Atro carbone notatum. Письма В. К. Кюхельбекеру от его друзей

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ГНЕДИЧ
Петербург, марта дня 1817 г.

Милостивый государь мой, Вильгельм Карлович! За доверенность, какою вы меня почтили, и я почитаю себя обязанным платить искренностью - всегдашним чувством моим, которое перед вами обнаружилось и в короткое наше свидание, доставившее мне приятное знакомство ваше.

Мне кажется, что молодому, образованному человеку, с живыми способностями ума, с душой, свежей для трудов, начать путь своей службы в месте, где нет пищи для деятельности, ни надежд для видов, - мне кажется, все равно, что идти в монастырь. Но и это сравнение ложное.

 
Анахорет изменяется в митрополита, а библиотекарь вечно неизменен. Может быть, желая удовлетворить благородную любовь свою к занятиям, желая совершенно посвятить себя наукам, вы предполагаете, что место в Библиотеке даст вам как время, так и способы; ваша правда: эти выгоды вы найдете, но более никаких; а жертвуя всеми выгодами службы (По окончании Лицея в 1817 году был зачислен вместе с А. С. Пушкиным в Коллегию иностранных дел), уверены ли вы, что нужды гражданской жизни со временем не заставят вас раскаиваться в сей жертве? 

Место в Библиотеке хорошо при другом, но при таком, которое бы дало вам способы употребить вашу деятельность с большей выгодой. А музы всегда найдут досужий час посетить своего любимца: Державин лучшие свои произведены писал под бременем дел государственных. Вот мысли, внушенные искренним желанием вам добра. 

Вы, может быть, удивитесь, слыша их от человека, в котором предполагали более философы на счет сует мира; но эта же самая философия, т. е. опытность ума, заставляем и его скорбеть иногда о слишком философском мнении на счет службы, единственного у нас средства к приобретению выгод жизни, а особенно для людей, которым судьба в них отказала.

Что касается до мест в Библиотеке, то они все заняты и, кажется, не предвидится, чтоб вакансия скоро очистилась.

Прошу не забывать, когда будете в Петербурге, остающегося к вам с чувством почтения и желания всех благ, милостивый государь мой, вашим покорным слугой
Н. Г н е д и ч

АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ ВОЕЙКОВ
Дерпт, 14-го октября 1817 г.

Милостивый государь мой! Пиитическое письмо ваше, от 16-го сентября, я прочитал с живейшим удовольствием. Поздравляю вас с таким другом и братом, как наш Жуковский; прожив с ним полвека, видя его в разных обстоятельствах, - в счастье и несчастье, в горе и в радости, в болезни и в цветущем здоровье, я не могу, клянусь вам, решить, что больше, что превосходнее, что в нем удивительнее, или (по-немецки сказать) небеснее - необыкновенное ли его дарование, или необыкновенный его характер.

Я видел, с какой готовностью жертвует он самыми драгоценными для своего, сердца благами счастью других, с каким христианским терпением переносит несчастья, под которыми бы упал всякий человек, меньше его уверенный в бессмертии души и в том, что тайная рука Провидения всегда ведет нас к счастью, часто по терниям и кремням, но все к счастью.

Знаю только, что, живучи с Жуковским, сам неприметно становишься лучше, выше и добрее. Еще раз, пожимая крепко руку вашу, поздравляю вас с таким вождем на пути жизни.
Жуковский не заехал в Дерпт, а потому я жду от вас объяснения на темные места письма вашего, где говорите вы о себе: верно, получили вы хорошее место - какое? покорно прошу уведомить об этом меня поскорее в Орел, куда я на днях еду в отпуск. 

Я, любя вас много, порадуюсь, поздравлю вас от сердца и пожелаю вам дальнейших успехов по службе. Об успехах ваших в поэзии я не сомневаюсь, только бы равнодушная ко всему изящному судьба не оторвала бы вас от ваших любимых занятий. Будьте нашим союзником против анти-гекзаметристов, с вами мы победим их наверное! Не хотите ли вы попытаться перевести фоссову Луизу? (Иоганн Генрих Фосс - немецкий поэт, автор сентиментальных поэм и идиллий (в том числе и "Луизы", очевидно, вдохновившей Гоголя). Прощайте, будьте здоровы и любите преданного вам В о е й к о в а.

P. S. Вы забыли доставить мне ваш адрес. Поспешите писать ко мне, чтобы я, приехав в Орел, нашел уже письмо ваше. Одной радостью будет для меня больше!

БАРОН АНТОН АНТОНОВИЧ ДЕЛЬВИГ
(в исходе 1822 г.)

Скучно только во сне говорить с Вильгельмом; поговорю на бумаге. Благодарю тебя за приписки, но все ответ за тобой; или, может быть, письмо мое не застало тебя в Тифлисе? Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобою в два-три года. Но об них после. 

Сперва оправдай меня перед матушкой твоей. Меня Плетнев напугал, сказав, что она без слез не может встретить друзей твоих; что они напоминают ей твое положение, совсем невеселое, и я побоялся показаться ей; я, некоторым образом причина твоих неприятностей по несчастной моей рекомендации Нарышкину (8 (20) сентября 1820 Кюхельбекер выехал за границу в должности секретаря обер-камергера А. Л. Нарышкина. Ехал через Германию на юг Франции (в Марсель). 

В марте 1821 года приехал в Париж, где читал публичные лекции о славянском языке и русской литературе в антимонархическом обществе "Атеней". Лекции были прекращены из-за их "вольнолюбия" по требованию русского посольства. Кюхельбекер под надзором вернулся в Россию).

 
Эртель мне говорил, что часы, которые ты у меня оставил, надо кому-то доставить, но не сказал, кому; уведомь поскорее, и они сейчас будут отнесены туда и в лучшем состоянии, чем были прежде. Мебель твою куплю я; мои положения скоро поправятся; дай бог, чтоб и твои поскорее пришли в прежнее состояние. Не теряй надежду на счастье, только ищи его не в Петербурге, - искание тщетное; поезжай в Москву, и там, приведет бог, скоро увидимся. 

Скажу о себе, что я тот же Дельвиг, но менее ленив и менее весел. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех. Напиши ему и Шихматову проклятие; но прежними стихами, а не новыми. Плюнь, и дунь, и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и по лучшим местам учись слогу и обработке.

"Кассандра" твоя - хорошие идеи в сторону - урод; два акта трагедии "Тимолеон" , которые я читал, имеют много хороших стихов, но хоры однообразны: слишком много поют о Евменидах, а сцены не движутся; не знаю, каковы три последние. 

Ты страшно виноват перед Пушкиным. Он поминутно об тебе заботится. Я ему доставил твою греческую оду, послание Грибоедову и Ермолову, и он желает знать что-нибудь о "Тимолеоне". Откликнись ему - он усердно будет отвечать. На него охота пришла письма писать, и он так и сыплет ими. Да и мне напиши, и подробнее, о себе. Писать не люблю, а получать письма - мое дело; и друзей любить знаю, а разлюбливать, хоть убей, не умею. Летом жду твоего брата. Хочется посмотреть на него. Прощай!
Д е л ь в и г

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ГРИБОЕДОВ
Тифлис, 1-го октября 1822 г. (начало письма)

Любезный Вильгельм. Пеняй на мою лень - и прав будешь. Дивлюсь, коли сохранил ты ко мне хотя искру любви, признаю себя совершенно недостойным. 

Сколько времени утекло! Сколько всего накопилось! Сперва знай, что письмо из Харькова, об котором ты упоминаешь, до меня не дошло, следовательно, благодарю не читавши. 

Из последнего, от 22-го августа, вижу, что у тебя опять голова кругом пошла. На которую наметил неудачно? Назови. А я, в отраду, научу тебя преданию из книги, прежде всех век изданной: Эрут и Мерут были два ангела, ниспосланные богом для отвращения человеков от соблазнов любви. Тогда же долу спустилась планета Венера в лице жены прелестной. Послы господни ее увидели, смутились в сердцах своих, к ней прилепились всею силою чувства… как вдруг взвилась она высоко от желателей и восприяла свое место в телах небесных. Два ангела - вслед за нею, но охватили мрак и пустоту. Вымысел стоит Иксионова, а тебе дано их обоих оправдать своими опытами.

Согласись, мой друг, что, утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия. По крайней мере здесь не столько было искушений: женщины у нас, коли поблаговиднее, укрыты плотностью чадры, а наших одноземок природа не вооружила черными волшебствами, которые души губят: любезностью и красотой. 

Ей-богу, тебе здесь хорошо было для себя. А для меня!.. Теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое-что читаю изредка свое или чужое, а людям ничего, некому. Кабы мог я предложить тебе не льстивые надежды, силою бы вызвал обратно. Этому не сбыться; хочешь ли покудова слышать о приятелях обоего пола?

