Я не говорю о моих впечатлениях, о грусти, испытанной мною,
когда я покинула пределы моего первого отечества (Пруссия), это входит в область
моего частного дневника, а настоящее должно представить собою нечто вроде
мемуаров. (Заметка: я выехала из Берлина 1 (13) июня, а прибыла в Павловск
19-го июня).
Мой жених, великий князь Николай Павлович, встретил меня у
пограничного шлагбаума, с обнаженной шпагой, во главе войска. Мое путешествие
совершалось медленно по невозможным дорогам и при невыносимой жаре.
В Чудлейге (на Чудовской станции) 17-го июня, я много
плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей государыней
(Мария Федоровна), рассказы о которой меня напугали. 18-го июня, вечером, в
Каскове, я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне
так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце.
Император Александр и Михаил (Павлович) также выехали мне
навстречу. Император приветствовал меня с тем изяществом и в тех сердечных в
изысканных выражениях, которые ему одному были свойственны.
Я нашла вдовствующую государыню гораздо моложе, стройнее и
лучше сохранившейся, нежели привыкла видеть женщин лет под 60 (ей было в то
время 58 лет). На следующий день я продолжала, с невыразимым чувством
путешествие, и проехала через Гатчину и вдоль ограды Царскосельского парка;
меня сопровождал отряд лейб-казаков, что, прибавляю в скобках, доставляло мне
истинно "детское удовольствие".
Мы подъехали к Павловску, который на первых же порах
произвел на меня самое благоприятное впечатление, благодаря прекраснейшей
погоде. Мой экипаж остановился у собственного садика ее величества вдовствующей
государыни, которая прижала меня к своему сердцу.
Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку
Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнёс,
обращаясь ко мне: «А для меня вы не имеете и взгляда!» и вот я бросилась в
объятия к императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным
приветствием, без всяких преувеличений, без всяких показных излишних чувств.
Весь Двор был, кажется, собран в садике, но я ничего не
различала; помню только прекрасные розаны в полном цвету, а особенно белые,
которые тешили мой взор и как бы приветствовали меня.
Мне представили некоторых, но я оказалась в состоянии
обдумывать и отдать себе отчёт в своих чувствах только когда, наконец,
очутилась одна в прелестном помещении мне отведенном. Только что я уселась
перед зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний
какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки: «Вы очень загорели, я пришлю
вам огуречной воды умыться вечером».
Эта дама была пожилая, почтенная княгиня Ливен (Шарлотта
Карловна), которую я впоследствии искренно полюбила, но признаюсь, эта первая
фамильярная сцена показалась мне весьма странной.
Так как фургоны с моею кладью еще не прибыли, то мне
пришлось явиться на большой обед в закрытом платье, весьма впрочем, изящном, из
белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из
белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская
мода.
В длинной галерее, ведущей в церковь и наполненной нарядной
публикой, я увидела в амбразуре окна Цецилию (здесь Гуровскую), и, ни у кого не
спрашиваясь, бросилась к ней; мы обе расплакались, не видевшись целых три года!
Говорят, что это проявление нежности не только не возбудило неудовольствия, но
даже тронуло большинство присутствовавших.
Сколько раз впоследствии мне говорили о моем первом
появлении в этой галерее; юную принцессу осматривали с головы до ног и нашли,
по-видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей
ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали «птичкой».
Император Александр представил мне кавалеров, в числе
которых я нашла немало знакомых мне еще со времени войны 1813 и 1814 гг. Дамы,
представленные мне вслед затем вдовствующей государыней, были для меня все
новые лица: m-lle Нелидова Екатерина Ивановна, как образец воспитанниц
Смольного, поразила меня своею некрасивой наружностью, отсутствием изящества.
Графиня Орлова Анна Алексеевна произвела на меня приятное
впечатление предупредительностью своего обращения, и мне показалось, что ей
было жаль меня, - юной принцессы, бывшей внове и столь чуждой всей
величественной обстановке!
Мы обедали в большой четырёхугольной зале. Я помню, что
император указал мне на княгиню Варвару Долгорукую и на княгиню Софью Трубецкую
как на двух молодых женщин, самых красивых при Дворе и наиболее пользующихся
успехом.
Вечер проведен был в семейном кругу; моему старшему брату
Вильгельму, сопровождавшему меня, едва минуло 20 лет и он только что перестал
расти. Меня сопровождали из Пруссии графиня Трухзес, в качестве
обер-гофмейстерины, графиня Гаак, рожденная Таунцен, и моя добрая Вильдермет,
бывшая моей гувернанткой с 1805 года.
19-го июня 1817 г. совершился мой торжественный въезд в
Петербург; мы позавтракали в деревне Татариновой, близ заставы, и там обе
императрицы сели вместе со мной и обеими принцессами Вюртембергскими в
золоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были
расставлены войска, т. е. по левую сторону от обеих императриц.
Я чрезвычайно обрадовалась, когда увидела опять войска
гвардии, а особенно полки Семеновский, Измайловский и Преображенский, знакомые
мне еще по смотру, произведенному в Силезии, близ Петерсвальдена во время
перемирия в 1813 года.
Увидев кавалергардов, стоявших возле Адмиралтейства, я
вскрикнула от радости, так они мне напомнили дорогих моих берлинских
телохранителей. Я не думала тогда, что буду со временем шефом этого полка.
Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы
направились в церковь, где я впервые приложилась к кресту. Затем с балкона мы
смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала
впоследствии. С этого же балкона показывали меня народу - балкон этот более не
существует; он был деревянный.
Я познакомилась с несколькими статс-дамами. Графиня Литта
показалась мне еще красавицей, - она была белолицая, пухленькая, с детской
улыбкой. Престарелая графиня Пушкина была набелена н нарумянена, с
разрисованными жилами, и все его делало ее старое лицо еще более некрасивым.
Я полюбовалась новым моим помещением, меблированным и
драпированным совершенно заново великолепными тканями. С этого дня вплоть до
24-го июня я, когда оставалась одна, не переставала плакать - уж очень для меня
была тягостна перемена религии, - она сжимала мое сердце!
На следующий день был большой обед у вдовствующей
государыни, а затем мы заключились в уединение. Священник Музовский (Николай
Васильевич), знакомивший меня с догматами греческой церкви, должен был
подготовить меня к принятию св. тайн; он был прекрасный человек, но далеко не
красноречив на немецком языке.
Не такой человек был нужен, чтобы пролить мир в мою душу и
успокоить ее смятение в подобную минуту; в молитве, однако же, я нашла то, что
одно может дать спокойствие, читала прекрасные назидательные книги, не думала о
земном и была преисполнена счастьем приобщаться в первый раз святых тайн!
24-го июня я отправилась в церковь; ввел меня туда
император. С грехом пополам прочла я символ веры по-русски; рядом со мною
стояла игуменья в черном, тогда как я была одета вся в белом, с маленьким
крестом на шее; я имела вид жертвы; такое впечатление произвела я на всю нашу
прусскую свиту, которая с состраданием и со слезами на глазах взирала на
участие бедной принцессы Шарлотты в церковном обряде, естественно странном в
глазах протестантов.
