Они виделись однажды: Штейгер подошел к ней на ее вечере. По близорукости Цветаева даже не помнила его лица». Далее - слово самой Марине Ивановне: «Месяца два назад, [...] получила - уже в деревне - письмо от брата Аллы Головиной - она урожденная Штейгер, воспитывалась в Моравской Тшебове - Анатолия Штейгера, тоже пишущего.
Письмо было отчаянное: он мне когда-то обещал, вернее я у него попросила - немецкую книгу - не смог - и вот, годы спустя - об этом письмо - и это письмо - вопль. Я сразу ответила - отозвалась всей собой. [...] Он - туберкулезный, давно и серьезно болен - ему 26 или 27 лет.
Уже привязавшись к нему - обещала писать ему каждый день - пока в госпиталь, а госпиталь затянулся, да как следует и не кончился - госпиталь - санатория - невелика разница. А он уже - привык (получать) - и мне было жутко думать, что он будет - ждать. И так - каждый день, и не отписки, а большие письма, трудные, по существу: о болезни, о писании, о жизни - все сызнова: для данного (трудного!) случая.
Усугублялось все тем, что он сейчас после полной личной катастрофы - кого-то любил, кто-то бросил (больного!) - и только об этом и думает и пишет (в стихах и в письмах). Мне показалось, что ему от моей устремленности - как будто - лучше, что - оживает, что - м<ожет> б<ыть> - выживет - и физически и нравственно...»
(Цветаева в письме к Анне Тесковой).
(Цветаева в письме к Анне Тесковой).
В 1936 г. Штейгер был уже известным поэтом, к этому времени вышло несколько его книг, он печатался в русской зарубежной периодике. Все его письма к Цветаевой утрачены, кроме одного - от 18 сентября. Не сохранилось также письмо Марины Ивановны - ответ на «исповедь на шестнадцати страницах».
Moret-sur-Loing (Морэ-сюр-Луан - средневековый город под Фонтенбло (Франция) на реке Луан, где М. Цветаева с сыном прожили с 7 по 31 июля 1936 г.), 29 июля 1936 г.
Первое (и единственное) разочарование - как Вы могли называть меня по имени-отчеству - как все (нелюбимые и многоуважающие). Ведь мое имя било из каждой моей строчки, и если я, написав мысленно - зовите меня просто М - этого не написала письменно - то только от нежелания явности (грубости), как часто - не забудьте - буду умалчивать вопиющее.
Мне не захотелось своим словом становиться поперек своему имени на ваших устах, не хотелось становиться между именем и устами, почти что entre la coupe et les lèvres (между бокалом и губами (фр.). Я знала, что Вы напишете - М.
Вся Ваша исповедь (Штейгер прислал М. Ц. письмо-исповедь на шестнадцати страницах) - жизнь Романтика. Даже его штампованная биография. Вся Ваша жизнь - история Вашей души с единственным, в ней, Geschehniss'eм (событием (нем.) Вашей душою. Это она создавала и направляла события. Вся Ваша жизнь ее чистейшее авторство.
И что можно в ответ на всё это: всего Вас - с Тетей - и с Frl. Martha (фрёйляйн Марта (нем.) - и с тем корабельным канатом, режущим жизнь и душу надвое - и с нищенством и с тем боевым прадедом (Барон Николаус Фридрих Штейгер (1729-1799), бургомистр Берна. В годы вторжения армии генерала Бонапарта возглавил борьбу за независимость страны. Ему поставлен памятник в Бернском соборе) - и с той ниццкой голубой рубашкой (Голубая (синяя) рубашка - лирический мотив, к которому
А. Штейгер постоянно возвращался в своем творчестве) и с Вашей белой санаторской (у Вас на руке перстень - по белизне блеска - серебряный - чей? Что - на нем - за ним в нём?) что можно, в ответ на Geschehniss Sie (событие - Вас (нем.), - как не обнять? Всего Вас со всем внутри имеющимся: с Вашим безмерным сердцем - и недостаточными лёгкими, ибо предупреждаю: мне в (...»таком как Вы» - Вам будет холодно, «в Вас» - не поверите) - в нас всё дорого, вплоть до ущербов, и недостаточные легкие - не меньше - избыточного сердца - и если я сказала мать - то потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и - ничего не изымающее. Слово перед которым все, все другие слова - границы.
И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда беру всё любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы - мой захват и улов, как сегодняшний остаток римского виадука с бьющей сквозь него зарею, который окунула внутрь вернее и вечнее, чем река Loing, в которую он вечно глядится. Это мой захват - не иной.
(В жизни, я может быть никогда не возьму Вашей руки, которая - вижу - будет от меня в поларшине расстояния, вполне достижима, так же достижима, как мундштук, который непрерывно беру в рот. Взять вещь - признать, что она вне тебя, и не ''признать», а тем самым жестом - изъять: переместить в разряд внешних вещей. С этой руки-то все расставания и начинаются. Но, зная это, может быть все-таки возьму – потому что как же иначе дать?... хотя бы - почувствовать).
- Приеду к Вам показаться. Дитя, мне показываться - не надо. И наперед Вам говорю - каким бы Вы ни были, когда войдете в мою дверь, - я всё равно Вас буду любить, потому что уже люблю, потому что - уже случилось такое чудо - и дело только в степени боли - и чем лучше Вы будете - тем хуже будет - мне.
Я - годы - по-моему уже восемь лет - живу в абсолютном равнодушии, т.е. очень любя того и другого и третьего, делая для них всё, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости – и боли: уезжают в Россию - провожаю, приходят в гости - угощаю. Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту под которой сразу оказалась моя родная живая бездна - куда сразу и с головой провалились - Вы.
...и об этом пишет Andre Gide (в том-то и том-то), но у меня это не вычитанное. Мы не только не вычитываем, мы - вчитываем, и нисколько не буду удивлена если прочтя вдоль и поперек Faux-Monnayeurs и даже Journal des faux-monnayeurs (не читала ни того, ни другого) никогда и нигде не обнаружу Вашего «об этом пишет Andre Gide»...
Я так вдоль и поперек исчитала всего Lenau (Николаус Ленау - австрийский поэт-романтик) и никогда не нашла четырех моих любимых его строк.
- «Да знаете ли Вы, что такое - я...?»
- Нет, но знаю, кто такое - я хватит на обоих, т.е. на всю боль: Вашу от меня, мою от Вас, нас обоих - от нас, - варьируйте как хотите, ибо комбинации неисчислимы - хватит.
... «но, которого я боюсь больше всего на свете, и ненавижу - и всегда заранее на всех губах вижу - на моих, дружочек, Вы увидите только: - на». Насчет «приходит в пах» - Вы меня не поняли. Это - им приходит в пах, нам - только в душу, и не приходит - было всегда. Знайте одно: когда душа есть, она - всё: недуши - нет, и никакого отдельного паха нет: это для докторов есть: «ранен в пах», мы - всегда в душу, как тот средневековый голый герцог, в ответ на удивление крестьянина - не холодно ли ему: - Ты же ходишь с открытым лицом, и тебе не холодно. Так я - весь лицо.»
Я в очень раннем детстве например никогда не могла понять: - «Мама, у меня тоска или меня тошнит?» А теперь утверждаю, что всегда - тоска, что тошнит - нет. - «Ведь требовал я невозможного, понимая, что требую невозможного...» Не забудьте, что мнящаяся нам невозможность вещи - первая примета ее естественности, само собой-разумеемости - в мире ином. Ведь все мы удивлены, что нельзя ходить по морю: раз море есть - и ноги есть.
И когда Христос идет по водам - мы сразу узнаём - и успокаиваемся. Как сразу, во сне, узнаём упругость (держательную способность) воздуха. И разве, сейчас, не естественно - что я Вам пишу - что пишу? Разве не чудовищно было бы - мне (будучи мной) на Ваше письмо отозваться - иначе? Разве не то было бы - чудо (гнусное).
Всё, что не чудесно - чудовищно, и если мы в этом чудовищном обречены жить - это не значит, что оно - закон, это значит только, что мы - вне нашего закона. (Всё о том же, т.е. Вашей «невозможности»)... Мы играем - не с теми. (Те - есть). Мы от нетерпения (у души - свои сроки) опережаем настоящего партнёра и кидаемся к любому, внушая ему быть - любимым. Заметьте, кстати, какие мы не-с-теми (с не-теми!) - жалкие: ни на что непохожие, нелепые, уроды какие-то... Когда Вы себе с другим перестаете нравиться (хотите «исправиться» - или развратиться) - уходите от него,
Потому что он Вам - яд.
Будьте только с тем, кто Ваше самоощущение повышает, подтверждает ( - Значит: будь один? - Да, значит - будь один. - Нет, значит - будь со мною) на выбор, ибо оба ответа - одновременны и - предельно мои. - Пишу Вам в свой последний свободный день. Завтра – 30-го - укладка, послезавтра - отъезд: пока что в Ванв, а оттуда - возможно - в тот самый замок, где мы нынче были с вами - в моем сне. У нас с вами была своя собака, т.е. особая, отдельная от всех, и всё дело было в ней.
Я была озабочена Вашей светящейся белизной среди других загорелых лиц, Ваше лицо сверкало как серебро, и по этому сверканию (я и во сне близорука) я Вас узнавала. Замок тот - в горах, и оттуда мне еще легче будет с Вами дружить. (Замок очень тёмный, весь в елях, - оттого Ваше лицо так и сверкало).
Спасибо за тетрадь о прадеде. Орёл был! Я бы за такого прадеда - дорого дала и много из него сделала. Напишите о нем: его. Ведь, честное слово - стоит всех синих рубашек мира! Напишите - поэму: ведь Вы умеете писать стихи. Дайте его в ряде видений. Кто был - должен быть всегда, а это - забота поэтов. Вспомните рильковского Корнета (Герой новеллы австрийского писателя Райнера Марии Рильке «Песнь о любви и смерти корнета Кристофора Рильке» - представитель рода Рильке, погибший в войне с турками в XVII в.), только Рильке - в нем - почувствовал себя ребенком, а Вы в своем - почувствуйте себя мужем.
Это навряд ли Вам будет - в жизни - дано, на Вас неизгладимая женская печать: женских рук над вашим младенчеством, та же печать, что на Рильке - он никогда не стал мужем, хотя умер пятидесяти лет. Но дал он - и Мазепу и нашего Riese von Murom (Sass Ilya - der Riese von Murom) (Цветаева неточно цитирует строку из стихотворения Рильке («То были дни, когда в огне и дыме...») из цикла «Цари» («Книга образов»).
У Рильке: «War Луа - der Riese von Murom» («Был Илья-богатырь из Мурома» - нем.). и Авессалома - и мужа из мужей - Царя Давида, и скольких! Дайте - деда и подарите его - мне. Не пишите мне до верного адреса - не хочу пересылок. Т.е. пишите - и не отсылайте, извещу - скоро.
Дома в Ванве (Ванв - южное предместье Парижа, где М. Цветаева жила с середины июля 1934 г. до июля 1938 г. на улице Жан-Батист Потэн, д. 65) постараюсь напасть на след своих Юношеских стихов - только не затеряйте, вторых у меня нет - (стихи 1912 г. – 1916 г. не печатались) и всё сделаю, чтобы достать Вам Стихи к Блоку (одна книжечка должна где-то быть) - я хотела Вам перстень (серебряный) - но у Вас есть, и двух - нельзя.
(Мой перстень - который хотела - и - который ношу на левой руке - абсолютно -Ваш весь - Вы, но, повторяю, не надо и нельзя - двух, у Вас тогда будет: «main baguer»... и каждый из двух потеряет свой смысл. Поверьте, мне очень трудно от этого видения (своего перстня - на Вашей руке) отказаться, но делаю это - для Вас. Когда Вы мне напишете, что на Вашем, я Вам напишу, что на моём - Вашем. Не забудьте!) Карточку тоже пришлю: себя в 1916 г. и себя в 1936 г. (собственно, летом 1935 г. - mais c'est tout comme, a 1916 г. - 1936 г. - дата.)
Ну - вот.
МЦ
Приписка снизу:
Тетрадь сохраню и верну по первому слову. - Какая скука - рассказы в Совр<еменных> Зап<исках> - Ремизова и Сирина. Кому это нужно? Им - меньше всего, и именно поэтому - никому. Прочтите: Письма оттуда и непременно напишите, дошли ли. Лучшая вещь в книге17?
Vanves (Seine) 65, Rue J.B.Potin
2 августа 1936 г., воскресенье
Дружочек! Пишу Вам уже из Ванва, где я до 7-го. Если очень поторопитесь - еще застанете. Но если Вам сейчас не хочется - или не можется - торопиться - ждите моего письма из того замка, куда я Вас с собой увожу 7-го, в 7 часов утра - как 31-го - с собой - увезла из Moret-sur- Loing - как отныне буду увозить с собой - всюду (и, вещь маловероятная) - вплоть до того часа, когда повезу Вас - к Вам. Тогда познакомитесь: Sie - Lehrer mit Sie - meinen, Sie - Sie mit Sie - ich, и может быть совпадут - совпадете - как совпадают наложенные друг на друга лица преступников и биографии поэтов.
(Вот и объяснение тому штампу, который Вас может быть в том письме смутил. Я иногда думаю, что Вы - я, и не поясняю. Когда Вы будете не я - спрашивайте). Но Вы, минутами, я - до странности: 1) игра в лодочку: вечно на ней проверяла себя и другого (отродясь!) - кого выброшу - выбросим (и всегда - меня!) Но одного Вы еще не знаете: вопля одной молодой женщины XVIII в. - Je saurais шоп man - et me noires avec mon amant! И ничего от нее не осталось кроме этого вопля. Всё осталось. Вся - осталась. Это ведь стоит - всех наших стихов?
Дальше: слово Уайльда, которого особенно (воинствующе, оскорблено) люблю сейчас из-за немодности, как когда-то сумела любить вопреки моде - еще более оскорбительной. Только оно, в точности – так - Сначала дети родителей любят, потом дети родителей - судят, под конец они их прощают (афоризм в пьесе английского писателя Оскара Уайльда «Женщина не стоящая внимания» завершается по-иному: «...И почти никогда им не прощают»).
Начинаю держать обещания (карточки).
Про дружбу с Вами не говорю никому.
МЦ
St.Pierre-de-Rumilly, Haute Savoie, Chateau d ' Arcine (Замок д'Арсин в Верхней Савойе (Франция) неподалеку от городка Сен-Пьер де Рюмийи принадлежал выходцам из России - семейству Штранге. Там находился русский пансион-санаторий, где неоднократно отдыхал С. Я. Эфрон. Цветаева дважды приезжала в эти края: летом 1930 г. она поселилась в деревушке поблизости от Шато д'Арсин и летом 1936 г. - в самом замке.
О нем она пишет 28 августа 1936 г. Ариадне Берг: «Я в Савойе - (мы с Муром) - в настоящем феодальном замке - ХШ века, для меня, к сожалению, слишком приспособленном к человеческому образу жизни - есть и вода, и электричество и - увы - мебель, хотя и не новая, но - явно -не то - но я забралась на чердак, в никем не оцененную комнату - вроде пещеры, с крохотным оконцем пробитым во всей толще стенки - с каменным полом en pierre de taille (из тесанного камня - фр.) - и здесь блаженствую, т.е. пишу все утра!»), 8 августа 1936 г.
