Шесть писем П. И. Чайковского к братьям

М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Среда. 11 часов ночи
Вена, 5 июля (по здешнему)


Модя! Я застрял в Вене. Уже 4 суток тут живу по случаю ожидания Сашиного приезда. Прибыл я сюда в воскресенье вечером, рассчитав так, чтобы в понедельник встретить их, а во вторник проводить и самому уехать, но не тут-то было.
Получаю я от Саши в понедельник утром телеграмму, что она отъезд свой на несколько дней отложила. Весь день я провел в раздумье: ожидать или не ожидать ее? 

Я Вену не люблю, и прожить в ней одному несколько дней казалось мне верхом скуки.

Наконец решил так: пойти в цирк Карре (который меня интересовал тем, что в программе все старые знакомцы и в том числе семейство Нагельс, один член коего, Август, десять лет тому назад был очень близок моему сердцу) с тем, что если встречу кого-нибудь (цирк находится в Пратере), - останусь, а не встречу - уеду на другой день в Женеву, рискуя разъехаться с Сашей. Представь себе: встретил! Тут же, еще до взятия билета! 

Знакомство произошло очень быстро (она очень молода, белокура и обладает рукой, достойной кисти великого художника); (ах, сколь сладко целовать эту чудную ручку!) Мы провели вечер вместе, т.е. в цирке и в Пратере. Вчера мы не расставались, т.е. совершили вместе загородную далекую экскурсию. Сегодня утром она была у меня, потом я ходил с ней по лавкам и экипировал с ног до головы; вечер опять провели вместе и сейчас только расстались.

Завтра... но завтра приедет Саша, и я целый день проведу с ней. Но письмо сие пишется со следующей целью. Знай, что Саша едет в пятницу, а я, увы, не еду, и потому не жди меня раньше будущей недели. Дело в том, что моя красотка гимназистка, и должна в понедельник 10-го числа кончить свои экзамены; до этого дня мне уехать отсюда невозможно, ибо она хочет проводить меня до Мюнхена. 

Мне же оттого нельзя отказать себе в этом блаженстве, что до сих пор настоящего дела (т.е. целой ночи, проведенной вместе в постели) не было. Итак, я уеду отсюда с ней в понедельник вечером; утром во вторник мы будем в Мюнхене, где проведем день и проночуем, следовательно, только в среду я выеду из Мюнхена прямо в Лион, где и надеюсь включить тебя в свои объятия. Опера здесь открыта, и ежедневно идут представления, но, как и следовало ожидать, дают: «Трубадура», «Любовный напиток» и т.п. пакость. 

В день приезда я слышал «Вильгельма Теля» в идеальном исполнении. А накануне шла «Аида», а за три дня «Мейстерзингеры». Какое мне несчастье. 

Итак, Модя, до свиданья. С дороги и тебе буду телеграфировать. Целую.
П. Чайковский

М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Москва, 10 сентября 1876 г.

Милый Модя! Твое молчание меня начинает беспокоить. В последнем письме ты пишешь, что болен? Неужели ты серьезно разболелся и отчего в последнем случае не поручишь Софье Александровне дать о себе известий? Ты знаешь, что какие бы ни были известия, но они всегда лучше неизвестности!

Итак, вот теперь полтора месяца, что мы с тобой расстались, но мне кажется, как будто с тех пор прошло несколько столетий. Я много передумал за это время о себе, и о тебе, и о нашей будущности. Результатом всего этого раздумывания вышло то, что с нынешнего дня я буду серьезно собираться вступить в законное брачное сочетание с кем бы то ни было. 

Я нахожу, что наши склонности суть для нас величайшая и непреодолимейшая преграда к счастию, и мы должны всеми силами бороться со своей природой. Я очень люблю тебя, очень люблю Колю, весьма желаю, чтобы Вы не расставались, для Вашего общего блага, но условие sine qua non (непременное) прочности ваших отношений — это чтобы ты не был тем, чем был до сих пор. 