Граф Симонич женился на хорошенькой княгине Анне Атаровне. Грека, рыцаря промышленности, выгнали от Ахвердовых, и я при этом остракизме был очень деятелен. Генеральша Крабе по-прежнему родит детей, как печатает.

Умерли: Наумов, Юргенсон и мишхарбаш Бебутов, Шпренгель etc., etc.
Только что было расписался, повестили мне об отъезде с г. Клендс в Кахетию; это третье путешествие с тех пор, как мы расстались…

Январь 1823 г. (окончание).
И сколько раз потом я еще куда-то ездил. Целые месяцы прошли или, лучше сказать, протянулись в мучительной долготе. Оставляю начатые строки в свидетельство, что не теперь только ты присутствен в моих мыслях. 

Однако куда девалось то, что мне душу наполняло какою-то спокойною ясностью, когда, напитанный древними сказаниями, я терялся в развалинах Берд, Шамхора и в памятниках арабов в Шемахе? Это было во время Рамазана, и после, с тех пор, налегла на меня необъяснимая мрачность. Алексей Петрович смеялся, другие тоже, и напрасно. 

Пожалей обо мне, добрый мой друг! Помяни Амлиха, верного моего спутника в течение 15-ти лет. Его уже нет на свете. Потом Щербаков приехал из Персии и страдал на руках у меня; вышел я на несколько часов, вернулся, его уже в гроб клали. Кого еще скосит смерть из приятелей и знакомых? А весною, конечно, привлечется сюда cholera morbus, которую прошлого года зимний холод остановил на нашей границе. 

Трезвые умы, Коцебу, например, обвиняют меня в малодушии, как будто сам я боюсь в землю лечь; других жаль сторично пуще себя. Ах, эти избалованные дети тучности и пищеварения, которые заботятся только о разогретых кастрюльках etc., etc. Переселил бы я их в сокровенность моей души, для нее ничего нет чужого, страдает болезнию ближнего, кипит при слухе о чьем-нибудь бедствии; чтоб раз потрясло их сильно, не от одних только собственных зол. Сокращу печальные мои выходки, а все легче, когда этак распишешься.

Объявляю тебе отъезд мой за тридевять земель, словно на мне отягчело пророчество: И будет ти всякое место в предвижение. Пиши ко мне в Москву, на Новинской площади, в мой дом. А там авось ли еще хуже будет. Давеча, например, приносили шубы на выбор: я года четыре совсем позабыл об них. Но без того отважиться в любезное отечество! Тяжелые. Плечи к земле гнетут. Точно трупы, запахом заражают комнату всякие лисицы, чекалки, волки… 

И вот первый искус желающим в Россию: надобно непременно растерзать зверя и окутаться его кожею, чтоб потом роскошно черпать отечественный студеный воздух.
Прощай, мой друг. (Г р и б о е д о в).

ЕГОР АНТОНОВИЧ ЭНГЕЛЬГАРДТ
24-го января 1823 г. Царское Село

Письмо твое, друг мой Вильгельм, я получил, и если, с одной стороны, мне очень приятно было видеть, что ты наконец вспомнил обо мне, то с другой стороны, было очень досадно, что ты вспомнил не обо мне, не о Егоре Антоновиче, не о старом директоре и друге, а о каком-то чужом человеке, которого при каждом слове величаешь превосходительством! Если бы я не знал твое доброе сердце, то я мог бы принять и титул этот, и все письмо твое за колкость. 

Ужели ты совершенно забыл и прежние годы, и лицейские времена? ужели совершенно забыл, что, кроме чина моего, есть во мне еще что-нибудь, отличающее меня от других лиц на свете? Я бы никогда не ожидал, чтобы кто-нибудь из лицейских ко мне обращался, держа в руках адрес-календарь! Но я уверен, что тут не участвовало твое сердце, а действовала твоя голова, которая часто dumme Streiche (дурачества) творит и потому - помиримся. Если, как надеюсь я, станешь ты впредь писать, то пиши ко мне, а не к его превосходительству, которое только допущено быть может на оболочке для почтаря.

Я видел почтенную твою мать; видел ее в великой горести о тебе будущности твоей, - и старался, сколько мог, ее утешить. Ты много, много виноват, и тем более виноват, что от вины твоей страдаешь не ты один, но и твоя мать, и лицей наш. Я уверен, что если б эта мысль, эти два предмета были всегда с тобою, то они удержали бы тебя от многого. Но, нечего вспоминать о прошедшем: das Gescheliene kann man nicht ungeschehen machen (Того, что совершилось, не сделаешь не совершившимся); надобно подумать о будущем.

Ты требуешь совета моего на счет твоей трагедии (скорее всего речь идет об неизданной трагедии Кюхельбекера "Аргивяне" (незакончена)); я готов тебе дать мой совет,- если не будет он лучший, то, по крайней мере, от лучшего, доброго сердца. 

Я не стихотворец и потому никак не намерен взяться судить о стихотворческом достоинстве твоего творения, это я предоставлю знатокам; но я имею здравый рассудок и знаю, что прилично; прежде, нежели пустить оное в свет, - я бы желал просмотреть его относительно предмета и мыслей; потом скажу тебе откровенно мое мнение, которое принять или не принять - будет зависеть от тебя. 

Я тебя о сем настоятельно прошу; от появления сего произведения твоего и от впечатления, которое оно сделает, не токмо как поэма, но и по прозаическому, или, так сказать, гражданскому своему составу, - зависит, может быть, вся будущность твоя. C'est plus serieux que vous ne pensez (дело гораздо важнее, нежели вы думаете). 

Пришли мне свой opus (труд) и я тебе, по старой привычке, откровенно скажу: можно ли и нужно ли посвятить оный государю? Тогда, то есть, ежели посвящать, предстоит еще другой смотр: никакое сочинение не может быть посвящено государю иначе, как по рассмотрении оного предварительно в комитете, для сего при министерстве народного просвещения учрежденном, которое должно произнести: достойно ли оно того, или нет. Итак, на всякий случай, пришли дитя свое сюда, а там увидим.

Кончив одно дело, надобно поговорить и о другом, которое считаю я важнее первого, а именно: что будет с тобой? После всего того, что происходило, тебе никак нельзя помышлять об определении куда-нибудь в службу, пока прежнее все не заросло травой. А дабы заросло травой, я вижу только один способ: тебе надобно на некоторое время удалиться из глаз и из памяти людей. 

На это вижу я только один способ: совершенное удаление на некоторое время. Таковым совершенным удалением называю я морское путешествие. Там, в волнах морских, многое от тебя отмоется, многое о тебе поглотится, забудется, - и ты, через год, или два, явишься как новое лицо. О сей мысли говорил я и матушке твоей, которая ее совершенно одобряет. Я уверен, что и ты, обдумав все то, что я здесь сказал, и, приложив к тому все то, что я не сказал, но что ты сам знаешь,- я уверен, что и ты согласишься на справедливость моего заключения. Вопрос теперь: как привести его в действо? Это нелегко, однако, и не невозможно.

Нынешнею весной отправляется экспедиция вокруг света; полагают, что она препоручена будет тому же Коцебу (В январе 1823 года Отто Евстафьевич Коцебу был назначен командиром строившегося 24-пушечного шлюпа "Предприятие", которому предстояло доставить груз на Камчатку, а затем в течение года находиться у побережья Русской Америки для борьбы с контрабандистами и для защиты русских поселений от возможных нападений местных племён. В 1823-1826 годах он совершил на нём своё третье кругосветное путешествие), который уже раз ездил. 

Хотя cie только предположение, однако, не мешало бы, если бы ты написал к брату его (при генерале Ермолове находящемуся и с кем ты, без сомнения, знаком); напиши к нему и убеди его, чтобы замолвил словечко добренькое за тебя брату своему, дабы тот не противился нашему плану. Я не сомневаюсь, что он это сделает. 

По окончании сего, т.е., когда удостоверит он тебя в том, что исполнил твою просьбу, я, с моей стороны, начну на него действовать, - коль скоро удостоверены будем в его согласии, тогда уже начнем действовать по начальству, через адмирала Моллера и прочих людей, могущих иметь какое-нибудь влияние на составь сей экспедиции, дабы привесить тебя как официальное прилагательное существо к оной, т.е., чтобы доставить тебе место на корабле, по коему мог бы получать и жалованье с содержанием.

