Инструкции данные великой княгине Марии Федоровне великим князем Павлом Петровичем перед приездом ее в Россию
Замечания позднейшего времени, сделанные на эти инструкции великой княгиней Марией Фёдоровной: "Инструкция, которую великий князь начертал для меня, прежде чем меня узнал, и которую он передал мне в Рейнсберге (1778).
Благодаря Бога, она мне не понадобилась, так как моя привязанность к нему всегда побуждала и всегда будет побуждать меня предупреждать его желания. Муж мой сознал сам, что требования, им предъявленные, были ему внушены злополучным опытом его первого брака".
Великим князем Павлом Петровичем: "Я не стыжусь в этом перед Богом и совершенно отказался от мыслей, внушенных мне моим злополучным опытом. Я обязан сделать это признание такой супруге, как моя, которая обладает добродетелями и достоинствами и которую я люблю всем сердцем".
Пункты инструкции:
Первый. Касается религии, т. е. того, что надобно будет соблюдать по отношению церковных обрядов, обычаев и т. п.
Второй. Касается ее величества и поведения принцессы по отношению к ней.
Третий. Касается желательного ее обращения со мной.
Четвертый. Касается нашей публики, следовательно, косвенно и репутации принцессы даже в чужих краях.
Пятый. Касается нашего народа, который легко может быть оскорблён в своих чувствах.
Шестой. Русского языка и других необходимых сведений о России.
Седьмой. Касается ее личного штата или прислуги.
Восьмой. Касается денег, гардероба и иных расходов.
Девятый. Касается доверия, какое она должна иметь к супруге фельдмаршала (графиня Екатерина Михайловна Румянцева, урожденная княжна Голицына, супруга фельдмаршала П. А. Румянцева, кавалерственная дама).
Десятый. Касается образа жизни вообще.
Одиннадцатый. Касается тех лиц, коих нам придется видеть в обществе.
Двенадцатый. Касается образа жизни дома и лиц, допущенных в домашний кружок.
Следующие два пункта считаются особенно важными:
Тринадцатый. Никогда не вмешиваться ни в какое дело, непосредственно ее не касающееся, тем более в какие либо интриги или пересуды.
Четырнадцатый. Не принимать ни от кого, кроме лиц специально для того приставленных, а тем более от прислуги, никаких, хотя бы самых пустяшных, советов или указаний, не сказав о том хоть чего-либо мне.
Объяснение каждого из вышеозначенных пунктов
1. Я полагаю, не допуская в том ни малейшего сомнения, что принцесса настолько ознакомлена с религией вообще, что она не может быть ни невежественна, ни ханжа, ни неблагочестива.
Под словом невежественна я понимаю, что она никогда не останавливалась мысленно на вопросах религии или не задумывалась о них; под словом ханжа - что она суеверна или мелочна; под словом неблагочестива - что она легкомысленна и склонна подражать моде.
Допустив это, приличия требует соблюдать для нее самой и ради того сана, который она будет носить, а тем более для примера другим, обряды и правила нашей церкви, - хотя они бывают часто стеснительны и утомляют, - дабы не подать повода к соблазну и более понравиться простолюдинам, что чрезвычайно важно.
Все это следует соблюдать даже в домашнем обиходе как относительно еды, так и других мелочей, о которых было бы слишком долго распространяться. Наконец, необходимо, чтобы у нее по этому поводу никогда не сорвалось с языка ни перед кем насмешки, порицания, жалобы и т. п., и чтобы она даже не выслушивала шуток, которые многие позволяют себе у нас относительно религии.
Принцесса, приехав одна в эту малоизвестную и отдаленную страну, поймет, что ее собственная польза требует, чтобы она сблизилась с ее величеством и снискала ее доверие, дабы иметь в ней вторую мать и личность, которая будет руководить ею во всех ее поступках, безо всяких личных видов и целей.
2. В отношении к императрице, принцессе следует быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на нее кому бы то ни было; объяснения с глазу на глаз всегда будут наилучшие.
Этим она избавит себя от многих интриг и происков, которые не замедлят коснуться ее. Так как принцесса не может иметь никаких личных целей, то ей не придется что либо скрывать от ее величества.
Поэтому она хорошо поступит, говоря ей всегда откровенно все то, что у нее будет на душе; это (не говоря уже об интригах) будет гораздо лучше для ее собственного спокойствия.
3. Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которые зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечной добротой и иными своими достоинствами, которыми она уже известна.
Ей придется, прежде всего, вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость.
Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно все то, что я могу выразить иногда даже быть может довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, умения одеваться и т. п.
Я прошу ее принимать благосклонно советы, которые мне случится ей давать, потому что из десяти советов все же может быть и один хороший, допустив даже, что остальные будут непригодны.
При том, так как я несколько знаю здешнюю сферу, то я могу иной раз дать ей такой совет или высказать такое мнение, которое не послужит ей во вред. Я желаю, чтобы она была со мной совершенно на дружеской ноге, не нарушая, однако приличий и благопристойности в обществе.
Более того, я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно все, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьего лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особой ее сана и моего, и подданным.
4. Наша публика требовательна во многих отношениях, как везде, а в некоторых случаях даже боле, чем где либо, так как она менее образована и, следовательно, имеет более предрассудков, легче поддается страстям под первыми впечатлением и обращает более внимания на всякие мелочи.
Поэтому необходимо составить себе известный план действий, который будет служить как бы защитой, и, руководствуясь которыми можно не дать повода к невыгодному впечатлению.
Для этого следует идти прямыми путем, не обращая внимания на то, что происходит вокруг нас, не вмешиваться в жалобы и иные дела частных лиц, не сближаться с одной личностью более, нежели с другой (пункт чрезвычайно важный) или, по крайней мере, остерегаться показывать это.
Ровность в обхождении всегда приятна, так как она никого не отличает, никому не вредит и не дает повода ни к хвастовству, ни к жалобам. Пункт чрезвычайно важный для принцессы, и этим путем заставит полюбить себя и отнюдь ни в ком не возбудит ненависти.
Она должна быть со всеми вежлива без всякого оттенка фамильярности, не искать сближения с посторонними, стараться разговаривать как можно более с лицами, занимающими известное положение в обществе, иметь приветливый и непринужденный вид. Избегать напыщенности, казаться всегда веселой и спокойной.
Все эти пункты и последние в особенности, конечно, повлияют на ее репутацию даже заграницей.
5. Наша нация или наш народ весьма легко может быть оскорблён в своих чувствах по тем же причинам, о коих я упомянул, говоря о нашей публике (следует различать публику от нации или народа; первая более воспитана и несколько менее невежественна, нежели народ), теми же вопросами, тем же образом и по той же причине; однако он относится с большим уважением и почтительностью ко всему, что стоит выше его, в особенности, если лицо начальствующее или известного чина сумеет приобрести в его глазах авторитет.
Народ очень любит приветливое обращение, но излишней любезностью можно навлечь на себя и неприятности, ибо в таком случае люди имеют обыкновение тотчас являться с жалобами, справедливыми или нет, которые у них всегда наготове.
Если вы станете принимать их, то будете ими завалены, и вам будет совестно и неприятно, что вы взялись за дело, которое не можете исполнить; вместе с тем вам будет неприятно, что про вас станут говорить, что вы обманываете людей.
Поэтому, в подобных случаях лучше всего отсылать и самих людей, и их дела в подлежащие ведомства, но не входить с ними в докучливые объяснения.
Народ любит, чтобы все, касающееся религии, соблюдалось как можно строже; поэтому следует остерегаться оскорбить в нем эти чувства.
Все, что я сказал выше об еде и других мелочах домашней жизни, применимо и в этом случае, ибо прислуга, принадлежа до некоторой степени к этому классу и имея приблизительно те же взгляды, всегда спешит, в особенности в минуту злобы, передать другим все, что делается, придав этому свою окраску, смотря по своим собственным понятиям!
Народ любит известную представительность или пышность в одежде и образе жизни, любит также, чтобы ему показывались иногда из окна или иным образом.
Известные мелочи производят в данный момент такое же впечатление, как самые благие желания и намерения, которые остаются в тайне, или не замечаются никем, ибо люди, не имея возможности проникнуть эти намерения, не могут и судить о них; но поклон, улыбка или что либо в этом роде, как вещь очевидная, тотчас производит хорошее впечатление.
6. Со всем этим непосредственно связан вопрос о знании русского языка - вопрос первостепенной важности, как для известного рода публики, так и для народа, для прислуги, для молитв, чтения и т. д.
Среди тех лиц, с коими принцессе придется видеться ежедневно, у нас есть множество особ, не знающих ни слова по-французски или по-немецки; как же она будет говорить с ними, не зная языка, как она будет понимать их?
Что касается народа, как она будет отвечать ему в тех случаях, когда он, по существующему обычаю, будет с чем-либо поздравлять или выражать свои пожелания, а ничего не ответить в известных случаях, было бы равносильно оскорблению.
Что касается молитвы, как она будет знать, когда надобно перекреститься или соблюсти иное правило или наружные знаки благочестия, как будет она читать установленные на известный случай молитвы? Что касается прислуги, каким образом будет она объясняться с нею, как будет она давать ей приказания, выслушивать ее ответы и сама отвечать на ее вопросы при передаче через третье лицо, знающее оба языка?
Но это также порождает недоразумения: одни сваливают вину на других, и, в конце концов, с той и с другой стороны рождаются неудовольствия, не говоря уже о неприятностях.
