С.-Петербург, 12-го (24) января 1848 г.
Уже несколько дней как получил я твое письмо, любезный отец-командир, и душевно благодарю за поздравление с новым годом и моим выздоровлением. Теперь я почти совсем поправился.
Заболел сначала гриппом, потом, вероятно, простудился, получил перемежающуюся лихорадку, которая чуть было не перешла в нервную; был потом долго ужасно слаб, а пуще всего расстроила меня болезнь сына; у него тоже был грипп, и от простуды ли, или усталости, когда за меня работал, сделалась сильная лихорадка, угрожавшая воспалением мозга и нервной горячкой; но Бог помиловал: он тоже поправляется, хотя очень похудел. Зима у нас ужасная.
Я никак не могу согласиться, чтоб следующие постоянно от Польши России 3 миллионов, или 21 милл. злотых, были уменьшены. Это вечная дань Царства Империи, потому этот расход должен предшествовать всем прочим внутренним расходам Царства. Ежели недостает способов, должно их найти наложением или даже убавкой пенсионов, но деньги Империи должны быть свято выплачены, во что бы то ни стало.
С.-Петербург, 2-го (14-го) марта 1848 г.
Любезный отец-командир, сейчас получил я письмо короля Прусского, в котором он в самых черных красках описывал происходящее во всей Германии. В заключение он говорит, что по слухам, сообщенным ему из Варшавы, готовятся в Познани перерезать всех немцев и что, хотя не слепо верить сему, однако вовсе не пренебрегает сим слухом и просит меня к границе Познанской приблизить войска наши, чем, полагает, умы сейчас успокоятся.
Не могу в этом отказать и уполномочиваю тебя подвинуть вдоль сей границы бригаду или что удобно будет. Через границу без моего разрешения однако не переходить. Теперь настало время подвинуть наши приуготовительные меры, и сегодня же высылаю к тебе деньги на покупку артиллерийских и подъёмных лошадей для 2-го и 3-го корпусов, для артиллерийских корпусов в Царстве и одного понтонного там же; я велел призвать к ружью бессрочно-отпускных этих же корпусов.
Сим покуда ограничу наши меры до дальнейшего развития обстоятельств. Посылка Радовица во всем имела полный успех: они (франкфуртский сейм) на все согласились, но просят съезда царей, который сделать не в Вене, а в Дрездене; это согласно с моим предложением королю. Мейндорф (Барон Егор Фёдорович Мейендорф) пишет, что дух войск в Пруссии очень хорош, что в крае хорошего много, но есть и дурной дух, которому не намерены уступать.
Зато в южной Германии до того плохо, как и на Рейне, что сам король Вюртембергский хотел услать свое семейство, на что моя Ольга не согласилась: хочет, как прямая Русская, разделить опасность с тем, с кем Бог ей определил делить участь. Он требует уже помощи от австрийских и баварских войск, вблизи расположенных, - вот настоящее.
Будущее в руках Божьих; ежели король прусский будет сильно действовать, все будет еще возможно спасти; в противном случае придется нам вступить в дело.
С.-Петербург, 10 (22) марта 1848 г.
Ежели король прусский, опираясь на испытанную верность войск, подавит бунт в Берлине оружием, а не уступчивостью, и исполнит ожидание всех благомыслящих, ополчась на помощь низвергнутых правлений, я в том убежден, что даже, несмотря на всякие глупости, законный порядок может быть восстановлен.
Но ежели король сдастся тоже, тогда в Германии все потеряно, и нам одним придется стоять грудью против анархии, призвав Бога на помощь. О сю пору не переменю плана, о котором условились. Однако, быть может, что при новом австрийском правлении они дадут волю революции, затеют что-либо против нас в Галиции; в таком случае, не дам сему развиться, но именем самого императора Фердинанда займу край и задушу замыслы.
Мои известия из Берлина по 4-е (16-е) вечером; войска действовали славно и были в таком раздражении на чернь, что с трудом их удерживали; авось слухи, до нас дошедшие, несправедливы.
Киселев пишет, что в Париже ждать должно скоро нового переворота, самого кровавого. Что в Германии происходит, и описать нельзя; там близко ко французскому, и правительство только еще существует по названию.
Что-то поляки наши затевают? При малейшей попытке короткий им конец.
Здесь тоже все спокойно. Выезды за границу я вовсе запретил, сделай то же у себя; въезд к нам только за личной ответственностью наших министров, и с моего предварительного разрешения; вели то же и по Польше и в особенности прекрати свободный въезд по железной дороге.
С.-Петербург, 13 (25) марта 1848 г.
Здесь не только бессрочные являются с большим усердием, но даже отставные солдаты просятся на службу; трогательно видеть! Дух прекрасный. Завтра выдаю манифест, который счел нужным выдать, дабы объявить мой взгляд на дело и мои намерения.
События в Вене хотя приутихли, но я сему не верю. Мысли славянских католических провинций соединяются, движение в Кракове, польский легион в Париже и, наконец, тайное уведомление короля Вюртембергского ко мне из достоверного источника, что Ламартин обещал полякам восстановление Польши; все это мне знакомо, что здесь ждет нас борьба.
Я велел сказать в Лондоне, что на волос не уступлю из своих прав и припоминаю им с ними заключенный по сему трактат, c'est un bon avertissement pour eux (это хорошее для них предуведомление). Неслыханно бы было, ежели б Австрия и Пруссия были довольно дерзки и глупы провозгласить воскресение Польши: им же хуже, ибо тогда Польша будет наша, а не для других.
Вели, для безопасности курьеров, иметь на почтах по нескольку казаков для сопровождения, буде нужно.
Божиею милостию Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всенародно:
После благословений долголетнего мира, запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.
Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии и, разливаясь повсеместно с наглостию, возраставшею по мере уступчивости Правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных Нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает, в безумии своем, и Нашей, Богом Нам вверенной России.
Но да не будет так!
По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших.
Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный Наш, ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за веру, Царя и отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем:
С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!
Дан в С.-Петербург в 14 день марта месяца, в лето от Рождества Христова 1848-е, Царствования же Нашего в двадцать третие.
С.-Петербург, 15 (27) марта 1848 г.
Пишу тебе, мой любезный отец-командир, с фельдъегерем, которого посылаю к дочери. Прошу тебя направить его по той дороге, которая по обстоятельствам, тебе более известным, чем мне, менее опасна будет.
Сегодня вечером узнали мы про декларацию короля прусского, где он объявил, что становится главой Новой Германии и уничтожает Пруссию. Посмотрим, кто после подобных его действий захочет признать его за свою главу!
Геройскому поведению прусской гвардии видеть подобную награду! Подобное уничижение взрывает всякое благородное сердце. Мы все поражены, как громом. Король теперь слепое орудие демагогов, которые им ворочают как куклой и все его заставят сделать, даже самое подлое.
Давно ли просил меня о помощи против Позена (волнения в Познани), теперь же дозволил им себе обещать, что они будут ему помогать против нас! Не мерзость ли?
Вчера издал я манифест свой; он указываете всем, и нашим, и врагам, что я хочу, не трогая других, но и не дозволяя трогать себя; в этом вся моя задача.
Приказал по Литве сделать обезоружение. Хочу велеть собрать всех помещиков в губернские города, чтоб иметь их под рукой и велю объявить, чему подвергнутся при малейшем виде к бунту; лучше его предупредить, чем к нему допустить.
С.-Петербург, 16 (28) марта 1848 г.
Теперь, при совершенном безначалии в Пруссии, мы от Познани должны всего ожидать, но не армии, а бунтующих масс. От Галиции тоже: ибо, по положительному объявлению графа Фикельмона (Карл Людвиг) Фонтону (Феликс Петрович), они хотят удерживать там свое владычество и препятствовать безначалию военной рукой, как делают в Ломбардии, войны же нам не объявят, ибо хотят с нами оставаться в добром согласии.
Потому, повторяю, покуда с австрийской границы жду одних шаек.
Прусская держава тоже меня в военном отношении покуда не страшит; король своей прокламацией навязал себе на шею такую обузу при теперешних обстоятельствах, что не знаю, как поладит с прочей Германией. Ни Австрия его главою не признает, ни многие другие из южной Германии; что ж он будет делать?
При этом положении, чтобы он для одной Польши соединил свои силы против нас, нет ни вероятия, ни даже возможности. Итак, мы должны оставаться в оборонительном, почти кордонном расположении, sur 1е qui vive (на чеку), обращая самое бдительное внимание на собственный край, дабы все попытки дома укрощать в самом начале. Для того необходимо, чтоб Литва и Самогиция (область в Литве) были сильно заняты.
Повторяю, продовольствие и укрощение всех попыток к мятежу важнее всего, войны же ни с Пруссией безначальной, ни с Австрией я теперь не предвижу. Ежели будут прорывы заграничных шаек, их надо отражать, взятых с оружием начальников судить по полевому уголовному положению и тут же казнить, но за границу не преследовать, отнюдь.
Вот что хочу, и ежели Бог поможет, это должно удаться. Теперь прошу тебя, хоть на коленях, береги себя ради Бога, и не забудь, что на тебе лежит! Посылаю к тебе твоего сына и поручаю ему еще более об том от меня просить.
Про п. Прусского (принца прусского, брата имп. Александра Федоровны, будущий Вильгельм I. В марте 1848 в Берлине и Вене произошла «мартовская революция» за демократические права. Принц, вследствие этих событий бежал из Берлина) ничего не знаем; в газетах сказано, что он уехал не к нам, а в Лондон.
Буде старые верные прусские офицеры и даже люди верных войск спасаться будут к нам, вели их принимать и отводить внутрь; потом скажу, что им делать, но оказывать всякое заслуженное уважение братским приемом и оружия не отбирать.
С.-Петербург, 22 марта (3 апреля) 1848 г.
Заболел сначала гриппом, потом, вероятно, простудился, получил перемежающуюся лихорадку, которая чуть было не перешла в нервную; был потом долго ужасно слаб, а пуще всего расстроила меня болезнь сына; у него тоже был грипп, и от простуды ли, или усталости, когда за меня работал, сделалась сильная лихорадка, угрожавшая воспалением мозга и нервной горячкой; но Бог помиловал: он тоже поправляется, хотя очень похудел. Зима у нас ужасная.
Я никак не могу согласиться, чтоб следующие постоянно от Польши России 3 миллионов, или 21 милл. злотых, были уменьшены. Это вечная дань Царства Империи, потому этот расход должен предшествовать всем прочим внутренним расходам Царства. Ежели недостает способов, должно их найти наложением или даже убавкой пенсионов, но деньги Империи должны быть свято выплачены, во что бы то ни стало.
С.-Петербург, 2-го (14-го) марта 1848 г.
Любезный отец-командир, сейчас получил я письмо короля Прусского, в котором он в самых черных красках описывал происходящее во всей Германии. В заключение он говорит, что по слухам, сообщенным ему из Варшавы, готовятся в Познани перерезать всех немцев и что, хотя не слепо верить сему, однако вовсе не пренебрегает сим слухом и просит меня к границе Познанской приблизить войска наши, чем, полагает, умы сейчас успокоятся.
Не могу в этом отказать и уполномочиваю тебя подвинуть вдоль сей границы бригаду или что удобно будет. Через границу без моего разрешения однако не переходить. Теперь настало время подвинуть наши приуготовительные меры, и сегодня же высылаю к тебе деньги на покупку артиллерийских и подъёмных лошадей для 2-го и 3-го корпусов, для артиллерийских корпусов в Царстве и одного понтонного там же; я велел призвать к ружью бессрочно-отпускных этих же корпусов.
Сим покуда ограничу наши меры до дальнейшего развития обстоятельств. Посылка Радовица во всем имела полный успех: они (франкфуртский сейм) на все согласились, но просят съезда царей, который сделать не в Вене, а в Дрездене; это согласно с моим предложением королю. Мейндорф (Барон Егор Фёдорович Мейендорф) пишет, что дух войск в Пруссии очень хорош, что в крае хорошего много, но есть и дурной дух, которому не намерены уступать.
Зато в южной Германии до того плохо, как и на Рейне, что сам король Вюртембергский хотел услать свое семейство, на что моя Ольга не согласилась: хочет, как прямая Русская, разделить опасность с тем, с кем Бог ей определил делить участь. Он требует уже помощи от австрийских и баварских войск, вблизи расположенных, - вот настоящее.
Будущее в руках Божьих; ежели король прусский будет сильно действовать, все будет еще возможно спасти; в противном случае придется нам вступить в дело.
С.-Петербург, 10 (22) марта 1848 г.
Ежели король прусский, опираясь на испытанную верность войск, подавит бунт в Берлине оружием, а не уступчивостью, и исполнит ожидание всех благомыслящих, ополчась на помощь низвергнутых правлений, я в том убежден, что даже, несмотря на всякие глупости, законный порядок может быть восстановлен.
Но ежели король сдастся тоже, тогда в Германии все потеряно, и нам одним придется стоять грудью против анархии, призвав Бога на помощь. О сю пору не переменю плана, о котором условились. Однако, быть может, что при новом австрийском правлении они дадут волю революции, затеют что-либо против нас в Галиции; в таком случае, не дам сему развиться, но именем самого императора Фердинанда займу край и задушу замыслы.
Мои известия из Берлина по 4-е (16-е) вечером; войска действовали славно и были в таком раздражении на чернь, что с трудом их удерживали; авось слухи, до нас дошедшие, несправедливы.
Киселев пишет, что в Париже ждать должно скоро нового переворота, самого кровавого. Что в Германии происходит, и описать нельзя; там близко ко французскому, и правительство только еще существует по названию.
Что-то поляки наши затевают? При малейшей попытке короткий им конец.
Здесь тоже все спокойно. Выезды за границу я вовсе запретил, сделай то же у себя; въезд к нам только за личной ответственностью наших министров, и с моего предварительного разрешения; вели то же и по Польше и в особенности прекрати свободный въезд по железной дороге.
С.-Петербург, 13 (25) марта 1848 г.
Здесь не только бессрочные являются с большим усердием, но даже отставные солдаты просятся на службу; трогательно видеть! Дух прекрасный. Завтра выдаю манифест, который счел нужным выдать, дабы объявить мой взгляд на дело и мои намерения.
События в Вене хотя приутихли, но я сему не верю. Мысли славянских католических провинций соединяются, движение в Кракове, польский легион в Париже и, наконец, тайное уведомление короля Вюртембергского ко мне из достоверного источника, что Ламартин обещал полякам восстановление Польши; все это мне знакомо, что здесь ждет нас борьба.
Я велел сказать в Лондоне, что на волос не уступлю из своих прав и припоминаю им с ними заключенный по сему трактат, c'est un bon avertissement pour eux (это хорошее для них предуведомление). Неслыханно бы было, ежели б Австрия и Пруссия были довольно дерзки и глупы провозгласить воскресение Польши: им же хуже, ибо тогда Польша будет наша, а не для других.
Вели, для безопасности курьеров, иметь на почтах по нескольку казаков для сопровождения, буде нужно.
Высочайший Манифест 14 марта 1848 г.
Божиею милостию Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем всенародно:
После благословений долголетнего мира, запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.
Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии и, разливаясь повсеместно с наглостию, возраставшею по мере уступчивости Правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных Нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает, в безумии своем, и Нашей, Богом Нам вверенной России.
Но да не будет так!
По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших.
Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный Наш, ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за веру, Царя и отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем:
С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!
Дан в С.-Петербург в 14 день марта месяца, в лето от Рождества Христова 1848-е, Царствования же Нашего в двадцать третие.
С.-Петербург, 15 (27) марта 1848 г.
Пишу тебе, мой любезный отец-командир, с фельдъегерем, которого посылаю к дочери. Прошу тебя направить его по той дороге, которая по обстоятельствам, тебе более известным, чем мне, менее опасна будет.
Сегодня вечером узнали мы про декларацию короля прусского, где он объявил, что становится главой Новой Германии и уничтожает Пруссию. Посмотрим, кто после подобных его действий захочет признать его за свою главу!
Геройскому поведению прусской гвардии видеть подобную награду! Подобное уничижение взрывает всякое благородное сердце. Мы все поражены, как громом. Король теперь слепое орудие демагогов, которые им ворочают как куклой и все его заставят сделать, даже самое подлое.
Давно ли просил меня о помощи против Позена (волнения в Познани), теперь же дозволил им себе обещать, что они будут ему помогать против нас! Не мерзость ли?
Вчера издал я манифест свой; он указываете всем, и нашим, и врагам, что я хочу, не трогая других, но и не дозволяя трогать себя; в этом вся моя задача.
Приказал по Литве сделать обезоружение. Хочу велеть собрать всех помещиков в губернские города, чтоб иметь их под рукой и велю объявить, чему подвергнутся при малейшем виде к бунту; лучше его предупредить, чем к нему допустить.
С.-Петербург, 16 (28) марта 1848 г.
Теперь, при совершенном безначалии в Пруссии, мы от Познани должны всего ожидать, но не армии, а бунтующих масс. От Галиции тоже: ибо, по положительному объявлению графа Фикельмона (Карл Людвиг) Фонтону (Феликс Петрович), они хотят удерживать там свое владычество и препятствовать безначалию военной рукой, как делают в Ломбардии, войны же нам не объявят, ибо хотят с нами оставаться в добром согласии.
Потому, повторяю, покуда с австрийской границы жду одних шаек.
Прусская держава тоже меня в военном отношении покуда не страшит; король своей прокламацией навязал себе на шею такую обузу при теперешних обстоятельствах, что не знаю, как поладит с прочей Германией. Ни Австрия его главою не признает, ни многие другие из южной Германии; что ж он будет делать?
При этом положении, чтобы он для одной Польши соединил свои силы против нас, нет ни вероятия, ни даже возможности. Итак, мы должны оставаться в оборонительном, почти кордонном расположении, sur 1е qui vive (на чеку), обращая самое бдительное внимание на собственный край, дабы все попытки дома укрощать в самом начале. Для того необходимо, чтоб Литва и Самогиция (область в Литве) были сильно заняты.
Повторяю, продовольствие и укрощение всех попыток к мятежу важнее всего, войны же ни с Пруссией безначальной, ни с Австрией я теперь не предвижу. Ежели будут прорывы заграничных шаек, их надо отражать, взятых с оружием начальников судить по полевому уголовному положению и тут же казнить, но за границу не преследовать, отнюдь.
Вот что хочу, и ежели Бог поможет, это должно удаться. Теперь прошу тебя, хоть на коленях, береги себя ради Бога, и не забудь, что на тебе лежит! Посылаю к тебе твоего сына и поручаю ему еще более об том от меня просить.
Про п. Прусского (принца прусского, брата имп. Александра Федоровны, будущий Вильгельм I. В марте 1848 в Берлине и Вене произошла «мартовская революция» за демократические права. Принц, вследствие этих событий бежал из Берлина) ничего не знаем; в газетах сказано, что он уехал не к нам, а в Лондон.
Буде старые верные прусские офицеры и даже люди верных войск спасаться будут к нам, вели их принимать и отводить внутрь; потом скажу, что им делать, но оказывать всякое заслуженное уважение братским приемом и оружия не отбирать.
С.-Петербург, 22 марта (3 апреля) 1848 г.
Войны все еще нельзя предвидеть, а будут набеги, попытки к бунтам и что гораздо хуже - тайная война на умы войск и края. Против сего нельзя быть нам довольно осторожными. На ругательства и прочее, чем нас за границей потчуют, на это мы должны смотреть с презрением и ждать.
Для сего нужны нам провиант и военное продовольствие, но не разорять край реквизициями, а платить чистыми деньгами, дабы край признавал пользу, а не тягость занятия, ибо нам надо непременно народ привязывать материальными выгодами. Деньги есть и будут, хотя тратить их должно расчетливо.
Реквизиции же разоряют край и восстановят против нас, чего Боже упаси! Здесь хлеба гораздо более чем мы полагали даже; можно доставлять и в Ригу, и в Либаву, куда хочешь. Покуда в Малороссии хлеба в продажу немного, но и его отправить по Королевскому каналу очень можно.
Покуда я, кроме казаков, гвардии не трону, ибо незачем. При том у тебя хлеб в заготове быть должен на текущее продовольствие; во всяком случае это надо зачать непременно.
Шведский король (Оскар I) у себя славно справился; можно надеяться, что устоит. В Пруссии анархия полная, и отгадать нельзя что будет, особенно в Познани. Дела австрийские с отложением Ломбардии стали еще хуже. Покуда еще в Вене члены правления люди порядочные, но устоят ли при отсутствии главы - ибо ее нет, вот чему сомневаюсь.
Про Францию и говорить нечего: это хаос, вертеп извергов, готовый на все. Теперь изверглось на Германию 12 тыс. самых отчаянных извергов всех наций, дабы всюду разнесть убийства и грабеж и, сладив там, они хотят и к нам; пусть сунутся, примем с должной почестью!
Пиши мне про дух войск, офицеров, начальников; что толкуют поляки? Все это мне важно знать. Здесь покуда все тихо и хорошо; отпускные молодцы, даже дня не проходит, чтоб не просились гвардейские отставные на службу; умилительно их видеть!
23-го (4-го). Сегодня барон Мейендорф сообщает нам, что Адам Чарторыжский и все «демократическое общество» прибыли в Берлин, что вслед за ними ожидают польский легион и что Адам предлагает Хржановского в начальники войска, которое в Познани формироваться должно; с другой стороны, что туда шлют прусские войска, чтоб удержать порядок; что к нему, Мейндорфу, приходят от войска сильные, положительные уверения, что они против нас драться за поляков не хотят и что от публики и даже народа те же уверения.
С.-Петербург, 29 марта (10) апреля 1848 г.
Вчера вечером я получил твое письмо, любезный отец-командир, за которое я душевно благодарю. Ты получил мои окончательный разрешения по провиантской части; я соглашаюсь на твои предложения, хотя и нехотя, но с условием платить деньгами, а не квитанциями, и со строгим наблюдением, чтоб деньги доходили до рук продавцов.
Тоже признаю необходимым снабдить все крепости всеми запасами по утвержденному положению. Поздно будет о сём думать, когда неприятель будет на носу и хотя нет вероятия покуда к войне, но быть готовыми ко всему требует строгая предосторожность.
Сегодня Мейендорф и Бенкендорф (Константин Константинович) пишут согласно, что расположение к войне против нас в Пруссии постепенно утихает и что сами поляки сему причиной своими неистовствами, которые возбудили вновь всю ненависть к ним немцев.
Чарторыжский (Адам) всячески старается унять поляков в их порывах, рассчитывая вдаль и надеясь на смуты у нас мужиков. По слухам, действительно в Самогиции, куда послал Анрепа (Иосиф Романович) и жду ответа, и на Волыни, народ в волнении против помещиков. То же мне подтвердил и воротившийся оттуда фл.-ад. мой, п. Бетанкур (Альфонс Августинович).
На это вели обращать строгое внимание всем губернаторам и при малейшей искре неповиновения вели строго наказывать, а в случае нужды и действовать оружием.
30 (11) апреля. Только что дописал эти строки вчера вечером, как получил курьера, еще первого из Берлина, и извещение о посылке сюда чрез Познань и Варшаву генерала Пфуля (Эрнст фон Пфюэль), с личными поручениями короля, и самые положительные уверения, что они отнюдь не хотят войны с нами.
Реквизиции же разоряют край и восстановят против нас, чего Боже упаси! Здесь хлеба гораздо более чем мы полагали даже; можно доставлять и в Ригу, и в Либаву, куда хочешь. Покуда в Малороссии хлеба в продажу немного, но и его отправить по Королевскому каналу очень можно.
Покуда я, кроме казаков, гвардии не трону, ибо незачем. При том у тебя хлеб в заготове быть должен на текущее продовольствие; во всяком случае это надо зачать непременно.
Шведский король (Оскар I) у себя славно справился; можно надеяться, что устоит. В Пруссии анархия полная, и отгадать нельзя что будет, особенно в Познани. Дела австрийские с отложением Ломбардии стали еще хуже. Покуда еще в Вене члены правления люди порядочные, но устоят ли при отсутствии главы - ибо ее нет, вот чему сомневаюсь.
Про Францию и говорить нечего: это хаос, вертеп извергов, готовый на все. Теперь изверглось на Германию 12 тыс. самых отчаянных извергов всех наций, дабы всюду разнесть убийства и грабеж и, сладив там, они хотят и к нам; пусть сунутся, примем с должной почестью!
Пиши мне про дух войск, офицеров, начальников; что толкуют поляки? Все это мне важно знать. Здесь покуда все тихо и хорошо; отпускные молодцы, даже дня не проходит, чтоб не просились гвардейские отставные на службу; умилительно их видеть!
23-го (4-го). Сегодня барон Мейендорф сообщает нам, что Адам Чарторыжский и все «демократическое общество» прибыли в Берлин, что вслед за ними ожидают польский легион и что Адам предлагает Хржановского в начальники войска, которое в Познани формироваться должно; с другой стороны, что туда шлют прусские войска, чтоб удержать порядок; что к нему, Мейндорфу, приходят от войска сильные, положительные уверения, что они против нас драться за поляков не хотят и что от публики и даже народа те же уверения.
С.-Петербург, 29 марта (10) апреля 1848 г.
Вчера вечером я получил твое письмо, любезный отец-командир, за которое я душевно благодарю. Ты получил мои окончательный разрешения по провиантской части; я соглашаюсь на твои предложения, хотя и нехотя, но с условием платить деньгами, а не квитанциями, и со строгим наблюдением, чтоб деньги доходили до рук продавцов.
Тоже признаю необходимым снабдить все крепости всеми запасами по утвержденному положению. Поздно будет о сём думать, когда неприятель будет на носу и хотя нет вероятия покуда к войне, но быть готовыми ко всему требует строгая предосторожность.
Сегодня Мейендорф и Бенкендорф (Константин Константинович) пишут согласно, что расположение к войне против нас в Пруссии постепенно утихает и что сами поляки сему причиной своими неистовствами, которые возбудили вновь всю ненависть к ним немцев.
Чарторыжский (Адам) всячески старается унять поляков в их порывах, рассчитывая вдаль и надеясь на смуты у нас мужиков. По слухам, действительно в Самогиции, куда послал Анрепа (Иосиф Романович) и жду ответа, и на Волыни, народ в волнении против помещиков. То же мне подтвердил и воротившийся оттуда фл.-ад. мой, п. Бетанкур (Альфонс Августинович).
На это вели обращать строгое внимание всем губернаторам и при малейшей искре неповиновения вели строго наказывать, а в случае нужды и действовать оружием.
30 (11) апреля. Только что дописал эти строки вчера вечером, как получил курьера, еще первого из Берлина, и извещение о посылке сюда чрез Познань и Варшаву генерала Пфуля (Эрнст фон Пфюэль), с личными поручениями короля, и самые положительные уверения, что они отнюдь не хотят войны с нами.
Теперь, вероятно, он уже в Варшаве и тебе лично обо всем доложит. Радуюсь сему, желаю верить, но буду вооружаться по-прежнему, ибо не полагаюсь на эти уверения, как уверения таких людей, которые сами в своих словах, в том, что могут или не могут, сами не уверены.
Сегодня получил довольно хорошие сведения из Галиции; но Миркович (виленский (Вильнюс) генерал-губернатор) очень боится за Литву; жду, что мне донесет Анреп, которого послал объехать всю Самогицию.
С.- Петербург, 6 (18) апреля 1848 г.
Кажется, что поляколюбие в Берлине пропадает, благодаря обыкновенной польской бессмыслице; теперь желаю только, чтоб они хорошенько подрались, и славно было бы, ежели б они попались между прусских и наших войск; это был бы праздник и сблизило бы опять войска, которые никогда бы не должны были иначе действовать, как заодно*
*(мысль о дружбе между нашими и прусскими войсками владела Николаем Павловичем, но калишские маневры обнаружили невозможность ее осуществления. В тех же видах сблежения, русский рубль был уподоблен прусскому талеру. В сем последнем деле орудовал поляк Тенгеборский, хорошо понимавший сколько вреда в крупной монетной единице. Пруссия позднее сама понизила ее до марки, Россия менять ничего не стала здесь прим. П. Бартенева)).
В Берлине хотя и потише, но настоящего правительства все еще нет и долго быть еще не может. Но в Вене делается гораздо хуже; там, в отсутствие правительства, производится столько начал разрушения, что я не вижу спасения. Считаю, что Ломбардия потеряна; Венгрия, своей дерзкой глупостью нажив Империи все беды, теперь хочет довершить, как кажется, совершенным отделением и мечтает взбунтовать княжества, дабы завладеть устьями Дуная!