Вот, дружочек, поистине сыновний поступок: сложная операция - туберкулезная опухоль – на днях режут – может - зарежут... Если это сознательно, т.е. - чтобы сделать мне больно, т.е. - чтобы я больше Вас любила - дружочек, мне всё равно уже больно, и не забудьте, что я всегда всё обскакиваю:... тот поезд, на который - все опаздывают! (и, что важнее - всё!)
Вот, дружочек, поистине сыновний поступок: сложная операция - туберкулезная опухоль – на днях режут – может - зарежут... Если это сознательно, т.е. - чтобы сделать мне больно, т.е. - чтобы я больше Вас любила - дружочек, мне всё равно уже больно, и не забудьте, что я всегда всё обскакиваю:... тот поезд, на который - все опаздывают! (и, что важнее - всё!)
Но есть животная боль, тревога за жизнь, - тот ланцет, перед которым я бессильна, ибо не я режу и не меня режут - и если Вы этот ланцет хотели в меня всадить. Если же бессознательно - то опять-таки Вы моего отношения недооцениваете, - для меня это не может быть простой (хотя бы очень волнующей) новостью.
Но - в последнем счете – может быть лучше что написали. Ибо - не напиши, напиши после операции - моя первая мысль была бы: - Резали, а не знала - и прошел бы холод чужести. Лучше - живое мясо близости. Как только сможете писать - напишите: что у Вас, в точности, с лёгкими - и в лёгких?
Я туберкулёз - знаю, это моя родная болезнь. И что это была за опухоль? Где? Словом, всю историю болезни. И о самой операции напишите. Чем усыпляли? И что Вы, последнее, ощутили? Подумали? И - как проснулись? С чем? Всё, всё.
Это - тоже не письмо. Письмо - впереди, и - большое. Но не могу писать Вам, пока не знаю - что с Вами (беседовать с Вашей душой, пока не знаю - что с Вашим телом - которым Вы вольны пренебрегать, я - нет: потому- что оно - не мое).
Между Вашей страной и моею - всего только 25 вёрст. Пришлите мне виды Вашего Heiligen Schwendli, а я - потом - свои. У меня есть для Вас две маленьких радости, верных, но это всё - потом. Кончаю, потому что иначе начну беседовать с Вашей душою. Жду вести, по возможности - скорой, если сами не можете - попросите написать своих - всего несколько слов: жив, здоров, благополучно.
Обнимаю Вас и непрерывно о Вас думаю.
МЦ
Приписка снизу:
Спасибо за Рильке (В письме А.Тесковой от 18 сентября 1936 г. Цветаева упоминает, что А. Штейгер летом прислал ей «листочек с рильковской могилы» в Рароне). И я Вам о нем расскажу. У меня чувство, что нам с вами надо прожить целую жизнь - назад и вперёд.
(О прожить и жизни напишу отдельно, я нынче с этим проснулась).
Chateau d'Arcine
1 августа 1936 г., среда
Первый ответ на вид Вашего письма: удар в сердце - и ком в горле, и пока я письмо (аккуратно) вскрывала - ком рос, а когда дело дошло до вида букв - глаза уже были застланы, а когда я, приказав им - или себе - подождать - прочла и дочла - я уже ничего не видела - и всё плыло. И я сама плыву сейчас, вместе с глазами и буквами.
(Описываю, как с Марса - или даже - Сатурна - но это со мной - так редко, так никогда). Мой родной, ведь это тоже была - операция, вскрытие письма было вскрытие нутра, и я так же честна и точна в своём описании, как Вы - в своём - и я тоже больше сегодня ничего не напишу Вам, кроме
Любящая Вас М.
St.Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie) Chateau d'Arcine
13 августа 1936 г., четверг
Большое письмо, когда окрепнете: в нем много мыслей, и еще больше чувствований - много всего - вся я - а это (говорят) и здоровому - много. Будем ждать. Пока же - очередной Петербург, и привет, и заверение в непрерывности моей памяти - и умоляю не писать, если трудно - и умоляю написать, если можно: как t., боль, сон, хочется ли есть, можно ли читать, всё, всё, - но по слову обо всем, чтобы не уставать, п<отому> ч<то> я хочу во всем Вам быть радостью и силой, и никогда не сделаю Вам ни больно, ни вредно, и я готова целый месяц Вам не писать и даже о Вас не думать (остановить внутри) - если это нужно. Мой мальчик родной, Вам сейчас надо вылежать - и отложить все мысли - на потом. Чувствуйте себя, пожалуйста, хотя бы на эти дни, в большом глубоком облаке. (О, Господи, насколько бы проще - подойти и взять за руку - вместо стольких слов!). (Я вчера целый день переписывала Вам из записной книжки то письмо). Если это Вас радует - и не утомляет - буду писать Вам понемножку каждый день. И большое письмо - когда по чести скажете: можно. И читать (книжки) Вам можно? У меня есть одна - чудная и очень легкая на вес.
Приписка сбоку:
Узнаёте Петербург? М<ожет> б<ыть> на этом мосту - в детстве - стояли? (А. Штейгер жил в Петербурге всего две зимы перед первой мировой войной). Вчера бродя по своему огромному замковому чердаку, вдруг вижу: какие-то снимки. Наклоняюсь: Тунское озеро (Озеро, окруженное высокими горами в Бернском кантоне Швейцарии) - и двое юношей. И подпись: фотография С. Штейгера (Отец Анатолия Штейгера - барон Сергей Эдуардович фон Штейгер - был предводителем дворянства Каневского уезда Киевской губернии, где владел поместьем Стебелевская Николаевка, в которой родились его дети от второго брака Анатолий и Алла. В 1913 г. Штейгер был избран в Государственную Думу. В 1920 г. с семьей эмигрировал из России и после долгих скитаний обосновался в Швейцарии, выходцами из которой были его предки). Это - Ваш отец? Я даже не знаю Вашего отчества.
Храни Вас Бог! Выздоравливайте, милый!
М.Ц.
Chateau d'Arcine, St.Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie)
14 августа 1936 г., пятница.
- Это моя самая любимая открытка - из всех присланных п<отому> ч<то> она самая бедная. Эти открытки, кстати, все краденые - их было очень много, и я скромно выкрала лучшие - Вы как раз тогда мне написали, что по зимам жили в П<етербур>ге. Теперь мой улов кончен и буду посылать Вам здешние виды: замка и природы, но лучшего (внутреннего) замка увы - нет. Я из всего него больше всего люблю кухню - решетчатую, сводчатую - и чердак: самое жаркое (день и ночь кипят котлы) и самое холодное: день и ночь шум деревьев и каких-то верхних потоков - а м<ожет> б<ыть> - шум времён. Я здесь живу совсем без людей - хотя их сорок человек - с одним Вами. Отсюда часто ездят в Женеву, т.е. в Швейцарию и это немножко растравительно, но я не завистлива и знаю, что в конечном счете блага распределены правильно: у меня такая сила мечты, с к<отор>ой не сравнится ни один автомобиль. Мне только - просто - жалко, что я сейчас не могу быть с Вами, п<отому> ч<то> Вам наверное скучно и долго лежать. Не прошу: пишите - п<отому> ч<то> наверное сами напишете, когда сможете. Не утомляет ли Вас мелкость моего почерка: мне всегда так много нужно Вам сказать.
Храни Вас Бог!
МЦ
Приписка снизу:
Кончаю перевод пушкинских Бесов. - Увлекательно. Замечаю, что пишу Вам как здоровому - но это не эгоизм, а ужас перед физической болью, которой я не могу помочь. Я о ней просто стараюсь не думать, п<отому> ч<то> иначе - отчаяние.
Приписка сбоку:
Наверху над замком совсем одна в брошенной мельнице живет гадалка. Соблазнительно. Но - страшно. И немножко - как-то - недостойно. И наверное не пойду. Если она - гадалка - она ко мне должна придти.
Я Вам обещала спокойные письма, и видите - слово держу.
Chateau d'Arcine, Saint.Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie)
15 августа 1936 г., суббота.
Милый друг, мне кажется - Вы не писали уже целую вечность, а на самом деле - только три дня. Но я сейчас немножко беспокоюсь, - беспокоилась бы и множко - если бы дала себе волю. Если бы я была уверена, что Вы не пишете для здоровья, а не от нездоровья... Теперь о другом (хотя о том же самом): м<ожет> б<ыть> Вам неловко - ведь это папа приносит Вам письма - ежедневно получать письмо тем же почерком и с тем же штемпелем: ежедневно всё то же письмо. Может создаться - у такого, как Вы, как мы - положение etwas peinlich (немного неловкое (нем.). Непременно ответьте, ибо, м<ожет> б<ыть>, лежать Вам придется еще долго, а я обещала писать Вам каждый день - и теперь боюсь остановиться, ибо - как сказал однажды Гёте одной девушке: Fahre fort mir zu schreiben und rechne mir die Bitte nicht zu hoch an - denn Gewohnheit ist ein gar zu liebes Ding (Продолжайте мне писать и не сочтите эту просьбу чрезмерной, ибо привычка - вещь слишком любезная сердцу (нем.) - так, м<ожет> б<ыть>, у Вас уже Gewohnheit, и - что важнее всех обещаний другому – я сама себе обещала никогда - ни в чем - ничем не огорчать Вас и не смущать. Словом, решайте сами и знайте, что я всегда всё пойму.
Не спрашиваю о здоровье, п<отому> ч<то> это было бы просить писать. Не спрашиваю, но - конечно - думаю. Помните, я Вам вчера писала о Женеве, а нынче с утра меня в Женеву - звали - на целый день - и даром. И я не поехала, п<отому> ч<то> не знала, что с Вами, и никакой радости, даже щемящей - от одной страны, одной земли - бы не вышло. А вчера вечером, когда хозяйка горного кафэ, произнесла слово: Берн: - «J'ai vu cela à Zürich, et dans la cave de Berne» - я сразу обернула голову, точно меня позвали. Я послала Вам отсюда: небольшое письмо (на которое Вы отозвались), 4 открытки - петербургские - и книжечку. Одну из открыток (конную) и книжку - с оказией из Женевы. Большое письмо лежит и, от времени до времени, - прирастает, но читать его - как и писать - работа, а м<ожет> б<ыть> и тревога, поэтому - пускай вылеживается - как Вы. Если неудобно, чтобы я писала ежедневно - напишите непременно хотя бы два слова.
Вчера лазила на высокую, высокую гору, собирала орехи и цикламены. Ваши орехи я съела (Вам сейчас всё равно нельзя), а Ваши цикламены стоят у меня в стакане.
М. Ц.
Из непрерывности внутреннего письма
(день за днем, дойдем и до 12-го),
Ещё в Moret, значит до Вашего Берна:
- Почему Ваши письма настолько лучше Ваших стихов? Почему в письмах Вы богатый (сильный), а в стихах - бедный. Точно Вы нарочно изгоняете из своих стихов всего себя, всё свое своеобразие - хотя бы своей беды, чтобы дать вообще - беду, общую беду: бедность. Почему Вы изгоняете всё богатство своей беды и даете беду - бедную, вызывающую жалость, а не - зависть. (Не думайте, что меня обольщает на- меня-направленность Ваших писем - это во мне никогда ничего не предрешало - и все стихи всё равно на меня направлены). - Вам в стихах еще надо дорасти до себя - живого, который и старше и глубже и ярче и жарче того. Вы (живой) из близнецов: Кастора и Поллукса - тот близнец, которому отец - Зевес.
Мой замок, 8-го августа 1936 г.
- Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам: у меня нет другого. Вы тоже человек одной ночи - одного взгляда - и целой жизни тоски - Sehnsucht - оборота на. (Потом этих взглядов становится много, но каждый - нож). Вы тоже сразу хотите не-жить, чтобы не было ни потом, ни дальше. (Продолжения не будет). Сколько бы мы раз уже умирали, если бы боги нас слушались! Ваша младенческая привязанность к Тёте, то есть: чистая страсть тоски - лейтмотив всей Вашей жизни. Другого не будет, ибо с душой ничего другого не бывает, ничего кроме нее самой, которая есть: чистая страсть тоски. Душа (когда она есть: ее нет - никогда) рождается готовая, не рождается - продолжается - со всем грузом бессознательной и бесполезной памяти. Бессознательной - так руки сразу узнают клавиши, плечи - волны - бесполезной - все ошибки заново, как будто бы никогда не расшибался - и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему - научились? Ни от чего. Ничему. И вся я к Вам этому - живой пример.
В который раз? И разве я не знаю, что всё кончается, и разве я верю, что (это во мне к Вам) когда-нибудь кончится, когда-нибудь меня отпустит, что я от Вас - опустею: стану опять пустым - и холодным - и свободным домом: domaine'oм? Ведь стоило Вам только подать мне знак - так ивы на краю дороги подавали мне в летящее окно - знак - как я на этот ивовый знак - вся ринулась, кинулась, зная всё и не веря - ничему. В жизни с этим делать нечего, и Вы это знаете. Давайте вместе не-жить: Действенно, воинствующе, победоносно. Мой перстень был: сплошь ровный серебряный широкий с серединной лилией - по бокам по кресту - вокруг (всего пальца) розы. И он никогда уже не станет моим.
9-го августа 1936 г., понедельник.
Если бы можно было запустить руку в душу - как в море - Vous retireriez Votre main pleine de Vous. He удивляйтесь. Если распределить всё это по годам нашего незнакомства (с Вашего рождения или даже с того часа, когда Вы впервые подошли ко мне на одном из моих чтений) - вышло бы вполне нормально, а сейчас Вы всё это получаете сразу - только не пугайтесь и не подломитесь и не усомнитесь. Сколько сказок бы я Вам рассказала, если бы мы были вместе! Сколько - Märchen meines Lebens!
Над пылающим лицом:
Тем, с глазами пьющими,
Сколько песен шепотком
Спето, петель - спущено!
(Это о Царице с ее раненым: «Мой раненый» - помните?)
Нам с вами эти дни (с получения мною Вашего первого письма, а может быть - и с его написания) нужно было бы жить вместе, не расставаясь - с утра до вечера и с вечера до утра - ведь всё равно, как эти пространства между - называются! Никогда никто к Вам так всем существом не шел, как я сейчас. Так только море идет - всем собой. (Прилив). Ваше письмо (последнее) лежит у меня во Втором Фаусте: спит в нем, обнятое гётевским восьмидесятилетием - и всею игрой тех Нереид и Наяд. Это Ваш дом, Вы в нем живете. Сколько у Вас сейчас домов кроме бернского: я, моя тетрадь, мой замок, Второй Фауст. Какой Вы сейчас любимый и сохранный- если бы Вы знали!
Раз мы всё равно не расстаемся (я говорю мы, п<отому> ч<то> иначе нет ничего, т.е. обычное: я и ein Idol) раз мы всё равно не расстаемся - бессмысленно не быть вместе. Но я бы хотела быть с Вами совсем без людей, совсем одна в огромной утробе замка - и нам прислуживали бы руки, как в сказке Аленький Цветочек. - Хочешь? – И я знаю, что к нам, привлеченные чистотой и жаром, пришли бы все прежние жители этого замка, все молодые женщины, и все юноши (я тебе скоро пришлю их портреты: я их для тебя украла) и все бабушки в чепцах и прадеды в халатах, и любили бы нас, и мы бы царили над ними, и в конце концов - незаметно - перешли бы к ним в стены и когда пришли бы другие - никого бы не нашли. Я хочу с Вами только этого, только такого, никак не называющегося, не: сна наяву, сна - во сне, войти вместе с Вами в сон - и там жить. Потому что Вы тоже пленный дух, как я, - не дух (духовность), a ein Geist: ein Gast. Я это знаю, поняла по первому зову.
