— Вас только дожидались, - с улыбкой сказала мне приветливая хозяйка, — мы собираемся в будущее воскресенье провести целый день в селе Кускове. Хотите ли быть нашим товарищем?
— С величайшим удовольствием.
— С величайшим удовольствием.
— А вы? А вы? - спрашивала она, оборачиваясь попеременно к почтенным старичкам и старушкам, сидевшим на софе.
— Очень рады! - был единогласный ответ.
— Я живу ближе всех от Рогожской заставы, через которую выезжать нам; итак, не угодно ли у меня собраться в 10 часов утра, позавтракаем и пустимся в дорогу.
Между тем, как разговор этот продолжался, гости отпили чай; корзинки, ложки, чашки прибраны; скатерть снята — и на место всей этой рухлой скудели, подали чернильницу и бумагу. Хозяйка изрезала один лист на ровные лоскутки — и, подложив их мне, велела писать на них под ее диктовку: №1 обед; №2 плоды, №3 конфеты; №4 пирожное; №5 мороженое; №6 дюжина бургунского; №7 дюжина сотерну; №8 дюжина шампанского; №9 чай, №10 полдник; №1, оршад, лимонад, пиво, портер и проч. №12 квартира; №13 мелкие издержки и проч. и проч.
Билеты написаны, скатаны, положены в ридикюль, розданы ее дочерью гостям по старшинству и разобраны. Тогда начались толки об экипажах.
— Чем их больше, тем лучше можно выбирать, - сказал князь В. — Если погода будет хороша, то поедем в колясках, открытых каретах и дрожках. Если пойдет дождь, или вечер сделается холоден; то найдем убежище в каретах, которые на всякой случай пойдут за нами в арьергарде.
Сказано, сделано!
В воскресенье, в назначенный час, все съехались в 10 часов; подали завтрак; в час пополудни мы уже за заставою. Большая нарядная дорога; но с поворота начались выбоины и колеи. Широкая алея, ведущая к селу Кускову, перерыта и загорожена рогатками.
Нас везли по оврагам и рытвинам, вброд через речки и большею частью по сыпучему песку; наконец, мы в Кускове, у крыльца маленького светлого домика, нанятого для нас К.К Б., одним из наших товарищей. Вошли, оправились и под предводительством услужливого чичероне, который с утра нас дожидался, пошли к главному дому, или, говоря по-лифляндски, к замку основателя графа Петра Борисовича Шереметева.
Но здесь его уж нет,
Померк красот волшебных свет;
Все тьмой покрылось, запустело;
Все в прах упало, помертвело.
Он скончался в Москве 30 ноября 1788 года и тело его погребено в Новоспасском монастыре. Село Кусково не есть родовое имение Шереметевых: оно отошло к графу Петру Борисовичу по приданому за его супругой, от Князя Черкасского; лежит между Владимирской и Рязанской большими дорогами, расстоянием от Москвы в 7-ми верстах.
Истинное же великолепие этих чертогов составляют картины знаменитейших живописцев. Назову следующие: "Св. Апостол Андрей" ван Дейка; "Смерть Св. Франциска" Доминикина; "Богоматерь, держащая на руках младенца Иисуса" Корреджо; "Рождество Христово" Паоло Веронези; "Рождество Христово" Рембрандта; "Вирсавия в купальне" Гвидо-Рени; "Превращение Дафниса" Доминика, и некоторые другие.
Но здесь его уж нет,
Померк красот волшебных свет;
Все тьмой покрылось, запустело;
Все в прах упало, помертвело.
Он скончался в Москве 30 ноября 1788 года и тело его погребено в Новоспасском монастыре. Село Кусково не есть родовое имение Шереметевых: оно отошло к графу Петру Борисовичу по приданому за его супругой, от Князя Черкасского; лежит между Владимирской и Рязанской большими дорогами, расстоянием от Москвы в 7-ми верстах.
Дом невелик, в два этажа с мезонином и балконами. Он построен по плану французского архитектора Балли. Все дышит роскошью и великолепием: стены обиты шелковыми обоями гобеленовой фабрики; зеркала огромны; везде мрамор, антики, бронза; плафоны превосходно разрисованные.
В одной комнате стены, двери; потолок и пол зеркальные; в другой столы из малахита; в третьей расставлены на столах фарфоровые изображения зверей и животных в миниатюре; в четвертой антики из Геркуланума. В библиотеке с любопытством рассматривали мы перламутром украшенную модель Иерусалимского Храма и Вифлеема; также восковые бюсты Вольтера, Жан-Жака Руссо, Франклина и других известных мужей.