Что же касается чтения или спектаклей на русском языке, то хотя они бывают очень скучны, но их также необходимо понимать. Точно также и по тем же причинам, которые я привел, говоря о русском языке, необходимо приобрести исторические и иные познания о России.
В заключение замечу, что, стараясь приобрести основательное знание языка и в особенности всего, касающегося страны, принцесса выкажет этим такое внимание, такое желание понравиться и быть приятной, которые, наверное, произведут самое отличное впечатление, особенно вначале.
7. Принцесса будет иметь своих собственных слуг, мужского и женского пола, которые будут подчинены непосредственно фельдмаршальше Румянцевой.
Было бы хорошо предоставить этой даме всецело заботу о них, во избежание всяких жалоб и неприятностей, особенно вначале, когда всякий старается, действуя осторожно, разузнать какую-либо слабую сторону, чтобы вкрасться в доверие и захватить некоторую власть или добиться чего-либо.
Чтобы пресечь путь мелким интригам и многому другому, чего нет возможности здесь исчислить, принцесса должна, насколько возможно, остерегаться ставить фельдмаршальшу Румянцеву в неловкое положение своими противоречивыми приказаниями, предупреждая ее всегда заранее о своих распоряжениях или об отмене данных приказаний.
Она будет настолько рассудительна, что никогда не будет принимать в услужение лиц сверх штата, как мужчин, так и женщин, и не назначит им жалованья сверх установленного обычаем.
Я не буду говорить здесь об обращении и с прислугой: более мягкое обхождение всегда будет наилучшим; однако следует внимательно следить за тем, чтобы прислуга точно исполняла свои обязанности, а в случае неисправности, чтобы ей было тотчас сделано по этому поводу замечание, дабы заставить ее быть всегда внимательной.
Наша прислуга никогда не упускаете случая явиться с какой-нибудь просьбой или с чем-нибудь в этом роде; поэтому надобно быть постоянно настороже и не позволять ей подобных вольностей.
О прислуге, по причинам, мною вышеприведенным, можно сказать в этом отношении то же, что и о народе.
8. Деньги получаются у нас по третям, т. е. каждые четыре месяца. Так как сроки этих получек довольно удалены один от другого, то необходимо устраиваться таким образом, чтобы не терпеть недостатка в деньгах в этот промежуток времени и не быть вынужденным брать вперед, в счет будущей трети (так как при таком способе к концу года пришлось бы брать вперед за целую треть, что образует уже долг).
Это распределение должно быть сделано следующим образом: надобно составить список необходимых расходов и при этом обратить внимание, чтобы они никогда не превышали трети общего годового расхода.
Из трети, назначенной на обыкновенные расходы, придется уделить известную сумму на уплату тем лицам, которые уже получали жалованье при моей покойной жене, известную сумму на гардероб, как на платья, так и на покупку материй, и известную сумму на экстраординарные расходы, как-то: подарки, благотворительность и т. п. Остальная сумма должна быть внесена на хранение: это будут деньги на черный день.
Уплата по всем счетам должна производиться в исходе трети, не оставляя ни одного счета на следующую треть, чтобы это не обратилось в долг. Надобно привыкнуть самой принимать счет всего израсходованного, проверять итоги и таким образом самой привыкнуть к порядку, и сдерживать и внушить страх тем, кто нашел бы для себя выгодным представлять не особенно верные счета, ссылаясь на ошибки в вычислениях, что случается очень часто.
Необходимо требовать, чтобы счет израсходованного за истекшую треть представлялся первого или второго числа первого месяца следующей трети вместе с подлинными счетами и квитанциями купцов.
Принцесса должна также иметь некоторую сумму денег для своего личного употребления, которая будет как бы ее карманными деньгами; на этот предмет должна быть ассигнована известная сумма, которой необходимо вести счет, представляемый ежемесячно.
Покончив со статьёй о деньгах, надобно перейти к гардеробу. Гардероб принцессы в настоящее время так полон во всех отношениях, что ей не придется, разумеется, делать много новых покупок; тем не менее, по прошествии некоторого времени его придется пополнять следующим образом.
Никогда ничего не брать в долг, но всегда на наличные деньги; никогда не делать покупок через разных лиц, но всегда через одно и то же лицо; не допускать, чтобы товар приносили откуда ни попало, и чтобы этим заведовало лишь одно какое-либо лицо, ибо в противном случае всегда найдутся люди, которые постараются воспользоваться удобным случаем, чтобы показать какие-либо товары, прельстить ими и заставить купить вещь, быть может, вдвое дороже против действительной цены.
Имея же для этой цели особое лицо, на которое будет возложена обязанность доставлять товары, можно предупредить мошенничество и устранить беспорядки, которые могли бы произойти в том случае, если бы вещи проходили через разные руки.
Гардероб надобно постоянно пополнять предметами, составляющими его основу, т. е. кусками материй тех цветов, в которых чаще всего встречается надобность и которые употребляются в большом количестве для подарков и т. п. Счета и книги по гардеробу надобно принимать точно так же, как и счет денежным тратам и приблизительно одновременно.
9. При принцессе будет состоять супруга фельдмаршала Румянцева, дама, известная своими достоинствами и честностью, которая употребит все свое старанье, чтобы приобрести доверие принцессы. Принцесса может положиться на то, что она не употребит ее доверия во зло. Было бы хорошо, если бы принцесса по пути в Россию посоветовалась с нею о некоторых вещах.
Но я должен, вместе с тем, предупредить принцессу, чтобы она не позволяла с собой никакой фамильярности иначе, как в те моменты, когда она сама того пожелает; это будет всегда хорошо, в особенности в том случае, если бы фельдмаршальша Румянцева сделала что-либо не заслужившее одобрения принцессы, так как это дало бы ей достаточный авторитет и право высказывать хотя в мягких выражениях все то, что могло бы ей не понравиться.
Я советую принцессе предоставить фельдмаршальше Румянцевой полную свободу относительно прислуги и других мелких домашних распоряжений, даже относительно гардероба, и никогда не допускать, чтобы ей жаловались на фельдмаршальшу Румянцеву.
В противном случае, я советую ей действовать таким образом: если бы принцессе случилось быть недовольной кем-либо из ее слуг, то было бы лучше всего заявить о том фельдмаршальше Румянцевой, не обращаясь никогда к кому-либо постороннему.
До тех пор, пока все будет идти известным определенным порядком, не будет никаких недоразумений, но лишь только произойдет уклонение от этого правила, той и другой стороне всегда придется иметь неприятности.
10. Наш образ жизни должен быть строго определен как для нас самих, так и для прочих лиц, и приблизительно по одним и тем же причинами. Подчиняясь в жизни известным правилам, мы защищаем себя этим от своих собственных фантазий, которые переходят нередко в капризы, и, вместе с тем, даем пример другим людьми, которые обязаны подчиняться тем же правилами.
Я желал бы поэтому, чтобы наш образ жизни был строго определен во всех отношениях, чтобы у нас были назначенные дни для приемов, обедов и ужинов с приглашенными и чтобы все это совершалось в строгом порядке (без перемен, ибо всякая перемена в этих вещах является в глазах публики капризом) и вполне прилично.
Следует различать два вида этикета: один - соблюдаемый лишь в дни больших приёмов и выходов, как-то: в праздничные и воскресные дни, другой - в обыденной жизни.
Что касается первого вида этикета, то он соблюдается вообще всякий раз, когда к нам съезжаются по обязанности или на поклон, или для поздравительных приветствий по случаю какого-либо праздника, - тогда ни в чем не следует отступать от этикета.
В этих случаях надобно быть особенно внимательной и не упустить поговорить с наиболее знатными лицами, как-то: фельдмаршалами, генералами, сенаторами и другими высшими должностными лицами и иностранными посланниками.
Кроме того, по причинам, изложенным мною выше, надобно обратить особенное внимание на то, чтобы не отказываться бывать в обществе; если же отказываться, то, как можно реже. Принцесса может быть уверена, что, привыкнув принимать и разговаривать с людьми и победив первую робость, она так освоится с этим, что это не составит уже для нее труда.
К этому можно применить то же самое правило, которое относится и ко многому другому: когда вследствие робости испытываешь в известный момент скуку, то это чувство вознаграждается как нельзя лучше удовольствием, доставляемым сознанием исполненного долга.
Вместе с тем, чувствуешь вдвойне цену удовольствия при мысли, что отделался от этой тягости и вдвойне ценишь удовольствие быть у себя дома, на свободе.
Что касается второго вида этикета, то надобно только следить за тем, чтобы все делалось как можно правильнее. Назначив известные дни для званых обедов и ужинов, следует изменять их по причинам, высказанным мною выше, как можно реже, оставив, однако два дня для ужина и один день для обеда у себя дома, в домашнем кругу.
У нас будут назначенные дни для обедов у ее величества, что бывает обыкновенно раза четыре в неделю. В остальные три дня придется обедать два раза с гостями, а третий день, в пятницу, обедать дома, так как этот день считается постным. На эти обеды запросто приглашаются только лица известного ранга.
Надобно наблюдать за тем, чтобы выезжать из дома, а равно садиться за стол к обеду и ужину всегда в один и тот же час. Мы будем ежедневно бывать вечером у ее величества; по возвращении от нее в те дни, когда у нас будут ужинать приглашенные, мы должны тотчас выйти к ним.
Я должен заметить, что в дни куртагов и балов, для карточной партии надобно всегда выбирать кого-либо из русских дам или кавалеров и одного из иностранных посланников.