(Всё еще понедельник)
Нынче, открывая дверь в свою заведомо-пустую комнату, я на секунду задержалась на пороге с мысленным вопросом: - Можно? И удивиться не успев (на свою рассеянность) поняла: она до того заселена Вами, что если меня в ней нет, то в ней конечно - Вы. Я не люблю детского общества: грубо, мальчишески и девчончески-профессионально, громко, и если я гуляю с детьми, то всегда внутренно-насильственно - а нынче я и внутренне согласилась, из соображения: - Раз я иду - с другим, то естественно чтобы и Мур шел с товарищем. И только потом установила, что я ни с кем не иду. До Вашего письма я всё время переводила Пушкина - целыми потоками - лучшие его стихи. (Когда-нибудь пришлю - или прочту). С тех пор - ни строки. Сейчас я думаю о Вас: думаю - Вас. Это очень серьезное занятие. (Бедный Р<ильке>! Мне одна любезная французская дама рассказывала: - И nous disait toujours ses ecrits français, en nous demandant, a mon man et a moi (муж - корректный морской офицер-француз) - si c'etait assez clair. Un jour il nous lit: - Cette femme a les mains sur les genoux. Elle ne bouge pas. Elle pense un enfant. - A un enfant! - Non, non, elle pease un enfant. C'etait lui qu'elle pense et non pas a lui. - Mais c'est absolument impossible en frangais, cher Rilke, personne ne comprendrait, on prendrait ca pour une emeur d'impression. On peut probablement dire ca en alle- mand, mais en frangais... (NB! Прерываю: si on peut le dire en alle- mand, c'est qu'on peut le sentir en allemand, car: «sie denkt ein Kind» n'est pas plus dit en allemand qu'en frangais. Toute la difference est que le lecteur allemand croit le poete sur parole, l'honore et le suit dans chacune de ses particularity, t and is que le lecteur frangais - le juge). Тогда, Р<ильке>, жалобно: - Alors, Vous dites - c'est absolument impossible? incomprehensible? - Absolument. - Alors il ajouta - a -. (Он нам обычно читал свои французские сочинения и спрашивал нас, моего мужа и меня, [...] достаточно ли это ясно. Однажды он нам прочел: - Эта женщина сложила руки на коленях. Она неподвижна. Она думает ребенка. – О ребенке? - Нет, нет, она думает ребенка. Она думает его, а не о нем. - Но это совершенная нелепость по-французски, дорогой Рильке, никто не поймет, сочтут за опечатку. Наверно, это возможно по-немецки, но по-французски... [....] если это можно сказать по-немецки, значит это можно ощутить по-немецки, поскольку (фр.) «она думает ребенка» (нем.) так же нельзя сказать по-немецки, как и по-французски. Вся разница в том, что немецкий читатель верит поэту на слово, почитает и воспринимает каждую его особенность, тогда как читатель французский - его судит. [....] - Так вы говорите - это совершенно невозможно? Непонятно? - Совершенно. - Тогда он добавил - о. - (фр.)
10 августа 1936 г., вторник.
Когда я нынче думала о комнате, в которой мы бы с вами жили, и мысленно примеряла - и отбрасывала - одну за другой - все знаемые и незнаемые, я вдруг поняла, что такой комнаты - нет, потому что это должна быть не-комната: отрицание ее: обратное ее, а именно: комната сна, растущая и сужающаяся, возникающая и пропадающая по необходимости внутреннего действия, с - когда надо - дверью, когда не-надо - невозможностью ее. Комната сна (Вы видите сны?) та комната, которую мы сразу узнаём - и на которую немножко похожи, в памяти, наши детские. (Нынче я начала пушкинских Бесов, и Вы меня немножко отпустили).
11 августа, среда.
Вчера, к концу вечера, я заметила (здесь больше сорока человек народу), что я стала бесконечно ласкова, и как-то и заметила это по ласковости остальных и поняла, что это - Ваше, к Вам - т.е. от Вас - идущее. И у меня было чувство, что я растрачиваю Ваши деньги. О ступеньке (на карточке). Сначала: - Нет, ближе! Потом: - Правильно, потому что - и Вы конечно об этом не думали - самое дорогое и драгоценное: голова - сама и сразу -на коленях. - Где эта лестница?? Я себя сейчас чувствую своим замком, в котором Вы живете. Пустынно, огромно, сохранно и обнимающе Вас со всех сторон - но таким просторным объятием! - и сколько в нем места, и Вы всюду можете ходить, и нет запретной комнаты - а надо всем огромный пустынный гулкий чердак с готическим корабельным сводом - над которым - ещё свод - а на самом верху - колокола. Которые никогда не звонят. И они бы сами зазвонили.
12 августа, среда, после письма.
Вам письмо принес - отец, мне - сын, и оба не знали, что несут. Когда я прочла: боль выносимая, т.е. глазами увидела слово: боль - у меня всё внутри - от горла до коленных чашек - физически задрожало, и я ещё удивилась, как можно так неподвижно стоять - и так дрожать.
13 августа 1936 г.
- Когда мы нынче - мы: три женщины, двое мужчин - сидели, в деревенском кафэ, на воле, вокруг столика - у каждого была своя отсутствующая рана - у кого давняя, у кого свежая - и я, столько лет за такими столиками сидевшая без, прямая как ствол и неуязвимая - вдруг удивленно почувствовала, что и я - что и у меня (Ваша болезнь, Ваша судьба). Может, Вы оказали мне дурную услугу - позвав меня и этим лишив меня душевного равновесия. А может - это единственная услуга, которую еще можно оказать человеку?
14 августа.
Когда Вы в печати когда-нибудь увидите моих французских Бесов Пушкина, Вы будете знать, Вы один будете знать, как они переводились - за какие тридевять земель от пишущей руки - и души. Но, может - и сам Пушкин их так писал?
...Всё же промчится скорей - песней обманутый день.
(Овидий)
Нынче, 17 августа 1936 г., понедельник:
Я, м<ожет> б<ыть>, несколько дней не смогу Вам писать. Во всяком случае, сразу известите о перемене адреса, чтобы я знала - куда думать. Я ничего о Вас не знаю - с 12-го. Если бы Вы не были после операции - я бы этим не смущалась, а так - жестоко не знать. Ну, будем надеяться, что причины - хотела сказать внутренние, но что - внутреннее операции? тогда скажем - душевные. Как бы то ни было - пишете или не пишете, пишу или не пишу - я о Вас думаю.
Храни Вас Бог!
М. Ц.
Приписка снизу:
Нынче, 18 августа 1936 г., вторник.
- Пришел мой огромный сын (11 л<ет> - почти с меня) своим огромным шагом и, лаконически: Вот Вам письмо от Штейгера. И я, деловито: - Ну и отлично. А сейчас - волей судеб - иду на свидание с собакой, которая меня любила больше, чем все люди вместе, и которую я не видала шесть лет. (Собаки помнят два года, гениальные - четыре. Любящие - X лет). Его зовут Подсэм (чешское: Поди сюда). Я Вам о нем напишу отдельное письмо, из к<оторо>го Вы меня больше узнаете, чем из всего доселе Вами читанного. Это – большое - отсылаю не перечитывая. Оно - Ваше, и я чужих писем не читаю.
Обнимаю Вас, моя радость (и боль).
М.
19 августа 1936 г.
Что мне безумно хочется к Вам - Вы конечно знаете, но мне хочется к Вам на полную свободу - какой нет на свете: на свободу того света. Но даже примирившись с несвободой этого: если отсюда ездят в Женеву - то компанией, взяв сообща машину, к<отор>ая в вечер того же дня - отвозит. Едут без виз. Визы я получить не могу, п<отому> ч<то> у меня нет с собой нансеновского паспорта - остался в Ванве, в дебрях - так что и поручить нельзя. Итак, чтобы к Вам попасть, нужен был бы целый ряд (звено в звено) совпадений: вовремя выехать (не от меня зависит: едем - «мы») в Женеве сразу попасть на подходящий поезд, в Б<ерне> оказаться в Ваши приемные часы (которых я не знаю), от Вас не опоздать на обратный поезд и, наконец - застать машину. - Видите? - Еще одно: я совершенно не ориентируюсь (ни даже в доме), это у меня - болезнь, я сразу теряю направление, верней отродясь его не имела - никакого - ни на час, - это моя пожизненная беда и вместе с тем - услада (равно как и близорукость) - я всегда неизвестно где, но в быту это - неодолимое препятствие. (Подробность: я ведь Вас, конечно, в палате не узнаю 1) п<отому> ч<то> я близорука, а больница не театр, чтобы смотреть в лорнет 2) п<отому> ч<то> я Вас вообще не знаю: лица помню только выучив наизусть. Что помню: чернота и белизна (та хвоя и то серебро), во-сне я бы Вас сразу узнала, но - в жизни... - И главное: без Мура я в Женеву поехать не могу, а у всех там - свои дела: родня, покупки, встречи... Везти его к Вам?? За - чем? (Тирэ передаёт недоуменность интонации, но слово одно - а не два).
Если бы Вы сейчас не были после операции - Вы бы ко мне приехали, ибо у Вас паспорт, очевидно, есть, и Вы кажется швейцарский подданный? Деньги бы я достала. Вы были бы мой гость - и мы были бы на воле. Звать Вас сюда сразу после операции - безумие, но если, мой дорогой и родной, Вы хорошо поправитесь и не будет ни малейшего риску - я здесь до конца сентября, и деньги на дорогу Вам вышлю по первому слову. - Идет? - Словом, Вы сейчас вылёживайтесь, затем едете к себе auf die Aim - и там пасётесь, гремя бубенцами моих писем. Понравившись, отпрашиваетесь на два дня - по неотложным делам - и приезжаете. И здесь мы с вами - воочию и воочию - дружим, если хотите перескочив - знакомство.
Сразу же ответьте, возможно ли, т.е. выпускают ли из Schwendli - на 2 дня. Утомлять я Вас не буду, если не сможете подняться ко мне на гору, я Вас устрою в деревенской гостинице у самой станции и весь день буду у Вас сидеть, или - сколько захотите. Ни шагу не будет подъёма. Еще лучше - что не сейчас: 1) я всегда любила откладывать радость - на потом 2) Вы за этот месяц окрепнете, в письмах мы еще больше подружимся, и это будет венец нашего лета, для меня начавшегося Вашим первым письмом. - Хорошо ведь? - Непременно сразу ответьте. Если нужно будет, сообща выдумаем неотложное дело - можно и литературное, - чтобы отпустили. Узнайте - если не сложно - и цену дороги: от Вашего Schwendli до моей деревни - и обратно. Ближе к делу узнаю Вам женевско-с.пьерские поезда, ибо в С. Пьере (деревенька) останавливаются не все. Я во всем осуществительном очень точна: во мне немецкая кровь. Убеждена, что месяц спустя операции Вы поехать сможете: нынче 19 авг<уста> - не поздно будет и 19 сентября (лучше - раньше, но - как сможете, я тогда задержусь до 25). Только - уговор лучше денег - Вы серьезно должны приняться за свою поправку: не делать глупостей, не переутомляться, не пить, ничем себе этот месяц не вредить, п<отому> ч<то> дело уже будет в Вас, т.е. всё зависит от степени Вашего желания. («Я от Вас ни копейки не возьму» - этого я от Вас не услышу, ибо я от Вас миллион возьму, когда у Вас будет - два. Идет?)
Что еще очень важно: здесь я дома, т.е. сама-своя, т.е. больше всего на себя похожа, - я новых мест и неопределенных положений боюсь - здесь мне с Вами (Вам со мной) будет - вольно. Здесь - природа, покой, - только коровы, которые тогда уже спустятся со своих высот, будут бубенцами греметь, верней: в колокола звонить. Ответьте молниеносно, чтобы я знала, что уже могу радоваться. Нам с вами будет чудно. А месяц - скоро пройдет. На Ваше письмо - отвечу завтра.
Храни Вас Бог! Я храню - как могу.
М.Ц.
Chateau d'Arcine,
20 августа 1936 г., четверг
Это еще не ответ на Ваше письмо - эти дни я почти не бываю одна - я даже нынче не смогла отправить Вам - хотя бы открытки, ибо отправляю, как пишу - собственноручно: не только не доверяю другому, а не могу стерпеть, чтобы прошло через чужие руки (почтальон - не в счет, ибо - судьба: независящий от нас ход событий, так же не зависящий - как ход облаков или войск.) Я каждое письмо (Вам) мысленно сопровождаю в ящик, как в колодец - куда камень летит сто лет. Всё не просто. Поэтому нынче Вы без привета. Но знайте наперёд, что никогда я «просто» Вам не напишу. (Я совсем не знаю, так ли Вам это нужно и важно, как мне это кажется. Но мне ведь всё - «кажется». И с какой силой!) На то письмо, мой родной, отвечу непременно и отдельно, ибо оно - существенное: такое же серьезное, как объявление войны - или мира, в нем что-то от поединка, это - условия игры - Вами мне ставимые. Вы совершенно правы, ибо играть в слепую - достаточно.
В следующем письме напишу Вам еще об одной своей дружбе - в связи с Вами. А сама буду ждать ответа на зов сюда - или в Annecy - если хотите, хотя там будет сложней, п<отому> ч<то> у меня там нет крова, и там я суток с Вами - провести не смогу. (Но там - дивное озеро и сновиденные дома, и всё, и мы сами - двести лет назад). Кончаю – потому что пора. Впрочем, успею еще разъяснить Вам свое: скучаю по Вас. Никогда - без Вас. Ибо - скучать по хлебу - только о нем и думать. Скучать без хлеба - именно им пустовать. Я в жизни не скучала - без человека. Одно - переполненность, другое - пустота. Я никогда не буду пустовать - Вами. Надеюсь. (Мне кажется, я отродясь не пустовала ни секунды).
- Ну, вот. Теперь – по-настоящему пора.
МЦ
Приписка снизу:
Скоро Вам будет маленькая радость. Ответ на тот ультиматум.
St.Pierre-de-Rumilly, Savoie, Chateau d'Arcine,
21 августа 1936 г., пятница
Непроставленный эпиграф к Вашему письму: - На время не стоит труда... т.е. всё оно сводится к вопросу - и даже запросу: не уйдет ли объемлющее Вас облако - дальше, обронив пассажира. Друг, у облаков свои законы - простой природы, и облака - пар, а если не пар - то только потому что мы их надуваем - как 16-летний Лермонтов свой парус - своим дыханием. Мое отношение к Вам - дело не только непосредственного чувства, но и разума, и твердой памяти, и совести (погодите сердиться! я знаю, что этого слова - не любят) я уже за Вас перед кем-то - отвечаю, и знала это с первого слова своего первого письма к Вам. Любить пока любится, дружить пока дружится - вздор, надо чтобы не перестало любиться. Мое отношение к Вам - помимо моей отнесённости к Вам: так волна несется - решение. А то - выходит обычное лизание сливок, занятие кошачье, а не человечье. Потому я сразу и сказала слово мать. Которое точно значит - навсегда.