В оружейной нашли мы редкое собрание древнего и нового оружия: английские, французские, гишпанские, черкесские, греческие и китайские ружья; дамасские сабли, оправленные в золото и осыпанные драгоценными камнями. Между амуниции для лошадей находится сокровище: седло Карла XII, доставшееся вместе с его верховой лошадью знаменитому сподвижнику Преобразователю России графу Борису Петровичу Шереметеву в сражении под Полтавой.
Перед домом возвышается мраморный обелиск; на нем прочитали мы надпись: Екатерина II пожаловала графу Петру Борисову Шереметеву в 1785 году, во время бытности его губернским предводителем Московского дворянства.
Недалеко от него, на мраморном столпе, служащим ей подножием, стоит Минерва из белого мрамора, с надписью: Екатерина Великая, Всемилостивейшая Государыня, удивившая весь свет славными своими над Оттоманскою Портой победами и дав торжествовать своим верноподданным преполезный мир, Всемилостивейше соизволила, Марта 22-го и Августа 23-го 1775 года, посетить своим присутствием здешнего дома хозяина, графа Петра Борисова Шереметева. В память чего благодарность сей монумент из пожалованного Ея Величеством мрамора соорудила.
С другой стороны дома длинные аллеи столетних переселенцев из благословенных краев Юга; померанцевые, лимонные, апельсинные, миртовые, кипарисные, вечнозелёные деревья с цветами и плодами, беломраморные статуи богов и богинь, переселяют нас под высокое небо Италии.
Я знаю, что желал вкус строгий из садов
Изгнать Авзонии* и Греции богов.
Напрасно! юность мы и детство проводили
В Афинах, в Риме; там богов сих полюбили.
И не стерегли ль они сады и огород?
Почто же заграждать в твои сады им вход?
*Авзония – поэтическое название Италии.
Обширный регулярный сад с веселыми беседками, светлыми храмами, легкими мостами, шумными фонтанами, яшмовыми урнами, огромными оранжереями, зеркальными прудами, каналами, цветниками - напомнили мне стихи Делиля:
Искусство покорять дозволим мы природе;
Но похититель сей, отняв ее свободу,
Под блеском пышности обязан власть сокрыть,
Великостию дел, прощенье заслужишь.
Любуясь разнообразными предметами, подошли мы к Церкви, где старик священник ожидал нас сидя на паперти; у ног его двухлетний внук в светлых кудрях, с большими черными глазами, прелестный, как Грёзов "Амур" или "Ангел" Рафаэлев, играл с цветами растущими вокруг надгробного камня, разломленного и до половины вросшего в землю.
Каменная Церковь не отличается от других: в ней резной иконостас вызолочен; старинные местные образа в золотых окладах, унизаны жемчугом и алмазами; богатая ризница. За алтарём стоит большая картина: "Благовещение", лучшее произведение живописца Гершеня*.
* (ныне считается работой неизвестного западноевропейского художника ХVII столетия и хранится в запаснике Государственного музея керамики и «Усадьбы Кусково ХVIII века).Семидесятилетний священник помнит основателя села Кускова, графа Петра Борисовича, истинного русского боярина. В Екатеринин век вельможи, истощив на службе силы, доживали в Москве свои преклонные дни. Орлов-Чесменский, Долгорукий-Крымский, Еропкин, Панин, Шереметев, сохраняя доверенность императрицы и влияние на важные государственные дела, старались, праздниками для народа и хлебосольством для дворян, заслужить их любовь и благословение.
В доказательство того, не лишним почитаем приложить здесь письмо графа Румянцева к главнокомандующему в Москве генералу Еропкину:
"Милостивый Государь мой Пётр Дмитриевич!
Что я скажу вам, было бы достаточно изъявить ту чувствительность и благодарность, какими душа моя преисполнена за ваше обо мне памятование, в письме от 3 прошедшего сентября, и кои только ощутительны, а изречены быть не могут.
Что я скажу вам, было бы достаточно изъявить ту чувствительность и благодарность, какими душа моя преисполнена за ваше обо мне памятование, в письме от 3 прошедшего сентября, и кои только ощутительны, а изречены быть не могут.
Ваше Пр. уверительно уведомлены были, или по ходячему слуху ведали о том, так сказать, расслабленном состоянии, до коего меня мои тяжкие болезни довели и задержали здесь. Я ищу себе помогать; но, по мнению врачей, мне остается одна только помощь от целительных вод, куда однако надо доехать, что не так близко.
Теперь мое желание непосредственно есть, чтоб, водвориться под вашим покровом в матери градов, где все мне подобные, по многим странствиям их, покой обретают. Вашего Превосходительства всепокорнейший слуга
Гр. Румянцев-Задунайский.
