Еще в детстве вступил я в Орден св. Иоанна Иерусалимского, или Мальтийский, и был тотчас принят в число пажей его светлости, великого магистра дона Раймонда, который был мой дальний родственник.
Это доставило мне честь командовать, в 25 лет, галерой Ордена; а на следующий год, великий магистр пожаловал мне самое богатое и выгодное командорство.
Итак, я мог уже надеяться занимать самые важные должности Ордена; но так как они даются только старикам, то я оставался пока совершенно праздным. Со скуки, я следовал примеру своих старших товарищей, и занимался единственно любовными похождениями.
Я смотрел на это, как на простительный грех; и теперь желал бы быть в этом виновным! Но то, в чем я вечно буду раскаиваться, было следствием преступного и слепого гнева, который сделал из меня величайшего изверга. Но я расскажу вам все обстоятельства по порядку.
На острове Мальта живет несколько древних дворянских фамилий, которым не дозволяется вступать в Орден; они не имеют никакого сношения с кавалерами, и признают власть одного магистра и его совета. Следующий класс жителей, после дворянства, составляют гражданские чиновники, находящиеся под покровительством кавалеров.
Женщины этого класса называются гоноратами, титул, который они дают себе между собой, и которого они вполне достойны благородным поведением, или, может быть, осторожностью и таинственностью их любовных связей. Они знают по собственному опыту, что тайна не может быть хранима французскими кавалерами, и что чрезвычайно редко Француз соединяет молчаливость с другими хорошими качествами.
Из этого произошло то, что молодые Французы, привыкшие везде к блистательным успехам у женского пола, вовсе нелюбимы дамами на Мальте. Немецкие кавалеры, которых впрочем, весьма мало на острове, более других нравятся гоноратам, и я всегда думал, что причиной тому их меланхолический вид и свежий и девственный цвет лица. После Немцев; мы, Испанцы, и это приписывай нашему известному характеру, молчаливости и честности.
Французские кавалеры, особенно молодые, стараются мстить гоноратам; они немилосердно насмехаются над ними, и открывают всем их самые тайные любовные связи; но так как они имеют сношения только между собою и не знают итальянского языка: то их злословие не имеет большого влияния.
Какое-то время мы жили спокойно и верно с гоноратами, как вдруг приехал на Мальту командор де Фулькер, происходивший от первых Ангулемских графов. До этого он несколько раз бывал на Мальте: чтобы поучаствовать в походах против Турок; и чтобы сойтись с каким-то Миланским кавалером, которого он непременно хотел убить, и, наконец, для того, чтобы произнести обет и присягнуть Ордену.
Всякий раз по приезде на Мальту этот Француз имел здесь кровавые поединки. Теперь он приехал, чтобы принять командование над галерами, и так как ему уже было 35 лет, то все ожидали, что он сделался благоразумнее. И точно: все нашли, что командор де Фулькер не так уже вспыльчив и дерзок, как прежде; но, что этого гораздо хуже, он сделался гордым, непослушным, завистливым, и требовал от всех больше почтения, чем сам великий магистр.
Французские кавалеры постоянно толпились в доме командора, открытом для всех; но мы редко там бывали, и наконец, совсем перестали посещать его, узнав, что разговоры там касаются самых неприятных для нас предметов, особенно, когда дело шло о гоноратах, которых мы искренно любили и почитали.
Когда командор ходил гулять, его вечно окружала французская молодежь; он водил её в Страда-Стретту, чтобы показывать им места своих поединков, и рассказывать им их подробности. Дуэли запрещены и строго наказываются на Мальте везде, кроме Страд-Стретта, узкой и длинной улицы, где все дома не имеют окон и дверей на эту сторону.
Она так узка, что два человека едва помещаются для драки на шпагах. Отступать там некуда. Секунданты останавливали прохожих, которые могли бы помешать сражающимся. Этот обычай существовал для того, чтобы уменьшить число дуэлей, потому что всякий рыцарь, который не хотел вызова на дуэль, ни отвечать на вызов, мог никогда не проходить этой улицей. Тех, кто приходил сюда с пистолетами или кинжалами наказывали смертью.
Можно сказать, что дуэли, были и запрещены и позволены на Мальте, но многие стыдились таким положением вещей как нарушением Христианских заповедей в столице монашеского, рыцарского и гостеприимного Ордена.
Итак, из этого можно заключить, как неприличны были прогулки командора в Страда-Стретту. Следствием этого было то, что Французские кавалеры сделались немного дерзкими и вспыльчивыми; и как этот дух раздора приметно усиливался, то Испанские кавалеры удвоили бдительность. Наконец, они собрались у меня посоветоваться о средствах, призванных остановить легкомысленное и непростительно грубое обращение французов.
Я поблагодарил своих соотечественников за их доверие ко мне и обещал им поговорить с де Фулькером, предоставив ему доводы, что он один может обуздать выходки Французов. И хотя я решился приступить к объяснению со всею возможною учтивостью, но был уверен в душе, что оно окончится поединком. Однако я был рад, что именно меня выбрали защитником кастильской чести, и, даже признаюсь, был рад тому, что сердечно ненавидел этого француза.
Тогда была Страстная неделя, и мы отложили объяснение до окончания праздников Пасхи. Но я точно знал, что Фулькер в свое время был уведомлен о нашем намерении, и к тому же Фулькер решился меня опередить в этом, завязав со мной ссору. Наступила Великая Пятница. По испанскому обычаю, молодые люди следуют за своими родными из церкви в церковь — и подают им святую воду.
Я сопровождал в тот день одну мою родственницу. В церкви командор подошел к ней с видом старого знакомого, поднеся ей святую воду, и став между нею и мной, нарочно наступил мне на ногу. Это все заметили, и я решил наказать его. Выйдя из церкви, я подошел к нему, и холодно спросил у него сначала о его здоровье, а потом куда он намерен идти.
«В собор св. Иоанна», - ответил он, и я тотчас предложил проводить его по кратчайшему пути. К удивлению, он ответил мне самим вежливым тоном: - Я почту себя счастливейшим из смертных, что могу сопутствовать вашему превосходительству, и покорнейше благодарю вас за ваше благосклонное предложение. Мы отправились в путь; и скоро очутились на Страда-Стретта.
Я тотчас обнажил шпагу, будучи уверен, что в этот день все будут в Церкви, и никто нам не помешает. Командор воскликнул: - Как, сеньор, неужели вы хотите драться? — Да, я уже обнажил шпагу, и ожидаю вас. После недолгого молчания, в ответ он выдернул свою, но тотчас опустил ее.
- Подумайте, что вы делаете! Сегодня Великая Пятница. Вот уже шесть лет, как я не исповедовался и не причащался Святых Тайн! Я с ужасом думаю о своих грехах. Через три дня, в понедельник утром...