- Конечно, дружочек, полноты материнской отдачи у меня с Вами быть не может, ибо иначе я бы эти дни от Вас физически не отходила (как сейчас - клянусь - не отхожу от Вас - мысленно.) Этого счастья - payer de ша presence (счастья, между прочим для меня самого трудного) - я с Вами лишена. Даже того (блаженнейшего!) возгласа той восемнадцатилетней восемнадцатого века - я с Вами лишена, - потому что мне придется со своими - но закончу словом матери человека, которого я больше всех на свете любила - еще молодой тогда матери ныне 76-летнего Кн. Сергея Волконского (ему написан мой Ученик, если его помните: «Быть мальчиком твоим светлоголовым...») на вопрос подростка и любимца-сына: Сын ее, очень робко и почтительно - и должно быть жгуче - ибо вопреки легенде и очевидности он всю жизнь, с малых лет, любил только женщин, с матери начиная и мною кончая, говорю: любил, не другое! - итак, сын очень сдержанно и жгуче ревновал ее к дружбе с Владимиром Соловьевым: - Ты его больше всех нас любишь: больше меня...
- Больше всего я, конечно, люблю вас, мои дети, но в просторах души моей Мой друг, я - совсем старинная женщина, и не себе - современница, а тем - сто лет - и так далее дальше - назад. Породив детей (говорю о сыне, об Але - когда-<нибудь> расскажу) - я обязана его, пока он во мне нуждается, предпочитать всему: стихам, Вам, себе, - всем просторам души моей. Фактически и физически - предпочитать. Этим я покупаю (всю жизнь покупала!) свою внутреннюю свободу - безмерную. Только потому у меня такие стихи. На этой свободе нам с вами жить и быть. Наше царство с вами - не от мира сего. Конечно, будь я свободна, т.е. не нуждайся во мне мои, я бы просто не отошла от Вас эти дни Вашей жизни. (Но я совсем не знаю, поскольку Вам это нужно: живое присутствие. Ибо, если не нужно Вам - не нужно мне. (Потом Вы узнаете, что меня - просто нет).
Поняв всё это, Вы теперь знаете, в какой области Вам может быть предпочтение - или - Вам - замена. Только в области живой жизни и родства, и проще сказать: моего долга. Внутри же, мой друг, на той свободе сна, Вы мне сейчас - самый близкий, Вы просто у меня больнее всего болите (другой меры близости - не знаю). Это место во мне Ваше и свято. Я Вас не знаю. Если Вы из тех соловьев, которых баснями не кормят - этого Вам будет мало (- письма и письма, а никогда ничего живого, а вечером опять один - и т.д.) - Вы просто в один прекрасный день запустите мне в голову всеми моими письмами и чувствами. (Это, в фейерверке, называется: le bouquet) - Но я-то - такой соловей, басенный, меня - хлебом не корми, только - баснями! я так всю жизнь прожила, и лучшие мои любови были таковы - так-что здесь нам нужно сговориться, ибо здесь der Hund (могущего быть расхождения) begrahben: в моей невозможности реально быть с Вами: отдать Вам жизнь.
Конечно, живи Вы в Париже - Вы бы у меня бывали, и я у Вас, но - боюсь - это была бы грустная радость, одна растрава. «Бывать» - вместо быть. «Бывать» - т.е. непременно уходить, как вошел - уходить. Я Вас не знаю, сужу по себе. Я отлично умею без всего - и насколько менее отлично - с немножким. Такой непрерывности внутренней может быть вообще не соответствует никакая непрерывность суточная, но заведомо- знать, что ее и тени быть не может - горько. Вот в чем моя боль (от Вас): не мочь Вам быть всем тем, чем - могу и уже (внутри) - есмь. Потому что - как мало ни умей я жить - любить (хранить, служить) я - умею - до мельчайших подробностей заблаговременно пришитой пуговицы: отнять у другого и тень заботы! Непрерывно - руками - выручать. (Я бы никогда не могла любить богатого: мне бы нечего было с ним делать. Нельзя же целый день писать или читать ему - стихи. Для меня любить - прежде всего делать дело. Руками делать).
Видите - совсем просто, и может быть даже проще, чем Вы бы хотели. Вы – может быть - мучиться от меня хотели? Тогда - не удастся. - «Тогда я не играю». - Да будет Вам известно, что в каждой моей игре - ставкой всегда была - я: вплоть до бессмертия моей души. И проигрыш всегда был - мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как я была бессмертная моя душа, то этого другому было - много - и часть ставки оставалась на столе - или смахивалась локтем под стол. Вот Вам ответ на игру. Можно только бояться серьёзности моей игры. (Мне один умный еврей - в ответ на мои юношеские стихи: Легкомыслие (мне не было двадцати лет) очень серьезно сказал: Вы - легкомысленны? Вы - на фоне людского - и мужского и женского - легкомыслия - просто подводная яма по глубине. Вас - бояться надо.
И - боялись.
Вчера вечером в большой замковой зале были танцы: сначала - ваши, потом - наши, и чудно танцевала одна пара венгерку: люто. Вся Венгрия вставала - с Марией Вечёрой. А потом одна женщина пела - изумительные стихи Фета - помните?Рояль был весь раскрыт - и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас - за песнею твоей.
Как только веровать в рыдающие звуки
Тебя любить - обнять - и плакать над тобой.
М.
Больше о любви я ничего не знаю.
22 августа 1936 г., суббота
Мой дорогой деточка! Разве мы с вами - оба вместе взятые - не стоим 50-ти швейцарских: 250-ти французских, да еще - дутых! - франков, да еще данных мне - ни за что ни про что - бельгийцами??? Ваш проезд у меня есть - и он собственный заработанный - двухчасовым стоянием и чтением - этим маем в Бельгии. Только я, за ненужностью, эти бельг<ийские> франки оставила в Ванве и всё дело в том, чтобы их здесь у кого-<нибудь> получить. Теперь - всерьёз: моей просьбы о Вашем приезде - не ждите. (Мне хочется - не резон, а пожалуй - и обратный резон). Я - активист обратного направления: отказа. Entbehren sollst du, selbt entbehren. Ho entbehre я - только за себя.
Для меня - довод - Вы, Ваше желание (или необходимость). Тогда - желайте сильнее - и приезжайте. Мне нужно - если Вам нужно. (Потому что я Вас люблю, а не себя). Итак: деньги мои и настолько несуществующие, что даже (с мая) не разменены. У нас с вами - cause commune. Кроме того, Вы - весь - моя тайна, всё Ваше и к Вам у меня - втайне, это наше дело, мы - наше с вами дело - поняли? Не считайтесь ни с чем, кроме своего здоровья и насущности своего желания. Вам - знать. Не прогадайте! Не променяйте первенства на чечевицу бытовой (хотя бы самой похвальной) одумки. Нас с детства учили: деньги - грязь. Не промельчите - и себя, и меня, и всей чудесности нашей встречи. Разве это так уж часто бывает?
Итак: 1) Когда бы Вы могли приехать (надо предупредить, чтобы была комната) 2) Когда Вам нужны деньги? На возобновление паспорта вышлю по первому слову, к<отор>ое - просто - да. Остальное - по достаче. Последний вопрос - уже не бытовой: почему Вам именно сейчас хочется (или нужно) меня видеть? Проверяете - кого и что? На все три вопроса ответьте возможно точней - и быстрей. До этого, пожалуй, писать не буду. Потом - сообщу все бытовые детали.
Приписка снизу:
И пишите мне, пожалуйста, настоящие письма, а не картонки (гербовая бумага баронов Штейгеров)! (Шучу). - Как новый госпиталь? Вы там один в палате? Расскажите подробно всё докторское: как рана (или уже шрам?) - когда встаёте - всё, всё. А в ноябре я Вас в Париж не пущу - худший месяц. В Париж ты ко мне приедешь весной.
Приписка сверху:
Вам здесь со мной будет чудно. Хотите - сад, хотите - моя берлога, Вы будете лежать, а я буду сидеть рядом - можете даже спать при мне: я люблю спящего человека. За два-три дня отдохнете, я Вам не дам уставать. - Жду решения.
St.Pierre-de Rumilly - Savoie - Chateau des Arcine
31 августа 1936 г., тотчас же по получении Вашего письма, понедельник.
Дитя! Начнем с дела. Вы отлично сделали, что не приехали, Вы поступили как умный хороший зверь, который пошел отлёживаться в берлогу. (Если бы Вы тогда приехали - это был бы удар радости, которого я не мыслю. У меня всегда чувство - что я умру от радости - или от страха). Но оставим - неприезд, будем - о приезде. Скованная Вашим молчанием, упорством его, всё большим и большим ростом его, на мне - весом его, скованная внешне как и внутренне, я ничего решительного не предприняла - и не могла предпринять. Я только запросила домой, докуда я здесь, и ещё - одну свою приятельницу - сможет ли она мне временно одолжить требуемую сумму. Докуда - еще не знаю, деньги будут в любую минуту (Вашей в них надобности - любой - помните). Всё дело сейчас 1) в степени Вашей поправки 2) в сроке моего пребывания, ибо не от меня зависит.
- Голубчик, знаю, что пишу не о том, но ведь в том я (пока) бессильна - потому что не знаю точного состояния Ваших лёгких и, вообще, Вашей физики: сопротивляемости, едоспособности и способности усвоительной, не знаю Вашего физического материала - будьте другом, напишите мне серьёзно и подробно - а не капризно (напр<имер> ''резали что-то возле печени» - что это за ответ? Неужели Вам самому не интересно - что, а если самому не - неужели Вы не понимаете, Вы до сих пор не понимаете - что для меня – Вы - весь, со стихами как с кишками). Но - к делу: напишите мне всё, что Вы о физическом себе знаете - и больше, чем знаете - узнайте, чтобы узнала - я. Тогда - можно говорить.
Другое: предположим, что этот Ваш приезд ко мне к 15 сентябрю - не удастся - либо потому, что Вы недостаточно окрепнете, либо потому что мне придется уехать раньше, - что Вы хотите, на выбор: чтобы я к Вам осенью в Schwendi приехала - и уже не на час (сейчас, при максимальной удаче, это был бы час - если это вообще мыслимо - в один день - из Арсина в Швенди - в один день - с невозможностью ночёвки, ибо я без заграничн<ого> паспорта и не могу получить визы) - уже не на час, а на несколько дней. У меня в Париже загр<аничный> паспорт есть, и есть друзья, и они мне с визой помогут. Только - важная подробность - где я в Schwendi буду жить? Можно там жить? Это (помимо санатории) - деревня? Комнаты - сдаются? Цены - астрономические или человеческие? (Хотя вся Швейцария - астрономическая, только зажигалки - человеческие). А если не в Schwendi - так где? Чтобы каждый день видаться. А можно - каждый день видаться?
Второе: хочешь - ты - приехать осенью в Париж - и вот для чего. У меня есть друг - женщина - русская - изумительный врач и человек - и с изумительным врачебным даром (genie). Когда - в 1929 г. - у близкого мне человека никто в легких не находил ничего - она первая прослышала и забила тревогу и добилась немедленного отъезда сюда же - откуда пишу. Она абсолютно-подробно и, одновременно - 1е grand coup d'oeil, т.е. никогда не рассматривает больного только в данности больного органа, а - неизменно - в совокупности всего его физического и духовного явления - в соответствии всего со всем. Я ей не только верю абсолютно (что «я» - и что - «верю») я знаю - своим, и всех своих друзей, и знакомых и даже чужих людей за 14 лет - опытом - что лучшего врача быть не может.
Хочешь - пойдем к ней? Она скажет всю правду - все твои возможности и невозможности - и перспективы - и запреты, - всего тебя физического тебе даст как на ладони. Она очень любящая (и очень меня любит) и совсем особенная, с таким же душевным genie, как врачебным. (Она - эмигрантка ещё царского времени, 20 лет в Париже, непрерывная практика, работает у самых больших профессоров, у неё ход ко всем именным врачам (светилам), которые всегда - не было исключения - подтверждают ее диагноз). И это мне родной человек, и к тебе отнесется как к родному. - Хочешь? Тогда ты приедешь ко мне, я тебя устрою в Ванве, возле, и буду с тобой всё время, которое захочешь и сможешь.(А утром буду приходить здороваться). Ты будешь мой гость. В город от нас - рукой подать: 7 мин. ходу до метро и столько же до автобуса.
Но - как ты хочешь? (Сколько вопросов - и насколько бы проще...) Т.е. как ходил до операции? Сильно ли задыхаешься? (Я теперь рада, что тогда проводила твою сестру - точно - немножко - тебя) Одолеваешь ли подъём - и какой? И есть ли такой, который не одолеваешь? (Говорю не о горах, а в размерах холмистого города. Впрочем, у самого метро - стоянка автомобилей, а до нас - на машине - минута) Еще подробнее: сразу ли ты чувствуешь - что в гору? (Незаметный для глаз подъём). Вообще - что у тебя с легкими? В точности. (Есть правое и левое, есть верхушка и низ - и середина, наверное, так что - с каждым и в каждом??) Значит, решай - как тебе лучше. И реши - немножко заранее, хотя бы в виде плана. Я бы бесконечно хотела тебя ей показать. (Ее зовут Маргарита Николаевна, ее дом в Париже - единственный, куда я прихожу без зова - могу придти в любой час суток - и несуток - в любой час души). Тогда вместе с М. Н. всё выясним: всего тебя - и будет легче - и тебе и мне. Но о себе - сейчас - не хочу тебе писать, проглочу. Эти дни (твоего молчания) одни из моих самых тяжелых за жизнь. (Знай раз и навсегда, что я ничего не преувеличиваю: всё преуменьшаю). Сейчас одно важно: твоё здоровье, - и моё к тебе - только, поскольку я могу тебе помочь: от помочь до развлечь.
Еще одно: не оставляй меня так - подолгу - без вестей, ради Бога, ведь есть - открытки. Только два слова, чтобы мне так не мучиться - как эти дни. (Как - ты не узнаешь никогда. Да и я не знала, что так - можно. Каждую минуту целого дня, и всей моей силой - а сколько их было - дней!) Но ты это забудь, ты мне ответь:
1) что показал снимок.
2) есть ли, в связи с этим, надежда на приезд в St. Pierre не позже 15-го (позже - боюсь - будет мой отъезд).
3) что решаешь: мой Берн или твой Париж.
4) если Берн, т.е. Schwendi - как там устроиться (цены).