Гр. Румянцев-Задунайский.
16 октября, 1789 года. Стоянка близ Ясс. Священник со слезами на глазах рассказал нам, что при жизни графа Петра Борисовича, летом в Кускове, каждый четверток и воскресенье, было гулянье: дом, беседки, сады, пристань, яхты освещались".
Музыка гремела, раздавались песни гребцов и певчих; на театре представляли комедии, оперы и балеты; великолепный ужин для многочисленных гостей хозяина и потешные огни для народа заключали эти праздники. Екатерина II, и римский император Иосиф II, удостоили графа Петра Борисовича своим посещением.
От священника узнали мы, что в одном из трех здешних прудов, называемых зеркалами, найдено несколько настоящих жемчужных раковин, и из одной, осенью 1786 года, вынута жемчужина, которая и хранится здесь, в кабинете редкостей. Мы ее увидим.
Часы доложили нам, что скоро обед; облака растопились, жар становился несносен, и мы решились, заглянув в Итальянский каменный двухэтажный домик, с прилегающим к оному садом в Итальянском вкусе, возвратиться на нашу квартиру, чтобы отобедать, отдохнуть и в 7 часов собраться на берегу большого озера, в Голландском домике.
В Итальянском нашли мы несколько славнейших картин: "Иоанн Креститель" Рафаэля; "Св. Великомученица Екатерина" Карпиони; "Прометей" Салватора Розы; множество картин и столов из мозаики. В саду того же имени множество фонтанов и статуй; аллеи подстрижены; кустарники округлены вазами, пирамидами, четверо угольниками. Тут же театр из зелени; летом во время пребывания здесь хозяина, представляли на нём маленькие оперы.
Голландский домик - это двухэтажное здание. Он убран в Голландском стиле: стены вместо обоев, оклеены блестящими изразцами и увешаны картинами фламандской школы. Между ними с удовольствием рассматривали мы портрет ван Дейка, им самим писанный; портреты кисти Рембрандта: также картины писанные Молинером*.
В кухне шкафы наполнены настоящей японской, китайской и саксонской фарфоровой посудой и венецианским хрусталём. В огороде чистота необыкновенная, а в ближних цветниках разноцветные гвоздики и тюльпаны с такими редкими пятнами и до того красками испещрённые, что могли бы возродить зависть у самих Голландцев.
Через березовую рощу прошли мы в Эрмитаж, к которому ведут шесть дорожек с шести разных сторон. На верхний этаж, гостей поднимают софе: там находится стол на 16 приборов. Каждая тарелка по желанию опускается в таз и поднимается с новым кушаньем. В той же роще карусель, качели, кегли и разные другие сельские игры и потехи.
Через березовую рощу прошли мы в Эрмитаж, к которому ведут шесть дорожек с шести разных сторон. На верхний этаж, гостей поднимают софе: там находится стол на 16 приборов. Каждая тарелка по желанию опускается в таз и поднимается с новым кушаньем. В той же роще карусель, качели, кегли и разные другие сельские игры и потехи.
Наш чичерони вывел нас на пристань обширного ясного озера: по середине его стоит на якоре раззолоченная шести пушечная яхта; у берега качаются шлюпки, челноки и ботики. Зеленый остров, зелёные купы лиственниц, кедров, редких красотой кустарников и домики, живописно разбросанные по берегам его, прелестны: на них отдыхает взор, утомленный равниною вод, синий цвет которых, неприметно сливаясь с синетой низкого берега и лазурью неба, кажется беспредельным.
Вообще, Кусково богато прудами, каналами, каскадами и речками. Кроме озера, о котором мы уже говорили, есть другое, не столь обширное. Из него с шумом и быстротой вытекает речка, и извиваясь и разделяясь, образует несколько островов. На одном из них рыбачий домик предлагает вам для забавы сети и уды; тут развешен невод, связанный из травы и выписанный из Парижа.
Здесь от зноя палящего
Тень ветель прохладная,
Вод с роскошною свежестью,
Предлагают убежище.
И на береге скатистом
Рыболов недвижим сидит,
Молча с удой дрожащею,
И следит ее взорами.
Наклонился он на воды,
Глаз недвижный зрит весело
Поплавок утопающий
И прут длинный погнувшийся.
Ах! кто сей, неопасливый,
Неразумный сей житель вод,
На крючке повис гибельном?
То карась ли серебряный,
Или карп позолоченный,
Или лещ с красной жаброю,
Или угорь извивистый,
Или щука отважная,
Робким рыбам ужасная?