Я ничего не хотел слышать, и вынудил его драться. Вообще я тихого нрава; но все смиренники, если их рассердят, никогда не слушают ни совести, ни рассудка. Страх застыл на лице де Фулькера. С первого удара, я проколол его насквозь. Умирая, он просил меня: В Великую Пятницу! Да простит вам Небо.
Отнесите мою шпагу в Тет-Фульк, и прикажите отслужить сто панихид за упокой моей души в церкви замка. Сказав это, он скончался. В ту минуту я не обратил внимания на его последние слова; и если я теперь могу пересказать вам каждое слово: то это потому, что я часто с тех пор их слышал.
Я объявил обо всем как следовало; и совет нашел весьма естественным, что, встретясь в Страда-Стретта, мы поссорились, не желая уступить один другому дорогу. В мнении людей мой поединок не нанес мне ни малейшего вреда; все ненавидели Фулькера, и находили, что он был достоин своей участи.
Но все же совесть ужасно меня мучила: я был вдвойне виноват перед Богом; дрался в Великую Пятницу и отказал моему сопернику подождать три дня, чтобы он мог исполнить святой христианский долг. Через три дня после этого происшествия, великий магистр возвел меня в сан великого приора Майорского королевства. Я и теперь ношу этот титул.
В ночь с пятницы на субботу, я вдруг был чем-то разбужен. Открыв глаза, я увидел, что нахожусь не в своей постели, не в своей комнате, а на Страда-Стретта, и что лежу на мостовой. Командор стоял, прислонившись к стене и просил: - Отнесите мою шпагу в Тет-Фульк, и прикажите отслужить сто панихид за упокой моей души в церкви замка.
На следующую ночь, я приказал моему пажу спать в моей комнате; но больше я ничего не видел и не слышал, ни в эту ночь, ни в шесть следующих; но с пятницы на субботу, опять явилось то же видение; паж мой лежал, как мне казалось, также на мостовой. Командор подошел ко мне и повторил те же слова. Одно и то же видение являлось мне каждую пятницу. Моему пажу тоже снилось, что он лежит на маленькой, узкой улице, но он никогда не видел командора и не слышал его слов.
Я не знал, что такое Тет-Фульк, куда командор завещал мне отнести его шпагу. Один, кавалер, наконец, объяснил мне, что это древний замок, и он находится в четырех милях от Пуату, также он окружен густым лесом; и что там хранятся латы знаменитого Фулька Тальфера, и оружие всех рыцарей, убитых им. Он прибавил, что с незапамятных времен, все Фулькеры приносили или присылали туда оружие, с которым сражались на войне, или поединках.
Узнав эти подробности, я отправился сначала в Рим, где я исповедался кардиналу-исповеднику. Я рассказал ему о видении, которое меня преследовало, и он, видя мое раскаяние, отпустил мои грехи, но не без епитимьи. В наказание я должен был исполнить волю убиенного, и заказать сто панихид за упокой его души. Шпагу командора я привез с собою с Мальты. Как можно скорее я отправился во Францию. В Пуатье уже все знали о смерти де Фулькера, но я заметил, что и здесь о нем столько же мало жалели, как и на Мальте.
Я оставил своих людей и лошадей в городе, взял проводника, и, в одежде странника, пошел пешком в Тет-Фульк. Все двери замка были заперты, и мы долго стучались в ворота, покуда явился сторож, который, вместе со старым отшельником, были единственные жильцы в замке. Во время нашего прихода они свершали какой-то мрачный обряд.
Когда они закончили, я подошел к отшельнику, и сказал ему, что я пришел для исполнения христианского долга и успокоения своей совести; что я хочу заказать сто панихид за упокой души командора. Он отвечал мне, что не может служить обедни или панихиды, потому что он не священник, но что он берется передать мою просьбу.
Я положил свое приношение на алтарь, и хотел туда же положить шпагу командора, но отшельник сказал, что алтарь не место для шпаги, столь часто обагренной в крови христианской, и что он мне советует отнести её в арсенал, куда он никогда не входил. Сторож прибавил, что я увижу там оружие всех Фулькеров и противников убитых ими; таков был обычай со времен Мемнозины и супруга ее, графа Пуату, Жофруа Зубастого.
Я последовал за своим словоохотливым сторожем, и нашел там оружие и множество любопытных портретов, между прочими портрет Фулька Тольфера, графа Ангулемского, построившего этот замок для сына своего Манза, губернатора Пуату и родоначальника Фулькеров. Портреты Манзы и супруги его, Изабеллы де Люзиан, висели по обеим сторонам огромного камина. Меня поразил портрет Фулька Тольфера.
Он был изображен в полном вооружении, и на левой руке его висел щит, с его гербом: на черном фоне три льва и три леопарда. Много оружия висело под этим портретом. Так как арсенал показался мне лучше прочих комнат, то я спросил у сторожа, нельзя ли мне в нем переночевать, но сначала развести огонь и дать мне поужинать?
— Да ужинай, ужин я вам охотно дам, любезный странник, ночевать же... советую вам лучше спать в моей комнате.
Я спросил у него, отчего он не хочет, чтобы я здесь провел ночь?
— У меня есть много к тому причин, и я вашу постель постелю рядом с моей. Я согласился, особенно когда вспомнил, что была пятница, и я страшился увидеть опять свое видение. Сторож ушел заниматься ужином, а я снова принялся рассматривать картины и оружие.
Уже темнело, и старинные обои мешались с картинами при свете камина, я видел только лица, это было странно, может быть от того, что совесть меня мучила , и я находился во всегдашнем состоянии страха и беспокойства. Наконец, сторож принес мне ужин: рыбу и раков, пойманных в реке близ замка, и бутылку хорошего вина.
Я пригласил к себе на ужин и отшельника, но он отказался. Я поужинал в одиночестве. После вынул свой молитвенник и чётки, и сказал сторожу, чтобы он показал мне дорогу в свою комнату, куда я намерен пойти, после окончании молитвы. Он отвечал мне, что когда отшельник пройдет по всему замку с колокольчиком в руке, в полночь, тогда он будет меня ждать.
- Вы должны спуститься по этой лестнице, - сказал он, и тогда, на четвертом повороте, войдете в коридор, где находится статуя св. Иоанны; оттуда шестая дверь моей комнаты; я нарочно, не затворю её, и вы не ошибетесь. Советую вам не оставаться здесь после полночи.
Сторож ушел, и я продолжил молитву, поправляя иногда огонь в камине; но признаюсь, что я не смел часто оглядываться.
Портреты, казалось мне, оживали; когда я пристально смотрел на них, мне казалось, что портреты шевелили глазами и губами; особенно губернатор Манза и супруга его, поглядывали на меня весьма сердито, потом друг на друг, как бы сговариваясь о чём-то. Сильный порыв ветра удвоил мой страх; вдруг затряслись все окна, и громко зазвенело оружие, висевшее на стене; шум этот совершенно меня потряс.
