Каролина Пихлер. Человеческий остов и тюремный ключ

рассказы 

Без автора

МАЛЬСТРЁМ

Одно происшествие в моей жизни может по истине, назваться чудом. Каким образом поглотившая меня бездна извергла живого? Как я мог спастись из пучины, которая никогда не щадит своих жертв? 

Испытав уже все ужасы смерти, каким предопределением я был принужден жить, чтоб открыть людям тайны Положения, из которого никто не избавлялся? 

Я помню все подробности этого дня, ужасы его не изгладились еще в моем воображении. Я еще вижу наш корабль, стремящийся к неизбежной гибели; слышу слова людей в предсмертные их минуты; их физиономии врезались в мою память: я знаю всё, что вокруг меня происходило. 

Хочу написать эти строки, довольно важные в летописях человечества; хочу написать их. Это нужно!

Никто не может представить таких очевидных сказаний, как я; никто не может описать, что такое корабль, вовлеченный в Мальстрём; что чувствует тогда экипаж; что делается тогда на палубе, и как происходит это поглощение, это кораблекрушение при безветрии; это разрушение в тишине, без мрака и бури.

- Сегодня пятница, а капитан хочет выйти из гавани - и дурно делает. Так говорил на шотландской шхуне Молодая Сусанна, боцман Брериг, сложа руки, облокотись на карронаду и подняв глаза к небу. Осеннее солнце бледным светом лучей своих освещало Норвежское море. Эти лучи освещают природу; но не оживляют ее. 

Молодая шотландка, бледнее и белее норвежского солнца, покоила руку на руке отца своего, старца, одежда которого показывала бедность, которого наружность внушала почтение, волосы которого поседели в исполнении всех добродетелей. Мак-Ред был священник Пресвитерианской церкви. 

Неподалеку от этой группы находилась старшая дочь Мак-Реда, Елена, с черными волосами и чертами лица, исполненными благородства и энтузиазма. Она сидела на свитке канатов и слушала рассказ служителя Дональда, уроженца Стирлинга (в Шотландии), привязанного к семейству одним из этих сочувствий, которые существуют только в той стране, о которой мы говорим, и был уверен, что он любит двух молодых девиц, по крайней мере, столько же, сколько и отец их господин Мак-Ред. 

Разговор продолжался между боцманом и Мак-Редом.

- Да, - говорил боцман, - сегодня пятница. Вот как лениво работают наши матросы. Они право ворочаются как черепахи. Мы ничего с ними не сделаем! - Как вы суеверны! - прервала его, вставая, старшая дочь Мак-Реда.

- О! я этого не скажу, сударыня. Сегодня пятница, на земле это ничего не значит, но когда должно плясать на этих голубых волнах и действовать во всякую погоду во время бурь и штилей, то признаюсь, не пренебрегаю пятницами; притом же с этими людьми можно только тогда действовать, когда они веселы. 

Тогда они ловко лазят по снастям, свисток раздается с песнею, все мускулы напрягаются, все сердца бьются надеждой, презирают землю, не боятся моря. Но с экипажем, расположенным как этот, кой чёрт сделаешь? - Боцман, - закричал громовый голос: - где проклятый горец Кэмбел?
Это был голос капитана.

- Он спит, - отвечал боцман, - Кэмбел болен.
"Болен! Мне не надо больных!"
- У него лихорадка, как говорит лекарь. Нынешнюю ночь, капитан, он опять имел одно из этих адских видений!

 
- Чёрт побери, Кэмбела с его бреднями! - закричал капитан с бранью, так громко, чтоб весь экипаж знал, что капитан сердится. - Кто дал мне этого горного моряка, лесного матроса, который развращает экипаж своими видениями?
- Капитан, осмелюсь почтительно испросить у вас, от имени ваших матросов, милости, на которую они очень надеяться.

 
- А!
- Они надеются, что мы пустимся в море только завтра. Никогда, уверяю вас, Молодая Сусанна не оставляла берега в пятницу!

Капитан, не дослушав конца, повернулся задом к боцману, и, рассыпавшись в ругательствах и проклятиях, пришел в такую ярость, что все замолчали и побледнели. Но работы не пошли успешнее, матросы посматривали с печальной недоверчивостью. Мы поплыли. На шхуне царствовало неприятное расположение духа; капитан расхаживал, держа руки за спиною, ища случая или бранясь без всякого случая. 

Шотландец Кэмбел, которого принудили встать, вышел из каюты и работал, ворча. Вдруг ему пришло на мысль начать уалль (uall), шотландскую погребальную песню, этот вой без слов, этот мерный вопль, эти беспрестанные рыдания, эти продолжительные вздохи, похожие на завывание ветров в соборных церквах. 

Старый Шотландский слуга поднял голову и узнал погребальную песню клана Кэмбел. Елена сделала знак удивления, а маленькая Спритли залилась слезами. Мысль о смерти и отечестве пробудилась вместе в их памяти.

Эти предсказания вскоре сбылись. Появился предвестник бури, забушевал противный нам ветер, море расколыхалось, и вскоре поднялась буря. Работы производились тихо; подобрали паруса, но все делалось лениво, без живости, и как бы безнадежно. Суеверие, одевая черным покровом будущее, расслабляя душу, уничтожает чувство самосохранения. 

Судно дрожало и потрясалось от ударения валов, как дрожит в постели человек в лихорадке. Оно противилось волнам по крепости своей постройки, но следовало путем, противным его направлению. Под ним, вокруг его, вдоль люков белела пена, и ревели валы, которые били в него как таран в стену. Целую ночь работали над помпами. 

Вода входила в судно, и матросы успели только откачать её в таком количестве, чтоб поставить судно в возможность продолжать путь. Но одна из мачт была сломана, другую должно было срубить.

Остов или скелет судна продолжал, свой путь по бездне, которая с ревом несла этот остаток корабля, прежде столь лёгкого, свежего, крепкого и быстрого. В этом гробу, носимом бурей, было множество людей, объятых отчаянием, которые по привычке только исполняли свои обязанности. 

Геройство моряков состоит, между прочим, в том, чтоб повиноваться и работать даже и тогда, когда от геройства и трудов ожидают они только смерти.
- Батюшка, есть ли надежда? - спросил слабый голос.

- Будем вместе молиться, любезные дети, - отвечал священник, которого грудь была удручена и глаза наполнены слезами.

Молитвы этого почтенного старца, шорох листов библии, которые он перевертывал, ответы двух, молодых бледных девиц, лежавших в своих койках, при мерцающем свете лампы, никогда не выдут у меня из памяти.

Смерть гремела на небе и в безднах, смерть осаждала корабль. Капитан пил ром, чтоб оживить не мужество свое, но надежду; истощенные матросы еще работали, и корабль, при искусно-произведенной посредством парусов поправке, продолжал свой ненадежный, колеблющийся ход.

- Ну что, Брериг, - вскричал капитан, когда прошла эта ночь, - видите, что мы одолели бурю. Ветер утих. Вот прекрасный день. Ваш Кэмбел предсказатель сумасшедший, и мы не умрем от того, что отплыли в пятницу.
- Мы чертовски измучились! - отвечал боцман.

Кэмбел, который проходил в это время мимо них, протяжно просвистал свою печальную песню.
- Завтракать, ребята! - закричал капитан, - каждому по стакану грога за труды! ура!
Никто не отвечал на радостное восклицание начальника; лица всех оставались озабоченными и сохраняли отпечаток ужаса.

- Корабль имеет более нужды в мачтах, чем мы в завтраке, - пробормотал один из матросов.
Между тем утренний свет мало-помалу прояснился и открывал на горизонте группы живописных островков. Ярость океана утихла. Не было ни одной морщины на поверхности воды; все безмолвствовало.

Посреди этой тишины, что за журчание слышится? Что за гул, смешанный, невнятный, приближающийся постепенно и похожий на жужжание роя пчел? Весь экипаж бросается на палубу, каждый удерживает дыхание. 

Капитан остается неподвижно на лестнице каюты; боцман, подавшись вперед, вытянув шею, согнувшись и устремив глаза, слушает с ужасом; его помощник, который поднял руку, чтоб отдать приказание, остановился, и рука его остается в этом положении.

После двухминутного безмолвия, после этого ожидания и ужаса, все взоры встретились, все поняли друг друга. Боцман подошел к капитану.
- А! - сказал он ему, все кончено - это Мальстрём!

- Мальстрём!
Слово это сделалось эхом, двадцать, тридцать раз повторившимся и пробежавшим по кораблю; потом всё умолкло.
- Что это такое - Мальстрём? - простосердечно спросила маленькая Спритли.

Кэмбел опять затянул свою погребальную песню.
Один моряк, с обнаженною грудью, только что выпивший стакан грогу, отвечал:
- Это смерть!
- Ну, ребята, - закричал капитан пронзительным голосом, - к работе, чёрт возьми! Новую мачту, новый парус! Работайте! работайте!