На другом острове Китайская беседка, осенённая высокими кедрами. Через рукава речки перегибаются смелые мосты с позолоченными решётками и резными перилами. Один из них ведет в глубину рощи - к так называемому убежищу Философов, где белый куст корольков на камине, достоин, чтобы посетитель взглянул на него. Другой прилегает к густому лесу.
Вот сумрачный вертеп: он тайн души хранитель
Прохлады и любви и тишины обитель.
Окаменелостей чудесный ряд,
Улиток, раковин, кораллов,
И разноцветный блеск кристаллов
Наш ослепляют взгляд.
В самом деле, войдя в пещеру, убранную мадрепорами, кристаллами и редкими камнями, воображаешь быть в гостях у Феи Морганы, или на острове Антипарос. В сей пещере лежит лев, покоящийся на лаврах, с надписью: "Non eufius seel indomitus". Вокруг пещеры, как сладкая музыка, журчат невидимые ключи живой воды, под землей проведенные.
Здесь же хранится огромная, каменная плита с окаменелыми морскими раковинами, найденная на дачах села Кускова. Другая пещера унизана разнообразными раковинами, красными и белыми корольками.
Ровный, как разостланная на столе скатерть, луг, переливающийся от солнечных лучей, как тёмно-зелёный бархат, показался нам еще мягче, еще нежнее, еще муравчатее, по выходе из холодных пещер, ослепляющих зрение.
Сколько славных и горестных воспоминаний в портретной галерее. Царей и Цариц Европы, современников Екатерины Великой! Они изображены во весь рост, и от того* кажутся, как будто живые, как будто глядят на входящих посетителей.
Вот Фридрих Великий! Вот Иосиф II, благонамеренный, но нетерпеливый: он все начал и ничего не кончил; все насадил, но ничего не укоренил; все переменил, но не улучшил в разноверных, разнонародных и разнохарактерных своих владениях. Вот Христиан VII!
*Перед сим монархом Вольтер бросился на колени и именем человеческого рода благодарил его за уважение к правам и достоинству человека.Это не портреты обыкновенных частных людей, на которые глядим мы равнодушно: это величественные Образы смертных бессмертных. Первое чувство при виде их — благоговение; второе, горесть об их потере, горесть, тихо переходящая в сладостную задумчивость.
И эти движения сердца не имели ничего общего с корыстью и тщеславием, обожающими могущество; они были - должной данью чистейшей благодарности. Эти владыки благодетели оставили своим преемникам великое имя, великий пример и великие уроки!
Я отворотился от развратного вольнодумца, регента Франции: он погубил ее! взглянул с негодованием на холодного себялюбца Людовика XV, и с тихой грустью остановился, перед портретами Царственных мучеников, Людовика XVI и Марии Антуанетты. Мне казалось, что передо мною окровавленная тень Царя говорит ослеплённому народу:
Что дети, что народ мои славный,
Что вам такое сделал я?
Вы скипетр вручили мне державный;
Чем посрамилась власть моя?
Вы имя мне благого дали:
Вы благости мои вкушали.
Желали вы иметь свободу,
Чтобы законы написать;
Я отдал все права народу
И всю мою вам Царску власть.
Желали, чтоб я сняв корону,
Со всеми вами равен был?
Ни слез не испустив, ни стону,
Я с вами гражданином слыл.
Желали вы, чтоб я судился:
И я пред вами прав явился.
В соседней комнате мы поклонились усердным слугам Отечества и Петра Великого на гражданском поприще: вот Остерман, Шафиров, Писарев, Ромодановский.
- И ты, друг правды, Долгоруков!
Вот его храбрые сослуживцы, его товарищи под Лесным, под Прутом, под Дербентом!
Хвала вам, славные сподвижники Петровы,
Блестящий Меншиков, великостью заслуг
Пробивший путь к честям и славе, Царский друг,
Сын избалованный фортуны и победы.
Вождь Шереметев — страж отчизны крепкий был:
Он в Астрахани бунт опасный усмирил;
Под Нарвой, под Лесным, под Ригой, под Полтавой
Покрылся вечною, невянущею славой.
Голицын осветил пожарами Стокгольм —
И в сердце Швеции бросая мстящий гром,
Смирял вельмож ея и гордую Царицу
И миротворную ей простирал десницу.
Грустно расстались мы со славными монархами европейскими и с боярами русскими, приготовившими блестящий век Екатерины и Александра. Мимоходом заглядывали в пустые летом оранжереи, в Индийской пагоде, в Лабиринте, в Бельведер, имеющим вид башни; с верхней площадки которого видны все окрестности, любовались мы очаровательными видами вокруг Кускова.