(Конфирмация моей невестки, цесаревны (здесь Марии
Александровны), совершалась совершенно при иных условиях: она нашла здесь
прекрасного священника, который объяснил ей слово за словом все догматы и
обряды нашей церкви, к которым она к тому же имела время привыкнуть в
двухмесячное пребывание в России. Со мною же все это производилось быстро, все
совершилось и окончилось в каких-нибудь шесть дней).
С той минуты, как я приобщилась святых тайн, я почувствовала
себя примиренной с самой собою и не проливала более слез. На следующий день,
25-го июня, совершилось наше обручение. Я впервые надела розовый сарафан,
брильянты и немного подрумянилась, что оказалось мне очень к лицу; горничная
императрицы Яковлева одела меня, а ее парикмахер причесал меня; эта церемония
сопровождалась обедом и балом с полонезами.
Меня возили по улицам Петербурга каждый вечер; светлые ночи
показались мне необычайными, но приятными. Город не произвел на меня
величественного впечатления, за исключением вида на Неву из комнат императрицы
Елизаветы. Мы обедали ежедневно в саду Эрмитажа или в прилегающих к ним
галереях.
Признаюсь, все было для меня ново и я чувствовала себя
настолько вновь в этих новых местах, что мысль моя была этим более поглощена,
нежели глаза; все было для меня смутно. Помнится мне, что когда великий князь
Константин (Павлович) приехал из Варшавы, я нашла его весьма некрасивым, хотя
я, будучи ребенком, видела его в Берлине в 1806 году.
Приближалось воскресенье, 1 (13) июля, - день нашей свадьбы.
Мой жених становился все нежнее и с нетерпением ожидал дня, когда назовет меня
своей женой и поселится в Аничковском дворце. Накануне 1-го июля, который был в
то же время и днем моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг,
брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в
Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой.
С каким чувством проснулась я поутру 1-го июля! Мои
прислужницы-пруссачки убрали мою кровать цветами, а добрая Вильдермет поднесла
мне букет из роскошнейших белых роз. Я не хочу здесь распространяться о своих
личных впечатлениях, но в этот день невозможно пройти их молчанием.
Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть
туалета совершилась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне
вдовствующей императрицы. Мне надели на голову корону и кроме того бесчисленное
множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была едва жива.
Посреди всех этих уборов, я приколола к поясу одну белую
розу. Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши, наконец,
соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он
никогда не обманул этой надежды!
Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и
обед. Во время бала, происходившего в Георгиевском зале, я получила письма из
Берлина, от отца и от родных. Мы спустились по парадной лестнице, сели в
золотую карету с вдовствующей государыней; конвой кавалергардов сопровождал нас
до Аничковского дворца. Я в первый раз увидела этот прекрасный дворец.
Наверху у лестницы, император Александр и императрица
Елизавета встретили нас с хлебом- солью. Статс-дамы присутствовали при моем
раздевании; мне надели утреннее платье из брюссельских кружев на розовом чехле;
ужинали мы в семейном кругу с некоторыми из старейших приближенных: графом
Ламсдорфом (Матвей Иванович), княгиней Ливен и нашими прусскими дамами.
На следующий день, вдовствующая государыня приехала к нам
первая, император привез великолепные подарки. Мы радовались, словно дети,
удовольствию выехать впервые после свадьбы в коляске вместе, и сделали визиты
императрицам, великому князю Константину (Павловичу) и тетушке принцессе
Вюртембергской.
Свадебные празднества, различные балы, baise-mains, - все это
прошло для меня словно сон, от которого я пробудилась лишь в Павловске,
бесконечно счастливая тем, что очутилась, наконец, в деревне!
Образ жизни в Павловске показался мне особенно приятным; так
как я привыкла с детства сообразоваться с привычками других, то мне и в голову
не приходило жаловаться на то, что я должна обедать, гулять и ужинать при
Дворе, более или менее заботясь о своем туалете. Впоследствии, я часто слышала,
что другие жаловались по этому поводу, впрочем, иногда и мы сами чувствовали
некоторое желание быть независимыми, т. е. иметь свой собственный угол.
Но в то время как я уже заметила, подобная мысль меня не
беспокоила. Напротив, я чувствовала даже признательность к свекрови за ее
нежные ласки. Мне ее описывали за особу весьма требовательную по отношению к
дочерям, которые почти и пошевелиться в ее присутствии будто бы не смели, но ко
мне императрица Мария Фёдоровна относилась иначе, по-видимому, мой характер
понравился ей.
Я держала себя вполне естественно, была весела, откровенна,
жива и резва, как подобает молодой девушке, тогда как великие княжны держали
себя чопорно в ее присутствии и даже в обществе; все в них было строго
соразмерено, их манера держать себя в обществе, разговаривать, кланяться, и
это, я полагаю, было гораздо совершеннее моих тогдашних манер.
Я думаю и даже знаю, наверное, что задевала при Дворе
некоторых лиц недостатком внимания к ним, а оно ведь, по их мнению, обязательно
должно было сводиться к известному количеству фраз, повторяемых ежедневно.
Что касается меня, то я проходила иногда слишком скоро мимо
этих лиц, ибо они нагоняли на меня скуку, и, наоборот, останавливалась слишком
долго перед молодежью, перед юными фрейлинами, которые внушали мне гораздо
менее страха.
Но мало-помалу все привыкли к моим манерам, видя мое
неизменное ко всем благоволение, проистекавшее от доброго сердца, и мне
простили маленькие отступления от этикета ради врожденных у меня изящества и
живости.
Maman очень забавлялась, глядя, как я похищаю вишни, чего не
простила бы прежде своим дочерям, но меня она баловала снисходительностью.
Старушка Ливен даже заметила мне как-то: «Вы любимица вдовствующей государыни!»
Вообще замечали, что императрица никогда прежде не была
столь ласкова и снисходительна к своим дочерям как теперь ко мне. Однако не следует
думать, чтобы она мне от времени до времени не делала выговоров, а иногда не
давала мне советов, которые для меня оказывались чрезвычайно полезны.
Единственный случай, когда она нас однажды побранила, был,
помнится мне, когда она встретила нас в парке в кабриолете и спросила, - где мы
катались? Мы отвечали, что едем из Царского, от императрицы Елизаветы.
Тогда она сделала нам замечание, что нам следовало
предварительно спросить позволения сделать этот визит; признаюсь это мне
показалось даже странным! Но со временем она позабыла об этом выговоре, и мы
могли ездить в Царское, не спрашивая ни у кого позволения.
По воскресеньям в Павловске танцевали; в прочие дни играли в
petits jeux или ужинали в том или другом шале или павильоне, что мне очень
нравилось.
К несчастью, брата моего, Вильгельма, который очень
веселился, укусила собака, принадлежавшая к своре великого князя Михаила,
который тут же, на месте, приказал ее застрелить, но, тем не менее, доктор
Виллие, из предосторожности, прижёг и вырезал брату ранку на ноге. Это было
весьма неприятное происшествие. Когда брату стало лучше, его выносили в сад и
даже в гостиную, а летом раны его и совсем зажили.