Поднялся шум, такой, что нельзя было слышать друг друга. Корабль тихо двигался, и солнце сияло. Между тем моряки, с удивительною деятельностью, делали все нужные приготовление, чтоб поставить новую мачту, готовили парус, суетились и бегали туда и сюда. Один только Кэмбел не хотел работать. 

Дональд, напротив того, старался быть полезным. Он везде являлся, вырывал молот из рук плотника, побуждал ленивых, и, стараясь помочь, мешал работать. Бедный старик, видевший бури только на Лонг-Невис, и не знавший водоворотов, кроме тех, которыми усеяны Твид и Клид, Дональнд не мог постигнуть спокойствия Кэмбела, которому он делал самые горькие и самые жестокие упреки. 

В час все было кончено: новая мачта поставлена, парус натянут. Но, увы! напрасно. Парус тяжело упал и обвился вокруг мачты, восстановленной с такими трудами. Отчаяние! Шлюпка исчезла в волнах. Уже показались вершины скал Лафодена. Уже Мальстрём слышался ближе. Корабль с каждой минутой приближался к чудовищу, которое должно было пожрать его. 

Глаза всех устремились на мачту и на парус. Мачта не сгибалась, парус не действовал. Кто опишет выражение лиц, безмолвие этих людей, напряжение всех этих взоров, безнадежность мужественнейших, покорность Провидению двух юных девиц, горесть отца, страдания которого обращались не к самому себе, а к дочерям. 

Во время всеобщего безмолвия, нью-фаундлендская собака капитана, верность которой была удивительна, бегала по кораблю, как бы желая удалиться от ужасного зрелища, и испускала продолжительные стоны, проникавшие душу. Мак-Ред молился, дочери его стояли на коленях.
- Я это предвидел, - сказал Кэмбел, первый прервавший молчание.

- Что ты предвидел?
- Скалы Лафодена! Я их видел, я их узнаю. Они были направо, так же как, и теперь. Мой сон не обманул меня. О, пятница, несчастный день! О, проклятый капитан!
- Проклятый капитан!

Военный крик магоков, вопль кровопролития паликаров (пиратов), устремляющихся в бой, не ужаснее яростного крика матросов, которые все вдруг бросились к корме; схватив несчастного капитана и, не смотря на его крики, на мольбы его, на бешенство, кинули за борт. Собака его видела, как он упал, и этот последний друг тотчас за ним бросился. 

Она подплыла к нему, схватила его за воротник, подтащила к кораблю и долго противилась течению, которое его увлекало. Наконец, обе руки капитана показались из-под воды, схватили собаку, как бы хватаясь за последнюю надежду спасения; тогда и он и верный товарищ, его скрылись в воде, и больше уже не появлялись.

Злодейство, близкая смерть, безуспешность усилий, ни малейшей надежды на спасение, стремление корабля к его гибели. Какое положение! Все работы были брошены. Матросы разбрелись. Боцман сел на обломок мачты, и оставался недвижим, смотря на самоубийство корабля. Одни из матросов начали молиться, другие стали плясать; большая же часть отнимали друг у друга грог и водку. 

Были и такие отчаянные храбрецы, которые пробросались в воду с громкими криками. Я заметил многих, которые держась за руки, плясали как исступлённые. Они хохотали, и потом, вдруг прерывая хохот, испускали ужасные стоны. 

Другие, пораженные страхом и лежавшие на палубе, вставали и предавались дикой радости; они ломали люки и бросали снасти в волны. Палуба корабля походила на образчик ада. Но природа освещалась солнцем, которое, казалось, ласкало улыбкой тихие волны и зеленые берега Москена. Корабль скользил по морю, как стрела, не могши ни ослабить своего хода, ни переменить направления, по которому он стремился к отверстому гробу, в недра зияющей пропасти.

- Боцман! - вскричал его помощник, - тобой свидетельствуюсь, что я ничего не сделал капитану.
Боцман улыбнулся, не отвечая. Его помощник составлял себе такое точно понятие о правосудии небесном, как о правосудии земном.

- Что ж, мой бедный Вил, ты ничего не отвечаешь? А... сколько минут остается нам жить, скажи мне?
Боцман обернулся к Тому.

- Мой друг, - сказал он ему, - если должно дать отчет в твоем поведении, надейся на меня. Ты мужественнее тех, которые там пляшут; но подберем паруса и не станем много говорить. Мы тотчас бросим якорь; другой мир перед нами; бросим последний узел. Том, мужественный человек умирает в молчании. Прости, Том! Может быть, жить остается только пять минут, не более!

 
- Боцман, ты увидишь, трушу ли я! Прощай, кум! Но эти две молодые девицы?.. Ах, не больно ли это сердцу!

- Молчи же! чёрт возьми. Прости мне, Господи, что я клянусь. Я не стану больше болтать! 

Притяжение Мальстрём делалось сильнее. Самоубийства людей, которые бросались в воду, одни с песнями, другие с воплями, опустошили корабль. На высотах Эльсена показались толпы мужчин и женщин, которые видели несчастный корабль, влекомый к гибели, и скорбели, что не могут подать ему помощь. 

Мак-Ред держал своих дочерей в объятьях и, глядя на небо, шептал что-то. Птица, белая как снег, с блестящими и гладкими перьями, поднялась с высот Амбарема, взлетела над кораблем, захлопала крыльями близ самой палубы и долго следовала по направлению корабля. Счастливая птица могла жить, а мы должны были умереть. С какой завистью мы на неё смотрели! Как ярко свободная ее участь оттеняла эту неволю, которою мы влеклись к смерти!

Вдруг слух наш поразился ужасным треском. Он, казалось, направлялся от Мальстрёма: мы услышали страшный рев и вопли предсмертного отчаяния, как бы ужасное чудовище боролось со смертью.

В самом деле, кит был увлечен течением и, попав в средину водоворота, боролся с непобедимою силой, которая его поглощала. Тщетно чудовище ударяло хвостом в кружившиеся вихрем волны; тщетно извергало из ноздрей два столба кипящей воды: огромное чудовище было поглощено, и скрылось.

Такова участь, к которой, против нашей воли, час от часу влеклись мы быстрее и быстрее. Красота дня, прозрачность неба, блестящая поверхность вод, делали невероятною близость смерти. Неопытный юнга, проведший несколько часов в слезах, поднял голову и подошел к боцману.

- Нет, - сказал он, - я этому не верю; это быть не может! Море так тихо! Где же подводный камень? Где же смерть? Где же буря? Детские сказки, которым вы верите по безрассудности.
Боцман поднял голову и горько улыбнулся.
- К работе! - продолжал юнга. - Скорей! скорей!

- Делай, что хочешь, - сказал старый моряк, с презрением глядя на молодого юнгу: через три минуты от корабля не останется и трех досок.

- Эх, когда вы все отчаивались, и когда ветром сломило мачту, я уже знал, что мы спасемся.
- Готовься, друг мой, оботри слезы; все дело в том, чтоб проглотить несколько соленой воды. Корабль начинает колебаться; показывается мутная вода. Если ты хочешь видеть человека, умирающего человеком, останься подле меня. Но молчи и оставь меня в покое. 

Увы! он говорил правду. Стремительное влечение Мальстрёма усиливало быстроту нашего хода. Волны кипели около нас, и корабль перекачивался со стороны на сторону, движимый яростным стремлением валов.

Как изобразить предсмертные чувства, это бесноватое отчаяние людей, умирающих в полноте всех сил. Сам корабль, прыгая к пропасти, казался оживленным существом, внезапно взбесившимся. Потом, полетел вдруг, как выброшенная из ружья пуля; он скользит по волнам, летит, стремится, падает, кружатся, подымается и опять падает. 

Матросы хватаются за снасти; Дональд бросается в бездну; слышатся продолжительные крики отчаяния; боцман машет шляпою, между тем как корабль кружится, словно игрушка в руках дитяти.

Я не помню ничего более об этом ужасном кораблекрушении; помню только то мгновение, когда одна корма появилась, над волнами, и когда бездна поглощала свою добычу, таща её в смертоносные свои пропасти, и удерживая её с минуту в этом вертикальном положении.

Что до меня касается, то безмолвно, в отчаянии и беспамятстве лежа на палубе и с безнадежностью ожидая конца этого зрелища, я очнулся нагой и окровавленный на усеянном скалами геджесском берегу. С трудом дотащился я до хижин, обитаемых рудокопами. 

Без сомнения, водоворот, силой противоположных стремлений, которые составляют механизм этого пагубного водокружения не поглотил, а отбросил на далекое расстояние некоторые из обломков. Я видел разбросанные по песку разбитые доски в остатки снастей. Никогда, по словам рыбаков, принявших обо мне попечение, Мальстрём не щадил своей жертвы.
Перевел А. Михайлов
1833

Проспер Мериме
ВОСПОМИНАНИЯ СОЛДАТА
Торквемада

- Я не хочу знать, сударь, о продовольствии, - сказал плотно пообедавший генерал. 