Наконец я услышал колокольчик отшельника, и бросился к лестнице; но ветер задул мою свечу прежде, чем я мог осмотреть коридор и заметить статую. Я поспешно вернулся в арсенал, чтобы разжечь у огня свою потухшую свечу; но вообразите, как я испугался, увидев, что губернатор с губернаторшей сошли с полотна картины, и преспокойно уселись возле камина.
— Друг мой, - говорил Манза, - что вы думаете о дерзости этого Испанца; он ночует в нашем замке, зарезав командора, которому даже не позволил исповедоваться перед смертью.
- Сударь мой, - отвечала его жена, - я думаю, что этот Испанец должен быть наказан за свое злодейство, и я желаю; чтобы вы бросили ему перчатку.
Услышав эти слова, я опять кинулся искать комнату сторожа; но ее было невозможно найти в темноте. Я бродил я замку в страхе и ужасе. Я старался уверить себя в том, что скоро рассвет, и что петухи пропели. Особенно я старался уверить себя, что две особы, сидевшие и разговаривавшие у камина, существовали только в моем расстроенном воображении.
Спеша опять вернуться в арсенал, чтобы зажечь свечу, которую я всё еще держал в руке, я взобрался на лестницу, и остановился у дверей арсенала, чтобы посмотреть — сидят ли еще страшные мертвецы у камина; их там не было. Но я не разглядел, вернулись ли они в свои картины, и, войдя в комнату, увидел, что граф Фульк стоит на самой ее середине.
Он держал обнаженную шпагу в руке, и молча, прижимал к моей груди острие шпаги. Я хотел убежать на лестницу; но в дверях стоял какой-то оруженосец, который бросил мне в лицо железную перчатку. Я потерял терпение, схватил одну из висевших шпаг (это была командорская шпага, которую я сам принес и повесил туда) и кинулся на вооруженного мертвеца.
Мне показалось, что я его разрубил надвое; но в тоже мгновение я почувствовал жестокую боль в сердце, как от раскаленного железа; моя кровь моя полилась ручьями, и я упал в обморок.
На другой день, я проснулся в комнате сторожа. Он рассказал мне, как беспокоясь о моем долгом отсутствии, он решился сам пойти за мною, взяв крест и чашу со святой водой; и нашел меня лежащего без чувств на полу в арсенале, но не раненого. Тогда я решил, что все виденное мной прошедшей ночью был только сон. Ни сторож, ни отшельник не задали мне ни одного вопроса; но советовали как можно скорее оставить замок.
Я возвратился в Испанию, и прибыл в Байонну в следующую пятницу. Во время ночи, вдруг разбудил меня тот же самый Фульк Тольфер и грозно приставил в грудь мою конец своей шпаги. Я осенил себя крестом, и привидение исчезло; но я опять почувствовал такую же рану в сердце. Мне показалось, что я плаваю в крови; хотел кричать и звать на помощь, но не мог произнести ни слова. Это ужасное положение продолжалось до утра.
Тогда я смог заснуть; но на другой день я опасно заболел. С тех пор каждую пятницу мне представляется то же видение. Никакие богоугодные дела не могут освободить меня от него, и одна только надежда на милосердие Всевышнего помогает мне сносить мое тягостное существование.
ЧЕРНЫЕ БРАТЬЯ
Что может быть прелестнее Флоренции? Путешественник, посетивший её однажды, возвращается, чтобы еще раз взглянуть на неё, надышаться ее благорастворённым воздухом, налюбоваться ее широкими улицами, тенистыми аллеями, зеркальною рекой и мраморными палатами, которым нет подобных в мире.
ЧЕРНЫЕ БРАТЬЯ
Что может быть прелестнее Флоренции? Путешественник, посетивший её однажды, возвращается, чтобы еще раз взглянуть на неё, надышаться ее благорастворённым воздухом, налюбоваться ее широкими улицами, тенистыми аллеями, зеркальною рекой и мраморными палатами, которым нет подобных в мире.
Все эти великолепные дворцы украшены колоннами, капители которых сияют позолотой. Они отделены от улицы каналом; иные же из них имеют наверху зубцы и похожи на укреплённые замки. У каждого висит огромное железное кольцо, которое вделано в его вековые стены, и свидетельствует как о древности здания, так и о знатности его владельца. Церкви по большей части отличаются одним богатством украшений; но соборная, этот храм Дианы, поражает величеством и смелостью архитектуры своей.
Ее мраморная колокольня, или, лучше сказать, башня с узкими окнами, расположенными между небольших колонн, выстроена по плану Мишеля Анжа; напротив возвышается огромная ротонда, известная под именем Ваptistuire. Она освещена сверху, и славится своими бронзовыми дверями такой превосходной работы, что, по словам Флорентинцев, они могли бы затворять врата рая.
Конечно, любовь Итальянцев к изящному часто внушает им слишком гиперболические сравнения, но что касается этих дверей, то они и в самом деле прекрасны и достойны отворяться для души, очистившейся водой крещения.
На площади, где возвышается этот великолепный храм, стоит маленькая церковь Святых Таин, известная под именем часовни Черных братьев. Древний и знаменитый орден этот, издревле отличавшийся Христианскими подвигами, достоин быть прославлен на земли. К нему принадлежали сильнейшие вельможи Флоренции, и сами герцоги Тосканские гордились званием Черных братьев.
По завоевании Италии французами, Наполеон принял Братьев под свое покровительство, и при всяком удобном случае оказывал им свое уважение. Мне не известен статут ордена, но вот главное правило его: Во имя Христа, помогать по возможности всем несчастным, без исключения.
Благодеяния их совершаются втайне, и братья не знают друг друга ни в лицо, ни по имени. На собрания свои они являются в капюшонах, которые совершенно закрывают их, и имена их известны только одному настоятелю и нескольким священникам. Если случается пожар, смертоубийство, или человек упадет с крыши и тому подобное, братья в одну минуту являются спасать несчастного.
Не зная друг друга, но соединенные вместе одним духом милосердия и любви, они действуют для одной цели, и, бросаются на опасность не щадя жизни своей. Кто призывает их на помощь? Как являются они с такой непостижимою скоростью? Это загадка; я видел в толпе только их черные мантии; видел как они выносили на руках своих раненых или мертвых, и когда в удивлении спрашивал кто они; то мне отвечали: - У них нет имени; каждый из них, надевая черную одежду, отказывается от него, и не имеет никакого звания, но все вместе они называются черными братьями, или братьями доброй помощи.
Вот всё. Капюшон всегда скрывает их лица; и вы сквозь него, только можете рассмотреть их глаза, горящие огнем Христианской любви. Между ими есть может быть и знатнейшие вельможи и бедные ремесленники, но ни вы, никто, не знает их - и сами они не известны друг другу.