Это нужно не для qu'en dirat'on (молва), а для тебя самого, для твоего душевного спокойствия. Человек, который, расставшись со своим (его можно назвать своим) ребенком, идёт в объятия первой попавшейся сволочи, не может быть таким воспитателем, каким ты хочешь и должен быть. По крайней мере я не могу без ужаса вообразить тебя теперь в Александровском саду под ручку с Оконешниковым. 

Ты скажешь, что в твои года трудно побороть страсти; на это я отвечу, что в твои года легче направить свои вкусы в другую сторону. Здесь твоя религиозность должна, я полагаю, быть тебе крепкой подпорой.

Что касается меня, то я сделаю все возможное, чтобы в этом же году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю навеки свои привычки и постараюсь, чтобы меня перестали причислять к компании Грузинского и компании. Напиши об этом твое мнение.

Твои отношения к Конради* меня пугают. Я начинаю думать, что они сукины дети.
Слева направо: Коля Конради, Модест Чайковский, Алексей Софронов и Пётр Чайковский, январь 1878
*Воспитанник Модеста Ильича - глухонемой мальчик Коля Конради. Его родители пригласили 25-летнего Модеста Ильича, предложив предварительно изучить в Швейцарии методику по системе знаменитого сурдопедагога Жака Гугентоблера. 

Я провел в Вербовке чудные две недели; потом был несколько дней против желания в Усове с целью занять у Шиловского, что мне и удалось. Теперь живу по-старому в своей маленькой квартирке. Алеша очень вырос и невыразимо подурнел, но для сердца моего остался мил, как и всегда. 

Что бы ни случилось, а с ним я никогда не расстанусь. Об опере не имею еще никаких известий; не знаю, пойдет ли она, но, впрочем, все это для меня теперь на последнем плане. Думаю исключительно об искоренении из себя пагубных страстей. Целую крепко.

Благодарю за Колин портрет, хотя он очень неудачен. За письмо поцелуй его. Я его страстно обожаю и думаю о нем ежесекундно.
Твой П. Чайковский
Вчера уехал Толя, проживший у меня около недели.

М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Москва, 19 января 1877 г.

Милый Модя! Благодарю за прекрасное письмо, полученное на прошлой неделе. Сел тебе писать, ибо ощущаю потребность излить свои чувства в сочувственную душу. Кому как не тебе поведать сладкую тайну моего сердца!

Я влюблен, - как давно уж не был влюблен. Догадайся в кого? Он среднего роста, белокур, имеет чудные, коричневые (с туманной поволокой, свойственной сильно близоруким людям) глаза. Он носит pince-nez, а иногда очки, чего я терпеть не могу. 

Одевается он очень тщательно и чисто, носит толстую золотую цепочку и всегда хорошенькие из благородного металла запонки. Рука у него небольшая, но совершенно идеальная по форме. Она столь восхитительна, что я охотно прощаю ей некоторые искажения и некрасивые подробности, происходящие от частого соприкосновения кончика пальцев к струнам. 

Говорит он сильно в нос, причем в тембре голоса звучит ласковость и сердечность. Акцент у него слегка южнорусский и даже польский, ибо он родился и провел детство в Стороне польской. Но этот акцент в течение 6-летнего пребывания в Москве сильно омосквичился. В сумме, т.е. сложивши этот акцент с ласковостью голосового тембра и прелестными губками, на которых начинают вырастать пушисто-белокурые усики, получается что-то восхитительное. Он очень неглуп, очень талантлив к музыке и одарен вообще натурой изящной, далекой от всякой пошлости и сальности...
Я его знаю уже 6 лет. Он мне всегда нравился, и я уж несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом.
Не могу сказать, чтоб моя любовь была совсем чиста. Когда он ласкает меня рукой, когда он лежит, склонив голову на мою грудь, а я перебираю рукой его волосы и тайно целую их, когда по целым часам я держу его руку в своей и изнемогаю в борьбе с поползновением упасть к его ногам и поцеловать эти ножки, страсть бушует во мне с невообразимой силой, голос мой дрожит, как у юноши, и я говорю какую-то бессмыслицу. 