- Но, ваше превосходительство, ежели людям и лошадям...
- Я дерусь, сударь, двадцать уже лет, и ни разу еще не заботился о людях и лошадях. Сверх того я не люблю, чтобы меня учили.

Должно было повиноваться: и в одиннадцать часов вечера мы снова выступили. Полковник наш так усердно хлопотал о продовольствии от того, что ему очень хотелось соснуть; он как будто предчувствовал, что будет иметь самую беспокойную ночь. 

Не успели мы сделать и мили, как гверилласы (испанские партизаны), засевшие на той самой дороге, по которой мы шли, открыли по нас пальбу из кустарников, оврагов и ущелий, окружавших дорогу, пули сыпались градом. 

Ружейный огонь, как молния, беспрерывно сверкал в темноте и, прежде чем убийственный звук долетал до рядов наших, драгуны падали с лошадей, как снопы. До сорока человек выбыло у нас из фронта, пока с рассветом не замолкла наконец эта скучная серенада. Утомленный усталостью, я вздремнул было на лошади, как вдруг крик и хохот меня разбудили.

- Браво! чудная картина! По городскому голове весь гостиный двор плачет.
- Да взгляни же!
Однако драгун, которому это было сказано, не отвечал ни слова: голова его лежала на зарезе лошади, ноги проскочили в стремена, грива замерла в руке: смерть пресекла ему язык. 

Солдаты не переставали кричать, хлопая руками: - По городскому голове весь гостиный двор плачет.

Я глядел во все глаза, но мне казалось, будто еще сплю. На розово-голубом краю небосклона представилась взору моему черная, неправильная груда, похожая на полусгоревший остов огромного фейерверка: это был Торквемада, небольшой красивый городок, по словам географического словаря; но теперь прошла по нем дивизия Ласалля.

- Страна злополучия! - сказал старик квартирмистр Рапатьер, обрадовавшийся случаю повторить слышанное им в Бургосе. Семь раз уже горел этот город, а теперь опять его выжгли. Поэтому-то видно и называется он Торкемадой, обгоревшей башней. Тут гнездо всех инквизиторов: не жди от жителей гостеприимства.

Между тем мы подходили к городу. Разбросанные около моста куски заграждений, обломки покрытого ржавчиной оружия, и несколько голых, сгнивших трупов, все говорило убедительно, что испанцы храбро защищали эту переправу. 

Можно было подумать, что заключен мир: глубокая тишина царствовала в городе; на звуки труб наших, ни один испанец не приветствовал с балкона карабинным выстрелом торжественного нашего вступления. Ни души не было на улицах и площадях, ни души в отворенных настежь домах без окон: все жители скрылись.

Много раз удавалось мне замечать, какое странное впечатление, при начале войны, производит на солдат вид первых, попавшихся им на глаза убитых: ими овладевает внезапное безмолвие, они погружаются в благоговейные думы. 

Животные чувствуют в эту минуту что-то особенное: конь шарашится и храпит. На другой же день зрелище сие становится уже обыкновенным; и разве еще рекрут окинет глазами лежащие по дороге трупы, и то затем только, чтобы выбранить обнажённого покойника, от которого не может поживиться ни сапогами, ни мундиром. 

Но при вступлении в полусожжённый, оставленный жителями город, нападает на нас какая-то грусть, какой-то ужас: и может ли человек быть равнодушен к этому отсутствию жизни, к этой пустыне посреди громады зданий! Безмолвие могил менее производит на душу уныния, чем конский топот, раздающийся на безлюдных улицах, где царствует неестественное уединение. Мне приятнее стон раненых на ратном поле: от чего? 

На вопрос этот умел бы я отвечать, если б я был поэтом.

Я вошел в один дом, который показался мне, также как и другие, необитаемым. Все было пусто: ни стола, ни стула, и только исписанные углем стены парадной залы и портрет Жанны Д'Арк с черными усами и трубкой во рту, доказывали, что тут гостили французы. 

Я сошел в нижний этаж, и каково было мое удивление, когда в одной из комнат (судя по очагу, который один только в употреблении у испанских поваров, вероятно, это была кухня) нашел я двух стариков и мальчика лет около 12-ти, сидящих у огня, поджав ноги! 

При стуке сабли моей о плиты пола, мальчик, перекрестясь, как при виде чёрта, вскочил и спрятался за большие деревянные кресла, под образом. Один из стариков, не двигаясь с места, гордо окинул меня глазами, и, не сняв шляпы, сказал:
- Господин офицер, я Антонио Нунец, а это брат мой, бывший алькад города. По дряхлости не имея сил следовать за соотечественниками, он решился умереть в своем доме. Я остался присматривать за ним, а мальчик служит нам обоим.

- Почему же и прочие жители не остались, также как и вы?
- Не знаю; в ясные ночи, они любят горы.
При сих словах подлинному, желтому лицу старца пробежала легкая улыбка.

В самую эту минуту послышался на площади необыкновенный шум. Я вышел из дома, и увидел в толпе драгун капуцина верхом, который, бранясь чистым французским языком, проклинал Испанию и испанцев слишком неприличными для благочестивого католика словами. 

Узнав под монашеским капюшоном адъютанта генерала Мильгода, я отвел его к полковнику, спавшему уже на соломе. Поговорив с адъютантом, полковник вскричал с сердцем: - угомонится ли это бесовское племя! Изволь-ка идти теперь к Паленции! Садись! а ты, Рапатьер, оставайся здесь с двадцатью пятью драгунами для содержания почты.

Рапатьер поморщился: он не жаловал выжженных городов.

- Страна злополучная! - повторил старик квартирмистр, закручивая седые свои усы; - не найдешь и воды напиться! - примолвил он, взглянув на пересохшую Пизергу, из которой вода, по словам его, продавалась и вырученные деньги обращались на поддержку моста. 

Я указал ему на дом алькада, и поскакал вслед за полком, который на галопе следовал уже к Паленции. Идя прямо на гром канонады, мы шли теперь гораздо скорее, чем за несколько до того часов под огнем гверилласов.

Однако мы прибыли поздно: дело было почти уже кончено. Только на левом фланге держалось еще каре из трех полков испанской пехоты. По истине, славное войско! Издали можно было подумать, что это наша старая гвардия; и я полагал наверное, что стычка будет жестокая. Но вблизи вышло совсем напротив: при первом натиске, все сии черные бороды отступили без боя, дали тыл, рассыпались и бросились бежать без оглядки, вручив души свои Богу. 

Поражая всех и каждого, мы преследовали их через всю равнину, пока на конце оной вал, вышиной фута в четыре и за ним глубокий ров, прегради нам путь, не спасли беглецов от неминуемой гибели. Они спрятались в это надежное убежище, оставив нас удивляться нашей победе.

Но следующий случай возвратил испанцам мое к ним уважение. Молоденький барабанщик, отставший от товарищей своих, видя, что мы уже на плечах у него, остановился, и, в надежде пощады, махая кивером, начал кричать: Viva Napoleon! 

Раздраженный таким поступком, офицер Кордуанского полка, (как теперь гляжу на него), бывший вне всякой уже опасности, оборачивает коня своего, летит с вала на место сражения, пронзает барабанщика шпагой, вскричав: Muera el traidor! (Умри изменник!) и падает тут же под ударами палашей наших.

Таков народ сей: иногда целый полк не стоит одного человека, иногда один человек стоит целого полка. Вслед за сим, другой случай доказал нам, какую силу души и какое презрение к жизни может явить ожесточенный испанец, защищая права свои.

Когда возвратились мы в Торквемаду, Рапатьера уже там не было. Полковник подумал, что он с драгунами своими отправился для прикрытия какой-либо команды, и лег спать; а я пошел к алькаду.
- Где наши драгуны? - спросил я.

- Очень далеко, и все вместе, - важно отвечал Нунец; и, как бы в избежание дальнейших расспросов, тотчас примолвил испанскую поговорку: "весь дом к вашим услугам; только в доме ничего нет".

Солдаты наши одарены необыкновенным чутьем находить что-нибудь там, где нет ничего. Рассыпавшись, как муравьи, по всем закоулкам города, они шарили в погребах, лазили по чердакам, раскапывали самые потаённые западни. Из кухни видно было мне, как они, равняясь друг с другом в линию, расхаживали по саду, и, поминутно останавливаясь, щупали в земле шомполами. 

Вдруг, под окном кухни, в углу сада, один из драгун наткнулся на свежую груду земли, и закричал: - клад! клад! я нашел его! На крик его все сбегаются в кружок и начинают с жадностью разрывать заветное место. При самом почти начале, драгун, усерднее других трудившийся, встречает препятствие; и между тем, как товарищи бросаются к нему на помощь, счастливец успевает уже схватить рукою оледенелую руку... тут выставилось плечо, за плечом голова, потом целый драгун, и наконец весь отряд Рапатьера. 

Нунец сказал правду: драгуны были все вместе - все зарезаны. Можете представить себе изумление, бешенство солдат наших!