Было время, когда Флоренция и Тоскана, не зная еще чужого владычества, спокойно наслаждались мирным правлением эрцгерцога Леопольда, который был добрый государь, и любил подданных как детей своих. Флоренция процветала под его державой; пышный двор его веселился, а народ улыбался и пел песни, когда он проезжал по улицам, окруженный блестящею свитой.
В это счастливое время, в один зимний вечер (а вы знаете как приятны зимы Флоренции!), великолепный дворец, возвышавшийся на берегу Арно, было ярко иллюминирован; его большие окна, казалось, плавали в свете, и даже с противоположного берега реки можно было различить пышное убранство залов и богатую одежду гостей, собравшихся на праздник. Граф Леонард Строза торжествовал свадьбу единственной дочери своей, молодой и прелестной Бианки, которую любил он более всего на свете.
Бианка была воспитана в благочестии и скромности, под надзором добродетельной матери, которая за четыре года перед тем возвратилась на небо, и Бианка в ежедневных молитвах своих призывала её, как святую. Нет сомнения, что блаженная душа праведницы, с высоты горней обители своей присматривала за своей милой дочерью, потому что Бианка не знала печали и отдавала руку свою одному из самых отличных молодых людей Флоренции; и счастье ожидало её в супружестве.
Рафаэль Кордова соединял в себе знатность своего рода, прекрасную наружность и качества сердца и ума. Граф Строза выбрал его из тысячи искателей, как искусный ювелир выбирает самый лучший и драгоценный бриллиант, чтобы украсить им верх царской короны. Но для графа Строзы его дочь была дороже всех корон на свете.
На праздник, долженствовавший предшествовать брачному обряду, граф Леонард созвал весь знатный круг столицы и красивейших женщин Флоренции, но Бианка в простом белом платье превосходила красотою всех, и занимала гостей отца своего так спокойно и непринужденно, как будто бы дело шло о свадьбе какой-нибудь из ее подруг.
— Милая Бианка, — сказал граф дочери, найдя её одну: отчего ты ушла в эту уединенную комнату, тогда как в зале уже танцуют.
—Я хотела насладиться немного тишиной этой ночи, и наедине поблагодарить Бога за свое счастье.
— Ты права, счастье нашего дома кажется теперь прочно; я выиграл процесс, по которому мог бы лишиться всего имения. Мои двоюродные братья, затеявшие эту тяжбу со мной, не думали, что она решится в мою пользу.
Они в отчаянии и бешенстве, так бывает всегда с вероломными, когда правосудие открывает ухищрения их, но эти Рикарди чрезвычайно мстительны, и если бы я не был уверен, что они в Болонье, то не смел бы выходить из дому без вооруженной свиты.
— Ах, какая ужасная мысль! Вы добрый Христианин, Бог будет вам покровителем - с ним нечего бояться. Притом, ведь вы простили врагам вашим, не правда ли?
— Милая, добрая Бианка, - отвечал граф с глубоким вздохом: не все люди имеют твою ангельскую душу, и я признаюсь, что не скоро могу забыть оскорбления, нанесённого мне любезными моими родственниками. Не меня, а тебя хотели они лишить имения, и ты утешение, блаженство, слава отца твоего, ты была бы жертвой их злобных умыслов!
И гнев вспыхнул на челе графа и на минуту исказил благородные черты его. Бианка схватила отца за руку, и, увлекая его за собою, говорила с очаровательной улыбкой:
— Пойдемте к гостям, милый отец; разве вы не хотите быть любезным и веселым в день свадьбы вашей дочери, вашей милой, счастливой Бианки?
В эту минуту залы, гостиные, галереи, всё было полно; золото и алмазы блистали на гостях; свет люстр и канделябров, отраженный бесчисленными зеркалами, хрусталем, бронзами, мрамором ослепляли зрение; ароматы, наполняя воздух негой, утомляли чувства; под окнами беспрестанно стучали кареты, обгоняя одна другую; слуги бегали, суетились у крыльца, лошади ржали и били копытами о мостовую; народ кипел перед домом, на мосту, на набережной и даже на соседних улицах.
Видя это необыкновенное движение, шум, крик, суматоху, вы сказали бы, что сам великий герцог Тосканский выдает замуж дочь свою; в счастливой Италии жизнь каждого в особенности, составляет часть общей жизни в целом; богатые и бедные, знатные и простолюдины ежедневно и ежечасно сходятся вместе на улицах, в церквах, на скачках, на гуляниях; везде толпа; везде сильные и слабые, покровительствуемые и покровители, благодетели и их приверженцы; существование одних зависит от других.
И не удивительно, что у дворца графа Леонарда собралось такое множество любопытных. Праздник, который давал он, был некоторым образом семейным праздником для бедных жителей квартала.
— Знаешь ли ты, что наша Бианка выходит сегодня замуж? - сказала одна добрая женщина соседке своей.
— Как же не знать? Мы даем ей столько то приданого.
— Дай Бог ей всякого счастья, - оказала молодая крестьянка. — Она чиста как цветок на горах Аппенинских!
— И набожна как святая, - прибавила старушка: наши девушки должны учиться у неё благочестию и скромности. Вдруг, кто-то закутанный в широкий плащ, спросил у другого человека, стоявшего в толпе: — О ком говорят эти женщины?
— О ком! - закричало несколько голосов вместе: — как о ком? да разве вы не слыхали, сударь, что благородная графиня Бианка, дочь графа Строзы, идет замуж? Видно вы не здешний, а то бы как кажется не знать?
При имени графа Строзы, незнакомец вздрогнул, и тихими шагами, но часто озираясь назад, удалился, и скоро исчез из виду. Однако один из простолюдинов пошел за ним.
Граф Леонард, занимаясь гостями и принимая поздравления, приметил, что один из людей его старался к нему подойти.
Человек этот был бледен и казался в чрезвычайном смущении. Граф подозвал его к себе и вышел с ним в коридор.
— Ваше сиятельство, - сказал слуга, — один из работников, которые приходят сюда, отдал мне вот эту бумагу, в то время, как я всходил на парадное крыльцо.
Граф схватил записку, и прочел следующее:
Какой-то незнакомец, очень подозрительной наружности, беспрестанно ходит около дворца вашего, с другим человеком, одетым в такой же плащ как и он. Я подслушал, что они говорили о вас, и один из них сказал другому: В полночь назначена свадьба в церкви Купола. Мы будем стоять в толпе, и когда станут выходить из церкви, ты должен броситься на него с кинжалом, и если он от одного удара не умрет, то я дам ему другой, потом убежим вместе.