11. Что касается тех лиц, с которыми мы должны видеться в обществе, то я уже говорил достаточно об этом предмете в предыдущем пункте, и так как у меня все это уже установлено раз навсегда, то я не могу ничего прибавить к сказанному выше. Я должен только заметить, что у нас нет обычая видеться с иностранцами иначе, как в дни, назначенные для приемов.
12. Я сказал выше, что точное исполнение правил одно из главных условий, который следует соблюдать в жизни; повторяю это еще раз, в особенности относительно домашнего обихода.
Пока мы придерживаемся известных правил, до тех пор мы спасаем себя от многого, и скука, один из главных недругов человека, - не имеет, так сказать, власти над нами.
Поэтому я считаю долгом просить принцессу подчиняться, со своей стороны, известным правилам как в образа жизни, так и относительно занятий в частности.
Я советовал бы принцессе вставать довольно рано, чтобы иметь время причесаться, употребить час или два на занятия и затем окончить свой туалет вполне, тем более, что мое собственное препровождение времени распределено так, что, начиная с девяти часов, когда я бываю совсем одет, и до полудня, у меня нет ни минуты свободной (это касается вставания).
Я убедительно прошу ее быть готовой к полудню, а по воскресным и праздничными дням к 10 часам. В послеобеденное время я прошу ее заниматься также чтением, музыкой и иными предметами, которые она сама найдет полезными и приятными; в числе утренних занятий я прошу принцессу назначить известные часы на русский язык и другие занятия для того, чтобы приобрести некоторые познания по части истории, политики и географии нашей страны, а также относительно религии и церковных обрядов.
Что касается тех лиц, который будут допущены в ее интимный круги, то, принять во внимание, что принцесса будет иметь дома весьма мало свободного времени от занятий, а остальное время будет проводить с гостями, я полагаю, что она будет рада провести несколько минут в день одна, сама с собою, и не думаю поэтому, чтобы принцесса сама особенно пожелала, чтобы при ней постоянно находились посторонние лица.
Кроме того, я должен предупредить ее, что всякий интимный кружок, составленный из иных лиц, нежели тех, которые так или иначе должны составлять его по своему служебному положению, становятся подозрительным в глазах публики и дает повод к пересудам, как бы не была невинна его цель, тем более, что всякая личность, входящая в интимный круг, считается допущенной в него предпочтительно перед другими, а это возбуждает, само собой, разумеется, зависть и, следовательно, дает повод к неудовольствию, чего, как я уже сказал выше, принцесса должна всячески избегать.
Часы обеда и ужина должны быть строго определены и соблюдаться как по отношению к посторонним, так и по отношению к нам самим. Ссылаюсь на сказанное мною выше, в этом же пункте.
Что касается времени отхода ко сну, то я прошу принцессу подчиняться моей привычке к регулярной жизни (которая вначале покажется ей, быть может, стеснительной), тем более, что в видах моего здоровья и моих утренних занятий, я не имею возможности, не смотря на мои молодые лета (24), бодрствовать ночью.
Наконец, я прошу ее никогда не делать, даже в ее собственной комнате, ничего такого, что имело бы вид таинственности или желания сделать что либо тайком, ибо это более чем что либо подстрекает любопытство своей таинственностью и заставляет делать не особенно лестные предположения, ибо всякий говорит себе, что у кого чиста совесть, тому нечего бояться и, следовательно, прятаться от кого либо.
13. Единственной моей целью всегда будет сделать принцессу счастливой, дав ей возможность пользоваться всеми преимуществами, какие я буду в состоянии предоставить ей посредственно или непосредственно, охраняя ее вместе с тем от всего, что могло бы случиться с нею неприятного или прискорбного.
С этой целью я употреблю, конечно, все средства, которые будут в моей власти, и не упущу случая дать ей надлежащие советы, но с другой стороны необходимо, чтобы принцесса своим поведением сама устраняла от себя всякие неприятности, снискав любовь общества, и никогда не вмешивалась ни в какое дело, ее непосредственно не касающееся, тем более в интриги и т. п.
Для этого принцессе надобно держать себя со всеми ровно, без малейшей фамильярности; это не даст возможности льстецам и людям не в меру угодливым беседовать с нею, под видом преданности, о своих собственных интригах или наговаривать на кого либо.
Как только она дозволит себе, из расположения или хотя бы из вежливости, малейшую фамильярность или намек на откровенность, можно быть уверенным, что всегда найдутся люди, которые захотят этим воспользоваться и незаметным образом вовлечь принцессу через эту личность в какие либо интриги, не говоря уже об иных опасностях, могущих угрожать ей.
Поэтому во всех отношениях было бы прекрасно, если бы принцесса с самого начала внушила своим приближенным уважение своим безупречным поведением и тем упрочила себе будущее.
14. Убедительно прошу принцессу, по причинам мною изложенным в предыдущем пункте, не принимать ни от кого советов и не выслушивать ничьих мнений, кроме как от меня и федьдмаршальши, так как принцесса не знает здесь ни людей, ни их положения, ни взаимных отношений, а в случае, если бы ей пришлось выслушать от кого-нибудь что либо подобное, ей следует немедленно передать о том мне, чтобы тотчас отразить удар, в особенности со стороны прислуги.
Из писем великой княгини Елизаветы Алексеевны (жены государя императора Александра I)
29 января (10 февраля) 1797 г.
Дорогая матушка, я была уверена, что кончина доброй Императрицы вас расстроит. Что до меня, уверяю вас, мне нельзя ее позабыть.
Вы не можете себе представить, сколько все, до малейших мелочей, совершенно ниспровергнуто. Особенно вначале это произвело на меня такое тяжелое впечатление, что я сама себя почти не узнавала.
Как тяжко начинается новый порядок жизни! Анна (Федоровна супруга в.к. Константина Павловича) была единственным для меня утешением также как я для неё. Она почти что жила у меня, приходила утром, одевалась у меня, почти ежедневно обедала со мной и оставалась весь день до того времени, когда мы обе шли к Государю.
Наших супругов почти никогда не бывало дома; мы же сами не могли ничем заняться, так как образ жизни совсем не был упорядочен, и каждую минуту можно было ожидать, что нас позовут к императрице.
Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме Их Величеств поддались унынию и горести.
Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери: казалось, будто только что скончался его отец, а не мать; ибо он говорил только об отце, украшал свои комнаты его портретами: про мать же не говорил ни слова или только для того, чтобы громко осуждать и порицать все, что делалось при ней.
Конечно, он поступил хорошо, засвидетельствовав свое почтение отцу всеми способами, какие только возможно себе представить; но, ведь как бы худо ни поступала его мать, все же она остается матерью; между тем можно было думать, что скончалась только "государыня".
Положение бедного Зодиака (князя Зубова, фаворита Екатерины II), о котором вы меня спрашиваете, очень плохо. Уверяю вас, нужно было иметь каменное сердце, чтобы до слез не растрогаться при виде его в первое время и, особенно в самый день кончины императрицы.
Он внушал мне даже ужас: мы все думали, что он сойдет с ума: волоса у него становились дыбом, он как-то ужасно поводил глазами. Плакал мало, а если плакал, то плакал со страшными гримасами.
Говорят, что в ночь кончины императрицы он в самом деле несколько помешался. Ах, матушка, уверяю вас, что не могу вспомнить об этой ночи без умиления и даже без ужаса. Ни за что на свете не желала бы ее повторения!
Ночь со среды на четверг мы не спали; мой муж провел ее в комнате умиравшей вместе с великим князем и великой княгиней (Павел и Мария Федоровна), приехавшими из Гатчины в 8 часов вечера; я же, в ужасном беспокойстве и волнении, не раздевалась и всю ночь оставалась с графиней Шуваловой, беспрестанно посылая узнавать, не стало ли легче (я не смела пойти к Анне, так как ее муж запретил ей со мной видеться).
Два раза за всю ночь мой муж приходил ко мне на минутку. К утру он прислал сказать, чтоб я надела русское платье и была, насколько возможно, в черном, так как скоро наступит конец.
Около 8 часов утра я была совсем одета. Графиня Шувалова, уходившая тоже одеться, вернулась ко мне, и мы прождали еще все утро (вы можете понять, в каком состоянии), ежеминутно думая, что все кончено. Я все еще была разлучена с Анной, которую не видела накануне весь день.
Ни спать, ни есть мне не хотелось, хотя я перед тем не ужинала и утром не завтракала; понуждали меня пообедать, но мне не хотелось. Наконец, в час пришла ко мне Анна с намерением больше от меня не уходить; из заключения освободил ее мой муж. Я была несказанно рада снова увидать ее: вы понимаете, матушка, что в такое время любимый человек - великая поддержка. Много мы с нею плакали и горевали.
В 6 часов вечера мой муж, которого я весь день не видела, пришел уже в новом мундире. Государыня была еще жива, а Государь, прежде всего, поспешил приказать, чтобы сыновья его надели мундиры. Согласитесь, матушка, что это мелочность.
Не могу вам сказать, какое впечатление произвели на меня этот мундир; при виде его я залилась слезами. До 10 часов вечера мы все еще сидели в ожидании, как вдруг за нами прислали. Нет, матушка, не могу вам выразить, что я испытала в ту минуту (и сейчас еще плачу): то было вестью ее кончины. Не знаю, как я дошла до ее покоев: помню только, что прихожие были полны народу, что мой муж повел нас в спальную, сказав мне, чтоб я стала на одно колено, когда буду целовать руку Государю.
Нас провели в смежный кабинет, где находились маленькие великие княжны все в слезах (их перед тем привезли). Несчастная императрица только что скончалась; она еще лежала на полу; пока мы оставались в кабинете, ее обмыли и одели.