Я поглядывал на лица моих хозяев: Нунец курил сигару и смотрел на происходившее вокруг него с равнодушием завтракающего могильщика. Мальчик подкладывал в огонь щепки, а алькад спокойно сидел на каменной лавке: мавританский цвет лица его, тёмный плащ, неподвижность, и какая-то безжизненность во всех чертах, придавали ему вид древней закоптелой статуи.

В одно мгновение дом наполнился драгунами: проклятия и угрозы слились в общий крик; и если бы не я, алькада, брата его и мальчика зарыли бы живых в землю на место зарезанных. Хотя и с большим трудом, мне удалось, однако же, спасти их до прибытия полковника. Он пришел, и в той же самой кухне, перед грудою трупов, экспромтом начал допрашивать испанцев.

- Кто зарезал этих драгун?
Алькад не отвечал ни слова.
- Кто зарезал этих драгун?
Мальчик молчал.

- Какими бы клятвами не стал я заверять, что они зарезаны не мною, вы все бы мне не поверили, - сказал хладнокровно Нунец; - я зарезал их.
- Ты, один!

- Да, один. Драгуны ваши нашли где-то водку, перепились до бесчувствия, и я всех их перерезал поодиночке. Вчера ввечеру ребенок этот видел, как они спали непробудно в верхнем этаже, а сегодня поутру он помог мне спрятать их. 

Но когда ножом этим (тут вынул он из кармана огромный нож) отмщал я за свое отечество, Перико был здесь у брата. Ежели поступок мой в глазах ваших есть преступление, так я один совершил его.

 
- Неправда! - гневно вскричал старик алькад, ты выполнил только мое приказание. И потом с трудом привстав, сказал: - Убейте нас обоих; и каждый истинный испанец да последует примеру нашему!
- Алькад, - промолвил полковник, зевая, - вас обоих повесят: и тебя и твоего брата.
- Очень верю, - отвечал Нунец.

Место казни назначено было по ту сторону Торквемады, на Валладолидской дороге, где стоит большой крест, обсаженный деревьями. Под прикрытием 50-ти человек, гордо и довольно твердыми шагами шел алькад насмерть, несмотря на боль, причиняемую ему подагрой; Нунец его поддерживал, а Перико, прислуживавший господам своим до самой их кончины, нес лестницу и веревки. 

Между тем, как алькад, приближаясь к подножию креста, повергся на колена и читал молитвы, Нунец подошел к исполнителю казни, капитану Давену, и сказал ему:
- Это старший мой брат и вместе алькад города: следственно, до последней минуты жизни, имеет право на мое уважение и почтение. Одной милости прошу, чтобы никто из людей ваших не прикасался к Дону Жозу Нунецу де Квинтана.

- Делайте себе, как хотите, - сказал Давен, - только скорее: я не люблю подобных поручений.
Нунец поцеловал брата, и повесил его.
Но тут, когда дошла очередь до Нунеца, ни один из драгун, за четверть часа желавших кровавой мести, не захотел исполнить над ним приговора. 

Один говорил "я не палач"; другой "я с роду никого не вешивал"; третий "если бы приказано было расстрелять его, ну, это дело иное". Нунец у ожидавший на верху лестницы конца этим спорам, перетолковал в дурную сторону нерешимость солдат наших. - Не бойтесь! - закричал он нам, и сам наложив себе на шею петлю, кликнул Перико. Мальчик проворно взлез на лестницу и столкнул Нунеца в вечность.

В грустном безмолвии пошли мы обратно в город. Перико следовал за нами с лестницей.
- Зачем тащишь ты лестницу? - сказал я ему; тебе тяжело: поставь её куда-нибудь. Ребенок посмотрел на меня, приставил лестницу к дереву и полез на неё.
- Что ты делаешь? Вешать больше некого.
- А я думал, что теперь моя очередь! - отвечал он спокойно.
- Нет, мой друг, тебя не повесят.
- Как Богу угодно.

Возвратясь в город, мы погребли бедного Рапатьера и его товарищей в прежней их могиле: Перико был свидетелем сего печального обряда. На другой день он бежал с ножом Нунеца.
Перевел Павел Сиянов

Каролина Пихлер
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ОСТОВ И ТЮРЕМНЫЙ КЛЮЧ
к барону Фридриху де ла Мот Фуке

Ваши Берлинские листки, барон, доставили мне много незабвенных часов своим разнообразным, то важным, то веселым, то поучительным содержанием, и в особенности одна небольшая повесть произвела на меня сильное впечатление: ибо она оживила во мне воспоминание об одном удивительном происшествии, которое случилось в моей молодости, и описание коего вам посылаю, с покорнейшей просьбой, удостоить его местечка в вашем издании.

В молодости, почти до самого моего замужества, жила в нашем доме тётка, пожилая девица, которая по старости лет и по причине телесных недугов, мало участвуя в нашем домашнем кругу, вместе с двумя ими тремя приятельницами, такими же, как она, пожилыми девицами, проводила время в рукоделиях, чтении и воспоминаниях юности. 

Тётка в молодости своей не получила хорошего воспитания, ибо молодость ее принадлежала первой половине 18-го столетия, в которой девицы, не только среднего состояния, но нередко и высших классов, обыкновенно были наставляемы только в хозяйстве и рукоделиях, так что большая часть их вовсю жизнь не читала другой книги, кроме молитвенника и поваренного искусства. 

Впрочем, тётушка Елизавета читала много и писала совсем недурно; у неё, как-то потаенно от нас, открылась поэтическая жила, вследствие чего она, разумеется втайне, сочинила несколько трагедий, совершенно во вкусе тогдашнего времени, высокопарными александрийскими стихами. 

Об этом она никому не говорила ни слова, и не прежде, как я уже пришла в зрелый возраст и некоторые из моих стихотворений были напечатаны, она сообщила племяннице, столь близкой ей родственнице и по музам, несколько отрывков из сих драматических сочинений. 

Я в то время конечно была еще молоденькая, неопытная девушка на суждение коей нельзя было положиться; однако мне много чего понравилось в тех пьесах, и, сколько теперь могу припомнить, то некоторые места были написаны с чувством, некоторые картины отличались свежестью красок, а в особенности завязка и развязка были весьма недурны.

Притом же эта тётка умела рассказывать очень приятно, и потому рассказывала охотно, так что мы, уже вышед из детского возраста, и даже многие из пожилых людей, вхожих в наш дом, с удовольствием внимали ее занимательным рассказам о самых обыкновенных происшествиях. Поле, на котором более всего любила рыскать ее фантазия, принадлежало к области чудес, таинственности, сновидений, предчувствий и неизъяснимых происшествий. 

Тогда еще не жили в таком веке Веры, как теперь, тогда хотели созерцать, во всем удостовериться, и все то, чего не могли постигнуть пятью чувствами, или доказать, как арифметическую задачу, люди того времени без околичностей заточали в царство грез, или выдавали за суеверие, за предрассудок. 

Посему немудрено, что моя добрая тётушка только весьма немногим рассказывала свои маленькие истории, коим служили основой отчасти предания, отчасти истинные, с нею самой случившиеся происшествия. Разумеется, что к сим немногим принадлежали племянник и племянница, которые оба, в особенности я, жадно внимали словам ее, когда она рассказывала нам свои пророческие сны, или какие-нибудь страшные повести. 

Сколько раз ни слушали эти истории, мы всегда внимали им с одинаковым удовольствием. Часто и долго еще после смерти сей доброй родственницы, я с умилением вспоминала её и ее прелестные рассказы, из коих впоследствии даже заимствовала я некоторые черты для моих сочинений. Один сон, который, как она утверждала, ей самой приснился, кажется мне весьма удивительным.

Тётушка Елизавета в молодости своей каждое лето гостила по нескольку недель у фамилии, давно соединенной с нашим семейством узами искреннейшей приязни и владевшей по близости столицы богатым поместьем. Замок, в котором жила сия фамилия, и который я слабо помню из младенчества, потому что и родители мои иногда по нескольку дней гостили там со мной, весь построен был в стиле прежних веков, то есть снабжен огромными сводами, глубоким рвом и подъёмным мостом. 

В свое время достаточно защищенный против неприятельского нападения, он хотя и стоял на равнине, но со всех сторон окружен был частым лесом, и для тётушки имел особенную прелесть по его романтическому положению, по преданиям и поверьям, которые о нем носились в окрестностях. 

Сии сказания приобрели еще более вероятности тем, что работники, при починке замка, однажды наткнулись на подземелье, в котором найдено было множество древнего оружия и старинной утвари, и наконец, открыто, что одна из колонн, поддерживающих замок пуста, и ведет в подземные проходы, через которые, в случае взятия замка приступом, жители могли спастись бегством. 