Маман находила Вильгельма чрезвычайно любезным в обществе;
он танцевал, играл и веселился, как подобало молодому человеку; и вот
императрица журила своих сыновей Николая и Михаила за то, что они усаживались в
углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу (?).
Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для 21
года, особенно когда он посещал общество или балы. Он чувствовал себя вполне
счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине в своих комнатах; он
бывал тогда со мною необычайно ласков и нежен.
Я уже называла дам, состоявших при мне; кроме них наш Двор
составляли: маршал Кирилл Нарышкин, шталмейстер генерал Ушаков, два адъютанта:
Фредерикс (женатый на Цецилии, моей подруге детства), и В. Ф. Адлерберг,
который женился две недели после нас на девице Марии Нелидовой.
Все они по милости вдовствующей императрицы жили в Павловске.
Приблизительно в это время приехал из Берлина князь Антон Радзивилл и немало
способствовал приятному препровождению вечеров своей веселостью; он умел
придумывать разные забавы, шарады в лицах, музыкальные вечера, домашние
спектакли.
Двор переехал в Петергоф; короткое пребывание перед тем в
Царском Селе сблизило меня с императором Александром; это было для меня
истинным счастьем! Я привыкла с самого раннего детства любить его, преклоняться
перед ним, и эти чувства, походившие до некоторой степени на обожание, с годами
превратились в глубокую и искреннюю дружбу.
Итак, Двор отбыл в Петергоф. Николай повез мена от Стрельны
по нижней дороге; я поминутно вскрикивала от радости при виде моря, старых
деревьев, растущих по берегу, и фонтанов в парке! Одним словом, я была в
восторге, и это место произвело на меня с первого взгляда гораздо большее
впечатление, нежели Павловск и Царское. Празднества удались, как нельзя лучше,
иллюминация 22-го июля мне чрезвычайно понравилась.
День ангела вдовствующей государыни был вместе с тем и днем
рождения моего отца; поэтому сердце мое в этот день преисполнилось
воспоминаниями о родительском доме. Несколько дней спустя Двор отправился в
Ораниенбаум, где был сожжен великолепный фейерверк. Мы занимали в Петергофе правый
деревянный флигель почти целиком - его отделали заново для нас, новобрачных;
все было изящно и свежо и обито шелковыми обоями.
Одна только спальня, задрапированная темно-зелёным бархатом,
произвела на меня мрачное и тяжелое впечатление. В этой самой комнате, три года
спустя, я захворала и так тяжко, что никогда после того духа у меня не хватало
снова поселиться в этой комнате.
Мы совершали прогулки, поездки, экскурсии морем в Кронштадт,
где император производил смотр флоту. Многочисленное общество, в котором дамы
отличались более нарядами, нежели красотой, а кавалеры были скорее натянуты,
чем любезны, было, однако веселое: присутствие императора Александра,
очарование, которое он умел придать всему, что ни предпринимал,
наэлектризовывали весь Двор.
Я помню, что однажды император взял сам ружье, дал по ружью
каждому из братьев и приказал командовать им ружейные приемы, что весьма
позабавило присутствующих. По вечерам мы с Николаем катались неоднократно
верхом.
Однажды мы пили чай на «собственной даче», куда отправились
верхом; по дороге мы повстречали Кавалергардский полк, шедший на маневры, и
maman сделала нам потом замечание, что нас должен бы был сопровождать генерал
Ушаков, так как мы слишком юны, чтобы ездить верхом только вдвоем.
За празднествами последовали маневры; они происходили между
Петергофом и Ораниенбаумом. На них присутствовали иногда императрицы, и обе
принцессы Вюртембергские и я, приезжая впятером в ландо; но так как мне
приходилось сидеть между двумя величествами, то я не испытывала никакого
удовольствия от зрелища, которое при иных условиях было бы для меня большим
удовольствием.
Я помню маленькую сцену, происшедшую как-то между обеими
императрицами, первую из тех, какие мне довелось видеть в этом роде. Князь
Меншиков (Александр Сергеевич), исполнявший обязанности сопроводителя и
императорского вагенмейстера, повез нас как-то по довольно плохой дороге;
лошади запутались, и коляска неожиданно покатилась назад, довольно устрашающим
образом.
Maman закричала, чтобы открыли дверцы и торопливо выскочила;
императрица Елизавета последовала за ней; то же сделали и мы.
Едва ступив на землю, maman подошла к императрице Елизавете,
взяла ее за руку и голосом, по-видимому, исполненным самого горячего участия,
промолвила: «Вы испугались, милое дитя мое? Как вы себя чувствуете?», а
(царствующая) императрица ей отвечала, что она «ничуть не испугалась, а
напротив того, вы испугались».
Maman повторила опять свое, а императрица принялась снова
защищаться. Я не знала как себя тут и держать! Когда мы снова уселись в экипаж,
я заметила, что императрице Елизавете было неловко, что я присутствовала при
этой сцене, и, как бы себе в извинение, она сказала мне, когда мы остались
одни, будто вдовствующая императрица к несчастью нередко сваливает на нее то,
что в действительности пугает ее самое, а она этого терпеть не может.
Я ничего на это не отвечала, но обсудив мысленно это
происшествие, нашла, что если за maman и водилась подобная слабость, то все же
вина в недоразумениях ложится на императрицу Елизавету: своим едким и обидчивым
тоном она только затягивала сцену, которая могла бы пройти незамеченной, прояви
императрица Елизавета большую ласковость. Как бы то ни было, это послужило мне
уроком.
По возвращении в Павловск, мы вернулись к прежнему образу
жизни. Вскоре я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за
обедней, когда я старалась выстоять всю службу не присаживаясь, я упала тут же,
на месте без чувств. Николай (Павлович) унес меня на руках; я этого и не
почувствовала вовсе и вскрикнула, только когда мне дали понюхать летучей соли,
и я пришла в чувство.
Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был
предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие
обрадовало всех! Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли обсыпавшиеся
лепестки роз, вероятно из моего букета, и это нашим дамам показалось очень
поэтичным.
Начались приготовления к поездке в Москву, где Двор должен
был поселиться на зиму. Делалось это с целью поднять дух древней столицы,
истребленной в 1812 г. от пожара. Перед отъездом, мы возвратились в Аничковский
дворец, в котором почти не жили еще вовсе. Мы устроили там маскированный вечер
для нашего всегдашнего Павловского общества; все были замаскированы с головы до
ног.
Maman (Мария Федоровна) - волшебницей, императрица Елизавета
Алексеевна - летучею мышью, я - индийским принцем, с чалмой из шали, в длинном
ниспадающем верхнем платье и широких шароварах из восточной ткани. Когда я
сняла маску, мне наговорили массу комплиментов. Талия у меня тогда оставалась
ещё довольно тонкая, хотя я пополнела и особенно похорошела в начале
беременности.
Мы покинули Петербург 18-го сентября. По предписанию
докторов, пробыли мы в дороге из-за меня 12 дней. Порядочно таки долго!
Впоследствии я слышала, будто императрица Екатерина, будучи великой княгиней,
на этот путь и по той же причине употребила шесть недель.