Галиция еще в недоумочном положении. Кажется, у них нет единства в намерениях, и простой народ ничего не хочет кроме покоя. Теперь прибытие всех шаек из Парижа, может быть, прибавить еще затруднений; что же будет решено про это в Вене, и предвидеть трудно.
Однако из предосторожности я велел в Леове, в Бессарабии, поставить 15-ю дивизию с ее артиллерией, саперный батальон, стрелковый батальон, гусарский полк, казачий полк и конную батарею, дабы в случай нужды сейчас занять Молдавию по Серет.
Теперь важно знать, что было в Лондоне; страшно подумать, ежели там что произойдет, и полагать надо, что они сами того опасаются по огромности и важности принятых противу мер.
Не полагаешь ли полезным перевести капиталы, хранимые в банке, в цитадель? (в Крымскую войну 1853-1856, русские капиталы вернулись из Лондона в Петербург (со слов чиновника военного ведомства, который был послан, среди прочих, для этого в английский банк)).
С.-Петербург, 9 (21) апреля 1848 г.
Как я рад, что дураки поляки своими поступками разгневали пруссаков. Пусть же теперь хлебают сами кашу, которую сварили. Кажется, Виллисен (Карл Вильгельм фон) и в Берлине надоел; его, говорят, отозвали.
Коломб (Петер) молодец, я его знаю; он с ними сладит; и чем больше подерутся, тем лучше; вероятно и к нам бегут шайки. Надеюсь, что Реад (Николай Андреевич) им задает славный урок. Как я рад, что прусские гусары поохотились на наших беглецов; - ничто им!
Вели имения этих каналий конфисковать. Любопытно знать, что откроется по заговору в Варшаве. На сей раз в Лондоне попытка шартистов (здесь англ. chartism - charter - хартия) не удалась, благодаря твердости правительства, мерам Веллингтона и здравому разуму большей части жителей.
С.-Петербург, 30 апреля (2 мая) 1848 г.
Сегодня еще в первый раз по революции жена моя получила письмо от короля; и ни слова про все бывшее, как будто ничего не было. Однако говорит, что поляки мошенники и что он желает, чтоб они попались тебе в руки, чтоб ты их мог повесить. Вот тебе образчик его головы! Затем хвалит нас за наше долготерпение и проч.
Стыдно и жалко читать. "Датское" дело приняло самый серьёзный оборот, и первое его последствие будет разорение прусской торговли; право не знаю, чем это кончится.
С.-Петербург, 28 апреля (10 мая) 1848 г.
Положение дел в Европе становится день от дня хуже и хуже. Король прусский, слепое орудие революционной парии, вдался в несправедливую войну против Дании и тем принудил уже Швецию и меня объявить, что мы не можем сего допустить, но примем cie за объявление нам войны, и уже король шведский посылает 15 т. войска в Данию на помощь.
Желаю, чтоб cie предварение остановило бессмысленность короля, но опасаюсь, что он слишком с ума сбрел, чтоб остановиться, и тогда война неминуема. Для того настоятельно прошу тебя велеть 1-й легкой кавалерийской дивизии следовать на Литву ближайшим путем, дабы корпус имел свою кавалерию при себе; cie необходимо, дабы в случай войны мы могли наводнить восточную Пруссию кавалерией, дабы не дать им очнуться и собраться.
Что говорить про происходящее в Познани? Не суд ли это и кара небесная постыдному королю? Тот, которого повесить следовало, но которому он кланялся с балкона, тот теперь с оружием в руках бьет его войска! Гадость и жалость.
Свидания наших офицеров с прусскими на границе хорошее дело, ежели чистосердечно; но частых повторений не нужно, доколь все не утихнет.
Царское Село, 10 (23) мая 1848 года
Известие о добром к нам расположении прусских офицеров с одной стороны очень утешительно, но плачевно, хоть и справедливо их негодование на короля и желание быть под принцем Прусским. Но я вполне разделяю твое и их мнения, что он один, ежели у него достанет духа и решимости, еще может спасти Пруссию от полного разрушения.
Как cie сделать, не рискуя свергнуть короля, т. е. самим действовать революционно: такая трудность, такая задача, что и не придумаю. Одно теперь почти решено, что Пруссия не может и не хочет нас атаковать; что в Познани сами поляки уничтожили то, что было в их пользу затеяно, и потому, что и сей опасности не предстоит.
Весь вопрос с этой стороны ныне: будет ли республика или установится монархия бессильная, мнимая, и все тут. Зная характер принца Прусского, сомневаюсь очень, чтоб он умел найтись; разве король теперь же откажется от престола, что повлечет сейчас же признание республики в Берлине, но в таком случае и армия, и большая часть провинций наверно обратятся к принцу Прусскому, как к законному наследнику.
Покуда нам должно выжидать, елико можно поддерживать добрые сношения с прусской армией, не показывая, однако, чтоб мы в них искали, но отвечать только на их добрые чувства к нам. Бог укажет, что далее нам возможно.
Вчера вечером по телеграфу узнал я о бегстве из Вены императора и семейства в Инсбрук. Это опять неожиданно; понимаю, что они ищут быть среди верного народа и избегнуть плена или диктаторства каналий. Покуда армия верна, и ежели успехи Радецкого (Йозеф) продолжатся, то, может быть, это к лучшему.
"Пражское воззвание к Славянам" надо было ожидать по довольно мне там известному духу; но отвечать на оное не будем: не наше это дело. Будем ждать и смотреть, чем это все кончится. Жду известий из Берлина в ответ на мое объявление, что буде атакуют собственно Данию, приму это за разрыв с нами. Но, кажется, они нас боятся и не допустят до того.
На днях отправил сына Константина в Штокгольм. Король себя ведет очень хорошо; я предложил ему наш флот для перевозки его войск в Данию; не знаю, захочет ли предложением моим воспользоваться. Мейендорф пишет сегодня, что, кажется, Датское дело не поведет к разрыву с нами и что, как кажется, дело идет на мировую.
Пишут тоже, что разнесся слух, будто французы скоро выступят в Италию и перейдут Рейн, так чтобы восстановить Польшу. Милости просим! Другого важного ничего не получал.
Александрия (близ Петергофа), 29 мая (10 июня) 1848 г.
Сейчас узнал по телеграфу о приезде в Потсдам принца Прусского и скорее жалею сего, чем радуюсь; ибо вдали он был предметом надежд здравомыслящей партии, на месте же истинно окажется ее послом, т. е. послушным воле короля или иначе. О!!! С этим исчезнут, боюсь я, все надежды на восстановление порядка, и все пропадет.
Что в Вене происходит - еще гаже, чем в Берлине, и о сю пору нельзя придумать, чем все кончится. Радецкого победа немало порадовала; дай только Бог, чтоб он был деятелен и умел воспользоваться сим успехом. В Неаполе король умел значительно поправить свои дела, и войско его дралось хорошо.
Тем стыднее, что ни в Вене, ни в Берлине не успели того же сделать!!! Боюсь, чтоб датчан не одурачили; их глупая атака, тогда как пруссаки по моему настоянию оставили Ютландию, и глупа, и дерзка; и я им объявил это.
Сына там приняли как нельзя лучше. Сокрушает меня, что в армии опять сильная болезненность и в особенности в Муромском полку, да и побеги сильны. Для последних придется сделать несколько примеров по полевому уголовному положению.
Напоминаю о деле сватовства Езерского на Бобринской (?); нельзя ли уговорить отца, чтоб не дурачился, а дал свое согласие, хотя по моему желанию?
Александрия (близ Петергофа), 10-го (22-го) июня 1848 г.
Подробности бывшего в Праге, происшедшего в Венгрии и делающегося в Вене столь же любопытны, как крайне горьки. Что из всего этого выйдет, можно предвидеть, то есть падение Австрии; но последствия падения сего могут быть многоразличны.
Каковы бы они ни были, одно положительно нам важно, это то, чтоб опять не возродилось, с согласия ли, или без согласия императора, отдельное самостоятельное новое царство в Галиции, под именем "Польского" или "Славянского". Ежели будет так, то я непременно вступлю в Галицию и присоединю к России древнее ее достояние. Ибо край сей может быть только или австрийским или Русским; иного не могу допустить никогда, во что бы то ни стало.
Ни Богемии, ни Моравии, ничего другого не приму под скипетр России, даже ежели б об этом настоятельно просили, ибо оно было б прямо противно выгодам нашим. Готов бы даже отдать половину Польши, но Галиции никому не уступлю, коль скоро она перестанет быть областью Австрии.
Предваряю тебя об этом, что впрочем, ты от меня часто слыхал, дабы твои соображения имели cie в виду. На это употребим 4-й корпус и, буде нужно, 2-й резервный кавалерийский или драгун; все это под рукой. Дюгамель (Александр Осипович (по отцу внук короля Станислава Понятовского)) пишет, что необходимо сменить Стурдзу в Молдавии и что сему краю угрожает нашествие каналий из Трансильвании с помощью поляков и всякого сброда; ежели так будет, наши войска вступят по Серет, хотя, признаюсь, мне этого очень не хочется.
В Берлине, думаю, близко к развязке: или будет скоро республика, или правительство наконец будет принуждено действовать как бы достоинству его давно прилично.
Приезд принца Прусского самая плачевная глупость; после того я на него мало имею надежды, ибо кажется, что он потерял дух. Холера другой день, что пришла к нам. Буди воля Божья; берем все меры, не пугаюсь.
21 июня (3-го июля) 1848 г.
В Пруссии мы близки к плачевной развязке, ежели король не решится действовать заодно с армией и с массой народной, вопреки своим глупым мечтам, который его погубили и весь край. Уже явно говорят, что с ним нечего делать, даже армия, ежели не так говорит из долга чести, то так мыслит; но все хотят кончить с Берлином, ибо никто в мысли народной не хочет предаться новым идеям.
В Австрии менее единства, национальности все злобно возбуждены одна против другой, силы нигде и воли еще менее; какая же будущность? Дела в Италии немного исправились, но Радецкий требует усилить его 25-ю тыс., что не скоро сделаешь, а между тем венгерцы с кроатами дерутся, и страшно, ежели лучшие полки Радецкого, кроаты, узнав, что у них дома происходит, вдруг бросят армию.
Дай Бог, чтоб не было, но опасаюсь, что империя распадется. Крайне мне прискорбно, что Дюгамель, испуганный смутами в Валахии, решился сам от себя предложить Герценцвейгу (Даниил Александрович) вступить в Молдавию. Не убежден я в сей необходимости и опасаюсь больших затруднений.
Здесь у нас другая беда - холера в высшей степени: заболевает до 800, умирает до 500 человек в день. В войсках она тоже делает много жертв, даром, что стоят в лагере. Чуть было в городе не дошло до беспорядков от глупой мысли отравы. Я строго наказал первого зачинщика и, объехав город, увещевал быть смиренными. Покуда удалось.
Неурожай угрожает многим губерниям, и наконец, пожары поглощают город за городом и много сел и деревень; o словом, хлопот много. Утешный мне дух войска; да сохранить их Господь от жизненной и душевной грозы!
Александрия, близ Петергофа, 29 июня (11-го июля) 1848 г.
К счастью, войска наши не перешли Прут, чему я очень рад, и не перейду без крайней необходимости, разве турки меня попросят и вместе пойдут. Холера у нас сильно свирепствует, доходило до 1062 больных в день и 680 умерших! Войска в городе сильно страдают, в лагере меньше. Крайне опасаюсь развития ее по армии, и крайне прошу тебя самого быть сколько можно осторожным для себя. Прошу тебя об этом именем России.
Сражение в Париже - ужасный урок; но откроет ли кому глаза, право, не думаю; не думаю также, чтоб было последним, а полагаю скорее, что борьба будет еще долго продолжаться и что одна военная власть и на время усмирить может; но кто сей герой быть может, один Бог знает!
Из Берлина все те же вести безначалия. Король нуль, принц нулем сделан, войско горит нетерпением, страх о нашем появлении, - и все тут. Эрц-герцог Иоганн (Австрийский), говорят, принял новое свое звание; посмотрим, что он сделает. Радецкий в Италии хочет продолжения, но дадут ли что придумать для успеха?
Ежели последует разрыв с Пруссией, мы не должны искать завоеваний, но ограничиться действиями, которые бы только усилили наше оборонительное положение. Нет сомнения, что Польша не представляет в сем отношении никакой возможности до самой Вислы, ибо правый наш фланг окрылен восточной Пруссией, тогда как левый в том же невыгодном положении к стороне Галиции, и на всем пространстве, от границ Шлезии до самой Вислы, весь край не представляет никакой опорной точки.
Потому, при оборонительной войне, по всем вероятиям, ежели не будем иметь успеха с самого начала действия разбитием неприятеля, значительный отпор наш будет на берегах Вислы. Но, когда разрыв с Пруссией откроет нам свободу действий, часть невыгод географического нашего расположения может быть исправлена немедленным занятием восточной Пруссии по Вислу.
Полагаю, что это исполнить можно довольно удобно, предназначив на это 1-й и 2-й корпуса, предоставя 3-му и части 4-го охранение Польши и наблюдение за Галицией. 2-й корпус должен был бы спуститься вдоль по правому берегу Вислы, наблюдая за Торунью и Грауденцом, тогда как 1-й выступил бы в пределы Пруссии от Августова и, оставив вправо Лецен, направился бы на Гутштадт и Браунсберг.
Прусский 1-й корпус будет или противиться нашему вступлению или, быть может, недовольный теперешним порядком дел в Пруссии, согласится на бездействие, заключив условия, подобные бывшим в 1813 году; но ни то, ни другое не может ни остановить, ни изменить нашего образа действий. Мы вступим не врагами, но прежними друзьями; сражаться будем только с теми, которые отважатся нам сопротивляться.
1-й корпус будет уничтожать сопротивление или, в случае мирного приёма, направится дальше к Эльбингу и Данцигу. Достигнув Вислы, мы остановимся; в тоже время гренадеры и гвардия подойдут к Неману и Нареву и составят сильный резерв. Резервные войска займут Литву и Курляндию. Казачьи полки присоединятся к армии.
Тогда предстанет вторая эпоха.
Пруссия, занятая внутренним неустройством, или в безумии прибегнет к Германскому союзу, прося помощи, и захочет сделать войну общую, или в Пруссии последовать может совершенный переворот, т. е. все старые пруссаки и, может быть, часть армии не захотят с нами войны, недовольные новым порядком дел, воспользуются нашим появлением и, свергнув новое правление, присоединятся к нам, дабы с нашей помощью восстановить прежний порядок.
Первый случай имеет некоторое вероятие, ежели опасение нашествия французов не остановит дело в самом исполнении. Тогда обстоятельства одни решат, идти ли нам далее, или к каким мерам нам приступить будет выгоднее.
Второй случай, сколько б я его ни желал, менее вероподобен; несомненно, что партия желающих сего существует, но дух долга и верности присяге в войске так еще силен, что вряд ли оно не останется верным долгу, хотя и против своих душевных желаний. Но ежели такой бы переворот и последовал, мы ему не иначе должны способствовать, как только служа опорой или резервом; но предоставим им самим действовать, не вмешиваясь во внутренние дела.
Наконец, ежели б действительно вся Германия, не смотря на опасения со стороны Франции, заодно с Пруссией обратилась на нас, тогда, имея линию Вислы пред собой, мы, несомненно, будем в сильнейшем оборонительном положении, чем ныне. Положение cie было б еще сильнее, ежели бы было вероятие, что крепости на Висле: Торунь, Грауденц и наконец, Данциг, открыли нам ворота; но на это считать не должно.
Эти строки были написаны за два месяца тому. С той поры обстоятельства во многом переменились. Пруссия не только не может помышлять о наступательной войне против нас, но часть сил ее отвлечена безрассудной войной с Данией; другая только что укротила мятеж в Познани; третья удержана в Потсдаме и окружности Берлина, ожидая ежечасно минуты, где дозволено будет войску наказать вероломный Берлин и смыть незаслуженный позор, нанесенный прусскому знамени в прошлом марте.
Войско еще везде верно своему долгу; те же чувства питает большая часть ландверов и даже сельское население и некоторые из больших городов. Дух враждебный против нас исчез в войсках и заменяется все более надеждой на нашу помощь. Итак, наступательной войны от Пруссии ожидать ныне никакого повода.
С этой стороны могут представиться только два случая к военным действиям, а именно: ниспровержение существующей королевской власти и установление всеобщей республики, или призыв нас на помощь королевской власти, ежели собственных способов не достанет, чтобы укротить анархию.
Первый случай полагаю я менее вероятным с каждым днем, ибо Берлин и Бреславль одни ищут республики; весь же край и вся армия против; частное провозглашение не увлечет край, доколь армия верна долгу и дух в крае не вконец испорчен.
Но второй случае может легко сбыться, ежели покушение усмирить Берлин и Бреславль не будет иметь успеха и король будет просить нашей помощи. В ней отказать мы не можем, но не безусловно.
Вот что полагаю тогда исполнить: так как призыв сей будет без нашего предложения, нам дозволено требовать необходимых условий, чтоб помощь наша не нарушала нашей собственной безопасности. Нам нужен залог: я требовать буду ввести свой гарнизон в Торунь, совместно с прусским.
Тогда, оставив в Польше и на Волыни 4-й корпус для прикрытия тыла и левого фланга, оставив 3-й корпус против Шлезии и Познани, двинуть полагаю 2-й и 1-й в Пруссию, направив вслед за ними гренадер и гвардию.
Оголять левый наш конечный фланг отнюдь нельзя, и по обстоятельствам княжеств, и по не определительности ожидаемого в Австрии. Две дивизии пехоты и 5-я легкая 5-го корпуса необходимы для прикрытия Бессарабии и, может быть, для занятия Молдавии по Серет. 4-й корпус занимать должен одной дивизией Волынь, двумя Люблинскую губернию и Варшаву.
Останется три свободных корпуса, кроме гренадер и гвардии и резервной кавалерии. Из сих корпусов 3-й должен прикрывать левый фланг действующих войск, отделив, что нужно для гарнизона в Торунь.
Итак, мы никакого раздробления боевого состава войск не имеем нужды делать и отнюдь допускать не должны. Мы явимся в целом составе своих корпусов и будем тем сильнее.
Александрия (близ Петергофа), 5 (17) июля 1848 г.
Письмо твое от 29-го июня (11 июля) я получил три дня тому, за которое душевно благодарю, мой любезный отец-командир. Душевно благодарю и за то, что мне откровенно пишешь, что для меня дорого, ибо ты знаешь всю мою к тебе доверенность, дружбу и благодарность; надеюсь, что и вперед так же мне и писать, и говорить всегда будешь; иного не жду от тебя без обиды мне.
Вполне делю твое мнение, что Дюгамель крайне неосторожно поступил, заставив нас перешагнуть границу; ежели действительно турецкий отряд должен к нам примкнуть, то дело примет несколько лучший оборот; во всяком случае, укротив мятеж в Молдавии, я хочу воротить войска свои и ни в каком случае не переходить Серет и выступать в Валахию.
Тоже разделяю твое мнение на неудобство столь широкой операционной базы. Несколько сему поможем, передвигая резервную дивизию 4-го корпуса в Подоль. Соединенной Германии под одним скипетром не верю; ожидаю скорей междоусобной брани между Севера и Юга, и никак не думаю, чтобы эрц-герцог Иоганн был такой гений, который бы невозможное сделал сбыточным.
Республика близка к Южной Германии; она может быть и в Берлине, не в Пруссии; в Южной Германии не вижу ей никакой препоны, разве в Баварии; в Берлине же она не состоится, ибо войско еще верно и горит желанием смыть нанесенный ему позор, столь незаслуженный. Повторяю: теперь, мне Германия ничуть не страшна, она слишком животом больна.
У нас, по военной части, кроме холеры, идет все прекрасно. Холера здесь настолько стихает, что с 1086 заболевавших в сутки дошли мы вчера до 326 и с 553 умирающих до 227. В Красном Селе войска блаженствуют, ибо видимо болезнь кончается; но зато бедные гренадеры потеряли из 600 больных более 200.
Страшусь, когда болезнь достигнет Варшавы и главных квартир армии. Бог милостив! Но ты сам крайне себя береги, молю тебя. По войскам вели строго наблюдать, чтобы точно выводили полные ряды; мы все слабо выходим, даром, что людей довольно. Прикажи более заниматься стрельбой в цель, рассыпным строем, форпостной службой и правильной атакой и защитой мостов. Вот покуда и всё высказал.
Об домашних казаках на Волыни и Подолии жду мнения Бибикова, что делать можно.
Александрия (близ Петергофа), 11 (23) июля 1848 г.
Обстоятельства столь неожиданно, столь быстро меняются, что едва сделаешь одно распоряжение, как новое обстоятельство опять принуждает изменить предыдущее. Так было вчера. Получив письмо твое, я отменил предполагавшееся движение гренадер и кавалерии, сходно мнению твоему.
В полдень прибыл из Копенгагена курьер с известием, что генерал Врангель (граф Фридрих Генрих Эрнст фон Врангель) ослушался короля прусского, отзываясь, что, дав присягу франкфуртскому правлению, он не обязан слушать короля; отказал в перемирии и хотел возобновить военный действия. Можешь себе вообразить, что все это произвело в Дании.
Сейчас велел написать королю прусскому, что я держусь смысла намерения его, которое выказал, дав Врангелю приказание заключить перемирие и возвратить войска. С омерзением узнал об ослушании Врангеля и ожидаю, что король велит прямо своим генералам, верным долгу, не слушаться его, а воротиться с войсками. Иначе, повторяю королю, что шаг дальше будет сигналом войны с Россией.
После обеда прибыли письма из Берлина от Мейендорфа, Бенкендорфа и самого короля к жене. Король вне себя; послал ген.-адъют. Неймана (Август Вильгельм фон Нейман-Козель) к Врангелю с повелением слушаться и воротить войска, или что его отставят. Посмотрим, что будет из этого!
Мейендорф пишет, что король, обманутый и обиженный выбором эрц-герцога Иоганна, до того разочарован насчет мнимого германизма, что сбросил с себя германскую кокарду и явно ее осмеивает. Что после того думать еще о нем!
Король пишет жене, что только ждет возвращения своих войск из Голштинии, чтоб ввести их в Берлин и укротить анархию, и что ежели от стороны Германии ему будет угрожать опасность, то надеется на нас. Каково это?
Виндишгрец (Альфред Кандид Фердинанд цу Виндишгрец) пишет мне под величайшим секретом, что он в ужасном положении, что в Вене анархия ныне, как и прежде, и что на эрц-герцога Иоганна никакой нет надежды, ибо он точно так же плох, как и прежний; что из Инсбрука ему пишут, чтоб он продолжал действовать как Толль (?) (военными силами подавил парижское восстание 1848 г.), что одна надежда на него; что войско всегда верно, но что он уже предвидит, что настанет время, когда он прибегнет к нашей помощи.
Наконец, сегодня Медем (Александр Иванович) пишет, что английский посол в Инсбруке Понсонби пишет своему правительству, что нас следует благодарить, что мы вступили в Молдавию, дабы дать добрый урок анархистам.
Из этих коротких строк ты можешь заключить, каково мне среди всего этого, и что все мои усилия к тому клонятся, чтоб быть ко всему готовыми. Повторяю тебе мою просьбу отвечать мне положительно: двинуть ли резервные батальоны в гарнизон в Брест, или нет и занять ли Вильну гренадерами, ибо ты мне в письме ничего про это не говоришь.
12-го (24-го). Прилагаю при сем выписку из письма Бенкендорфа, весьма по-моему замечательного и справедливого. Нет сомнения, что в случае войны Германия не представит нам прежнего театра войны; но что вся местность столько же пересечена разработкой, сколько и железными дорогами, коих насыпи или углубления все перемокли и крайне затруднят движения.
В сем отношении очень быть может, что огонь штуцеров, искусно приспособленные к новой войне, будет весьма губительным противником, ежели с нашей стороны мы не будем в равных тактичных условиях.
Потому твердое, основательное изучение рассыпного строя и цельная стрельба совершенно необходимы нам, равно как и привычка к хорошему применению к местности. Сим настоятельно прошу велеть строго и прилежно заниматься, на прямой ответственности корпусных командиров.
Нельзя тоже терять нам из виду, что мы одни остались с кремневыми ружьями и драться будем с войсками, кои все имеют ружья ударные, и потому вся выгода в семь отношении будет на стороне противников. Скоро переменить ружья не можем. Вот тебе мои замечания, которые тебе передаю, как мне представляются. Скажи мне, что думаешь.
Александрия (близ Петергофа), 20 июня (1 августа) 1848 г.
Страшусь появления холеры и ее губительных действий по армии. Нет почти места в России, где б она не свирепствовала, но нигде так сильно, как на Дону и в Оренбурге. Здесь она, благодаря Богу, слабеет приметно, но в войсках все еще вырывает людей и иногда весьма скоро.
Радуюсь победе Радецкого; желал бы только, чтоб сардинского короля поколотил. Сегодня пришла счастливая весть, что Гергебель (аул в Северном Дагестане) взят кн. Аргутинским и без потери; это важно.
Как датское дело кончится, право, не знаю. Дела с Франкфуртом и Берлином близки к разрыву; в Инсбруке крайне недовольны эрц-герцогом Иоганном; в Вене все идет к чёрту; словом, каша, от которой Боже нас упаси!
Пиши мне про наше молодецкое войско, что они делают, как занимаются, здоровы ли, сыты ли, бодры ли? Ежели Бог поможет, в сентябре я надеюсь ехать к тебе, на Бобруйск и Брест, и повидаться, ежели до того покоя не будет, ибо ни за что теперь ручаться нельзя.
Александрия (близ Петергофа), 24 июля (6 августа) 1848 г.
Доходят до меня сведения, что войска на Литве терпят крайний недостаток в приварке, по бедности края; надо сему помочь и жду только представления, что нужно для сего? В политике нового нет; дело голштинское остановилось на запрещении, данном эрц-герцогом Иоганном генералу Врангелю, не только что входить в Ютландию, но даже и возобновлять военные действия; не знаю, чем кончится.
В Берлине признаюсь, что ген. Врангель с ума сбрел, но не смеют его сменить! Спасибо Радецкому, что колотит Сардинского; по шее ему, каналье; зол я на него!
Петербург, 2 (14) августа 1848 г.
Спешу ответить, дабы скорее дать разрешение на требуемую прибавку к продовольствию. Я совершенно признаю ее необходимой и разрешаю не две, а 4 винных порции в неделю, докуда холера будет продолжаться, дабы каждый день давать людям по 1/2 чарке, а в воскресенье полную.
Сверх того велел я кн. Чернышеву послать к тебе молодого доктора Линсберга (?), который под руководством Мандта (Мартын Мартынович) особенно удачно лечил холеру; из всех метод его оказала самые счастливые результаты; кроме того, велел ему я написать записку об сей методе; прошу велеть ей следовать.
В Пруссии, кажется, от слабости короля все идет очень плохо; теперь он едет целовать руку эрц-герцогу Иоганну на Рейн. В Вене тоже идет все хуже и хуже; один старик Радецкий-герой и верная армия представляют утешительную картину; честь и слава им! Может быть он спасает государство, буде предоставить ему действовать свободно.
Александрия (близ Петергофа), 17 (29-го) августа 1848 г.
Новые попытки в Берлине гадки до-нельзя, а равнодушие к тому правительства явно доказывает его ничтожество, или скорее самого короля. Как всем частным людям, наконец, не потерять всякое терпение, как армии остаться верной при таком унижении? Право, это сверх сил человеческих.
Не знаю, право, как вывернуться из сметы; теперь уже не досчитываем более 10-ти миллионов!!! Ужасно. Надо везде беречь копейку, везде обрезывать что только можно и изворачиваться одним необходимым.
Здесь все тихо. Из Парижа шлют к нам какого-то генерала Фло, Flauht, en mission politique, хвалят его и говорят, что он ничуть не республиканец; посмотрим, что будет. Про германские свинства и не говорю: надоело! Ежели с Данией не кончать, войдем в Пруссию, хотя, признаюсь, очень нехотя; да долее терпеть нельзя.
Александрия (близ Петергофа), 23 августа (4-го сентября) 1848 г.
24-го (5-го). Сегодня, наконец, получили мы известие, что король Прусский подписал перемирие с Данией и возвратил свои войска. Слава Богу! Оно тем счастливее, что, вероятно, будет ссора между Пpyccieй и Франкфуртом, что почитать следует за счастливое событие. Теперь король свободен действовать всеми силами против Берлина и, как говорят, намерен при первом случае его бомбардировать. Крайне, крайне пора!