Всего 4 вопроса и умоляю тебя ответить на них возможно скорее и точнее: можно вместить ровно в 8 строк. 5) Как ходишь? (Тогда -10). Теперь жди - с завтрашнего дня - ряда приятных вещей, все дни подряд, ибо я тебе не писала только потому - что не знала, нужно ли тебе это, не слишком ли много? трудно? - вся я (хотя и пытающаяся уменьшить свой вес, как в детстве - физически - 17 вёрст в тарантасе, на чьих-то коленях - не давить: не весить, сплошь на мускулах сердечного страха). Убеди меня, что я тебе - нужна. (Господи, в этом всё дело!) раз и навсегда убеди, т.е. сделай, чтобы я раз и навсегда поверила, и тогда всё будет хорошо, потому что я тогда могу сделать - чудо. Итак, я жду - делового ответа, а ты жди - ряда непременных радостей. Знаешь сонет у Гёте который называется: Sie kann nicht enden... (гениально, что он с этого - начинает. И гениально, что это самая законченная форма - сонет). О твоих стихах (только сейчас, после перерыва Гёте, заметила, что всё время писала ты) напишу отдельно и внимательно. Я всё делаю (пишу, перевожу, читаю, хожу, говорю) и у меня ни одной мысли в голове нет, кроме тебя и твоего здоровья. Ты думаешь - я не писала «случайно»? П<отому> ч<то> чем-нибудь была «занята»? Мне это неписание тебе стоило больших усилий, чем все мои писания вместе взятые: других усилий: другие мускулы работали: обратное.
Ну, жду, обнимаю, люблю - но не даром я не люблю глаголов (страшная грубость!), но чтобы обходиться без - нужны стихи или присутствие. Будет и то и другое. А завтра тебя ждет - верная радость.
М.
Я больше не хочу писать Вам Monsieur - какой Вы Monsieur? - Вы гораздо больше Herr, чем Monsieur - только вспомните производные: herrisch, herrlich, Herrlichkeit - и Неег по соседству (himmlische Heere).
Моя Женева (3 сент<ября> 1936 г.)
Вчера, после женевской поездки, я окончательно убедилась в полнейшей безнадежности нашего такого свидания. И вдруг мне вспомнилось странное по жестокости слово совсем молодого Государя - земцам, кажется: - Не смейте мечтать. (И - посмели). Итак, я после вчерашней поездки поняла, что не смею и мечтать. Теперь слушайте внимательно, ибо во мне как вы уже могли заметить, живет тот самый пастернаковский Всесильный Бог деталей - я бы себя определила как некоего miniaturiste en grand et me me - en géant - et meme en immense. Итак - накануне меня запросили: - Хотите завтра в Женеву? – И я сказала да, п<отому> ч<то> у меня были для Вас вещи, и я не хотела отправлять через чужие руки - чтобы другой писал квитанцию. И - одинаково-главное, ибо я не эгоист - хотела показать Муру Женеву, т. е. дать ему возможность в, близком уже, классе ею - хвастаться.
На другое утро - и целое утро - занималась упаковкой Ваших посылок и приведением нас с Муром в более или менее швейцарский вид. Жду машины с 10 ч<асов> и - со страхом: башмаки еще не начищены, identite еще не вынута, Мур еще не мыт - и т.д. Но 10 ч<асов> - 11 ч<асов> - 12 ч<асов> - машины нет. Вылезаю из своей пещеры - в сад, наведаться. Хозяйский сын (тот, что пишет о Радищеве, - мой умственный друг) - М. И., Вы с Муром одни едете в Женеву - ни мама ни Вера не едут. Тогда я не еду - ибо я в Ж<еневе> ничего не найду - ни даже озера - а если и найду, то там и останусь и уж во всяком случай не найду машины. Что я буду делать одна, да еще с Муром, в чужом городе, без паспорта, и будучи мной?? - Бегу оповещать Мура. Он - убит, но не показывает. Но - как всегда в моей жизни - я-то приняла всерьёз - да еще в какой, а - оказывается, так, слова, неопределенность. Иду к хозяйке и слегка уговариваю (знаю одно: мне нужно отправить вещи!). Она неопределенно отказывается и соглашается. А уже - час, уже обед (бесконечный), - уже - два, автомобиля - нет. Словом, чтобы не изводить Вашего внимания и зрения зря машина приехала в 4 ч<аса> (вместо 10 ч<асов>!) - ее заказывали по телефону через почту и произошла путаница а выехали мы - со всеми сборами - в 4 1/2 ч<аса>. Дорога дивная, но я думаю о своих пакетах, уже совсем готовых и надписанных.
Мне - все - советуют развязать, но я - креплюсь, ибо завязанная вещь - уже Ваша, то же самое, что распечатывать свое же письмо. Границы - три: бензинная, французская и швейцарская. - Pas de merchandises? - Rien. (Ибо я же - не продаю!) - Миновали. - Новая забота: я в Швейцарии не была с 1903 г. - и тогда посылок не посылала сумею ли на чужой почте - отправить? И - наберусь ли мужества остановить полный автомобиль людей - перед своей почтой? По дороге мне показывают Jardin Anglais, Rade, озеро, но я ни на что не смотрю - велю смотреть Муру). Но и это - одолено. (В Швейцарии люди так же вежливо отвечают, как я - спрашиваю). Теперь я могу ехать назад. Но начинаются Uni-Prix, пассажи, словом тот самый хозяйственный и женский ад. Мур сразу просит stylo и еще ряд вещей, я непрерывно заставляю его множить на пять, хозяйка замка (русская швейцарка - милейшая) выбирает воротнички для дочек, к<отро>ые в России (посылает в письмах), полковник-хозяин хочет пива, Муру на пять не множится - словом, добрый час стояния над вещами, погруженности - с мордой - в те детали, к<отор>ые я ненавижу - в ответ на шоколадный избыток не покупаю ничего (Вам наверное, после операции нельзя, а Муру купила хозяйка) - сидим в кафэ, внутри, жара безумная, пишу Вам открытку, чем пользуясь Мур заказывает себе невероятную кружку пива (Gargantua!) - и опять Uni-Prix - и опять требования stylo (у него - два) а тут еще и автомобильчики за 40 и 75 швейц<арских> сант<имов> - занимаемся умножением (хозяева все время тут же - только в продовольст<венном> отделении: закупают для пансиона) - и когда с Муром, наконец, выходим - нет никого. Долго нет. Совсем нет. Умоляю Мура отыскать автомобиль. Пересмотрев штук 50 - отыскивает (я бы в жизни не узнала, для меня они все на одно лицо: нечеловеческое) - вовсе не на том месте, где было условлено. Вижу - Тавас, покупаю зажигалку - чудную, за 1 швейц<арский> франк - но так как у меня уже моя есть и будет граница, кладу ее себе запазуху - поглубже. Потом влезаю - в раскалённый автомобиль - и жду. Мур мотается возле, то возникает, то пропадает, боюсь машин, выхожу, гляжу, опять сажусь. 7 ч<асов> 7 1/2 ч<асов>. Подходит от времени до времени возница: - Et alors? Vous n'avez pas vu le colonel? - Non. - Et moi non plus. - Потом уводит Мура пить пиво. Все магазины закрылись. 8 ч<асов>. И - усугубите внимание - начинаю чувствовать, что - жжет. Т.е. давно жжет, с первой минуты. В ямке между расхождением ребер. И - здорово жжет. Она. Зажигалка. Как на грех налитая бензином. Пытаюсь извлечь, но - как? Платье сверху узкое (застежка на спине) достать сверху - невозможно. Словом - примите на веру: чтобы извлечь зажигалку, нужно платье - снять. Кроме того, у меня чувство, что она вроде как приросла, пытаюсь рукой - сверху - двинуть: не двигается. Начинаю думать - обсуждать - может она или не может загореться, т.е. бензин - от моего жару - загореться. На это ведь есть - законы. Т.е. точно известно, может или не может. Но я-то их не знаю и могу ждать – всего. Пытаюсь себя утешить (а жжет - болит - нестерпимо!) что никогда о таком случае не слышала. Но м<ожет> б<ыть> потому, что никто наполненной зажигалки в продолжение 2 ч<асов> в такой тесноте на теле не держит? А вдруг загорится - как раз, на границе? Со мной - бывает. (И платье сгорит, и автомобиль сгорит, и граница сгорит!) От времени до времени (а час давно девятый) справляюсь рукой сверху - не тлеет ли платье - и нюхаю: не пахнет ли горелым? Нет! но пахнет - бензином. Так - точно меня в нем выкупали. А - спутников всё нет, а Мур непрерывно пьет с шофером пиво, и потом оба подходят - и опять уходят. (Другая группа ждет нас в Аннемассе с 7 ч<асов>. - Сейчас девять. Заблудились? Но хозяйка - уроженка Женевы. Что случилось? - Ох, жжет!)
В 9 1/4 - явление полковника: жене в Uni-Prix стало дурно - упала - отвез к врачу, ей сделали впрыскиванье (сердце), нас искал в каком-то Mole (?) где якобы уговорились с шофером - и т.д. Едем - за ней - к врачу. Ей совсем плохо, полу-сводят, полу-вносят. И - в обратный путь. Граница. 1,2,3-я. Rien a declarer? Мур протягивает автомобильчик за 40 сант<имов> и 2 шокол<адные> бутылочки, обе - за 20 - он серьёзен, пограничники хохочут - хозяйка очень (Для меня луна - самое одиночество. Всё не человечество одиночеств. Всё одиночество нечеловечества. Я ее не как поэт чувствую, а как волк).
Дорога кружит, мы курим, те внутри молчат и вдруг: - Ох! Кошка перед прожектором. Закрываю глаза. И когда уже проехали 3 кил<ометра> - сосед, философски: Vous auriez mieux voulu que 5a soit nous? И еще через километр: - D'ailleurs - il est pas tue, il a passe entre les roues. J'en ai tue deux cette annee aurait fait le troisieme. - Зубец - и даже зуб башни. Огромные тополя. Наш Bonneville. Словом, после нескольких отчаянных заворотов по узкой дорожке - ветки вот-вот оторвут голову - замок. Бегу наверх и - зажигалка целой одной своей поверхностью - пристала. Не без труда отдираю: живое мясо. Громадный ожог - в две зажигалки (я её однажды - передвинула). Теперь могу сказать по опыту (живого мяса): зажигалка, наполненная бензином и уплотненная за пазухой - 1) не зажигается 2) но прожигает. Вот Вам, дружочек, моя Женева - и навряд ли будет вторая.
Не рассказала Вам о своих дорожных (под сурдинку зажигалочного жжения) мыслях - о том, как я согласилась бы всю дальнейшую жизнь быть так (привыкла бы) - чтобы вместо шофера рядом со мной сидели - Вы. Но - трезвая мысль: - Но тогда он должен был бы уметь править, а если бы он мог уметь править - я бы м<ожет> б<ыть> так не хотела сидеть рядом с ним. - Но, если не он - то все-таки кто бы правил? - А - никто. Автомобиль бы стоял. Потом я подумала, что Вам было бы холодно и я бы за Вас безпокоилась, п<отому> ч<то> на себе у меня ничего теплого не было - чтобы одеть. (Кроме зажигалки внутри). Потом я подумала, что ведь всегда можно обнять - чтобы согреть. Видение полюса. Все полярные экспедиции в одном видении: двоих в обнимку: старшего, согревающего младшего своим телом. (Когда пришли - младший оказался жив:) А мой спутник наверное думал о доме, и о завтрашней поездке, и о нас всех, внезапно заболевающих - и внезапно пропадающих - и внезапно дарящих папиросы.
Не рассказала Вам о своих дорожных (под сурдинку зажигалочного жжения) мыслях - о том, как я согласилась бы всю дальнейшую жизнь быть так (привыкла бы) - чтобы вместо шофера рядом со мной сидели - Вы. Но - трезвая мысль: - Но тогда он должен был бы уметь править, а если бы он мог уметь править - я бы м<ожет> б<ыть> так не хотела сидеть рядом с ним. - Но, если не он - то все-таки кто бы правил? - А - никто. Автомобиль бы стоял. Потом я подумала, что Вам было бы холодно и я бы за Вас безпокоилась, п<отому> ч<то> на себе у меня ничего теплого не было - чтобы одеть. (Кроме зажигалки внутри). Потом я подумала, что ведь всегда можно обнять - чтобы согреть. Видение полюса. Все полярные экспедиции в одном видении: двоих в обнимку: старшего, согревающего младшего своим телом. (Когда пришли - младший оказался жив:) А мой спутник наверное думал о доме, и о завтрашней поездке, и о нас всех, внезапно заболевающих - и внезапно пропадающих - и внезапно дарящих папиросы.
- Droles le gens, les Russe, mais
bien gentils quand-meme...
то же нам остается, Russe или не Russe - как не быть bien gentils - друг с другом - до одиночества лунной планеты?
4 сент<ября> 1936 г.
М.
Chateau d'Arcine,
8 сентября 1936 г. - ровно месяц, как я здесь.
Родной! Вчера было письмо о стихах, а сегодня - о делах. Но, чтобы кончить о стихах - вот Вам еще один отзыв - на этот раз - читательницы: - «Противно стало от всей нашей гадости - материализма, практицизма - вот и вспомнил - тех. Пусть сейчас всё это называют сентиментализмом и глупостями - а для него это единственное, что есть». Словом, тот самый: bon - tres bon - brave - tres brave. Tres - который, очевидно, Вас задел. (Обидно быть - «brave»...) Но - к делу: - Вот Вам уже два свидетельства, см. письмо от 29 августа 1936 г. мое третье. Если убедила во второй транскрипции - счастлива. Если нет - спокойна. (Переправьте, пожалуйста, в моем списке: И о почившем на: И о почивших - нечаянно. Неприятно, чтобы так осталось - хотя бы на час).
Дело же - следующее. Вчера, по прочтении Ваших стихов, она - Ваша читательница - сама предложила мне устроить ряд моих чтений по Швейцарии - этой осенью. Т.е. я просто спросила, можно ли жить в Leysin в не пансионе, ибо я ни на какой пансион не способна, она спросила: зачем? - я сказала: к автору этих стихов - повидаться - тогда она сразу и очень подробно предложила мне столовую для неимущих, (я думаю - беспризорных, или, как их раньше называли - бродяг) - «и там 15 сант<имов> суп. Это Вы можете?» Я, очень серьезно: - Могу, (и, точно уже этот суп съела:) - Спасибо большое. - Словом, нечто мысленно добавила я, и уже совсем обнаглев, вслух): - А на какие же я деньги поеду ? (точно она мне предлагала эту поездку). И - но тут начинается полный серьёз - вполне серьезное, реальное, достоверное, с именами и отчествами - и даже фамилиями - предложение: организовать мою осеннюю - нужно думать - ноябрьскую - поездку по Швейцарии: - Женева - Лозанна - Цюрих - (Берна - не было) с рядом чтений. И тут же написала письмо одному из действующих лиц, которое я опускаю одновременно с этим. В письме (лицо - в Аннемассе) просьба назначить нам обеим свидание на ближайших днях. Словом (тьфу, тьфу, не сглазить!) дело - пошло.
Но, дитя, взываю к Вашему серьёзу: моя Швейцария - дело очень трудное: мне, помимо всех чужих усилий - нужно огромное своё: - устроить Мура в надежные руки, каковых у меня в доме нет : отец его всегда занят, Аля - не в счет. Значит - отдать - его той же М. Н. - в Париж, но этим самым - изъять его из школы, к<отор>ая в Ванве, т.е. найти и оплатить учителя. Вся история с паспортами и визами, помноженная на всю мою роковую бытовую неумелость. Наконец, моя невозможность никакого пансиона - самого дешевого, не говоря уже о швейц<арских> ценах, хотя бы шв<ейцарских> 5 фр<анков> в день. Т.е. Ваша необходимость отыскать мне «там» - комнату. Но - всё это - ничто - при одном условии: Вашей уверенности в необходимости Вам моего приезда. ...Второе (бытовое) - если хотите меня видеть у себя в Швейцарии в ноябре - я должна начинать это сейчас. Т.е. должна быть твердо уверена, что Вы осенью в Париж не приедете, ибо если Вы - осенью, я к Вам в Швейцарию (если всё будет хорошо) - весной, а то нелепо - всё сразу, а потом - никогда - ничего.