Вот мой план; он хорош не потому, что я его выдумал, а потому, что он хорош. Он единственный, по коему можешь ты заправить прошедшее и явиться на поприще, как новый человек; от тебя потом зависеть будет сделать себе новую, хорошую репутацию. Ты будешь годом, или двумя, старее; лишний кипяток в крови несколько поостынет; дорогой есть время самим с собою, и над собою, и о прошедшем, и будущем подумать; опытности прибавится, - словом, тебе надобно ехать.

Итак, ожидаю от тебя: 

1) присылки трагедии для гражданской, келейной цензуры; 

2) отправления письма к Коцебу, в Тифлис; 

3) отзыва ко мне на счет моего плана. 

Поспеши особенно №2, дабы письма в Тифлис и из Тифлиса имели время дойти до наступления времени отправления. Письма твоего из Тифлиса я не получал, и потому на оное и не отвечал. Дети Говена (тифлиский генерал-губернатор) здесь, здоровы и, сколько мне известно, хороши; впрочем, я давно уже по пансиону никакого непосредственного влияния не имею.

Не зная адреса твоего, я посылаю сие письмо к матушке твоей, с просьбой оное тебе доставить. Ко мне можешь ты писать прямо по почте, не забывая, однако, что письма на всех почтах в свете читаются и что, следовательно, в выражениях своих надобно быть осторожным, особливо будучи, как ты - atro carbone notatum (Помечен в трубе угольком, т. е., на дурном замечании, на дурном счету).

А за сим прощай! Пиши скорее - не к превосходительству, а прежнему директору и искренно доброжелательному другу. Егор Э н г е л ь г а р д т.

ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ ЖУКОВСКИЙ
(Без числа и года; вероятно, начало 1823 г., СПб.).
Конец 1823, Петербург

Любезный Кюхельбекер! Не пеняйте мне, что я не отвечал на письмо ваше. Я предсказывал вам, что буду лениться, и вы видите, что я не обманул вас. Но мне совестно, и более перед собой, нежели перед вами, что я вам не отвечал. Вы писали ко мне в каком-то черном расположении, которое требовало от меня дружеского голоса. Это обвиняет меня и не хочу оправдываться. 

Ваше письмо очень грустно и мрачно, и расположение ваше заставляет невольно о вас беспокоиться. Те мысли, которыми вы наполнены, весьма свойственны человеку с чувством и воображением; но вы любите питать их - я этого не оправдываю! Такого рода расположение не достойно человека. По какому праву браните вы жизнь и почитаете себе позволенным с нею расстаться! Этому нет никакого другого имени, кроме унизительного: сумасшествия! 

Вы можете быть деятельны с пользою, а вы бросаетесь в область теней и с какою-то гордостью смотрите оттуда на существенное, могущее для вас быть прекрасным. - Составьте себе характер, составьте себе твердые правила, понятия ясные; если вы несчастны, боритесь твердо с несчастьем, не падайте - вот в чем достоинство человека! 

Сделать из себя кусок мертвечины, в котором будут гнездиться несколько минут черви, весьма легко: первый глупый слесарь даст вам на это средство, продав вам дурной пистолет. И никто этому не удивится; оригинальности же нет в этом никакой: даже и между безумствами, это - не оригинальное. Виноват, что пишу к вам так резко; но, признаюсь, досадно читать ваше письмо. Я желал бы, чтобы Дельвиг поскорее к вам возвратился и порядочно пожурил вас. 

Ваши мысли были бы смешны, если бы они не возбуждали сожаления и досады. Но я надеюсь, что мрачное расположение, их произведшее, миновалось. Как ваш духовный отец, требую, чтоб вы покаялись и перестали находить высокое в унизительном. Вы созданы быть добрым, следовательно, должны любить и уважать жизнь, как бы она в иные минуты не терзала. Жду от вас письма более утешительного и обнимаю вас.
Ваш Ж у к о в с к и й.

Перечитываю письмо мое - и меня берет страх: вы можете огорчиться моими выражениями. Но, право, это не будет справедливо. Вы должны полагаться на мою к вам дружбу; должны верить, что я в сердце желаю видеть вас таким, каковы вы должны и можете быть. 

Вы богаты прекрасным дарованием, имеете прекрасное сердце. Это - материалы если не для счастья, то для хорошей жизни. Я хочу, чтоб вы этими материалами воспользовались, и говорю с вами как ваш духовный отец. Не сердитесь, а любите меня и принимайте каждое мое слово под штемпелем дружбы.

ЕГОР АНТОНОВИЧ ЭНГЕЛЬГАРДТ
5-го марта 1823 г. Царское Село.

Да! Это так! Эти два письма писаны воспитанником лицея к прежнему директору, который должен быть всегдашним другом, хвалит ли он, или моет голову, сюда не относится и то, и другое; делаю я и думать буду по совести моей, со всеми, истинно лицейскими. Аминь - и теперь о прошедших письмах ни слова!

Приступаю, по хронологическому порядку, к первому твоему письму и не могу не начать с критики. Мне кажется, друг мой, что ты впал в ошибку, многим молодым людям твоего разбора свойственную. Vous vous plaisez dans ce que vous nommez vos étrangeté (Вам нравятся ваши, так называемые, странности), и забываешь слово Вейса: pour étre autrement que tout le monde, on n'est pas encore mieux que tout le monde (Быть отличным от всех еще не значить быть лучше всех). 

То, что ты называешь странностями, в глазах одной половины людей, с тобою живущих, есть необдуманность, folie (сумасбродство); в глазах другой половины - есть преступление. Первые жалеют о тебе, как о добром, но в гражданском обществе нескладном человеке, и, мало помалу, от тебя отстанут. Последние видят в тебе человека опасного и преследуют тебя.

Что же следствие? Оставлен одними, гоним другими, ты стоишь один, лишенный способов быть полезным отечеству и человечеству столько, сколько бы мог и сколько искренно желаешь. Где же остается цель жизни каждого благомыслящего человека? Не лучше ли оставить лишние мечты о мнимом совершенстве, которого нам не достигнуть, - и не лучше ли, вместо того, чтобы истощать силы наши на борьбу бесполезную, употребить их на постепенное улучшение того, что нас окружает? На это станет сил наших и в том можем ожидать успеха. 

Подумай когда-нибудь наедине о том, - и я уверен, что ты, более или менее, согласишься с моим мнением.

Второй пункт: ты, подобно великому множеству молодых (теоретических) людей, ошибаешься в основном понятии об обязанности говорить правду. Il a une immense difference entre mentir et entre ne pas dire la verite partout. Le premier est un vice infâme; le second est trés souvent une vertu (Лгать или не всегда говорить правду - огромная разница. Первое - гнусный порок, второе весьма часто - добродетель). 

Ложь говорить - постыдно; но можно быть правдивым, благороднейшим человеком и, очень часто, не произнести истину пред толпою, а хранить ее в сердце своем для немногих, которые ее понимают, и произносить ее там только, где от того произойти может истинная польза, и умолчать там, где пользы нет где можем мы произвести или вред или оскорбление. 

Например, безрассудно и жестоко рассказывать слепому о счастье зрячих и о несчастье лишенных зрения, ибо сим только усугубится его горесть, а несчастье его не уменьшится; лучше здесь истину умолчать и не говорить о ней. 

Безрассудно бы было якуту и лопарю описывать прелести итальянского климата и доказывать, что природа обидела его суровым климатом, бесплодной землей; тут нет цели говорить истину, она здесь вредна: лопарь, не знавший лучшего климата, был счастлив в своем. Вообще безрассудно и вредно провозглашать необыкновенные истины в толпе, там, где нет важной цели, для достижения коей стоило бы, в случае, нужды, самим собой пожертвовать.

Впрочем, не всегда те люди, которые, по техническому выражению, смело говорят, точно то думают, что говорят, и не всегда то делают, что говорят: Куницын, на кафедре, беспрестанно говорил против рабства и за свободу, а между тем, несчастных своих рабов держал хуже собак и до полусмерти бивал. 

Куницын (один из самых уважаемых лицейских профессоров), на кафедре, надсмехался над пиетизмом, а после некоторого времени, каждое воскресенье в церкви князя Голицына всю обедню на коленях простаивал! Обыкновенно эти grands parleurs hardis (смелые краснобаи), как моська в басне: им совсем не до дела, а только до того, чтобы про них сказали: "ай, моська! смело говорит.

Последнее совсем не к тебе относится: ты говоришь часто то и там, что и где бы не надлежало; хотя и говоришь ты от искреннего сердца, с желанием добра, но обыкновенно не у места и без расчета, цели и пользы, - последствие - вред тебе, вред другим. Все твои неудачи, все твое несчастье, все, что невыгодное о тебе говорят, происходит из сего источника; ты говорил свои чувства и свои мнения (иногда справедливые, но часто überspannt (преувеличенные, исполненные натяжки) там, где следовало не говорить их,- и приговор о тебе на этом основался. 