Царское Село, 1 (13) сентября 1848 г.
Третьего дня, воротясь со свадебного вечера сына Константина, нашел я твоего фельдъегеря с письмом от 27-го августа, за которое благодарю, любезный отец-командир.
Крайне меня сокрушает распространение холеры по всей армии и множество жертв, ею поглощенных; но буди воля Божья! Будем только стараться, чтоб помощь была дана вовремя и достаточная.
Не вели учить или, по меньшей мере, учить крайне бережно и отнюдь не более двух часов утром во все 24 часа; не рано подымать людей, шинели надевать в рукава сверх мундиров, ежели погода чуть ненастная, а во всяком случае с 5-ти часов вечера до смены. Словом, все делать, чтоб людей беречь. Нельзя ли по мужицким домам, где стоять постоянно войска, велеть переделывать печи в русские?
Берлинские известия Мейендорфа предвещают близкий разрыв с Франкфуртом и свалку в самом Берлине. Это было б хорошо, ежели б во главе всего стоял человек с духом и умом, а не тот король, который своим безрассудством поставил свое государство на край пропасти и лишился всякого доверия всех честных людей; с ним нет спасения. Во Франкфурте беснуются, и все идет к скорому разрыву Севера Германии с Югом. Вот и union germanique.
Очень любопытно знать, удастся ли Кавеньяку (Луи-Эжен) воспрепятствовать вмешательству в дела Италии? Он решительно против, но устоит ли? Дела в Вене очень плохи; в Венгрии все идет к чёрту, и Елачич берет верх, и это было б прекрасно, ежели б правительство умело сим воспользоваться.
Жду, что в Кракове будет каша; пристанут многие из наших по всем вероятиям; но важного у нас быть не может, а будет несколькими канальями меньше и православных имений свободных побольше.
Ежели дела примут оборот к войне, нам нельзя будет и думать об отпусках и продаже лошадей, и это очень тяжело.
Царское Село, 15 (27) сентября 1848 г.
Король Прусский в своем письме делает ужасную картину своего положения (кто виноват?) и весьма правильно излагает, что ему предстоит, но уверяя (а я не верю), что решился действовать со всей силой и натиском. В случае неудачи просит меня о помощи в трех случаях:
1) ежели не сладить в Берлине,
2) ежели сладить в Берлине, но восстание будет общее и Германия на него обратится,
3) ежели и Франция на него обратится.
На все это я ему отвечал, что Россия была давно готова идти ему на помощь, доколь была старая Пруссия; но что он сам старую Пруссию низверг, и с этим вместе наш тесный союз; что Россия не может быть союзницей тех, кои, поправ свое старое предание, следуют знамени бунта, признав его своим.
Воротись Пруссия к старому, под свое старое знамя, тогда Россия выполнит свято то, что старый союз определил, но до того ни шагу не сделаю; довольно и того, что отвечаю ему за безопасность его границ от Мемеля до Австрии, почему и может взять оттуда все свои войска.
Что ежели будет ему неудача, власть королевская рушится и заменится республикой, тогда долг мой будет, обязанность России, и что, может быть, ринусь восстановлять Пpycciю, не ту, какую король сотворил на свою гибель, но прежнюю, под законами, под которыми процветала под предками короля и ему сдана нашим любимым покойным королем, и под сими условиями рад буду, ежели Бог нас сподобит, ввести его обратно в его столицу.
Царское Село, 23 сентября (5 октября) 1848 г.
Слава Богу, что дело под Веной принимает, сколько кажется, хороший оборот; нельзя сему не радоваться и, кажется, можно полагать, что на сей раз канальи, там собранные, и в голове их Бём (Юзеф Захариаш), получат добрый урок. Для того бы мне очень хотелось, чтоб город не сдался, а взят был или бомбардировкой или штурмом, дабы и дух войск поднять.
Мы имели радость обнять дочь Ольгу, которая три дня, что к нам прибыла. Любопытно слушать ее рассказы - ужас!
На Кавказе было у нас два славных дела: защита Ахтов (здесь защита Ахтынской крепости) и разбитие Шамиля князем Аргутинским; оба дела геройские, в особенности защита Ахтов, редкий пример геройства.
Царское Село, 2 (14) октября 1848 г.
Нет сомнения, что происшествия в Вене иметь будут свой отголосок и в Берлине, и почти сего желать надо, дабы конец положить ужасному состоянию, которое безмолвно разрушает и последние надежды к восстановлению порядка. Нельзя без омерзения следить за происходящим там.
Подлость, трусость и глупость имеют своего постоянного представителя в лице короля, к которому презрение, и заслуженное, не знает уже меры. И в целой Пруссии не найдется ни одного человека, который бы по примеру Йорка и Елачича взял бы на себя спасти отечество! Срам.
Сегодня получил курьера из Парижа. Киселев пишет, что с нами очень желают сблизиться; но что ни за какую стойкость правительства отвечать нельзя, как и вообще за всякий порядок; что резня будет; но что всего вероятнее, что после резни восстановится чисто монархическое правление, ибо всякое другое, не соединяющее все и полную власть в одних руках и одного лица - совершенно невозможно!!! Это после 70 лет революции!
Царское Село, 12 (24) октября 1848 г.
Кн. Виндишгрец пошел на Вену с богемскими и моравскими гарнизонами. Теперь армия венгерская (ежели есть армия, а не просто сброд) пошла ли в тыл Елачичу и Ауэрспергу (Карл Вильгельм фон), нельзя еще понять; во всяком случае, под Веной, кажется мне, решится - быть ли Австрийской империи или исчезнуть.
Присутствие императора в Ольмюце заставляет меня полагать, что, быть может, в случае неудачи, он не обратится ли к нам; в таком случае дай мне сейчас знать и вели его принимать со всеми почестями и, ежели пожелает ехать в Варшаву, вели его поместить в Бельведере. Назначь к нему от моего имени ген.-ад. Дьякова (Пётр Николаевич) и сына твоего (Федор Иванович), а к императрице дежурить по очереди фрейлин.
Ни за что ручаться нельзя, что, быть может. Ежели будет удача нам всем, то надеюсь, что положить конец революционному порядку; в противном случае, чрез малое время придется снова начинать.
Берлинские дела тоже весьма неверный приняли оборот. Держать войска много и для праздного присутствия при всех неистовствах, которым не умеют или не хотят положить конец. Было бы смешно даже, ежели бы не влекло за собой гибели невозвратной.
Замечательно, что везде теперь все поляки в голове революций, даже в Сардинии польский легион, и говорят что Харжановский (здесь Хшановский, Войцех) назначен начальником штаба короля.
Ты знаешь, что кн. Илья (Андреевич) Долгорукий скончался, и М. П. (в.к. Михаил Павлович) просил меня назначить к нему в начальники штаба Безака (Александр Павлович); я не мог ему в этом отказать, ибо нахожу, что он не мог сделать лучшего выбора.
Царское Село, 23 ноября (5 декабря) 1848 г.
В Пруссии весь вопрос затруднений в одной личности короля (Фердинанд I), которого никто не понимает и понять не может, но который все останавливает, все портит своей двуличностью, своим безрассудством и глупыми мечтаниями.
Последнее еще более вредит; ибо канальи, зная его, весьма искусно ласкают его любимые мысли и завлекают в такое направление, которое согласно с их видами: уничтожить Пруссию под предлогом невозможного слияния с Германией, признав будто императором короля!!!
Хорошо, что войска и даже ландвер покуда в хорошем духе; но будет ли еще так, когда дастся конституция, а по обещанию армия ей должна будет присягать? Покуда наша роль не может измениться: мы должны, как оно ни тягостно, оставаться вооруженными зрителями плачевной сей трагедии. Долго ли, один Бог знает!
Пруссия, занятая внутренним неустройством, или в безумии прибегнет к Германскому союзу, прося помощи, и захочет сделать войну общую, или в Пруссии последовать может совершенный переворот, т. е. все старые пруссаки и, может быть, часть армии не захотят с нами войны, недовольные новым порядком дел, воспользуются нашим появлением и, свергнув новое правление, присоединятся к нам, дабы с нашей помощью восстановить прежний порядок.
Первый случай имеет некоторое вероятие, ежели опасение нашествия французов не остановит дело в самом исполнении. Тогда обстоятельства одни решат, идти ли нам далее, или к каким мерам нам приступить будет выгоднее.
Второй случай, сколько б я его ни желал, менее вероподобен; несомненно, что партия желающих сего существует, но дух долга и верности присяге в войске так еще силен, что вряд ли оно не останется верным долгу, хотя и против своих душевных желаний. Но ежели такой бы переворот и последовал, мы ему не иначе должны способствовать, как только служа опорой или резервом; но предоставим им самим действовать, не вмешиваясь во внутренние дела.
Наконец, ежели б действительно вся Германия, не смотря на опасения со стороны Франции, заодно с Пруссией обратилась на нас, тогда, имея линию Вислы пред собой, мы, несомненно, будем в сильнейшем оборонительном положении, чем ныне. Положение cie было б еще сильнее, ежели бы было вероятие, что крепости на Висле: Торунь, Грауденц и наконец, Данциг, открыли нам ворота; но на это считать не должно.
Эти строки были написаны за два месяца тому. С той поры обстоятельства во многом переменились. Пруссия не только не может помышлять о наступательной войне против нас, но часть сил ее отвлечена безрассудной войной с Данией; другая только что укротила мятеж в Познани; третья удержана в Потсдаме и окружности Берлина, ожидая ежечасно минуты, где дозволено будет войску наказать вероломный Берлин и смыть незаслуженный позор, нанесенный прусскому знамени в прошлом марте.
Войско еще везде верно своему долгу; те же чувства питает большая часть ландверов и даже сельское население и некоторые из больших городов. Дух враждебный против нас исчез в войсках и заменяется все более надеждой на нашу помощь. Итак, наступательной войны от Пруссии ожидать ныне никакого повода.
С этой стороны могут представиться только два случая к военным действиям, а именно: ниспровержение существующей королевской власти и установление всеобщей республики, или призыв нас на помощь королевской власти, ежели собственных способов не достанет, чтобы укротить анархию.
Первый случай полагаю я менее вероятным с каждым днем, ибо Берлин и Бреславль одни ищут республики; весь же край и вся армия против; частное провозглашение не увлечет край, доколь армия верна долгу и дух в крае не вконец испорчен.
Но второй случае может легко сбыться, ежели покушение усмирить Берлин и Бреславль не будет иметь успеха и король будет просить нашей помощи. В ней отказать мы не можем, но не безусловно.
Вот что полагаю тогда исполнить: так как призыв сей будет без нашего предложения, нам дозволено требовать необходимых условий, чтоб помощь наша не нарушала нашей собственной безопасности. Нам нужен залог: я требовать буду ввести свой гарнизон в Торунь, совместно с прусским.
Тогда, оставив в Польше и на Волыни 4-й корпус для прикрытия тыла и левого фланга, оставив 3-й корпус против Шлезии и Познани, двинуть полагаю 2-й и 1-й в Пруссию, направив вслед за ними гренадер и гвардию.
Оголять левый наш конечный фланг отнюдь нельзя, и по обстоятельствам княжеств, и по не определительности ожидаемого в Австрии. Две дивизии пехоты и 5-я легкая 5-го корпуса необходимы для прикрытия Бессарабии и, может быть, для занятия Молдавии по Серет. 4-й корпус занимать должен одной дивизией Волынь, двумя Люблинскую губернию и Варшаву.
Останется три свободных корпуса, кроме гренадер и гвардии и резервной кавалерии. Из сих корпусов 3-й должен прикрывать левый фланг действующих войск, отделив, что нужно для гарнизона в Торунь.
Итак, мы никакого раздробления боевого состава войск не имеем нужды делать и отнюдь допускать не должны. Мы явимся в целом составе своих корпусов и будем тем сильнее.
Александрия (близ Петергофа), 5 (17) июля 1848 г.
Письмо твое от 29-го июня (11 июля) я получил три дня тому, за которое душевно благодарю, мой любезный отец-командир. Душевно благодарю и за то, что мне откровенно пишешь, что для меня дорого, ибо ты знаешь всю мою к тебе доверенность, дружбу и благодарность; надеюсь, что и вперед так же мне и писать, и говорить всегда будешь; иного не жду от тебя без обиды мне.
Вполне делю твое мнение, что Дюгамель крайне неосторожно поступил, заставив нас перешагнуть границу; ежели действительно турецкий отряд должен к нам примкнуть, то дело примет несколько лучший оборот; во всяком случае, укротив мятеж в Молдавии, я хочу воротить войска свои и ни в каком случае не переходить Серет и выступать в Валахию.
Тоже разделяю твое мнение на неудобство столь широкой операционной базы. Несколько сему поможем, передвигая резервную дивизию 4-го корпуса в Подоль. Соединенной Германии под одним скипетром не верю; ожидаю скорей междоусобной брани между Севера и Юга, и никак не думаю, чтобы эрц-герцог Иоганн был такой гений, который бы невозможное сделал сбыточным.
Республика близка к Южной Германии; она может быть и в Берлине, не в Пруссии; в Южной Германии не вижу ей никакой препоны, разве в Баварии; в Берлине же она не состоится, ибо войско еще верно и горит желанием смыть нанесенный ему позор, столь незаслуженный. Повторяю: теперь, мне Германия ничуть не страшна, она слишком животом больна.
У нас, по военной части, кроме холеры, идет все прекрасно. Холера здесь настолько стихает, что с 1086 заболевавших в сутки дошли мы вчера до 326 и с 553 умирающих до 227. В Красном Селе войска блаженствуют, ибо видимо болезнь кончается; но зато бедные гренадеры потеряли из 600 больных более 200.
Страшусь, когда болезнь достигнет Варшавы и главных квартир армии. Бог милостив! Но ты сам крайне себя береги, молю тебя. По войскам вели строго наблюдать, чтобы точно выводили полные ряды; мы все слабо выходим, даром, что людей довольно. Прикажи более заниматься стрельбой в цель, рассыпным строем, форпостной службой и правильной атакой и защитой мостов. Вот покуда и всё высказал.
Об домашних казаках на Волыни и Подолии жду мнения Бибикова, что делать можно.
Александрия (близ Петергофа), 11 (23) июля 1848 г.
Обстоятельства столь неожиданно, столь быстро меняются, что едва сделаешь одно распоряжение, как новое обстоятельство опять принуждает изменить предыдущее. Так было вчера. Получив письмо твое, я отменил предполагавшееся движение гренадер и кавалерии, сходно мнению твоему.
В полдень прибыл из Копенгагена курьер с известием, что генерал Врангель (граф Фридрих Генрих Эрнст фон Врангель) ослушался короля прусского, отзываясь, что, дав присягу франкфуртскому правлению, он не обязан слушать короля; отказал в перемирии и хотел возобновить военный действия. Можешь себе вообразить, что все это произвело в Дании.
Сейчас велел написать королю прусскому, что я держусь смысла намерения его, которое выказал, дав Врангелю приказание заключить перемирие и возвратить войска. С омерзением узнал об ослушании Врангеля и ожидаю, что король велит прямо своим генералам, верным долгу, не слушаться его, а воротиться с войсками. Иначе, повторяю королю, что шаг дальше будет сигналом войны с Россией.
После обеда прибыли письма из Берлина от Мейендорфа, Бенкендорфа и самого короля к жене. Король вне себя; послал ген.-адъют. Неймана (Август Вильгельм фон Нейман-Козель) к Врангелю с повелением слушаться и воротить войска, или что его отставят. Посмотрим, что будет из этого!
Мейендорф пишет, что король, обманутый и обиженный выбором эрц-герцога Иоганна, до того разочарован насчет мнимого германизма, что сбросил с себя германскую кокарду и явно ее осмеивает. Что после того думать еще о нем!
Король пишет жене, что только ждет возвращения своих войск из Голштинии, чтоб ввести их в Берлин и укротить анархию, и что ежели от стороны Германии ему будет угрожать опасность, то надеется на нас. Каково это?
Виндишгрец (Альфред Кандид Фердинанд цу Виндишгрец) пишет мне под величайшим секретом, что он в ужасном положении, что в Вене анархия ныне, как и прежде, и что на эрц-герцога Иоганна никакой нет надежды, ибо он точно так же плох, как и прежний; что из Инсбрука ему пишут, чтоб он продолжал действовать как Толль (?) (военными силами подавил парижское восстание 1848 г.), что одна надежда на него; что войско всегда верно, но что он уже предвидит, что настанет время, когда он прибегнет к нашей помощи.
Наконец, сегодня Медем (Александр Иванович) пишет, что английский посол в Инсбруке Понсонби пишет своему правительству, что нас следует благодарить, что мы вступили в Молдавию, дабы дать добрый урок анархистам.
Из этих коротких строк ты можешь заключить, каково мне среди всего этого, и что все мои усилия к тому клонятся, чтоб быть ко всему готовыми. Повторяю тебе мою просьбу отвечать мне положительно: двинуть ли резервные батальоны в гарнизон в Брест, или нет и занять ли Вильну гренадерами, ибо ты мне в письме ничего про это не говоришь.
12-го (24-го). Прилагаю при сем выписку из письма Бенкендорфа, весьма по-моему замечательного и справедливого. Нет сомнения, что в случае войны Германия не представит нам прежнего театра войны; но что вся местность столько же пересечена разработкой, сколько и железными дорогами, коих насыпи или углубления все перемокли и крайне затруднят движения.
В сем отношении очень быть может, что огонь штуцеров, искусно приспособленные к новой войне, будет весьма губительным противником, ежели с нашей стороны мы не будем в равных тактичных условиях.
Потому твердое, основательное изучение рассыпного строя и цельная стрельба совершенно необходимы нам, равно как и привычка к хорошему применению к местности. Сим настоятельно прошу велеть строго и прилежно заниматься, на прямой ответственности корпусных командиров.
Нельзя тоже терять нам из виду, что мы одни остались с кремневыми ружьями и драться будем с войсками, кои все имеют ружья ударные, и потому вся выгода в семь отношении будет на стороне противников. Скоро переменить ружья не можем. Вот тебе мои замечания, которые тебе передаю, как мне представляются. Скажи мне, что думаешь.
Александрия (близ Петергофа), 20 июня (1 августа) 1848 г.
Страшусь появления холеры и ее губительных действий по армии. Нет почти места в России, где б она не свирепствовала, но нигде так сильно, как на Дону и в Оренбурге. Здесь она, благодаря Богу, слабеет приметно, но в войсках все еще вырывает людей и иногда весьма скоро.
Радуюсь победе Радецкого; желал бы только, чтоб сардинского короля поколотил. Сегодня пришла счастливая весть, что Гергебель (аул в Северном Дагестане) взят кн. Аргутинским и без потери; это важно.
Как датское дело кончится, право, не знаю. Дела с Франкфуртом и Берлином близки к разрыву; в Инсбруке крайне недовольны эрц-герцогом Иоганном; в Вене все идет к чёрту; словом, каша, от которой Боже нас упаси!
Пиши мне про наше молодецкое войско, что они делают, как занимаются, здоровы ли, сыты ли, бодры ли? Ежели Бог поможет, в сентябре я надеюсь ехать к тебе, на Бобруйск и Брест, и повидаться, ежели до того покоя не будет, ибо ни за что теперь ручаться нельзя.
Александрия (близ Петергофа), 24 июля (6 августа) 1848 г.
Доходят до меня сведения, что войска на Литве терпят крайний недостаток в приварке, по бедности края; надо сему помочь и жду только представления, что нужно для сего? В политике нового нет; дело голштинское остановилось на запрещении, данном эрц-герцогом Иоганном генералу Врангелю, не только что входить в Ютландию, но даже и возобновлять военные действия; не знаю, чем кончится.
В Берлине признаюсь, что ген. Врангель с ума сбрел, но не смеют его сменить! Спасибо Радецкому, что колотит Сардинского; по шее ему, каналье; зол я на него!
Петербург, 2 (14) августа 1848 г.
Спешу ответить, дабы скорее дать разрешение на требуемую прибавку к продовольствию. Я совершенно признаю ее необходимой и разрешаю не две, а 4 винных порции в неделю, докуда холера будет продолжаться, дабы каждый день давать людям по 1/2 чарке, а в воскресенье полную.
Сверх того велел я кн. Чернышеву послать к тебе молодого доктора Линсберга (?), который под руководством Мандта (Мартын Мартынович) особенно удачно лечил холеру; из всех метод его оказала самые счастливые результаты; кроме того, велел ему я написать записку об сей методе; прошу велеть ей следовать.
В Пруссии, кажется, от слабости короля все идет очень плохо; теперь он едет целовать руку эрц-герцогу Иоганну на Рейн. В Вене тоже идет все хуже и хуже; один старик Радецкий-герой и верная армия представляют утешительную картину; честь и слава им! Может быть он спасает государство, буде предоставить ему действовать свободно.
Александрия (близ Петергофа), 17 (29-го) августа 1848 г.
Новые попытки в Берлине гадки до-нельзя, а равнодушие к тому правительства явно доказывает его ничтожество, или скорее самого короля. Как всем частным людям, наконец, не потерять всякое терпение, как армии остаться верной при таком унижении? Право, это сверх сил человеческих.
Не знаю, право, как вывернуться из сметы; теперь уже не досчитываем более 10-ти миллионов!!! Ужасно. Надо везде беречь копейку, везде обрезывать что только можно и изворачиваться одним необходимым.
Здесь все тихо. Из Парижа шлют к нам какого-то генерала Фло, Flauht, en mission politique, хвалят его и говорят, что он ничуть не республиканец; посмотрим, что будет. Про германские свинства и не говорю: надоело! Ежели с Данией не кончать, войдем в Пруссию, хотя, признаюсь, очень нехотя; да долее терпеть нельзя.
Александрия (близ Петергофа), 23 августа (4-го сентября) 1848 г.
24-го (5-го). Сегодня, наконец, получили мы известие, что король Прусский подписал перемирие с Данией и возвратил свои войска. Слава Богу! Оно тем счастливее, что, вероятно, будет ссора между Пpyccieй и Франкфуртом, что почитать следует за счастливое событие. Теперь король свободен действовать всеми силами против Берлина и, как говорят, намерен при первом случае его бомбардировать. Крайне, крайне пора!
Царское Село, 1 (13) сентября 1848 г.
Третьего дня, воротясь со свадебного вечера сына Константина, нашел я твоего фельдъегеря с письмом от 27-го августа, за которое благодарю, любезный отец-командир.
Крайне меня сокрушает распространение холеры по всей армии и множество жертв, ею поглощенных; но буди воля Божья! Будем только стараться, чтоб помощь была дана вовремя и достаточная.
Не вели учить или, по меньшей мере, учить крайне бережно и отнюдь не более двух часов утром во все 24 часа; не рано подымать людей, шинели надевать в рукава сверх мундиров, ежели погода чуть ненастная, а во всяком случае с 5-ти часов вечера до смены. Словом, все делать, чтоб людей беречь. Нельзя ли по мужицким домам, где стоять постоянно войска, велеть переделывать печи в русские?
Берлинские известия Мейендорфа предвещают близкий разрыв с Франкфуртом и свалку в самом Берлине. Это было б хорошо, ежели б во главе всего стоял человек с духом и умом, а не тот король, который своим безрассудством поставил свое государство на край пропасти и лишился всякого доверия всех честных людей; с ним нет спасения. Во Франкфурте беснуются, и все идет к скорому разрыву Севера Германии с Югом. Вот и union germanique.
Очень любопытно знать, удастся ли Кавеньяку (Луи-Эжен) воспрепятствовать вмешательству в дела Италии? Он решительно против, но устоит ли? Дела в Вене очень плохи; в Венгрии все идет к чёрту, и Елачич берет верх, и это было б прекрасно, ежели б правительство умело сим воспользоваться.
Жду, что в Кракове будет каша; пристанут многие из наших по всем вероятиям; но важного у нас быть не может, а будет несколькими канальями меньше и православных имений свободных побольше.
Ежели дела примут оборот к войне, нам нельзя будет и думать об отпусках и продаже лошадей, и это очень тяжело.
Царское Село, 15 (27) сентября 1848 г.
Король Прусский в своем письме делает ужасную картину своего положения (кто виноват?) и весьма правильно излагает, что ему предстоит, но уверяя (а я не верю), что решился действовать со всей силой и натиском. В случае неудачи просит меня о помощи в трех случаях:
1) ежели не сладить в Берлине,
2) ежели сладить в Берлине, но восстание будет общее и Германия на него обратится,
3) ежели и Франция на него обратится.
На все это я ему отвечал, что Россия была давно готова идти ему на помощь, доколь была старая Пруссия; но что он сам старую Пруссию низверг, и с этим вместе наш тесный союз; что Россия не может быть союзницей тех, кои, поправ свое старое предание, следуют знамени бунта, признав его своим.
Воротись Пруссия к старому, под свое старое знамя, тогда Россия выполнит свято то, что старый союз определил, но до того ни шагу не сделаю; довольно и того, что отвечаю ему за безопасность его границ от Мемеля до Австрии, почему и может взять оттуда все свои войска.
Что ежели будет ему неудача, власть королевская рушится и заменится республикой, тогда долг мой будет, обязанность России, и что, может быть, ринусь восстановлять Пpycciю, не ту, какую король сотворил на свою гибель, но прежнюю, под законами, под которыми процветала под предками короля и ему сдана нашим любимым покойным королем, и под сими условиями рад буду, ежели Бог нас сподобит, ввести его обратно в его столицу.
Царское Село, 23 сентября (5 октября) 1848 г.
Слава Богу, что дело под Веной принимает, сколько кажется, хороший оборот; нельзя сему не радоваться и, кажется, можно полагать, что на сей раз канальи, там собранные, и в голове их Бём (Юзеф Захариаш), получат добрый урок. Для того бы мне очень хотелось, чтоб город не сдался, а взят был или бомбардировкой или штурмом, дабы и дух войск поднять.
Мы имели радость обнять дочь Ольгу, которая три дня, что к нам прибыла. Любопытно слушать ее рассказы - ужас!
На Кавказе было у нас два славных дела: защита Ахтов (здесь защита Ахтынской крепости) и разбитие Шамиля князем Аргутинским; оба дела геройские, в особенности защита Ахтов, редкий пример геройства.
Царское Село, 2 (14) октября 1848 г.
Нет сомнения, что происшествия в Вене иметь будут свой отголосок и в Берлине, и почти сего желать надо, дабы конец положить ужасному состоянию, которое безмолвно разрушает и последние надежды к восстановлению порядка. Нельзя без омерзения следить за происходящим там.
Подлость, трусость и глупость имеют своего постоянного представителя в лице короля, к которому презрение, и заслуженное, не знает уже меры. И в целой Пруссии не найдется ни одного человека, который бы по примеру Йорка и Елачича взял бы на себя спасти отечество! Срам.
Сегодня получил курьера из Парижа. Киселев пишет, что с нами очень желают сблизиться; но что ни за какую стойкость правительства отвечать нельзя, как и вообще за всякий порядок; что резня будет; но что всего вероятнее, что после резни восстановится чисто монархическое правление, ибо всякое другое, не соединяющее все и полную власть в одних руках и одного лица - совершенно невозможно!!! Это после 70 лет революции!
Царское Село, 12 (24) октября 1848 г.
Кн. Виндишгрец пошел на Вену с богемскими и моравскими гарнизонами. Теперь армия венгерская (ежели есть армия, а не просто сброд) пошла ли в тыл Елачичу и Ауэрспергу (Карл Вильгельм фон), нельзя еще понять; во всяком случае, под Веной, кажется мне, решится - быть ли Австрийской империи или исчезнуть.
Присутствие императора в Ольмюце заставляет меня полагать, что, быть может, в случае неудачи, он не обратится ли к нам; в таком случае дай мне сейчас знать и вели его принимать со всеми почестями и, ежели пожелает ехать в Варшаву, вели его поместить в Бельведере. Назначь к нему от моего имени ген.-ад. Дьякова (Пётр Николаевич) и сына твоего (Федор Иванович), а к императрице дежурить по очереди фрейлин.
Ни за что ручаться нельзя, что, быть может. Ежели будет удача нам всем, то надеюсь, что положить конец революционному порядку; в противном случае, чрез малое время придется снова начинать.
Берлинские дела тоже весьма неверный приняли оборот. Держать войска много и для праздного присутствия при всех неистовствах, которым не умеют или не хотят положить конец. Было бы смешно даже, ежели бы не влекло за собой гибели невозвратной.