Услышав эти слова, я тотчас пересказал их друзьям моим. Они также и ваши друзья, ваше сиятельство, следовательно будут присматривать за этими людьми, которые, судя по выговору их, должны быть из Болоньи.
— Злодеи! - закричал граф, задрожав от ярости, но скоро, восторжествовав над собой, спокойно сказал слуге: — поблагодари от меня этого работника; проси, чтобы он не выпускал из виду людей; о которых он говорит, и скажи ему, что я его не забуду.
Потом он вошел в залу и искал глазами дочь, зная, что один взгляд на нее укротит его гнев. Бианка подошла, посмотрела на отца с кроткой улыбкой и злоба в ту же минуту исчезла в сердце Леонарда. Бианка поняла всё и своим ласковым голосом стала утешать его. Она обладала непостижимым чувством угадывать всё, что происходило в душе графа и всегда укрощала порывы его страстей.
— Что с вами, милый отец? - говорила она, — разве вы не находите, что праздник наш великолепен? О, успокойтесь! Все наперерыв хвалят его. И она по-потихоньку вывела отца на балкон.
— Что ж, - продолжала она шутливо: узнаю я, наконец, причину нашего недовольства? Или вы намерены смотреть на бедную дочь, не смотря на нее? Скажите, не дурно ли мороженое, или щербет? Не фальшиво ли играет музыка, или нет! Может быть наш управляющий мало раздал милостыни нищим?
О, отец! за это надобно его очень побранить, и потом вдвойне наделить бедных друзей наших. Что же, дорогой отец, вам не угодно удостоить меня ответом?
Граф, погруженный в глубокое размышление, долго не говорил ни слова, наконец посмотрев на неё с нежной улыбкой, сказал вполголоса:
— Бианка, сокровище, жизнь моя! Твой ангельский голос разогнал мои печальные мысли и успокоил мое сердце; но признаюсь, мне приходило в голову, тотчас после твоей свадьбы ехать путешествовать; с тобой останется твой муж, и ласки Рафаэля могут заменить мою любовь, мои попечения. И потом, кто знает? может быть, путь мой на земле окончен, и Всевышний скоро отзовет меня к себе.
— Отец, отец! что выговорите! как вам не жаль меня, моей души! На коленях умоляю вас, сказать мне, что все это значит? неужели ваши враги грозят вам смертью?
— Ты знаешь, Бианка, что я презираю угрозы, - отвечал граф с такою веселой улыбкой, что дочь его совершенно успокоилась.
— Как вы испугали меня! - сказала она, обнимая отца. Он прижал её крепко к груди своей, и горячая слеза упала на брачную гирлянду невесты.
Между тем наступил час, назначенный для церемонии; Бианка удалилась к себе, заперла дверь, и упав перед распятием, долго молилась. Наконец вошла в зал, где давно кончились танцы, и гости, со скромным видом, готовились следовать за невестою в церковь, где ровно в полночь ожидал её епископ, который должен был благословить брак.
Гости перешептывались, сходя с парадной лестницы; граф Леонард вел дочь, кланяясь направо и налево, и как только показался он с нею на улице, как громкие восклицания раздались в толпе: виват! виват! кричали на набережной, на мосту, и в одну минуту толпа окружила Леонарда. Всякий хотел пожать графу руку, и он, протягивая её, кому только мог, с трудом сел в карету, где уже сидела его дочь с почетными дамами.
Наконец, великолепный экипаж, запряженный превосходными лошадьми, окружённый лакеями, несшими факелы, тронулся от дворца, в сопровождении золотой кареты Рафаэля Кордовы и множества других блестящих экипажей.
В полночь соборная церковь Купола сияла блеском десяти тысяч свечей и несчетным множеством лампад, висевших перед образами; позолоченные ступени главного алтаря были усыпаны цветами, и мраморный пол церкви покрыт бархатными подушками. Наконец вышел епископ во всем облачении, окруженный многочисленным духовенством. В эту минуту гром органов и торжественные звуки голосов человеческих потрясли древние своды храма, и священное таинство бракосочетания.
На коленях, у ног епископа, Бианка с благоговением внимала святым поучениям церкви, уже служитель престола надел кольца на новобрачных и церемония подходила к концу, как вдруг один из присутствовавших заметил, что графа давно не было в церкви., и что он вышел из неё за слугой, пришедшим сказать ему что-то на ухо. Маркиз N., немедленно пошел узнать, что случилось, и дойдя до главных дверей, услышал, что кто-то в толпе говорил другому: я приказываю тебе сейчас же бежать в погоню за твоими товарищами, и сказать им, что они отвечают мне за жизнь его.
Маркиз не мог рассмотреть в темноте лица говорившего, который тотчас удалился, но ему показалось, что на мраморном помосте церкви раздались быстрые шаги и как будто кто-то пробежал по плитам. Возвращаясь на свое место, он увидел какое-то черное привидение, которое скользнуло мимо стены храма; он бросился в ту сторону, но призрак исчез с быстротой молнии, и маркиз размышлял об этой странности, как вдруг в церкви Черных братьев раздался печальный колокол.
Звон этот всегда возвещал пожар, смертоубийство, или какое-нибудь ужасное злодейство в городе; и маркиз, который сам принадлежал к ордену Черных братьев, в ту же минуту побежал туда, куда требовала его должность.
Между тем в соборной церкви происходило ужасное смятение; народ толпился у дверей между зажжёнными факелами, общество бросилось искать графа; колокол Черных братьев наводил ужас на все сердца. Когда он раздался, все лица побледнели, и никто не сомневался в страшном несчастье, Бианку вынесли на руках без чувств и положили в карету.
В это самое время, длинная процессия Черных братьев, с высокими зажжёнными фонарями вышла из ворот часовни, и спешно рассыпалась по улице. Многие из братьев отправились, как сказывали, на помощь какому-то несчастному, который на берегу Арно боролся с убийцами; но они ошиблись: преступление в эту ночь должно было совершиться на городском валу, у ворот Сен-Галло и братья спешили туда.
Был час пополуночи; луна уже сошла с горизонта, но при ярком свете звезд можно было видеть у ворот Сен-Галло двух человек, один из которых лежал на траве, а другой, покрытый черным капюшоном, старался сорвать с него одежду, и не успевая в своем намерении, вздыхал и жаловался, что пришел слишком поздно.
Лежащий пошевелился и застонал; тогда другой человек поднял руки к небу и потом приподнял голову умирающего, который слабым голосом попросил пить. Товарищ его побежал к фонтану, зачерпнул горстью немного воды и принес ему. Он ходил за ней трижды, и раненый, внутренности которого заливала кровь, пил с удивительной жадностью.
Он получил три удара кинжалом, и в отчаянии, катаясь по траве, рвал её зубами. Товарищ схватил его в свои объятия не допуская биться головой о землю. Несколько раз он пытался поднять его на свои плечи, но сил ему не хватало.