Я страдала тошнотами и испытывала отвращение к некоторым
блюдам и запахам, но вообще чувствовала себя как нельзя лучше, а длинное это
путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем, и мы немало
ребячились; к тому же мой брат Вильгельм был еще с нами.
В Клине мы дождались прибытия вдовствующей государыни и
(императора) Александра. Их императорские величества не совершали
торжественного въезда в Москву; всякий из нас добрался туда сам по себе ночью,
а на следующий день их величества и прочие члены царской фамилии показались
народу и с большой церемонией, в полном параде, направились в соборы.
Добрый народ встретил своего государя с безмерным восторгом.
Жители Москвы, много выстрадав во время войны и при занятии города французами и
доказав единодушно свой патриотизм, не взирая на постигшее их бедствие, вполне
заслуживали то отеческое внимание, которое выказал к ним император Александра
поселяясь среди них; правда и народ, и вельможи сумели вполне оценить это
внимание.
Проснувшись поутру, я подошла к окну и, когда увидела
великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась, словно
панорама у моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться
тем, что принадлежу ей!
К несчастью, maman получила за день до приезда в Москву
известие о смерти одного из своих братьев (здесь Людвиг Вюртембергский). По
случаю этого траура, Двор в город не давали никакого празднества вплоть до
12-го декабря, дня рождения императора. Мне пришлось пролежать в постели, а
затем на кушетке в течение нескольких дней; настолько утомили коленопреклонения
мои ноги, я даже с трудом могла двигать ими.
В то же время я принялась серьезно за уроки русского языка;
в учителя мне был дан Василий Андреевич Жуковский, в то время уже известный
поэт, но человек он был слишком поэтичный, чтобы оказаться хорошим учителем.
Вместо того, чтобы корпеть над изучением грамматики,
какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а
поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки.
Поэтому русский язык я постигала плохо, и, не смотря на мое
страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в
продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.
Брат мой все еще гостил у нас; по вечерам, наш маленький
Двор собирался в моем кабинете; мы читали или играли. Я познакомилась с двумя
дамами, которые часто бывали на этих вечерах, Кутузовой (Екатерина Алексеевна?)
- женой того, который сопровождал моего жениха в Англию, в качестве ментора;
другой же была княгиня Трубецкая (Софья?), молодая женщина моих лет, красавица
собою, умница и очень осторожная, хотя и бывшая замужем за некрасивым стариком,
обожавшим ее впрочем.
Графиня Орлова (Анна Алексеевна), с первого же дня моего
приезда в Петербург, выказала мне столько дружеского сострадания и жалости (так
как молодая принцесса, оторванная от семьи, в новой для нее стране и среди
нового мира, казалась ей вполне достойной сочувствия), что это сразу приобрело
ей мое расположение.
Я часто виделась с нею в Москве; ей был пожалован
императорский портрет для ношения 12-го декабря 1817 г., и хотя она была еще
очень молода и притом чуть ли не самая богатая из русских аристократок, но не
пожелала выйти замуж.
Я бывала часто у императрицы Елизаветы, которая относилась
ко мне в то время весьма дружественно. Моя кузина Мария Вюртембергская также
часто посещала нас. Мы обедали или проводили вечера у maman; по воскресеньям
бывал обед, на который приходилось являться в платьях со шлейфами, и такой же
парадный вечер, на котором можно было умереть с тоски.
Под рождество, при нашем маленьком Дворе случилось событие,
о котором я должна упомянуть в нескольких словах: наш маршал Кирилл
Александрович Нарышкин делал ежеминутно неприятности моему мужу: за малейшую
шутку он сердился до того, что то зеленел, то желтел от злости. Кроме того, он
пытался не раз делать великому князю неуместные замечания даже на мой счет.
Человек в высшей степени желчный, он иногда впадал в змеиную
злость; все ненавидели его и удалялись при его приближении. Одним словом, я
чувствовала, что не могу быть покойной, пока этот человек будет при нашем
Дворе.
Иметь в таком маленьком кружке постоянно возле себя
человека, который кляузничает, говорит со злым умыслом колкости было
невыносимо, и хотя многие принимали в нем участие, но у меня хватило характера
поставить на своем и добиться того, чтобы он оставил это место.
Я думаю, меня за это осуждали и находили характер мой не
достаточно покладистым, но я сознавала, что это вопрос слишком важный; тут дело
шло о мире, о спокойствии в нашем доме: я исполнила свой долг и никогда в том
не раскаивалась.
Последствия доказали, что характер у меня был довольно
покладистый. Жена Нарышкина, Мария Яковлевна (урожд. Лобанова-Ростовская),
столь же красивая, сколько кроткая и добрая. Нарышкин покинул наш Двор и на его
место был назначен граф Моден (Гавриил Карлович).
В это время Аракчеев (Алексей Андреевич) был самым главным
советником при императоре. Он был необходим ему и работал с ним ежедневно.
Через его руки проходили почти все дела. Этого человека боялись, его никто не
любил и я никогда не могла понять, каким способом он сумел удерживаться в
милости императора Александра до самой его кончины.
Другой личностью, пользовавшейся особой милостью и дружбой
императора, был кн. Александр Николаевич Голицын. Проведя молодость бурно, он
отличался впоследствии особой набожностью. Таково же было и настроение
императора. Великие события 1812,1813 и 1814 гг. глубоко потрясли его ум; до
той поры он был суетен и легкомыслен в деле религии.
Ханжа г-жа Крюднер (Варвара Юлия Крюденер) повлияла на него
в том же смысле, почва была хорошо подготовлена и принесла плоды. Кроме того, с
кн. Голицыным императора связывала, с молодых лет, давнишняя дружба; князь
состоял камергером при его Дворе, когда Александр был еще только великим
князем, и первый питал ко второму вполне искреннюю и непреходящую
привязанность.
Я чувствовала себя приятнее в обществе Голицына, нежели
Аракчеева, который говорил только по-русски и внушал мне какой-то инстинктивный
страх. В то время много говорили о военных поселениях, основанных всего
какой-нибудь год назад по мысли самого государя; осуществление этой затеи было
возложено на Аракчеева и производилось далеко не с кротостью, а напротив того -
грубым и жестоким образом, что вызывало неудовольствие в бедных крестьянах.
По пути нам попадались там и сям жители некоторых деревень,
коленопреклоненные и умолявшие о том, чтобы не изменяли их положения (т. е. не
обращали бы в военных поселян).
В конце декабря брат (здесь Вильгельм I) покинул меня. Я
проводила его с грустью и почувствовала новый прилив тоски по поводу разлуки с
отцом, братьями и сестрами - то была ужасная минута! Но пережив ее, я еще более
сблизилась с моим Николаем, почувствовала, что в нем одном имею поддержку и
опору в новой моей родине, а нежность его вполне вознаградила меня за все мною
утраченное.
Мы читали вместе "Коринну" (здесь сочинение г-жи
де Сталь) и "Малек Аделя" (роман фр. писательницы Мари Коттен) и я с
наслаждением вспоминаю об этой мирной жизни в течение последних месяцев,
предшествовавших моим родам!