Думайте, решайте, но - решив - не перерешайте, ибо я перерешить - не смогу. Сборы - для таких вечеров - весьма громоздкие, всё на доброй воле нескольких чужих людей, и я даром ничьей силы не трачу, т.е. даже если Вы в это время (неожиданно) окажетесь в Париже - поеду.
A Leysin или Schwendi или ещё что - мне всё равно: т.е. равно-желанно - лишь бы не оказался -: Тироль - или Шварцвальд - куда мне ходу - нет.
Ну - думайте.
МЦ
Chateau d'Arcine,
12 сентября 1936 г., суббота
(мой любимый день и день моего рождения: с субботы на воскресенье: в полночь. Мать выб[рала] субботу, т.е. назад, этим определив мою сущность - и судьбу).
- О Вашей болезни. Мне хочется самой понять и об этом Rainer'а (Рене - имя, которое было дано Рильке при крещении (см. книгу мужа дочери Рильке: Carl Sieber. Rene Rilke. Die Jugend Reiner Maria Rilke. Leipzig, 1932). Ср. также «...maman хотелось, чтобы я был девочкой, а не тем мальчиком, каким все-таки стал <...> каким-то образом я об этом проведал и взял себе за обычай стучать в дверь maman. Иногда она спрашивала, кто там, и я с восторгом отзывался: Софи. <...> Иногда я входил в почти девчоночьем домашнем платьице с вечно засученными рукавами. Я уже был Софи.» (Р. М. Рильке. «Записки Мальте Лауридса Бритте»). Именем Райнер Рильке стал подписывать свои письма летом 1897 г.) он открыл et imposa:
Твердивший, что каждой строчки
Сегодня - последний срок...
Но пусть - дико, пусть он - по-докторски - был здоров, - жил то он внутри себя, в том внутри, где доктора не бывают. Из себя он выделил ряд - себя, ряд - я, которые неопределенно назвал и пустил по свету, чтобы хотя бы они - жили. Об одном из них - mein Nachbar Ewald - из его юношеской книги «Geschichten vom lieben Gott» - хочу Вам сказать. Эвальд не мог ходить и всю жизнь сидел у окна, у которого иногда, проходя, останавливался Р<ильке>. И Р<ильке> Эвальду - завидовал. Он никуда и ни за чем не должен был идти, к нему всё само приходило, всё отовсюду само притекало. Он не знал отказа выбора, даже простого выбора на карте не знал: куда именно, ибо каждое место исключает все остальные. К нему приходили все места. Он не знал человеческой измены, ибо к нему приходил только тот, кому он был нужен. Он был - единственное недвижное среди всего кружащегося, единственное пребывающее среди всего преходящего. Он был - дерево.
Резко - другое. У меня здесь есть друг - Миша. Всё, что он хочет от жизни - он, здоровый, на редкость - сильный (пришлось!), Ваш сверстник, постоянно какой-нибудь одной, а иногда и несколькими сразу - любимый, всё, что он хочет от жизни - трех свободных утренних часов для писания, и ради этого отдаст всё, вплоть до своей молодости. Уже - без них - отдает. (Работает на огороде, шофёрствует, прислуживает, но каждая свободная минута - столу). Он, в распоряжении которого весь Париж, со всеми его сборищами, зрелищами, ночами, встречами - остается на зиму - здесь, со старыми, добрыми, малопонимающими его родителями, и старым цусимским адмиралом, и еще с одним стариком: садовником - чтобы писать. Он сам выбрал Ваш затвор - и выбрал его на всю жизнь, ибо он никогда не женится - не нужно – «я и ребенка бы не хотел иметь, п<отому> ч<то> я его бы слишком любил. А ведь это мешает писать, - а, М. И?» И, наконец - я, но то, что я имею Вам сказать о себе - не пишется, да с трудом и произносится - когда-нибудь (любимое наше с вами слово). Но, пока, в кредит, поверьте, что моя жизнь была и есть не легче Вашей, и - ещё неизлечимей Вашего.
... Мой друг, что Вы называете жизнью? Сиденье по кафэ с неровнями: с бронированными, тогда как Вы - ободранный (без кожи). Ибо - на сколько? бессонных ночей - одна стоящая - чтобы ее не-спать? Хождение по литературным собраниям - и политическим (поэтическим?) собраниям - и выставкам - что-то основное, видно, забываю. Вспомните le petit Marsel (Марсель Пруст), в последний 12-тый час опомнившегося и изъявшего себя из «жизни» и закупорившего себя в пробку - чтобы сделать дело своей жизни. В агонии жалевшего, что не может написать ещё раз смерть Берготта, п<отому> ч<то> теперь знает - как умирают. - Да, но он до того - жил. Но Вы - тоже жили. У Вас было Ваше детство, и юность, и столько, наверное, кроме - жили и Вы. Лермонтов в Вашем возрасте умер, Вы ведь не скажете, что он - не жил?
Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль.
Знаю, больно. И 27-летний Бетховен, не могший не знать своей избранности, в своем Heiligenstadt - Testament (начало глухоты) возопил: - «Schon in seinem 28 Lebensjahre verurteilt dem Leben zu entsagen - das ist hart. Fur den Kinstler - horter, denn fur irgend jemand» (Уже в мои 28 лет я принужден стать философом, что не так-то легко, а для художника еще труднее, чем для всякого другого»). Ho - говорю очень издалека - не думайте, что люди Вас забывают, потому что Вас нет на глазах. Забыли бы - и на глазах, и на груди – потому что не умеют дружить, не умеют любить, п<отому> ч<то> есть другие - новые - п<отому> ч<то> нужна смена - п<отому> ч<то> Вы сами любите - п<отому> ч<то> Вы всегда больше любите - п<отому> ч<то> Вы der Liebende, а не - любимый - потому- что Вы - поэт, а они - нет. (Schubert - Heine - Holderlin - Beethoven - кто их любил?) И Вы бы там - за стойками и столиками - без туберкулёза сгорали бы - и сгорели бы - в недостойном пожаре: на Lustfeuer их увеселений.
Не на что рассчитывать, кроме чуда. (Кстати – проверила - чудо в тех стихах совсем не плохо: несоизмеримо лучше и счастья и веры. Но - дальше:) А чудо так же - и даже легче может придти за Вами - в горы, чем - в город: просто - на повороте горной дороги. Так Вы его, по крайней мере, разглядите.
Конечно, горько - насильно быть спасенным. И кому, как не мне - это знать! Иногда - живого жизненного жара хочется больше чем воды - когда ее хочется. Найду об этом Вам дома стихи - и ради Вас - для Вас - за Вас их докончу. (Мне было столько же лет, как Вам). Я всё знаю, и если до сих пор своей души не продала за этот живой жар, то только потому, что эта продажа, эта придача - никому не была нужна. Я со своей бессмертной душой - Бог знает что делала, и на такие - свои же - утешения - зубами скрежетала, но где верх, где низ, где Бог, где Idol, где я - где не я - я всегда знала. Думаю, что главная и тайная жажда Вашего существа - отродясь: не быть. Потому-то Вы так и противитесь «нежизни», так хватаетесь за «жизнь», что это - быстрый конец: Вам, Вашей душе, Вашей прирожденной, от всего, муке: - спать. Вы, как настоящий Романтик (определение - не моё:) живете последними вещами, тогда как нужно (якобы) жить - предпоследними. А Вы - 60 той секундой 60 той минуты 12-го часа. Как Вам (ежедневно) жить с людьми? Так можно жить только со своей душой (внутри души) - или с себе равными. Подите - найдите их. Искать среди поэтов - но, поэты, увы - среда, и настоящий поэт среди поэтов так же редок, как человек среди людей. Если иного хватает на стихи, то на жизнь -не хватает. Пишут люди из последних сил: из последних запасов - тратят. Проверьте на Ваших друзьях - поэтах. Георгий Иванов - Новалис? Поплавский - Clemens Brentano? Нет, то время прошло, мы были и нас - нет. (Пишу Вам сейчас тоже из последних сил, разрываясь от головной боли, но знаю, что потом, м<ожет> б<ыть>, этих слов не найду, сейчас Вы сами себя во мне пишете, как стих.) Простите за правду - желаю, чтоб не сбылась. Итак - терпите. Живите у себя auf der Hohe (как я: - in der Hohle).
Но есть ещё одно: Вы же с людьми, да ещё с больными - любите их. Не все [ведь] - счастливые и любимые. Это - тоже занятие. Вы скажете: им я не нужен, - ну, м<ожет> б<ыть> не Вы (весь) нужны - а Ваша рука, улыбка, привет, просто - взгляд. Это страшно держит на поверхности жизни. Больные - ведь все дети, все - невинные, и тут уж никакого греха… и т. д. - нет, они - все неимущие. Помню, когда Мура оперировали - я полюбила всю его палату, и на третий день приходила уже ко всем, п<отому> ч<то> мне было бы стыдно делить на своего и не-своих, п<отому> ч<то> этого деления во мне - не было, п<отому> ч<то> меня вообще не было, я ее оставляла за порогом и часто - за порогом -+? не находила. И мое горе было, увозя Мура, что я не могу больше к ним ходить – на следующий день увозила его на Юг в train de vacances (каникулярный поезд (фр.). Конечно, будучи больным, м<ожет> быть трудно их любить, п<отому> ч<то> [нет воли] здоровья, тогда вспомните, что Бог Вам дал - душу живу, тогда как им - только больные тела. О роде Вашего поэтического дара - в другой раз. Пока же - скажу: у Вас аскетический дар. Служебный. Затворнический.
Бог Вам дал дар и - к нему - затвор.
- Мой друг, письмо из Аннемасса, только что. Вот - отрывки: «... Ваше сообщение душевно нас порадовало и ждем Вас с глубокоуважаемой М. И. у нас, в наступающее воскресенье 13 сентября - к часу - обязательно к обеду - простому деревенскому - но от всей души.... Прилагаю маршрут: правда, он уступает по точности и по количеству стрелок и крестиков тому, к<отор>ым снабжал М. И. Андрей Белый, поджидая ее в Цоссене... (Подробный внимательный старческий маршрут)... Сегодня же напишу моему старому другу 30 летней давности Вл. Вл. Муравьеву-Апостолу, и завтра повидаю Федора Степановича Гонч-Оглуева (NB! совершенный Гоголь). Словом, вопрос будет двинут. Разумеется, перспектива для пушкинского Комитета весьма соблазнительная, несмотря на то, что в феврале М. И. уже законтрактована.» (NB! оцените деликатность и хитроумие моей приятельницы: я, не зная, что Вы в ноябре будете в П<ариже> и строя на Вашем цело-зимнем Leysin'e, сразу сказала ей, что хорошо бы - еще в 1936 г., чтобы мне не покупать нового загр<аничного> паспорта - а она дело изложила - так, чем, конечно, повысила мою, для швейцарцев, стоимость).
- Словом, дружочек, завтра еду к тому господину на целый день - и совсем не знаю, что ему говорить - до того запуталась с нашими aller-et-retour'aми (голова болит с тех пор, т.е. второй день, и именно от этого: я совсем не умею жить). А не лучше ли действительно - в феврале, на пушкинское поминание, а Вы - в Париж - в ноябре. П<отому> ч<то> тогда у нас будет перспектива – ещё - встречи, и промежуток уж не такой большой - 2, 2 1/2 месяца. Как жаль, что я так сразу в Ваш сплошной зимний Leysin поверила, но м<ожет> б<ыть> еще исправимо?
Словом, ждите точного отчета. Постараюсь завтра окончательно не связываться. Умоляю ответить мне что-н<ибудь> разумное, здравомысленное, совершенно со стороны - если умеете. (Я - не).
Устала - и давно уже нет папирос - сосу пустую соску мундштука, удивляясь, что ни-че-го. Я уже недели 2 как ничего не делаю, ибо когда я Вам письма не пишу - я его думаю. Но это скоро кончится, п<отому> ч<то> скоро - домой, а дома проснется - совесть - и здравый смысл: что я буду читать на пушкинских вечерах? Весь мой расчет (для Бельгии и Швейцарии) на прозу: Мой Пушкин. А ее и первой строки нет. Мне нужно будет временно из нас выключиться. Но это - потом. Пока я здесь - будет так.
Обнимаю Вас
МЦ
Chateau d'Arcine,
14 сентября 1936 г., понедельник.
Дружочек! В феврале - либо 11, либо 15 - с моим французским Пушкиным. Ноябрь - сам отпал, ибо для моего выступления в ноябре понадобилось бы 1) кому-то уступить мне место, 2) м<ожет> б<ыть> мне самой оплатить 1/2 дороги, ибо данный комитет - нищ, а есть другой какой-то, с крупнейшими швейцарскими писателями и филологами во главе - и тот способен на всю дорогу. Но тот - только в феврале. (Просто: первый - русский, второй - швейцарский.
Что это был за день, за визит, за комната! Начав с последней: ни приметы обой, ни приметы стен: сплошь лица: от эмигрантской певицы в боярском кокошнике до родственного Суворова (жена Фелькнера - потомица Суворова, весь XIX в. в родственных и неродственных лицах и Widmungen - на всех языках - четыре стены знаменитостей. А хозяин - не державинских, а Александра III-го времен, с лица - немецкий член всех существующих существовать перестающих комитетов, а по призванию оратор: непрерывный. Что ни фраза - то комитет, и он его активный член, и он приветствовал X, и подносил адрес Y, и отвечал на приветствие Z, и на всех на них возлагал венки. Из имен (м<ожет> б<ыть> Вам что-<нибудь> скажут) запомнила: Robert Traz и Cheneviere(?) и Bemar Bouvier и Ziegler больше не смогла: пока учила наизусть эти - проскочили все остальные.
Предок Фелькнера 200 л<ет> назад пришел из Саксонии в Россию с уставом Горного Института, который Анна Иоанновна и утвердила. В честь его - минерал на Урале: фелькнерит («в витрине - если большевики не разбили» NB! - и витрины и минерала). ...И бывший секретарь незабвенной Марии Гавриловны Савиной. (- «Ваш секретарь? Это больше, чем статс- секретарь!») И сводил Художественный Театр с немцами. И устроил ввоз в Россию тела Чехова. («Мы с Ольгой Леонардовной ехали в ландо и она так была рада»... (??) Я сжимала и разжимала руку на ручке кресла и старалась не глядеть на всё, что на меня глядело (желтыми фотографическими глазами) с четырех стен его чиновно-артистического прошлого.