Однако же я далек от желания телесной связи. Я чувствую, что если б это случилось, я охладел бы к нему. Мне было бы противно, если б этот чудный юноша унизился до совокупления с состарившимся и толстобрюхим мужчиной. Как это было бы отвратительно и как сам себе сделался бы гадок! Этого не нужно.

Мне нужно одно: чтобы он знал, что я его люблю бесконечно, и чтоб он был добрым и снисходительным деспотом и кумиром. Мне невозможно было скрыть мои чувства к нему, хотя сначала я очень старался об этом. 

Я видел, что он все замечает и понимает меня. Впрочем, ты можешь себе представить, до чего я искусен в сокрытии своих чувств? Манера моя пожирать глазами любимый предмет всегда выдает меня. Вчера я себя окончательно выдал. Это случилось так. 

Я сидел у него. (Он живет в нумерах, очень чисто, даже не без роскоши.) Он писал andante из своего концерта на своем хорейском месте; я рядом с ним, сбоку, притворялся, что читаю, между тем как я был занят рассматриванием разных подробностей лица и рук. Зачем-то понадобилось ему полезть в стол, и там он нашел письмо одного своего товарища, писанное летом. Он стал его перечитывать, затем сел за пианино и сыграл какую-то минорную штучку, приложенную к письму.

Я. Что это такое? 
Oн (улыбаясь). Это письмо Порубиновского и Песнь без слов его сочинения!
Я. Не ожидал, что П. может так мило писать? 
Oн. Еще бы. Ведь это он воспевает свою любовь ко мне. 
Я. Котек! Дайте мне, ради Бога, прочесть это письмо.
Он (отдавая письмо и усаживаясь около меня). Читайте.

Я начал читать письмо. Оно наполнено подробностями о консерватории и его сестре, приехавшей летом сюда, чтоб поступить в консерваторию. В конце письма следующее место обратило особенное мое внимание. «Когда ты наконец приедешь, я совсем стосковался по тебе. Все свои амурные похождения с женщинами бросил, всё мне опротивело и надоело. Я думаю только об одном тебе. 

Я тебя люблю, как будто ты самая прелестная молодая девушка. Мою тоску и мою любовь я выразил в прилагаемой песне без слов. Ради Бога, пиши мне. Когда я читал твое ласковое последнее письмо, то испытал самое большое счастье, какое до сих пор было в моей жизни».

Я. Я и не знал, что Порубиновскнй Вас так любит.
Он. Да. Это такая бескорыстная и чистая любовь! (Хитро улыбаясь и гладя меня рукой по коленам - это его манера). Не то что Ваша любовь!!! 
Я. (Восхищенный до небес тем, что он признает мою любовь) Может быть, моя любовь и корыстная, но Вы можете быть уверены, что сто тысяч Порубиновских не могут Вас любить, как я!

Тут меня прорвало. Я сделал полное признание в любви, умоляя не сердиться, не стесняться, не гнать меня, если я наскучаю, и т.д. Все эти признания были приняты с тысячью разных маленьких ласк, трепаний по плечу и щек, глажений по голове и т.п. Я не в состоянии тебе выразить всю полноту блаженства, которое я испытывал, выдавая себя с руками и ногами.

Нужно тебе сказать, что вчера был канун его отъезда в Киев, где он скоро даст концерт. После признания он предложил съездить за город поужинать. Была восхитительная лунная ночь. Я нанял тройку, и мы полетели. 

Я не могу рассказать тебе тысячи подробностей, причинявших мне неизъяснимое блаженство. Я его кутал, обнимал, оберегал. Он жаловался на холод в кончике носа. Я голой рукой придерживал все время воротник его шубы, чтобы согреть этот священный для меня кончик. Замерзание руки причиняло мне боль и вместе самое сладкое чувство сознания, что я страдаю для него. В Стрельне, в зимнем саду, я встретил компанию Ленина, Риволя и tutti quanti (все прочие). 