Подумай, Вильгельм, посмотри назад, испытай беспристрастно, и ты верно найдешь, что я тебе точно правду говорю. il ne faut pas dire toutes les verites partout (Не всякую правду и не везде следует говорить). Тебе более было гонения и бед за то, что ты говорил, нежели за то, что ты делал.

Я надеюсь, друг мой, что ты меня понимаешь, и понимаешь то, что я сказать хотел. Я, кажется, примером своим доказал, что не страшусь произносить слова истины всегда там, где от этого могла произойти польза, и потому не боюсь, чтобы увещевание мое: не всегда выставлять себя с оными, могло быть принято за раболепство или трусость. Нет, я для того часто не говорю, чтобы не лишать себя возможности в случае надобности говорить.

Все, что я тебе на счет сего здесь набросал, должно быть не иное что, как материалы для собственного твоего размышления. Если ты, при нынешней твоей уединенной досуге, без предубеждения рассмотришь мои материалы и дополнишь их из запаса собственной опытности, то я уверен, что результат этого всего будет - более обдуманности в будущности твоей. 

Vous trouverez moins de satisfaction a étre autre que tout le monde; vous yous plairez moins dans l'idee: je suis singulier. Il est permis d'être singulier, mais il ne faut pas, que celui qui Test, le sache, ou le dise (Вы будете менее находить удовольствия, будучи иным, нежели все; вас менее будет тешить та мысль, что вы человек странный. Быть странным дозволяется, не надобно только, чтобы сам человек это сознавал, или говорил).

Теперь - о тебе, или, лучше сказать, о том, что с тобой делать. Коцебу еще не приехал, и потому, не переговорив с ним, не могу тебе еще ничего положительного - о согласии, несогласии, или вообще мнения его на счет моего предложения - сказать. Отправление его отсюда не прежде последует, как в августе; а потому, если тифлиский Кцб. (Коцебу) только немедля, по получении твоего письма, к брату своему напишет, то письмо его сюда еще вовремя придет. 

Между тем, мы здесь хлопотать станем, - за успех ручаться нельзя, но, мне кажется, что как-нибудь склеится дело. Коль скоро приедет моряк Кцб., то мы примемся за него, и Греча впряжем, и всех, кто только употреблен быть может для достижения дела. Если же не удастся, то, по крайней мере, мы все, что могли, сделали и примемся за что-нибудь другое.
И второе твое письмо, с вложением послания Комовского (С. Д. Комовский (1798-1880) - действительный статский советник, один из первых воспитанников Царскосельского лицея (пушкинский выпуск), я получил.

В. К. Кюхельбекер - С. Д. Комовскому
Село Закуп,
14 февраля 1823 г.

Друг мой, Сергей Дмитриевич, Твое милое письмо от 1 февраля меня очень обрадовало, хотя ты и больно журишь меня; хотя и называешь планы мои планами сумасбродной мечтательности. Ты их не знаешь, - итак не суди о том, чего не знаешь; самого меня ты помнишь только прежнего: я во многом, многом переменился. Но ссориться, любезный мой, за одно или два выражения слишком жестокие отнюдь не стану с тобой, потому что люблю тебя и вижу, что и ты принимаешь во мне нелицемерное участие.

 
Помни только, добрый Комовский: audiatur et altera pars (следует выслушать и другую сторону (лат.)) - особенно pars infelix (сторону несчастливую (лат.)). Pour votre second reproche, que je suis l'ami de tout le monde, ma foi (на ваш второй упрек, что я друг всем на свете - ей-богу! (франц.)), - как говаривал товарищ наш, Тырков, - ma foi! я никогда не полагал, чтобы я мог заслужить упрек сей. - Но еще раз: не хочу и не стану ссориться с тобою. 

Благодарю тебя от всей души за письмо твое и за дружеский совет служить в Москве при таком начальнике, каков К. Голицын. - Но comment faire? (как это сделать? (франц.)) - Caput atro carbone notatum (Тяжела участь опозоренного (лат.)), без связей, без всяких знакомств в Москве, без денег! Егор Антонович писал ко мне и предложил мне другое место, которое конечно также трудно получить, но не невозможно.

 
Впрочем и твое письмо для меня может быть полезным: если не удастся, о чем Энгельгардт для меня старается, поеду на удачу в Москву: авось судьба перестанет меня преследовать! Мысль же к тому будет подана мне тобою, и твоему доброму сердцу конечно будет приятно, если ты будешь первою отдаленною причиною перемены моего жребия!... 

Что говоришь ты мне о женитьбе, сильно, друг мой, на меня подействовало: верь, и мне наскучила бурная, дикая жизнь, которую вел доселе по необходимости. Тем более, что скажу тебе искренно - сердце мое не свободно и я любим - в первый раз - любим взаимно. Mais cela vous ne direz pas le mes parents, je ne veux pas, que cette nouvelle leur cause de nouvelles inquiétudes (Но не говорите этого моим родителям, я не хочу, чтобы эта новость причинила им новые беспокойства (франц.)).

 
Твое письмо, милый мой Сергей Дмитриевич, я перешлю Энгельгарду: он взялся устроить мое счастие и после отеческого письма, которое он писал ко мне, не хочу для него никакой тайны. Пусть он судит о твоем проекте и решит между ним и собственным. Но надеюсь, что ты похлопочешь, чтоб он мне обратно переслал твое братское послание: оно для меня слишком дорого и не хочу потерять его.

 
Обнимаю и целую тебя. Верный друг и товарищ твой В и л ь г е л ь м.

NB. Получили ли вы в Петербурге мою трагедию (?) и что об ней говорит Дельвиг? Напиши мне это! Сделай милость! Во многом я с ним согласен; но определение твое на службу в Москву - das will mir nicht in den Kopf (это мне не по душе), хотя бы то и при Голицыне, который истинно добродетельный человек. Но он привык к сухой военной дисциплине, к которой ныне все привыкли или привыкают, и к которой ты не скоро еще привыкнешь. Это мы должны оставить как pis-aller (самый худший исход), последний якорь.

После получения сего письма, я не мог никак в город съездить; мы все это время ожидали посещения нашего главного начальника - великого князя цесаревича (в.к. Константин Павлович). Однако, он уехал обратно в Варшаву, не удостоив нас своего внимания: итак, я думаю отправиться завтра в Петрополь, где непременно увижусь с почтенной матушкой твоей и постараюсь ее успокоить и утешить. Она теперь имеет о чем грустить, потеряв старинного своего друга - добрую Madame Breitkopf (Анна Ивановна Брейткопф (Святая) - первая начальница петербургского и московского училищ ордена Святой Екатерины), которая после долговременной болезни померла. Большая потеря для института!

Трагедии твоей я не получал еще и ничего о ней не слышал; вероятно, завтра в городе что-нибудь узнаю. Рад бы я еще с тобою покалякать; но смотрю на часы: уже за полночь!

Это, как знаешь ты, совершенно против моей системы и против глаз моих, которые отказываются далее служить сегодня. А потому - прощай! Если, может быть, не скоро опять к тебе напишу, или не скоро отвечать стану на твои письма, то прошу не принимать это за какое-нибудь упущение или за уменьшение желания быть тебе полезным, а просто за недосуг: я так обременен делами по новым заданным нам формам, что иногда, право, голова кругом идет. Прощай, Вильгельм. Верь, что я от искреннего сердца твой
верный друг. Егор Э н г е л ь г а р д т.

A propos (кстати), вот тебе пиитическая задача:
     Wenn dich die Erde verkennt, ihr Gift dein edleres Leben
     Finster bedrängnis sie dein Thun tief in Vergesseuheit hüllt,
     Immer gewirckt, und nimmer geruht! Ein heiliges Wesen
     Schwebt ob jeglicher That, die sich der Tugend geweiht.

Это так бесподобно сказано и так мне по сердцу, что я бы желал это иметь также ясно, просто, коротко и разительно - по-русски; мне кажется, задача трудная; попытайся, и если удачно переложишь, то пришли мне: это будет мне приятный подарок.

Кюхельбекер не замедлил откликнуться на вызов своего друга и на подлинном письме набросал перевод четверостишия:
     Пусть земля не поймет твоей возвышенной жизни,
     Гонит тебя, грозит мраком забвенья тебе!
     Не уставая - вперед! Не тужи. Есть вечный свидетель
     Чистым безвестным делам, мыслям и чувствам святым!

Несколько ближе к подлиннику четверостишие это передано П. П. К:
     Непризнанный землей, когда твоим деяньям
     Грозит забвенья мрак - не унывай! Вперед!
     Трудись без устали, с отрадным упованьем,
     Что на дела твои всегда печать кладет
     Незримый в небесах трудов твоих свидетель,
     Когда сотрудник твой - святая добродетель!

