Павел Сумароков. Белый человек

Я был на одной деревенской вечеринке, где собралось довольно большое общество. Речь зашла о духах и привидениях.

Тут были дети. – Не нужно никогда говорить при маленьких о вещах такого рода, - сказал один из гостей. – Все страшное и чудесное, как бы оно впрочем, нелепо ни было, слишком сильно действует на их воображение, между тем как незрелый ум их не в силах еще отличить небылицы от истины. 

Я не дитя, - прибавил он, усмехнувшись, - но со мной недавно был случай, который чуть-чуть не свёл меня с ума и едва не заставил верить всем россказням нянюшек и мамушек. Если угодно, я расскажу его вам. Гость, говоривший таким образом, был человек не суеверный и сверх того хорошо образованный. 

Это еще более возбудило любопытство присутствующих. Все подвинулись ближе к нему. Он поправил свой галстук, выпрямился на стуле, откашлялся и начал.

В прошлую осень, когда я жил в дальней деревне, один мой знакомый — веселый, любезный старик, но суеверный до чрезвычайности, пригласил меня к себе вместе поохотничать. Проездив целый день с собаками и возвратившись с поля озябшие, промоченные до костей, уселись мы в зале против камина, в котором пылал огонь. 

Это было в темный и бурный сентябрьский вечер. Нас собралось человек шесть: один отставной Полковник, отставной Поручик, я, хозяин наш, учитель, живущий у него, и приказный из уездного городка. Кто бывал в переделке у дождя и ветра, тот знает, как приятно после того войти в теплую комнату и подсесть к огоньку. Скоро все неудовольствия, которые вытерпели мы от дурной погоды, были забыты, и за стаканами чаю пошли веселые разговоры об охоте.

 
Только один хозяин наш все еще был в дурном расположении духа и, казалось, с каким-то тайным ужасом прислушивался к порывам бури и шуму ливня, который бил в окна.
— Ты хотел ехать домой, - сказал он, наконец, обращаясь ко мне, – не угодно ли теперь прогуляться?

 
— A что же такое, - отвечал я; – если бы мне была крайняя надобность ехать, я бы верно не испугался ни дождя, ни бури.
— Ты еще, брат, не видывал страху, - прибавил старик со значительным видом.
— А позвольте узнать, - спросил Полковник, – какого рода страх мог бы он увидеть, если бы поехал теперь? Правда, что ночь темна; но тут так близко, да и дорога же так знакома, что мудрено потерять ее.

 
— Ну, за это не ручайся, - продолжал хозяин, – иногда и за полуверсты не доедешь; особливо когда попадется товарищ, который вздумает поводить по полю.
— Как товарищ? — спросил Полковник.

 
— Да знаешь ли, что нынешним летом случилось с моим кучером? Мне понадобилось послать в одну деревню, отсюда верст за десять. Это было в июле месяце, в самые жары, и я отправил его в ночь. Вот он едет верхом и попевает себе песенки; только вдруг, в этих самых кустиках, которыми давеча равнялись мы — вышел на дорогу какой-то прохожий, с котомкой за плечами и с палочкой.

 
— Ты, приятель, куда идешь? – спросил его кучер.
— Да вот недалеко, до Козловки.
— Так стало нам по дороге.
— A разве и ты туда же?
— Туда.

 
— Ну так ступай за мной; теперь ночная пора, двоим-то всё охотнее.
Тут он замолчал и пошел впереди. Кучер молча поехал за ним и дивился скорости ходока, за которым лошадь с трудом поспевала. Рассуждая об этом, он не прежде опомнился, как увидев перед собою лес, и тогда только заметил, что товарищ ведет его совсем не дорогой.
— Эй, брат, - закричал он, — какой же это лес?

 
— Это лес Воскресенский.
— Эге! ведь мы верст пять отбились в сторону! Да постой же! Куда ж ты идешь: разве нам сюда надобно?
— В самом деле, мы поошиблись немного, - сказал прохожий; ну, да поворачивай направо: мы сейчас опять выберемся на дорогу.

 
— Да что за чертовщина, ты так скоро идешь, что я не могу догнать тебя.
— Вольно же тебе жалеть свою клячу.

 
Кучер поехал рысью к проводнику своему, но тот всё шел впереди и всё в одинаковом расстоянии. «Э, какой резвый»! подумал он. — Однако я догоню тебя, - и поскакал за ним во весь дух. Вдруг лошадь его фыркнула, отшатнулась в сторону и остановилась на крутом берегу реки, над самым омутом; а проводник захохотал так громко и страшно, что у кучера волосы стали дыбом. Он перекрестился - проводник исчез...

 
Начинало светать, и кучер увидел себя подле мельницы, верст за 15 от той деревни, куда я послал его.
— A кто тебе рассказывал эту сказку? - спросил Полковник. Ведь сам же кучер?
— Разумеется. И вместо того, чтобы приехать на другой день поутру, как я ожидал его, он возвратился уже к вечеру.

 
Полковник улыбнулся.
– Понимаю, что ты думаешь, - сказал хозяин, заметив улыбку его. Но воля ваша, господа; а в природе право есть вещи непостижимые. Сам я, собственными глазами, видел такое чудо, которого истолковать нельзя.

— Лет уж 20 тому назад, ехал я однажды с праздника. Это было весною и перед вечером. Только, подъезжая к Красному острову — вы все знаете это место, о котором рассказывают столько чудес — вижу, что по опушке его идет человек в сером кафтане, пестрой покромкой подпоясан, и ростом — с лесом наравне. 

Сначала я думал, что мне так кажется; но, вглядываясь пристальнее, уверился, наконец, что вижу этого человека так же хорошо, как вас теперь... – Как ты думаешь, кто бы это шел вон там возле леса? - спросил я у моего кучера. — Где, сударь? - сказал он, вытаращив глаза и поглядывая во все стороны. – Я ничего не вижу, да там и нет никого. — Ну пошёл, пошёл! - закричал я, стуча зубами, как в лихорадке; – пора домой!