Сие неожиданное открытие возбудило в высокой степени любопытство моей тётки и вообще всей молодёжи; жившей в замке; всеми овладела страстная охота исследовать древнее подземелье. Но все их покушения, что либо предпринять, рушились от причудливого упрямства владельца, который и слышать не хотел о подобных розысках в своем замке, из опасения, что соседи назовут его кладокопателем, и что смрадный воздух, столько лет запертый в подземных пространствах, может сделаться смертоносным для тех, которые слишком далеко зайдут в подземелье.

Однажды образовалась трещина в одном из внешних простенков, и потому послали за каменщиками, чтобы починить его. Семейство, в том числе и моя тётушка, только что села за стол, как вошел егерь, и с большою важностью донес, что каменщики, работая у простенка, при взрытии земли нашли человеческий остов, и просят господ, не угодно ли им осмотреть эту странную находку. 

Все кинулись на двор, где к общему удивлению, действительно увидело совершенно уцелевший человеческий остов, который лежал не глубоко в земле в горизонтальном положении. По-видимому, это был человек еще молодой, крепкого сложения и высокого роста, ибо скелет сей имел в длину шесть футов с небольшим. Он лежал на спине, как будто распятый, потому что распростертые руки его большими гвоздями пригвождены были к земле. 

В одном плече торчала стрела, древко казалось еще совершенно уцелевшим; подобная стрела находилась и в черепе. Оба ряда прекрасных зубов сохранились в целости; колена были несколько согнуты, вероятно от боли, покуда смерть не положила конца его страданиям. Пораженные, изумленные сим необыкновенным зрелищем, сначала все с безмолвным участием рассматривали останки погибшего, потом послышались разные догадки о времени и участи несчастного.

Тётушка моя, наклонясь, попыталась вытащить стрелу из кости, в которую она глубоко вонзилась, но стрела при первом прикосновении распалась в прах, и сия чрезвычайная ветхость, равно как и оружие (стрела и лук) свидетельствовали о значительной древности: ибо смерть сего человека, по всей вероятности, относилась к тем временам, в которые еще не изобретено было огнестрельное оружие. 

Наконец, наш хозяин приказал собрать человеческие и вероятно христианские останки, и схоронить их на кладбище. Но этому воспротивилось суеверие работников. Они утверждали, что остов поддерживал простенок, который непременно обрушится, если перенести кости на другое место. 

Сей грубый предрассудок одержал верх, несмотря на возражения: каменщики принялись инструментами своими разбивать остов, чтобы зарыть его поглубже под простенком. Тётушка моя с трудом выпросила себе обе челюсти с прекрасно уцелевшими зубами и те кости, которые поражены были остриями стрел.

Душевно расстроенная таинственностью происшествия и мучительной кончиной незнакомца, хотя с того времени вероятно протекли столетия, в эту минуту живо представилась ее воображению, тётушка Елисавета удалилась со своей драгоценной находкой, тщательно спрятала её в комод, и нередко после того погружалась в думы о странной и плачевной участи погибшего.

Несколько дней спустя ей пришло на ум, что она некоторым образом может почтить надгробным памятником его остатки, ведь им отказали в действительном христианском погребении. Она выписала из Вены несколько листов картонной бумаги, и весьма искусно склеив из папки маленький красивый саркофаг, положила в него останки, а приходский священник по просьбе ее сочинил надгробную надпись, в которой было означено, когда и при каких обстоятельствах найден остов. После сего она поставила памятник в оружейной зале замка, как будто в фамильном склепе.

В вечеру того же самого дня, в которое происходило торжественное погребение, она в обыкновенное время удалилась в свою спальню, и сама замкнула дверь, которая из ее комнаты вела в переднюю, где спала ее горничная.

В ночи она, как ей показалось, пробуждена была тем, что отворилась эта дверь, и найденный остов вошел к ней в комнату. Тётушка, разумеется, сильно перепугалась, хотя только во сне, когда сей страшный посетитель приблизился к ее постели, к сказал ласковым голосом: Ты меня схоронила. Благодарю тебя. 

Я называюсь (имя его тётушка вероятно в испуге позабыла или не расслышала; но много лет спустя, она все еще утверждала, что оно было известно ей из германской истории). Приходи завтра поутру, на заре, в ту часть сада, в которой содержатся фазаны: там я награжу тебя за твое человеколюбие.

И видение исчезло. Вскоре после сего, ранним утром (разумеется, во сне), тётушка увидела себя в столовой зале, примыкавшей к той стороне парка, в которой содержались фазаны. Тут она сошлась с деревенским священником, который спросил её, куда она идет так рано? Тётушка рассказала ему, кто пригласил её на свидание. 

Патер ужаснулся: "и вы приняли приглашение духа?" - спросил он, и когда тётушка объявила, что она твердо на то решилась, то он посоветовал ей оградить себя по крайней мере чем-нибудь священным (не забудьте, что это происходило лет семьдесят тому назад, и что тогда в католических землях всякий носил на себе какую-нибудь священную вещицу, мощи, четки и т.п.). 

Тётушка пошарила в карманах, но оказалось, что она забыла взять с собою образ Богородицы, который обыкновенно на себе носила. Патер надел на нее четки, и благословив её, расстался с ней. Вошедши в парк, она вскоре увидела своего таинственного вожатого, который уже ждал её у группы деревьев, осенявших небольшую поляну.

- Весьма похвально, что ты пришла, - сказал он, - прикажи в этом месте разрыть землю на столько-то (футов пять - он назвал ей число) и что тут зарыто, то и было причиной моей смерти. При сих словах сновидение исчезло и тётушка проснулась.

Первое, что ей бросилось в глаза, была настежь распахнутая дверь, которую, как она очень хорошо помнила, за собою замкнула, прежде чем легла спать. Она невольно вздрогнула, встала, поспешно оделась, и пошла в залу, где обыкновенно все семейство завтракало. У самых дверей залы она встретилась с патером, которого прежде никогда не видала так рано в замке. Она в испуге схватилась за карман, но в нем не было образочка, который всегда на себе носила. 

Сей удивительный случай привел её в крайнее замешательство, которое ясно изобразилось на ее лице, и потому было замечено всем семейством. С искренним, заботливым участием приступили к ней с вопросами о ее здоровье; она рассказала им свой пророческий сон, и тут же карандашом набросала на бумаге легкое изображение той группы деревьев, которую она видела во сне, и под которой будто бы зарыт вышеупомянутый достопримечательный предмет. 

Все были изумлены ее рассказом; некоторые пошли с тёткой в парк, где после долгого искания, наконец, действительно нашли ту группу деревьев. Но этим кончилось происшествие. 

Не смотря на удивительное стечение обстоятельств, не смотря на просьбы молодёжи, не смотря даже на предложение почтенного патера, который вызвался, с помощью брата своего на время к нему приехавшего, со всевозможной осторожностью отрыть землю под означенной группой деревьев, владелец ни под каким видом на то не согласился, и строжайше запретил предпринимать подобные розыски в его владениях. 

Тон, которым он изъявлял свое упорство, достаточно уверил тётушку Елизавету и других домашних, что надобно отказаться от сего предприятия, если они не хотели до крайности раздражить владетеля замка, который впрочем был предобрый и препочтенный человек. Следственно то, что было причиной насильственной смерти несчастного осталось тайной.

Несколько времени спустя, когда тётушка опять гостила в замке, ей приснилось однажды, будто кто-то шепнул ей на ухо, что в одном из погребов замка, в описанном ей месте, заделан в стене железный сундук, в котором хранятся огромные сокровища, и что ключ от них она также найдет в отверстии, сообщающем сему погребу свет и воздух. 

Тётушка, рассказав на другой день свой сон хозяину замка и погребов, получила от него позволение взять с собой в погреб управителя, человека рассудительного, и посмотреть, можно ли разломать эту часть стены, не причиняя вреда целому зданию. Они отправились; управитель ни слова не знал про тётушкин сон; ему только приказано было взять с собой фонарь и лестницу, и проводить тётушку в погреб. 

Спустившись, она тотчас узнала то место, которое она видела во сне, и в котором будто бы хранится железный сундук. Она камнем ударила в стену, в ней отозвалось пустотой. Потом она попросила управителя, чтобы он по лестнице взошел к погребному окошечку и посмотрел бы не найдет ли там чего-нибудь. - Помилуйте, сударыня! - возразил управитель: чему там быть, кроме пыли и паутины. 

Однако он взлез, пошарил меж паутин и наконец, воскликнул: - что за чудо! вот тут я нашел старый ключ; как он сюда попал? Изумленная тётушка с некоторым торжеством приняла из рук его ключ, и поспешно побежала обратно в замок, чтобы показать свою таинственную находку. На сей раз хозяин замка был сговорчивее, вероятно по той причине, что темнота и скрытность погреба освободили его от опасения, что предприятие сие сделается гласным. 

Итак, взяв с собой надлежащие орудия, пошли в подземелье; но и тут открылось весьма важное затруднение. Стена, которую надобно было разламывать, чтобы добраться до вышеупомянутого застенка, служила основанием капитальным сводам нижнего яруса. 