КН. ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ОДОЕВСКИЙ
9-го июня 1823 г. Москва

Сию минуту получил письмо твое, любезный Вильгельм, и спешу отвечать тебе, чтобы не пропустить почты. Как я жалел о тебе, если бы ты знал! Я думал, что весь твой пиитический жар погаснет от холодного дождя, который, по крайней мере, здесь, не перестает лить, как из ведра. Но твои присланные пьесы успокоили меня. Напрасно ты бранил своего "Рогдая": он молодец преизрядный, и ты хорошо сделал, что подписал свое имя. Лирическое твое стихотворение также мне очень, очень нравится; оно у тебя из души вылилось.

В "Рогдае" вот что, кажется, не худо бы переменить: креслы - анахронизм; нельзя ли как-нибудь, вместо их, включить в стих - скамью дубовую? В 15-ой строфе, в последнем стихе, нельзя ли, вместо: так, поставить: и. Вот и все, что я мог заметить. Твои Рогдаевы псы заставляют меня еще больше любить мою Лиллу и позволять ей разные проказы, в которых ты ее уличаешь. Сам ты виноват.

Я все еще болен; у меня сделалась было крапивная лихорадка, которая прошла, но я еще все не выхожу. Грибоедов в Петербурге. Настасья Федоровна здесь и здорова, как равно и Mapия Сергеевна (Мать и сестра А. С. Грибоедова). Бегичева не видал. Соболевский уехал в деревню, но скоро приедет; тогда отправлю его к Вяземскому. Верстовскому (Верстовский Алексей Николаевич - композитор и театральный деятель, действительный статский советник) некоторые вещи не понравились в твоей опере, например, "Елькускус" (?), и он мне сказал, что он боится поправлять без тебя; но я ему дал за тебя слово, что ты не будешь за то сердиться, а какие перемены он сделает - тебя уведомлю. 

Впрочем, эти перемены неважны. От Измайлова (издатель Благонамеренного) я получил письмо, которое тебе посылаю, как равно и письмо от твоей сестрицы. Если бы я был побогаче деньгами, то прислал бы к тебе то, о чем она просит; но я так истратился деньгами во время болезни, что не знаю, что делать.

Хочешь ли слышать новости: Одна ужасна, может быть, ты слышал о ней: лорд Б а й р о н ... умер.

Петербургские профессоры: Герман, Арсеньев и Галич - прощены; последнему дана кафедра. Раубах - за границей (в 1821 году профессора Петербургского университета - Герман, Раубах, Арсеньев, Галич - были обвинены в атеизме, в революционных замыслах и по высочайшему повелению преданы университетскому суду).

Статья моя на Шаликова напечатана в "Сыне Отечества". "Мнемозина" совсем отпечатана; в четверть поступить подписчикам. Вот все, - прощай; спешу на почту. Не забудь поклониться от меня родным своим, особливо твоей сестрице; она должна быть премилая женщина, потому что любит тебя очень. Не забывай твоего верного Одоевского.

Присылай сказку - у меня все готово для третьей части. Каченовский (издатель Вестника Европы) пропустит мою статью на Воейкова с весьма малыми переменами.

ЕГОР АНТОНОВИЧ ЭНГЕЛЬГАРДТ
12-го июня 1823 г. Царское Село.

L'homme propose et Dieu dispose (Человек предполагает, а Бог располагает!) Старая пословица и над нами сбылась: не ехать тебе за море! Как ни вертели, как ни придумывали, как ни старались приноровиться к обстоятельствам и преодолеть невозможности, но никак не могли приискать возможности причислить тебя к этой экспедиции, которая снабжена только самонужнейшим и, по предоставленным ей ограниченным способам, никак не может дозволить себе ни малейшего излишества. 

Персона же твоя, не в обиду будь сказано, была бы тут относительно экспедиции весьма излишнее прилагательное (к слову будет сказано - 1823-1826 Русская кругосветная экспедиция О. Е. Коцебу открыла группу островов Беллинсгаузена и несколько островов группы Маршалловых).

Видя совершенную физическую невозможность, которую мне беспристрастно изложили два доброжелательные человека - Крузенштерн и Моллер, мы на общем собрании нашем, наконец, рассудили, что лучше не тратить по пустому просьбы у государя о невозможном или, лучше сказать, несбыточном, а поберечь ее на такой случай, где предвидится успех. К тому же еще и то, что твоя парижская вылазка еще здесь в свежей памяти, так что неоднократно случалось мне защищать тебя против важных и не важных людей.

Невзирая на то, ты все еще здесь: atro carbone notatus (Помечен в трубе угольком!). Да и происшествие у Ермолова и удаление от него не в твою пользу (Оскорбленный какими-то слухами, исходившими от родственника главнокомандующего Николая Николаевича Похвиснева, Вильгельм Карлович прилюдно отвесил ему звучную пощечину. Поединок закончился без крови, Кюхельбекеру пришлось подать прошение об отставке по состоянию здоровья и спешно покинуть Тифлис, прослужив всего полгода). Итого: надобно посидеть у моря и подождать погоды!

Жаль, очень жаль, что план наш не сбылся! Эта неудача, конечно, расстроит почтенную твою мать, - постарайся успокоить ее. Wer weiss, wozu das gut ist? der gute, alte Gott verlasst die guten Menschen nicht, und venn die Noth am grossten ist, so ist die Hulfe am nachsten (Кто знает, не к добру ли это? Господь Бог не покидает добрых людей, и чем нужда сильнее, тем ближе бывает помощь). 

На первый случай я не успел еще ничего другого для тебя придумать, но не надобно унывать; под небом, наконец, все к лучшему устроится и часто вопреки всех наших расчетов, но все к нашей пользе. Придумывай ты в Закупе (Имение Закуп в Духовщинском уезде, принадлежавшее старшей сестре В. К. Кюхельбекера, Кюхельбекер считал своим родным домом. В Закупе жили мать и младшая сестра поэта. Выйдя в отставку в 1822 году, Кюхельбекер жил здесь около года), а я - в Царском Селе; ужели мы оба чего-нибудь путного не выдумаем?

Я кажусь виноватым перед тобой в том, что столь долгое время оставлял тебя без ответа на твои три письма и "Послание Аргивян"; но, право, без вины виноват: с 3-го мая, беспрерывно каждый день, обязан сидеть от 8-9 часов утра до 2-хи 3-х пополудни на экзаменах лицея и пансиона; особенно томительны последние, где не нахожу я ничего ни для сердца, ни для ума: je suis cependant condamné а у faire tapisserie (Однако обязан быть на выставке). 

А после обеда для отдохновения то конференция, то правление, то торги, то пустая форменная переписка... так день за днем проходит и я не нахожу минуты, чтобы сам с собой справиться, чтобы пожить, с друзьями побеседовать. Это приятное препровождение времени все еще продолжается и я имею приятную перспективу - прожить таким образом еще около двух недель!

Пользуюсь свободным часиком, чтобы тебе, по крайней мере, сказать, что я еще не умер, что не забываю тебя. Твоих Аргивян я получил и просмотрел их прозаически, ибо о пиитическом их достоинстве судить не мое дело. Итак, как прозаик, как друг твой и как человек, прошедший через горькую школу опыта, скажу тебе: Аргивян ныне тебе печатать нельзя. С тем сильным предубеждением, какое против тебя имеют, и самое невинное сделали бы виной, преступлением. А в Аргивянах есть множество мест, мыслей, выражений, из коих, могут извлечь яд, чтобы тебя отравить, погубить.

Я передал все Гнедичу и Жуковскому, они, кажется, к тебе хорошо и искренно расположены; они, вместе, внимательно прочитают твое сочинение и произнесут приговор решительный. На будущей неделе я с обоими увижусь; вероятно, они сами к тебе напишут и через меня доставят ответ свой к тебе. Если они найдут пьесу хорошей, как стихотворцы, то, может быть, найдется какая-нибудь возможность напечатать и без имени; но и это опасно, ибо еще ни один писатель не успел в том, чтобы остаться неузнанным. 

Вернее оставить ее на время, до прояснения неба твоего, в porte-feuille - просмотреть, пересмотреть, очистить и, при благоприятных обстоятельствах, пустить в свет. Aucun auteur encore n'a souffert pour ne pas s'étre presse de publier son ouvrage, mais beaucoup ont puti pour l'avoir fait trop tôt (Ни один писатель еще не потерпел за то, что не спешил с печатью своего сочинения; весьма многие пострадали за то, что поторопились этим). Я очень чувствую, как больно должно быть отцу, когда он видит себя принуждённым спрятать детище свое и держать его под спудом; но нечего делать: лучше принести маленькую жертву самолюбию авторскому, нежели, удовлетворив сему последнему, вредить себе!