 
А между тем всё искоса посматривал на долговязого, и он всё был в глазах у меня, до тех пор покамест мы не заехали за угол леса. Вы может быть подумаете, что я лгу; но за мной ехал один мой знакомый, с которым мы вместе были на празднике; он жив еще; спросите его, и он вам скажет, что видел точно тоже; а люди наши ничего не видели. Теперь прошу истолковать, что бы это значило?

 
Мы не хотели спорить со стариком, который рассказывал нам такие диковинки, но Поручик однако заметил, что он решительно ничему не поверит до тех пор, пока сам не увидит какого-нибудь явления.

 
— Верите ли вы, по крайней мере, тому, - спросил учитель, что умершие могут являться, и всего чаще показываются тем людям, которых в жизни любили они?
Поручик сделал отрицательный знак.

 
— Об этом много рассказывали и даже писали, - продолжал учитель; но я не буду приводить примеров, может быть уже известных вам, а расскажу историю, которая мне самому очень памятна. В селе, где я родился, у пономаря умерла жена, женщина довольно еще молодая и притом любимая им до чрезвычайности. 

С вечера, накануне погребения, вынесли ее в церковь. Пономарь, не смотря на всю свою горесть, сам читал Псалтирь по покойнице, попеременно с дьячком. Так прошла большая часть длинной, осенней ночи; но перед светом дьячку понадобилось зачем то сходить домой, и пономарь остался в церкви один. 

Находя себе отраду в молитвах, произносимых им за упокой души усопшей, он продолжал свое чтение тихим и протяжным голосом, прерываемым по временам слезами, выступавшими на глазах его. Вдруг послышался ему легкий шорох. Церковь была слабо освещена: одна маленькая свечка горела перед образом, стоящим в головах мертвой, другая была в руках у пономаря. 

В страхе взглянул он на покойницу, и ему показалось, что покров ее шевелится... однако через минуту шорох затих, и пономарь начал думать, что глаза и слух его обманули. Снова принялся он за чтение, как опять тот же шорох послышался гораздо явственнее, образ, стоявший в головах мертвой, с громом полетел на пол и свеча, горевшая перед ним погасла. 

Испуганный церковник, оглянувшись, увидел за собой что-то белое, вскрикнул, уронил последнюю свечку, бывшую у него в руках, и оставшись в совершенной темноте, опрометью бросился с клироса. Но в то самое время, когда он поравнялся с одром, на котором стоял гроб, почувствовал что кто-то удерживает за полу кафтана. 

Оледенев от ужаса, бедный пономарь употребляет все силы, стараясь вырваться из невидимых рук. Наконец кафтан его трещит, он освобождается и, увлеченный собственным усилием, падает к дверям церкви; а за ним, в ту же минуту, раздался страшный стук и треск, как бы что-то валилось и обрушивалось. 

В полубеспамятстве, выполз он в дверь, скатился с крыльца и, добравшись до веревки большого колокола, спущенной с колокольни, начал бить в набат, не зная сам, что делает. На этот звон сбежалось почти все село. Пономарь не мог ничего рассказать, потому что лишился чувств; но люди, вошедшие в церковь увидели, что гроб был опрокинут, а покойница лежала на полу, только холодна, недвижима не показывая ни малейшего признака жизни. 

Суеверный страх овладел всеми; никто не смел подойти к ней, никто не мог понять, что такое случилось, и даже до сих пор это происшествие осталось загадкой. Правда, иные говорили, что образ и свечку опрокинула кошка, прокравшаяся в церковь; другие, что сова, которую будто бы видели, когда она вылетала оттуда; что белое, напугавшее пономаря, было не иное что, как полотенце, висевшее позади его, и что, наконец, выбегая из церкви, он сам в темноте за что-то зацепился: но всё это были одни только предположения и догадки. 

Верного никто не знал, а между тем пономарь клялся и божился, что видел точно жену свою вставшую из гроба даже чувствовал! как схватила она его холодными, окостенелыми руками. Долго после того мерещился ему по ночам призрак покойницы, и испуг его был так силен, что он целые шесть недель пролежал в горячке.

 
Хозяин наш выслушал историю учителя с большим любопытством, смешанным с ужасом.
— Господа, - сказал он, — я также готов побожиться, что пономаря напугала не сова и не кошка. Мне самому часто представляется один мой приятель, который умер недавно. Покойник долго страдал чахоткой, но, не смотря на болезнь свою, любил выезжать. 

За месяц до смерти своей, он навестил меня. Вот здесь, в этой гостиной, на диване сидели мы с ним, и больше уже не виделись. Но когда узнал я о смерти его, мне опять стало казаться, что он всё также склонясь головой на подушку, которую ему подали, и в том же белом сюртуке, в котором приезжал тогда... так, что я, признаюсь, в гостиной не могу оставаться один, особенно вечером...

 
— И я однажды ночью видел, что там сидит кто-то в белом, - сказал старый слуга, закуривавший трубку Полковника.
— Да, да! - подхватил хозяин, - расскажи, что ты видел.

— С неделю тому назад, - начал слуга, — раздев барина после поля, я забыл взять сапоги его, которые были сыры, чтобы просушишь их к завтраму, и вспомнил об этом в самую полночь. В доме все уже спали. Я зажег огарочек и пошел за сапогами. Они стояли вот здесь в углу. Дверь в гостиную была отворена. Я нечаянно заглянул туда, и мне показалось, что на диване что-то белеется. 

Сначала я подумал, что это какое-нибудь платье; но осветив комнату и вглядевшись хорошенько, увидел бледного, худого человека, который был весь в белом: в шлафроке, или сюртуке, этого сказать не могу, потому что ноги у меня подкосились, огарок выпал из рук, погас — и я не помню, как прибежал в избу. 