Господи, до чего они показались мне жалки в своем циническом и прозаическом разврате! Оттуда мы поехали к Яру и ужинали в отдельной комнате. Ему после ужина захотелось спать, и он лег на диван, употребив мои колени как подушки. Господи, какая это была полнота блаженства! 

Он ласково подсмеивался над моими нежностями и все повторял, что моя любовь не то, что любовь Порубиновского. Моя, дескать, корыстна и не чиста. Его любовь бескорыстна и чиста. Мы говорили о пьэсе, которую он велел мне написать для его великопостного концерта. Он повторял, что рассердится, если я не напишу этой пьэсы. В три часа мы уехали.

Я проснулся сегодня с ощущением испытанного счастья и с полным отсутствием того отрезвления чувств, которое по утрам заставляло меня прежде так часто раскаиваться в том, что накануне зашел слишком далеко. Я чрезвычайно легко перенес сегодня свои классы, был снисходителен и ласков с учениками, к их изумлению, всё время острил и шутил так, что они катались со смеху. 

В 11 часов он вызвал меня из класса, чтоб проститься. Мы простились, но я кончил класс раньше и полетел на Курскую дорогу, чтобы еще раз увидеть его. Он был очень ласков, весел и мил. В 1 1/2 поезд умчал его. Я не недоволен, что он уехал. Во-1-х, он скоро вернется. Во-2-х, мне необходимо собраться с мыслями и успокоиться. 

Все последнее время я ровно ничего не делал и решительно ни у кого не бывал, кроме тех, у кого и он бывает. Шиловский и Кондратьев оба на меня сердятся. В-З-х, я рад, что буду иметь случай писать ему и выразить все то, что не удалось высказать.

А между тем я затеял одно очень смелое предприятие. Хочу ехать в марте в Париж и дать там концерт. Я даже вступил в прямые сношения с Соlоnn'om (президентом общества des jeunes artistes) и другими лицами. Но на какие деньги я сделаю все это! Денежные дела ужасны: в долгу как в шелку.

Впрочем, плевать на это. 

Модя, крепко тебя целую. Здесь был Коля с женой; они очень жаловались на тебя за то, что в последнее время ты избегал их, боясь, что они потребуют долг за портрет.
Постарайся скорее заплатить.
Ради Бога, чтоб письмо это не попалось на глаза Алине. Колю прижимаю нежно к сердцу. Merci за его чудное письмо.
П. Чайковский

А. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Петербург, 11 июля 1877 г.

Осталось еще около трех недель до моего свиданья с тобой. Я живу исключительно надеждой на отпуск, данный мне супругой от 1-го августа до сентября. Вчера были в Павловске. Папаша очарован моей женой, что и следовало ожидать. Лизавета Михайловна была очень ласкова и внимательна, но я несколько раз заметил у нее на глазах слезы. Эта проницательная и добрая мачеха, должно быть, догадывается, что я переживаю критическую минуту жизни. 

Признаюсь, что все это было мне тяжело, т.е. нежности и ласки Папаши (столь противоположные моей ласковой холодности к жене) и проницательность Лизаветы Михайловны. Я переживаю в самом деле тяжелую минуту жизни, однако ж чувствую, что мало-помалу свыкаюсь с новым положением. 

Оно было бы совсем ложно и невыносимо, если б я в чем-нибудь обманул жену, но я ведь предупредил ее, что она может рассчитывать только на мою братскую любовь. Атака не возобновлялась. После первой попытки жена моя в физическом отношении сделалась мне безусловно противна. 

Я уверен, что впоследствии, когда-нибудь атаки возобновятся и будут удачнее. Но теперь попытки были бы бесполезны. 

Ларош служит мне огромным утешением и поддержкой. Он очень мил. Вчера мы с ним не видались, он ездил в Петергоф на концерт Рубинштейна, а мы в Павловск, но сегодня увидимся.

Вчера утром, пока жена брала ванну, я пошел в Исаакиевский собор к обедне. У меня появилась потребность в молитве. Возвратившись оттуда, я узнал с удивлением, что у меня был Рубинштейн (Николай), приехавший для концерта брата. Он посидел с полчаса, не дождавшись меня. Жена очарована его любезностью.