В конференции, которую я должен иметь на будущей неделе с Ж. и Г. (Жуковским и Гнедичем), мы потолкуем о том, что бы тебе делать, или что бы для тебя сделать можно, чтобы несколько поправить твое состояние. На первый случай, мне кажется, хорошо бы, если бы мог ты найти в Смоленске охотников учиться тому, чему умеешь ты учить. 

Говорят, что ты умел захотеть своих учеников в университетском пансионе; если б нашел ты случай к тому же и ныне, если б на деле показал, что ты хороший учитель, то, может, это безмятежное, скромное поприще доставит тебе то, о чем мы хлопочем: хлеб и досуг, чтобы заниматься по вкусу твоему.

Я бы имел еще много тебе сказать: о тебе, о себе, о парижских лекциях твоих и пр., и пр., но на сей раз не могу более беседовать с тобой. Просидев сегодня до 3-х часов в экзамене, я наскоро пообедал и в 5 часов должен бежать в конференцию, чтобы трактовать о выпуске из лицея, о назначении чинов, медалей и пр. Это продлится, вероятно, до ночи. Хорош денек - suivi de plusieurs autres (Сопровождаемый многими другими). Прощай, Вильгельм!

Почтенной твоей маменьке изъяви искреннее мое почтение и проси ее, чтобы не беспокоилась о тебе; Бог поможет, все будет к лучшему. Прощай!
Твой верный друг Егор Э н г е л ь г а р д т.

ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ ПЛЕТНЕВ
С.-Петербург, 8-го сентября 1823 г.

На письмо твое, милый наш друг, Вильгельм Карлович, от 26-го августа, из Москвы, я скажу только, что были бы все, без сомнения, готовы тебе помочь именами своими, если бы они к чему-нибудь годились; да только ныне последовало особое постановление, по которому никто не имеет права издавать журнал, если он до сих пор не издал в свет какого-нибудь особенного своего сочинения, т. е. целой книги. 

Итак, один Ф. Н. Глинка (который теперь сделался невидимкой) может состоять в этом разряде, а Евгений (Баратынский) (опять удалившийся в Финляндию), барон (Дельвиг) и я ничего тут не значим (поэты пушкинского круга, впоследствии ставшие золотым фондом русской изящной словесности (прим. libra press).

Сверх того, подниматься самому на новое издание литературного, и всякого вообще, журнала тебе будет очень тяжело. Подписчиков год от года становится меньше. Неурожай хлеба и дороговизна во всем отбили в губерниях всю охоту к чтению повременных (периодических) изданий. Я справлялся у Греча (по году, речь идет о журнале Сын Отечества), и он мне сказал, что, против прошедшего года, у него вдвое меньше подписчиков. А ты знаешь, что его журнал брали почти на ряду с академическими ведомостями.

Я чувствую, милый друг, что тебе необходимо нужно на что-нибудь решиться, чтобы выпутаться из скучного учительского ремесла, которого муки никто, верно, более меня не чувствовал. Вот мое мнение, если я не обижу тебя своим добродушным советом: подружись с кем-нибудь из московских журналистов, имеющих уже довольное число подписчиков, да и возьми на себя обязанность обрабатывать у него какую-нибудь часть. 

За этот труд будешь получать хоть скудную плату, но достаточную для проживания. Между тем, приготовь к напечатанию какую-нибудь книгу, хоть в стихах, хоть в прозе. Для обеспечения издания оной можно будет сделать приятельскую подписку. Тогда ты, снискавши право на издателя журнала, приобретёшь известность и пропустив теперешние тугие, как говорят, времена, с большим успехом приступишь к исполнению нынешнего своего намерения. 

Подумай об этом, любезный друг! Если хочешь и отсюда со временем что-нибудь вырабатывать, возьми вышедшие книжки "Журнала Изящных Искусств", издаваемого Григоровичем; рассмотри план и содержание издания. На первый год издатель получил, через А. Н. Оленина, на обеспечение издержек по изданию, от казны 8000 рублей. 

Когда этот журнал будет приносить выгоды, то издатель и на будущий год станет продолжать его. Он приглашал меня и Плисова к участию с тем, чтобы по истечении года делить, по количеству присылаемых к нему пьес, все выгоды; а к убытку мы, посторонние, непричастны. Он рад, верно, будет, если и ты что-нибудь пришлешь соответственное его журналу. Я с ним тогда переговорю, когда ты решишься. Жуковский совестится, что виноват перед тобой. Но нынешний год для него несчастен; он не может хорошенько опомниться и надеется, что ты простишь его.

(Эмоционально тяжёлым выдался для Жуковского 1823 год. Неудачно прошло знакомство с М. М. Сперанским в феврале на экзамене в Екатерининском институте: министр поинтересовался, не собирался ли Жуковский писать нечто оригинального, в духе национальной русской поэмы. 

В марте поэт ездил в Дерпт, где познакомился с Н. Языковым, близко сошедшимся с семейством Мойеров. Вскоре пришло известие о кончине родами Марии Мойер (давняя любовь Жуковского, в девичестве Мария Протасова), не выжил и ребёнок. 

А. Воейкова (сестра М. Мойер), Мойер и Жуковский обсадили могилу деревьями. После всех потрясений Жуковский в конце апреля вторично вернулся в Петербург, куда 5 мая доставили Батюшкова: в Симферополе тот пытался покончить с собой и сжёг сундук своих любимых книг. Единственным человеком, которого он хотел видеть и вёл себя в его присутствии адекватно, был Жуковский. 

В конце лета пришло тяжёлое письмо от В. Кюхельбекера, который также думал о самоубийстве. Жуковскому удалось вернуть Вильгельму Карловичу вкус к жизни; издание поэмы "Кассандра", законченное в том же году, было снабжено поэтическим посвящением "духовному отцу" - Жуковскому). 

Потрудись отдать приложенную записочку Лёвушке Пушкину. Извини, что пишу мало. У меня совсем почти нет времени. Твой П л е т н е в.

ЕГОР АНТОНОВИЧ ЭНГЕЛЬГАРДТ
14-го сентября 1823 г. Царское Село.

Из писем моих к Данзасу можешь ты видеть, друг мой, что я тебя не забыл; не писал же я к тебе, право, потому только, что не имел ni moralement, ni physiquement (ни морально, ни физически) свободной минуты. 

Все это время прошло мне, как тяжкий сон; тысяча происшествий, одно другого тягостнее; скучные, бездушные дела с утра до ночи; экзамены, на коих никто участия не принимает, но где должен был я ежедневно убивать по 6-8 часов жизни своей; хлопоты о выпуске и, наконец - выпуск и перевод, и какой выпуск и какой перевод! 

Слава Богу, все кончено, худо ли, хорошо ли, и я, кончив свое дело, мог подать просьбу об увольнении меня от должности, которую я нести более не в состоянии. Я надеюсь быть отставлен в течение месяца; прослужив более тридцати лет, я, на пятидесятом году жизни моей, должен начинать помышлять о том, что буду есть и чем буду кормить тех из близких сердцу моему, которые не могут сами добывать себе хлеб.

Вероятно и я, следуя твоему примеру, начну давать уроки, стану переводить, сочинять, переписывать - Бог не оставит! Пропитание меня не беспокоит, я его добуду; но я в службе нажил более 30 тысяч долга: это меня очень сокрушает, ибо не понимаю, чем заплатить; впрочем, Бог поможет; Он и тебе поможет! 

Лишь успел приехать в Москву и уже имеешь два места, за которыми вслед явятся и другие: der einzelne Mensch, der nicht Much und Arbeit scheuet, kommt immer durch die Welt (Человек одинокий, не боящийся ни труда, ни работы, всегда пробьется на белом свете). Будь только осторожен, друг мой, и не забудь, что ты все более страдал за то, что ты говорил, нежели за то, что ты делал. Говори менее; смотри, с кем говоришь, и так как, действительно, иногда нужно нам излить, облегчать сердце, то избери себе одного надёжного человека, например, в Москве, нашего Данзаса, и иногда, коль уж невмочь молчать, проговори с ним и выслушай его. 

Но, Бога ради, не говори много при людях, devant la foule vulgaire (Перед невежественной толпой): они тебя или не поймут и потому перескажут говоренное тобой в ином виде, или захотят тебе вредить и потому будут стараться представить все в искаженном виде. 