Слуга прибавил еще, что на другой день поутру огарок, которой он уронил в дверях, нашли раздавленный, как будто бы на него наступил кто ногою.
— Точно, - подтвердил приказный, который до тех пор не раскрывал рта, – это было при мне, я ночевал тогда здесь и даже спал в этой зале.

 
— Так не лучше было тебе разбудить приказного, - спросили мы слугу, — и вместе с ним рассмотреть хорошенько, кто сидел на диване?
— В страхе я совсем забыл о них, - отвечал старик — и даже не взглянул на постель, которая была заставлена стульями.

 
— Право, тут кроются чудеса совсем другого рода, - проворчал Полковник сквозь зубы.
— Быть не может, - перебил хозяин — я знаю, что у меня в доме никто не станет ходить по ночам для того, чтобы пугать людей, и причисляю это к таким вещам, которых не берусь истолковывать.

 
– Покойник был мне искренний друг, - прибавил он, вздохнув; — может быть и там, за гробом, он не забыл меня, может быть и теперь чего-нибудь от меня требует!
Пока мы разговаривали таким образом, накрыли на стол. Мы поужинали, и после сытных блюд, после холода и усталости, начали помышлять о ночлеге. Хозяин предложил мне, Поручику и Полковнику лечь всем вместе в гостиной, но они на это не согласились, потому что в ней было очень холодно и решили поместиться в зале поближе к камину. 

Один я, любя свежий воздух и совершенную тишину в спальной комнате, и сверх того как бы желая показать, что рассказы слуги ни сколько меня не напугали, вызвался ночевать там.

 
Это было накануне праздника Покрова Богородицы. В гостиной стоял большой фамильный образ Богоматери и перед ним горела лампада (хозяин наш следовал еще обычаям предков своих). Холод в комнате был в самом деле чрезвычайный; я спросил себе вместо одеяла шубу; затворил дверь в залу, не желая лишить тепла моих товарищей; еще запер ее изнутри ключом, чтобы она не отходила, и лег.

 
При всей моей усталости я не мог, сам не знаю от чего, заснуть так скоро, как думал. Образ Богоматери, написанный старинным иконным письмом, стоял прямо против меня и глаза мои невольно на него устремились. Краски лика, потемневшие от времени, почти колоссальный размер его и черты несколько грубые — всё это придавало иконе какой-то величественный и вместе грозный вид. 

Глаза ее довольно живо сделанные, казалось, смотрели на меня и как будто встречались с моими взорами. Долго и пристально глядел я на образ, и невольно раздумался о тех чудесах, которые бывали некогда на земле; вспомнил о вечерних рассказах наших, о суеверии хозяина, и при глубокой тишине, царствующей во всем доме, в котором как будто не было ни одного живого существа, при взгляде на мрачный лик иконы, озаренный слабым светом — мне стало казаться оно не так смешно и непростительно, как в шумной вечерней беседе. 

Я даже готов был согласиться, что в мире, управляемом Существом непостижимым, могут быть и вещи непостижимые для слабого ума человеческого. От этой мысли какое-то неизъяснимое чувство заставило меня бросить взгляд на то место, где представлялся хозяину умерший друг его и где слуга видел призрак. 

Между тем лампада начинала догорать, и в комнате становилось темнее; только изредка потухающий огонек ярче озарял образ и минутным, мелькающим отблеском как бы придавал глазам его жизнь и движение. Это чудное действие огня над иконою долго занимало меня: при взгляде на выразительные черты ее, на взоры, то мрачные, то опять озаряющиеся огнем и всегда устремленные на меня, я чувствовал какой-то тайный трепет, который не потрясал душу, но тихо волновал ее и невольно заставлял меня почти не отрываясь смотреть на образ. 

Наконец, желая успокоиться и разогнать странные мысли, овладевшие мною, я обернулся к стене; однако черты лика, слишком сильно врезавшиеся в моем воображении, всё еще были в глазах у меня. 

Воспоминания о страшных рассказах, о непонятных явлениях также не выходили из головы моей: и проводник встретившийся кучеру, и длинный человек на опушке леса, и Пономарева жена встающая из гроба, и белый мертвец посещающий комнату, в которой был я — попеременно мне представлялись. Но мало-помалу все это сливаясь в мутные, неясные образы, погружалось во мрак; голова моя отяжелела и я заснул.

Сначала крепкий сон мой был тих и спокоен; но через несколько времени мне стали слышаться какие-то нестройные, смешанные звуки, которые как бы издали приближаясь ко мне, усиливались и делались громче. Я чувствовал, что всё еще сплю и никак не могу проснуться, чтобы узнать, откуда исходят эти звуки... 

Вдруг показалось мне, что я открываю глаза, вижу себя в церкви, ярко освещённой, и лежу в гробу, посередине ее. Священники и дьяконы, со свечами в руках, пели надо мной погребальные гимны. Голоса их, которые слышались мне, были не ясны и дики; лица как то чудно искажены и страшны. Ужас оледенил меня; я хотел приподняться, хотел закричать, но какая-то тяжесть давила меня и приковывала язык мои и все члены. 

Между тем движение, которое сделал я, стараясь встать, казалось, устрашило церковный клир: все поющие начали удаляться, голоса их становились слабее и скоро совсем замолкли. В церкви сделалось темно: одна маленькая свечка осталась на иконостасе перед местным образом Богоматери, и этот образ был тот самый, на который смотрел я с вечера. 

Только черты лика казались еще величественнее; они беспрестанно изменялись, оживали, икона начала трогаться и отделяться от иконостаса. Тут опять послышалось пение; страшные лица, в священнических одеждах, показались со всех сторон и стали приближаться ко мне вместе с иконою, которая грозно указывала на меня. Все тоже оцепенение удерживало меня в гробу; крики замирали в груди моей... 