Замечательно, что везде теперь все поляки в голове революций, даже в Сардинии польский легион, и говорят что Харжановский (здесь Хшановский, Войцех) назначен начальником штаба короля.
Ты знаешь, что кн. Илья (Андреевич) Долгорукий скончался, и М. П. (в.к. Михаил Павлович) просил меня назначить к нему в начальники штаба Безака (Александр Павлович); я не мог ему в этом отказать, ибо нахожу, что он не мог сделать лучшего выбора.
Царское Село, 23 ноября (5 декабря) 1848 г.
В Пруссии весь вопрос затруднений в одной личности короля (Фердинанд I), которого никто не понимает и понять не может, но который все останавливает, все портит своей двуличностью, своим безрассудством и глупыми мечтаниями.
Последнее еще более вредит; ибо канальи, зная его, весьма искусно ласкают его любимые мысли и завлекают в такое направление, которое согласно с их видами: уничтожить Пруссию под предлогом невозможного слияния с Германией, признав будто императором короля!!!
Хорошо, что войска и даже ландвер покуда в хорошем духе; но будет ли еще так, когда дастся конституция, а по обещанию армия ей должна будет присягать? Покуда наша роль не может измениться: мы должны, как оно ни тягостно, оставаться вооруженными зрителями плачевной сей трагедии. Долго ли, один Бог знает!
Нам в их дела вмешиваться не время; вступим тогда, когда воля России сделается законом Германии, к их счастью. Будем держать нашу славную армию в строгом порядке; приложим старания поддерживать ее славный дух, усовершенствовать то, что еще, может быть, того требует, и когда настанет время, тогда, перекрестясь, скажу тебе - с Богом! и грянем ангелами мира и устройства. Вот наша цель.
С.-Петербург, 6 (18-го) декабря 1848 г.
Неожиданный приезд эрц-герцога со столь же неожиданной вестью нас крайне удивил. Впрочем, я полагаю, мой любезный отец-командир, что оно может быть к лучшему, ибо молодой император (Франц Иосиф I, 18 лет) никакими ожиданиями не связан; бодр умом и телом, имеет верную армию и испытанных людей, готовых восстановить порядок; и так, быть может, все будет к лучшему.
Между тем конституция в Пруссии положила венец всем глупостям, которые ознаменовали последнее время. Надежда, будто будущие камеры отвергнут ее и возродят власть королю, мне кажется одной химерой. Жаль этой доброй армии, оказавшей столько опытов чистой преданности - и все даром; право, жалости стоит! Ждем, что было в Париже.
Это письмо вручит тебе сын мой Константин, которого я шлю к новому императору с ответами; рекомендую тебе его. Он молод, неопытен, но добрый и способный малый, исполненный усердия. Не оставь его. Я велел ему про политику там молчать, но слушать и отвечать на вопросы, ни во что не вмешиваясь.
С.-Петербург, 15 (27-го) декабря 1848 г.
Кажется, во Франции Луи-Наполеон будет президентом. Ежели только держаться будет в политике правил соблюдавшихся Кавеньяком, то нам все равно, и признать его можем. Но ежели за сим будет он искать короны или завоеваний, мы его не признаем, и может быть война.
С.-Петербург, 2 (14-го) января 1849 г.
Мы более других обязаны Бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других, и помог стоять стеной против. Ты зодчий сей стены, ты ее блюститель. Как же мне после Бога не благодарить тебя, что дал нам за твоей защитой прожить спокойно еще год.
Что дальше - в руках Божьих; будем смиренно ждать, что Он нам определить, не будем спать, ни ослабевать, ни предаваться гордости, кичливости, ни самонадеянию, ни гневу, и будем молить, чтоб Бог избавил нас от ослепления. Дай Бог, чтоб дух в России и, в особенности в войсках остался тот же; лучшего желать нельзя.
С.-Петербург, 21 февраля (5 марта) 1849 г.
Не мог тебе раньше отвечать, быв всю неделю нездоров жестокой болью в лице. При теперешних обстоятельствах, как бы ни желал с тобой свидеться, не могу решиться звать тебя сюда; ибо обстоятельства столь быстро меняются, что требуют безотлагательных мер, в которых ты один можешь дать разрешенie; потому тебе же самому предоставляю решить, можешь ли сюда приехать или считаешь твое временное отсутствие опасным.
Все сведения отовсюду говорят про новые смуты. Германия, ища единства, дошла почти до формального распадения на две враждебные партии. В Берлине в самом не знают, что делать и что хотят; все короли пристали к Австрии, которой более доверяют, чем сумасбродному королю.
Теперь Дания нарушила перемирие; словом, все в брожении. Дела в Венгрии для меня не новы; движение Дембинского (Генрик) пахнет неудачей австрийцев; в Трансильвании, по сегодняшнему донесению, генерал Пухнер (барон Антон фон) был разбит Бёмом (Юзеф) и в большом беспорядке воротился в Германштадт, где ему одно спасение в нашем отряде.
Москва, 1 (13) апреля 1849 г.
Мы с тобой совершенно одних мыслей. Австрийцы, не сладив сами, хотят теперь чужими руками жар загребать; оно и легко, и приятно; но я того не хочу. Занять Галицию согласен. Ежели мятежники ворвутся туда, их уничтожить там или в Буковине будет наше дело, как и наше дело совместно с турками защищать княжества.
Но входить в Трансильванию нам нет причины: это дело прямо австрийцев. Итак, 5-й корпус в княжествах, 4-й в Буковине и Южной Галиции, а 3-й, ежели нужно, в Северной: вот наше расположение. Другое было б нам невыгодно во всех отношениях. Так и буду отвечать.
Иначе было б, ежели б австрийцы вовремя просили нашей помощи, которая давно была готова, которую я графу Булю (?) предлагал. Теперь же, когда все испорчено, было б глупо мне поправлять Русской кровью их ошибки.
Заняв Галицию, мы освобождаем все их войска, там оставшиеся, которые могут быть обращены в дело, и это уже немалая помощь, ибо мы отвечаем им за спокойствие их тыла.
Жаль очень, что Радецкий неосторожно заключил конвенцию перемирия и тем поставил императора в необходимость ее не утверждать; боюсь, чтоб дело сим вновь не запуталось и не подало повод французам вмешаться. Ежели нам вступать в дело, то не иначе должно, как крайне осторожно, не теряя из виду прямых интересов России.
Мне кажется, что австрийцы не упоминают о занятии Галиции или из недоверчивости к влиянию на одноплеменный старый наш край, или они думают, что мы можем войти в Трансильванию из княжеств, что просто глупо и смешно.
Здесь нашел я все в отличном духе и порядке, так что сердцу отрада, и набираю этим зрелищем новые силы на мою тяжелую юдоль! Что видел 17-ю дивизию - очень хорошо, Бутырский полк - отличный полк в армии своей красой.
Дворец отделан чрезвычайно хорошо и достоин украшать Кремль.
Москва, 8 (20) апреля 1849 г.
Я велел послать к тебе Берга, с тем, чтоб ты его снабдил полною инструкцией, и он с тем бы ехал в Ольмюц объяснить мои намерения и условия, на которых я действовать и помогать им готов; в противном случае ответить, что я ни во что не вмешиваюсь.
Ему же поручаю требовать, в случае нашего участия, доверенного их офицера, для нахождения при тебе для всех объяснений. Признаюсь, крепко не хочется вступаться во все это.
По примеру прежнего, предвижу одну зависть, злость и неблагодарность, и верно не вмешался бы, ежели б своя рубаха не была ближе к телу, т. е. ежели бы не видал в Бёме и прочих мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но врагов всемирного порядка и спокойствия, олицетворенных мерзавцев, злодеев и губителей, которых истребить надо для нашего же спокойствия.
Здесь, благодаря Бога, все прекрасно. Вчера был в новом дворце маскарад, на котором вышло до 14 т. душ, и все было тихо, радушно, весело, так что сердце у меня радовалось, а набрать новых сил на свое дело всегда надобно.
Полагаю 15-го (27-го) отсюда выехать, а буде Волга не задержит, прибыть 17-го (29-го) в Петербург, где снова холера разыгрывается.
Москва, 13 (25) апреля 1849 г.
Полагаю, что скоро настанет нам время действовать. Не одна помощь Австрии для укрощения внутреннего мятежа, и по ее призыву, меня к тому побуждает; чувство и долга защиты спокойствия пределов Богом вверенной мне России меня вызывают на бой: ибо в Венгерском мятеже явственно видны усилия общего заговора против всего священного и, в особенности против России, ибо в главе мятежа и главными орудиями его вечные враги наши, поляки.
Теперь Австрия предоставляет мне совершенно образ и меру помощи. Разумеется, что кормить должны нас они; но полагаю, что вернее закупать нам за наличные деньги или квитанции, как думаешь лучше?
Король Прусский просит меня его помирить с Австрией, но могу ли сего достичь, когда правила, руководствующие обоими правительствами, противоположны? Австрия основывает свои действия на правом, а Пруссия не хочет явного разрыва с революцией; как тут мирить можно? Но драться за их ссоры не будут ни за одних, ни за других.
Вразуми Ридигера, сколь нужно ему будет действовать быстро, осторожно и решительно; надо, чтоб с первого удара нашего дело было переломлено в пользу правого дела. Надо, чтоб как громом грянуло и все было кончено. Поляков не щадить, главных сейчас судить по полевому уложению и приговор исполнять на месте; венгров же передавать австрийцам, равно и всех итальянцев, французов и англичан.
Разлив Волги меня здесь задержал; он, надеюсь, не изменит однако моего путешествия к тебе, которое считаю очень нужным.
С.-Петербург, 18 (30) апреля 1849 г.
Так как успехи венгров приняли самый опасный размер, то они явно за одно с поляками, потому и нам прямо угрожает опасность; отказать в помощи мы не можем, но дать и должны осторожно, дабы успех был елико можно без сомнения.
Забираться под Вену незачем ни в каком случае. Думаю, что при всех значительных силах венгров, они везде сильными в одно время быть не могут, и вероятно придется драться с отдельными их отрядами, и потому идти, но быстро, разбив один за другим, и так подвигаться вперед между Дунаем и Тейсом, примерно по направлению к Песту.
Вероятно одно наше появление облегчит австрийцев, отвлекая часть венгров от главных сил на нас, дав возможность австрийцам перейти в наступление и, может быть, послужит к конечному поражению венгров.
Ежели Бог благословит, и это будет, тогда война примет другой оборот; останется усмирить край, что уже не наше дело, а дело домашнее австрийцев. Мы же отойдем в Галицию. Ежели только нужна будет помощь австрийцам для покорения Трансильвании, тогда, кажется, можно будет дать ее из Буковины и Южной Галиции 10-ю и 11-ю дивизиями, теперь долженствующими занять сей край.
Ежели дела примут хороший оборот, то все должно скоро кончиться, и тех сил, которые у тебя уже под рукой, будет на первый случай достаточно. Но я люблю рассчитывать наверное, и для того считаю очень нужным усилить кавалерию приводом драгунского корпуса и 2-х Донских батарей к Дубне.
Ежели дело потянется вдаль, очень будет полезно употребить сей отличный корпус на равнинах Венгрии, где он может чудеса наделать. Отъезд мой по-прежнему 1-го (13-го) мая, везу и Нессельроде, который мне по обстоятельствам может быть необходим. Что-то Берг привезет?
С.-Петербург, 23 апреля (5 мая) 1849 г.
Мы видим, что на австрийцев нет никакой надежды; дай Бог, чтоб они хоть Вену отстояли. Мы будем иметь дело с главными силами венгров, усиленных канальями поляками и пришельцами со всех сторон. Надо все твое знание дела, все твое искусство на одоление; но нужна и сила значительная, гораздо значительнее прежней.
Конечно не мне тебе начертать план; об одном прошу, не увлекайся просьбами австрийцев, дай себе срок собрать все условия успеха и тогда с Богом, действуй как на наших врагов быстро, по-русски. Не щади каналий. Ежели Вена и потеряна, дело ты исправишь, уничтожив гнездо бунта.
С.-Петербург, 27 апреля (9 мая) 1849 г.
Как уже по телеграфу тебе писал, так и теперь повторяю, крайне жалею о посылке дивизии в Вену; она Вены не спасет, а может пропасть даром, тогда как нужнее чем когда, чтоб были мы сосредоточены и не иначе действовали как массой, могущей решить дело. Мы теряли Москву, но не погибли; неужели Австрия, столь часто уже терявшая Вену, на сей раз без нее обойтись не может, тогда как уверена в близком нашем появлении в тылу врага!
Но дело прошедшее, я могу ошибаться и слишком верю и уважаю твое мнение, чтоб с тобой спорить или препятствовать действовать по твоему убеждению; ты Варшавский герой, а я твой старый бригадный командир на парадной площади.
Полагаю ехать в ночь на 2-е (14-е) и могу быть у тебя, думаю, 5-го (17-го), вечером (в это варшавское пребывание Николая Павловича, император австрийский Франц-Иосиф, на виду народа целовал ему руку)).
В Лазенках вели поставить внутренний караул от гвард. казачьего полка, в комнате, в которой стоят уборные (7-0?)), которые переставить по дверям круглой залы и пост, где они стояли, равно и на лестнице ко мне, занимать казакам.
Французскую республику я признал, ибо они исполнили условия моего признания. Желательно, чтоб французское правительство осталось только при ныне руководительствующих им правилах. Здесь мы шайку наших арестовали, следствие идет и объяснит нам многое.
Варшава, 10 (22) июня 1849 г.
Теперь дай мне тебя побранить за то, что ты, вопреки моей усердной просьба, изволил ездить за форпосты. Не грешно ли тебе всех нас пугать? Что стоило бы подать цепь вперед! Ох, отец-командир, не любишь ты меня, ежели моими усердными молитвами пренебрегаешь. Вспомни, кто ты и что на тебе! Не сердись на старого твоего бригадного: он тебя ей-ей душевно любит!!! Неужели ты этого не знаешь?
Варшава, 19 июня (1 июля) 1849 г.
20-го (2-го). Сейчас прибыл из австрийской армии флигель-адъютант Бенкендорф с письмом от императора, извещающим меня о взятии Рохда, после небольшой канонады. Молодой император сам подвергался опасности, перейдя со стрелками разобранный мост молодцом, но не слишком осторожно.
В письме он настаивает, чтоб Граббе (Павел Христофорович) шел вперед: я на это отвечать не буду, но Граббе предоставляю действовать по своему усмотрению, не исключая возможности и подвинуться, когда 4 батальона, 2 батареи и 16 эскадронов его усилят и австрийская армия беспрепятственно дойдёт до Коморна к Пешту и мост будет ими наведен между Пресбурга и Коморна для облегчения сообщений с Чоричем, оставленным на левом берегу Дуная.
Ранее же Граббе было смешно и думать выдвигать вперед. Тогда же, напротив, он почти что примкнет к правому флангу твоему, ежели пойдёт на Офен.
Варшава, 22 июня (4 июля) 1849 г.
Неприятель, кажется, растаял, и дай Бог, чтоб было так, от одного страха твоего появления; тогда значит, что Бог услышал молитвы мои, чтоб щадить дорогую Русскую кровь. Что далее? Разумею очень, сколь тебя стесняет затруднение в продовольствии: кажется, однако, по словам Николаи (Леонтий Павлович), что все подвозы им встречены исправно, и теперь, с наложенной контрибуцией на Дебречин, можно надеяться, что ни в чем недостатка не будет. Ужасает меня одна холера.
Александрия, близ Петергофа, 6 (18) июля 1849 г.
Непонятно поведение короля Вюртембергского; говорят, что будто он к тому был вынужден отказом войск за ним следовать. Зато король Баварский начал хорошо действовать, равно и Ганноверский.
Объявление короля Прусского хорошо, ежели это принять можно как первый шаг к разрыву с Франкфуртом и ежели кончит пакостную войну с датчанами. Сношения наши с Англией и с Францией очень хороши, и с этой стороны все в порядке. От Граббе из Царьграда еще ничего не получал, но знаю, что его приезд там произвел полезное впечатление.
Важная настала минута; но, с помощью Божьей и с твоим дружеским советом и содействием не теряю надежды. Подтверди по войскам быть крайне осторожными в обхождении с жителями, войди в сношение с властями, чтобы запечатывали книжные лавки и cabinets de lecture до истребления в них вредных публикаций и книг; приостановить свободу книгопечатания необходимо во всем занятом нами крае.
Мой отъезд по-прежнему, и хотя уже войск кроме резервных не найду в Бресте, еду тем путем, чтобы их видеть. Думаю быть в Варшаве 12 (24). Жена тебе кланяется и радуется, что Богом тебе предоставлено укротить и сей бунт. Аминь.
Варшава, 16 (28) июля 1849 г.
Доходят слухи, что у нас завелось потворство на грабеж и мародерство, правда ли? Прошу тебя настоятельно сделать наистрожайший пример не только над грабителями, но и в особенности над теми постыдными начальниками, которых слабость или равнодушие к моей воле изложенной ясно в приказе моем, при вступлении в Венгрию.
Подобного срама я и знать не хочу в моей армии. Отвечай мне на это. Жду тоже представлений о наградах отличившихся. Желал бы иметь тоже подробное донесение об делах при Вайцене и в преследовании, я об них знаю только в общем очерке.
Затеи венгров о Косте (в. к. Константин Николаевич) или об поступлении под нашу державу тем только важны, что подобие поляков показывает их бессмыслие; но и сколь трудно будет устроить вновь край, при отсутствии силы и без ясного понятия, в каком положении край. Это стоить будет трудов не менее войны.
Король Прусский прислал мне чрез Рохау настоятельную просьбу, его примирить с Австрией; задача нелегкая, доколь основания вражды существуют без перемены. Впрочем, Пруссия день ото дня возвращается, опытом зла, к здравому рассудку, но тихо, постепенно.
Даже во многих местах не хотят больше ни конституции, ни выборов, а просто желают воротиться к прежнему порядку, и чудо! Король сам признался, да поздно, что этот оборот на прежнее был бы самое счастливое дело, но у него ни духа, ни головы нет, чтоб суметь это сделать.
Ежели ты найдешь удобным исполнить по моим предположениям, то прошу тебя, когда ты определишь свое возвращение, велеть и Косте (в.к. Константин Николаевич) возвратиться сюда. Нетерпеливо ждать буду известий, каков ты, уничтожен ли Гёргей и что решил далее.
Варшава, 29 июля (10-го августа) 1849 г.
Вчера был здесь князь Шварценберг (Феликс цу), присланный императором, чтоб объяснить все положение их дел; оно неблестяще. Я ему откровенно все объяснил и не скрыл твоих и моих мнений на счет будущего положения Венгрии и необходимости сообразить теперь же, чем они нас сменят, и есть ли у них довольно способов, чтоб обеспечить спокойствие края.
Он говорит, что они ставят 100 тысяч войска и весь край под военным управлением. Очень желают, чтобы мы продолжали занимать Галицию, что я решительно отклонил. Мы так и условились: по окончании войны против устроенных армий, наша армия воротится домой; но дабы Галиция могла быть обеспечена, наши войска вдоль границы будут в готовности в нее войти при первой надобности.
Теперь надо желать, чтоб военный действия могли ведены быть как возможно быстрее и настойчивее, чтоб кончить до дурной погоды и дурных дорог. Иначе мы потеряем половину армии от болезней и распутицы. Да поможет в сем Господь, а за Его помощью полагаюсь вполне на моего отца- командира. Дай Бог тебе сил и здоровья!
Отцовское мое сердце радовалось, читая твои лестные строки для сына. Счастлив он, что мог заслужить твое доброе мнение, а еще более, ежели из твоих рук удостоится ордена св. Георгия 4-й степени; не мне его удостаивать: это принадлежит тебе, и я этим горжусь за сына.
Здесь все тихо и хорошо, кроме холеры, которая в войсках усиливается. Прибыл французский посланный, известный генерал Ламорисьер (Жюшо де); все, что он мне говорил, прилично. Пруссия с Австрией близки к разладу, и я должен их мирить; дело нелегкое, и для чего и молю Бога о скорейшем окончании, дабы снова армию иметь под руками и тем им сказать: "не дурачьтесь, а не то я вас!"
Варшава, 4 (16) августа 1849 г.
Слава и благодарение милосердному Богу, слава и благодарение тебе, мой любезный отец-командир! Ты достиг вознаграждения за твою твердость, за твое терпение. Что же мне сказать про то чувство, которое мной овладело при получении твоего радостного известия? (конец Венгерской военной кампании).
Я пал на колени и благодарил Бога за то, что Он любит православную Россию, и благодарю тебя, Его орудие, того, которого вторично воля Его призвала на попрание мятежа, и на сей раз, к счастью, без дальнего пролития нашей драгоценной Русской крови.
Да воздаст тебе Господь за все твои великие услуги, я же прижимаю тебя к сердцу от благодарной души.
В знак моей признательности и благодарности пред Россией и той армией, которую ты вел на новую славу, я приказал тебе отдавать везде и в моем присутствии все те почести военные, которые уставом определены моему лицу.
Сына моего, Наследника, я посылаю сегодня с сим известием в Вену к императору и прошу помиловать Гёргея или дозволить мне ему назначить пребывание в России.
Ты прекрасно поступил во всем, и я ничего не имею прибавить. Остается решить, что делать с полками.
Начальников, положивших у нас оружие, вели под строгим караулом доставить сюда. Про чих наших подданных отослать под конвоем в Замосць, где будет можно их участь решить; Галичан и прочий сброд надо передать австрийцам.
Полагаю, что, кончив с Гёргеем и устроив обратное движение войск, ты воротишься скорее сюда, чего душевно желаю. Я здесь тебя дождусь, и потом тебе и мне надо будет серьезно полечиться.
Варшава, 7 (19) августа 1849 г.
Я совершенно доволен всеми твоими решениями и распоряжениями, по письму к Ридигеру, Гёргея. Иного ответа и дать нельзя было; прочее зависит от австрийского императора. Простит он, хорошо; ежели нет, то я дозволю Гёргею переселиться в Россию; но никого, ни его, ни других в службу не приму, ибо они изменили своему государю, а таким у нас в рядах никогда места не будет.
Записку твою про будущее положение Венгрии нахожу совершенно основательной и по всему согласен с тобой и передал сыну для доклада императору. Прочее от него одного зависит и до меня уже не касается, как и за последствия не отвечаю ни в каком случае. Гёргея оставь у себя впредь до решения его участи.
Но прошу настоятельно, чтоб не было со всей этой сволочью никаких у нас близких сношений, ибо легко от этого сближения и наша молодежь заразиться может. Они бунтовщики, и нам подло и низко с ними сближаться; довольно и того, что их милуем.
Из всех трофеев, буде есть знамена или штандарты, пришли их сюда, прочее все следует возвратить хозяину-императору.
Удовлетворить прихоти венгров, сдавать крепости одним нам, нахожу противным рассудку и здравой политике. Это не армия в поле, от упорства которых война продлиться могла бы; армий не существует, крепости рано или поздно сдаться должны, и сдаться своему законному государю и никому другому; угроза же их подняться на воздух - смешна, а была б серьезна, то туда им дорога, ибо столькими же канальями на свете меньше будет, а казнить их своя собственная рука.
Саблю Гёргея прошу в арсенал в Царское Село, равно и прочих начальников.
В числе пленных нашлись ли поляки и кто такие? Есть ли тоже наши беглые?
Варшава, 11 (23) августа 1849 г.
Сегодня утром прибыл Саша (будущий Александр II) из Вены и привез мне прилагаемые здесь в копии два письма императора и инструкцию, императором данную генералу Гайнау для руководства, при разборе и участии пленных.
Гёргея император прощает, и я дозволяю тебе дать прочесть письмо с пометкой моей; вслед затем отправь его с флигель-адъютантом графом Шуваловым (Андрей Павлович) в Вену прямо к князю Шварценбергу; прочее исполни по желанию императора, взяв строгие меры, чтоб никаких беспорядков не произошло.
Император намерен всех простить после суда над бывшими офицерами его армии, разве кто оговорен в других уголовных преступлениях. Депутатов же и прочих гражданских вели равномерно арестованными сдать австрийцам.
Этим считаю и дело конченным. Пора нам возвращать войска.
Варшава, 13 (25) августа 1849 г.
С трудом берусь, сегодня за перо, мой любезный отец-командир: не могу еще опомниться от нового постигшего нас неожиданного несчастия. Я поручили Адлербергу тебе передать все подробности; сегодня брату не хуже - вот покуда одно утешение; рука и язык, немного свободнее, но положение его все крайне опасно. О себе не говорю; ты догадываешься сам, что я чувствую и в каком я положении!
Горе мое так глубоко, что насилу нахожу возможность радоваться постоянным добрым вестям из армии. Сегодня получил донесение Лидерса о сдаче бывшего корпуса Бёма; итак, и там нам было суждено кончить дело. Как за это не благодарить Бога, боюсь быть неблагодарным, предаваясь горю; но эти чувства, радость и горе, до того во мне борются, что право, с трудом мысли сбираю!
Гвардию я возвращаю в Петербург, гренадер на Литву, как стояли. Прочее зависит от тебя; жду, как решишь, чтоб резервы направить туда, куда придется.
На сей раз больше не пишу, сил нет.
Александрия, 6 (18) сентября 1849 г.
Вот завтра 8 дней, что я сюда воротился и не могу еще совершенно опомниться от постигшего нас несчастья: ты лучше всех судить можешь о моей потере и оценить ее в полной мере.
Душевным мне было утешением узнать сегодня, что потери наши гораздо менее, чем мы того опасались; за это Бога и тебя благодарю, оно мне точно отрадой. Таким образом нет нужды подводить резервные батальоны в той силе, как я предполагал сперва, и вся пехота будет в полном комплекте и резервы останутся еще сзади довольно сильными и за отправлением
Напиши Медему, что я нахожу невозможным и неприличным Граббе долее оставлять под Коморном. Когда полагали, что присутствие нашего отряда могло побудить к сдаче, я соглашался, во избежание пролития крови, подвесть Граббе ближе; теперь же, когда явное упорство мятежников угрожает необходимостью приступить или к полной блокаде или к осаде, унизительно б было для Австрии требовать для столь маловажного дела нашей помощи.
Потому я разрешил тебе приказать Граббе воротиться ныне же. Ему же прикажи отправить вперед уланскую бригаду с ее конной батареей, как тем, которым далее идти, а с остальными войсками следовать, как удобнее; самому оставить отряд, когда дойдет до Кракова.
Турки струсили от присылки Радзивила и, кажется, поляков нам отдадут. Про дела в Риме (революция 1848-1849 годов) я еще ничего не знаю; жаль будет, ежели досель благоразумное поведение Франции изменится.
Царское Село, 11 (23) сентября 1849 г.
Дай Бог исполнить, как следует последний долг незабвенному брату и другу, лишь бы стало моих сил; я хотя и здоров, но как бы чувствую, что весь мой состав потрясен до основания, и осталась во мне всегдашняя неуверенность в мои силы; сегодня в первый раз сел на коня прогуляться и насилу доехал.
Прежде еще получения твоего последнего письма, я тебе сам выразил мысль, что нет ни нужды, ни приличия участвовать нам в осаде Коморна; кроме бесполезности я нахожу, что оно было бы унизительно для австрийцев, которых все силы свободны ныне для военных действий.
Ежели слух об ответе Радецкого императору справедлив, то он достоин почтенного героя-старика.
Эрцгерцог Леопольд отзывается на счёт Гайнау с самой дурной стороны; он был у него под командой и говорит, что все его подчиненные его ненавидели за грубый и сумасбродный нрав. Не могу тебе выразить, сколь я радуюсь, что умерших так мало! Честь и слава твоему попечению, и спасибо лекарям: свое дело хорошо исполнили. Теперь с прибытием резервов, вся армия будет в полном комплекте.
Царское Село, 18 (30) сентября 1849 г.
Все совершилось! Утром отдали мы последний долг дорогому брату, и вместе с ним исчезли в могилу 50-ти летняя дружба, все младенческие и детские и юношеские воспоминания с ним, моим спутником и товарищем всей жизни!
Что мне говорить тебе про мои чувства; молю Бога, чтоб сподобил и мне покончить как он, на службе; посвятясь ей с юных лет, я другой мысли не имею, как кончить тогда, когда я на нее более не способен буду!
До того буду тянуть лямку сколько моих сил и способностей станет, не унывая, но уповая на милосердие Божье, доколь Ему угодно будет, чтоб я продолжал. Но больно из 4-х остаться одному мне.