Тут нельзя было сделать никакого возражения против отказа владельца замка: ибо старый замок во многих местах был уже так ветх, что при сломке сей стены легко могла бы обрушиться большая часть здания. 

Указание сна, найденный ключ, - отложены были в сторону. Все осталось в замке по-прежнему, и тётка моя, вместе с прочими жителями замка, и на сей раз принуждена была отказаться от удовлетворения весьма основательного любопытства.

Таким образом, кончились оба сии странные происшествия, воспоминание о коих живо возобновилось во мне при чтении одной повести в вашем периодическом издании. С того времени протекло много лет: замок несколько раз переменял своих владельцев; тётушка мол более тридцати лет уже покоится в могиле; но не смотря на то, я ласкаюсь надеждой, что читатели вашего журнала благосклонно примут сей краткий рассказ.
перевод с немецкого 

В. Тило

Генрих Цшокке. Дилижанс, или Чудная свадьба 

— Кто знает к чему это полезно? - сказал Александр, положив на стол письмо, принесшее ему известие о весьма значительной для него потере.
Жена его, сидевшая за самопрялкой, покачав недоверчиво головою, сказала: — Ну не прогневайся, если это не бабья философия, над которой ты всегда изволил смеяться.

— Это - самая лучшая философия в свете, милая Софья, с которой, поверь мне, особенно в нынешние смутные времена весьма далеко уйдешь.
— А как, например, далеко?
— За пределы гроба, моя милая. По твоему катехизису называется она упование на Бога, и в таком случае, мы верно, одного мнения.

— Так по этому, папенька, - сказала Лиза, одиннадцатилетняя дочь, резвая, острая девочка, которая, сидя у окошка за работой, никогда не пропускала ни слова из разговора, - и то к лучшему, что сосед наш Н., вздумав вчера потанцевать на канате, упал и выколол себе глаз?
— Не дурачься же, Лиза, ты уже взрослая и можешь понять, что я говорю о несчастье, произошедшем не по нашей вине. 

Подобные неприятности, посылаемые небом, лекарства, выгоняющие из нас дурные соки легкомыслия и высокомерия; после такого лечения ты обыкновенно делаешься гораздо здоровье. Но несчастья, которых мы сами причиной, тяжелые раны: если они и заживут в одном месте, то верно снова откроются в другом.

— Это как вы, в прошедшее воскресенье, при такой сильной гололедице, шли в сиротский дом и так опасно упали, что…
— Ну что ж ты замолчала? Что мог бы сломать себе ногу? Ты это хотела ты сказать? Тогда бы я думал: это несчастье случилось со мной в то время, когда я шел исполнять свою должность: потерплю, пока не увижу, как это послужит мне на пользу.

— На пользу? Сломанная нога! - вскричала испуганная Лиза. И может быть неизлечимо на всю жизнь!
— Подойди ко мне, Лиза, я расскажу тебе одно из приключений из моей жизни.

В бытность мою в П., я получил место смотрителя на одном богатом португальском корабле, и думал, что проложил себе верную дорогу к счастью. Когда я всходил на корабль, готовый к отплытию, веревочная лестница оборвалась, я упал и в двух местах сломал себе руку. 

Без чувств принесли меня к одному жившему поблизости земляку, семейство которого приняло меня с отменною лаской и участием. Благодетель мой, доставивший мне то выгодное место, навестил меня на другой день и видел мое отчаяние.

— Александр, сказал он, сев на мою постель, и взяв меня за руку, — поверь словам старика, основанным на зрелом опыте. Рано или поздно ты увидишь, для чего Провидение послало тебе это несчастье. Он повторял эти слова при каждом посещении, хотя я совершенно не мог понять, каким образом потеря места, которое в несколько лет сделало бы меня богатейшим человеком, могла послужить к моему счастью. 

Я пролежал около восьми недель и когда в первый раз вышел прогуляться по гавани, приплыл один фрегат, который принес известие, что мой португальский корабль со всеми людьми и экипажем пошел на дно.

Лиза бросилась на грудь отца и сжала его в своих объятиях.

— Точно также и я бросился на шею к своему благодетелю, - продолжал Александр, — и поклялся ему в вечном уповании на промысел Божий. Скоро должен я был еще более благословлять его. Дочь хозяина, у которого лежал я больной, ангел по доброте... твоя мать, милая Лиза, сделалась моей женой, и вот уже пятнадцать лет как в этом супружестве наслаждаюсь я неизъяснимым счастьем.

Александр встал, подошел к шкафу и вынул из него Библию. — Посмотри Лиза, - сказал он, показывая на первую страницу, — здесь написано это изречение... Приводи его себе на память, когда меня не будет более на свете. Ах! может быть, ты должна будешь часто повторять его! И что был бы человек, если бы Господь его не испытывал! С горячностью прижал он дочь к груди своей, и слеза умиления упала на ее локоны. — Помни, что стезя к благополучию, по которой небо ведёт любимейших детей своих, усеяна тернием.

Пламя войны, озарявшее доселе только дальний горизонт разлилось наконец и на цветущие долины, где жил Александр. Великолепные замки и мирные хижины запылали. Александр, часто повторял несчастным свое философическое изречете, но редких успевал им успокаивать. Жена его, видя как небольшое, с трудом нажитое ими имущество с каждым днем уменьшалось, в тайне сокрушилась: сон бежал глаз ее, и горячие слезы орошали изголовье, между тем как Александр спал крепко и покойно. 

— Как можешь ты, при всей твоей философии, быть так спокоен? - сказала ему однажды добрая жена с легкою укоризной, — ты совсем не думаешь о будущем, что будет с нами: о собственной бедности право я мало крушусь; но дочь наша — ей со временем совсем ничего не останется.

— Совсем ничего? - возразил Александр, — в самом деле? Ничего моя милая? Ни даже ее благочестия и прилежания, ни упования на Бога, ни… - тут сильно тронутый, положил он обе руки ей на плечи, — ни твоей усердной молитвы, ни твоих добродетелей, которые будут ее наследием.

Добрая жена, заливаясь слезами, упала на грудь Александра. В эту минуту почувствовала она всю истину его философии. Несчастье есть пробный камень добродетели: сердце человека, как грубый алмаз - он шлифуется только алмазной пылью.

Александр умер, как жил; честность была у него не на языке, а в сердце, смерть его была смертью праведника. — Бог будет отцом твоим, - сказал он, умирая, своей дочери. — На небо уповай, когда пошлет оно тебе несчастье. Улыбка умиления, как будто бы он предчувствовал уже благословение небес, показалась на охладевших устах его, и с этой улыбкой оставил он здешний свет.

Искренние слезы знакомых оросили прах покойного и только умножили горе безутешной вдовы. Печаль и заботы повергли ее на одр болезни, с которой она уже не вставала. Материнская любовь приковывала ее к земле, желание соединиться с супругом обращало взоры ее к небу: последнее приятное ощущение жизни боролось в ее душе с предчувствием неразрывного свидания с милым ее сердцу. Через несколько месяцев могила супруга приняла и ее прах.

Лиза, собрав остатки небольшая имущества, доставшегося ей в наследство, переселилась в соседний городок к своей тетке. Ей минуло уже тринадцать, лет, и красота ее развернулась в полном блеске: величественный стан придавал неизъяснимую прелесть обворожительным чертам лица.

Но благодетельная природа сделала для нее еще боле: в прекрасное тело вложила она и прекрасную душу. Взоры доброй тетки с удовольствием покоились на милой девушке, счастье которой было единственною ее заботой. Она напитала сердце Лизы добродетелью, разум полезными знаниями, которые еще более возвышались в ней скромностью, первейшим украшением женщин. 

Так протекли четыре года, как вдруг внезапный удар пресек дни благородной вдовы, Лиза осиротела в третий раз, и тогда, когда это было для нее всего чувствительнее. Что ей было делать? Как жить одной? Подумав немного, превратила она все небольшое имущество свое в деньги и отправилась к родственнице отца своего, которая была замужем за бедным лавочником одного маленького городка, в сорока милях от ее родины.

В дилижансе кроме нее было еще три пассажира. Молодой прапорщик, ехавший в столицу блеснуть новым своим мундиром; отставным кандидат медицины, который после многих неудачных покушений лечения, решился испытать счастья на поприще словесности, и jude с рыжими волосами и рыжей бородой были спутниками робкой девушки, в первый раз явившейся между людьми посторонними. 

Надменный сын Марса, которого из детского платьица прямо нарядили в офицерский мундир, осуждал старых поседевших в боях генералов и учил их брать крепости и выигрывать сражения. Едва переставал он говорить, как новый поэт начинал декламировать сонеты собственного сочинения, в коих стихи были так же гладки как, бревенчатая мостовая, по которой тряслись бедные путешественники. 

Еврей сидел, прижавшись спокойно в угол и что-то вычислял в записной книжке, между тем как Лиза с сокрушенными сердцем смотрела на ежеминутно удаляющуюся от нее родину, видела, как верхи башен мало помалу исчезали из глаз ее, и может быть навеки!