Я хочу остаться здесь до среды утра и уехать с почтовым поездом. Если понравится в имении belle-mere, то поживу несколько дней там, потом убью как-нибудь время до 1-го августа (постараюсь несколько дней украсть) и засим лечу. У меня в мыслях провести несколько дней в Каменке и потом, взяв тебя, отправиться в самом деле на Кавказ. Жить целый месяц в Каменке как-то неловко. Целую нежно.
Твой П. И. Чайковский

М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Москва, 16 сентября 1878 г.

Только ты один, Модя, во всем мире можешь вполне понять испытанные мною вчера чувства. От скуки, несносной апатии я согласился на увещания Николая Львовича познакомиться с одним очень милым юношей из крестьянского сословия, служащего в лакеях. Rendez-vous было назначено на Никитском бульваре. 

У меня целый день сладко ныло сердце, ибо я очень расположен в настоящую минуту безумно влюбиться в кого-нибудь. Приходим на бульвар, знакомимся и я влюбляюсь мгновенно, как Татьяна в Онегина. Его лицо и его фигура - un rive (как во сне), воплощение сладкой мечты.

Погулявши и окончательно влюбившись, я приглашаю его и Николая Львовича в трактир. Мы берем отдельную комнату. Он садится рядом со мной на диван, снимает перчатки... и ... и о ужас? Руки, ужасные руки, маленькие, с маленькими ногтями, слегка обкусанными, и с блеском на коже возле ногтей, как у Николая Рубинштейна! 

Ах, что это был за страшный удар моему сердцу! Что за муку я перенес! Однако он так хорош, так мил, очарователен во всех других отношениях, что с помощью двух рюмок водки я к концу вечера все-таки был влюблен и таял. Испытал хорошие, сладкие минуты, способные помирить со скукой и пошлостью жизни. Ничего решительно не произошло.
Вероятно, мало-помалу я помирюсь с руками, но полноты счастья, благодаря этому обстоятельству, не будет и не может быть.
Вообще же говоря, я нахожусь в еще небывалом странном состоянии духа и веду совершенно небывалый образ жизни. Не то чтоб я тосковал или испытывал жгучие чувства неудовлетворенности и жажды другой жизни, нет! 

Но я бессмысленно скучаю и отношусь ко всему окружающему с холодным омерзением. Москва мне безусловно противна. Я не могу здесь оставаться; я это решил и приведу в исполнение, а пока живу au jour le jour (изо дня в день), тщательно скрываясь и избегая всякого общества.

В Консерватории я ощущаю себя гостем; она сделалась для меня чем-то до того чуждым, что я уже более не сержусь в классе и с тупым отвращением отношусь и к ученикам, и к ученицам, и к их работам. Гг. профессора с их лакейскою преданностью г. Директору, с их дрязгами и мелкими интересами представляются тоже мне какими-то чужестранцами, с коими меня ничто не связывает. 

Я прихожу в Консерваторию прямо в класс и стараюсь уйти так, чтобы ни с кем не встречаться! На разные приветственные восклицания вроде: «Ба!» или «Кого я вижу!» - я делаю сердитую физиогномию и тотчас кидаюсь в сторону. Засим аккуратно каждый день я хожу или езжу гулять или в Нескучный сад или в Кунцево. 

Гуляю часа два, потом еду домой и обедаю обыкновенно с Николаем Львовичем. Вечером с ним же гуляю или хожу в церковь. Между прочим, недавно были с ним на всенощной в Успенском соборе, где все его называли: «Ваше превосходительство» или «Ваше сиятельство!» При всем этом я совершенно здоров и все физические отправления превосходны.

Рубинштейн остался еще на неделю в Париже, и поэтому решение моей участи отложено. Получил твоё письмо и беспокоюсь о твоем нарыве под мышкой. Я по опыту знаю, как это мучительно. С наслаждением имею в виду твой приезд сюда. Страдаю от безденежья (sic!!!).
Целую тысячу раз.
П. Чайковский

М. И. ЧАЙКОВСКОМУ
Париж, 26 февраля 1879 г.