Наконец, употребив последнее усилие, он схватил его на руки и понес по Сент-Гальской улице до небольшой площади, где остановился и громко закричал. На этот условный крик прибежали два человека с фонарями и за ними целая толпа Черных братьев, которые, окружив раненого, спрашивали друг друга: есть ли между ними врач?
Один из братьев вышел вперед, он велел положить раненого на носилки, которые были всегда с ними, осмотрел рану, и объявил, что рана не опасна. Раненый открыл глаза, и ужаснулся, увидев около себя людей, совершенно закрытых черными капюшонами! В эту минуту брат, принесший его на плечах, упал от усталости в обморок, и чтобы помочь ему, надобно было непременно открыть ему лицо. При свете фонарей, Джованни Рикарда узнал графа Строза!
Придя в себя, граф сказал на ухо врагу своему: Брат! Ты приехал из Болоньи, чтобы убить меня, но друзья мои, узнали о том и тебе за меня отомстили. Слава Богу, что я успел спасти тебя! Брат! примиримся; да погибнет вражда в сердцах наших; дай мне руку во имя Спасителя.
Покрывало на носилках зашевелилось, и окровавленная рука, высунувшись из-под него, крепко схватила руку Леонарда.
Граф попросил отнести раненого в свой дом, что и было исполнено; и когда съехались доктора, Черные братья удалились, выполнив долг свой. Один из них, однако, остался, отвел графа к окну, и, не открывая лица своего, сказал ему:
— Брат! Ты поступил похвально, следуя учению Христа. Возлюбим друг друга и врагов наших! Брат, мы все благодарим тебя!
— Брат! Ты поступил похвально, следуя учению Христа. Возлюбим друг друга и врагов наших! Брат, мы все благодарим тебя!
Граф узнал голос говорившего и низко ему поклонился; брат подал ему руку, которую Леонард хотел с почтением поцеловать, но тот прижал его к груди своей. Потом знаменитый брат вышел из графского дома, и дошёл пешком до герцогского дворца, называемого Palazzo Pitti*.
На другой день граф Леонард сказал дочери и зятю:
— Дети мои, при случае, обнимите дядю вашего Джованни Рикарди, который с недавнего времени стал лучшим другом моим; довольна ли ты этой новостью, дочь моя?
*Палаццо Питти (Palazzo Pitti) - самый большой из палаццо Флоренции, выдающийся памятник архитектуры кватроченто. Находится на покатой площади Питти, рядом с садами Боболи. Здание служило резиденцией сначала великим герцогам Тосканским (из родов Медичи и Габсбургов Лотарингских), затем итальянских королей.
СУД БОЖИЙ
(Повесть недавних времён)
Глава 1-я
Душ великих сладострастье,
Совесть, зоркий страж сердец!
Без тебя ничтожно счастье,
Гибель - злато и венец.
К. Батюшков
В зале готического замка пировала группа молодых, веселых офицеров. Это было накануне сражения под Прейсиш-Эйлау (1807 год. в ходе сражения между русскими и французами было убито и ранено около 50000 человек). Все они с нетерпением и тайным, непонятным сердцу русскому в бою и пред боем, страхом ожидали минуты, когда раскатится ужасно-веселым громом дрожащий, с унылыми перекатами отголосками, звук вестовой, грозной, радостной пушки с главного аванпоста.
Все они ожидали этого звука, и никто из них не думал о смерти, о смертном часе, о разрушении тела, бренной оболочки высокого духа; никто не думал, что там за смертью, за доской гроба, будущность - ужасная, грозная, неумолимая, неизменяемая вечность. Вечность со своими страхами и надеждами. Они, как всегда, были веселы, шумливы, шутливы, шаловливы; они обнимались дружески, шутили дружески, пили и пели дружно.
Но посмотрите в глубину залы: какую удивительную, резкую противоположность этой буйной, резвой, необузданной радости вы увидите в двух лицах, которые сидят вдали от прочих, и не видят ничего, что окружает их.
Один - воин, поседевший в боях, с угрюмою важностью на челе и с холодною, расчётливою философией в сердце - это ротмистр Гранин; другой бледный, исхудалый молодой полковник; под бледностью и худобою скрыты привлекательные черты прекрасного лица; черные волосы вились кудрями; черные, живые, быстрые очи остановлены были без движения на ротмистре, кажется, первом предмете, попавшемся этому проницательному взору; не рука времени, но рука горестей и безнадежной любви положила на челе полковника печать своего присутствия в его высокой, благородной душе.
- Веришь ли ты предчувствиям? - спросил вдруг полковник Гранина: - Можно ли верить этому тайному голосу сердца, этому чудному, непонятному, непостижимому чувству души о скором разлучении ее с телом?
- Не спорю, - отвечал Гранин: - душа наша имеет в себе силу предчувствия, или лучше, предугадывания будущего; но действие этой силы зависит от обстоятельств, в которых человек находится; от настроения его духовной природы, от различного отношения его духа к материи, от чувств, которыми занят, во время действия силы предчувствия, дух его...
Но полковник не слышал продолжения речи Гранина, он опять погрузился в размышление, и, казалось, задумчивость была для него сладка. Долго молчал полковник, потом произнес глухим голосом:
- Я чувствую, Гранин, что конец мой близок, тайная грусть лежит на моём сердце, давит грудь мою; я должен одному тебе рассказать ужасную тайну моей жизни, потому что, может быть завтра, с рассветом, упаду жертвой первого неприятельского ядра, может быть…
- Смерть, - прервал его Гранин: - смерть! для кого из нас не страшна. Что я говорю! Кому из нас известен приход этой незваной гостьи, которая так самовольно, так нахально, так решительно все рушит, к чему лишь коснется. Но, доскажи!..
- Да, друг мой, если я пролью кровь за мое отечество, то кто донесет мое благосл... -полковник не смог договорить, он зарыдал как ребенок и не стыдился слез своих.
Ротмистр молчал.
- Нет, - продолжал полковник: - я не хочу скрывать стыда своего перед смертью! Я покаюсь, и покаюсь не тайно, одному Богу, покаюсь пред всеми, кто здесь есть! пусть все услышат ужасную повесть моей жизни! пусть все узнают, как Провидение казнит преступников Его закона.
Полковник встал. Быстрый взор его одним разом окинул залу; он увидел друзей, неизменных товарищей в битвах и за чашей круговой; вспомнил прошедшее, и сердце его облилось кровью и очи его наполнились слезами. Он хотел обнять всех до одного, но ноги ему изменили; он упал в кресла и только мог сказать: - Товарищи, ко мне!
Все сбежались к любимому полковнику и окружили его.
- Друзья! - произнес полковник твердым голосом: - я знаю, из вас никто не откажется исполнить моей просьбы, может статься, уже последней в этой жизни; но прежде, вы должны узнать меня, узнать жизнь мою. Садитесь и слушайте! Я не жду вашего ответа: я его знаю.