Я не могла говорить, коленки у меня дрожали, меня пробирала страшная дрожь, слез почти не было. Государь и его генерал-адъютанты то входили, то выходили; все было в ужасном беспорядке. Когда императрицу убрали, нас провели приложиться к ее руке (таков обычай) и стали читать Псалтырь.
Оттуда все прошли прямо в церковь для присяги Государю. Тут мне пришлось еще раз испытать отвратительное чувство при виде, как все эти люди клялись быть рабами, при том рабами человека, которого в ту минуту я ненавидела (может быть, несправедливо), видя его на месте доброй императрицы, видя, как он радостен и доволен, видя все низости, которые проделывались уже тогда.
О, это было ужасно! Не знаю, но мне казалось, что если кто был способен царствовать, то уж конечно не он. Мы вернулись из церкви в 2 часа ночи. Я была до такой степени потрясена, что не могла плакать: мне казалось, что все это было лишь сном.
Вообразите, какое впечатление должно было произвести на нас, когда на другой же день мы увидели, что все, решительно все, так переменилось, и люди, и все порядки, когда мы увидели никогда прежде здесь невиданных павловских и гатчинских офицеров, которые разгуливали по всему дворцу, и на каждом шагу нам встречалась какая-нибудь новость.
На следующий только день я поняла свое положение и потому провела эту несчастную пятницу в почти непрерывных слезах, отчего вечером у меня началась лихорадка.
Вот как, по поводу Зодиака, я невольно вошла в перечисление подобное дневнику; но возвращаюсь к тому же Зодиаку (кн. Зубов).
Вначале с ним обошлись очень хорошо; оставили его в должности генерала-фельдцейхмейстера и оказывали ему большое внимание. К несчастью, ему, как главному начальнику завода, Император заказал ружья; не знаю, он ли или его подчиненный забыл про это. К нему уже и раньше начали гораздо хуже относиться, а эта забывчивость воспламенила гнев его величества.
К тому же бедный Зодиак сильно заболел, и так как здоровье его было крайне плохо, он попросил отпуска. Ему разрешили его, заставив его заплатить, не знаю, сколько тысяч рублей, за эти забытые ружья. Теперь на него и не смотрят: бедняга в праздничные дни становится в толпе и шаркает ножкой, как и все простые смертные.
Есть у него пожалованный ему дом, но он живет у своей замужней сестры (Ольга Александровна Жеребцова) и почти никого не видит; собирается скоро в чужие края. Однако довольно о Зодиаке.
Знаете ли, матушка, я никогда не слыхала столь прекрасного определения в нескольких словах, как сделанное принцессой Кобургской о нынешней императрице. Она сказала именно то, что есть: лучше сказать нельзя. Не понимаю, как она могла, видя ее недолго, так верно о ней судить.
Конечно, она добрая, прекрасная, неспособная сделать кому-либо зло; но чего я не могу в ней переносить, это ее заискиванья у Нелидовой, у предмета мерзкой страстишки Императора.
Нелидова единственный человек, имеющий влияние на Императора, поэтому она вполне господствует над ним. И что же! Императрица всячески унижается перед ней, добиваясь, правда, через нее доверия и большого уважения от Императора.
Она с ним в самых лучших отношениях, благодаря приветливости и постоянной покорности перед Нелидовой (Екатерина Ивановна), которая бывает почти постоянно с нею, а, следовательно, и Государь проводит там большую часть времени.
Скажите, матушка, разве хорошая, возвышенная душа не решилась бы лучше страдать несправедливо, чем так смешно и, смею сказать, неразумно унижаться? Ибо кого этим обманывают? И эта особа, долженствующая заменить мне мать, к которой (как она требует) я должна иметь доверие и слепую преданность!
Скажите, дорогая матушка, возможно ли это? Вообразите себе: однажды, этой зимой, между императором и императрицей произошла ссора; после обеда императрица, разодетая (был праздник) отправилась совсем одна в Смольный монастырь (где живет Нелидова), чтобы просить ее, как о милости, приехать помирить ее с супругом.
Так поступила она с особой, которую поносила и еще недавно открыто презирала, которую упрекала во всех своих огорчениях. Можно ли быть столь неосторожной и непоследовательной?
Павловск, 15 августа 1797 г.
Пиклер уезжает, наконец, завтра, и я вскрываю свой пакет, ожидающий оказий уж более двух недель, чтобы рассказать вам, дорогая матушка, о некоторых недавних событиях.
В воскресенье вечером все гуляли в саду томно и скучно, как вдруг слышим, забили тревогу (нужно знать, что от каждого гвардейского полка здесь стоит, кроме кавалергардов, по одному батальону здешнего гарнизонного полка, гусар и казаков, так что можно подумать, что ждут неприятеля).
Никто не сомневался в том, что тревога дана по случаю пожара. Государь, великие князья и все находившиеся в Павловске военные бегут надеть сапоги. Не успели мы с императрицей и остальным обществом дойти до ворот маленького двора, через который обыкновенно все въезжают, как уже все войска окружили дворец.
Пожара нигде не было, а между тем со всех сторон бьют тревогу, и нельзя добиться, кто первый ее начал. Все солдаты как-то необычайно возбуждены, кричат "Ура" (вам известно, что это их крик, который во что бы ни стало, хотят заставить заменить Виватом. К чему переделывать язык?)
Особенно громко кричал батальон моего мужа, увидав его, так что он едва успел заставить их смолкнуть.
Наконец, видя, что ничего нет, Государь отправил войска обратно, весьма довольный их быстротой. При этом, однако, оказалось, что два офицера ушиблены лошадьми, а два солдата тяжело ранены.
Между тем никак не могут дознаться, что подало повод к тревоге и все, что узнали секретно (т. е. чего не узнал Государь), это что солдаты были вполне подготовлены и утром уже глухо поговаривали, что вечером что-то будет. Многие из нас думали, что все произошло по приказанию Государя, но вполне очевидно, что это не так. Словом, тем все и ограничилось.
Сегодня, вторник, опять-таки в начале прогулки, послышались крики, показались в беспорядке скачущие казаки, гусары и гренадеры, с криками и страшной бранью. На этот раз Государь не на шутку обеспокоился: он побежал, но уже не за сапогами, а в ту сторону, откуда неслись крики.
Императрица, которой намедни уже приходили приблизительно те же мысли, как и многим, замерла от страха, но, тем не менее, последовала туда же.
Она с гневом (нужно знать, что когда она пугается, то сердится) посылала следовать за Государем камергеров и всех бывших тут. Мы с Анной шли с трепетом и упованием, ибо действительно все имело вид "чего-то".
Приходим на большую дорогу, куда они отовсюду сбегались. Государь, в ярости, с саблей наголо, подходит к офицеру гусарского полка, ехавшему в галоп за своим полком, ударяет его лошадь и кричит: - Назад каналья! (это его любимое присловье). С помощью адъютантов и ругательств поворачивают назад всех подъезжавших!
На этот раз Его Величество вдруг приходит в ярость и беспокойство; императрица (представьте себе) не в меньшей степени кричит, говорит, что это мерзко, нахально, что нужно непременно наказать за это.
Вернувшись к себе, Государь отправляется с сыновьями в казармы своего батальона, доходит там до крайних пределов гнева, велит, Бог знает за что, при себе избить двух несчастных солдат, дает пощечину унтер-офицеру, сказавшему, что он не знает, кто из солдат первый вышел, разжаловал офицеров, затем снова их помиловал.
Я вполне уверена, что с одной стороны - поспешность и боязнь неудачи, с другой, я, как многие другие, уверена, что в некоторых войсках "есть что-то на уме" или, по крайней мере они надеялись сообща что-то произвести; а иначе зачем такое старание соединиться, к чему искать знамен без чьего либо приказа, без малейшего признака тревоги?
Никогда не представлялось лучшего случая; но дело в том, что они слишком привыкли к рабству, чтобы суметь стряхнуть его с себя, и первый же приказ, отданный с некоторой твердостью, заставил их притихнуть. О, если бы кто-нибудь был во главе их!
Матушка, это в самом деле тиран, а она - я хотела бы, чтобы вы могли о ней судить так же, как мы; она ежедневно делает новую несообразность.
Кстати, дорогая матушка, знаете ли вы, что в Петергофе, в день именин императрицы, я чуть-чуть не отправилась на тот свет.
После ужина поехали в линейке смотреть иллюминацию; вы знаете, что такое линейка. Я сидела на одной стороне со своим мужем, с великим князем Константином Павловичем и Анной; на другой стороне сидели Государь, императрица и польский король.
Только такое существо, как Государь, в подобных обстоятельствах, ночью, в сумятицу, ездит восьмериком, в сопровождении двадцати всадников, среди которых кавалергарды в полной амуниции.
При этом пришлось повернуть на узкой дорожке: все всадники очутились прижатыми в угол. Один кавалергард, лошадь которого меня почти касалась, хотел ее осадить; та стала на дыбы и прямо на меня, так что передние ноги ее чуть не попали мне в лицо.
Инстинктивно я привстала и отшатнулась насколько это позволяла спинка линейки и к счастью получила только удар в бедро. Но, признаюсь, была минута, секунда, когда я считала себя безвозвратно погибшей, это когда лошадь была надо мной.
Могу сказать, что я почувствовала приближение смерти, подобно Аменаиде в "Танкреде", я видела смерть близко и испытала ужас.