1818 год
Мы выезжали очень мало; при Дворе не было ни одного
вечернего собрания, но часто давались обеды. По воскресеньям обедали обыкновенно
у maman в платьях со шлейфами и на вечер появлялись опять в том же костюме;
вечер проводили у нее в беседе и в игре в "макао" (карточная игра).
Признаюсь, вечера эти ужасно мне наскучили по сравнению с воскресным
препровождением времени в Берлине, где мы резвились, болтали и оживленно
веселились, и я теперь с трудом могла скрывать свою скуку.
Общество на этих собраниях бывало ужасно древнее, в стиле
рококо: старые, полуслепые сенаторы, вельможи времен императрицы Екатерины,
находившиеся в отставке лет по двадцати или тридцати!
В марте месяце император уехал в Варшаву, где должен был
произойти первый сейм со времени учреждения нового Царства Польского и с тех
пор как ему была дарована конституция. Речь, произнесенная императором при
открытии сейма, наделала немало шуму; упомяну я о ней лишь затем, чтобы
напомнить, как некоторые слава этой речи громко отозвались в русских сердцах,
возбудив ложные надежды.
Отголосок этот был настолько силен, что давал себя
чувствовать и много еще лет спустя, и отчасти оказался причиной даже мятежа,
сопровождавшего восшествие на престол моего Николая. Эти политические вопросы
занимали меня тогда весьма мало: надежда сделаться матерью всецело переполняла
мое сердце. Эта минута, наконец, наступила!
На святой неделе, когда колокола своим перезвоном
славословили праздник Воскресения, в среду, 17-го апреля 1818 г., в чудный
весенний день, я почувствовала первые приступы родов в 2 часа ночи. Призвала
акушерку, затем вдовствующую государыню: настоящие боли начались лишь в 9
часов, а в 11 часов я услышала крик моего первого ребенка!
Никс (в. к. Николай Павлович) целовал меня и плакал, и мы
поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще послал ли Он нам сына или дочь, но
тут подошла в нам maman и сказала "это сын". Мы почувствовали себя еще
боле счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное
и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться
императором (Александр II)!
Шесть недель после родов прошли для меня самых приятным,
спокойным и однообразным образом; я виделась в это время с весьма немногими.
Княжна (Софи) Трубецкая приходила иногда вечером почитать вслух час или два. На
наших маленьких вечерах, до моих родов, бывала также г-жа Кутузова. Вечером
накануне великого события, у меня еще были гости до 10 часов, а в 2 часа ночи
почувствовала я первые признаки приближавшихся родов.
Во время крестин, (совершившихся 29-го апреля в Чудовом
монастыре), нашему малютке было дано имя Александр; то был прелестный
ребеночек, беленький, пухленький, с большими темно-синими глазами; он улыбался
уже через шесть недель. Я пережила чудную минуту, когда понесла новорожденного
на руках в Чудовскую церковь, к гробнице св. Алексея.
Вскоре Москва сделалась сияющей и оживленной. Император
возвратился из Польши и из поездки в Одессу и Крым и вместе с ним приехал принц
Филипп Гессен-Гомбургский, посланный от имени австрийского императора в
Варшаву. Он настолько понравился государю и так сошелся с ним, что император
пригласил принца сопровождать его в путешествии.
Вскоре я имела счастье выехать навстречу моему отцу в
маленькое поместье Нарышкиных, в Кунцево. На следующий день я расцеловалась с
братом Фрицем. Въезд отца в Москву совершился верхом. Из окон покоев maman я
любовалась на блестящий поезд, проезжавший вдоль древних зубчатых стен Кремля.
Я впала в какой-то блаженный экстаз! Сердце мое трепетало от радости, и я не
знала, как достаточно благодарить Бога!
Пребывание короля в Москве продолжалось не более 10-12 дней;
были они весьма утомительны, ибо прогулки по городу, обеды, балы и иллюминации
быстро чередовались, и мы едва успевали переодеваться. Затем мало-помалу вся
приятная компания направилась в Петербург.
Их императорские и королевские величества и высочества
съехались снова в мае месяце (1818) в Царском Селе. Там устраивалась катанья в
двадцати дрожках, которые следовали друг за другом, с императором Александром
во главе; ужины происходили в различных павильонах сада - было вечернее
собрание в Эрмитаже, другое собрание на острове, посреди пруда, и еще в
Павловске, у вдовствующей государыни (Марии Федоровны).
Потом состоялся торжественный въезд короля прусского
(Фридрих Вильгельм III, отец Александры Федоровны) в Петербург с выстроенным
войском и множеством парадных экипажей. Все это настолько походило на мой
прошлогодний въезд, что я словно сон переживала. Только проезжая мимо Аничкова
дворца и увидев в одном из окон, на руках у няни, маленького Сашу (в.к.
Александр Николаевич, будущий Александр II), настоящее сказалось самым приятным
образом, и глаза мои наполнились слезами.
При выходе из экипажа у Казанского собора, император
(Александр I) подал мне руку и, заметив мое смущение, сказал мне на ухо: - Этих
душевных волнений не следует стыдиться, они приятны Господу!
Мой отец занял заново для него отделанные комнаты в Зимнем
дворце, которые составляли прежде покои императора Павла. Мы ужинали в семейном
кругу у него, в фонаре, обращенном к большой площади. На этих ужинах одни
только дамы сидели за столом, а мужчины ужинали стоя.
Я была вне себя от радости, что находилась близ отца и брата
Фрица (Фридрих Вильгельм IV). Дядя мой, принц Карл Вюртембергский (брат вд.
имп. Марии Федоровны?), также приехал в свите короля. Затем начались
празднества: смотры, парады, приемы, балы, катанья по островам, посещения институтов.
Последние занимали особенно много времени, так как
императрице (здесь вдовствующей Марии Федоровне) доставляло удовольствие
показывать их медленно и обстоятельно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы
объяснить королю, что и почему.
Она обыкновенно шествовала под руку с моим отцом,
императрица Елизавета с королевским принцем, а моя рука доставалась на долю
императору (Александру), который казался в восторге от этого и по этому поводу
высказывал тысячу приятных, любезных и лестных вещей, приводивших меня в самое
прекрасное настроение.
Вдруг, во время этих празднеств и удовольствий, однажды мой
Николай после парада заболел, - он возвратился домой, дрожа от лихорадки,
бледный, весь позеленивший, чуть не падая в обморок. Я испугалась; его уложили
в кровать, а на следующий день обнаружилась корь. Болезнь была довольно легкая
и шла обычным чередом. Я ухаживала за мужем, но от времени до времени
появлялась и на празднествах.
Петергофский праздник, справляемый всегда 22-го июля, был на
сей раз отпразднован 1-го июля, по случаю пребывания короля, моего отца. Поутру
была отслужена обедня у нас, в Аничковом дворце, затем мы отправились в
Петергоф; день был великолепный.