Все молча наклонили головы, придвинули стулья и сели кругом полковника и Гранина. Ротмистр не говорил ни слова.
Глава 2-я
Ему был страшен взор людей
Он видел в нем себе укоры;
Страдальцу мнилось: ты злодей!
В глухих отзывах вторят горы.
Злодей, казалось, вопиют
Ему лесов дремучих сени!
Так начал полковник рассказ свой.
- Я немного, друзья, отниму у вас времени моим рассказом. Я не стану говорить вам о моем воспитании, горькие следы которого вы будете примечать в жизни моей. Довольно будет, если я вам скажу, что воспитателем моим был иностранец. Иностранцы в наше время были в моде, значит, я воспитан был по моде.
Не докончив курс воспитания, (окончания которого я никогда бы не дождался), я поступил юнкером в армейский гусарский полк. Дядюшка и бабушка старались за меня, и я чрез три месяца был корнетом в том же полку. С этого времени началась истинная жизнь моя; до сего времени я не жил.
Гусар, офицер, с блестящими эполетами, я думал, что все могу делать. Как жестоко я ошибся! О, дорого я заплатил за такое правило своих поступков! полжизни горести и безнадежности не искупили преступления, которое тяготит меня, которое указывает на меня казнь Правосудного.
Первое проявление во мне жизни - было желание любить. Я полюбил прекрасную, молодую, невинную девушку, с прекрасным овальным личиком, с розовыми щечками, с каштановыми локонами, которые, рассыпались на лебединую шею моей красавицы. Я. любил её, но, если бы вы знали, какова была любовь моя.
Это была не любовь, а мгновенная вспышка молодого, неопытного сердца, которому нужен был предмет для испытания себя, нужен был опыт для того, чтобы теорию любви, хорошо мне известную, приложить к практике, для того, чтобы научиться любить не истинно, не всем сердцем и душою, а всеми словами, выражающими самую пламенную любовь. Я так и любил.
Я вам сказал, каков был предмет этой моей любви, но не сказал, кто была моя любезная. Она была дочь помещика Видова, соседа моего, доброго и смирного; матери она не имела, они жили вдвоем. Я жил в деревне один; меня не кому было удерживать.
Однажды, в прекрасный майский день, мы, т. е. я и Лиза, пошли прогуляться по берегу реки, которая разделяла наши имения. Мы шли не торопясь. День вечерел. Природа раскинула все красоты свои, как будто для того, чтобы завлечь нас далее в прогулке. Ночь начинала закидывать темное покрывало свое на лазоревое небо и солнце стало скрываться за горами.
Лиза замолчала, обратила прекрасные очи свои к небу и тихо, невинно наслаждалась зрелищем захождения солнечного. В голове моей мелькнула мысль пагубная, злодейская: вот удобная минута к победе над девушкой! Не робей, не будь ребенком, она твоя! Но она невинна! говорил мне мои рассудок и совесть, ты погубишь её, лишишь земного счастья!
Но опять та же убийственная мысль: она твоя, лови, лови минуту! такие мгновенья редки. И я без мысли, без чувств, схватил за руку Лизу, остановил её, и не знал, что говорить, но, она, она несчастная, она сама помогла свершиться всему.
- Вы устали, Николай Андреич, сядем здесь, - произнесла она, и дрожь пробежала по всему телу моему, и холод коснулся души моей.
Я сел и отвечал:
- Да, вы угадали: я устал, только не от дороги, я устал... устал... - и глаза мои блистали преступным пламенем.
- От чего? От чего ты устал? Скажите мне, - вскричала она с нежным любопытством, и ее мягкая, белая рука обвила мою шею.
- Я устал скрывать мои чувства. Я люблю тебя, милая! Я весь мир готов повергнуть к стопам твоим, моя ненаглядная! Я всю жизнь отдам за один поцелуй твой, мое солнце красное, за другой - все богатства и счастье. Люби меня, моя милая! Дай прижать тебя к груди моей!
И она с тихим трепетом склонилась на грудь мою, и уста ее прильнули к устам обольстителя.
- О, не сожги меня, очаровательница, поцелуем пламенным! И она отпрянулала от груди моей, как волна от скалы каменной. Голубые очи ее дышали негой, уста, оторванные от уст моих, горели лобзанием. Свершилось.
- О, не сожги меня, очаровательница, поцелуем пламенным! И она отпрянулала от груди моей, как волна от скалы каменной. Голубые очи ее дышали негой, уста, оторванные от уст моих, горели лобзанием. Свершилось.
Она бросилась ко мне, повисла на шее губителя и, как змея, впилась в уста мои. - О, не покидай меня, друг мой милый, - говорила мне жертва моей показной любви.
Свершилось! И небо нахмурилось. Месяц красный выглянул из-за серых туч, гром грянул над главой преступника и молния осветила мое преступление, и она ближе прижалась к груди моей. Скоро, скоро приближалось время, в которое должна была разразиться гроза над главой преступника.
- Ты так холоден, - часто мне говорила несчастная: ты не любишь меня! и уста ее лобзали меня, как друга и любовника.
Наконец я сделался отцом дитяти, сына преступления. Видов узнал беременности дочери: она открыла преступника. Но как был благороден Видов, как кроток ко мне в укоризнах. На другой день рождения сына, я получил письмо от Видова; я вам прочитаю его.
Полковник отстегнул мундир, вынул медальон с портретом, раскрыл его, взял из него бумагу и прочел:
Изверг, недостойный имени человека! Ты погубил дочь мою! она родила сына тебе и внука мне. Приди, полюбуйся своею игрушкою! Приди, взгляни на жертву своего безумия и коварства, но приди с тем, чтобы загладить преступление. Если ты имеешь еще каплю благородства, ты исполнишь всё, что сказал тебе несчастный отец. Видов
-Да, добрый старик, - сказал я, - я приду к тебе, с тем, чтобы избавить тебя и, более, дочь твою от позора. Но отец мой, мой отец, помешанный на честолюбии и расчетах корысти, согласится ли он на этот брак; на брак, который не принесет ему никаких выгод; на брак, чрез который не получит он никакого чина, ни кучи золота?
Но Бог поможет, иду к почтенному старцу, отцу моей возлюбленной! брошусь к ногам его и испрошу прощение. Я так и сделал: тотчас явился к старику, дал пред ним на колени и поклялся пред ним.
- Я страшился открыть вам, - говорил ему я, - позор вашей дочери и свою безумную любовь к ней и ждал, когда само время откроет мое преступление.
Старик поверил словам моим. Обручил меня кольцом с дочерью и отпустил в Петербург. Несчастный старец умер, не увидев исполнения моей клятвы!