Безгранично благодарю Провидение, ибо этот удар в бедро мог мне его поломать, а у меня остались только опухоль и синяк.
Петербург 13 (25) марта 1801 г.
Дорогая матушка! Начинаю свое письмо, хотя, наверное, еще не знаю, скоро ли оно пойдет. Сделаю все, что возможно, чтобы отправить к вам эстафету сегодня вечером; очень боюсь, как бы вы не узнали об этом ужасном событии раньше, чем получите мое письмо, и знаю, как вы будете тревожиться.
Теперь все спокойно, ночь же с третьего дня на вчера была ужасна. Случилось то, чего можно было давно ожидать: произведен переворот, руководимый гвардией, т. е. вернее офицерами гвардии.
В полночь они проникли к Государю в Михайловский дворец, а когда толпа вышла из его покоев, его уже не было в живых. Уверяют, будто от испуга с ним сделался удар; но есть признаки преступления, от которого все мало-мальски чувствительные души содрогаются: в моей душе же это никогда не изгладится.
Вероятно Россия вздохнет после 4-х летнего гнёта и если бы Император кончил жизнь естественной смертью, я, может быть, не испытывала бы того, что испытываю сейчас, ибо мысль о преступлении ужасна.
Вы можете себе представить состояние императрицы: не смотря на то, что она не всегда с ним была счастлива, привязанность ее к Государю была чрезвычайная.
Великий князь Александр Павлович, ныне Государь, был совершенно подавлен смертью своего отца, то есть обстоятельствами его смерти: чувствительная душа его будет этим навсегда растерзана.
Дорогая матушка, постараюсь передать вам некоторые подробности того, что я запомнила, ибо эта ночь представляется мне теперь тяжелым сном.
Невозможно дать вам отчет в шуме и криках радости, доносившихся до нас и до сих пор, раздающихся у меня в ушах. Я была у себя в комнате и слышала одни крики "Ура". Вскоре после того, входит ко мне великий князь и объявляет о смерти своего отца. Боже!
Вы не можете себе представить нашего отчаяния. Никогда я не думала, что это будет мне стоить столь ужасных минут. Великий князь едет в Зимний дворец в надежде увлечь за собой народ; он не знал, что делал; думал найти в этом облегчение.
Я поднимаюсь к императрице: она еще спала, однако воспитательница ее дочерей пошла подготовить ее к ужасному известию. Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом, и мы провели с нею всю ночь следующим образом: она - перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими ее к телу Государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно).
Мы с Анной умоляли офицеров пропустить ее, по крайней мере, к детям, на что они возражали нам то будто бы полученными приказаниями (Бог знает от кого: в такие минуты все говорят приказами), то иными доводами. Одним словом, беспорядок царил как во сне.
Я спрашивала советов, разговаривала с людьми, с которыми никогда не говорила и, может быть, никогда в жизни не буду говорить, умоляла императрицу успокоиться, принимала сотни решений. Никогда не забуду этой ночи!
Вчерашний день был спокойнее, хотя тоже ужасный. Мы переехали наконец сюда, в Зимний дворец, после того как императрица увидала тело Государя, ибо до этого ее не могли убедить покинуть Михайловский дворец. Я провела день в слезах то вместе с прекрасным Александром, то с императрицей.
Его может поддержать только мысль о возвращении благосостояния отечеству; ничто другое не в силах дать ему твердости. А твердость ему нужна, ибо, великий Боже, в каком состоянии получил он империю!
Мне приходится сократить свое письмо, так как добрая императрица благоволит искать утешения в моем обществе; я провожу у нее большую часть дня; кроме того, г-жа Пален, муж которой сейчас отправит эстафету, сидит у меня и ждет моего письма.
Я вполне здорова, все эти волнения совсем не отозвались на мне, только голова еще не пришла в порядок. Приходится думать об общем благе, чтобы не впасть в уныние при мысли об ужасной смерти, какова бы она ни была, естественная или нет.
Все было бы тихо и спокойно, если бы не общее, почти безумное ликование, начиная с последнего мужика и кончая всей знатью. Очень грустно, но это не должно даже удивлять. Ах, если бы эта перемена могла мне дать надежду снова вас увидеть!
Нужно переждать первое время и если на это достанет у меня жизни, главнейшее препятствие устранено. Но, увы, мысль быть обязанной своим спокойствием преступлению не вмещается в моем уме и сердце.
Никак не кончу письма: давно я не говорила с вами на свободе. Прощайте, обожаемая матушка, целую ручки батюшке, свидетельствую свое почтение дедушке, а вас неизъяснимо люблю.
Письмо вдовствующей императрицы Марии Федоровны (жены Павла I) к сыну, императору Александру I
18 апреля 1806 года
(перевод) Дорогой и добрый Александр!
Если бы я умела замкнуться в своем счастье, мне осталось бы лишь выразить Вам благодарность за нежность, которою Вы меня окружаете и повторять Вам ежедневно, что я люблю Вас, как лучшего из сыновей и что Ваша дружба и забота скрашивают закат моих дней всею прелестью и сладостью сыновней любви.
Но, дорогое дитя, эгоизм чужд моему сердцу; я хотела бы видеть алтарь любви и благодарности воздвигнутым в сердцах всех, как в моем, но мне стоит, большого труда сказать Вам, дорогой и добрый Александр, что довольство далеко не так распространено, как это должно было бы быть, и что от Вас зависит его увеличить.
Дорогой Александр, недовольство существует и в столице, и в провинции. Частью оно основательно, частью же мне кажется несправедливым. Сердце вашей матери откроется Вам, мой дорогой и добрый Александр, не с суровостью упрека, не со смешной претензией быть судьей в предметах, стоящих выше моего знания и понимания, но с полным доверием, говорящее своему ребенку, своему другу.
Вот что мне кажется плохим. Посмотрите, обсудите и воспользуйтесь предупреждениями лучшего и вернейшего из Ваших друзей.
Причины недовольства, дорогое дитя, дошедшие до моего сведения, можно подразделить на 4 пункта:
1. Страх и ожидание политических событий.
2. Боязнь беспорядка, который возникает во внутреннем управлении Государства.
3. Неподобающая рознь, царящая в Министерстве; и
4. Личное недовольство против Вас, дорогой Александр, относительно Ваших обязанностей, как Царя.
Не будьте непростительно-несправедливы относительно Ваших подданных, не доверяя, что Вы любимы ими: нет, Александр, Вы согрешите против них и против Бога, позволив такой мысли укорениться в Вас.
Вспомните обо всем том, что произошло во время Вашего отсутствия. Вспомните о приёме, который был Вам оказан по возвращении; вспомните о слезах, которые Вы проливали при выражении любви Ваших подданных, которые, как Вы тогда хорошо выразились, заставили Вас, забыть Ваши страдания, и отбросьте эту жестокую мысль, которая охладила бы всякий порыв, какой Ваше сердце должно иметь, желая составить счастье Ваших подданных.
Вы любимы, дорогой и добрый Александр, Вашим добрым и превосходным качествам воздают должное; но от Вас зависит усугубить это чувство, как я Вам это скажу в четвертом пункте моего письма.
Я приступлю к 1-му из них, т. е. к страху и ожиданию политических событий.
После несчастного Пресбургского мира горизонт все больше и больше омрачается. Германия потрясена, Италия всецело подчинилась Франции, Голландия будет уделом брата Бонапарта (один из членов его семьи сделался владетельным князем в Германии); папскому владычеству грозит переворот, а Далмация и Истрия, перейдя во владение Франции, служат местом сосредоточения значительной армии, которая с минуты на минуту может угрожать нам вторжением в Молдавию и Валахию.
Австрия обессилена и идёт не в счет, a Пруссия достаточно вероломна, чтобы обогатиться за счет державы, с которой она была готова заключить союз, сама же входит в соглашение с Францией, обнаруживая таким образом намерения своей лукавой политики и доказав этим, что мы можем включить, ее лишь в число наших врагов.
Турция, признав Бонапарта, сделала первый шаг сближения с Францией и, если можно положиться на общее мнение, то ее отношение не в нашу пользу.
Впрочем, нужно признать, что угрожаемая Францией быть раздробленной или обнадеженная обещанием независимости Крыма и надеждой на возвращение провинций, завоеванных покойной Императрицей, Турция, говорю я, вынуждена идти против нас, движимая страхом и надеждой.
Я полагаю, что Швеция останется верна своему договору с нами, но у нее нет средств. Данию, если нельзя считать другом, то и не нашим врагом. Англия в конце концов, остается единственной державой, которая борется с Французским колоссом, и ее мы можем считать солидарной с нами в политических интересах, потому что ей это выгодно.
Вот беглый обзор состояния Европы со времени несчастного Пресбургского договора. Подведя итог этих обстоятельств, у меня только одна мысль, дорогой Александр, раскрыть Вам их влияние на общественное состояние, итак вот в чем оно состоит.
- Говорят, - политическое состояние России в опасности, она утратила свое влияние и уважение, которым пользовалась. Она не в счет на весах Европы: она потеряла своих союзников. Австрия заключила, так сказать, самый позорный мир в виду нашей армии; Неаполь был оставлен нашими войсками и подчинился Франции; в конце концов наши войска всюду должны были отступить; словом, мы были обольщены и обмануты Пруссией и преданы Австрией.
Слава наших войск потерпела самое ужасное поражение; уверенность в непобедимости, приобретенная в царствование покойной Императрицы, поддерживаемая в царствование покойного Императора Суворовым, разрушена, и никогда потерянное сражение не имело более ужасных последствий.