Дела наши с турками приняли очень неприятный оборот, благодаря проискам канальи Стратфорта Каннинга. Не знаю еще, как покончу; что решу, тебе дам знать. Ежели б не было этого, то начал бы приводить хоть часть армии в мирное положение; теперь же нельзя, разве по резервам что-либо уменьшу.
Я очень рад добрым вестям об здоровье армии и о хорошем состоянии возвращающихся войск. Резервы уже тронулись; пошлю поверять, как следуют, своих адъютантов. Третьего дня видел, при въезде тела, резервы гвардии в самом отличном и превосходном состоянии, гренадеры слабее. Послезавтра я намерен сделать им общий смотр.
Царское Село, 23 сентября (5 октября) 1849 г.
По содержанию везомого письма от султана решу, приму ли Фуада-Эфенди (Магомед Фуад-паша) или нет. Мы не можем допустить явного нарушения трактатов. Глупости, которые рассказывал тебе Буль про влияние венгров на наших, не заслуживают никакого внимания, ибо в Вене про это им знать нельзя; ты ближе всех узнать можешь, и узнаешь, как мы с тобой условились.
Ежели и была такая работа, то верно не на солдата, а на офицеров. Вчера смотрел весь гарнизон; 12 батальонов гвардии весьма хороши; 12 батальонов гренадер сегодня; но все хорошее и надежное войско. Теперь приступлю к смотру резервных эскадронов и рекрут. Силы мои чуть-чуть поправились, и головокружения не было, хотя голова все болит, и на коне я плох.
По делам все идет в порядке, занимаюсь сметами и любопытствую знать, много ли у тебя осталось сумм к зачету, за время нашего заграничного похода, за которое время содержание армии и госпиталей падает на счет Австрии? Полагаю, что должен оставаться не один миллион.
Царское Село, 27 сентября 9 октября) 1849 г.
Благодарю тебя, любезный отец-командир за два письма и благодарю Бога, что все благополучно идет, и войска исправно возвращаются, не смотря на все злостные рассказы иностранных журналов.
Надеюсь, что приложено будет все должное старание всеми частными начальниками исправить все, что должно было расстроиться походом и жду донесения об инспекторских смотрах, которые, надеюсь, честно исполнены будут.
Резервы уже тронулись, но назначенные в 3-й корпус придут поздно за дальностью похода. Хорошо бы отправлять, что можно, по железной дороге, дабы хоть несколько ускорить их прибытие, равно и возвращение кадров резервных батальонов.
Вот безымянное письмо, которое сегодня получил Орлов; содержание его довольно важно; передаю его тебе, чтоб узнать твое мнение. Письмо это основательное, и в таком случае как тому помочь?
Конец под Коморном (венгерский поход 1849 г.) не делает чести рассудительности австрийцев. Надеюсь, что Граббе для пустой церемонии не оставил покуда своего отряда. Конец Бёма достоин этого канальи.
Фуад-Эфенди прибыл, я его еще не видал; говорят, он очень тих и скромен. Кажется, дела Австрии и Пруссии приняли лучший оборот, и обойдется на сей раз без ссоры; потому я намерен кое-что привести в мирное положение, дабы несколько уменьшить издержки, крайне обременительные; как же исполнить, еще обдумываю.
Вчера смотрел более пяти тысяча войска рекрут для гренадёр. Прекрасных и весами хорошо подготовленных. Сегодня резервные дивизионы кавалергардов и конной гвардии; я был очень доволен.
Здесь все тихо и спокойно; на днях начнется суд над канальями открытого весной заговора (Петрашевцы).
Царское Село, 5 (17) октября 1849 г.
Три дня тому, как получил твое письмо от 29-го сентября (11-го октября), любезный отец-командир, за которое душевно благодарю. Вести о благополучном возвращении войск меня крайне радуют; надеюсь, что подробный осмотр их состояния совершенно успокоит нас на счет их положения. Думаю, что и отряд Граббе воротится не менее в хорошем положении.
Поведение австрийского правительства непонятно: в то время как они расстреливают и вешают добровольно нам сдавшихся в Араде, в Коморне упорным бунтовщикам даруют не только пощаду, но и выгодные условия и даже свободный выезд за границу! Что значить такое противоречие?
Вчера видел я Фуад-Эфенди с повинной головой. Он тих, смирен, винит свое правительство и вызвался просить его согласиться на мое требование. Оно в том, чтоб ежели выдать не хотели нам, так чтоб выгнали от себя всех поляков, с какими паспортами они бы ни проживали. Бёма магометанство его не радует, и всех их он признает крайне опасными для них самих.
Гатчина, 12 (21) октября 1849 г.
Свинства англичан и французов более и более объясняются, но они меня нимало не пугают; напротив, я считаю счастливым для себя событием, что они личину сбросили, и вся бесстыдная злость их на наше величие обнаружилась. Теперь более, чем когда, мы видим, что мы стоим одни, как скала посреди моря: их злоба об нас разобьется, и наше презрение отплатить за их наглость.
Все зависит ныне от того, изгонят ли турки поляков, или нет, ибо они сами на это вызвались; ежели будет так, то и делу конец, но буде не исполнять, может быть худо. Для того я все свои меры готовлю к апрелю и сроки отпусков определил по этому.
Резервные батальоны все в пути, резервным же батальонам 2-го и 3-го корпусов, по сдаче ими рекрут и по обмену людьми, нельзя будет воротиться ранее апреля. Да оно и хорошо, на случай похода будет покуда чем занять крепость и самую Варшаву. Возвращать же зимой было б перемучить людей понапрасну. Жду нетерпеливо донесений о состоянии воротившихся войск; адъютанты мои поехали.
В воскресенье жду сюда Преображенский полк и намерен его здесь встретить.
Царское Село, 22 октября (3 ноября) 1849 г.
Вполне разделяю твое мнение на счет поведения австрийского правительства; его фальшивость более и более обнаруживается. Мой язык с ними зато принял гораздо положительнейшее выражение, и я называю все их действия заслуженным именем.
Со вниманием прочел я твое возражение на ответ Берга Адлербергу; во многом с тобой согласен, но не во всем, ибо не верю злому умыслу Берга, а еще менее, чтоб он имел тайное дерзкое намерение - порицать: он глупо писал, глупо думал и глупо действовал, за что я ему и пропел все заслуженное: другого же во всем этом не вижу, и недостойно б было и подозревать.
Думаю, что наше турецкое несогласие кончится миролюбиво. Все английские интриги не думаю, чтоб ко другому привели, как к смешной напрасной прогулке флота их 16 кораблей и за ним 7 французских; столь смешная угроза обращается к их собственному стыду.
Дела в Германии ничуть не идут к лучшему; кроме сближения Австрии с Пруссией, все прочее в совершенном смешении, и дерзость революционной партии все та же. Во Франции, как пишет Киселев, все близко к новому потрясению.
Ждут попытки президента объявить себя императором, и, как будто из-под руки, английское правительство тому покровительствует со злым намерением продлить смуты, которые им менее страшны, чем сильная и спокойная Франция. Адская политика!
Царское Село, 5 (17) ноября 1849 г.
Какие бы ни были тайные причины, побудившие австрийцев сделать нам предложенie ликвидации, предложено это столь выгодно, что я, конечно, на него согласен. Желаю однако избегнуть всяких расчетов, или доплаты, или отдачи после уплаты, и потому хотелось бы мне определить круглую достаточную сумму, напр., включая и Лидерса корпус, 4500000 серебром.
Лишнего не будет, но и не придется нам требовать доплаты, что было б неудобно. На этом основании можем заключить дело. Французская и английская эскадры получили приказание воротиться. Стоило им ходить! Не глупо ли?
С турками главное дело кончено, но буду от них требовать отчета, зачем пустили англичан в устье Дарданелл; пропускать это не могу. Перемена министерства во Франции покуда еще мирно обошлась, и как кажется оттого, что все партии боятся одной «красной» и от сей боязни не смеют возбудить распри, дабы не подать случай «красной партии» торжествовать. Ламорисьером здесь я очень доволен: он ведет себя прилично и умно.
Германские дела ничуть не идут к лучшему; ежели пруссаки не откажутся от несчастного намерения созвать парламент в Эрфурте, быть беде, и возобновятся все прежние сумасбродства, хотя ничем кончиться новым не может, как их разгоном; ибо оно всем надоело, хорошим по беспутству, дурным потому, что им этого мало, а хотят резни: впрочем, кажется, что число здравомыслящих прибавляется.
Гвардия более половины уже воротилась, и все нашел в отличном виде.
Царское Село, 7 (19) ноября 1849 г.
Посылаю тебе с этим письмом свиты моей ген.-м. Ефимовича по довольно неприятному делу, которое вероятно тебе уже известно.
Вчера австрийский посланник получил от Шварценберга копию с письма к нему графа Зичи (?), в котором граф Зичи ему доносит, что в Венгрии под разными предлогами осталось много наших офицеров, которые, оставаясь праздными, себя весьма дурно ведут, в сношениях с людьми наиболее известными своим дурным образом мыслей и сами отзываются весьма дурно об австрийском правительстве, и то и дело, что ссорятся с австрийскими офицерами.
Зичи просить немедленной их высылки из Венгрии и говорит, что тебе об этом доносил. Хотя и желаю думать, что все это преувеличено, что все дело кончится несколькими шалунами, но все-таки нельзя не дать веры человеку, как Зичи, и оно мне до крайности неприятно.
Требую немедленной присылки из каждого полка, отдельного батальона и артиллерийской бригады поименных списков всех оставшихся за границей офицеров, с означением причины их отсутствия; таковых же списков требую от корпусных, дивизионных и бригадных штабов обо всех оставшихся офицерах всякого звания и чиновниках, об чем немедленно объяви приказом по армии с присылкой ко мне немедленно от каждой части и в собственный руки.
Ген.-м. Ефимовича посылаю в Галицию и Венгрию проверить верность сего доноса и исследования истины, и буде где кого найдет праздным, арестовать и выслать в Варшаву, где их предать арестованными суду.
Двоих таковых я сам достал из Тарнова; не знаю, чем их суд кончится. Шутить этим не намерен и требую твоего бдительного и строгого содействия. Легко быть может, что чрез этих молодцов к нам заносится зараза, и стыдно б нам не уметь этого предупредить.
С.-Петербург, 7-го (19-го) декабря 1849 г.
Германские дела хуже, чем когда и, по словам Мейендорфа, нет сомнения, что готовится новая демократическая попытка. Всего более опасаюсь я явного разрыва Австрии с Пруссией, ибо одно это может нас, скорее всего завлечь в войну.
Припомни, что я тебе говорил; наша роль будет тогда сказать им: "Эй, ребята, не дурачься, а не то, я вас!" Но, чтоб так говорить, на что я решился, мне надобно, чтоб к 1-му (13-му) апреля армия была вся готова и комплектна. Недостаток людей пополнить можем, равно и лошадей.
Но нужно, чтоб и вся материальная часть была в совершенной и блестящей исправности. Вчера прибавил я порции на всю армию; надеюсь, что поможет войско держать сытым. С крайним неудовольствием узнал я про беспорядки по сей части, бывшие в одном резервном батальоне. Жду донесения по следствию и строго взыщу с виновного в злоупотреблении и с виновных в допущении подобного.
Сегодня узнали мы, что дочь твоя невеста; жена и я от души тебя с сим поздравляем. Князя Лобанова (князя Михаила Борисовича) очень хвалят.
С.-Петербург, 25-го декабря 1849 г. (6 января 1850 г.)
Разделяю твое мнение, что недостаток в деньгах может быть препятствием Австрии и Пруссии перессориться; но ежели не эта причина, то, полагаю, все это направление их столь противно в началах, что не могут никогда искренно сблизиться.
Прусское стремление к владычеству в Германии - способами революционных правил. Австрия же, сколько понять можно, покоряется только по необходимости последствиям своей революции, но все делает, чтоб избегнуть всех ее последствий, и влияния своего на Германию, верно, охотно не уступит Пруссии.
А чтоб вдвоем единогласно могли вести дела, это, кажется мне, еще несбыточнее и, вероятно, все это окажется во время или после сейма в Эрфурте. Минута критическая настала для короля Прусского признать свой промах: гадкую им дарованную конституцию, и тем погрести навеки Монархию; ждем что будет, но хорошего не предвижу.
Скажи мне, довольны ли солдаты прибавкой им порции, и какие меры ты взял, чтоб прибавка эта была им в пользу, ибо при стоянке по деревням не могут они сим пользоваться, и тут могут быть плутни.
Думаю, что везде, где люди не могут жить артелями, а кормятся артелями, надо, чтоб порции класть деньгами в съестную сумму каждой роты, а не в артельную для того, чтоб во время сборов могли тем лучше кормиться.
Третьего дня казнены наши преступники, из 22-х 4 только оказали раскаяние. Петрашевский же шутил! Злоба на них большая. Сегодня был обыкновенный парад в залах, для меня крайне грустный, ибо из 4-х я остался один!!!
С.-Петербург, 6 (18-го) декабря 1848 г.
Неожиданный приезд эрц-герцога со столь же неожиданной вестью нас крайне удивил. Впрочем, я полагаю, мой любезный отец-командир, что оно может быть к лучшему, ибо молодой император (Франц Иосиф I, 18 лет) никакими ожиданиями не связан; бодр умом и телом, имеет верную армию и испытанных людей, готовых восстановить порядок; и так, быть может, все будет к лучшему.
Между тем конституция в Пруссии положила венец всем глупостям, которые ознаменовали последнее время. Надежда, будто будущие камеры отвергнут ее и возродят власть королю, мне кажется одной химерой. Жаль этой доброй армии, оказавшей столько опытов чистой преданности - и все даром; право, жалости стоит! Ждем, что было в Париже.
Это письмо вручит тебе сын мой Константин, которого я шлю к новому императору с ответами; рекомендую тебе его. Он молод, неопытен, но добрый и способный малый, исполненный усердия. Не оставь его. Я велел ему про политику там молчать, но слушать и отвечать на вопросы, ни во что не вмешиваясь.
С.-Петербург, 15 (27-го) декабря 1848 г.
Кажется, во Франции Луи-Наполеон будет президентом. Ежели только держаться будет в политике правил соблюдавшихся Кавеньяком, то нам все равно, и признать его можем. Но ежели за сим будет он искать короны или завоеваний, мы его не признаем, и может быть война.
С.-Петербург, 2 (14-го) января 1849 г.
Мы более других обязаны Бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других, и помог стоять стеной против. Ты зодчий сей стены, ты ее блюститель. Как же мне после Бога не благодарить тебя, что дал нам за твоей защитой прожить спокойно еще год.
Что дальше - в руках Божьих; будем смиренно ждать, что Он нам определить, не будем спать, ни ослабевать, ни предаваться гордости, кичливости, ни самонадеянию, ни гневу, и будем молить, чтоб Бог избавил нас от ослепления. Дай Бог, чтоб дух в России и, в особенности в войсках остался тот же; лучшего желать нельзя.
С.-Петербург, 21 февраля (5 марта) 1849 г.
Не мог тебе раньше отвечать, быв всю неделю нездоров жестокой болью в лице. При теперешних обстоятельствах, как бы ни желал с тобой свидеться, не могу решиться звать тебя сюда; ибо обстоятельства столь быстро меняются, что требуют безотлагательных мер, в которых ты один можешь дать разрешенie; потому тебе же самому предоставляю решить, можешь ли сюда приехать или считаешь твое временное отсутствие опасным.
Все сведения отовсюду говорят про новые смуты. Германия, ища единства, дошла почти до формального распадения на две враждебные партии. В Берлине в самом не знают, что делать и что хотят; все короли пристали к Австрии, которой более доверяют, чем сумасбродному королю.
Теперь Дания нарушила перемирие; словом, все в брожении. Дела в Венгрии для меня не новы; движение Дембинского (Генрик) пахнет неудачей австрийцев; в Трансильвании, по сегодняшнему донесению, генерал Пухнер (барон Антон фон) был разбит Бёмом (Юзеф) и в большом беспорядке воротился в Германштадт, где ему одно спасение в нашем отряде.
Москва, 1 (13) апреля 1849 г.
Мы с тобой совершенно одних мыслей. Австрийцы, не сладив сами, хотят теперь чужими руками жар загребать; оно и легко, и приятно; но я того не хочу. Занять Галицию согласен. Ежели мятежники ворвутся туда, их уничтожить там или в Буковине будет наше дело, как и наше дело совместно с турками защищать княжества.
Но входить в Трансильванию нам нет причины: это дело прямо австрийцев. Итак, 5-й корпус в княжествах, 4-й в Буковине и Южной Галиции, а 3-й, ежели нужно, в Северной: вот наше расположение. Другое было б нам невыгодно во всех отношениях. Так и буду отвечать.
Иначе было б, ежели б австрийцы вовремя просили нашей помощи, которая давно была готова, которую я графу Булю (?) предлагал. Теперь же, когда все испорчено, было б глупо мне поправлять Русской кровью их ошибки.
Заняв Галицию, мы освобождаем все их войска, там оставшиеся, которые могут быть обращены в дело, и это уже немалая помощь, ибо мы отвечаем им за спокойствие их тыла.
Жаль очень, что Радецкий неосторожно заключил конвенцию перемирия и тем поставил императора в необходимость ее не утверждать; боюсь, чтоб дело сим вновь не запуталось и не подало повод французам вмешаться. Ежели нам вступать в дело, то не иначе должно, как крайне осторожно, не теряя из виду прямых интересов России.
Мне кажется, что австрийцы не упоминают о занятии Галиции или из недоверчивости к влиянию на одноплеменный старый наш край, или они думают, что мы можем войти в Трансильванию из княжеств, что просто глупо и смешно.
Здесь нашел я все в отличном духе и порядке, так что сердцу отрада, и набираю этим зрелищем новые силы на мою тяжелую юдоль! Что видел 17-ю дивизию - очень хорошо, Бутырский полк - отличный полк в армии своей красой.
Дворец отделан чрезвычайно хорошо и достоин украшать Кремль.
Москва, 8 (20) апреля 1849 г.
Я велел послать к тебе Берга, с тем, чтоб ты его снабдил полною инструкцией, и он с тем бы ехал в Ольмюц объяснить мои намерения и условия, на которых я действовать и помогать им готов; в противном случае ответить, что я ни во что не вмешиваюсь.
Ему же поручаю требовать, в случае нашего участия, доверенного их офицера, для нахождения при тебе для всех объяснений. Признаюсь, крепко не хочется вступаться во все это.
По примеру прежнего, предвижу одну зависть, злость и неблагодарность, и верно не вмешался бы, ежели б своя рубаха не была ближе к телу, т. е. ежели бы не видал в Бёме и прочих мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но врагов всемирного порядка и спокойствия, олицетворенных мерзавцев, злодеев и губителей, которых истребить надо для нашего же спокойствия.
Здесь, благодаря Бога, все прекрасно. Вчера был в новом дворце маскарад, на котором вышло до 14 т. душ, и все было тихо, радушно, весело, так что сердце у меня радовалось, а набрать новых сил на свое дело всегда надобно.
Полагаю 15-го (27-го) отсюда выехать, а буде Волга не задержит, прибыть 17-го (29-го) в Петербург, где снова холера разыгрывается.
Москва, 13 (25) апреля 1849 г.
Полагаю, что скоро настанет нам время действовать. Не одна помощь Австрии для укрощения внутреннего мятежа, и по ее призыву, меня к тому побуждает; чувство и долга защиты спокойствия пределов Богом вверенной мне России меня вызывают на бой: ибо в Венгерском мятеже явственно видны усилия общего заговора против всего священного и, в особенности против России, ибо в главе мятежа и главными орудиями его вечные враги наши, поляки.
Теперь Австрия предоставляет мне совершенно образ и меру помощи. Разумеется, что кормить должны нас они; но полагаю, что вернее закупать нам за наличные деньги или квитанции, как думаешь лучше?
Король Прусский просит меня его помирить с Австрией, но могу ли сего достичь, когда правила, руководствующие обоими правительствами, противоположны? Австрия основывает свои действия на правом, а Пруссия не хочет явного разрыва с революцией; как тут мирить можно? Но драться за их ссоры не будут ни за одних, ни за других.
Вразуми Ридигера, сколь нужно ему будет действовать быстро, осторожно и решительно; надо, чтоб с первого удара нашего дело было переломлено в пользу правого дела. Надо, чтоб как громом грянуло и все было кончено. Поляков не щадить, главных сейчас судить по полевому уложению и приговор исполнять на месте; венгров же передавать австрийцам, равно и всех итальянцев, французов и англичан.
Разлив Волги меня здесь задержал; он, надеюсь, не изменит однако моего путешествия к тебе, которое считаю очень нужным.
С.-Петербург, 18 (30) апреля 1849 г.
Так как успехи венгров приняли самый опасный размер, то они явно за одно с поляками, потому и нам прямо угрожает опасность; отказать в помощи мы не можем, но дать и должны осторожно, дабы успех был елико можно без сомнения.
Забираться под Вену незачем ни в каком случае. Думаю, что при всех значительных силах венгров, они везде сильными в одно время быть не могут, и вероятно придется драться с отдельными их отрядами, и потому идти, но быстро, разбив один за другим, и так подвигаться вперед между Дунаем и Тейсом, примерно по направлению к Песту.
Вероятно одно наше появление облегчит австрийцев, отвлекая часть венгров от главных сил на нас, дав возможность австрийцам перейти в наступление и, может быть, послужит к конечному поражению венгров.
Ежели Бог благословит, и это будет, тогда война примет другой оборот; останется усмирить край, что уже не наше дело, а дело домашнее австрийцев. Мы же отойдем в Галицию. Ежели только нужна будет помощь австрийцам для покорения Трансильвании, тогда, кажется, можно будет дать ее из Буковины и Южной Галиции 10-ю и 11-ю дивизиями, теперь долженствующими занять сей край.
Ежели дела примут хороший оборот, то все должно скоро кончиться, и тех сил, которые у тебя уже под рукой, будет на первый случай достаточно. Но я люблю рассчитывать наверное, и для того считаю очень нужным усилить кавалерию приводом драгунского корпуса и 2-х Донских батарей к Дубне.
Ежели дело потянется вдаль, очень будет полезно употребить сей отличный корпус на равнинах Венгрии, где он может чудеса наделать. Отъезд мой по-прежнему 1-го (13-го) мая, везу и Нессельроде, который мне по обстоятельствам может быть необходим. Что-то Берг привезет?
С.-Петербург, 23 апреля (5 мая) 1849 г.
Мы видим, что на австрийцев нет никакой надежды; дай Бог, чтоб они хоть Вену отстояли. Мы будем иметь дело с главными силами венгров, усиленных канальями поляками и пришельцами со всех сторон. Надо все твое знание дела, все твое искусство на одоление; но нужна и сила значительная, гораздо значительнее прежней.
Конечно не мне тебе начертать план; об одном прошу, не увлекайся просьбами австрийцев, дай себе срок собрать все условия успеха и тогда с Богом, действуй как на наших врагов быстро, по-русски. Не щади каналий. Ежели Вена и потеряна, дело ты исправишь, уничтожив гнездо бунта.
С.-Петербург, 27 апреля (9 мая) 1849 г.
Как уже по телеграфу тебе писал, так и теперь повторяю, крайне жалею о посылке дивизии в Вену; она Вены не спасет, а может пропасть даром, тогда как нужнее чем когда, чтоб были мы сосредоточены и не иначе действовали как массой, могущей решить дело. Мы теряли Москву, но не погибли; неужели Австрия, столь часто уже терявшая Вену, на сей раз без нее обойтись не может, тогда как уверена в близком нашем появлении в тылу врага!
Но дело прошедшее, я могу ошибаться и слишком верю и уважаю твое мнение, чтоб с тобой спорить или препятствовать действовать по твоему убеждению; ты Варшавский герой, а я твой старый бригадный командир на парадной площади.
Полагаю ехать в ночь на 2-е (14-е) и могу быть у тебя, думаю, 5-го (17-го), вечером (в это варшавское пребывание Николая Павловича, император австрийский Франц-Иосиф, на виду народа целовал ему руку)).
В Лазенках вели поставить внутренний караул от гвард. казачьего полка, в комнате, в которой стоят уборные (7-0?)), которые переставить по дверям круглой залы и пост, где они стояли, равно и на лестнице ко мне, занимать казакам.
Французскую республику я признал, ибо они исполнили условия моего признания. Желательно, чтоб французское правительство осталось только при ныне руководительствующих им правилах. Здесь мы шайку наших арестовали, следствие идет и объяснит нам многое.
Варшава, 10 (22) июня 1849 г.
Теперь дай мне тебя побранить за то, что ты, вопреки моей усердной просьба, изволил ездить за форпосты. Не грешно ли тебе всех нас пугать? Что стоило бы подать цепь вперед! Ох, отец-командир, не любишь ты меня, ежели моими усердными молитвами пренебрегаешь. Вспомни, кто ты и что на тебе! Не сердись на старого твоего бригадного: он тебя ей-ей душевно любит!!! Неужели ты этого не знаешь?
Варшава, 19 июня (1 июля) 1849 г.
20-го (2-го). Сейчас прибыл из австрийской армии флигель-адъютант Бенкендорф с письмом от императора, извещающим меня о взятии Рохда, после небольшой канонады. Молодой император сам подвергался опасности, перейдя со стрелками разобранный мост молодцом, но не слишком осторожно.
В письме он настаивает, чтоб Граббе (Павел Христофорович) шел вперед: я на это отвечать не буду, но Граббе предоставляю действовать по своему усмотрению, не исключая возможности и подвинуться, когда 4 батальона, 2 батареи и 16 эскадронов его усилят и австрийская армия беспрепятственно дойдёт до Коморна к Пешту и мост будет ими наведен между Пресбурга и Коморна для облегчения сообщений с Чоричем, оставленным на левом берегу Дуная.
Ранее же Граббе было смешно и думать выдвигать вперед. Тогда же, напротив, он почти что примкнет к правому флангу твоему, ежели пойдёт на Офен.
Варшава, 22 июня (4 июля) 1849 г.
Неприятель, кажется, растаял, и дай Бог, чтоб было так, от одного страха твоего появления; тогда значит, что Бог услышал молитвы мои, чтоб щадить дорогую Русскую кровь. Что далее? Разумею очень, сколь тебя стесняет затруднение в продовольствии: кажется, однако, по словам Николаи (Леонтий Павлович), что все подвозы им встречены исправно, и теперь, с наложенной контрибуцией на Дебречин, можно надеяться, что ни в чем недостатка не будет. Ужасает меня одна холера.
Александрия, близ Петергофа, 6 (18) июля 1849 г.
Непонятно поведение короля Вюртембергского; говорят, что будто он к тому был вынужден отказом войск за ним следовать. Зато король Баварский начал хорошо действовать, равно и Ганноверский.
Объявление короля Прусского хорошо, ежели это принять можно как первый шаг к разрыву с Франкфуртом и ежели кончит пакостную войну с датчанами. Сношения наши с Англией и с Францией очень хороши, и с этой стороны все в порядке. От Граббе из Царьграда еще ничего не получал, но знаю, что его приезд там произвел полезное впечатление.
Важная настала минута; но, с помощью Божьей и с твоим дружеским советом и содействием не теряю надежды. Подтверди по войскам быть крайне осторожными в обхождении с жителями, войди в сношение с властями, чтобы запечатывали книжные лавки и cabinets de lecture до истребления в них вредных публикаций и книг; приостановить свободу книгопечатания необходимо во всем занятом нами крае.
Мой отъезд по-прежнему, и хотя уже войск кроме резервных не найду в Бресте, еду тем путем, чтобы их видеть. Думаю быть в Варшаве 12 (24). Жена тебе кланяется и радуется, что Богом тебе предоставлено укротить и сей бунт. Аминь.
Варшава, 16 (28) июля 1849 г.
Доходят слухи, что у нас завелось потворство на грабеж и мародерство, правда ли? Прошу тебя настоятельно сделать наистрожайший пример не только над грабителями, но и в особенности над теми постыдными начальниками, которых слабость или равнодушие к моей воле изложенной ясно в приказе моем, при вступлении в Венгрию.
Подобного срама я и знать не хочу в моей армии. Отвечай мне на это. Жду тоже представлений о наградах отличившихся. Желал бы иметь тоже подробное донесение об делах при Вайцене и в преследовании, я об них знаю только в общем очерке.