Душа не вмещала всех теснившихся в ней впечатлений; взор скользил с предмета на предмет, с картины на картину, и язык не находил слов для изъяснения всего великолепия, разнообразия и прелести природы.
Все прекрасно, удивительно, богато; но, признаюсь, утомляет душу. Наконец,
Мы вырвались из пышных тех садов,
Где равнодушное искусство,
К природе заглуша врожденное в нас чувство,
Верхи кустов, сучки дерев
Безжалостно срубает;
Где нет свободы для ручьёв,
Где цветнику цветник, храм храму отвечает;
Где против луга луг и против леса лес,
Где места нет надежде:
Глаз все угадывает прежде,
И жадный все обнять,
В одно мгновенье
Успел все видеть, все узнать,
И все исчерпать наслажденье.
Мы вскричали от радости, когда вошли под дремлющие сени английского сада, ступили на узорчатые ковры лужаек, увидели своенравную речку, текущую по своей прихоти между независимыми деревьями, беспечно разметавшими густые ветви свои.
Здесь листом шевелит свободный ветерок,
Сверкает и гремит по камешкам поток.
Опутан корнями, плющом и повиликой,
Он освежает лес сей дикой.
Вот здесь тропинки разошлись,
Вот перепутались, и вот опять слились,
Везде вид резвости, небрежности, свободы:
Искусство здесь в подданстве у Природы.
Каждый холм алтарь
И храмом каждая тенистая дубрава,
Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь
И веют в ветерках душистых Серафимы.
Я взглянул на небо - и увидел, что полный месяц стоит над моею головой и осыпает лес золотом и реку искрами. Удвоенными шагами догнал я свое общество, которое в один голос вскричало:
Все прекрасно, удивительно, богато; но, признаюсь, утомляет душу. Наконец,
Мы вырвались из пышных тех садов,
Где равнодушное искусство,
К природе заглуша врожденное в нас чувство,
Верхи кустов, сучки дерев
Безжалостно срубает;
Где нет свободы для ручьёв,
Где цветнику цветник, храм храму отвечает;
Где против луга луг и против леса лес,
Где места нет надежде:
Глаз все угадывает прежде,
И жадный все обнять,
В одно мгновенье
Успел все видеть, все узнать,
И все исчерпать наслажденье.
Мы вскричали от радости, когда вошли под дремлющие сени английского сада, ступили на узорчатые ковры лужаек, увидели своенравную речку, текущую по своей прихоти между независимыми деревьями, беспечно разметавшими густые ветви свои.
Здесь листом шевелит свободный ветерок,
Сверкает и гремит по камешкам поток.
Опутан корнями, плющом и повиликой,
Он освежает лес сей дикой.
Вот здесь тропинки разошлись,
Вот перепутались, и вот опять слились,
Везде вид резвости, небрежности, свободы:
Искусство здесь в подданстве у Природы.
Жаль, что зверинец необитаем: прежде жили в нем американские, немецкие, архангельские и сибирские олени, дикие козы, серны, сайгаки; также пегие и черные волки. В нем все дико, мрачно и сурово. Это дебри непроходимые: кажется, будто человеческая нога никогда не топтала здешней травы, так высока она; будто никогда топор не звучал в сих лесах, старых, как мир, и темных, как ночь. Листья шуршат под ногами; древа скрыпят, гнутся, трещат и падают.
В сладкой задумчивости я далеко отстал от своих товарищей; не слышно стало шороху шагов их; я был один в непроходимой чаще леса; тени становились черней и черней; что-то вздыхало и шептало вокруг меня; темная речка извивалась передо мной.
Сердца мое крепко билось, кровь волновалась, я чувствовал какое-то приятное беспокойство, какой-то сладостный трепет; душа моя расширялась. Я сел на пень бурей сломленного дерева, которого полуистлевший труп занимал большое пространство со своей прежде столь величавой вершиной, со своими раскинутыми сучьями и ждал чего-то безвестного, необыкновенного, таинственного.
Я был один; но дикий лес не был для меня пустыней: Господь Бог населял его бесконечность. Мне казался
Каждый холм алтарь
И храмом каждая тенистая дубрава,
Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь
И веют в ветерках душистых Серафимы.
Я взглянул на небо - и увидел, что полный месяц стоит над моею головой и осыпает лес золотом и реку искрами. Удвоенными шагами догнал я свое общество, которое в один голос вскричало:
Пора домой! Кое-как добрались мы до своего ночлега, где ожидал нас холодный ужин. Били утреннюю зарю, когда мы въезжали в Москву белокаменную.
из Новости литературы, 1826
из Новости литературы, 1826