Несколько раз у меня был соблазн спросить о Вашем отце, которого он не может не знать (знает всю прошлую чиновную и артистическую Россию + всю нынешнюю русскую и нерусскую Швейцарию) - но каждый раз удерживалась - из сложных чувств, одно из которых - словами: - Я не хочу, чтобы среди этого потока равнодушных мне имен было произнесено Ваше имя - ради которого я этот поток имен и лиц - на себя и приняла, которым (непроизнесенным) его и вызвала. Ибо знайте одно: мне Швейцария не нужна: мне нужна Ваша радость - (нрзб) своя нужность - Вам, мне нужен наш день (по возможности - два - по невозможности (нрзб) И только ради этого - все эти комитеты, комиссии, и express'ы (NB! у меня уже есть свое dossier: глазами видела!) - и даже моего Пушкина, т.е. впервые настоящего Пушкина по французски - швейцарцы услышат - из за Вас.
Итак, нуждайтесь во мне и радуйтесь мне до февраля.
Иногда, когда уж совсем нестерпимо становилось - слушать и вооображать (у меня роковой дар - тут же - глазами - видеть - всё) - все эти безразличные вещи («Лига Наций», «председатель», «вице-председатель», Вильгельм, надевающий брошку Савиной - и вдруг – Савинков, Кн. Львов, 19 г., зеленый стол, Париж - и вдруг Сэр X., а за ним Литвинов, и только за ним - какой-то поляк) я вдруг мысленно ставила перед собой Ваше лицо - которое так мало знаю, в которое никогда не глядела - (но я знала: Ваше!) - и словами говорила себе: - Ничего. Только так достают - сокровище. ...Обстановка нищая. 2 комн<аты> - 5 человек. Жалобная мебель. Жалобный (наш, ванвекий - наизустный) обед. Сердечность. ...А поток - покойников (Ф<елькне>ру minimum 70 лет). - «Когда я хоронил такого-то... Мой 45-летний приятель, к<оторо>го я на днях хоронил... - Когда мы с вами (обращ<ается> к моей спутнице) хоронили милейшего Григория Иваныча»... и т.д.
После обеда я читала свои переводы - Пророка - Чуму - К няне - Для берегов отчизны дальной - и, конечно, победа (я знаю, что во всем мире никто так не может) - но особенно поняли и отозвались, как всегда, - женщины, даже 14летняя швейцарочка, даже паралитичная 75-летняя тетушка, - не он, он с трудом слушал, на глазах разрываясь от накопившихся очередных покойников и комитетов, стерегших щель его рта - проскочить и затопить. У него были свои няни, свои дальние отчизны, - и он сам был ПРОРОК и ЧУМА.
Жара была до бела, до синя.
Чуть было не опоздали на поезд (они живут за Аннемассом, на пустыре) галопировали всем семейством по всему воскресному удивленному городу, и он под галоп успел рассказать свою встречу с Милюковым, а кстати и с Платоновым - а поезд явно уходил, а до следующего - 2 часов (комиссий и мертвецов!) - но поезд не ушел, и мы из последнего дыхания в него сели, и минуты три сидели - дама и я (NB! нынче она совсем больна, а я - совершенно здорова) дыша - широко как рыбы и громко как моржи. Итак, мой родной, без нас решено - февраль. Жаль, что не будет совместного поезда (уносящего третьего!) я бы дорого дала (такие вещи живут сослагательным наклонением!) за несколько часов поезда с Вами, но м<ожет> б<ыть> к лучшему, и м<ожет> б<ыть> эти часы когда-нибудь всё-таки будут. Мне с Швейцарией - из-за Вас - необходимо связаться: необходимо, чтоб меня там полюбит - и полюбят. Видите - вот и вышло письмо навстречу: сначала - ноябрю, потом - февралю. Я отсюда уезжаю 17, в четверг, в 11 ч. 23 мин. утра. С 15 пишите мне уже на Vanves: 65, Rue J.B.Potin Vanves (Seine) без себя и адр<еса> на обороте, я их знаю, и - как мне сейчас кажется - никогда уже не забуду.
Прилагаемый листочек прошу прочесть не сразу> а - вечером - да? Перед сном.
М. Ц.
Chateau d'Arcine, 15 сентября 1936 г.
вторник - чердак - под шум потока
...Я вовсе не считаю Вас забытым, заброшенным и т.д. Я убеждена, что Ваши родители, и сестра, и друзья - Вас - по своему - как умеют - любят. Но вы хотите, чтобы Вас любили не по своему, а по Вашему, не как умеют - а как не умеют: Вы хотите, чтобы все Вас любили - как Вас люблю - я. И если Ваша мать сейчас, как я нынче в 5 ч утра, не просыпается от ожога: с такими легкими навряд ли можно танцевать, это не значит, что она Вас мало любит, это значит, что sie denkt Sie не так подробно, как я - м<ожет> б<ыть> и потому ещё, что она Вас знает больным - 10 лет, а болезненным - и все 26, я же впервые и одновременно узнаю, что у меня где-то - сын - и что этот сын - больной, и не могу не потрястись этим всей своей привычкой ко всему исключительно-здоровому - и даже как бы несокрушимому - от меня исходящему. То же самое, как если бы обо мне сказали, что у меня больные стихи.
Встречи с Вами я жду не как встречи с незнакомым, а как встречи с сыном - не только заведомо-родным, но мною рожденным, и которого у меня в детстве, в моем и его сне, отняли. Встречи с Вами я жду как Стефания Баденская встречи с тем, кто для людей был и остался Гаспаром Хаузером, и только для некоторых (и для всех поэтов) - ее сыном: через сложное родство – почти что Наполеонидом. - О чтении. Давно хочу. Живете в книгах - Не о стихах говорю: Вы - поэт. Потребность? Вторая жизнь? Развлечение? Способны на трудное (я физически-трудное). Ибо - раньше, чем не узнаю Вашего отношения к книгам - не могу прислать Вам на прочтение - ни одной любимой, а сколько их у меня. (Не даю - никому). Wassermann'a - знаете? Fall Maurizius – Etzel Andergast - Kaspar Hauser? Немецкий - знаете?
Итак, отнеситесь так же серьезно, как к вопросу о ходьбе, на который так хорошо ответили - пожалуйста, себя - чтеца. Ибо до ноября - 1 1/2, 2 месяца, сможете прочесть ряд чудных немецких (да и французских) книг. - Или хотя бы одну. - Пруста знаете (всего)? Vigni - Journal d'un Poete? Ведь у Вас - пласты времени, Вы же не целый день пишете. (Что Вы целый день делаете?) - Не бойтесь: не завалю: только одну зараз. И с непременным условием (мое первое Вам, кажется) - никому из рук, так и говорите: прислана на самый короткий срок, отсылаю обратно. Ибо - и это мое единственное чувство собственности - книга не должна ходить по рукам, уж лучше - автор! Если Вы ничего не знаете о Kaspar Hauser'e и мне верите, пришлю Вам его тотчас же по возвращении в Ванв - с тем, чтобы Вы мне его либо прислали, либо привезли. Это мой любимый немецкий современник (недавно умер от разрыва сердца, а до него - вскоре после Р<ильке> - большой австрийский поэт Hugo von Hoffmansthal - выстрелил в себя после смерти единственного сына. Я думаю - в нестерпимую боль выстрелил - чтобы кончилась). Wassermann очень большой писатель, Вашей породы - страдальческой. И герой - Вашей породы, - и конец обоих - одна из самых больших человеческих, общественных и исторических низостей.
Тогда же, после почты:
- Ничего. Это похоже на мою жизнь. Постоянно повторяющаяся случайность есть судьба. Но, по крайней мере, Вы этим освобождаете меня и от Цюриха и от Берна, а в Женеву - недолго, и в конце концов - почему швейцарцам не узнать настоящего Пушкина? О Вашем Париже - жалею. Там - сгорите. Париж, после Праги, худший город по туберкулёзу - в нем заболевают и здоровые - а больные в нем умирают - Вы это знаете. Ницца для туберкулёза - после гор - вредна. Жара - вредна. Раньше, леча ею - убивали. Так убили и мою мать, но может быть она счастливее, что тогда - умерла. Может быть Вы - внутри - больнее, чем я думала и верила - хотела видеть и верить? Ибо ждать от Адамовича откровения в третьем часу утра - кем же и чем же нужно быть? До чего - не быть!
Если Вы - поэтический Монпарнас - зачем я Вам? От видения Вас среди - да всё равно среди кого - я - отвращаюсь. Но и это - ничего: чем меньше нужна Вам буду - я (а я не нужна - когда нужно такое: Монпарнас меня исключает) тем меньше нужны мне будете - Вы, у меня иначе не бывает и не может быть: даже с собственными детьми: так случилось с Алей - и невозвратно. Она без меня блистательно обошлась - и этим выбрала - и выбыла. И только жалость осталась (на всякий случай) - и помощь (во всяком) – и добрые пожелания. Без меня - не значит без присутствия, значит - без присутствия меня - в себе. А я - это прежде всего - уединение. Человек от себя бегущий - от меня бежит. Ко мне же идущий - к себе идет: за собой - как за кладом: внутрь себя: внутрь себя - земли, и себя - моря, и себя - крови, и себя - души. Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью - постольку пренебрегаю - духовной. «Нищие духом» не для меня. («А разве Вас не трогает, что человек говорит одно, а делает другое, что презирает даже дантовскую любовь к Беатриче, а сам влюбляется в первую встречную, - разве Вам от этого не тепло!» - мне - когда-то - в берлинском кафэ - Эренбург. И я, холоднее звёзд: - НЕТ). И Вам - нет. На всё, что в Вас будет немощь - нет. Руку помощи - да, созерцать Вас в ничтожестве - нет. Я этого просто не сумею: ноги сами вынесут - как всегда выносили из всех ложных - не-моих - положений:
Und dort bin ich gelogen - wo ich gebogen bin.
Я не идолопоклонник, я только визионер.
М. Ц.
Приписка снизу:
Спасибо за Raron (поселок в Швейцарии, где на местном кладбище похоронен Рильке). Спасибо за целое лето. Спасибо за правду.
Behüt' dich Gott, es wär' so schön gewesen -
behüt' dich Gott, es hat nicht sollen sein.
Приписка сбоку:
А рождение мое – 26 русск. сентября - (9 окт. по новому) день Иоанна Богослова - с субботы на воскресенье - полночь.
ПИСЬМО АНАТОЛИЯ ШТЕЙГЕРА
Какое счастье, что Вы не отложили отсылки стихов хотя бы на один день. Я бы их тогда наверное не получил. Мне такие стихи... Впрочем, все Ваши письма были как эти стихи. Вчерашнее Ваше письмо... Да, Вы можете быть, если захотите - «ледянее звезды». Я всегда этого боялся, (всегда знал эту Вашу способность) - и поэтому в первом же моем письме на 16 страницах - постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали с кем имеете дело и чтобы Вас избавить от иллюзии и в будущем - от боли. Я предупреждал Вас, Марина, (в этом письме, правда, было сказано всё - и о «Мон парнас се» и даже о milieu) – и в последующих всех письмах я всегда настаивал на том же самом.
Между моим этим письмом на 16 страницах и моим письмом последним - нет никакой разницы. Ни в тоне, ни в содержании, ни в искренности, - никакой. Но зато какая разница в Ваших ответах на эти письма... После первого Вы называли меня сыном, - после последнего Вы «оставляете меня в моем ничтожестве». Объясняю это себе тем, что в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаете для себя по своему, а когда их подлинное, настоящее все же прорывается, - Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, - потому что он больше на них не лежит. Вы совершенно правы, конечно Вы «визионер». Но каково тем, кого Вы «увидите», насмотритесь и потом - перестаете видеть.
Меня Вы не полюбили, а по-русски «пожалели», за мои болезни, одиночество, - хотя я и отбивался все время и уверял Вас, что мои немощи физические, - для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни. Потому что, когда мне нужен врач, - я иду к врачу, когда мне нужны деньги - иду к моим швейцарцам, - к Вам же я шел, надеясь получить от Вас то, что ни врачи, ни швейцарцы мне дать не в состоянии. Вы же в ответ: - Да, Вы больнее, чем я думала, - и сразу: - «холоднее звезды». Марина, помните, как в одном из моих писем из Берна, я писал, что, боюсь причинить Вам боль, но боюсь также и боли, которую причинить мне можете Вы.
Потому что до «встречи» с Вами я, - не слова, - больше уже ни на что не надеялся и не хотел надеяться. Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, - не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания: Вы, ведь, это обещали мне воображенному, а не такому, каков я есть. «Чем же и кем же нужно быть», чтобы ждать откровений от Адамовича... Вспоминаю беспощаднейшую и остроумнейшую correction, которую Вы прописали Адамовичу в Благонамеренном. Но Адамович пишет ведь не только капризные критические статьи по газетам. Если вы читали его Комментарии в Числах и Совр<еменных> Зап<исках>, «Рамона Ортиса» в Числах, некоторые его стихи, то неужели Вы все же будете обвинять и Адамовича в ничтожестве...
Но этот спор бесполезен, я не хочу спорить с Вами, выискивать аргументы, чуть ли не «полемизировать», - Вы меня благодарите за лето, - я благодарю Вас за чудо: Behut Dich Gott! es war zu schon gewesen. - Behut Dich Gott! es hat nicht sollen sein. (Вы пишете, что Аля «блистательно» обошлась без Вас. Я Алю знаю. Нет, не блистательно... Думаю, хотя мы с ней об этом никогда не говорили. Но кто Вас больше Али любит и понимает).
Любящий Вас и благодарный
А.Ш.
Vanves (Seine) 65, Rue J.B.Potin
30 сентября 1936 г., четверг
- Между первым моим письмом и последним нет никакой разницы...
- Да, но между Вашим первым письмом и последним была вся я к Вам - Вы скажете: два месяца! - но ведь это не людских два месяца, а моих, каждочасных, каждоминутных, со всем весом каждой минуты - и вообще не месяцы и не годы - а вся я. Вы же остались «мертвым» и - не хотящим воскреснуть. Это то меня и убило. В другом письме, неотосланном, я писала Вам о мертвом грузе нехотения, который, один из всех, не могу поднять. Я обещала никогда Вам не сделать больно, но разве может быть больно от того, что человек не может тебя видеть в ничтожестве, что он для тебя хочет - самого большого и трудного, что он в тебя верит - вопреки очевидности, что он требует с тебя - как с себя. Поверьте, что если бы я Вас только жалела - Вы бы правды от меня не услышали: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы... Но я приняла Вас за свое дитя, которое лучше пусть - плачет, только не тешится. Только не тешится. В моем последнем письме была вся настойчивость моей веры в Вас, оно, единственное из всех, было не любимому, а - равному (и только потому - суровое) - и может быть в нем я Вас больше всего - любила. И об этом стих моих - тогда – 26-ти лет:
Бренные губы и бренные руки
Слепо разрушили вечность мою.
С вечной душою своею в разлуке -
Бренные губы и руки пою.
Рокот божественной
Вечности - глуше.
Только порою, в предутренний час
С темного неба - таинственный глас:
- Женщина! Вспомни бессмертную душу!