Молодой прапорщик не хотел упустить благоприятного случая показать свое остроумие над бедным Jude; кандидат присоединился к нему, и общими силами начали они острить самым неприличным образом на счет его собратий. Благоразумный еврей прибегнул к вернейшему способу остаться в мире со своими гонителями: он не отвечал ни слова. Робкая Лиза смотрела, не спуская глаз, в окно и трепетала. 

Она чувствовала, что скоро дойдет очередь и до нее. Но природа наделила слабый нежный пол особенным оружием: один взор благородной, невинной девушки в состоянии вселить почтение и в самого загрубелого злодея. Лиза обходилась со своими спутниками со свойственною ей скромностью, не показывая ни намерения чуждаться, ни излишней к ним снисходительности; она сумела удержать их в надлежащих границах и вести себя таким образом, что не одобряя шуток своих товарищей, она и не оскорбляла никого из них. 

На четвертой станции присоединился к ним пятый пассажир: толстый, низенький мужчина лет около пятидесяти, с красным лицом с огромным, огненного цвета носом; из под густых черных бровей его выглядывали в разные стороны два маленьких серых глаза, искривленный рот давал каждой половине лица особенную физиономию, и к довершению всего круглый парик покрывал лоб его до самых глаз.

Он оказался учителем одной дальней деревни, едущим для свидания с родственниками, и как изношенное черное платье, так и самый образ обхождения подтверждали слова его при первом появлении этого чудака в почтовом доме. 

Физиономия его бросилась в глаза всем присутствовавшим, никто из них не встречал еще такого странного лица. 

— Чёрт меня возьми, - вскричал Прапорщик, когда старик вышел в ближнюю комнату, чтобы заплатить прогоны, — вот физиономия настоящего разбойника!
— Да, - присовокупил кандидат, — если он не сейчас с виселицы, то верно не минует скоро попасть на нее.

— Почему ж так? - возразил Jude, — разве его вина, что природа дала ему такое лицо?
— Similis simili gaude (похожий рад похожему), - пробормотал кандидат, кинув насмешливый взгляд на еврея; у него орган воровства так и оттопырился из под парика.

Учитель вошел опять в комнату и велел подать себе ужин. На этой станции надобно было переменить дилижанс и переложить багаж, и потому пассажирам должно было ждать долее обыкновенного.
— Если бы только Бог помог нам поскорее миновать вон тот проклятый лес! - сказал почтальон, — уж очень в нем очень неспокойно.

— Вот вздор, - возразил кандидат. — Разве какая-нибудь блуждает тень, которую Харон не захотел перевезти через Ахерон.
— Да, как не тень, сударь, того и смотрите. Не о тенях речь тут, а о десятке дюжих молодцев, которые и самому сатане не спустят.

Учитель, прилежно убиравший в углу кусок жаркого, не проронил ни одного слова из разговора. Лиза спросила с беспокойством, нельзя ли подождать здесь до рассвета? Прочие товарищи были одного с ней мнения, только учитель, никак не согласился ни на малейшую остановку, тем более, что по уверению почтмейстера объездные осматривали накануне весь лес.

— Не беспокойтесь, сударыня, - сказал наконец прапорщик прекрасной своей спутнице. — Пока цела эта шпага и эта рука, никто ни на волос не осмелится вас тронуть, и Лиза только что сняла свою соломенную шляпу, чтобы надеть на голову чепчик для защиты от ночного холода, как юный сына Марса, который между тем для большей бодрости старался породниться и с Бахусом, по праву великодушно обнародованного им покровительства, схватил шляпку Лизы и объявил ее законною своей добычей. 

Бедная девушка сначала шутила, потом приходила в большее и большее беспокойство, упрашивала, умоляла, заклинала офицера возвратить ее шляпку. Прапорщик казался непреклонным и Лиза не знала что делать от невольного страха: в этой шляпке зашито было у нее несколько ассигнаций, составлявших все ее богатство. 

Беспокойство Лизы, ее просьбы, ее нетерпение получить обратно шляпку не скрылись от наблюдательных глаз учителя: опытный не только в деревенской школе своей, но и в школе света, он угадал причину замешательства молодой девушки. 

Между тем спор ее с офицером все еще продолжался, и последний несмотря на слезы, катившиеся из глаз ее, долго бы еще забавлялся мучением бедной девушки, если бы рожок почтальона не дал им знать, что дилижанс готов. Радость Лизы при получении шляпки подтвердили еще боле догадки учителя. .

Путешественники сели в карету, и почтальон ударил по лошадям. Скоро въехали они и в лес. Разговор, начавшись сперва с довольным жаром, постепенно затихал и наконец, совершенно прекратился. Ночь была темная и холодная; сильный ветер бушевал по вершинам высоких сосен, и, ломая сучья, бросал их на карету и лошадей; бледный месяц, проглядывая иногда из-за бегущих облаков, озарял на минуту магическим светом своим ужасную картину и устрашал оробевших спутников самыми странными призраками. 

Мертвая тишина царствовала окрест, только изредка прерывало ее карканье испуганного ворона. Так прошло около получаса, как вдруг послышался по обеим сторонам дороги пронзительный свист и в одно мгновение карета была окружена шестью разбойниками с обнаженными саблями. Один из них схватил кучера, двое стали по сторонам кареты двое начали ломать сундуки, а шестой, по-видимому, их атаман, отворил каретные дверцы. 

— Не угодно ли вам, господа, - сказал он грубым голосом, — добровольно отдать ваши кошельки и другие драгоценности, и вам не сделают ни малейшего вреда.

Молодой Прапорщик прежде всех тою же рукой, которой поклялся защищать, подал свою шпагу; обмерший кандидат вынул все свои сонеты и триолеты, которыми так верно надеялся заслужить бессмертие; бедный Jude рылся во всех карманах, чтобы собрать что-нибудь. 

Разбойник, взвесив на руке все полученное от путешественников, сказал еще грубее: — Да этого не хватит и на один завтрак. Если господа не намерены дать чего-нибудь получше, - примолвила он, вынув из-за пояса пистолеты, — то остальное доплатят своею жизнью. Деревенский учитель, прижимавшийся доселе в углу кареты, высунулся из нее и сказал атаману несколько слов вполголоса, так, чтобы никто из путешественников не смог их услышать. 

— Ага, - сказал тогда разбойник: — вижу, что с вами нечего делать, и что прекрасная спутница ваша должна будет расплатиться за всех своих товарищей. Ночью не светит солнце, следственно нет нужды и в шляпках, не угодно ли вам, сударыня пожаловать мне свою? Лиза сидела неподвижно, как пораженная громом. 

— Вашу шляпку, сударыня, - повторил атаман таким голосом, который мгновенно извлек ее из беспамятства. Трепеща всем телом, подала она ему шляпку. Разбойник велел принести фонарь, отпорол подкладку и вынул оттуда ассигнации: — Теперь хорошо, - сказал, — спасибо; это возьмите назад! 

При этих словах, он кинул шляпку в карету, захлопнул дверцы и скрылся со своими товарищами в чаще леса. Почтальон ударил по лошадям и погнал их во всю прыть, не смотря на пни ни на кочки. Придя немного в себя, путешественники заметили, что учитель пропал. — Ну не говорил ли я, - воскликнул кандидат, — что этот бездельник из первых разбойников на свете; на лбу его можно было читать, что он давно уже заслужил виселицу. 

— Если эти мошенники когда-нибудь попадутся мне в руки, - добавил Прапорщик, то я им… Тут вспомнил он, что отдал им свою шпагу и не докончил угрозы Между тем бедная Лиза седела в немом оцепенении, голова ее склонилась на грудь еврея, и честный Jude употреблял все старания привести ее в чувство; сожалея о несчастней девушке, позабыл он собственную, конечно важную для него, потерю. 

Поддерживая одной рукой голову, гладил он другою холодные, бледные щеки, тер ей виски и успокоился, пока не увидел, что поток слез облегчил стеснённую грудь ее. Под грубым, изношенным кафтаном, билось чувствительное сердце; без утешения этого благородного человека, без его попечения: несчастная не перенесла бы своей горести. В таком жалком положении пробыла Лиза ещё два дня, пока дилижанс не достиг того городка, где жила ее родственница. 

При выходе из кареты, еврей выпрыгнул прежде всех, и, подавая ей руку, всунул неприметно свернутую бумажку. — Бог отцов моих да будет твоим спутником, милое дитя, - сказал он, и поспешно скрылся из виду. 

Когда Лиза опомнилась и развернула бумажку, то нашла в ней просверленный червонец. Она не сомневалась, что в этом червонце, состояло все сокровище, которое бедный Jude успел спасти от разбойников.

Несчастная Лиза поселилась у своей родственницы и принесла бедность в семейство, которое и без того терпело большой недостаток. Какое будущее открывалось ее взорам! Целую жизнь работой рук своих снискивать насущный кусок хлеба! 