Фонтаны, зелень, море и небо, все вместе увеличивало красоту
этого места, которое с первого раза понравилось и королю и всем прочим
путешественникам. На следующий день, вдовствующая государыня (Мария Федоровна)
возила нас на собственную дачу, которая меня особенно привлекала своей густой
листвой и своей маленькой уединенной часовней, располагая душу к молитве.
Всю жизнь жила во мне склонность к меланхолии и
мечтательности. После развлечений светской жизни, я любила углубляться в самое
себя и в такие минуты природа оказывалась для меня столь же необходимой, как
хорошая проповедь, и более всех проповедей в мире вещала мне о Боге и о чудных
благодеяниях, оказываемых Им своим созданиям!
Прошло еще несколько дней, и мой отец покинул нас; мы
провожали его до Гатчины. Там я простилась с дорогим и добрым отцом с грустью,
но с обещанием и надеждой увидеться с ним на следующий год. Едва возвратившись
в Аничков дворец, я захворала, - у меня тоже оказалась корь; на пятый день я
почувствовала себя особенно дурно, у меня разболелась грудь, но несколько
пиявок, вовремя поставленных, облегчили моя страдания, и выздоровление пошло
быстро.
Нашего маленького Сашу удалили; он жил в Таврическом дворце
под покровительством вдовствующей государыни. Мой брат и принц
Гессен-Гомбургский облегчили и значительно оживили период моего выздоровления
своим присутствием и своею любезностью.
Принц Филипп поистине был очень мил; человек светский и в то
же время храбрый и опытный воин, он обладал искусством смешить, никогда не
забываясь и не позволяя себе никаких вольностей. Судьба не раз еще сталкивала
нас при самых разнообразных обстоятельствах, и он всегда был для нас тем же
преданным другом и любезным собеседником. Он приезжал вторично в Россию ко дню
нашей коронации в 1826 г.
В третий раз император австрийский присылал его во время
турецкой войны в главную квартиру, и я видела его тогда в Одессе в 1828 г.
Четвертый раз он быль в Варшаве, во время нашей коронации польской царской
короной в 1829 году.
Брат мой и принц Филипп покинули нас, наконец, и разумеется
гораздо скорее, нежели я того желала; мы отправились проводить остальную часть
лета в Павловск, но ненадолго, так как император и обе императрицы собирались
вскоре уехать заграницу.
Maman радовалась этому путешествию, имевшему целью посетить
трех ее дочерей в их резиденциях; первую по списку предполагалось посетить
великую княжну Екатерину Павловну, королеву Вюртембергскую; Анна Павловна,
принцесса Оранская, проживала в Брюсселе, а Марию Павловну, супругу наследного
герцога Веймарского, предстояло посетить последней.
Император должен был отправиться в Ахен, на политический
конгресс, на котором обещал присутствовать и отец мой. Михаил (Павлович)
находился уже в Германии, собираясь посетить Англию и Италию; поездка эта имела
воспитательную цель и должна была завершить его образование (в 1818 году в. к.
Михаилу Павловичу исполнилось 20 лет).
Константин (Павлович) занимал в Варшаве тот пост, который
сохранил вплоть до несчастной катастрофы 1830 г. Итак, мы с Николаем
оказывались единственными членами императорской фамилии, пребывавшими в
Петербурге. Нам были даны инструкции касательно того, что следовало делать в
высокоторжественные дни.
Первый случай, когда мы принесли себя в жертву отечеству,
был день св. Александра Невского; в тот день мы присутствовали в полном параде
на архиерейской службе и на завтраке у митрополита (Михаила). То было чистым
испытанием для меня, бедной женщины, всю жизнь не имевшей достаточно сил, раз
приходилось выстаивать длинные церковные церемонии.
Помню, что я испугалась собственного лица, по возвращении с
этой утомительнейшей церемонии. Завитые мои волосы совсем распустились, я была
мертвенно бледна и вовсе неинтересна в розовом глазетовом сарафане с током,
шитым серебром, на голове.
Maman разрешила своему сыну провести несколько дней в
Гатчине для охоты. Мы с радостью приготовились воспользоваться этим позволением
и провели в Гатчине время весьма приятно в тесном кружке, который составляли
обер-церемониймейстер князь Яков Иванович Лобанов, сын его, флигель-адъютант
князь Александр Лобанов, граф Рибопьер (Александр Иванович) и наш маленький
Аничковский Двор.
Мне чрезвычайно понравилась эта жизнь в загородном замке и
охота; все были веселы, любезны, каждый по своему, разговорчивы и все
рассталась довольные друг другом. Ко времени этого пребывания в Гатчине
относится мое знакомство с графом Рибопьером, который, несмотря на частые
отлучки, всегда был для меня другом, а впоследствии любезным чтецом.
Мы были как нельзя более довольны графом Моденом (Гавриил
Карлович), заступившим место Кирилла Нарышкина; он отличался изысканными
манерами старинного версальского Двора, был донельзя вежлив даже в шутках,
услужлив без низкопоклонства и умел устраивать все, как нельзя лучше.
Его можно было упрекнуть разве в излишней обидчивости. Мне,
женщине наименее взыскательной и честолюбивой, судьба ссудила всю жизнь быть
окруженной людьми подозрительными и обидчивыми.
Я, неизменно желавшая всем лишь добра и думавшая как бы
сделать приятное другим, напротив того нередко имела несчастье оскорблять и
делать неприятное людям, на которых считала возможным вполне полагаться; мне
пришлось немало прожить, прежде чем я приобрела знание людей, - науку весьма
полезную, но составляющую плод многих неудач и разбитых заблуждений!
В городе сезон балов начался рано и открылся балом в
Аничковском дворце 3-го (15-го) октября, в день рождения моего брата, наследного
принца. Это было событием для нашего Аничковского дворца, так как это был наш
первый прием в Петербурге, и меня впервые тогда увидели исполняющей обязанности
хозяйки дома!
Ко мне были снисходительны, очень хвалили наш бал, наш ужин,
нашу любезность; это явилось как бы поощрением, которое дало нам охоту
принимать и веселить людей у себя. Когда человек молод и красив, когда сам
любишь танцевать, нетрудно угодить всем без особенных напряжений.
Тут кстати упомянуть о семействе Кочубей. Оно находилось в
отсутствии в течение нескольких лет и только в 1818 году граф (Виктор Павлович)
и графиня (Мария Васильевна) Кочубей и красивая их дочь Nathalie были мне
представлены в Павловске, причем maman (вд. имп. Мария Федоровна) и император
(Александр I) отозвались об этой семье самым лестным образом. Вскоре я сама
почувствовала к ним расположение; их я посещала всего охотнее и мы приглашали
их чаще других.
Граф обладал в высшей степени изысканными манерами и
светскостью в обращения, отличавшей людей прошлого века, живших при Екатерине
II и при ее Дворе ни бывавший в ее интимном кругу. Граф имел счастье, будучи
еще весьма молодым человеком, сопровождать императрицу в качестве камер-юнкера
в ее путешествии в Крым (в 1787 году); ему было тогда всего 18-19 лет.