Наконец голоса поющих слились в ужасный, пронзительный вопль... Волосы мои стали дыбом; с лица катился холодный пот. Я сделал последнее усилие; судорожное движение потрясло мои нервы, тягость давившая меня свалилась — я вскочил, открыл глаза и долго не мог опомниться где я и что со мной делается.
...
Лампада, горевшая перед образом, погасла; но тучи, которые с вечера покрывали небо, начали разрываться, и бледные лучи месяца слабо освещали окна комнаты. Белые косяки их всё еще казались мне колоннами церкви, нестройное пение продолжало раздаваться в ушах моих. Наконец мысли мои начали приходить в порядок. 

Я узнал комнату, в которой лег спать: все было тихо, и только раздавался вой собак, запертых близ дома, которые то умолкали, то снова опять затягивали песню свою целой стаей. Между тем холод заставил меня вспомнить о шубе, которой оделся я с вечера: она упала на пол. Встав, чтобы поднять ее, я нечаянно взглянул в углубление комнаты, которая была довольно пространна и, при тусклом свете луны, увидел на диване что-то белое. Я удивился и стал всматриваться пристальнее. Это был человек, тихо сидевший, как бы не дыша и не шевелясь. 

Страшный сон, так живо мне представившийся, произвел на меня сильное впечатление; воображение мое не совсем еще успокоилось, и при взгляде на белого человека, о котором рассказывали слуга и хозяин, сердце у меня замерло. Я не мог собраться с духом подойти ближе к нему и удостоверить себя в том, что такое я вижу. 

Невольный страх удерживал меня на одном месте. Вдруг пришло мне в голову, что это может быть шутка Полковника; но другая мысль тотчас опять заменила первую: дверь была заперта, и нигде больше нельзя было пройти из залы в гостиную. В другой комнате, рядом с моей, на противоположной стороне с залою, спали учитель и приказный, но от них я не мог ожидать никаких шуток, потому что не был коротко знаком с ними, да и они же были люди совсем не такого свойства. 

Желая однако узнать, не найду ли там какого-нибудь объяснения на эту загадку, я решился заглянуть к ним: но и эта дверь была заперта, и не смотря на все мои усилия, на все повороты замка и ключа, я не мог отворить ее. Тут ужас, до сих пор всё еще смешанный с сомнением, совершенно овладел мною. 

Месяц выглянул в эту минуту из-за облака и озарил бледное, худое лицо белого человека: он всё сидел тихо и неподвижно, склонясь головой на спинку дивана, на том самом месте, точно в том же положении, как описывал нам хозяин покойного своего приятеля в последнее свидание с ним. 

Не зная, что делать, не в силах долее оставаться с этим непостижимым существом, которое по-видимому могло пройти ко мне разве только в замочную скважину, бросился я опять к дверям залы, повернул ключ и хотел выбежать из комнаты; но кровать Поручика, поставленная слишком близко к двери, не позволяла мне выйти. Стук и усилия мои вырваться из этого проклятого места, где я был как бы заключенным, разбудили, наконец Поручика и Полковника, и они оба встревоженные моим голосом и несвязными словами, в которых я толковал о привидении, поспешили войти ко мне.

 
— Что с тобой сделалось? - спросил Полковник, — о каком привидении толкуешь ты? Где оно?
— Вон там, на диване.
— Помилуй, где же? Я ничего не вижу.

 
Я обернулся, смотрел, протирал глаза: белого в самом деле уже не было... Тоска овладела мною; я ничего не понимал, ничего не мог сообразить, и начинал думать, что рассудок мой помешался.
— Это точно, что-то странно! - сказал Полковник, удивленный еще более сильным моим беспокойством. — Кто мог пройти сюда, когда все двери были заперты; и куда мог скрыться этот чудак? Надобно сделать осмотр.

 
Мы подошли ближе к дивану; перед ним стоял большой осиновый стол. Пока как я отворял дверь, непонятный человек, напугавший меня, переменил положение и лежал на диване так, что издали тень стола не позволяла нам его видеть. Обрадовавшись, что он, по крайней мере не исчез, и что воображение мое не совсем еще расстроено, я побежал за огнем. Принесли свечу, и мы увидели, что это был приказный, который спал крепким сном.

 
Громкий смех, последовавший за этим открытием, разбудил его. Бедный малый был удивлён не менее моего, увидев себя не на том месте, где лег с вечера, и не понимал, как он попал ко мне. Объяснилось, что он лунатик. На шум, поднятый нами, пришел учитель и растолковал остальное: с вечера дверь их комнаты не была заперта, а только затворена. 

Учитель, проснувшись в то время, когда товарищ его уже отправился в ночное путешествие, и, почувствовав, что из гостиной дует, подумал, что дверь отворилась сама собою, и, со сна не входя ни в какие подробности, запер ее изнутри задвижкою.

 
— Теперь стало быть разрешилась и другая загадка, - сказал Полковник, – именно, призрак, который явился слуге: господин приказный ночевал тогда здесь, и по видимому также прогуливался в ту ночь, как и в нынешнюю. Только, - прибавил он, обращаясь ко мне, — я никак не думал, чтобы ты такой был трус!

 
Правда, что я был не совсем доволен собою; но, желая оправдать себя хотя сколько-нибудь в глазах других, я напомнил вчерашние истории, рассказал страшный сон мой, повторил все обстоятельства, которые как нарочно стеклись для того, чтобы напугать меня, и Полковник наконец согласился, что в некоторых случаях даже и самый здравый рассудок против воли увлекается воображением и бывает готов верить сверхъестественному.

Рассказчик умолк. Приятный тон голоса, умная, живая физиономия и какая-то едва заметная, сатирическая улыбка, которая по временам показывалась на лице его, всё это вместе придавало особенную занимательность его рассказу. Многим из слушателей происшествие казалось очень вероятным и естественным, и некоторые даже сознавались в этом, что быв на месте рассказчика, может быть, напугались бы еще более. 