Часто, когда в полночь заплаканные глаза ее невольно смыкались, подходила она к окну, чтоб несколько развлечь себя: как тихо и пустынно было вокруг нее! ни в одном доме не было уже видно огня; только ее комнату освещал слабый блеск лампады; вся природа покоилась сном мирным и отрадным, одна она, заливаясь слезами, падала на колени и обращала горестный взор к небу: здесь на земле прелестные мечты юных лет ее исчезли навеки! 

Но не одно собственное несчастье угнетало ее: она видела, как ее родственники терпели во всем недостаток; если бы злодей не отнял маленького ее имущества, она бы могла помочь им, могла бы улучшить их состояние; а теперь должна была делить с ними бедность, и сама нуждалась в помощи. Лиза помнила наставления отца и смотрела на свою бедность с благородной гордостью, даже иногда можно сказать, с сердечной радостью.

В один вечер, когда все семейство сидело вместе за скудным ужином, вошел в комнату незнакомый. — Извините, - сказал он, — не знаю туда ли я зашел, так точно, так теперь вижу, что я там, где мне надобно. 

При сих словах Лиза с ужасным криком вскочила со своего места. Перед нею стоял деревенский учитель. — Не пугайтесь так, моя милая, - продолжал он. — Конечно, вы имеете право очень и очень на меня сердиться; но Бог даст, и мы помиримся. Прежде всего, добрые люди, я попрошу вас дать мне стул и рюмку вина. Сегодня бегал я целый день, все искал вот эту милую девушку.

Лиза ушла к окошку только хотела выскользнуть в дверь, как старик удержал ее. — Я не пущу тебя ни с места, - сказал он: забудь на минуту о дилижансе, выслушай меня и если и после того будешь продолжать хмуриться, то я тотчас возьму шляпу и палку и никогда уже не покажусь тебе на глаза. Лиза все еще была в нерешимости; он посадил ее на стул подле себя и начал говорить с улыбкой: Бедный деревенский учитель сделался теперь богатым ювелиром. 

В то время как мы познакомились друг с другом, имел я весьма важное, не терпящее дело: мне надобно было как можно скорее поспеть в Б. Услышав о шайке разбойников, поселившихся в том лесу, признал я за лучшее, оставив дорожную свою коляску, пересесть в дилижанс; не знаемый никем, мог я продолжать путь свой без всякого опасения. 

Никто из моих товарищей не догадался, а тем более желал я утаить это от разбойников, что в моем черном изношенном парике было спрятано несколько десятков бриллиантов, которыми можно целую шайку мошенников выкупить даже из-под виселицы. Охотно бы остался я ночевать на станции, но поездка моя не терпела ни малейшей отсрочки, и я должен был решиться на все. 

Между тем заметил я твое беспокойство, моя милая, когда офицер отнял у тебя шляпу. По твоему замешательству, по твоим настоятельным просьбам, угадал я настоящую причину, отчего так дорога была для тебя эта шляпа. 

Я не знал еще тогда, как полезно может быть для меня это открытие; но когда напали на нас разбойники, и когда я увидел, что, не удовлетворив их требования мы подвергаемся опасности быть ограбленными совершенно, а может быть и убитыми, и что, потеряв бриллианты, я должен буду весь век ходить по миру, тогда, осталось одно только средство - отдать им небольшое твое имущество, чтобы спасти сокровище, превосходящее его без сомнения в сотни раз. 

Слова, сказанные мною тихонько разбойникам, открыли им тайну, и приобрели мне такую от них доверенность, что рассудил я лучше отдаться совершенно в их покровительство, и просить выпроводить меня из леса, нежели подвергаться опасности нового нападения или неприятностей со стороны моих спутников. 

Вот моя милая, оправдание бедного деревенского учителя; он бы давно уже явился просить у тебя прощения, если бы по сю пору не удерживало его большое путешествие, из которого он недавно возвратился; и неизвестность о твоем имени и местопребывании. Теперь позволь мне присоединить к тому еще просьбу: он вынул из кармана бумагу и положил ее на стол, - вот полное вознаграждение твоего убытка принадлежащая тебе по всем правам. 

Но если ты хочешь сделать мне большое одолжение милая, то скажи как зовут тебя? Лизою. — Так, милая Лиза, твое доброе сердце не захочет отказать честному человеку в его просьбе; прими это на память обо мне. 

Он надел ей на палец перстень с прекрасным бриллиантом. — Это один из тех камней, которые ты спасла. И ты не получишь более от меня ничего – слышишь, совсем ничего, потому что дочери, которая в доме отца своего иметь все в избытке, ничего больше не надобно. Лиза, отныне будешь ты моею дочерью!

Он прижал изумленную девушку к груди со всей отцовскою горячностью. Торжественное молчание царствовало в комнате; наконец слезы Лизы и благодарность добрых ее родственников прервали всеобщее безмолвие. Всякий хотел показать свое участие, свою радость в столь счастливо переменившихся обстоятельствах милой девушки, и только городские часы, ударившие полночь, напомнили им, что время расстаться.

Когда Лиза осталась одна в своей комнате, все произошедшее показалось ей сном, от которого она только что пробудилась. Один блестящий камень на руке ее удостоверял в противном. Она подошла к окну: все вокруг было тихо и мрачно. Из глаз ее покатились слезы, но это были сладкие слезы восторга!

Спустя несколько дней, старик приехал за своей новой дочерью; в этот раз привез он с собой и сына, недавно возвратившегося из продолжительного путешествия по Европе. Молодой человек думал найти в Лизе застенчивую деревенскую девушку, но как он изумился, найдя в ней природное простодушие, соединенное с образованным умом, невинность со всей прелестью светского обхождения.

Николай ввел новую сестру свою в ее новый дом. С чувством умиления взял он ее за руку и сказал: — Право я никогда бы не простил батюшке, что он хоть и на одну минуту, решился опечалить такую прелестную девушку. 

Если бы я в этом случае мог судить беспристрастно; но это неприятное приключение доставило мне такую милую сестру, доставил, может быть, такое счастье, о котором позавидует мне целый свет. Лиза потупила глаза и сказала несколько невнятных слов; но есть немой язык, которому всякий другой должен отдать пальму красноречия, хотя бы он как китайский язык состоял из восьмидесяти тысяч букв.

Нет ничего приятнее играть в театре любви главную роль; но нет ничего скучнее, как быть немым поверенным двух влюбленных. Не опасайся, любезный читатель! Мы не заставим тебя принять на себя эту роль; не хотим назначать пределов твоему воображению: пусть оно дополнит недостающее здесь из истории собственной твоей юности.

День сговора был отпразднован в семейственном кругу. Эта трогательная драма не имела нужды в холодных зрителях. Едва ли когда-нибудь заходящее солнце освещало трех человек, которые так довольны бы были своею судьбой. Они не могли согласиться только в одном пункте их дружеского спора: каждый утверждал, что он всех счастливее.

Пробуждение Лизы после, в сладких мечтаниях проведенной ночи, было увенчано еще одной радостью: она получила известие о местопребывании честного Jude, о котором до сих пор, не смотря на все старания, не могла ничего разведать. Через час была она уже с ним в его жилище: в бедной хижине он жил с многочисленным семейством своим. 

Слезы заблистали на глазах доброго человека, когда он услышал о счастливой перемене в ее судьбе, но о червонце своем никак не хотел вспомнить. Через полгода на месте полуразвалившейся хижины стоял опрятный домик, и лавочка, в которой торговал счастливый еврей, была с избытком наполнена товарами.

— Милый друг мой! - сказал старик накануне свадьбы, — я хотел было подарить тебе завтра поутру убор из прекраснейших бриллиантов; но теперь стыжусь этой мысли. Как могло прийти мне в голову украшать дорогими камнями грудь, которая заключает в себе самое неоцененное сокровище. Сделай мне одолжение, не надевай на себя завтра ни одного из моих подарков; пусть люди видят, что не ты нам, а мы тебе всем обязаны.

Поутру, в день свадьбы Лиза долго не выходила из своей комнаты. Нетерпеливый жених пробрался к ней и нашел ее, на коленях, прижимающую к устам своим Библию. Она бросилась в объятия Николая с радостью смешанной со скорбью. — Ах, мой добрый отец говорил правду, - сказала она, заливаясь слезами: — стезя к благополучию ведет через тернии.

В простом белом платье стояла Лиза перед алтарем; ни один камень не блистал в черных ее локонах; ни одна жемчужина не украшала прекрасной ее шеи, только один просверленный червонец висел на ее груди. За столом ожидала ее новая нечаянная радость: против нее сидел бывший ее спутник - Jude. 

Милая невеста подняла полный бокал: — За здоровье моего благодетеля, - сказала она, обратясь к честному еврею.

— Боже мой! - воскликнул сей последний, не сумев удержаться от слез: — Если вы уже здесь на земле так щедро награждаете доброе дело, то чего же ожидать добродетели там на небесах?
перевод с немецкого
1834