Наш солдат уже не тот: он потерял веру в своих офицеров и генералов. Дух военный изменился. Словом, армия расстроена. И вот, в таком положении вещей, России угрожает новая война.
Франция сосредоточивает значительные силы в пограничных с Молдавией и Baлaxией провинциях; ей стоит сказать слово, чтобы поднять Турок и Пруссию против нас, и России придётся противостоять соединенным силам, Франции, Пруссии и Турции; и хорошо еще, если Австрия, вынужденная бездействовать, благодаря своему крайнему ослаблению, окажет нам милость и не увеличит собою числа наших врагов.
И против такой-то крайней опасности, что мы сделали? Какие действительные меры мы принимаем?
Наши войска на границе; прекрасно, но кто намечает план действий? Военная молодежь, окружающая Императора, ему предана и к нему привязана; но есть ли у нее знания и необходимый опыт, чтобы справиться с работой, требующей людей поседевших и испытанных, рисковавших своею жизнью и пользующихся доверием нации?
Итак, где же таковые? Нет среди окружающих Императора ни одного, который пользовался бы общим доверием.
Аустерлицкое сражение показало, что одной памяти не достаточно; необходим разумный план действий, обдуманный со всем хладнокровием опыта, принимающего в расчет столько же возможность успеха, как и неудачи, чтобы не терять головы в случае несчастия. Еще одно проигранное сражение, и империя окажется в опасности.
Император выказал большую доблесть, но военное искусство требует изучения в великой школе опыта, а потому ему необходимо советоваться с людьми, прошедшими эту школу.
Почему же он себя не окружает ветеранами, одни имена которых прекратили бы ропот, раз стало бы известно, что он с ними советуется, чтобы установить план действий, настойчиво вызываемый обстоятельствами и требующий от них всей силы их предусмотрительности, чтобы предохранить Государство от бедствий, скажем прямо, от позора?
Те же опасения занимают умы касательно нашей политики. Известно, что Пруссия нам изменила и от нас отстранилась и что мы имеем союзниками лишь Англию и Швецию. Положение Англии делает дружбу с ней полезной только на море; но, если начнется война, то мы одни будем вести ее на континенте, и, конечно, все умы с напряжением и беспокойством заняты вопросом относительно решения принятого нашим кабинетом.
Людская несправедливость всегда была и будет таковой, что только исходом предприятия обусловливается одобрение или порицание, и намерение, вызвавшее удивление в первый момент своего развития, влечет за собой порицание, если успех не увенчает предприятия.
Таков пример события прошлой осени, который, воодушевив многих, теперь почти всеми порицается, потому что некоторые прибавляют к неудаче кампании рассуждение, что в свое время они были противниками вступления в бой с Францией; другие говорят, что они даже одобряли все эти благородные намерения, заодно с первыми находя, что великое и превосходное в своей основе начинание было плохо выполнено, и что наши сведения о состоянии держав были ложны, и обвиняют Министерство в недостатке предусмотрительности и осторожности.
И так прошлое соединяет всех опасаться за будущее, не имея ни малейшего доверия к политическим намерениям нашего Министерства, а это отсутствие доверия вызывает страх и ужас за будущее. Таким образом, первоначальное недоверие основано на недоверии к главным двигателям: военным и в политике.
Второй предмет беспокойства и недовольства состоят в беспорядке, который возникает во внутреннем управлении Государства. Нужно, так сказать, вернуться к событиям с Вашего воцарения, чтобы это обсудить.
Без сомнения административная сторона внутренней политики нашей страны была запущена в последние годы царствования покойной Императрицы, хотя в то же время нельзя не заметить, что характер тогдашнего правления по этой части носил отпечаток силы, энергии и что народное сознание стояло гораздо выше, чем теперь, но в тоже время были большие злоупотребления.
Покойный Император хотел прийти на помощь, но зло скрывалось под обманчивой оболочкой; оно делалось тайно, но продолжало существовать.
Дорогой Александр, Вы так неожиданно достигли трона, в таких юных годах; хотя Отцом Вы и были зачислены в Сенат, в Военную Коллегию и в Государственный Совет, но Ваши военные занятия поглощали большую часть Вашего свободного времени, и Вы не могли вполне вникнуть в состояние Вашей Империи.
Ужасные события Вашего воцарения поколебали, так сказать, самый трон и изменили общественное настроение, которое в один день перешло от страха к распущенности, и Вы принуждены были почти целый год покоряться обстоятельствам и заботиться об успокоении умов, чтобы внести в них снова уверенность.
Я отношу время полного успокоения к весне 1802 года, после удаления Платона Зубова.
В течение 1801 года Вам было еще невозможно вполне узнать Вашу страну и, кажется вероятным, что только весною и летом 1802 г. Вы смогли направить на это Ваше внимание.
Вы организовали, осенью этого года, теперешнюю администрацию и новое Министерство. Эта организация нашла порицателей и восхвалителей. Ее осуждали, потому что она была точной копией современной администрации Франции и за то, что она разрушала старые устои и вводила новые, затрагивая образ правления, введенный Петром I; таким образом она не нашла сторонников среди лиц привыкших к прежней форме правления.
Иные ее одобряли, надеясь найти больше порядка, меньшую расточительность, более совершенное правление и меньшую возможность произвола; словом, хотели видеть шаг, отвоеванный у деспотизма.
Старики, наоборот, предвещали, что с этим новым образом правления должны возникать беспорядки. Короче, общественное мнение говорит, что внутреннее управление губерний не улучшилось, что продажность стала больше чем когда-либо и что новое устройство затягивает дела и вносит массу препятствий при приведении дел в исполнение.
Считают, что власть губернаторов слишком ограничена и что ответственность их слишком велика, что вследствие этого должность губернатора трудно нести и столько лиц от неё отказываются.
Наконец, преобразования в нескольких немецких провинциях служат также причиной недовольства. Находят, что при нынешнем образе правления энергия отсутствует и что правительство не пользуется должным уважением, потому что ее посредники ослабили свою власть, которая внушает к ним больше уважения.
Всякая новая мера всегда не нравится; надо, чтобы она прошла чрез горнило опыта, чтобы быть принятой с удовольствием и получить право на уважение и доверие.
Наконец говорят, что министры еще не имеют предписаний, что никто из них не знает, как далеко простираются его обязанности и ответственность и что есть некоторые точки соприкосновения власти, которые им непонятны и что все это вредит ходу дел.
Если прибавить еще одно размышление ко всему этому, то я могу надеяться, дорогой Александр, что, прочтя это, вы поймете, что я пишу не из желания дать Вам совет, но что я искренно и просто выражаю вам мой образ мыслей.
Вы уже однажды установили новую форму правления и, если вы, может быть, и поспешили несколько, решаясь на такую большую перемену после восемнадцати месячного царствования, то было бы непоследовательно ее отменить: это послужило бы к новому источнику беспорядка.
Но мне кажется, что опыт трех последующих лет должен был представить верные данные относительно слабых и сильных сторон этого правления и тех изменений, которые нужно было бы сделать, чтобы придать этому порядку вещей всю энергию, всю деятельность, всю силу, всю цельность для того, чтобы объединить все ко благу Государства и для того, чтобы наметить каждому границы его обязанности и ответственности.
Итак, я думаю, что без всякого колебания, даже не намекая на какую-либо перемену, нужно было бы серьезно заняться составлением инструкций для каждого министра в отдельности и общую инструкцию для всех, чтобы показать их взаимоотношение, и тогда в эти инструкции можно включить все изменения, которые нужно внести в нынешнюю форму правления.
Может быть, было бы полезно поручить людям, пользующимся уважением публики, но стоящим вдали от министерства, выработать программу обязанностей, требующуюся от каждого министра, начертать план этих инструкций, который следовало бы обсудить в Вашем присутствии.
От этого была бы двойная польза, а именно: во-первых точно определить те обязанности, выполнение которых требуется, п. ч. вообще правила поведения составляются с большей легкостью и с большей строгостью для других, чем в том случае, когда исполнение этих правил затрагивает нас, а во-вторых те же лица из самолюбия его бы поддержали.
Присовокупив к этим мерам строгий подбор людей, избираемых в министерство, оказывая им доверие и поддерживая их, дела должны будут подвинуться вперед, что заставит умолкнуть общественный ропот и поддержит всюду порядок.
Я часто слышу, что в царствование покойной Императрицы управление губернией имело то преимущество, что вносило во все энергию и силу, а Императрица между тем наблюдала все время за каждым отдельным лицом, которое она жаловала своим доверием и которое было ответственно за свои полномочия.
Императрица ими руководила, их направляла: Орлов, Потемкин, Вяземский, несмотря на весь их авторитет, дрожали перед нею. Она обладала таким искусством подчинять себе мнение публики, что когда критиковали образ действий правления, критике подвергались министры, а не она.
Она возвышала власть каждого сословия, каждого лица, каждого ведомства, и вместе со всем этим она одна держала скипетр в руке, делая вид, что разделяет свою власть с другими.
Действительно, хотя и были большие злоупотребления, но теперь, дорогой Александр, ни лица, ни места, не ведомства не пользуются уважением, а между тем Ваша власть от этого не увеличилась и злоупотребления не стали реже.
Я смело выскажу, что нет достаточно посредников между повелителем и подданным, делами и им самим: самое, так сказать, маленькое дело, отдаваемое на Ваше усмотрение, делает министра менее ответственным, увеличивая ответственность Государя.
