает. Вошедши в приемную, я увидел государыню, стоящую у камина. Протянув мне руку, которую я почтительно поцеловал, она мне сказала:
- Благодарю вас, любезный Тарасов, за (всю) преданность и попечение о нашем покойном императоре, который при жизни всегда был доволен вашей службой.

В это самое время вошел к матери император. Я отступил в сторону. Императрица, подав ему руку, сказала:
- Вот тот Тарасов, который был так предан нашему покойному государю и так хорошо служил ему.
Император в слезах сказал: - Я все это хорошо знаю, - и обратясь ко мне, продолжал: - Благодарю тебя, и службу твою при императоре. Я никогда этого не забуду. При этом его величество подал мне свою руку, которую я поцеловал, и, откланявшись их величествам, вышел, заливаясь слезами от такой сцены.

10-го марта от князя Голицына я получил приказание явиться к нему. Он с озабоченным видом спросил меня:
- Можно ли открыть гроб, и может ли императорская фамилия проститься с покойным императором?
Я отвечал утвердительно и уверил его, что тело в совершенной целости, так что гроб мог бы быть открыт даже для всех.

Затем он мне сказал, что император мне приказал, чтоб в 12 часов ночи я, при нем и графе Орлове-Денисове, со всей аккуратностью открыл гроб и приготовил все, чтоб императорская фамилия могла вся, кроме царствующей императрицы, которая была тогда беременна, родственно проститься с покойником.

В 23.30 вечера священники и все дежурные были удалены из церкви, а при дверях оной были поставлены часовые; остались в ней: князь Голицын, граф Орлов-Денисов, я и камердинер покойного императора Завитаев.

По открытию гроба, я снял атласный матрац из ароматных трав, покрывавший все тело, вычистил мундир, на который пробилось несколько ароматных специй, переменил на руках императора белые перчатки (прежние несколько изменили цвет), возложил на голову корону и обтер лицо, так что тело представилось совершенно целым и не было ни малейшего признака порчи.

После этого князь Голицын, сказав, чтоб мы оставалась в церкви за ширмами, поспешил доложить императору. Спустя несколько минут, вся императорская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, вошла в церковь при благоговейной тишине, и все целовали в лицо и руку покойного. Эта сцена была до того трогательна, что я не в состоянии вполне выразить оную.

По выходе императорской фамилии, я снова покрыл тело ароматным матрацом, и, сняв корону, закрыл гроб по прежнему. Дежурные и караул снова были введены в церковь ко гробу, и началось чтение Евангелия.

11-го марта печальная процессия выступила из Царского Села, в сопровождение войск гвардейского корпуса, до Чесмы, куда процессия прибыла в 8 часов вечера. Гроб был поставлен в церковь Чесменского дворца.
 
В 12-м часу вечера, в присутствии князей Куракина и Голицына, при подобающем церковном обряде, тело императора, по моему указанию, из прежнего деревянного гроба, в свинцовом гробе переложено в новый бронзовый великолепный гроб; ковчег с внутренностями были помещены в гробе, в ногах, а ваза с сердцем у самого тела с левой стороны груди.

Прежний гроб тут же был разобран и распилен, и со всеми принадлежностями в кусках помещен был в новый. Все церковные распоряжения о перемещении тела в новый гроб поручены были таганрогскому духовнику Федотову и мне.

В Чесменский дворец предварительно были вывезены все императорские и княжеские короны, скипетр, держава и все регалии на тот случай, чтобы печальная петербургская процессия начала свое шествие от самой Чесмы. Для чего была приготовлена великолепная колесница, весь придворный кортеж, весь гвардейский корпус, все военные и гражданские власти и все сословия жителей столицы, так что полный церемониал шествия процессии был расположен от Чесмы до Казанского собора.

12-го марта, в 11 часов утра, по сигналу, процессия начала свое шествие, и в 3 часа пополудни прибыла к Казанскому собору, где был устроен великолепнейший катафалк, на коем и был поставлен гроб императора.

В Казанском соборе гроб стоял 7 дней, в течение коих все жители столицы приходили отдать последний долг своему обожаемому монарху.
 
Доложено было императору об открытии гроба для жителей столицы, но его величество не изъявил на то своего согласия, и, кажется, единственно по той причине, что цвет лица покойного государя был немного изменен в светло-каштановый, что произошло от покрытия лица в Таганроге уксусо-древесной кислотой, которая, впрочем, нимало не изменила черт лица.

19-го марта, с таковой же церемонией, тело было перевезено было в Петропавловскую крепость и поставлено на катафалк в соборной церкви. Шествие печальной церемонии из Казанского собора проходило чрез Неву по новому мосту, который был устроен по повелению покойного императора и чрез который он первый переехал в гробе.

22-го марта происходило отпевание покойного императора. Все жители столицы и войска окружали крепость. Не было ни одного, кто бы не проливал самых сердечных слез по Незабвенном монархе! Во 2-м часу пополудни залпы артиллерии и батальные выстрелы с крепостных орудий и всех войск, в строю бывших, возвестили миру, что великий из монархов снизошел в землю на вечное упокоение.

В приготовленном из цоколя склепе был поставлен медный ковчег, в коем и был помещен гроб императора. Ковчег этот замкнут 4-ю замками, и потом заделан свод склепа.

С погребением императора служебное мое поприще при дворе кончилось.

Наверх