Другие напротив подозревали, что это была одна выдумка, которую рассказал он для того только, чтобы занять общество.

Абель Гюго. Час смерти

Среди пустынных гор, отделяющих королевство Валенсию от равнин новой Кастилии, возвышается цистерцианский монастырь. Изгнанные войною далеко от опустошённых монастырей своих, - монахи оставили мирные свои кельи. Полевая трава росла в церкви, жертвенник лишен был священных утварей; и посреди всеобщего разрушения сей святой обители, уцелело одно только большое распятие из чёрного мрамора.

Гусарский полк, в котором служил Альберт, остановился в окрестностях монастыря; молодой офицер раскинул свою палатку перед папертью разрушенной церкви. То было ночью: звезды блистали на голубом своде, как блестки на чёрном платье вдовы севильской вдовушки, луна тихо катилась по небу, выставляя бледный свой рог, подобный натянутому луку стрельца. 

Альберт в своей палатке лежал у огня почти уже потухшего, завернувшись в широкий белый плащ. Утомленная голова его покоилась на седле быстрого коня его; уже не слышал он ничего кроме пронзительных криков кузнечика, ржания лошадей, привязанных к кольям, да изредка оклики часовых раздавались в воздухе.

Время летело; он думал о своей милой, юной невесте, обещанной ему по возвращении из походов военных, об Элеоноре приятно улыбающейся, с голубыми глазами и с длинными русыми власами. Элеоноре, которую ни красы римлянок, ни очаровательные прелести обитательниц Гренады, не могли изгнать из его сердца. 

Мечтая о любви и Франции, Альберт начал засыпать; но морской ветер, быстро гоня мрачные дождевые облака, нанёс грозу на стан французский. Альберт встал, и, желая скрыться от ливня, потоком низвергавшегося, увидел полуотворенную церковную дверь - он входит.

Церковь была темна и сыра; быстрые молнии, проникавшие в оную сквозь раскрашенные стекла окон, освещали только каменные гробницы древних рыцарей и ограбленный жертвенник Спасителя. Молодой воин увидев себя в сем печальном месте, почувствовал страх, против которого тщетно вооружается рассудок. 

Он стал на средину церкви, тишина прерывалась только шелестом шагов его и бряцанием шпор на сапогах. Часы пробили полночь; Альберт слушал с трепетом; двенадцать ударов медленно стукнули по звонкому колокольчику. Тогда Царские двери отворились, скрипя на вереях* своих; священник, одетый в черные ризы, украшенные серебряным крестом, выступает, неся божественный сосуд и освященный хлеб; ноги его едва касались каменных плит звонкого пола, не пробуждая в нем отголоска.

Поставив на престол сосуд, он оборотился к тому месту, где находился офицер и, казалось, просил его подойти. Побужденный неизвестным ему чувством, он приблизился, и, преклонив колена на ступенях жертвенника, слушал величественный глас служителя Божия, совершавшего панихиду по усопшим. Подвигнутый к благочестию воспоминанием о детстве своем, он пел и заменял клир священнослужителей. 

По окончании панихиды, священник, среди пустой церкви, оставленной православными, возгласил — мир вам! потом обернувшись к офицеру сказал:
- Молодой чужестранец, услуга, оказанная мне тобою, вывела душу мою из чистилища; около двух веков страдал я за грех, сделанный против строгих правил сего монастыря; около двух веков ожидал я помощи от некоего смертного для свершения службы. 

Уже много раз било полночь, и около двух столетий никто не являлся; ты один пришел сюда; преклонив колена пред жертвенником Милосердого Бога, ты — мой Ангел Хранитель, помог мне разорвать узы, еще обременявшие мою душу и заграждавшие ей путь к небесной обители. Да вознаградится твое благочестие! Я могу разрешить один вопрос твой, один; спроси, что ты знать желаешь?

Альберт затрепетал, но придя в себя (человек всегда, желает знать то - о чем лучше бы ему оставаться в неведении), сказал:
- Служитель алтаря, поведай, как долго жить мне?

- Молодой человек, - отвечал священник приятно и вместе печально, - чего ты от меня требуешь? Но ты желаешь: познай. Через три года, в тот день, в тот час, когда солнце бросит первый луч на землю, душа твоя отойдёт от тела.

При сих словах старец скрылся, не оставив по себе никакого следа, показывавшего, что он сошел в могилу или вознесся на небо.

Альберт вышел из церкви в мрачной задумчивости, ибо отныне надежды юности его ограничивались самым тесным кругом. Он последовал за своими соратниками, бился, может быть, неустрашимее прежнего, но без той безрассудной дерзости, которая смерть презирает. Он уже не дорожил жизнью, ибо предел её однажды навсегда был назначен. 

С миром возвратился в отечество; опять увиделся с Элеонорою, которую любил так страстно. Отец юной девицы напомнил ему, что она его возлюбленная; сама Элеонора, краснея, говорила, что она его невеста; родная мать Альберта, дряхлая мать его, желавшая полюбоваться счастьем единственного сына своего, напомнила ему о первой любви и о первых мечтах его юности. 

Он равнодушен был к дружбе отца, к любви невесты, к нежности матери, думая беспрестанно о последнем часе, к которому с каждым днем более и более приближался.

Наконец прошли два года после роковой ночи. Отчаянного повлекли его в церковь, где перед жертвенником поклялся он Элеоноре своей в ненарушимой верности; запинаясь, произнёс клятву сию, зная, что она будет расторгнута смертью в конце сего же самого года.

Все думали, что он был счастлив. Но сердце его было преисполнено горести! Однако Альберт храбростью своею достиг первых воинских степеней; богатство матери сделалось его собственным; он обладал женою, которую страстно любил; все, казалось, ему благоприятствовало.