Вчера был день сильнейших волнений. Утром был концерт в Chatelet и исполнение «Бури». Испытанные мною терзания служат сильнейшим доказательством того, что мне не следует жить иначе, как в деревне. Даже то, что прежде было сильнейшим для меня наслаждением, т.е. слушание своих сочинений, сделалось источником лишь одних мучений. 

Условия, при которых я слушал «Бурю», казалось бы, обеспечивали мне совершенное спокойствие. Не тут-то было. Уже накануне вечером у меня начался понос и тошнота. Вплоть до самых первых аккордов волнение мое шло с утра crescendo, а когда играли, то мне казалось, что я сейчас, сию минуту умру, до того у меня болело сердце. 

И волнение было совсем не оттого, что я боялся неуспеха, а потому, что с некоторых пор каждое новое слушание какого бы то ни было моего сочинения сопровождается сильнейшим разочарованием в самом себе. Как нарочно, перед «Бурей» играли реформационную симфонию Мендельсона, и я все время, несмотря на страшную эмоцию, удивлялся чудному мастерству его. 

У меня нет мастерства. Я до сих пор пишу, как не лишенный дарования юноша, от которого можно многое ожидать, но который дает очень мало. Всего более меня удивляет, что мой оркестр так плохо звучит! Конечно, мой разум говорит мне, что я несколько преувеличиваю свои недостатки, но это меня плохо утешает.

Исполняли «Бурю» весьма недурно, хотя и не первостатейно. Темпы были безусловно правильны. Мне казалось, что музыканты играли старательно, но без увлечения и любви. Один из них (виолончелист), с которого я почему-то ни на минуту не отводил глаза, улыбался и с кем-то как будто переглядывался, как бы говоря: «Извините, что мы вам преподносим столь странное блюдо, но мы не виноваты: велят играть - и играем!» 

Когда кончились последние аккорды, раздались довольно тщедушные аплодисменты, потом как будто собрался новый залп, но тут раздались 3 или 4 весьма громких свистка, и засим зала огласилась криками: Оh Оh, имевшими значение благосклонного протеста против шиканья, и потом все замолкло. 

Все это я выдержал без особенного огорчения, но меня убивала мысль, что «Буря», которую я привык считать блестящим моим произведением, в сущности так ничтожна! Я тотчас же вышел. Погода была чудная, и я ходил безостановочно часа 2, после чего пришел домой и написал Colonn'y записку, в коей наврал, что был всего один день в Париже и потому не мог быть лично. 

Записочка изъявляет искреннюю благодарность, и в самом деле, - он разучил «Бурю» очень хорошо. Тут я уже был значительно покойнее, но решил, что мне необходимо, нужно провести время в наслаждениях. Потому наскоро пообедав, пошел искать Луизу.
Несколько времени поиски были неудачны, как вдруг: Она! Я был невообразимо рад, ибо в сущности она мне крайне симпатична. Тотчас же мы свернули на уединенную улицу и произошло объяснение.
Оказалось, что она тогда не пришла на rendez-vous, ибо с ней был случай весьма неприятного свойства. Карета колесом задела ей за ногу и значительно ушибла. Она два или три дня пролежала, а теперь прихрамывает. Она предложила мне отправиться к ней. Живет она невероятно далеко. 

Мы долго шли, потом сели на омнибус, потом опять шли, причем я все время упивался, как самой чудной музыкой, его болтовней и вообще чувствовал себя невероятно влюбленным. Наконец мы пришли на rue du Maine. Это квартал мещанский. По этой улице и рядом с ней в улице de la Goite была масса гуляющего народа, кабачок за кабачком, бальные залы с отворенными окнами, из которых гремела музыка. 