Затеи венгров о Косте (в. к. Константин Николаевич) или об поступлении под нашу державу тем только важны, что подобие поляков показывает их бессмыслие; но и сколь трудно будет устроить вновь край, при отсутствии силы и без ясного понятия, в каком положении край. Это стоить будет трудов не менее войны.
Король Прусский прислал мне чрез Рохау настоятельную просьбу, его примирить с Австрией; задача нелегкая, доколь основания вражды существуют без перемены. Впрочем, Пруссия день ото дня возвращается, опытом зла, к здравому рассудку, но тихо, постепенно.
Даже во многих местах не хотят больше ни конституции, ни выборов, а просто желают воротиться к прежнему порядку, и чудо! Король сам признался, да поздно, что этот оборот на прежнее был бы самое счастливое дело, но у него ни духа, ни головы нет, чтоб суметь это сделать.
Ежели ты найдешь удобным исполнить по моим предположениям, то прошу тебя, когда ты определишь свое возвращение, велеть и Косте (в.к. Константин Николаевич) возвратиться сюда. Нетерпеливо ждать буду известий, каков ты, уничтожен ли Гёргей и что решил далее.
Варшава, 29 июля (10-го августа) 1849 г.
Вчера был здесь князь Шварценберг (Феликс цу), присланный императором, чтоб объяснить все положение их дел; оно неблестяще. Я ему откровенно все объяснил и не скрыл твоих и моих мнений на счет будущего положения Венгрии и необходимости сообразить теперь же, чем они нас сменят, и есть ли у них довольно способов, чтоб обеспечить спокойствие края.
Он говорит, что они ставят 100 тысяч войска и весь край под военным управлением. Очень желают, чтобы мы продолжали занимать Галицию, что я решительно отклонил. Мы так и условились: по окончании войны против устроенных армий, наша армия воротится домой; но дабы Галиция могла быть обеспечена, наши войска вдоль границы будут в готовности в нее войти при первой надобности.
Теперь надо желать, чтоб военный действия могли ведены быть как возможно быстрее и настойчивее, чтоб кончить до дурной погоды и дурных дорог. Иначе мы потеряем половину армии от болезней и распутицы. Да поможет в сем Господь, а за Его помощью полагаюсь вполне на моего отца- командира. Дай Бог тебе сил и здоровья!
Отцовское мое сердце радовалось, читая твои лестные строки для сына. Счастлив он, что мог заслужить твое доброе мнение, а еще более, ежели из твоих рук удостоится ордена св. Георгия 4-й степени; не мне его удостаивать: это принадлежит тебе, и я этим горжусь за сына.
Здесь все тихо и хорошо, кроме холеры, которая в войсках усиливается. Прибыл французский посланный, известный генерал Ламорисьер (Жюшо де); все, что он мне говорил, прилично. Пруссия с Австрией близки к разладу, и я должен их мирить; дело нелегкое, и для чего и молю Бога о скорейшем окончании, дабы снова армию иметь под руками и тем им сказать: "не дурачьтесь, а не то я вас!"
Варшава, 4 (16) августа 1849 г.
Слава и благодарение милосердному Богу, слава и благодарение тебе, мой любезный отец-командир! Ты достиг вознаграждения за твою твердость, за твое терпение. Что же мне сказать про то чувство, которое мной овладело при получении твоего радостного известия? (конец Венгерской военной кампании).
Я пал на колени и благодарил Бога за то, что Он любит православную Россию, и благодарю тебя, Его орудие, того, которого вторично воля Его призвала на попрание мятежа, и на сей раз, к счастью, без дальнего пролития нашей драгоценной Русской крови.
Да воздаст тебе Господь за все твои великие услуги, я же прижимаю тебя к сердцу от благодарной души.
В знак моей признательности и благодарности пред Россией и той армией, которую ты вел на новую славу, я приказал тебе отдавать везде и в моем присутствии все те почести военные, которые уставом определены моему лицу.
Сына моего, Наследника, я посылаю сегодня с сим известием в Вену к императору и прошу помиловать Гёргея или дозволить мне ему назначить пребывание в России.
Ты прекрасно поступил во всем, и я ничего не имею прибавить. Остается решить, что делать с полками.
Начальников, положивших у нас оружие, вели под строгим караулом доставить сюда. Про чих наших подданных отослать под конвоем в Замосць, где будет можно их участь решить; Галичан и прочий сброд надо передать австрийцам.
Полагаю, что, кончив с Гёргеем и устроив обратное движение войск, ты воротишься скорее сюда, чего душевно желаю. Я здесь тебя дождусь, и потом тебе и мне надо будет серьезно полечиться.
Варшава, 7 (19) августа 1849 г.
Я совершенно доволен всеми твоими решениями и распоряжениями, по письму к Ридигеру, Гёргея. Иного ответа и дать нельзя было; прочее зависит от австрийского императора. Простит он, хорошо; ежели нет, то я дозволю Гёргею переселиться в Россию; но никого, ни его, ни других в службу не приму, ибо они изменили своему государю, а таким у нас в рядах никогда места не будет.
Записку твою про будущее положение Венгрии нахожу совершенно основательной и по всему согласен с тобой и передал сыну для доклада императору. Прочее от него одного зависит и до меня уже не касается, как и за последствия не отвечаю ни в каком случае. Гёргея оставь у себя впредь до решения его участи.
Но прошу настоятельно, чтоб не было со всей этой сволочью никаких у нас близких сношений, ибо легко от этого сближения и наша молодежь заразиться может. Они бунтовщики, и нам подло и низко с ними сближаться; довольно и того, что их милуем.
Из всех трофеев, буде есть знамена или штандарты, пришли их сюда, прочее все следует возвратить хозяину-императору.
Удовлетворить прихоти венгров, сдавать крепости одним нам, нахожу противным рассудку и здравой политике. Это не армия в поле, от упорства которых война продлиться могла бы; армий не существует, крепости рано или поздно сдаться должны, и сдаться своему законному государю и никому другому; угроза же их подняться на воздух - смешна, а была б серьезна, то туда им дорога, ибо столькими же канальями на свете меньше будет, а казнить их своя собственная рука.
Саблю Гёргея прошу в арсенал в Царское Село, равно и прочих начальников.
В числе пленных нашлись ли поляки и кто такие? Есть ли тоже наши беглые?
Варшава, 11 (23) августа 1849 г.
Сегодня утром прибыл Саша (будущий Александр II) из Вены и привез мне прилагаемые здесь в копии два письма императора и инструкцию, императором данную генералу Гайнау для руководства, при разборе и участии пленных.
Гёргея император прощает, и я дозволяю тебе дать прочесть письмо с пометкой моей; вслед затем отправь его с флигель-адъютантом графом Шуваловым (Андрей Павлович) в Вену прямо к князю Шварценбергу; прочее исполни по желанию императора, взяв строгие меры, чтоб никаких беспорядков не произошло.
Император намерен всех простить после суда над бывшими офицерами его армии, разве кто оговорен в других уголовных преступлениях. Депутатов же и прочих гражданских вели равномерно арестованными сдать австрийцам.
Этим считаю и дело конченным. Пора нам возвращать войска.
Варшава, 13 (25) августа 1849 г.
С трудом берусь, сегодня за перо, мой любезный отец-командир: не могу еще опомниться от нового постигшего нас неожиданного несчастия. Я поручили Адлербергу тебе передать все подробности; сегодня брату не хуже - вот покуда одно утешение; рука и язык, немного свободнее, но положение его все крайне опасно. О себе не говорю; ты догадываешься сам, что я чувствую и в каком я положении!
Горе мое так глубоко, что насилу нахожу возможность радоваться постоянным добрым вестям из армии. Сегодня получил донесение Лидерса о сдаче бывшего корпуса Бёма; итак, и там нам было суждено кончить дело. Как за это не благодарить Бога, боюсь быть неблагодарным, предаваясь горю; но эти чувства, радость и горе, до того во мне борются, что право, с трудом мысли сбираю!
Гвардию я возвращаю в Петербург, гренадер на Литву, как стояли. Прочее зависит от тебя; жду, как решишь, чтоб резервы направить туда, куда придется.
На сей раз больше не пишу, сил нет.
Александрия, 6 (18) сентября 1849 г.
Вот завтра 8 дней, что я сюда воротился и не могу еще совершенно опомниться от постигшего нас несчастья: ты лучше всех судить можешь о моей потере и оценить ее в полной мере.
Душевным мне было утешением узнать сегодня, что потери наши гораздо менее, чем мы того опасались; за это Бога и тебя благодарю, оно мне точно отрадой. Таким образом нет нужды подводить резервные батальоны в той силе, как я предполагал сперва, и вся пехота будет в полном комплекте и резервы останутся еще сзади довольно сильными и за отправлением
Напиши Медему, что я нахожу невозможным и неприличным Граббе долее оставлять под Коморном. Когда полагали, что присутствие нашего отряда могло побудить к сдаче, я соглашался, во избежание пролития крови, подвесть Граббе ближе; теперь же, когда явное упорство мятежников угрожает необходимостью приступить или к полной блокаде или к осаде, унизительно б было для Австрии требовать для столь маловажного дела нашей помощи.
Потому я разрешил тебе приказать Граббе воротиться ныне же. Ему же прикажи отправить вперед уланскую бригаду с ее конной батареей, как тем, которым далее идти, а с остальными войсками следовать, как удобнее; самому оставить отряд, когда дойдет до Кракова.
Турки струсили от присылки Радзивила и, кажется, поляков нам отдадут. Про дела в Риме (революция 1848-1849 годов) я еще ничего не знаю; жаль будет, ежели досель благоразумное поведение Франции изменится.
Царское Село, 11 (23) сентября 1849 г.
Дай Бог исполнить, как следует последний долг незабвенному брату и другу, лишь бы стало моих сил; я хотя и здоров, но как бы чувствую, что весь мой состав потрясен до основания, и осталась во мне всегдашняя неуверенность в мои силы; сегодня в первый раз сел на коня прогуляться и насилу доехал.
Прежде еще получения твоего последнего письма, я тебе сам выразил мысль, что нет ни нужды, ни приличия участвовать нам в осаде Коморна; кроме бесполезности я нахожу, что оно было бы унизительно для австрийцев, которых все силы свободны ныне для военных действий.
Ежели слух об ответе Радецкого императору справедлив, то он достоин почтенного героя-старика.
Эрцгерцог Леопольд отзывается на счёт Гайнау с самой дурной стороны; он был у него под командой и говорит, что все его подчиненные его ненавидели за грубый и сумасбродный нрав. Не могу тебе выразить, сколь я радуюсь, что умерших так мало! Честь и слава твоему попечению, и спасибо лекарям: свое дело хорошо исполнили. Теперь с прибытием резервов, вся армия будет в полном комплекте.
Царское Село, 18 (30) сентября 1849 г.
Все совершилось! Утром отдали мы последний долг дорогому брату, и вместе с ним исчезли в могилу 50-ти летняя дружба, все младенческие и детские и юношеские воспоминания с ним, моим спутником и товарищем всей жизни!
Что мне говорить тебе про мои чувства; молю Бога, чтоб сподобил и мне покончить как он, на службе; посвятясь ей с юных лет, я другой мысли не имею, как кончить тогда, когда я на нее более не способен буду!
До того буду тянуть лямку сколько моих сил и способностей станет, не унывая, но уповая на милосердие Божье, доколь Ему угодно будет, чтоб я продолжал. Но больно из 4-х остаться одному мне.
Дела наши с турками приняли очень неприятный оборот, благодаря проискам канальи Стратфорта Каннинга. Не знаю еще, как покончу; что решу, тебе дам знать. Ежели б не было этого, то начал бы приводить хоть часть армии в мирное положение; теперь же нельзя, разве по резервам что-либо уменьшу.
Я очень рад добрым вестям об здоровье армии и о хорошем состоянии возвращающихся войск. Резервы уже тронулись; пошлю поверять, как следуют, своих адъютантов. Третьего дня видел, при въезде тела, резервы гвардии в самом отличном и превосходном состоянии, гренадеры слабее. Послезавтра я намерен сделать им общий смотр.
Царское Село, 23 сентября (5 октября) 1849 г.
По содержанию везомого письма от султана решу, приму ли Фуада-Эфенди (Магомед Фуад-паша) или нет. Мы не можем допустить явного нарушения трактатов. Глупости, которые рассказывал тебе Буль про влияние венгров на наших, не заслуживают никакого внимания, ибо в Вене про это им знать нельзя; ты ближе всех узнать можешь, и узнаешь, как мы с тобой условились.
Ежели и была такая работа, то верно не на солдата, а на офицеров. Вчера смотрел весь гарнизон; 12 батальонов гвардии весьма хороши; 12 батальонов гренадер сегодня; но все хорошее и надежное войско. Теперь приступлю к смотру резервных эскадронов и рекрут. Силы мои чуть-чуть поправились, и головокружения не было, хотя голова все болит, и на коне я плох.
По делам все идет в порядке, занимаюсь сметами и любопытствую знать, много ли у тебя осталось сумм к зачету, за время нашего заграничного похода, за которое время содержание армии и госпиталей падает на счет Австрии? Полагаю, что должен оставаться не один миллион.
Царское Село, 27 сентября 9 октября) 1849 г.
Благодарю тебя, любезный отец-командир за два письма и благодарю Бога, что все благополучно идет, и войска исправно возвращаются, не смотря на все злостные рассказы иностранных журналов.
Надеюсь, что приложено будет все должное старание всеми частными начальниками исправить все, что должно было расстроиться походом и жду донесения об инспекторских смотрах, которые, надеюсь, честно исполнены будут.
Резервы уже тронулись, но назначенные в 3-й корпус придут поздно за дальностью похода. Хорошо бы отправлять, что можно, по железной дороге, дабы хоть несколько ускорить их прибытие, равно и возвращение кадров резервных батальонов.
Вот безымянное письмо, которое сегодня получил Орлов; содержание его довольно важно; передаю его тебе, чтоб узнать твое мнение. Письмо это основательное, и в таком случае как тому помочь?
Конец под Коморном (венгерский поход 1849 г.) не делает чести рассудительности австрийцев. Надеюсь, что Граббе для пустой церемонии не оставил покуда своего отряда. Конец Бёма достоин этого канальи.
Фуад-Эфенди прибыл, я его еще не видал; говорят, он очень тих и скромен. Кажется, дела Австрии и Пруссии приняли лучший оборот, и обойдется на сей раз без ссоры; потому я намерен кое-что привести в мирное положение, дабы несколько уменьшить издержки, крайне обременительные; как же исполнить, еще обдумываю.
Вчера смотрел более пяти тысяча войска рекрут для гренадёр. Прекрасных и весами хорошо подготовленных. Сегодня резервные дивизионы кавалергардов и конной гвардии; я был очень доволен.
Здесь все тихо и спокойно; на днях начнется суд над канальями открытого весной заговора (Петрашевцы).
Царское Село, 5 (17) октября 1849 г.
Три дня тому, как получил твое письмо от 29-го сентября (11-го октября), любезный отец-командир, за которое душевно благодарю. Вести о благополучном возвращении войск меня крайне радуют; надеюсь, что подробный осмотр их состояния совершенно успокоит нас на счет их положения. Думаю, что и отряд Граббе воротится не менее в хорошем положении.
Поведение австрийского правительства непонятно: в то время как они расстреливают и вешают добровольно нам сдавшихся в Араде, в Коморне упорным бунтовщикам даруют не только пощаду, но и выгодные условия и даже свободный выезд за границу! Что значить такое противоречие?
Вчера видел я Фуад-Эфенди с повинной головой. Он тих, смирен, винит свое правительство и вызвался просить его согласиться на мое требование. Оно в том, чтоб ежели выдать не хотели нам, так чтоб выгнали от себя всех поляков, с какими паспортами они бы ни проживали. Бёма магометанство его не радует, и всех их он признает крайне опасными для них самих.
Гатчина, 12 (21) октября 1849 г.
Свинства англичан и французов более и более объясняются, но они меня нимало не пугают; напротив, я считаю счастливым для себя событием, что они личину сбросили, и вся бесстыдная злость их на наше величие обнаружилась. Теперь более, чем когда, мы видим, что мы стоим одни, как скала посреди моря: их злоба об нас разобьется, и наше презрение отплатить за их наглость.
Все зависит ныне от того, изгонят ли турки поляков, или нет, ибо они сами на это вызвались; ежели будет так, то и делу конец, но буде не исполнять, может быть худо. Для того я все свои меры готовлю к апрелю и сроки отпусков определил по этому.
Резервные батальоны все в пути, резервным же батальонам 2-го и 3-го корпусов, по сдаче ими рекрут и по обмену людьми, нельзя будет воротиться ранее апреля. Да оно и хорошо, на случай похода будет покуда чем занять крепость и самую Варшаву. Возвращать же зимой было б перемучить людей понапрасну. Жду нетерпеливо донесений о состоянии воротившихся войск; адъютанты мои поехали.
В воскресенье жду сюда Преображенский полк и намерен его здесь встретить.
Царское Село, 22 октября (3 ноября) 1849 г.
Вполне разделяю твое мнение на счет поведения австрийского правительства; его фальшивость более и более обнаруживается. Мой язык с ними зато принял гораздо положительнейшее выражение, и я называю все их действия заслуженным именем.
Со вниманием прочел я твое возражение на ответ Берга Адлербергу; во многом с тобой согласен, но не во всем, ибо не верю злому умыслу Берга, а еще менее, чтоб он имел тайное дерзкое намерение - порицать: он глупо писал, глупо думал и глупо действовал, за что я ему и пропел все заслуженное: другого же во всем этом не вижу, и недостойно б было и подозревать.
Думаю, что наше турецкое несогласие кончится миролюбиво. Все английские интриги не думаю, чтоб ко другому привели, как к смешной напрасной прогулке флота их 16 кораблей и за ним 7 французских; столь смешная угроза обращается к их собственному стыду.
Дела в Германии ничуть не идут к лучшему; кроме сближения Австрии с Пруссией, все прочее в совершенном смешении, и дерзость революционной партии все та же. Во Франции, как пишет Киселев, все близко к новому потрясению.
Ждут попытки президента объявить себя императором, и, как будто из-под руки, английское правительство тому покровительствует со злым намерением продлить смуты, которые им менее страшны, чем сильная и спокойная Франция. Адская политика!
Царское Село, 5 (17) ноября 1849 г.
Какие бы ни были тайные причины, побудившие австрийцев сделать нам предложенie ликвидации, предложено это столь выгодно, что я, конечно, на него согласен. Желаю однако избегнуть всяких расчетов, или доплаты, или отдачи после уплаты, и потому хотелось бы мне определить круглую достаточную сумму, напр., включая и Лидерса корпус, 4500000 серебром.
Лишнего не будет, но и не придется нам требовать доплаты, что было б неудобно. На этом основании можем заключить дело. Французская и английская эскадры получили приказание воротиться. Стоило им ходить! Не глупо ли?
С турками главное дело кончено, но буду от них требовать отчета, зачем пустили англичан в устье Дарданелл; пропускать это не могу. Перемена министерства во Франции покуда еще мирно обошлась, и как кажется оттого, что все партии боятся одной «красной» и от сей боязни не смеют возбудить распри, дабы не подать случай «красной партии» торжествовать. Ламорисьером здесь я очень доволен: он ведет себя прилично и умно.
Германские дела ничуть не идут к лучшему; ежели пруссаки не откажутся от несчастного намерения созвать парламент в Эрфурте, быть беде, и возобновятся все прежние сумасбродства, хотя ничем кончиться новым не может, как их разгоном; ибо оно всем надоело, хорошим по беспутству, дурным потому, что им этого мало, а хотят резни: впрочем, кажется, что число здравомыслящих прибавляется.
Гвардия более половины уже воротилась, и все нашел в отличном виде.
Царское Село, 7 (19) ноября 1849 г.
Посылаю тебе с этим письмом свиты моей ген.-м. Ефимовича по довольно неприятному делу, которое вероятно тебе уже известно.
Вчера австрийский посланник получил от Шварценберга копию с письма к нему графа Зичи (?), в котором граф Зичи ему доносит, что в Венгрии под разными предлогами осталось много наших офицеров, которые, оставаясь праздными, себя весьма дурно ведут, в сношениях с людьми наиболее известными своим дурным образом мыслей и сами отзываются весьма дурно об австрийском правительстве, и то и дело, что ссорятся с австрийскими офицерами.
Зичи просить немедленной их высылки из Венгрии и говорит, что тебе об этом доносил. Хотя и желаю думать, что все это преувеличено, что все дело кончится несколькими шалунами, но все-таки нельзя не дать веры человеку, как Зичи, и оно мне до крайности неприятно.
Требую немедленной присылки из каждого полка, отдельного батальона и артиллерийской бригады поименных списков всех оставшихся за границей офицеров, с означением причины их отсутствия; таковых же списков требую от корпусных, дивизионных и бригадных штабов обо всех оставшихся офицерах всякого звания и чиновниках, об чем немедленно объяви приказом по армии с присылкой ко мне немедленно от каждой части и в собственный руки.
Ген.-м. Ефимовича посылаю в Галицию и Венгрию проверить верность сего доноса и исследования истины, и буде где кого найдет праздным, арестовать и выслать в Варшаву, где их предать арестованными суду.
Двоих таковых я сам достал из Тарнова; не знаю, чем их суд кончится. Шутить этим не намерен и требую твоего бдительного и строгого содействия. Легко быть может, что чрез этих молодцов к нам заносится зараза, и стыдно б нам не уметь этого предупредить.
С.-Петербург, 7-го (19-го) декабря 1849 г.
Германские дела хуже, чем когда и, по словам Мейендорфа, нет сомнения, что готовится новая демократическая попытка. Всего более опасаюсь я явного разрыва Австрии с Пруссией, ибо одно это может нас, скорее всего завлечь в войну.
Припомни, что я тебе говорил; наша роль будет тогда сказать им: "Эй, ребята, не дурачься, а не то, я вас!" Но, чтоб так говорить, на что я решился, мне надобно, чтоб к 1-му (13-му) апреля армия была вся готова и комплектна. Недостаток людей пополнить можем, равно и лошадей.
Но нужно, чтоб и вся материальная часть была в совершенной и блестящей исправности. Вчера прибавил я порции на всю армию; надеюсь, что поможет войско держать сытым. С крайним неудовольствием узнал я про беспорядки по сей части, бывшие в одном резервном батальоне. Жду донесения по следствию и строго взыщу с виновного в злоупотреблении и с виновных в допущении подобного.
Сегодня узнали мы, что дочь твоя невеста; жена и я от души тебя с сим поздравляем. Князя Лобанова (князя Михаила Борисовича) очень хвалят.
С.-Петербург, 25-го декабря 1849 г. (6 января 1850 г.)
Разделяю твое мнение, что недостаток в деньгах может быть препятствием Австрии и Пруссии перессориться; но ежели не эта причина, то, полагаю, все это направление их столь противно в началах, что не могут никогда искренно сблизиться.
Прусское стремление к владычеству в Германии - способами революционных правил. Австрия же, сколько понять можно, покоряется только по необходимости последствиям своей революции, но все делает, чтоб избегнуть всех ее последствий, и влияния своего на Германию, верно, охотно не уступит Пруссии.
А чтоб вдвоем единогласно могли вести дела, это, кажется мне, еще несбыточнее и, вероятно, все это окажется во время или после сейма в Эрфурте. Минута критическая настала для короля Прусского признать свой промах: гадкую им дарованную конституцию, и тем погрести навеки Монархию; ждем что будет, но хорошего не предвижу.
Скажи мне, довольны ли солдаты прибавкой им порции, и какие меры ты взял, чтоб прибавка эта была им в пользу, ибо при стоянке по деревням не могут они сим пользоваться, и тут могут быть плутни.
Думаю, что везде, где люди не могут жить артелями, а кормятся артелями, надо, чтоб порции класть деньгами в съестную сумму каждой роты, а не в артельную для того, чтоб во время сборов могли тем лучше кормиться.
Третьего дня казнены наши преступники, из 22-х 4 только оказали раскаяние. Петрашевский же шутил! Злоба на них большая. Сегодня был обыкновенный парад в залах, для меня крайне грустный, ибо из 4-х я остался один!!!
Покойный граф Владимир Федорович Адлерберг помнил, как нежно благословлял император Павел Петрович сына (здесь Николая Павловича), когда перед отходом ко сну приносили его к нему, что было и 11-го марта 1801 года.
Николай Павлович всю жизнь вспоминал про своего отца, называя его: "Mon malheureux рerе" (мой несчастный отец). Ему были малоизвестны «ужасы павловского царствования», объясняемые болезненностью; но он хорошо знал про его великодушие, про широту замыслов, "про отвращение к крепостному праву" (вызвавшее закон о трехдневной на господ работе), о самобытности его ума, о своеобразии в отношениях к людям.
Письменные приказы Павла Петровича, его меткие отзывы о событиях и лицах были, конечно, ему известны, и он любил находить в себе сходство "со злополучным своим родителем". Так, в Москве в 1849 году, перед открытием Венгерского похода, он говорил князю С. М. Голицыну, "что, как Павел Петрович суворовскими походами спас Австрию от французов, так теперь он желает спасти ее от мятежных венгров".
При тогдашнем полном отсутствии гласности, Венгерский поход был для России неожиданностью, а в молодом поколении самые успехи наших войск не пробуждали сочувствия: в церквах читались те же молитвы как в 1812 году, и мы должны были просить Бога о защите против нападающих на нас врагов!
Святейший Синод не позаботился переменить эктению (любопытно, какая читалась она во время войны Турецкой 1828- 1829 г. г. и во время Польского мятежа). Сходство с отцом росло.
Торжествуя над венграми, Николай Павлович в то же время "подавлял" всякое умственное движение в России. Греческий язык, знание которого "якобы содействует вольномыслию", был изгнан из гимназии; число студентов в университетах должно было не превышать 300 человек, кафедры философии закрыты (тогда лишился своей Катков (Михаил Никифорович)).
Дмитрий Ерофеевич Сакен, отличившийся в эту войну (здесь Венгерская), мимоходом сказал приехавшему в Варшаву князю Воронцову (Михаил Семенович): "А меня все таки не делают генералом-адъютантом". Воронцов пересказал эти слова Паскевичу, тот доложил Государю, который выразился: "Очень рад, но я до сих пор думал, что Сакен охотнее служит государству, а генерал-адъютантство есть служба и лично Мне".
Когда Сакен вышел из государева кабинета, куда ходил благодарить за пожалование (здесь генерал-адъютантом), то бывшие в приёмной комнате заметили на глазах у него слезы. Воронцов потом спрашивал Сакена, отчего это.
"Да, из разговора с Государем, я убедился, что больше уже нельзя ждать от него добра для России; он вообразил себя властелином всей Европы" (?). Тогда-то Хомяков (Алексей Степанович) написал свои стихи "Навуходоносор".
Самые отношения Государя к отцу-командиру изменились. Биограф Паскевича уже не приводит полностью писем Николая Павловича, а только выдержки из них или отдельные выражения, как например, про Англию, грозившую разорить Афины из-за уплаты денег еврею Пасифико.
"Английское (свинство) в Греции есть второй том их поступка с датчанами; но те могли защищаться, а греки нет. Франция уже вступилась посредничеством, а я протестовал. Даже английские журналы бранят Пальмерстона (здесь премьер-министр Англии). Но... совершенное послужит нам уроком, что от этого разбойничьего правления всего ожидать можно, когда вздумается ему под предлогом своих интересов что-либо занять.
Для этого и надо быть всегда готову их принять, и для того укрепляю Кронштадт и держу флот наготове. Теперь злости Пальмерстона на нас не будет меры, и мы должны ожидать, что он ко всему придираться будет, чтобы вредить нам, ежели не гласно, так тайно".
Смерть Роберта Пиля, случившаяся в то время (1850), усилила власть и политическое значение Пальмерстона. По этому поводу Государь писал князю Паскевичу: "Болен и сам Веллингтон; ежели он тоже умрет, Англия лишится последней подпоры своей правому делу, и не весть, что будет".
Но иногда, как и в Павле, гордыню сменяло христианское чувство, и он смиряет себя перед князем Паскевичем.
В ответ на поздравление с 25-тилетием царствования, Государь писал князю Паскевичу: "Счастлив бы я был, если бы смел надеяться, что труды мои были не тщетны для блага России; но для славы ее не я, а ты был деятелен".