Что составляет радость супругов, умножало его отчаяние: Элеонора готовилась быть матерью - и, наконец, он облобызал новорождённого сына своего, который без него должен был вырасти; он не мог перенести сего нового счастья. Долго тая горесть души своей, не мог уже скрывать ее; - мать приметила тайную печаль; скоро узнала о том и младая супруга; но вопреки трогательным их просьбам, он сохранил в сердце своем ужасную тайну, отравлявшую счастье его жизни. 

Месяц еще оставалось ему любить свое семейство. Будучи предусмотрителен, как нежный отец, привел в порядок дела свои, и, не помышляя о мирских нуждах, приготовился к предопределённому удару судьбы, и с непоколебимою твёрдостью ожидал назначенного часа.

Месяц протек, в последний раз солнце закатилось для Альберта. 

Тогда собрав все свои
силы, позвал к себе мать и супругу, - открыл им роковую тайну; потом приготовился к смерти.
Большая насыпь к востоку возвышалась пред его домом: туда-то велел он перенести постель, на которой сел между старою своею матерью, лишавшеюся молодого своего сына, и между слабою супругою, остававшеюся без подпоры.

Как их прощания были горестны! Как последняя ночь сия, казалась непременно, то долгою, то короткою, смотря потому, надежда, или страх волновали их сердца.

Над головою Альберта взошла и опять сокрылась бледная двурогая луна, которой три года назад удивлялся он, во время бурной ночи, проведенной им в монастыре, в горах Валенсии.
Между тем начинало светать; пение птиц, громкий крик петуха возвещали несчастному Альберту наступление дня, и конец его приближался.

Последний час жизни его пробил... луч блеснувший с востока озарил небо и, казалось, оставил по себе светозарный путь для отходившей души. Тогда глаза его закрылись с судорожным движением; лёгкий трепет медленно пробежал по охладевшим членам; раздались громкие трубы, потом послышался глухой шум и громкое воззвание: Альберт!... Альберт!

Альберт очнулся; под открытым небом, освещённым первыми лучами восходящего солнца, лежал он подле вечернего потухшего огня. Трубы полка его приветствовали зарю громкою песнью и друг его, Альфред спрашивал:
- Как провел ты ночь, Альберт?

Молодой офицер с трудом приподнялся, еще утомленный сновидениями ночи; он с признательностью пожал холодною рукою руку своего друга; но сердце его еще несколько времени сильно билось от радости и печали; потому что после пробуждения своего лишился он супруги и сына.

Пер. с франц. Николая Фелицина
*верея - запоры, затворы, крепость, засов.

ДУМБУРГ (народная немецкая сказка)

Со страхом приближается странник к развалинам Думбурга. Ужас его объемлет, если ночь застигает его в этом месте. Когда зайдет солнце, и он вступит на землю замка, слышит подземный, глухой стон и звук цепей. В полночь он видит, при лунном свете, тени древних рыцарей, которые жезлом железным повелевали над окрестною страною. 

Из развалин восстают двенадцать длинных, в белых саванах, привидений, взносят открытый гроб на вершину горы, и исчезают. Под горою разбросанные черепа часто движутся и стучат.
Долго жили в Думбурге разбойники, убивали путешественников и купцов, которые опаздывали на дороге из Лейпцига в Брауншвейг, накопляли богатства ограбленных церквей и соседних селений, и сохраняли их в подземных пещерах. Глубокие колодцы были наполнены убитыми; в ужасных темницах умирали несчастные, часто голодною смертью. 

Много лет не могли открыть гнезда разбойников, наконец мщение соединившихся князей поразило их.

Награбленные богатства, и золото и серебро, и драгоценные каменья лежат ещё и ныне кучами в погребах и под сводами. Однако редко удается страннику найти ведущие к ним двери, хотя он и встречает там и сям разваливающиеся входы. Одни только духи, в виде пустынников, находят эти волшебные двери.

Однажды бедной дровосек, которой позади замка хотел срубить буковое дерево, увидел пустынника: он шел тихо по лесу. Дровосек спрятался за дерево. Пустынник прошел мимо, на гору. Дровосек украдкой следовал за ним, и увидел, что пустынник остановился у маленькой двери, о которой никто не знал в деревне. 

Пустынник тихо постучался и вскричал: «дверца, отворись»! и дверь отворилась. «Дверца, затворись!» раздалось за нею и дверь затворилась. Трепеща всем телом, дровосек отметил, ветвями и камнями, извивающуюся дорожку. С этого времени не мог он ни спать, ни есть: так мучило его любопытство узнать, что находится в погребе, за чудесною дверью.

В следующую субботу он постился, и в воскресенье, при восходе солнечном, пошел на гору. Вот он стоял уже перед дверью, и стучал от страха зубами: он все ожидал духа в виде пустынника. Но ни один дух не являлся. Трясясь, приблизился он к двери, слушал долго и не слыхал ничего. Наконец, в тоске сердечной, он помолился всем святым, и потом, почти без памяти, постучался в дверь. «Дверца отворись», - сказал он слабым, трепещущим голосом. 

Дверь отворилась, и он увидел перед собою узкий, сумрачный ход. Вошел в него, и скоро очутился под пространным, слабоосвещённым сводом. - Дверца, затворись, - сказал он невольно. И дверь за ним затворилась.

В трепете шел он далее, и увидел множество открытых бочонков и развязанных мешков со старинными талерами, гульденами, тяжелыми золотыми монетами; ларцы с драгоценными камнями и жемчугом; золотые сосуды и разные драгоценные вещи стояли и лежали на серебряных столах, по углам пещеры.

Дровосек крестился, желал быть за тысячу верст от этого обнаруженного места, но однако не мог удержаться, чтобы не взять чего либо из сокровищ: он хотел одеть свою жену и семерых детей, которые давно уже ходили в лохмотьях.