Повелитель такой Империи, как Россия, протяжение которой необъятно, не может довольствоваться этим устройством, выполнять обязанности, которые он на себя наложил, вследствие чего он будет небрежно относиться к серьезным делам, тогда как его занятия будут казаться сверх человеческих сил; нужно ограничить себя, наблюдать и направлять только крупные меры гражданской администрации, делая министров ответственными в их исполнении.
Третий повод недовольства вызван неприличным расколом в министерстве.
Вам самим небезызвестно, дорогой Александр, как мало единения между всеми этими господами. Если бы взаимное удаление этих господ относилось только к их личностям.
Государю никогда про это и знать не нужно: он не может и не должен вмешиваться в частные ссоры; но если очевидно, что эти разногласия вредят ходу дел, так как отдельные меры, которые каждый министр принимает по своей части, осуждаются другими, я спрашиваю себя, какое же доверие может иметь публика к образу действий министра, которого порицают его же товарищи и как должно поколебаться общественное мнение относительно мер, принятых правительством.
Если порицание ошибочных мер справедливо падает на министров, оно в то же время падает на Государя, избравшего этих министров и одобрившего принятые ими меры.
Если порицание несправедливо, достоинство Государя требует вмешательства его власти, чтобы его прекратить и требовать от министров уважать достоинство своего товарища во всем, что касается его должности, где он говорит и действует только от имени самого Государя, одобрившего его образ действий: пока утверждения Государя не последовало, обсуждение должно быть дозволено, как министрам между собою, если дела одного имеют связь с делами другого, так и каждому министру пред самим Государем.
Он должен смело говорить ему всю правду и ревностно стремиться доказать свою правоту; но раз что-нибудь Государем утверждено, и если это даже идет в разрез с мнением министра, этот последний из чувства долга обязан его поддерживать и не позволять его критиковать публике.
Вот в чем состоит долг честного человека, занимающего пост; он обязан поддерживать в публике уважение к Государю; если же он считает, что его взгляды и образ мыслей не согласны с Государем, он должен подать в отставку.
Единодушие в министерстве необходимо, чтобы придать силы и энергии Государству. Отсутствие единодушия губят Государство и уничтожает доверие общества. Вам, конечно, не безызвестно, дорогой и добрый друг, что почти все Ваше теперешнее министерство наслаждается этим разногласием.
Мне и не пристало, да я себе и не позволю решать, есть ли это недоверие или нет, но достоверно известно, что в большей или меньшей степени оно существует. Кого больше всего ненавидят в обществе, это князя Чарторыйского. Две причины возбуждают эту ненависть: во-первых - он поляк, во-вторых-несчастные события прошлой осени. Если я дольше на этом останавливаюсь, дорогой Александр, так это оттого, что я обязана по отношению к себе и к Вам подробно в этом разобраться.
Вспомните мое глубокое огорчение при назначении князя Чарторыйского в министерство, все мои доводы и предсказания о последствиях этого назначения. Вспомните, как я Вам писала и говорила, что по моему мнению князь Чарторыйский показал себя неделикатным и нерасположенным к Вам, соглашаясь на это назначение.
Несмотря на это, Вы назначили князя в министерство: отношенья с Францией испортились, канцлер подал в отставку, и князь остался одинок в этих сложных обстоятельствах.
Наконец события разрешились: Вы уехали, Ваш план действий развернулся так широко, так величественно, что он вызвал надежду и уважение, породил восхищение к Вам, даже в Москве.
Обстоятельства переменились, судьба нам изменила; грянули бедствия, и мнение резко высказалось против князя Чарторыйского.
Я сознаюсь Вам, дорогой Александр, что проникнутая уважением к Вашим великим и великодушным идеям, оплакивая наши несчастия, я предвидела, едва они начались, все последствия, которые проистекут.
Я себе сказала, что недовольство князем Чарторыйским проявится: я сознавала, что в то же время это было порицанием Ваших поступков и в день известия о сражении, мне казалось, что Ваше достоинство требовало в этом случае, чтобы Вы поддержали Вашего министра.
Ваша честь требовала того, чтобы Вы не допустили его стать жертвой общественного мнения, которое, получив силу, стало бы диктовать и Вам законы.
Вспомните все то, что я Вам говорила на следующий день Вашего приезда. Вы мне рассказали, что князь был против того, чтобы дать сражение, но, несмотря на это, он подвергался всем опасностям и служил Вам в самый разгар боя; после этого самопожертвования я больше не сомневаюсь в привязанности князя к Вам и никогда этого не забуду.
Этот серьезный вопрос, соединенный с глубокой уверенностью, что для Вас было важно при этих трудных обстоятельствах показать твердость характера при поддержке Вашего министра, побудил меня высказать Вам относительно этого мое мнение, которое так совпадает с Вашим.
Четыре с половиной месяца отделяют нас от этого времени, а недовольство князем не улеглось; напротив, нужно сознаться, что с течением времени ропот усилился, и приходится ожидать новых событий.
Теперь, дорогой Александр, Вам надлежит решить, насколько Вы можете доверять князю Чарторыйскому и его знаниям. Если в Ваших интересах оставить его бороться с таким враждебным отношением, то надо его поддержать; если же Вы не вполне ему доверяете, то для пользы Государства надо согласиться на его отставку, которую он у Вас просил не раз, как Вы мне сами это говорили.
Прежде чем приступить к четвертому поводу причин недовольства Вами, дорогой и добрый Александр, я остановлюсь на трогательном размышлении о доброте Вашего сердца, Вашей любви к правде и искреннем желании видеть всех Ваших подданных, счастливыми и на Вашем полном самоотвержении, когда дело касается доброго поступка.
Поверьте мне дорогое дитя, все эти превосходные качества в Вас признают, любят и уважают. Представление о доброте отожествляется с Вашей личностью: каждый Ваш подданный в этом убеждён, и до сих пор Вы вполне пользуетесь их любовью; нужно заслужить их доверие в Ваших административных принципах и возвысить в их глазах Ваше достоинство, как Императора.
Двадцати трех лет Вы вошли на престол; этот период жизни вызывает любовь, интерес и нежность, уважение же достигается с годами, в особенности, когда нет обаяния величия, как у Вас, дорогой Александр.
Вы его уничтожили, расходясь в этом отношении всецело во взглядах с Вашей Бабкой, хотевшей вызвать в обществе еще больше уважения к себе, окружая Вас и даже младшую Вашу сестру ореолом величия; Вы же, наоборот с самого восшествия на престол уничтожили весь блеск, который в глазах простонародья возвышал бы Вас, Вы же во многом снизошли до других.
Мало-помалу, дорогой Александр, это отразилось на общественном мнении: привыкли смотреть на Государя, как на обыкновенного смертного, и его положение от этого теряет, тем более что нет возможности показать простолюдину, что если в обыкновенные дни и отброшен внешний вид величия, он всё-таки сохраняется в торжественных случаях, когда Его Величество появляется во всем своем блеске: всего этого, говорю я, больше не существует.
Ваши появления в обществе утратили свой блеск, приемные дни при дворе отменены, кроме воскресенья: никто даже не носит орденов, и они потеряли свое значение. Дни больших праздников похожи на воскресные дни при покойной Императрице.
В простые воскресенья двор пуст, сановники его больше не посещают, и народ узнает о том, что Государь с семьей в церкви, только по тому, что сановники прогуливаются по улице. Вид площади без экипажей ему говорит, что общество не посещает двора; является сравнение, невыгодное для Императора, пч. это доказывает, меньшее желание общества его видеть и уменьшает веру среди сановников, которые уклоняются от исполнения религиозных обязанностей.
Эти рассуждения уменьшают уважение к Государю и сановникам и может быть имеют даже пагубное влияние на религиозное чувство народа, который с них все перенимает.
Мы сами не знаем двора; отдельные лица, которые его составляют, появляются не иначе, как во время обедни и то не совсем аккуратно: итак есть лица, которые остаются навсегда нам неизвестными, тогда как при покойной Императрице, они держались так, что их можно было узнать и составить о них мнение.
Вечерние рауты, так любимые обществом, потому что только на этих собраниях, длившихся не более полутора часов, все могли видеть царскую семью, окруженную сановниками, придворными и иностранцами, теперь же собрания эти или вовсе упразднены или бывают так редко, что забывают об их существовании; наконец, все это сказочное величие, внушавшее обществу уважение, больше не существует.
Прибавьте ко всему этому, что Государь не расточает похвалы ни сановникам ни обществу, орденов Вы сами не раздаете, и к ним относятся с меньшим уважением и придают им меньшую ценность, хотя может быть еще их и желают получить; награды и сравнить нельзя с широкой щедростью покойных Императрицы и Императора; таким образом, дорогой Александр, Вы можете лишь силой Вашей добродетели и Ваших возвышенных и прекрасных достоинств приобрести любовь и уважение, которыми пользовались венценосцы, извлекая из своего положения всевозможные выгоды.
Как частные лица, мы живем зажиточно и богато, но не так, как надлежит венценосцам, даже министры у Вас редко появляются за столом; публика, дорогой Александр, внимательная ко всему, не сдерживаемая никаким внешним блеском величия, который заставил бы ее молчать, занимая ее, лишенная этой узды, становится строгим судьей, и не видя уже Государя в ореоле славы, критикует вольно, начиная с того, что порицает его за то, что он, таким образом, сам себя заключил в тюрьму и не достаточно уважал и почитал свое достоинство.
Вспомните, дорогой Александр, мои предсказания по этому поводу с момента Вашего восшествия на престол: Вы мне тогда не верили, когда я Вам говорила, какое впечатление они произведут на общественное мнение.