Министры, каждый по своему ведомству, поднесли ему отчеты (один даже озаглавил: "За первое двадцатипятилетие"), а в Берлине вышла картинка художника Крюгера, на которой архиереи кадят ему, а над его головой круги еще в несколько двадцатипятилетий (продажу этой картинки Государь воспретил, и она теперь большая редкость. Мне (П. Бартенев) ее подарил Ю. Ф. Самарин); но Государь чувствовал себя утомленным и однажды выразился:
"Солдату положен срок службы, и я хочу подать в отставку". Это было в Москве. Служивший тогда в первом батальоне Преображенского полка Николай Николаевич Вельяминов сказывал мне (здесь Бартеневу), что он был очевидцем, как рано утром, к вышедшему на прогулку Николаю Павловичу подошли из-за Успенского собора три бородатых старика с блюдами, на которых наложены были деньги, и просили Государя принять на прожиток.
Государь умилился, поблагодарил и приказал поднесшим истратить на такое либо благотворительное дело. Еще прежде, в Нижнем Новгороде, восхищаясь красотою местности, Николай Павлович сказал: "Вот здесь построю себе дом и в нем стану жить по выходе из службы".
В декабре 1851 года, когда Людовик Наполеон (здесь Наполеон III) утвердился во Франции, Государь писал князю Паскевичу:
"Кажется, есть надежда, что, по крайней мере, со стороны Франции опасность не будет угрожать, благодаря умным и решительным мерам Louis Napoleon. Дай Бог только, чтоб его здравый рассудок удержался в мерах благоразумия и умеренности и не завлек в императорские затеи и в желание основать свою династию.
Ежели это будет, то опять возникнут крайние затруднения. Один титул императора, доколь Франция останется республикой, а император ее выборный, как бывали короли Польские, то это еще сбыточно; но династии незаконной мы основывать не можем допускать отнюдь".
Позднее, получив известие, что империя не замышляется: "Желаю, чтобы было так, но уверенным не могу быть, потому что "акт против Орлеанской фамилии" (декрет 10-22 января 1852 о конфисковании Орлеанского дома) рушил личное мое доверие к Луи-Наполеону".
Сношения начались в Берлине, куда Людовик Наполеон имел дерзость прислать к Николаю Павловичу с приветствием убийцу Пушкина (Александр Сергеевич) Геккерна. Русскому Государю пришлось принять бывшего кавалергарда нашей службы. Он даже спрашивал, вскрыт ли им пакет, который ему был вручен при выезде из России, и тот отвечал, что до сих пор (т. е. через 15 лет) не имел духу вскрыть его (что было в этом пакете, до сих пор не узнано).
"Кажется, лорд Дерби честный и благонамеренный человек, но устоит ли? Все боятся затей Луи Наполеона. Страх этот нам полезен; но не думаю, чтобы Наполеон точно замышлял атаковать кого-либо, ибо нет ему в том пользы, разве раздразнят его, чего бы избегать требовал здравый рассудок и что не перестаю твердить.
Про затеи Луи Наполеона - прежде толки; но не думаю, чтобы теперь же замышлял быть императором, а еще менее, чтоб отважился на войну: она ему невозможна... Пришлось мне ободрять одних и унимать других; будущее в руках Божьих".
На похороны герцога Веллингтона (1852 г.) послан был подручник князя Паскевича, князь М. Д. Горчаков. Государь писал (здесь Паскевичу):
"Быть может, и про военные меры для общей обороны против императорских завоевательных похотей Louis Napoleon там речь будет; для того и хорошо, чтобы Горчаков все слышал, видел и судил своим взглядом на то, чего ожидать. Я не полагаю, однако, чтоб опасность вблизи была, как многие думают... потому что не вижу Louis Napoleon пользы теперь зачинать войну, без причины, чем бы всех восстановил против себя для общей обороны. Что вперёд будет - другое дело. Мы готовы, будем спокойно смотреть на предстоящее".
Позднее: "Ожидаем императорства во Франции и посмотрим, под каким предзнаменованием. Покуда дурного ничего не жду, но будем готовы. Бог видимо ведет сим делом, открыв глаза, на какую пропасть взаимные раздоры всех поставили и что им угрожало. Мы же спокойно смотрим, говорим гласно всем, что думаем, к чему готовы или чего не потерпим. Точно сон.
Покуда, кажется, по словам его и по первым сообщениям, намерения нет заноситься или подражать действиям дяди (здесь Наполеон I); но надолго ли устоит он, вот в чем вопрос. И потому оставаться нам спокойными, положительными и готовыми на все. Так я и намерен. Признать его императором французов нет препятствия, но без №.; а подпишусь прямо "Николаем", не называя "братом". С Австрией и Пруссией мы совершенно заодно в этом деле; с Англией только отчасти, но и этого уже довольно.
"Донесения его (князя Горчакова) очень любопытны, но отнюдь не утешительны насчет твердости правительства. Ежели сами военные описывают гласно свою слабость, то мудрено ли, что это убеждение проникло в министерство и заставляет тщательно избегать всего, что хотя малейшие возбудить может опасения со стороны Франции. Потому наше положение должно быть рассчитано сильным без Англии: хочет ли, может ли быть с нами, тем лучше; но ежели нет, то и без нее уметь должно нам обойтиться, и обойдемся".
"К сожалению, Пруссия, а за нею и Австрия не сдержали своего обещания действовать заодно с Россией по отношению к Франции. Они признали Louis Napoleon братом, чем вновь доказали, как мало можно полагаться на них, а ровно и надеяться на их уверения. Просто тошно"!
"Турки с ума сходят и вынуждают меня к посылке чрезвычайного посольства, для требования удовлетворения; но вместе с тем вынуждают и к некоторым предварительным мерам осторожности. Потому я теперь уже сбираю резервные и запасные батальоны и батареи 5-го корпуса.
Ежели дело примет серьезный оборот, тогда не только приведу 5-й корпус в военное положение, но и 4-й, которому, вместе с 15 дивизией, придется идти в княжества (здесь Дунайские), для скорейшего занятия, покуда 13-я и 14-я дивизия сядут на флот для прямого действия на Босфор и Царьград. Тогда 3-й корпус двинем на место 4-го, а передвижение 1-го и 2-го остановим.
Но дай Бог, чтоб обошлось без этого, решусь на то только в крайности. Зачать войну недолго, но кончить, и как кончить... Один Бог знает как".
После разрыва с Турцией, в мае 1853 года, Государь пишет:
"Итак, вот плоды образа действий, на которые я так неохотно согласился, быв вперед уверен, что ни к чему не приведет, а только прибавит важности неуспеху, по торжественности, данной посылке Меншикова (Александр Сергеевич, здесь неудача дипломатических сношений с Портой). Ежели б, как я хотел, поступили мы, как австрийцы, стращая, то вероятно имели бы тот же успех, как они. Последствием - война (здесь Крымская).
Однако, прежде чем приступить к действиям, заняв княжества, дабы доказать, сколько я до крайности желаю избежать войны, решаюсь послать требование последнее туркам удовлетворить меня в 8-мидневный срок; ежели нет, то объявляю войну.
"Сходно условленному с тобой образу действий, хочу прежде ограничиться занятием княжеств и без боя; ежели турки к нам не выйдут на левый берег Дуная, так буду ждать, что занятие это произведет. Ежели они поддадутся, требовать буду, сверх того, уплаты издержек по вооружению и до того не покину княжеств. Но буде турки будут упорствовать, велю блокировать Босфор и брать турецкие суда в Черном море; предлагаю и Австрии, со своей стороны, занять Герцеговину и Боснию.
Ежели и это не подействует, полагаю объявить независимость княжеств, Сербии и Герцеговины. Тогда вряд ли турецкая империя устоит: вероятно, будут везде бунты христиан, и настанет последний час Оттоманской империи. Переходить Дунай не намерен, разве империя рушится, да и тогда скорее пошлю флот, для чего и держу его в готове, а 13-я и 14-я дивизия остаются в Севастополе и Одессе".
"Покуда хочу полагать, что Каннинг (здесь посол Англии в Османской империи) действовал по-своему, не согласно данной ему инструкции от правительства, что скоро и объяснится. Если же и правительство одобрит его действия, то это было б величайшее вероломство. Но и это меня не остановит: буду идти своими путем, по долгу моего убеждения, как надо достоинству России".
21 июня 1853 г. войска наши вступили в Придунайские княжества.
"План, нами принятый, буду твердо соблюдать, не глядя на злобу Англии и Франции; иду своим умом, с твердым упованием на милость Божью, а на других не смотрю и не слушаю... Слухи весьма различны: иные утверждают, что турки не хотят войны, зато другие вести указывают, что фанатизм возбужден. На днях все должно решиться; что угодно будет Богу, то с покорностью приму".
13 июня (1853) собралась в Вене конференция четырех держав (Англия, Франция, Пруссия, Австрия), и ее заявление (так называемая Венская нота, которая подтверждала права Николая Павловича покровительствовать христианам, но в то же время не объявляла его защитником христиан Турции, а также подтверждала нерушимые границы Османской империи и, естественно, требовала немедленно вывести русские войска из Дунайских княжеств) было принято Николаем Павловичем, к общему удивлению, дружелюбно.
"Слава Богу, кажется, турецкая задорливость пошла на мировую, и английское правительство, намеревавшееся столь бессовестно с нами поступить, прислало проект конвенции, гораздо выгоднее того, что мы сами хотели! Как тебе нравится?"
"Любопытно, что Англия и Франция должны были пристать к Австрии, чтобы требовать согласия Турции именно на то, что всячески старались сделать предметом распри... Вопрос лишь в том, согласятся ли теперь турки и готов ли будет Стратфорд Каннинг сам себе противоречить. Сомневаюсь! Но тогда какая же будет дальнейшая роль Франции и Англии!? В Царьграде сначала хорохорились; но партия, желающая мира, по-видимому, взяла верх".
"Анреп (Иосиф Романович, граф, начальник авангарда южной армии) необыкновенно скоро и удачно занял Бухарест, идя по 50 и 60 верст, и потерял из 5800 человек только одного умершего и не более 60 больных!"
"Достигнув Дуная, мы будем ждать, что предпримут турки; им оставаться в этом положении мудрено, ибо оно им разорительно; ничтожность правительства делается все яснее, даже для самих турок, и надо опасаться революции. Словом, ежели войны и не будет, предвижу я скорое падение Турции".
22 октября. "Война решена. Как и когда она кончится, знает один Бог милосердный. Будем ли иметь дело с одними турками или встретимся с англичанами и французами? Как бы ни было, пойдем своим путем, готовые на все, и не отступим".
"Ежели до весны турки не образумятся, тогда время будет перейти Дунай и приступить к объявлению независимости княжеств, Сербии и Болгарии. Для сего нужно будет двинуть и 3-й корпус, а взамен его подведу и подчиню тебе 6-й корпус, резервы которого уже собираю. Быть может, надо будет и все войска привести тогда в военное положение, чтобы быть готову на все. Все это больно и тяжело до крайности. Но делать нечего, не уроним же чести нашей".
28 октября. "До сегодня известия о наступлении турок и о мнимом перемирии не подтвердились; да и сего быть не могло, ибо ни о каких переговорах и речи быть не может, покуда турки на левом берегу Дуная. Горчаков желает их выманить подалее и тогда атаковать. У Воронцова все хорошо, хотя турки очень сильны и стоят на самой границе. Он надеется и отстояться и даже перейти в наступление. Прочее, что Бог даст".
"В случае хотя бы временной потери Бухареста, дерзость Англии и Франции станет еще нестерпимее, а Турция будет донельзя ободрена успехом. Поэтому Горчакову следовало бы вести дело как можно осторожнее: быть всегда готовым, не дробить войск и не мучить их напрасными тревогами. Хотя это и нелегко, но все должно было пойти иначе с прибытием 3-го корпуса".
7 ноября. "Австрии трудно: много забот по Италии и Венгрии; этим извинить только можно ее нейтралитет; Пруссия все дрожит Франции и Англии. Вот наши союзники, и то хорошо, что по крайней мере не пристают к врагам".
"Зима должна быть претерпена, доколь готовы не будем к дальнейшему. Но это не мешает другому: готовясь к действию в Малой Валахии и на Видине, отвлечь внимание неприятеля на устье Дуная сборами к переправе. С сей целью я уже велел спросить Лидерса (Александр Николаевич), имеет ли подробный сведения о состоянии укреплений Исакчи, Тульчи, Мэчина, Гирсова (Хыршов).
Ежели крепости не восстановлены, то переход эскадры нашей и под огнем Исакчи показал, что переправа у Сатунова - дело не невозможное и с которого, согласно с тобой, полагал бы начать в феврале. Быть может, подобная же демонстрация полезна была бы и у Хыршова. Тогда у Сатунова переправа могла быть предпринята 15-ю и 7-ю дивизиями с бригадою 14-ю, а у Хыршова - 8-ю или 9-ю дивизией, что вероятно, не затруднит Горчакова, ибо он все еще иметь будет четыре дивизии для охранения Бухареста и даже Малой Валахии".
"Приступать к осаде Силистрии (1854), полагаю, было бы опасно, не разбив прежде главную армию турок; подвигать плавучий магазин, не взяв Силистрию, совершенно невозможно; да и кроме Силистрии, все другие крепости на Дунае сему препятствуют. Полагать, чтобы в одно лето, не говоря о прочих затруднениях, можно было б осаждать более одной, много двух крепостей, решительно несбыточно.
Потому для движения Лидерса плавучий магазин будет очень полезен, для главных же сил - совершенно невозможен до овладения всеми крепостями. Итак, на это отнюдь полагаться не можно. Теперь жду только донесений Лидерса, чтобы, сходно начертанному плану, разрешить Горчакову приготовить вышеупомянутое.
Даже в случае невозможности переправы, чего никак не полагаю, один вид к оной и приготовления значительно озаботят турок насчет прямого нашего намерения. Важно нам знать покуда, в какой степени можно рассчитывать на содействие задунайских христиан; признаюсь невелика моя надежда на них, разве на сербов, и до этого удостоверения не очень расположен идти далеко за Дунай.
Надо терпением как бы замучить, изныть турок. Как-то проведут зиму в сборе, как прокормятся! Не знаю только, удобна ли будет переправа у Гирсова. Рекогносцировка к Мачину доказала всю трудность флотилии нашей подниматься по Дунаю, а без нее переправа вряд ли возможна. Посмотрим, что отвечать будет Горчаков".
"Воронцов очень слаб и просит увольнения. Возложа надежду на Божью помощь, я ни в чем не изменю своей решимости настоять в прежнем, хотя этим положение наше за Кавказом, а в особенности по береговой линии, весьма затруднится".
"Злость англичан выше всякой меры, равно как их дерзость и бесстыдство. Здесь (в Петербурге) на них ужасно озлоблены, но мериться с ними на море было бы неблагоразумно, по превосходству сил их, хотя моряки наши только того и желают".
"С большим вниманием прочел я твое письмо к Горчакову и рад был удостовериться в том, что мы почти одинаково думаем о предстоящей кампании. В одном только я не решаюсь. Конечно, Силистрия важный пункт; в особенности был бы он необходим в руках наших, ежели бы, по примеру 1828 и 1829 годов, направление наше было на Шумлу, Варну или на Балканы; но кажется мне, что решись, как ты сам предлагал, стараться более действовать через христиан, наших единоверцев, а нам быть в резерве, не правильнее ли овладеть Рущуком и там или близко к оному иметь прямую переправу в самый центр Валахии, тем более, что мы этим будем среди болгар и близ сербов, ежели на них считать хотим?
Далее же Рущука идти вперед можем мы, кажется, тогда только, ежели восстание христиан будет общее, что должно оказаться скоро после взятия Рущука; овладение Силистрией, полагаю, не произвело бы еще такого на них действия, ибо далеко от них".
"Желал бы очень, чтобы Горчаков нашел возможным сделать переправу на нижнем Дунае, как ты предлагаешь, но не уверен. Оно было бы весьма для нас выгодно".
"Сейчас прибыл Мирбах (Эраст Иванович, флигель-адъютант), с радостным твоим донесением из Мачина. Слава Богу за Его щедрую милость; слава тебе за отлично обдуманные и столь славно исполненные соображения; слава сподвижникам твоим и неоцененным храбрым войскам за отличный, беспримерный подвиг.
Надеюсь, что сей первый шаг будет началом столь же славных в течение похода 1854 года. Отголосок его раздастся вдаль друзьям нашим, но и разозлит еще более врагов наших. Кажется, что они еще не так то скоро готовы будут, и ранее месяца не ожидаю их появления ни у Одессы, ни в Крыму, ни в Поти. Этот месяц надо употребить в пользу. Но как?
Мысли сообщу князю Варшавскому, и ежели он не будет противен, то передаст тебе к исполнению (Государь различает в князе Паскевиче лицо частное с начальником царства Польского).
"Все еще зависит от расположения Австрии. Ежели пойдет к лучшему, то наше дело будет не в пример легче и проще. Покуда надо готовить продовольствие и фураж, подвезти осадную артиллерию, погрузить ее на суда и стараться поднять нашу флотилию выше по Дунаю, в особенности, ежели турки бросят Гирсово".
Кажется мне, что Силистрия должна быть предметом всех наших усилий, лишь только успокоены будем насчет Австрии. Чем скорее приступим к осаде, чрез что удастся предупредить поход к крепости союзников, тем вернее считать можем на успех.
Ежели сомнительное положение Австрии не дозволит нам воспользоваться теперешним впечатлением на турок смелою нашею переправой и потому лишит нас выгодной минуты приступить к Силистрии, тогда останется выжидать, что сами турки и как осуществятся намерения, приписываемые англичанам и французам.
Но думаю, что с этим и выгодное время года будет утеряно в ущерб здоровью войск; впрочем, осторожность может нас поневоле к сему принудить. Итак, все зависеть будет от того, что ожидать можно от Австрии, а это ты скорее нашего узнаешь. Последние известия из Вены подают некоторую надежду на более благоразумный образ действий и на полный нейтралитет по примеру Пруссии: но уверенности в том еще не имею, а потому неизвестность эта крайне меня связывает в разрешении дальнейших действий.
Это же положение Австрии лишает меня всякой надежды на содействие сербов; разве успехи греческого восстания воспламенять и славян до того, что они пренебрегут угрозам Австрии и поднимутся без нас. Все это быть может, но нельзя на это рассчитывать и еще менее на этом основывать наши действия".
"В знак моей особой благодарности за твою верную и отличную службу и того искреннего уважения и дружбы, которые к тебе питаю, желаю, чтобы изображение того, которому ты оказываешь столько услуг, было с тобою неразлучно, как знак его признательности
"Переправа и овладение Тульчей и Мачиным - шаг важный, ежели сумеем или удастся воспользоваться его впечатлением. Все зависит, несомненно, от расположения австрийцев; кажется, есть надежда, что они нас не атакуют. Ежели будем в том уверены, то не надо терять время, а немедля готовиться приступить к осаде Силистрии, главной цели всей кампании 1854 года.
Она особенно важна уже и тем, что, по всем вероятиям, оттянет часть сил союзников, вместо атаки наших берегов, к Варне и воспомоществованию Силистрии. Прошу, отец-командир, вникнуть в эту мысль и дать твои приказания Горчакову в этом смысле, ежели ты не противен сему. Упусти мы воспользоваться теперешним успехом и его впечатлением на турок, подобного удобства не встретим вперед надолго, и сомнения нет, что союзники сим воспользуются, чтобы начать свои покушения, к которым покуда они, как кажется, еще не готовы"...
"Мысли Горчакова столь согласны с тем, что я сам тебе писал касательно моего желания, чтоб мы извлекли возможную пользу от удачного перехода через Дунай, что не могу не желать, чтобы ты согласился на его предложения, которые, кажется, соединяют все условия осторожности, с извлечением возможной пользы из теперешних наших успехов.
Он действовал и видит дело, по-моему, славно и достоин всякой похвалы... Как бы хорошо, подступить покуда к Силистрии!.. Быть может, Омер-паша выйдет к нам из Шумлы или Рущука, и его разбить до прихода союзников! Во всяком случае, полагаю, что наш переход чрез Дунай изменит несколько их затей десантов к нам, а мы до того успеем быть везде готовыми к отпору. Не так ли?"
"Слава Богу, кажется, что близкой опасности от Австрии покуда не предвидится. Этим временем нам надо, елико можно, воспользоваться, чтобы приобрести возможные выгоды. Мне бы хотелось приступить к Силистрии, устроив или переведя одну из переправ к Калафату, в особенности, если б турки продолжали отступать, и Лидерс, следя за ними, мог пройти Черноводы, прикрывшись справа у Бухареста тремя дивизиями, как от Малой Валахии, так и от Рущука; одна дивизия, например 8-я, могла быть послана к Калафату.
Но если турки из-под Калафата пойдут вперед за Липранди (Павел Петрович), то выждать, чтоб отошли марша на три или четыре от Дуная, и в таком случае, ничего не отдаляя, совокупными силами, т. е. 4 дивизиями пехоты и 2-мя кавалерии, двинуться прямо на них, с Божьей помощью разбить и сильно преследовать кавалерией. Тогда еще удобнее будет отделить не только одну, но, быть может, и две дивизии к Калафату, и там, переправясь и, соединившись с Лидерсом, обложить Силистрию.
Если Омер-паша, с главными силами, вышел бы на встречу, его надо бы тогда же атаковать и стараться разбить до прихода союзных сил, который вряд ли из Варны могут быть ранее 15 (27) апреля, и то, думаю, не в полном числе, ежели вычесть гарнизоны в Босфоре и Дарданеллах, а быть может и в Варне. Тоже не ранее сего ожидать можно и десантов, которыми стращают...
Прости, любезный отец-командир, что так смело выражаю мои мысли и желания. Если ты другого мнения, уступаю, но душевно желаю, чтобы мы извлекли всю возможную пользу из столь неожиданно благополучного начала".
...."Весьма желаю, чтоб при свидании твоем с Горчаковым оказалось возможным, по твоему убеждению, воспользоваться приобретенными успехами, чтоб приступить к Силистрии. По свиданиям из Вены, подтверждающим те, которые и Горчаков доставил мне от посланного агента, в Трансильвании нет никаких особых приготовлений, указывающих на опасность оттуда нашему правому флангу и тылу.
Да притом скоро мы будем в состоянии остановить всякое покушение, ибо все войска дошли или доходят. Время же дорого до прибытия союзников. Стою твердо на устьях Дуная, занимаю оба берега; кажется, невероподобно, чтобы тут угрожала нам опасность. Скорее ожидаю, что первая высадка будет у Варны, чтобы помочь Силистрии и подкрепить Омера-пашу. Не знаю, отведен ли Липранди от Калафата и пошли ли за ним турки; оно, кажется, было бы хорошо, потому что, вероятно, представился бы тогда случай их разбить на левом берегу и дорого заплатить за дерзость.
Произошло ли это или нет, все-таки, оставя для прикрытия Бухареста 27-й дивизии, кажется, можно бы было другие две дивизии, т. е., примерно, одну 3-го корпуса и бригаду 4-го, двинуть к Калафату, ежели можно устроить там переправу, соединиться с Лидерсом, приступить к обложении Силистрии и выжидать приближения Омера-паши и даже союзников (т. е., вероятно, одних французов) встретить и с Божьей помощью разбить, а потом начать осаду.
Теперь 4-й корпус должен быть вполне надежно укомплектован, так что в 8-й, 9-й, 10-й, 11-й, 12-й и 15-й дивизиях, с 3-ю и 5-ю легкими, надо считать не менее 96000, а потому у Силистрии быть может вместе до 60000. Смею думать, что для сей цели этого должно быть достаточно. Вот искреннее изложение моего взгляда; может быть, и ошибаюсь; решишь же ты, и верно к лучшему".
В это время французы и англичане уже объявили нам войну.
"Из Берлина пишут, что король тверд покуда. Здесь (в Петербурге) все идет очень хорошо; прибывающие войска в самом превосходном состоянии. Батареи строятся успешно, то же и в Кронштадте. Но погода ужасная, вода высока, вьюга и мороз. Жаль, ежели не потреплет англичан. В Лондоне министерство отвергло новые предложения прусского короля к переговорам; того же надо ожидать от Франции. Ярость против нас все сильнее. Подтверждают, что первое нападение будет на Аланд; хотят занять и Эзель, а потом, одолев Кронштадт, не делать высадки, но издали бомбардировать и жечь Петербург".
"Да благословит Господь Бог твой поход и да даст тебе новый венец славы в продолжение персидского, турецкого, польского и венгерского походов! Да хранит и укрепит тебя Господь! Обними Горчакова и поклонись всем нашим. Напиши мне, доволен ли состоянием войск; поклонись им от меня и поблагодари за славную службу".
"Вчера (23 апреля) возвратился из Берлина племянник мой, принц Макленбургский с утешительным известием, что никогда король на нас не обратится и положительно знает, что никогда Австрия не атакует наших границ. Вернулся из Вены и генерал-адъютант Грюнвальд (?). Привезенные им сведения подтверждают, что нас атаковать не намерены и рады будут, если мы возьмем Силистрию и даже Рущук; император же заявил, что "ежели б турки хотели занять Малую Валахию, то он их к тому не допустит, а займет сам".
Все военные в один голос против войны с нами и не только были ласковы, но даже явно отличали Грюнвальда, и во главе их Радецкий и Виндишгрец, а Шлик (Франц Йозеф Генрих граф Шлик цу Бассано унд Вейскирхен) сказал, что если будет война, то откажется служить. Куда как все это хорошо! Надо это драгоценное время употребить в пользу... Буду нетерпеливо ожидать дальнейших донесений: время самое решительное".
"Распоряжение твое подчинить войска, обеспечивающие оконечность правого фланга, начальству Шабельского (Иван Петрович), нахожу весьма дельным... Не могу поверить, чтобы австрийцы дерзнули нас там атаковать, ибо наверное будут притиснуты, в таком случае, к горным дефиле, нам вполне известным и непременно, с помощью Божьею, будут разбиты...
Думаю, что они не отважатся даже выйти из Трансильвании в Валахии, по той же причине, ибо в случае неудачи рискуют быть притиснутыми к горным дефиле (из коих удобно проходимых всего два) и легко могут пропасть. Но и это все ранее 6 недель или 2-х месяцев быть не может...
Опасения десантов в наших пределах по Черному морю делаются ныне менее вероятными; ибо известно, с какими неимоверными усилиями и трудами исполняются все перевозки войск, и то почти без лошадей... Кроме того, мы везде готовы их принять хорошо".
"Радуюсь очень, что ты велел приступить к осаде Силистрии. В теперешних обстоятельствах продолжаю полагать, что лучшего сделать нельзя; пойдет ли осада спокойно-хорошо; выйдут ли турки с союзниками на выручку крепости - тем лучше: будет тогда случай разбить их...
Ты мне писал, что Шильдер обещает через две недели взять Силистрию; я доволен буду, ежели и через четыре недели, и то хорошо. Хотел бы тебя немного пожурить, что чересчур отважно посетил траншейные работы, и благодари Бога, что счастливо обошлось; но молю тебя, будь осторожнее и не забывай, что на тебе лежит"...
"Слава Богу, что осада Силистрии успешно идет без значительной потери в людях. Желаю только, чтобы Шильдер (Карл Андреевич) не увлекся своим воображением и тем не пренебрег известных опытом правил!.. Кажется, что принятый доселе план атаки должен иметь последствием, что турки будут принуждены бросить свои отдельные два форта. Но от них до главной крепости еще далеко, а потому опасаюсь, что предположенных четырех недель будет мало для овладения крепостью.
Турки оставили Туртукай, и Государь по этому поводу пишет: "Не даст ли это возможности обложить Силистрию и с верховья Дуная? "Этим только, думаю я, довершится обложениe и прекратится сообщение с Шумлой и Рущуком. Видно, что план турок все стянуть к Шумле, вероятно, в намерении соединиться с французами и, быть может, перейти тогда в наступление.
Но движение французов, как кажется, будет очень медленно, ибо первые лошади для кавалерии и артиллерии едва прибыли в Галлиполи... "Вчера (т. е. 25-го мая) вечером, узнал я по телеграфу из Вены о бывшей вылазке 17-го (29) числа, об отбитии ее и о бесплодной храбрости при преследовании, имевшей последствием отражение от форта; но депеша кончается тем, что будто в ночь на 20-е мая форт был, однако, нами взят.
Сегодня же утром прибыл твой фельдъегерь с письмом от 19 (31) мая, которое подтверждает первую часть известия, но не упоминает о второй. Душевно скорблю о напрасной трате драгоценного войска и о потере стольких храбрых, во главе которых ставлю почтенного Сельвана (Дмитрий Дмитриевич), дорого заплатившего за свою излишнюю отвагу; но мир праху его: он умер геройскою смертью!