В то время как я познакомилась с ним, он состоял, кажется,
министром внутренних дел; у них было несколько танцевальных вечеров, но вскоре
я должна была перестать танцевать, так как почувствовала себя беременной и даже
с приступами тошноты встретила мою свекровь на лестнице при ее возвращении из
Германии. Как интересны были ее рассказы о ее путешествии, удовлетворившем ее
во всех отношениях!
Император Александр, возвратившийся незадолго до приезда
матери, которую видел за время путешествия в Ахене и Брюсселе, проявлял братскую
доброту к Николаю и ко мне; он заходил к нам довольно часто по утрам, и его
политические разговоры были в высшей степени интересны.
Возвратясь накануне нового года, maman 1-го января 1819 года
уже присутствовала на выходе и в церкви. Она сознавалась, что несколько
утомлена, но ей никогда не делалось дурно, как нам, бедным, слабым женщинам.
1819 год
Точно также, она оказалась в состоянии присутствовать 6-го
января на всех церемониях водоосвящения и шествовать пешком за процессией. Я
имела честь вести ее под руку и приходила в восторг от прекрасной погоды, так
как был только градус мороза, - от солдат, словом от всего, потому что все это
было мне в диковинку; ведь мне всего было только 20 лет.
Уже тогда делались предположения насчёт зимних празднеств,
но вдруг известие о кончине королевы Вюртембергской Екатерины Павловны повергло
все семейство в горе и траур.
Никогда я не забуду той ужасной минуты, когда императору
Александру пришлось объявить об этой жестокой потере матери, возвращавшейся с
прогулки, ничего не подозревавшей и немало удивленной появлением у себя
императора в неурочное время.
Мы были в соседней комнате и могли слышать печальный
разговор; императрица и не хотела и не могла понять, что Екатерина Павловна
умерла, и только восклицала хриплым голосом: Като не умерла, нет, нет, она не
умерла! Понятно, что императрице трудно было освоиться с мыслью, что красивой и
блестящей Екатерины Павловны, с которой она недавно еще рассталась в Германии,
уже не было на свете!
Мы окружали maman нашими попечениям, нашими ласками;
император стал относиться к ней с удвоенной нежностью и предупредительностью и
благодаря этому она имела силы перенести свое горе и возвратиться к обычным
занятиям, отнимавшим у нее большую часть дня.
Странные слухи ходили по поводу причин, вызвавших смерть
королевы Екатерины Павловны; имя принца Павла Вюртембергского произносилось
шепотом, рассказывали о бале, который он задал в Париже в тот день, когда
пришло туда известие о ее кончине. На самом деле, она скончалась от рожи на голове,
проболев всего сутки.
Зима прошла скучно и тяжело для меня; когда я не ходила к
maman, то оставалась дома одна с преданной моей подругой Цецилией (Гуровской,
уже Фредерикс), в то время, как муж мой играл у себя в "a la guerre"
с несколькими офицерами или ездил верхом с Михаилом (Павловичем) в манеже.
По утрам я брала уроки у Жуковского (Василий Андреевич), или
уроки музыки и пения и писала письма в Берлин, имея обширную корреспонденцию, и
с особым нетерпением ожидала весны, чтобы возвратиться в деревню.
Наконец эта желанная минута настала, я могла вновь
пользоваться прогулками, часто присаживалась с Цецилией в саду, где мы читали
вместе. Будучи обе беременны, мы тяжело выступали по хорошеньким дорожкам
Павловского парка и обе посмеивались над своими фигурами. Этой же весной, если
не ошибаюсь, приезжал сюда молодой граф Вильгельм Гохберг, близкий родственник
великого герцога Баденского (Карл).
Он ездил от одного Двора к другому, чтобы устроить передачу
по наследству баденских владений в пользу семейства Гохберг, так как у
царствовавшего великого герцога не было мужского потомства, и страна должна бы
была достаться, кажется, во владение Баварии. Эта ветвь семейства Гохберг,
впрочем, законная, не пользовалась титулов принцев по причине неравного брака,
заключённого отцом графа.
Хлопоты графа увенчались успехом, и по смерти великого
герцога Баденского, брата императрицы Елизаветы, маркиз Леопольд Гохберг
сделался великим герцогом Баденским.
В июне месяце, бригада моего мужа, состоявшая из полков
Измайловского и Егерского, выступила в лагерь, в Красное Село, я последовала
туда за моим великим князем. Maman, которой принадлежала прелестная
красносельская дача, поместила меня в маленьком домике, который сама некогда
занимала, при жизни императора Павла, во время военных манёвров.
Этот маленький домик понравился мне, я поселилась в нем на
три недели, который пролетели для меня слишком скоро, - так нравилась мне эта
военная жизнь. Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня
просиживала в палатке моего мужа; близость хорошенькой Дудергофской горы с ее
дикой долиной немало способствовала нашим удовольствиям, в сущности, довольно
невинным.
Мне немного требовалось, чтобы быть довольной, - раз я могла
быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений; я любила
жизнь тихую и однообразную, даже уединенную; по моим вкусам я любила простоту и
была домоседской.
Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж
скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с
придворными людьми, натянутыми и церемонными.
За то многие "любезно" отзывались обо мне, будто
вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем
балам в мире, а задушевную беседу осенью, у камелька, - всем зимним нарядам.
Я была в последнем периоде беременности; поэтому всякая
другая прогулка в окрестностях была тягостна для меня, но все обошлось без
малейшего приключения, без малейшего испуга. Мы наслаждались нашей
независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни была
добра к нам maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, а
мы оба ненавидели то, что называется Двором.
Тогда же (в бытность мою в Красном, летом 1819 г.),
император Александр, отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя
дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьезным, стал в следующих
приблизительно выражениях говорить нам, что он «остался доволен поутру
командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо
исполняет свои обязанности, ибо на него со временем ляжет большое бремя, так
как император смотрит на него, как на своего наследника, и это произойдет
гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место еще
при жизни».
Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были
в состоянии произнести ни слова. Император продолжал: - Кажется, вы удивлены,
так знайте же, что брат Константин, который никогда не хлопотал о престоле,
порешил ныне, тверже, чем когда либо, формально отказаться от него, передав
свои права брату своему Николаю и его потомкам.
Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на
мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо
нуждается в государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не
тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, то же самое
сделает и король прусский, передав свою власть Фрицу.
Видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас,
и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас, и, пожалуй, пройдет еще
несколько лет прежде, нежели будет приведён в исполнение этот план; затем он
оставил нас одних.
Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда
ничего подобного не приходило мне в голову, даже во сне. Нас точно громом
поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья. Это была
минута памятная в нашей жизни!
Последний месяц моей беременности я провела возле свекрови,
но так как не могла ходить вследствие опухоли и боли в ногах, то меня усаживали
днем в беседке у Розового павильона, где, растянувшись на кушетке, я могла
дышать воздухом, не двигаясь с места.
После долгого ожидания, 5-го августа, я почувствовала,
наконец, некоторые боли, но решила об этом не говорить и каталась даже два раза
в линейке вечером. Когда я ужинала вдвоем с m-me Вильдермет, вдовствующая
императрица прислала мне камер-пажа сказать, что она разложила большой пасьянс
и что так он сошелся, то я должна разрешиться в ту же ночь. Я приказала
ответить, что чувствую себя превосходно.