Пиши иногда, пиши часто ко мне - и если не всегда получишь ответ, то не дозволяй себе приписывать это иной причине, как действительной физической невозможности. Пиши, но помни опять, что письма часто читаются не одними теми лицами, к которым они писаны, т.е. почтой. Быть может даже, что ты, как atro carbone notatum (Помеченный в трубе угольком, т. е. на дурном замечании), более других подлежишь таковому чтению.

Бывают мгновения в жизни человеческой, когда человек не любит помышлять о завтрашнем дне, и хорошо делает, что не помышляет, потому что это завтра не представляет ничего привлекательного, а скорее что-то отталкивающее. Но не должно смешивать завтра с будущим, с грядущим, которое никогда не следует упускать из виду. Оно рычаг наших действий; оно их маятник, регулятор. 

Имейте всегда перед собою цель, для которой вы существуете на свете: чтобы быть полезным и делать добро, насколько то дозволяют способности ваши. В свете, иногда, позволяют себе называть честными людьми тех, которые не делают зла, но это весьма предосудительное злоупотребление словом. Мертвые также зла не делают и еще не требуют за то никакой награды. 

Итак, доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать (к) общему благу; но решить, в чем состоит общее благо и что должен он, отдельно, к тому делать, - не всяк, или, лучше сказать, редко кто в состоянии сам решить; и потому нужно, должно с людьми советоваться, которые опытнее, беспристрастнее нас.

Жуковского я ловил, но не поймал; он, как говорят, сделался совершенно придворным человеком (В 1823 году вдовствующая императрица Мария Фёдоровна назначила Жуковского учителем русского языка невесты великого князя Михаила Павловича Фридерике Шарлотте Марии. Эти занятия шли до 1825 года) и недосуг ему заниматься тем, что не двор; впрочем, я слышу, что он о тебе отзывается с участием. 

Теперь двор перебрался на зимние, или, до крайней мере, на осенние квартиры, а потому ему свободнее будет заниматься. Я бы советовал тебе написать к Н. И. Гнедичу и попросить его напомнить Жуковскому о тебе, или, лучше сказать, отвоем детище. Гнедич, кажется, добрый человек, который еще не совсем остыл в холоде большого света.

Нынешнее лето жил у меня Стевен (Христиан Христианович Стевен - российский ботаник шведского происхождения, доктор медицины, садовод и энтомолог, основатель и первый директор Никитского сада в Крыму. С 1815 - член-корреспондент Академии наук, с 1849 года почетный член Петербургской академии наук); чем более узнаешь этого человека, тем более его любишь. 

Пущин сидит и судит в уголовной палате. Горчаков в Лондоне, Ломоносов в Париже, Вальховский очень занять управлением целого отделения главного штаба. Саврасов катится как шарик - und lebt ganz still die Kleinigkeit sein Leben bin (Тихохонько проживает свою маленькую жизнь). Маслов занимает важное место в государственном совете. Корф - камер-юнкер и начальник отделения у министра финансов. Матюшкин прозябает на Ледовитом океане; я его ожидаю сюда нынешней зимой. Гревениц и Юдин - дипломатствуют. Дельвиг поехал зачем-то в Финляндию. Есаков довольно скучно служит в Варшаве. Отставной штабс-ротмистр Тырков живёт домком на Васильевском Острове: у него и куры, и гуси, и утки, и весь домашний обиход заведен. Костенский, не взирая на маститую старость свою, служит и делает новые ассигнации. Малиновский - капитан. Вот тебе почти все наши (лицейский круг общения).

Если можешь себе достать немецкий перевод "Кавказского пленника", то прочитай его, он весьма удачен. Переводил некто Вульферт, земляк и сослуживец Стевена.

Теппер (Людвиг-Вильгельм Теппер де Фергюсон - музыкант и композитор, учитель музыки и пения. Капельмейстер при русском дворе, учитель музыки великих княжон, сестер императора Александра Первого. В музыковедении и пушкинистике известен прежде всего как преподаватель пения в Императорском Царскосельском Лицее пушкинской поры и автор музыки к лицейской "Прощальной Песне" (1817)) здесь. 

Схоронив в Париже Josephine, в Дрездене жену, он возвратился сюда один и тяжко чувствует, что один на свете; его положение очень жалкое. Он тебя помнит и шлет тебе поклон. Прощай, Вильгельм! Если будешь писать к почтенной твоей матери, то не забудь мой ей искренний поклон. Прощай, пиши и не хлопочи по пустому, если окажутся промежутки в моих к тебе письмах. Cela ne sera jamais manque de bonne volonte (причиной тому никогда не будет недостаток доброй воли). 

Прощай! Твой верный друг Егор Э н г е л ь г а р д т.
Встречаешь ли Бакунина (Бакунин, Александр Павлович - лицейский товарищ А. С. Пушкина; тверской гражданский губернатор, сенатор)? Что он делает?

ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ ТУМАНСКИЙ
(поэт пушкинского времени. Множество стихотворений изданных с 1817 по 1830 гг. были напечатаны в "Сыне Отечества", "Благонамеренном", "Соревнователе просвещения", "Новостях литературы", "Северных цветах", "Славянине", "Современнике", "Отечественных записках", "Северной лире")
11-го декабря 1823 г. Одесса

Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, а от сердца. Два поклона твои в письме к Пушкину принимаю я с благодарностью и с мыслью, что нам снова можно возобновить переписку, прекращенную неожиданной твоей изменою черкесу-Ермолову и долгим уединением твоим в Смоленской губернии. 

Само воображение не всегда успеет следовать за странностями твоей жизни, и я, дожидаясь твоего известия, чтобы понять ссору твою с русским Саладином, как тебе случалось помыкать Алексея Петровича. Мне очень горестно видеть, что до сих пор какой-то неизбежный Fatum управляет твоими днями и твоими талантами и совращает те и другие с прямого пути. Который тебе год, любезный Кюхельбекер? 

Мне очень стыдно признаться тебе, что, будучи гораздо моложе, я обогнал тебя в благоразумии. Страшусь раздражить самолюбие приятеля, но, право, и вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и библию. Первый - карикатура Юнга; вторая - несмотря на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих! 

Наша литература похожа на экипаж, который бы везли рыба, птица и четвероногий зверек. Тот улетает в романтизм, другой плавает в классической лохани, а третий тащится в библейское общество! Горькую чашу мы пьем! Теперь бы время было соединиться узами таланта и одиноких правил, дабы успеть еще спасти народную нашу словесность. 

Но для того надобно столько же ума, сколько трудолюбия, а у нас господа поэты, исключая двух-трех, подобно мотылькам, страшатся посидеть долго и на цветке, чтоб не утерять частицу блеска своего. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гёте, Мура и Шиллера, читай, кого хочешь, только не Шихматова!

Citation de mon nouveau poume. Suum cuique. P. (при первом напечатании письма редактор не заметил, что авторское примечание к первой фразе письма, помещенное внизу страницы, написано рукой Пушкина и подписано латинским Р., а при позднейших перепечатках никто не догадался, что только Пушкину оно и могло принадлежать). 

Я должен бы сказать теперь несколько слов о себе, но для этого нужно длинное письмо, а я боюсь утомить тебя описанием перемены в моем положении и в моих мыслях. Мне здесь хорошо: у меня довольно знакомых и мало времени для скуки и бездействия. 

Часто вспоминаю прошедшее: освещенное солнцем молодости, оно имеет для меня одни приятности. Жером и Фанни, ты и мадам Смит, Лимперани и Агнеса, как лица занимательного романа, оживляют мои уединенные мечты. Быть может, и муза посещает иногда старого своего друга - но я стараюсь уже сохранять в тайне эти свидания. Прощай, милый друг, пиши ко мне, особливо о твоих похождениях в Грузии, и верь дружбе твоего неизменного Т у м а н с к о го.

Поклонись за меня хорошенько нашему умному Вяземскому и ученому Раичу! Да пожалуйста, не приправляй писем своих французскими фразами.

ЕГОР АНТОНОВИЧ ЭНГЕЛЬГАРДТ
Декабря 12-го дня 1823 г.-С.-Петербург

Житель столицы тебе кланяется! Письмо твое получил я на последних днях моей Царскосельской жизни, посреди хлопот, переезда и грусти расставанья, и потому тебе не отвечал. Не извиняюсь пред тобою; ты знаешь меня, знаешь, что мне был лицей, и потому знаешь, что в душе моей происходило и что я не в состоянии был писать. 

Теперь несколько пообразумился и потому пишу к тебе, но не ответ на последнее твое письмо, ибо я оное еще не найду в хаосе бумаг, которые я связал там и привёз сюда и не имел еще ни времени, ни охоты их разобрать.