По-видимому, оба турецкие форта долго еще держаться не могут против весьма искусно поведенной атаки. Тогда предстоять будет осада самой крепости, на что я считаю не менее, как еще три недели. Большое удобство произошло бы для осады, если бы ты нашел возможным совершенно обложить крепость и тем прекратить всякое сообщение ее с Шумлою...
Признаюсь, очень бы желал, чтобы Омер-паша отважился приблизиться и тем дал бы способ тебе его разбить. На скорое же прибытие союзных войск решительно нет опасения, за совершенным у них недостатком лошадей и перевозочных способов. Разве перевезут отряд тысяч в 10 в Варну, но и то без лошадей и сильной артиллерии. По всему этому я в полной надежде, что с помощью Божьей овладение Силистрией не подлежит сомнению".
"Отношения к нам Пруссии продолжают быть очень дружными и, как кажется, имеют уже влияние на решения Австрии. До сей поры не получали мы никаких требований от Австрии, которыми столь долго нас стращают, и вероятно она не иначе на это решится, как тогда только, когда, по настоянию Пруссии, будут и союзным державам сделаны равномерно предложения уступок; посмотрим в чем он состоять будут.
Мейендорф (Петр Казимирович) уведомляет, что сборы австрийцев на нашей границе, в Вене и в Италии делаются, чтоб en imposer a la France et a la Savoie. Делай они дома что хотят, но не смей нас трогать, и не думаю, чтобы решились.
Самое любопытное сведение вчера (17-го мая) получил Орлов (Николай Алексеевич) из Галиции. Оно несколько объясняет поспешность внезапного усиления там войска. Говорит, "что в Галиции открыт заговор униатского духовенства, которое, будто, готовилось объявить одним разом свое отпадение от Римского владычества и возвращение в Православие; вследствие этого многие из них арестованы, и опасение общего движения в народе, будто, заставило усилить войско".
До сих пор ничего подобного даже стороной до меня не доходило; но очень быть может, что справедливое... Вчера (22-го мая) получены новые известия из Вены и прямо, и через Берлин. Они подтверждают, что мнение Пруссии, поддержанное королевствами, начало превозмогать в Вене. Император (Франц-Иосиф I) даже послал доверенное лицо к эрцгерцогу Альбрехту, чтобы "укротить его слишком горячее желание разрыва с нами", а предложения, которые хотят нам сделать, основаны на взаимных предложениях и морским державам.
Это - другое дело... Главная выгода, во-первых, выигрыш времени, а во-вторых - доказательство, что Пруссия отделяется от Австрии, и быть может и обе отделятся от морских держав (здесь Англии и Франции). Ежели так, то успеем взять Силистрию, а потом посмотрим, что делать.
Покуда из Австрии ничего не получил, и, кажется, если и будет что, то не такое предложение, которое сейчас же повлекло бы за собой немедленный разрыв. Германские королевства все присоединились к мнению Пруссии и не хотят разрыва с нами. Вероятно это подействует и на образ действий Австрии.
Ежели усилия прусского короля (Фридрих-Вильгельм IV) будут иметь успех, тогда ожидать будем, какие взаимные условия нам предложат... Итак, настало время готовиться бороться не с турками и их союзниками, но обратить все наши усилия против вероломной Австрии и горько наказать за бесстыдную неблагодарность.
"От Сакена узнал сегодня (11 мая), что ты у него берешь уланскую бригаду 6-й дивизию, с ее конной батареей; оставляешь же ему резервную уланскую дивизию... Жалею, что ты сделал это: у тебя и то кавалерии очень много, а сим отнимается кавалерия от своего корпуса, и дивизия дробится; проще было бы велеть резервной уланской дивизии воротиться к своему корпусу.
Объясни мне также, зачем ты кирасирский корпус привел в Ушицу. Я полагал, что корпус этот гораздо нужнее вправо, на усиление Ридигера (Федор Васильевич), ежели б точно австрийцы что затеяли против Польши, ибо у Ридигера только две дивизии кавалерии, у тебя же пять дивизий и без кирасир...
Все твои распоряжения насчет нового распределения войск теперь только (18 мая) узнал и понял. Куда намерен ты двинуть из Леово бригаду 16-й дивизии? Я думал, что ты ее двинешь в Измаил, чтоб сменить там 7-ю дивизию".
"Наши резервы, извещает Государь, успешно поспевают, и к августу будем иметь в петербургском районе до 102 батальонов. По Днепру, от Чернигова до Екатеринослава, приступят к формированию запасных дивизий 3-го, 4-го и 5-го корпусов, то есть 72 батальонов, а из Москвы будет в следовании 24 батальона резервной дивизии 6-го корпуса, туда, куда обстоятельства укажут.
В виду этого и желательно, по возможности, избегать расстраивать формировку резервных бригад, без особой в том нужды... Крайне жалею прибытия больных; уверен, что ты принимаешь все меры, чтобы войско беречь сколько возможно... Ежели бы против чаяния австрийцы нас атаковали, в таком только случае я разрешаю тебя на предполагаемый тобою план действий и нахожу его совершенно сообразным с нашим положением.
Сегодня (26 мая) смотрел 6 новых и точно отличных гвардейских пеших батарей; не нарадуешься, на них глядя... Как мне прискорбно слышать, что опять у тебя лихорадка; ради Бога, берегись и не пренебрегай известными тебе способами. Надеюсь на милость Божью, что твое здоровье поправится при первой хорошей удаче. Не унывай!..
Вели одному из флигель-адъютантов объехать всех раненых и раздать им от меня наградные деньги. Войскам мое душевное спасибо за храбрость и неутомимость в трудах и подвигах... Сейчас (1 июня) получил донесение, что австрийцы будут готовы не ранее 1 (13) июля. Этим месяцем надо воспользоваться деятельно, чтобы вывести из княжества все лишние тяжести, как-то: лишние местные парки, склады и главное - тех раненых и больных, кои перевозку могут вынести без вреда.
Ежели война с австрийцами будет неизбежна, ты в совокупности сил своих найдешь возможность случая приобрести новую неувядаемую славу, горько наказав вероломных и неблагодарных... Где ты сосредоточил силы, у Плоешти или Бузео, не могу отгадать; кажется мне, что Плоешти для этого удобный пункт, ибо разделяет оба пути, по которым австрийцы могут вторгнуться в Валахию, и откроется, быть может, случай их разбить отдельно.
Остается еще решить: должно ли и можно ли удержать наше мостовое прикрытие и мост у Тульчи. Признаюсь, желал бы этого, но решишь ты"...
"Англичане начали подступать к Финляндии; было хорошенькое дело с береговым отрядом нашим. Ожидаю атаки на Гангут, где наши слабые батареи не думаю, чтобы долго устояли, но и потеря не важна. У нас все тихо, готово и хорошо; однако скоро ожидаю серьезных нападений. Мы готовы... Из Севастополя ничего нового не получал и не полагаю, чтоб уже что там началось.
Французы заняты в Галлиполи и утверждением в Царьграде, англичане - тоже. Теперь и Грецию хотят занять. Новые войска будто бы отправляются для занятия Варны; но все это не может собраться ранее июля и опять - с весьма малым числом артиллерии, а еще менее кавалерии и обозов... Англичане стали производить свои разбойничьи действия: жгут верфи и корабли на прибрежьях Финляндии.
Сегодня (1 июня) получены любопытные сведения о положении союзных войск: они почти без артиллерии и кавалерии, а тем менее снабжены обозом, и потому вряд ли появятся на Дунае. Кстати весьма важно мне знать, есть ли в княжествах желание независимости от турок и образования отдельного самостоятельного государства, под избранным из среды их государем. Старайся мне это выведать и напиши".
29 мая 1854 г., командуя лично под Силистрией, князь Паскевич, был ранен в бедро и должен был переехать в Яссы.
"Ничего худшего для меня не могло, среди тяжких обстоятельств, случиться, как лишиться в это самое время твоей помощи. Молю Бога, чтобы восстановил тебя как можно скорее и для того умоляю тебя дать возможность лечению увенчаться успехом, быв сам спокойнее душой и не теряя времени... Но, любезный отец-командир, сдав армию Горчакову, молю тебя, при этих обстоятельствах, не оставаться в Яссах, а поезжай в наши границы лечиться, где тебе удобнее, в Киеве или в Гомеле.
Кроме опасности быть настигнутым неприятелем, нет удобства больным оставаться среди военных действий и тревожиться всем, что происходит. Думаю, что и ты моего мнения. Когда, Бог даст, восстановишься в силах, тогда будешь опять на своем месте, ежели гроза над нами разразится...
Ты, верно, снабдишь Горчакова подробными наставлениями, как ему следует, по твоему мнению, действовать в разных предвиденных случаях. Нельзя не жалеть, что осада Силистрии, вместо обещанной скорой сдачи крепости, приняла столь невыгодный оборот... Ежели действительно оправдается, что Омер-паша так силен и еще усилится прибытием французских двух дивизий и одной английской в Варну, то нет вероятий, чтоб осада могла удаться, и тогда положение армии нашей за Дунаем будет без пользы опасным.
Но льщу себя надеждой, что, быть может, самонадеянность Омер-паши и союзников даст Горчакову случай их встретить в поле, где наши многочисленные артиллерия и кавалерия, кажется, нам представят весьма большую выгоду, тогда как у неприятеля артиллерии немного, а кавалерии еще менее.
"Итак, план, предложенный Горчаковым и тобою одобренный, вполне отвечает описанному положению дел: быть готову, а при появлении австрийцев действовать на них силой, возможно большей массой. Ежели они действительно будут так дерзки на это отважиться, то думаю, что быстрый, как стрела, натиск Ридигера на левый их фланг, то есть на Лемберг, и скорое возвращение опять в наши пределы, в избранное положение, заставят опомниться австрийцев гораздо прежде, чем пруссаки могут быть готовы стать им на помощь...
Ответ Австрии велел готовить в смысле короля, то есть учтивый, но неуступчивый и достойный России; этим отниму и последний предлог, что я не все сделал, что от меня зависело, чтобы удовлетворить желанию короля. Надеюсь, что при этом, с помощью Божьей, хорошо поколотим австрийцев за дерзости".
"В теперешнем твоем положении ты сам только себе вредишь, а пользы для дел не вижу, ибо на коня сесть не можешь, да притом и сдал команду Горчакову. Надо ему дать полную свободу и ответственность всех распоряжений, иначе боюсь запутанности и недоразумения, крайне опасных в столь трудных обстоятельствах".
"Когда Силистрия не взята и мы не могли, по обстоятельствам, извлечь никакой пользы от переправы через Дунай, я тоже полагаю, что иного не остается делать, как то, что ты в записке своей (от 10-го июня) начертал. Оно будет согласно с осторожностью, не лишая нас возможности воротиться к наступлению, когда дерзость австрийцев подаст к тому случай".
"Положение наше нелегко, но из него выйти можно с честью, когда решительно действовать будем, не преувеличивая себе препятствия к успеху. Точно так же видит и Ридигер, которого распоряжениями я вполне доволен. Ежели же король прусский удержится от содействия австрийцам, в чем есть, кажется, надежда, то Австрия может дорого поплатиться за ее изменническую неблагодарность"...
"Буду стараться усилить Ридигера, освободив 1-ю дивизию, елико можно скорей, от ее теперешнего назначения; больше сделать не могу, доколь не объяснится, будут ли, нет ли сюда десанты".
"Крайне опасаюсь, чтобы дух в войсках не упал, видя, что все усилия, труды и жертвы были тщетны и что мы идем назад, - а зачем и выговорить не смеем. Надо, чтобы Горчаков и все начальники хорошо растолковали войскам, что мы только временно отступаем, дабы обезопаситься от злых умыслов наших соседей. Это слишком важно".
"Благодарю тебя, что решился переехать на более здоровое место, где среди покоя, поколику о покое речь, быть может, в нынешнее время, можно надеяться, что ты гораздо скорее оправишься, и ежели Бог определил, быть борьбе, которую предвидеть скоро можно, то с помощью Божией будешь снова готов, на славу нам и на страх врагам"...
"Австрия сбросила всякую личину и заключила союз с Турцией для занятия княжеств; еще шаг, и война с ними... При теперешнем расположении армии не только безопасно, в случае нужды, отступить можем за Сереть и Прут, но даже, быть может, разбить австрийцев, ежели неосторожно сунутся... Кажется мне, что Ридигеру предстоят блистательные случаи дать решительный оборот войне, в особенности, ежели Пруссия останется зрительницей происходящего, а не участницей".
"Чтобы на Днепре, на черный день, иметь готовый резерв, я велел двинуть к Киеву всю резервную дивизию 6-го корпуса; около 15-го августа она дойти может. Батальоны покуда будут только в 600 человек под ружьем. Эти 24 батальона, с резервной бригадой 8-й дивизии, составят 32 батальонный корпус, при 48 пеших орудиях, и можно придать из резервной легкой кавалерии 1-й, 2-й и 3-й легкой дивизии 24 эскадрона и 22 кон. орудия.
Думаю, что этот корпус будет кстати, чтобы остановить всякое дальнее покушение Австрии, даже если б ворвались в Волынь и Киевскую губернию. Кроме того, на левом же берегу Днепра будут формироваться запасные дивизии 3-го, 4-го и 5-го корпусов, так что к декабрю будут у нас еще новые 72 батальона почти готовы... Отсюда (из Курляндии) решился тронуть на днях часть гвардии, дабы вовремя можно подкрепить Ридигера и в особенности, ежели Пруссия изменит".
"Теперь в ожидании, будет ли попытка на Крым. У Меншикова всего 36 батальонов, 48 пеших орудий, 16 эскадронов, 2 полка казачьих и 16 кон. орудий; кажется, сего довольно, чтобы отбиться с успехом... Меншиков очень хорошо распорядился с Хомутовым насчет обороны Крыма, куда я все ожидаю атаки и вскоре после "славного дела Андроникова" Бебутов (Василий Осипович) 15-го июня перешел Арпачай; говорят, что Карс очень сильно и хорошо укреплен, и стараться будет неприятеля выманить в поле, ибо осаждать не полагает себя довольно сильным. Авось, Бог поможет".
"Обстоятельства приняли в Вене такой оборот, что еще на месяц можно рассчитывать покоя, или по крайней мере до разрыва... От Горчакова с 29 июня ничего не получал; тогда ожидать надо было, что ежели турки сунулись бы из Журжи, представилась бы давно ожидаемая возможность их атаковать и с помощью Божьею разбить... Австрия, кажется, желает опять вознаградить выгоды своего стратегического положения, утерянного с той поры, как мы, оставив осаду Силистрии, возвратились за Дунай...
Не верю, чтобы Австрия воротилась к добру; она силится только отказ на наши предложения сложить с себя на англичан и французов, как будто она им подвластна, а между тем враждебные козни против нас усиливать и потом нагло на нас напасть... Нетерпеливо ожидаю, что произошло у Горчакова, и очень желаю, чтобы или разбил турок или отступил, как было предположено, дабы обеспечиться от австрийцев...
Необходимо теперь остаток наших сил не разбивать врознь, а держать вместе и вознаградить число выгодою центрального расположения, быстротой и неожиданностью действий"...
"Посылка 16-й дивизии, как бы она еще не полезна была в Бессарабии, совершенно необходима, чтобы дать вероятие нам отстоять не только Крым, но и Севастополь, защита которого, по степени сухопутной обороны, почти невозможна без значительной силы, так как известно, с какими способами союзники собираются атаковать.
Надеюсь, что дивизия прибудет еще вовремя и, быть может, решить дело в нашу пользу, уничтожив все надежды врагов на легкое овладение. Таким образом - отступаем мы по доброй воле, а не по требованию Австрии, и вероятно, успеем исполнить движение ранее, чем австрийцы нас атакуют".
"Ничуть не верю Императору, а еще менее каналье Берлью (?). Потому все меры наши должны быть соображаемы, как будто разрыв завтра. Предложенную тобою дислокацию я почти вполне утвердил, кроме малых перемен, о которых, для скорости, велел телеграфом тебя уведомить.... Я вполне разделяю твое мнение насчет важности расположения или сбора армии при Замосцье. Теперь важно знать, чем кончится экспедиция на Крым. Кажется, союзники жестоко потерпели от холеры и болезней; будем надеяться на милость Божью, что Меншиков отобьется".
Об удачно исполненном расположении войск под Севастополем, после Альминского поражения, Государь отозвался:
"Это делает честь Меншикову, да и честь войску, которое, после неудачного дела, столь мудреное движение совершило в примерном порядке... Сейчас (20-го сентября) получил я курьера от Горчакова. Он предвидел мое желание, отправя 12-ю дивизию и резервную уланскую к Николаеву и двинув к окрестностям Одессы 10-ю и 11-ю с драгунским корпусом... Любопытно знать, турки будут ли атаковать из княжеств Бессорабию, а двусмысленность австрийцев не обратится ли в явное на нас наступление. И тому не удивлюсь. Тогда будет нам еще тяжелее".
"Донесения Горчакова из Вены дозволяли ожидать всего дурного от австрийского правительства. Как полагает Государь, Император совершенно покорился Булю (?), а последний дышит ненавистью к России и на стороне союзников всецело; следовательно, можно ожидать всего. Бог милосерд и Один может отвести грозу. По донесениям Меншикова, дела в Крыму по 24 сентября приняли вид несколько благоприятный, но ручаться за счастливый исход нельзя, хотя каждый лишний день в пользу нашу, ибо резервы подоспевают".
"Весьма ясно, что все усилия обращены ныне на короля Прусского, чтобы угрозами заставить и его на нас обратиться, а покуда отвлечь от политики Пруссии те державы, которые в ней, казалось, искали свой опорный пункт... Что же касается Австрии, то ты уже более моего знаешь что готовится (Н. Н. Муравьеву Государь выражал опасение за самый Киев, и хотя тот возразил, что до этого еще очень далеко, но киевское шоссе было велено испортить (слышано от Н. Н. Муравьева-Карского))...
Говорят, что будто план австрийцев действовать на наш левый фланг, в обход Замосцья. Брест, Замосцье, Ивангород и Варшава - вот наши опорные пункты; маневрировать должно между ними... Бог ведает, что будет с Севастополем. Опасаюсь плачевного исхода, хотя храбрость защитников делает более возможного и, хотя подкрепления неимоверно скоро подходят"...
"Не могу еще определенно судить о том, что со стороны Австрии готовится; но ежели полагаться можно на последние сведения, кажется, вероятнее, что мы покуда не будем еще атакованы... Прилагаю здесь записку, мною составленную; прошу тебя вникнуть в нее и держаться моего начертания в общих основаниях. Мы не можем иначе действовать, как так, как мною в записке изложено".
"Изложив таким образом взгляд мой на наше положение, я должен просить князя Варшавского отступиться от своей мысли и в главных чертах указать ему сей образ действий, как ныне единственный, которому мы придержаться должны".
"Никак еще нельзя определить, что решит король Прусский; его легкомыслие и непостоянство не дозволяют рассчитывать наверное на его расположение к нам. Неуверенность же, на что он согласиться может, требует крайней осторожности и к стороне Пруссии".
"До решения Крымских дел я ничего указать не могу, какие части войск и куда можно будет обратить".
"Бросить Польши я никогда не полагал без крайней нужды, но не мог согласиться, чтобы, отступая перед вторжением австрийцев вдоль правого берега Вислы и в обход нашего левого фланга, нам бы следовало стать спиною к Висле, а не к Бресту, что не исключает возможности пользоваться выгодным расположением наших крепостей, чтобы маневрировать между ними и тем остановить успехи неприятеля".
"Дело в Крыму еще далеко от желаемого успешного конца. Сейчас (17 ноября) получил я донесение по 10-е число. Осадные работы, которые казались приостановленными, начались снова, хотя без успеха, и канонада слаба. Но ничего не указывает на намерение отплыть. Твой план слово от слова тот, который я уже не раз просил Меншикова принять, но доныне без успеха, а зачем - не знаю. Между тем время течет, и резервы к неприятелю подоспевают".
"Будет ли Горчаков атакован Омер-пашею, не угадаешь; но кажется, австрийцам это не нравится".
"Основываясь на вероятиях, я ожидаю худшего, т. е. войны с Австрией и, по крайней мере, сомнительного расположения Пруссии. Идя с сей точки зрения, совершенно разделяю мнение твое, что нам в Польше должно иметь достаточные силы, чтобы там закрыть центр нашей огромной оборонительной линии и сердце России.
Потому отделить 2-й корпус, в целом составе, в Каменец-Подольск, как просит Горчаков, не считаю возможным... Горчакову при теперешних его силах и думать нельзя что либо отделить к Каменцу. Резервный 6-й корпус можно будет к 1 марта заменить запасною дивизией 3-го корпуса, назвав в таком случае 3-м резервным.
Теперь рождается вопрос: не благоразумнее ли будет поставить 2-й корпус, вместо Люблина, близ Кременца? Это одно, что, кажется, могло быть полезно, но, не начиная движения ранее, чем ближе узнаем из Вены, чего ожидать можно и какой оборот примут дела в Крыму".
"Последние мои известия оттуда - от 26-го числа. Определительно сказать, что там будет, не могу; но ожесточение Англии и Людовика Наполеона не знает меры, и нет усилий, которых бы ожидать нельзя было от них, чтобы достичь своей цели. Ежели к сему прибавить, что, вероятно, и на Петербург они готовят подобный же усилия, сознаться надо, что наше положение крайне трудное".
"Жду, что будет на совещаниях в Вене, но ничего не ожидаю, а еще менее от Австрии, которой коварство превзошло все, что адская иезуитская школа когда-либо изобретала. Но Господь их горько за это накажет. Будем ждать нашей поры".
"В последней моей записке я старался выразить мой взгляд на наше положение. Переговорив же с князем Варшавским, убедился, что в главных основаниях наши мысли сходятся. Ощутительная разница только в том, что князь Иван Федорович придает более важности сохранению Польши, особенно в политическом отношении, влиянием на Европу и преимущественно на Пруссию.
Не отвергая этого, я остаюсь при мнении, что, сравнительно, сохранение Крыма и прибережья Чёрного моря едва ли не гораздо важнее, не только по влиянию на Европу, но и на Азию, особенно же на наши Закавказские области. Отнюдь, однако, не полагаю, чтобы, для сохранения нашего обладания на Юге следовало бросить Польшу без боя, обрати все наши силы на Юг.
Напротив, думал и думаю, что в военном положении нашем в Польше мы имеем все выгоды не только охранять правый берег Вислы, но и значительно угрожать Австрии, если б она отважилась вторгнуться в наши пределы вдоль левого берега Днестра.
Князь Горчаков, с оставшимися под его начальством 4-мя пехотными дивизиями и с 5-ю кавалерийскими, не в силах оборонять Бессарабии и Подолии, потому что легко может быть обойден левым берегом Днестра и оттого непременно, с самого начала военных действий, должен будет покинуть Бессарабию и перейти на левый берег, что нелегко исполнить, по неверности переправ".
"По этой причине, кажется, надо предпочесть оставить в Бессарабии корпус генерала Лидерса, переведя остальное на левый берег Днестра, через что князь Горчаков тотчас соединяется с кирасирским корпусом и с новым 3-м резервным, у Брацлава. Ежели неприятель станет наступать одновременно из княжеств на генерала Лидерса и из Буковин на князя Горчакова, Лидерсу, немедля, отойти за Бендеры, где и оборонять переправы через Днестр, Горчакову же задерживать наступление австрийцев и даже отважиться на битву, когда представится удобный момент выгодно сразиться с ними.
В противном случае ему необходимо отступать шаг за шагом, заманивая неприятеля по направлению к Кременчугу. Тогда настанет время князю Варшавскому перейти в наступление".
"Если австрийцы в то же время вторгнутся в Царство, обходя левый фланг нашей армии, мы должны отступать к Бресту, на соединение с гвардией. Затем можем, буде представится удобный случай, перейти в наступление, стараясь действовать на правый фланг австрийцев, и тогда, если удастся их разбить, они поставлены будут в затруднительное положение.
Имея за собою Вислу и крепости наши, занятые достаточными гарнизонами, неприятель вынужден будет отступать к своим границам, правым флангом мимо нас. Мы же получим возможность постоянно угрожать этому флангу, следуя вдоль нашей границы. Отбросив, таким образом, из пределов Царства, станем угрожать той части, которая вторгнется в Подолию".
"Не упоминаю здесь о партизанах. В эту эпоху содействие их принесет огромную пользу в собственном нашем крае, в тылу и на флангах противника. Ежели мы будем отступать к Бресту, партизан должно собрать в Новогеоргиевске и Александровской цитадели и, смотря по обстоятельствам, бросить их на фланг и тыл неприятеля или вверх по левому берегу, и наводнить край, причем они всегда будут иметь верное убежище под стенами крепостей ".
"Вытеснив австрийцев из Царства, думаю, что гренадер и гвардию следует оставить за Вепржем, остальные же войска (4 пехотных дивизии и 2 кавалерийские) желал бы немедленно двинуть на Дубно и Кременец. Если бы князь Горчаков не удержал австрийцев, полагаю, что ему должно идти вверх по левому берегу Днестра, напирая справа своею сильною кавалерией. Тоже ему предстоять и тогда, когда не удалось бы разбить австрийцев, но они сами приостановили бы наступление, озабоченные движениями нашей армии из Польши".
"Наконец, если бы австрийцы, разделясь на три главные части, начали одновременное движение на Царство, в Подолию и Бессарабию, думаю, что нам должно следовать тому же плану действий. Лидерс, отступив за Бендеры, может с успехом оборонять переправы через Днестр. Буде австрийцы откажутся совершить переправу на нижнем Днестре, князь Горчаков оставит часть своих войск, с кавалерией, против неприятеля, вышедшего из Буковины, а с остальными усилит Лидерса, притянув даже резерв из Николаева.
Или, наоборот, если австрийцы, наступавшие левым берегом Днестра, значительнее того отряда, который вторгнется в Бессарабию, Горчаков может оставить у Бендер только часть войск Лидерса, поддержав ее из Николаева, остальную же притянуть к себе, для решительного сражения".
"В самом горестном случае, когда мы везде потерпим неудачи, армия наша в Польше имеет путь отступления на Бобруйск, Горчаков - на Кременчуг, Лидерс - на Николаев. Здесь же нам должно всем лечь, но не отступать".
"До сей крайности, уповать можно на милость Божью, не дойдет, если взаимные действия армий будут согласованы так, чтобы отразились на общий ход дел, помогая одни другим. Конечно, превосходство сил останется на стороне наших врагов, но искусное руководство может силы уравновесить. Мы одушевлены правотой нашего дела, обороняем свой родимый край против дерзких и неблагонадежных, вероломных союзников!
Эти чувства удваивают нашу нравственную силу. Нужны осторожность, решимость, деятельность, отважность и в особенности отстранение всякой личности, имея в глазах постоянно одно благо, одно спасение чести Русской. Мы должны или победить или умереть с честью".
Этими великолепными словами заканчиваются письма императора Николая к князю Паскевичу. Ныне оказывается, что Севастополь продержался одиннадцать месяцев благодаря его заботам: знаменитые редуты, Камчатский, Волынский и Селенгинский устроены не только по его приказанию, но и по его своеручным чертежам (он смолоду занимался инженерным делом), а Тотлебен только был исполнителем. Записка о том Н. Ф. Дубровина до сих пор не обнародована (1910).
Новый Государь (Александр II), на другой же день своего воцарения, писал к князю Паскевичу: "Зная, любезный князь, ваши неизменные чувства к нашему незабвенному Государю и благодетелю, хочу передать вам его последние слова к своему отцу-командиру. Вот они: "Душевно благодарю кн. Варшавского за его искреннюю преданность и дружбу и за те геройств подвиги, коими возвеличил славу нашего оружия и попрал измену".
Слова эти верно глубоко отзовутся в вашем благородном сердце. Да будут они залогом и моих собственных чувств к вам, искренней привязанности и уважения к вашим заслугам Царю и отечеству.
Князь Паскевич не пережил и году столь сердечно расположенного к нему Государя: он скончался 20 января 1856 года. Письма к нему содержат в себе важнейшие показания для истории России и для биографии Николая Павловича, которой мы еще полной не имеем (так как Н. К. Шильдер не успел окончить ее).
За обнародование их подобает благодарность русских людей единственному сыну фельдмаршала, князю Фёдору Ивановичу. Он и единственный сын другого фельдмаршала князь С. М. Воронцов, озаботились историографическим увековечением славной памяти своих родителей.