Чтобы пройти в его mansarde, нужно было зайти в какой-то Assomoir (кабак), выпить une mante avec de Veau frappee, потом проскользнуть в маленькую дверь, очень долго подыматься по узкой и темной лестнице, и наконец попасть в крошечную комнату с косым потолком и окном не в стене, а в потолке!!! Кровать, жалкий сундучок, грязный столик с огарком, несколько дырявых штанов и сюртучков на гвоздях, огромный хрустальный стакан, выигранный в лотерею, — вот убранство комнаты. 

И тем не менее мне казалось в ту минуту, что эта несчастная каморка есть средоточие всего человеческого счастья. Он (я не в силах употреблять женское местоимение, говоря про эту милую личность) тотчас же с гордостью показал мне свой паспорт, свои аттестаты, вполне доказавшие мне правдивость всего того, что он говорил про себя. 

Потом были разные calinerie (нежности), по его выражению, потом я сделался бесноватым от любовного счастья и были испытаны невероятные наслаждения. Я могу без преувеличения сказать, что не только давно, но почти никогда я не был так счастлив в этом смысле, как вчера. Потом мы пошли в какое-то увеселение: нечто среднее между cafe-chantants и театром, потом были в каком-то кафе и пили много пива, потом шли ужасно долго пешком, опять пили пиво и наконец расстались в 1 час ночи. 

Я был до того утомлен от массы впечатлений, что не в состоянии был дойти до дому и взял фиакр. Придя домой, я повалился на постель и заснул мертвым сном, оставив Алеше (здесь Софронову) огромными буквами записку, чтобы не будил меня ранее 10 часов.

Однако ж проснулся в 7, с страшною тяжестью в голове, с тоской, с угрызениями совести, с полным сознанием лживости и преувеличенности того счастья, которое я испытал вчера и которое, в сущности, есть не что иное, как сильная чувственная склонность, основанная на соответствии капризным требованиям моего вкуса и на симпатичности Луизы вообще. 

Как бы то ни было, но юноша этот имеет много хорошего в корне души. Но Боже мой, как он жалок, как он глубоко развращен! И вместо того, чтобы содействовать его поднятию, я только помогаю ему глубже опускаться. Я тебе расскажу при свидании много прелестных подробностей, свидетельствующих о его наивности, соединенной с развращенностью. 

Собственно говоря, ему бы следовало возвратиться в Лион, где у него отец, мать, имеющие шляпный магазин. Но он не может возвратиться иначе как приличным молодым человеком, а для этого ему нужно по крайней мере 500 фр(анков). Я читал письма его родителей, видно по всему, что они порядочные люди. Как нарочно, я должен буду уехать, не быв в состоянии оказать ему настоящую помощь, т.е. снарядить в Лион. 

Я тебе расскажу о том, как я крайне ошибся в некоторых своих расчетах или Надежда Филаретовна (здесь фон Мекк) ошиблась в своих, но только дай Бог, чтобы у меня хватило денег добраться до Берлина. Я уже написал Юргенсону (Петр Ивановичздесь музыкальный издатель), чтобы он по телеграфу выслал мне перевод на банкира в Берлин в 500 марок, чтобы добраться до Петербурга.

Мне необходимо поскорей уехать, и безотлагательно я выезжаю послезавтра, в среду. Что касается неуспеха «Бури», то это у меня ушло на задний план и уже сегодня мало сокрушает. Т.е. я говорю о том неуспехе, который она произвела во мне. Я помирился с этим обстоятельством на том, что после оперы и сюиты я, наконец, напишу образцовое симфоническое сочинение. 

Итак, до последнего моего издыхания я буду, должно быть, только стремиться к мастерству и никогда его не достигну. Чего-то мне недостает - я это чувствую, - но делать нечего.

Голова больше не болит. Погода чудная, и я совершенно разгулялся. Завтракал в шикарном ресторане. Посылаю тебе вырезку из газеты о вчерашнем концерте. Газета эта Paris-Journal.
Целую.
Твой П. Чайковский

Покажи Толе это письмо. Я прошу у него прощение за то, что ему придется читать о моих любовных похождениях. Насчет Абазы, - я решительно отказываюсь быть у нее.
Наверх