Данзас тебе из своего письма скажет, что я делаю. Основываясь на том, приступаю я к предмету моего письма. Ты увидишь, что я издаю немецкий журнал; для оного мне надобны материалы. Несколько лицейских мне помощники, ergo и ты - и вот тебе работа: хочу я обзора всех, ныне существующих в России ученых и литературных обществ и корпорации, за исключением университетов и учебных заведений, кроме тех только случаев, если при них устроено еще какое-либо ученое или литературное собрание. 

Обзор этот должен заключать: 

а) эпоху основания общества; 

б) перемены, произошедшие в нем с течением времени; 

с) его цель; 

d) его занятия, труды, журналы и т. д., изложенные в коротких словах; 

е) имена некоторых, особенно замечательных, его членов, и 

f) что еще может служить для его характеристики..

Вот тебе задача довольно трудная, потому что нелегко будет собрать все эти сведения с точностью и верные; но я уверен, что ты, как русский литератор, найдешь способы это все собрать, и собрать так, чтобы все основано было на фактах и чтобы не могли после попрекать нас в односторонности и неосновательности. 

Поработай, брат Вильгельм, ты меня очень одолжишь. Между тем, однако, уведомь меня, можешь ли ты, при прочих своих занятиях, взять на себя еще этот Plus; если же нельзя, то, не теряя времени, скажи мне откровенно, я на кого-нибудь другого наложу. 

Если, кроме сего, попадет тебе под лапу что-нибудь для меня годное, то сообщи,- я с благодарностью приму все, что может послужить к распространению верных и ясных понятий о состоянии нашего отечества - aber ich beschränke mich bloss auf reine und erwiesene Thatsachen und Facta, und gebe von Raisonnement und Beurtheilung nur genau so viel als nötig ist, um den Leser in Stand zu setzen selbst urtheilen zu können.

(Перевод). Но я ограничиваюсь несомненными и подтвержденными деяниями и фактами, давая место рассуждениям и умозаключениям единственно настолько, насколько это необходимо, чтобы читатель был в состоянии рассуждать сам.

Если будешь писать ко мне, то припиши на надписи: "отдать его высокородию Фёдору Августовичу Гану, в почтамте", и когда напишешь, то не забудь, что письма на почтах часто читают и что, вероятно, твои письма особенно читать станут. Прощай на сей раз. Я все еще, как в чаду хожу и, вероятно, письмо мое сим отзывается. В другой раз надеюсь писать к тебе более и толковее. Прощай, я всегда по прежнему твой друг, Егор Э н г е л ь г а р д т.

ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ БАРАТЫНСКИЙ
(1824 или 1825 г.)
январь, 1825 г.

Милый Вильгельм! Письмо это тебе доставить Николай Васильевич Путята, человек уважающий твои дарования, твой нрав, твое сердце и потому желающий с тобою сблизиться. Мы вместе жили в Гельсингфорсе более двух месяцев; ежели подробности, до меня касающиеся, покажутся тебе занимательными, можешь его расспросить; он тебе расскажет все, что невозможно уместить в письме.

Давно, слишком давно, я к тебе не писал; но ты сам виноват, не доставив мне своего адреса. Послав мне 1-ю часть "Мнемозины", ты не удостоил меня ни двумя строчками твоего рукописания; несмотря на то, я желал поблагодарить тебя за приятный для меня подарок, но не мог, ибо не знал места твоего жительства, и решился для возобновления нашей переписки дожидаться того времени, когда ты до такой бы степени прославился своим журналом (с 1823 года по 1825 год Кюхельбекер издаёт с А. С. Грибоедовым и В. Ф. Одоевским альманах "Мнемозина"), чтобы можно было надписывать письма к тебе, как некогда надписывали их к математику Эйлеру: г-ну Кюхельбекеру в Европе.

Не сердись за эту шутку, старый товарищ, а прими мой сердечный привет от доброго сердца.
Я читал с истинным удовольствием в 3-й части "Мнемозины" разговор твой с Булгариным. Вот как должно писать комическая статьи! Статья твоя исполнена умеренности, учтивости и, во многих местах, истинного красноречия. Мнения твои мне кажутся неоспоримо справедливыми. Тебе отвечали глупо и лицемерно.

Не оставляй твоего издания и продолжай говорить правду. Я уверен, что оно более и более будет расходиться; но я советовал бы тебе сделать его, по крайней мере, ежемесячными Ты знаешь, что журнальная литература получает всю свою занимательность от занимательности вседневных обстоятельств, о которых она судит и рядит; пропущено время - потеряно действие.

Посылаю тебе кое-что для твоего журнала; послал бы более, ежели б имел, но, чем богат, тем и рад. Прощай, милый Вильгельм; отвечай мне, сделай милость; напиши, как живешь и что с тобою. Наше старое знакомство дает мне право требовать от тебя некоторой доверенности; я тот же сердцем, надеюсь, что и ты не переменился. Преданный тебе Б а р а т ы н с к и й.

БАРОН АНТОН АНТОНОВИЧ ДЕЛЬВИГ
Июнь 1824 г. Петербург

Любезный Вильгельм! Ради бога, напечатай у себя "Узницу" Козлова. Ты утешишь человека слепого и безногого, который имеет одну только отраду в жизни - поэзию. Да скажи, что не выходит твоя "Мнемозина"? Мы ждем ее, как Озирида. Познакомь меня, как знаешь и как можешь, с твоим товарищем.

Литературно я знаю и люблю его. Уговори его и себя что-нибудь прислать в новый альманах "Северные цветы", мною издаваемый. Он будет хорош! Игнациус рисует картинки, бумага веленевая, печать лучшая в Петербурге, а с помощью друзей начинка не уступает украшениям. Я скоро пришлю тебе несколько своих пьес; Жуковский тоже. 

Он полагает, что ты ругаешь его за лень. Ему очень совестно, что он не отвечал тебе, и оправдывается только тем, что у него очень мало свободного времени и что он почти никому не пишет. Плетнев и Баратынский целуют тебя и уверяют, что они все те же, что и были: любят своего милого Вильгельма и тихонько пописывают элегии. 

Письмо это доставит тебе очень милый молодой человек, европейского клейма, адъютант Муханов (П. А. Муханов - русский литератор, историк, декабрист, штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка). Он желает с тобой познакомиться, и я уверен и знаю, как ты его примешь. Но рука моя, сверх обыкновения своего, расписалась - пора перестать! 

Прощай. Целую тебя, не как Иуда Искариотский, но как бы поцеловал разбойник, если б мог он на кресте целоваться.
Твой Д е л ь в и г.
(На обороте: В. К. Кюхельбекеру - под Новинским, в доме Ненашева)

СТЕПАН НИКИТИЧ БЕГИЧЕВ
23-го марта 1825 г. Москва

Любезный Вильгельм Карлович! Письмо ваше я имел удовольствие получить и прошу сто раз извинения, что не отвечал с первой почтой. Одоевский не давался мне, как клад; я был у него два раза и не заставал дома. Только на днях увидался я с ним в концерте и он уверял меня, что деньги к вам уж давно посланы, а также и три части "Мнемозины" доставлены по адресу. Четвертая же часть, говорит он, выйдет на днях, и если не вышла еще до сих пор, то не от недостатка во времени, но от расстройства финансов его.

Вот вам, любезнейший Вильгельм Карлович, полный отчет об исполнении препоручений ваших. Душевно я радуюсь, что Фортуна начинает вам улыбаться; но если эта ветреница опять обернется спиной, то прошу не забыть обещания вашего - доставить нам удовольствие приехать на лето в Ефремовский уезд. Может быть, на зло Фортуне, вы проведете время приятно в обществе любящих вас всем сердцем. "Телеграф" глупеет ежедневно и Булгарин вооружился на него:

     Один напишет вздор,
     Другой - на то разбор;
     А разобрать труднее,
     Кто из двоих глупее.
(Эпиграмма эта принадлежите Грибоедову. Бегичев, друг Грибоедова, известен романом "Семейство Холмских").

На днях должно ожидать открытия жестокой полемической войны и великого чернилопролития. Радуюсь, что Одоевский потерял, кажется, охоту подвизаться на сем поприще.

Грибоедов ко мне ничего не пишет, но Марья Сергеевна (его сестра) говорила, что он собирается в Крым. Я очень этому рад, ибо уверен, что он, по дороге, заедет к нам (В 1820-е года дом Бегичева был одним из центров культурной жизни Москвы. Здесь бывали А. С. Грибоедов, В. Ф. Одоевский, В. К. Кюхельбекер, Д. В. Давыдов, А. Н. Верстовский. В имении Бегичева селе Дмитровском (Тульская губ.) Грибоедов работал над "Горем от ума"). 

Будьте здоровы, мой любезный друг, и верьте, что душевно уважает вас преданный вам всем сердцем, покорнейший слуга Степан Б е г и ч е в.