В этом письме я с Вас хотела - как с себя. Поймите меня: Я Вам предлагала всю полноту родства, во всей ответственности этого слова. И получаю в ответ, что Вы - мертвый, и что единственное, что Вам нужно - дурман. Это был - удар в грудь, (в которой были - Вы), и если я не упала - то только потому что никакой человеческой силе меня уже не свалить, что этого людям надо мной уже не дано, что я и умру - стоя. Друг, я совершенно лишена самолюбия, но есть вещи, которых я не могу перенести, напр<имер> - физически, на строке - себя и Адамовича вместе. Мой первый ответ: там, где нужен Адамович - не нужна я, упразднена я, возможен Адамович - невозможна я, - не потому что мы поэты разной силы, я встану и становлюсь рядом с самым бедным, а перед некрасовским: Внимая ужасам войны - как встала на оба колена - так и осталась - но Адамович (и все ему подобные) - не бедный, и даже не нищий духом, а - немощный духом - и не хотящий мочь, и не верящий, что можно мочь - и не хотящий в это поверить - это уже не немощь, а нехоть, т.е. самое безнадежное и неизлечимое, ибо не с чего начать, - ив таких руках видеть мое чудо - и знать, что из этих рук (даже не держащих! уже заведомо - выронивших!) не вырвать – потому что другому в этих руках (которых - нет) – хорошо - бесполезное - и унизительное - и развращающее страдание. Тут только одно - отойти.
...Конечно, есть больше. Есть материнское - через всё и вопреки всему. Есть старая французская баллада - о сердце матери, которое сын несет любимой, и которое, по дороге, споткнувшись - роняет, и которое:
- Et voila que le coeur lui dit:
- T'es-tu fait mal, mon petit?
Но - идете ли Вы на это, хотите ли Вы так быть любимым: жаленным? Ибо, если Вы этого хотите от меня, этого от меня - хотите, оно - будет, т.е. я в нашем отношении окончательно перестану быть, сразу сниму все требования (и первое из них - равенство), приму заранее и заведомо - всё: Бог с тобой - только живи... Но не будучи в состоянии Вам дать - ничего, кроме материнского зализыванья ран, звериного тепла души, - связанная по рукам и по ногам Вашим нежеланием другого себя, невмещением, невынесением другой (всей) меня - смогу ли я Вам быть радостью? - С зашитым - отказом - ртом. Думайте. Я Вас хотела (мечтала) большим, свободным, сильным, родным - так - чтобы на улице узнавали, шагающим в шаг. Не можете - что ж, буду стоять над Вами, клониться, когда холодно - греть, когда скучно и страшно - петь.
Я хотела - оба (я шагать, я греть), Вы хотите - одного, пусть будет так, пусть будет, как Вам нужно, всё, что Вам нужно, то, что Вам нужно, так много - так мало - как Вам нужно. Во весь рост я живу в стихах, в людях - не дано, и меньше всего (как ни странно) дано в любимых - нам - быть и жить. Друзьям от нас не больно, мы можем им говорить всю правду, не страшась - живого мяса. Я хотела Вас не только сыном, не только любимым, а еще - другом: равным. Но пора понять, что для себя мы ничего не должны хотеть, даже нашей радости чужому росту, что и это - себялюбие («другому - как себе», нет: другому - как ему) пора принять, что любовь - окончательное и единственное нам на земле данное небытие: не будь, иначе ты другого заставляешь быть - «не даешь ему жить» (не быть).
И - возвращаясь к Вашей боли: - мой друг, после Вашего письма о 3-ем часе утра за 10-ой чашкой кофе - у меня и мысли не могло быть, что что-нибудь от меня Вам может сделать больно. Это письмо меня так предельно упраздняло. Я написала Вам - для очистки совести, воззвала - с последней и малой надеждой быть услышанной, сказала – потому что не могла не сказать. Вы мне в этом письме сказали, что Вы - после двух месяцев дружбы со мной и со всем будущим этой дружбы - мертвый, и я, как всегда, поверила, а мертвому больно быть не может, потому что ему уже было больно, так было больно,- что и стал мертвый. Гарантия. Думать о том, что я могу Вам сделать больно - после такого Вашего заявления - было бы самомнением, а если бы Вы знали - как я от него далека! Мой друг - совершенно уже по иному - без той радости - но может быть еще глубже - Я Вас из сердца не вырвала и не вырву никогда.
Вы - моя боль, это был мой первый ответ на то Ваше письмо, я сразу поняла: - беда! И с тех пор - почти непрерывная боль: сначала Вы сам, потом операция и страх за жизнь - потом известие об ухудшении - потом известие о почти приезде в С. Пьер - потом разминовение с моей Швейцарией - потом конечный удар - последнее письмо: перспектива Вашего Монпарнасса и расписка в смерти... Потом - молчание на стихи, которого я не могла принять иначе, как оскорбления, в моем лице, всех поэтов... И, наконец, последняя боль - что невольно, невинно - только тем, что встала во весь рост - на секунду распрямила наклон своей нежности - и сказала во весь голос - на секунду вышла из того вполголоса нежности - Вам сделала больно: только тем, что на секунду была - всей собой.
Родной, неужели Вы думали, что это так просто: очаровалась - разочаровалась, померещилось - разглядела, неужели Вы правда поверили - в такую дешевку? Конечно, не напиши Вы мне, я бы Вам не написала - никогда (я себя знаю) ибо в Вашем молчании было оскорблено большее меня, то - за что жизнь отдам - и, в моем лице (я - последняя моя забота!) - все так оскорбленные до меня: от Франца Шуберта, чья любовь не понадобилась - до le petite Marsel...B этом молчании было оскорблено всё мною на земле любимое - обычным оскорблением - незаслуженного презрения. И такое прощение было бы предательством. Но, если бы Вы мне даже никогда не написали, и этим лишили меня возможности когда-либо окликнуть Вас - у меня навсегда, всюду, даже с очередной горячей головой на груди, в этой груди осталась бы трещина.
Не надо - другой головы. Ибо - верьте мне - я человек такой сердцевинной, рожденной верности, такого единства, что - вовсе не уверенная, что это другому нужно или хотя бы - радостно - одна, для себя, из-за себя, сама с собой, сама перед собой, в силу своей природы не могу раздвоить своего существа иначе чем та река в моих стихах: чтобы остров создать - и обнять. (Как я счастлива, что это точнейшее подобие мне дали - Вы! И как я Вам за него благодарна). Я ухожу от человека только когда воочию убедилась, что я (такая как я есть) ему не нужна - просто по бессмысленности положения. Но до этого - много еще воды утечет - и беды притечет!
М.
[Сентябрь 1936 года. Ванв.]
[...] Мне для дружбы, или, что то же, - службы - нужен здоровый корень. Дружба и снисхождение, только жаление - унижение. Я не бог, чтобы снисходить. Мне самой нужен высший или по крайней мере равный. О каком равенстве говорю? Есть только одно - равенство усилия. Мне совершенно все равно, сколько Вы можете поднять, мне важно - сколько Вы можете напрячься. Усилие и есть хотение. И если в Вас этого хотения нет, нам нечего с Вами делать. Я всю жизнь нянчилась с немощными, с не хотящими мочь, и если меня от этого не убыло, то только потому, что меня, должно быть, вообще убыть не может; если меня от этого не убыло, тем от меня - не прибыло. С мертвым грузом нехотения мне делать нечего, ибо это единственный, которого мне не поднять.
Если бы Вы ехали в Париж - в Национальную библиотеку или поклониться Вандомской колонне - я бы поняла; ехали бы туда самосжигаться на том, творческом, Вашем костре - я бы приветствовала. Если бы Вы ехали в Париж - за собственным одиночеством, как 23-летний Рильке, оставивший о Париже бессмертные слова: «Я всегда слышал, что это - город, где живут, по-моему - это город, где умирают» - ехали в свое одиночество, я бы протянула Вам обе руки, которые тут же бы опустила: будь один! Но Вы едете к …овичу и К°, к ничтожествам, в ничтожество, просто - в ничто, в богему, которая пустота большая, чем ничто; сгорать ни за что - ни во чью славу, ни для чьего даже тепла - как Вы можете, Вы, поэт!
От богемы меня тошнит - любой, от Мюргера до наших дней; назвать Вам разницу? Тогда, у тех, был надрыв с гитарой, теперь - с «напитками» и наркотиками, а это для меня - помойная яма, свалочное место, - и смерть Поплавского, случайно перенюхавшего героина (!!! NB! всё, что осталось от «героя») - для меня не трагедия, а пожатие плеч. Не жаль, убей меня Бог, - не жаль. И умри Вы завтра от того же - не жаль будет. Да, недаром Вы - друг своих друзей, чего я совершенно не учла и не хотела учитывать, ибо свое отношение к Вам (к Вашему дару) - построила на обратном. Бедное «дитя города»! Вы хотите за такое - жизнь отдавать? Да такое ее и не примет. Этой зимой я их (вас!) слышала - слушала целый вечер в Salle Trocadero - «смотр поэтов». И самой выразительной строкой было:
И человек идет домой
С пустою головой...
Честное слово, этим человеком я себя почувствовала - после этого вечера. Когда человек говорит: я - мертв, что же: попробуем воскресить! (И воскрешала!) Но когда человек говорит: я мертв и НЕ хочу воскреснуть, - милый друг, что же мне делать с трупом???
Мертвое тело с живой душой - одно, а вот живое тело с мертвой душой...
Я могу взять на себя судьбу - всю. Но не могу и не хочу брать на себя случайности(тей). Лень и прихоть - самые меня отвращающие вещи, Слабость - третья [...]
Милый Лёва,
Мне срочно нужен точный почтовый адрес Штейгера - в связи с его вечером. Во-вторых: не знаете ли Вы где он в данную минуту - в Париже или загородом. В-третьих: если он загородом - не знаете ли Вы точный маршрут к нему: ехать до Chateau de Vincennes - а потом?
Очень прошу Вас сразу мне ответить. Марки прилагаю.
Всего доброго. Спасибо заранее.
М. Цветаева
Vanves (Seine) 65, Rue J.B.Potin
Приписка снизу:
Наш N65, а не 33, а то может выйти путаница.
30 декабря 1936 г., среда
Я не хотела писать Вам сгоряча того оскорбления, хотела дать ему - себе - остыть, и тогда уже - из того, что останется... (Осталось - всё). Но нынче этому письму - последний срок, я не хочу переносить с собой этой язвы в Новый Год, но по старой памяти бережения Вас не хочу также начинать им Вашего нового, нет, получите его в последний день старого, в последний день нашего с вами года, а дальше уж - у каждого свой: год - и век. Начну с того, что так оскорблена как Вами я никем в жизни не была, а жизнь у меня длинная, и вся она - непрерывное оскорбление. (Не оскорбляли меня только поэты, ни один поэт - никогда - ни словом ни делом ни помышлением, (Вы - первый) но с поэтами я мало жила, больше - с людьми).
Но если Вы, самим фактом оскорбления меня, попадаете в закон моей судьбы, то содержанием его Вы из него выступаете. Если бы между тем Вами непрерывных зовов к себе - и тем - «большого путешествия по Швейцарии» без оставления адреса была бы наша живая встреча - я бы, пожав плечами, поняла: Вы могли ждать меня не такою, Вас например могли испугать мои седые волосы (говорят, в юности это очень страшно) - хотя, по мне, матери взрослого сына и не полагается молодости -, могло удивить, что я на 6 лет старше, чем на своем последнем вечере, могли не понравиться мои пролетарские руки, которых Вы на моих вечерах могли не разглядеть и никак уже не могли разглядеть в моих письмах - Вы просто могли меня (ту, в письмах) не узнать - бывает - и я бы вчуже, по слухам (такого «быванья») - поняла. Но между Вами, непрерывно звавшим меня к себе сейчас, именно - сейчас, сейчас, а не потом - и т.д. - и Вами «большого путешествия по Швейцарии» и «разрешите мне заехать к Вам Вас поблагодарить» - нашей встречи не было, нашей очной ставки не было, ничего не было, кроме всё той же моей любви к Вам. Я Вам разнадобилась до встречи, до которой Вы не дотянули, и ко мне в Ванв Вы пришли чужой, а не от меня - чужим - вышли.
...17 августа 1936 г.
...У меня силы Вашей мечты нет и я без всякой покорности думаю о том что мы живем рядом, а видеть и слышать я Вас не могу. От Вас до Женевы - час, от Женевы до Берна - два часа - и от этого трудно не ожесточиться... поклянитесь мне, что прежде чем меня прогнать, разлюбить, обречь на опалу, заменить - Вы действительно серьёзно подумаете или хотя бы сосчитаете до ста - что бы я ни сделал, что бы ни случилось, что бы Вам ни показалось. Потому что я слишком устал и не хочу больше оставаться на улице. Если что-нибудь случиться - Вы будете виноваты, а не я. Предупреждаю Вас об этом заранее. М<ожет> б<ыть> за 10 дней случится чудо и Вы приедете?
16-го или 17-го декабря 1936 г.
Я: - Вам от людей (NB! Вы знали - от каких) ничего не нужно? Вы, с блаженной улыбкой: - Ни-че-го. И дальше: - Разве Вы не можете допустить, что мне с Вами - приятно? Мой друг, Вы может быть знаете, что между тем до гроба и этим приятно - произошло, я - не знаю. Я только знаю одно: Вы, к концу этого лета, постепенно начали меня - молчаньями своими, неотвечаньями, оттяжками, отписками, изъявлениями благодарности - с души - сбывать, а тогда, 16-го или 17-го, прямым: - Мне ничего не нужно - окончательно сбросили.
Но оскорбление даже не в этой ненужности: она для меня только - глубокое изумление (как я - да еще поэту – могу быть не нужна?) Оскорбление в этой «приятности», которой Вы подменили - сыновнесть, - которую тогда приняли, которую тогда - вызвали, и которой я ни словом ни делом ни помышлением не предала и остановить которой в себе - потом - уже не могла и наверное уже никогда не смогу. И, апогей всего, слово не для меня сказанное, при мне сказанное, мною только, во всей своей неслыханности, услышанное: - Меня в жизни никто никогда не любил. После этого я вся, внутренне, встала и, если еще досиживала, то из чистого смущения за Вас. (Когда я прочла: до гроба Ваш - я сказала: Я от него не уйду никогда, что бы ни было - не уйду никогда, я от него в Советскую Россию не уеду. Никуда. Никогда). Теперь в двух словах: Вам было плохо и Вам показалось, что Вас все забыли, Вы меня окликнули - словами последнего отчаяния и доверия - я отозвалась всей собой - Вы выздоровели и на меня наплевали - простите за грубое слово, это так называется. Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И ещё как объяснить невозможно. Даю Вам это черным по белому как вещественное доказательство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Богу: - Я пришел в твой мир и в нем меня никто не полюбил.
МЦ
Приписка снизу:
От меня Вы еще получите те - все - стихи.
Vanves (Seine) 65, Rue J.B.Potin
22 января 1937 г., пятница
Милый Анатолий Сергеевич,
Если Вы ту зеленую куртку, что я Вам летом послала, не носите (у меня впечатление, что она не Вашего цвета) - то передайте ее, пожалуйста, для меня Елене Константиновне (Елена Константиновна Цветковская - жена К. Д. Бальмонта), с просьбой захватить ее, когда поедет, к Лебедевым. Она мне очень нужна для уезжающего. Если же носите - продолжайте носить на здоровье. Всего лучшего!
МЦ
Приписка снизу:
Пальто, о котором Елена Константиновна знает, лежит у Лебедевых и ждет ее. Мой самый сердечный привет обоим Бальмонтам. На Вашу долю выпало великое счастье: жить рядом с большим поэтом.