Дрожа, с закрытыми глазами, протянул он руку к мешку, которой стоял подле него, и вынул несколько гульденов. Схватил себя за голову, и нашел, что она на своем месте, уже с меньшим трепетом и смотря сквозь ресницы, он взял еще несколько талеров, две горсти мелких, блестящих монет, и побежал, крестясь, к двери. «Приходи опять!» - закричал ему глухой голос из глубины пещеры.

Едва он мог, ибо все вокруг его вертелось, пролепетать: «дверца, отворись!» Дверь отворилась. Весело и громко закричал он: «дверца, затворись!» и дверь затворилась.

Он спешил домой, скоро, как только могли нести его ноги; не сказал ничего о найденном сокровище, пошел в монастырскую церковь и отдал две десятых части из всего, что взял в пещере, на церковь и бедным. На следующий день отправился в город, и купил для жены и детей платья, в которых они нуждались. Он сказывал, что нашел ржавый талер и два гульдена под корнем букового дерева, которое срубил.

В другое воскресенье пошёл он твердым шагом на гору, к двери; сделал, что и в первый раз, и набил карманы туже, но умеренно. «Приходи опять!», - закричал ему глухой голос. И он пришел в третье воскресенье, и набил свои карманы по-прежнему.

Теперь казался он самому себе богатым человеком. Но что делать ему с богатством? Он отдал в церковь и бедным две десятых части от своего имения; а прочее хотел зарыть в своем погребе, чтобы брать время от времени для нужд домашних. Но ему очень хотелось вымерить свои деньги; считать он никогда не учился.

Он пошел к соседу, человеку богатому и весьма богатому, которой, однако, при своем богатстве, голодал, умножал свои житницы, не доплачивал работникам, разорял вдов и сирот, отдавал в рост деньги и не имел детей, у этого-то человека выпросил он меру, вымерил свои деньги, зарыл, и отнес меру назад.

Но в мере были щели, которые богач не заделывал для того, чтобы при продаже хлеба бедным работникам от тряски, от стуканья выпадало всегда по нескольку зерен опять в его сусеки. В этих щелях завязло несколько мелких монет, которых дровосек, высыпая деньги, не приметил.
Это не укрылись от ястребиных глаз соседа. 

Он нашел дровосека в лесу, и спросил, что он мерил. «Гречу, овес и другие семена», - отвечал он запинаясь. Но богач, качая головою, показал ему мелкие монеты, грозил судом и пыткой, и потом опять обещал все, чего только мог желать дровосек. Таким образом вымучил из него тайну и узнал страшные слова.

Всю неделю богач делал планы, каким бы образом похитить все сокровища из пещеры, и те, которые должны были, по его мнению, скрываться в близ лежащих и под землею. Если бы удалось ему вырыть их, рассчитывал он уже наперед, то он начал бы скупать десятину за десятиной, участок за участком от своих соседей, за дешевую цену, или отнимать тяжбою и коварством. 

Он надеялся сделаться господином всей деревни и, может быть, многих соседних, потом дворянином и, подобно древним хищным рыцарем, овладеть всею страною.
Дровосеку не нравилось, что злой его сосед хочет идти на гору. Он упрашивал его оставить это намерение, рассказывал ему тысячу повестей о несчастных кладокопателях. Но кто удержит скрягу от раскрытого мешка с золотом?

Наконец угрозами и просьбами уговорил он Дровосека сходить один только раз к двери; богач хотел сам выносить все из пещеры, а дровосек должен был принимать мешки и прятать их в кустарнике. За то он получал половину сокровища, церковь десятую часть, все бедные в деревне новые платья. Так говорил скупец. 

Но в сердце своем решился, когда не нужна будет ему помощь дровосека, столкнуть его в глубокий на горе колодец, не дать ничего бедным, а церкви, только несколько монет, для чего он назначал самые мелкие.

На следующее воскресенье, еще до восхода солнечного, пошел скупец с дровосеком на гору. На плечах у него висели: большой мешок, в котором лежали еще двадцать поменьше, лопата и широкой заступ. Дровосек с еще раз уговаривал его оставить алчность к богатству; но тщетно. Советовал ему молиться, также тщетно. Скупец скрежетал зубами, и шел вперед.

Вот они уже у двери. Дровосек, у которого было тяжко на сердце, но удерживаемый страхом пытки, стал в отдалении, чтобы принимать мешки.

«Дверца, отворись!» - закричал скупец скоро и трепеща от желания. Дверь отворилась, и он вошел. «Дверца, затворись!» - и дверь за ним затворилась.

Едва ступил он под свод, и увидел и бочонки и мешки и ларцы с серебром, драгоценными каменьями, жемчугом, блистающим золотом; он пожирал все глазами, выхватил трепещущей рукою двадцать мешков из большого мешка, и спешил их набивать.

Вдруг из глубины пещеры, тихими шагами вышла большая, черная собака, со сверкающими глазами, и начала ложиться то на тот, то на другой набитый мешок и на все деньги.

«Прочь, скряга!» - заревела большая черная собака. В трепете упал он на землю, и пополз, на руках и на ногах к двери. Но, в страхе, вместо «дверца, отворись!» кричал несколько раз «дверца, затворись!» и дверь не отворялась.

Долго ждал дровосек с трепещущим сердцем. Ему казалось, что он слышал и рыдания и визг и глухой вой собаки - но все скоро утихло.

Начали благовестить к обедне в монастыре. Дровосек помолился, и потом тихо постучал в дверь: «дверца, отворись!» Она отворилась; но, о ужас! окровавленное тело злобного соседа лежало на мешках, а бочонки, ларцы с золотом и серебром и драгоценными каменьями и жемчугом, перед его глазами, опускались в землю, глубже и глубже.