Слёзы навернулись на глазах полковника.
Я уехал. Предлогом моего отъезда в Петербург было свидание с отцом и родными. В первый день моего появления в Петербурге, я, по рекомендации бабушки, был приглашен на бал к графине, на другой, на третий. Всякий день: вечер, бал, пирушка, разговоры, танцы, вино. В чаду светской веселости, в вихре танцев, я забыл все, в пене искристого шампанского я потопил все; обручальное кольцо было потеряно, и с ним потеряно все; все клятвы, все обеты и любовь.
Как будто в нем заключалась, влекшая меня к погубленной мною деве; как будто с потерей его рушилось всё очарование, пропала вся обворожительность, и чародейка не могла снова приковать меня к себе.
Я искал новой любви в Петербурге; но лишь только приближался к женщине с мыслью о любви, как бедная Лиза, с грудным младенцам на руках, и седовласый старец, с грозным, укоризненным взором, являлись мне посреди шума бального и при блеске тысячи свечей.
Уже зоркий глаз мой приметил, что одна из молодых, хорошеньких девушек, очень пристально глядит на меня, иногда без надобности улыбается мне; она охотнее разговаривала со мною, чем с другими кавалерами; видно было ее желание всегда танцевать со мной. Но я боялся подумать о любви теперь.
Боже, дай сил досказать все мои преступления! Теперь я должен открыть вам, что побудило меня раскаяться. Извините, я забыл сказать вам, что я уже был в гвардии в чине подполковника. В четверг каждой недели назначался бал у графини Б., я там бывал в числе первых, не потому, что я был слишком красив; а потому, что я был богат, в чинах и имел покровителей.
Тут должна была быть и она, вторая жертва моей любви, к счастью, не совсем погубленная. Вечером, мы двое (имени ее я вам не скажу) удалились в самую тёмную и дальнюю аллею графского сада. Скажите, можно ли быть с любимою девицей наедине и не сказать ей ни слова о любви? Любить её, и в дали взоров и языков людских, не сорвать ни одного поцелуя с уст возлюбленной! Трепетать сердцем и не дать ощущать ей этого трепета!
- Я люблю тебя! - произнес я, и тайный страх обнял душу мою, и невидимая горесть втеснилась в грудь мою, и морозный холод обдал все чувства мои. - Я люблю тебя! и поцелуем хотел сжечь возлюбленную. Но вдруг раздался в ушах моих хриплый голос старца, того старца, чья дочь...
- Изменник, другая жертва! - воскликнул старик. Я отпрянул от нее и старец стал между нами.
- Друг мой, друг мой, куда ты? Зачем оставляешь меня?
- Смотри, смотри! - отвечал я: - смотри, как грозен этот старик-дьявол, он пришел смеяться надо мной.
Но старик снова произнес: - Изменник, где дочь моя? куда девал ты её? Да, она там, - отвечал он спокойным голосом, указывая на небо. - Смерть! - вскричал я, и бросился бежать, не знаю куда и как бежал я.
Я был в горячке. Чрез две недели я пришел в память, и мне говорили, что нашли меня без чувств, без памяти, распростёртого на гробе Александра Невского; подле меня стоял монах-старец, отрекшийся мира, он плакал обо мне. Выздоровев, я был в монастыре, но старца там не было; я только мог узнать, что за две недели пред сим, какой-то старец- монах ушел в Киево-Печерскую лавру на богомолье.
Это был он монах-старец! это был отец погибшей девы! Это был седовласый старец, удержавший меня от нового преступления.
Я молился пред гробом Святителя Невского, и душа моя возродилась в новую жизнь и раскаяние пролилось в душу мою живым, целительным бальзамом; я плакал пред гробом Праведного князя, и сладкие слёзы согревали мою душу теплотой чудотворной; я простирал руки к небу, и, мне казалось, Ангелы небесные, слуги Бога Вышнего, открывали мне свои объятия и принимали в лоно свое; я падал ниц пред гробом Чудотворного, и мне чудилось, будто надо мной витал Ангел-хранитель мой и благословлял, меня благодатью Всевышнего............................. . .
.................................Молчание. ......
Через три дня после этого я был в отставке, на четвертый выехал из Петербурга, и быстрые кони мчали меня на место, где я свершил преступление. Но напрасно! Её не было в здешнем мире, она обитала в мире горнем. Я пошел к месту преступления, и что же? На том месте увидел я могилу и слова на ней: Лиза Видова.
- Здесь твой прах! - произнес я: - душа твоя покоится в лонеАвраама. Прости своего обольстителя и молись за него Всевышнему. Именем Христа клянусь быть верным тебе до самого гроба и, если можно, то клянусь любить тебя и в самой вечности любовью святой и чистейшей. О, молись, молись!
Полковник отер глаза, полные слез, и продолжал:
Сына своего я нашел у священника. Он и теперь у него. В это время была объявлена война, и я, чтобы потопить горе в чем-нибудь, вступил в ваш полк. На могиле Лизы я поклялся, быть верным ей до самой вечности и, теперь, какое-то тёмное предчувствие говорит мне, что вечность скоро наступит для меня, несчастного.
Сына своего я нашел у священника. Он и теперь у него. В это время была объявлена война, и я, чтобы потопить горе в чем-нибудь, вступил в ваш полк. На могиле Лизы я поклялся, быть верным ей до самой вечности и, теперь, какое-то тёмное предчувствие говорит мне, что вечность скоро наступит для меня, несчастного.
Просьба моя к вам, товарищи! кто останется из вас жив после войны, найдите священника N. в селе, а от него узнайте о Николае Волховском; отнесите ему благословение отца и отдайте ему... вот все, что я имею.
Полковник подал Гранину пакет и замолчал. Слёзы, крупные слёзы текли по щекам его.
Молча разошлись офицеры.
Кто с богом брани в брань пойдет?
Мерзляков
На другой день после Эйлавского сражения высокий, черноволосый гусар ходил на месте боя, между трупами убитых, и с жадностью кого-то отыскивал. Наконец один труп, кажется, более всех привлек его внимание. Он был окружен кучею трупов неприятельских. В нескольких местах разрубленная голова и дважды простреленная грудь доказывали, как упорно он защищался.
Он лежал на трупе французского офицера, в правой руке его закостенела сабля, вонзенная в грудь француза. На нем был полковничий гусарский мундир. Долго ротмистр Гранин (это был он) всматривался в черты лица убитого, так были они обезображены; наконец произнес:
- Суд Божий над тобой свершился; и Провидение, наказавшее тебя в здешней жизни, помилует в будущей.
Очи доброго Гранина налилась слезами; он поднял тело несчастного, положил его на свои руки и опять произнес:
- Несчастный, Суд Божий свершился над тобой.
из Литературных прибавлений к Русскому Инвалиду за 1836 год.