Действительно, я легла и немного задремала; но вскоре
наступили серьезные боли. Императрица, предупрежденная об этом, явилась
чрезвычайно скоро, и 6-го августа 1819 года, в третьем часу ночи, я родила
благополучно дочь. Рождение маленькой Мари было встречено ее отцом не с
особенной радостью: он ожидал сына; впоследствии он часто упрекал себя за это
и, конечно, горячо полюбил дочь.
Едва успела я оправиться от родов, как Двор maman переехал в
Гатчино, куда мы последовали за ней с обоими детьми. Мой муж и Михаил
(Павлович) ненавидели Гатчинский дворец, вспоминая проведенные в нем скучные
зимы 1810, 1811 и 1812 годов, посвящённые исключительно воспитанию.
Вдовствующая императрица решилась покинуть Петербург, даже на зимнее время, и
избрала Гатчино, как место, где для молодых людей не могло представляться
никаких развлечений, почему эта местность и представлялась особенно удобной для
завершения образования младших сыновей.
Я нашла Гатчинский дворец действительно скучным, но собрания
"в так называемом арсенале" показались мне весьма приятными по своей
простоте в сравнении с другими местами. Всевозможные игры, размещенные в разных
отделениях арсенала, - некогда это был просто сарай, - доставляли нам
развлечение.
Я попробовала тут впервые скатиться с деревянной горы стоя.
Наша добрая maman радовалась, видя меня в своем доме такой веселой и юной. Наше
всегдашнее общество было немногочисленно; по воскресным дням оно увеличивалось
приезжими из города.
14-е октября, день рождения императрицы, был день
торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с
Александром Бенкендорфом, которого видела мельком в Москве. Я много слышала о
нем во время войны еще в Берлине и Добберане; все превозносили его храбрость и
сожалели о его безалаберной жизни, в то же время посмеивались над нею.
Меня поразила его степенная наружность, вовсе не
соответствовавшая установившейся за ним репутации повесы. Я могла беседовать с
ним по-немецки, что для меня было вдвойне удобно, так как я все еще чувствовала
стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти
все изъяснялись на этом салонном языке, изящно и изысканно.
В то время мало еще говорили по-русски, тогда как в
настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще и более
правильно, а это очень хорошо, ибо вполне естественно.
Maman часто приглашала графа и графиню Литта; трудно было
встретить более красивую в белолицую старушку, нежели графиня Литта; она
блистала в юности при Дворе Екатерины II своей красотою и в качестве племянницы
князя Потемкина.
Рожденная Энгельгардт (Екатерина Васильевна), по первому
мужу графиня Скавронская, она вышла впоследствии замуж, по любви, за графа
Литта, итальянца по происхождению, который поступил одновременно на службу к
России и к своей жене, так как он оказывался ее покорнейшим слугою и первым
поверенным по ее делам, и действительно умел их вести.
В конце октября мы переехали из Гатчины, и обычный зимний
образ жизни вступил в свои права. Эта зима была довольно весела, но не особенно
блестяща. Признаки новой беременности испортили мне все, хотя я и не была в ней
вполне уверена.
Я очень мало интересовалась политикой; император, напротив
того, с неослабным интересом следил за европейскими делами. "Священный
союз", мысль прекрасная и идеальная, был результатом его сокровеннейших
убеждений в деле христианской веры.
Люди набожные и мистически настроенные утвердили его в этих
мыслях, доказав ему, на основании священного писания, будто он предназначен
судьбою сделаться и пребыть умиротворителем Европы и бойцом за правое дело против
революционного принципа. Этими лицами были: вначале г-жа Крюднер, а
впоследствии Кошелев (Родион Александрович) и "добрый" князь
Александр Голицын.
1820 год
Весною муж мой покидал меня почти всегда в одно и то же
время, для осмотра, в качестве генерал-инспектора по инженерной части,
крепостей Динабургской и Бобруйской или Рижской, Ревельской и т. п. Это бывало
в мае, во время переезда на дачу; я (теперь) пробыла короткое время в Гатчине и
Царском Селе, а затем поселилась в Павловске у maman.
Весна была ужасная, холодная и скучная; зелень появилась
только в июне. Император Александр, столь добрый ко мне, был, однако, для меня
причиной большого огорчения. Оставаясь всегда самой собою, т. е. действуя без
расчёта и показывая себя такой, какова я была на самом деле, в надежде быть
понятой, я не понимала подозрительного характера императора - недостатка,
вообще присущего людям глухим.
Не будучи положительно глухим, император с трудом мог
расслышать своего визави за столом, и охотнее разговаривал с глазу на глаз с
соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним
смеются, будто его слушают затем только, чтобы посмеяться над ним и будто мы
делаем друг другу знаки украдкой от него.
Эта подозрительность доходила до того, что становилось прискорбно
видеть подобные слабости в человеке с прекрасным сердцем и умом. Я
расплакалась, когда он сделал мне подобные замечания и выговоры, и чуть не
задохнулась от слез, но затем между нами не пробегало уже ни малейшего облачка;
он поверил моему чистосердечию и моей дружбе к нему, граничившей скорее с
восторженным обожанием, чем с насмешкой.
Мы называли его в наших интимных письмах просто ангел, а не
император, и, разумеется, он не мот бы найти людей более преданных ему, чем
Николай и я.
Волнение, причиненное мне этими маленькими сценами, было,
однако, настолько сильно, что оно подействовало на мое здоровье; и мне пришлось
пустить кровь гораздо ранее, нежели за время прежних беременностей.
Дурная погода во время пребывания в Красносельском лагере
также дурно повлияла на меня; я приехала в Петергоф к 25-му июня с опухшими
ногами и с страшной мигренью, которая продолжалась три дня и сопровождалась
приливами в голове, вследствие чего я не могла появляться ни на обедах, ни на
маленьких балах.
Император однажды вечером навестил меня и поцеловал мою
ногу, когда я лежала в кровати, и это весьма меня рассмешило. Две ночи спустя,
я была при смерти; судороги, случившиеся со мной 27-го июня, в то время, как я
впала в бесчувствие, были, по-видимому, причиной смерти ребенка, который
родился в Павловске 10-го июля.
Я провела обычные шесть недель в деревянном Константиновском
дворце довольно тоскливо, но пользуясь самым заботливым уходом со стороны мужа
и вдовствующей императрицы. В то время производили фурор романы Вальтер Скотта,
и Никс читал мне их. Я была очень слаба, очень бледна и интересна (как
рассказывали), когда я появилась вновь при Дворе. Со стороны некоторых, а
именно Орлова (Алексей Федорович) и Бенкендорфа (Александр Христофорович), я
была встречена косыми взглядами и минами.
Чтобы утешить меня в горе, что я произвела на свет мёртвого
ребенка, мне пообещали зимой поездку в Берлин. Действительно, три года прошло
уже со времени моего замужества, и было вполне естественно сделать маленький
визит отцу и предпринять, если возможно, летом 1821 г. лечение для
восстановления моего здоровья. Я за два года родила троих детей.