М. ВОД-РАШКОВ. ВЕСЕЛЫЙ ВЕЧЕР

Тысяча шестьсот… да нет, виноват... тысяча семьсот девяноста... девяноста... не помню хорошенько которого года; но очень помню, что это случилось зимою, и именно в ноябрьскую ночь, во время порядочного мороза и метели.

Некто, немолодой, но превесёлого характера человек, возвращаясь из веселой компании навеселе домой заблудился. И не удивительно, он оставил компанию не прежде, как уже было гораздо заполночь; к тому же, поднявшийся с вечера сильный восточный ветер нагнал черные, густые облака, и, задвинув ими, свет ясного месяца, увеличивал темноту ночи метелью. 

Ко всему этому, надо еще прибавить и то, что немолодому, веселому навеселе человеку, по выходе из гостей, следовало идти направо, против ветра к театру; а он, будучи в хорошем расположении, заблагорассудил пуститься по ветру, налево - к кладбищу! И через добрый час, путешествуя по колено в снегу - вдруг, неожиданно наткнулся на гробовую плиту!..

- Тпру, стой, куда? - вскричал удивленный путешественник, опершись на замогильный камень, - это кладбище, - продолжал он тем же тоном, и в том же положении озираясь вокруг себя, - дело, очень кстати! - говорил он, немного погодя, обыкновенным голосом: 

- Здесь можно отдохнуть и с силами собраться… привал. И вот немолодой веселый навеселе человек, подветренную сторону высокой могилы садится и отдыхает... Проходит около трех четвертей часа.

В продолжении путешествия и причала, бурливый до того ветер приметным образом начинал стихать, стихать, и наконец чуть веял: успокоилась метель; черные последние облака очищая восток тянулись на запад, и светлая, полная луна вступала в свою должность.

Между тем, как все сие, расстроенное ветром, вновь устраивалось и приходило в прежний порядок; немолодой веселый навеселе человек, почувствовал озноб: сперва в ногах, потом выше, выше... во всем теле, и наконец потянуло его ко сну! А то и другое, он слыхал, и на этот раз вспомнил чувствуют замерзающие путешественники.

Эта страшная, мелькнувшая в его голове, мысль сильно потрясла весёлое его расположение, и заставив думать о походе, напомнила - для избежания опасного сначала понюхать табачку.
И вот, не мешкая вынимает он из кармана бумажную Московской фабрики табакерку, раскрывает и, разгребая большим и указательным пальцем табак - прилаживается взять побелее щепотку ... 

Вдруг чувствует, что касается его руки что-то тёплое!... Взглядывает... и о страх! - видит: протянувшаяся из могилы рука берет его табак! Караул... грабят... режут...- закричал он, вскочив, от изумления и страха, и без памяти во весь опор пустился бежать куда глаза глядели.
Через несколько минут, по милости доброго случая, вбегает он в первую, ближайшую от кладбища улицу, и первого дома сколоченные, из барочных досок ворота - загремели под его кулаками. Дом этот принадлежал N. N., хозяин, жена его и все, кроме маленьких детей, уже не спали.

Разумеется, что необыкновенный гром и треск ворот всех в доме перепугал и все, кто мог, и кому надлежало, как на пожар, выскочили на двор. Тысячу раз громкими, соединенными вместе голосами, кричали: - кто там? кто там? Не было ответа! - но ворота гремели и трещали! 

Что делать!.. Наконец, с общего согласия, решили отворить калитку. Робко, один за другим, вылезая на улицу, и тихо окружая все еще гремящего человека... схватили и бесчувственного внесли в комнату. Сперва было, все кроме опытного хозяина, сочли его за сумасшедшего: N. N. утверждал, что это плут, притворившийся пьяным. 

Но потом, когда уже немолодой, за несколько перед сим минут, весёлый навеселе человек опомнился, и уверившись, что он находится между живыми и не на кладбище, начал им рассказывать все случившееся с ним подробно; когда наконец дошло дело до высунувшейся из могилы руки: тогда все мужчины, женщины и даже сам N. N. оробели: у всех мороз по коже продирал, дыбились волоса, захватывало дух. И все, творя молитву и крестясь, пятились в передний угол под образа.

Между тем наступало утро; начинало рассветать. N. N., с призванными будочниками и объявителем ночного приключения, пустился в поход; благополучно прибыл на кладбище; и вскоре по следам объявителя, отыскали ту могилу, подле которой он прошедшую делал привал.
Рассыпанный табак и впечатанное на снегу недавно сидевшим человеком место по поверке ясно оказались принадлежащими немолодому, веселому навеселе человеку, и ясно доказывали справедливость его показания. 

Приступили к дальнейшему разысканию дела: и вскоре заметили, что в том боку могилы, подле которого прошедшую ночь начинал, было замерзать немолодой, веселый навеселе человек заметили два небольших, чуть-чуть выдающихся и ничем несвязанных камня. 

Один из будочников, догадливее и смелее прочих, толкнул в них ногой и камни повалились в могилу!.. В ту же минуту: - Кто там пришел тревожить мертвеца? - раздалось оттуда глухо... 

Все, кроме смелого и догадливого будочника, как дождь, в разные стороны, брызнули от могилы прочь, и давай Бог ноги! Объявитель ночного происшествия и N. N неслись по одному направлению к часовне, и попеременно, один другого, обгоняя, вломились в нее разом.

Вслед за ними, выскочил из могилы мертвец и пустился было в лес; но смелый, догадливый будочник, притаившийся за высокий монумент, встретил мертвеца кулаком, и так ловко срезал его с ног, что тот, опомнившись, увидел себя в тюрьме и в цепях!

По допросу оказалось, что мнимый мертвец, был беглый преступник, который по ночам скрывался и покойно спал в могиле; а днем, кой- где и кое- как, промышлял себе на пищу и табак! Смертельная охота понюхать табак открыла его убежище и достойно наказала.