К несчастью я не ошиблась и в этот момент, когда все пересуживается и критикуется, я осмеливаюсь Вам снова об этом напомнить, единственно желая обратить Ваше внимание на это.
Если бы все думали просвещенно, престиж власти был бы не нужен, но в данном случае он делается необходим: во-первых, понятно, что человек желает уважать того, кому он повинуется, так как это льстит его самолюбию.
Вам ставят в вину, дорогой Александр, что Вы недостаточно уважаете и цените Ваше положение Императора, что Вы отбросили все наружное величие: порицают фамильярность, с которой молодые люди к Вам относятся, зная, что Вы это позволяете, между тем как Вы насмехаетесь над пожилым человеком, когда он относится к Вам с уважением, привыкши раньше так относиться к своим повелителям.
Большое уединение, в котором Вы живете, неприятно. Вас считают ленивым, дорогой и добрый Александр, и желали бы Вас видеть более деятельным, между тем знают, что Вы много времени проводите за работой, но говорят, что Вы часто занимаетесь мелочами, которые до Вас не касаются, но которые отнимают у Вас много времени.
Между прочим, я Вам признаюсь, что находят, что Вы напрасно допускаете к себе каждого рекрута и что эта подробность недостойна Вас.
Вообще Вами недовольны (и, по моему мнению, дорогой Александр, этот упрек заслуживает внимания); чрезвычайные затруднения, которые теперь вводят при выборе рекрутов как-то: рост, возраст и здоровье, являются важными пунктами, установленными законом, которые должны быть строго выполнены; слышатся жалобы, что при соблюдении этих правил часто являются споры из-за сложения и наружности и что часто сменяют или совсем отсылают рекрутов, когда они должны были бы быть приняты, а это вызывает раздражение.
С грустью видят, что Вы отдаете слишком много времени мелким ежедневным упражнениям, которыми должны заниматься субалтерные офицеры, а не сам Государь.
Порицают неправильное распределение часов Ваших занятий. Министры ждут Вас целыми часами, ничего не делая, в прихожей, между тем много людей, занятых делами не терпящими отлагательству в свою очередь ждут их у них в приёмной и таким образом небрежно относятся к обязанностям занимаемых ими должностей.
Наконец, дорогой Александр, думают, что Вы имеете склонность к недоверию и что Вы его обыкновенно простираете на всех окружающих: это большой недостаток, мой друг, на который я Вас убедительно прошу обратить внимание.
Я знаю, что Вы, приобретая с каждым днем все больше и больше опытности, вправе быть недоверчивым; но, дорогой Александр, недоверие порождает недоверие у других и кончается тем, что развивается фальшь, которая есть мать пороков и преступлений.
Итак будьте осторожны, дорогой Александр, но недоверчивы. Старайтесь распознать людей и, раз Вы убедитесь в их честности, верьте им и не оскорбляйте их самым обидным чувством.
Сближайтесь с стариками, дорогой и добрый Александр: молодой человек всегда внушает к себе больше уважения, если он отличает человека убелённого сединами, он всегда от него может чему-нибудь научиться, потому что за стариком стоит большая школа опыта.
Наконец, дорогой и добрый Александр, удвойте Ваше внимание к делам. Вашу деятельность, предусмотрительность и бдительность; обстоятельства не терпят отлагательства, они способствуют развитию большого характера.
Соедините с мужеством, которое Вы доказали, силу души и, в особенности, энергию. Это священный огонь, мой друг, который должен наполнять душу Монарха, если он хочет оставаться на высоте своего призвания. Без этого качества все другие стушевываются.
Частному лицу их было бы достаточно, но для принца крови этого мало: он должен иметь добродетели своего государства, а первою из них является энергия, она способствует откровенности, великим делам, противится превратностям судьбы и превращает их даже в победу.
Вот, мой друг, мое дитя, чего требует от Вас государство. Оправдайте это ожидание. Не падайте духом, дорогой Александр.
Настоящие события очень печальны, в этом нельзя не сознаться; но они бывали и хуже в царствование покойной Императрицы, при которой в одно и то же время сплелись: война, мятеж и упадок, и, несмотря на то, что резиденции угрожала опасность, в то время как она уже была на склоне дней и даже не задолго до ее смерти, она вышла победительницей из этой борьбы.
Слава ее Империи и ее царствования остались непоколебимы.
А Вы, дорогой Александр, еще находитесь в том счастливом возрасте, когда душа и ум исполнены энергии и силы, и Вам еще дороги слава отчизны и наследие отцов; употребите все Ваши способности и силы, которые Вы черпаете в любви и преданности своих подданных, чтобы сохранить и то и другое.
Укрепите эту любовь, обратив внимание на те стороны Вашего характера, которые будут Вам подсказаны Вашей добротой, Вашей совестью и Вашим здравым смыслом, и отдайтесь с новым жаром и с новой доверчивостью обязанностям Вашего сана.
Бог будет за Вас! Да будет на Вас мое благословение. Любовь и счастье Ваших подданных послужат Вам наградой. Уважение Вашей матери, которое, как Вы мне часто говорили, является для Вашего сердца драгоценным даром, возрастет еще, дорогой и добрый Александр, и приобретёт такую же силу, как-то чувство невыразимой нежности, которое я Вам приношу.
М а р и я
Письмо Императора Александра Павловича к великой княгине Екатерине Павловне (сестре, в Тверь)
18 сентября 1812 г. (Отступление после Бородина)
Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ, который я должен вам дать.
Нечему дивиться, когда на человека, настигнутого несчастьем, нападают и его терзают. Я никогда не обманывался на этот счет и знал, что со мною поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено, быть может, лишиться даже друзей, на которых больше всего я рассчитывал. Все это, к несчастью, в порядке вещей в здешнем мире!
Мне всегда претило, а особенно при несчастье, утомлять, кого бы то ни было подробностями о себе самом; но, по моей к вам искренней привязанности, я сделаю над собой усилие и изложу вам дела в том виде, как они мне представляются.
Что лучшего, как руководиться своими убеждениями? Им только и следовал я, назначая Барклая главнокомандующим 1-ой армии, по его заслугам в прошлый войны с французами и шведами. Я убеждён, что он превосходит Багратиона в знаниях.
Грубые ошибки, сделанные сим последним и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, при котором, меньше чем когда либо, я мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединенных под Смоленском.
Хотя я и не вынес большого удовлетворения из немногого выказанного в мое присутствие Барклаем, но все же считаю его менее несведущим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит.
Слух, дошедший и до вас, будто мой адъютант Кутузов доставил мне очень сильные представления от генералов армии, совершенно ложен.
Кутузов просто привез мне отчет о делах, происходивших под Витебском, на мой же собственный вопрос он отвечал, что в армии считают Багратиона и Барклая одинаково неспособными распоряжаться таким большим войском, а что всем желателен Петр Пален.
Не говоря уже об его вероломном и безнравственном характере и преступлениях, вспомните только, что он 18-20 лет, как не видел неприятеля и был только бригадным генералом, когда в последний раз участвовал в сражении.
Как же я мог положиться на такого человека, и чем он выказал свои воинские дарования или доблести?
В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова: это было единодушное желание.
Таким как я знаю Кутузова, я противился сначала его назначению; но, когда Ростопчин, в своем письме ко мне от 5-го августа, известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая Барклая и Багратиона годными для главного начальства, и когда, как нарочно, Барклай делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего другого как сдаться на общее желание, и я назначил Кутузова.
И в настоящую минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех, одинаково не подходящих в главнокомандующие, генералов того, за которого были все.
Перейду теперь к предмету, касающемуся меня гораздо ближе: к моей личной чести. Признаюсь, что дотрагиваться до этой струны мне еще тяжелее, и что по крайней мере в ваших глазах я считал ее безупречной.
Мне не верится даже, что вы говорите в вашем письме о той личной храбрости, которую умеет проявлять каждый солдат и в которой я не вижу никакой заслуги.
Впрочем, если я доведен до унижения останавливаться на этом, то скажу вам, что гренадеры Малорусского и Киевского полков могут засвидетельствовать вам, что я не хуже всякого другого спокойно выдерживаю огонь неприятеля.
Но повторяю, мне не верится, чтобы речь шла о подобной храбрости, и я полагаю, что вы говорите о храбрости духа: ей можно придать цену, когда призван к чему-нибудь более выдающемуся.
Останься я при армии, может быть, мне удалось бы убедить вас, что я не обделен и таким мужеством.
Но вот чего я не могу понять. Вы писали Георгию (т. е. принцу Ольденбургскому, своему супругу) в Вильну о желании вашем, чтоб я уехал из армии; вы писали ко мне в письме, которое привез Вельяшев (Александр Петрович):
"Ради Бога, не принимайте решения лично командовать армией, так как, не теряя времени, нужен главнокомандующий, к которому войско имело бы доверие, а вы, в этом отношении, не можете вселить никакого. Кроме того, неудачи, понесенные вами, были бы непоправимым злом, по чувству, которое они вызваны были".
После того, как решено положительно, что я не могу вселять никакого доверия, не понимаю, говорю я, что хотите вы сказать мне в вашем последнем письме:
"Спасите вашу затронутую честь! Ваше присутствие может вернуть вам умы". Подразумеваете ли вы под этим мое нахождение при армии? И каким образом согласовать эти два совета, один другому столь противоположные?
После того, что я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, не внушаю войску никакого доверия, и, поставленными мне в вину поражениями, делаю их более прискорбными, чем те, которые зачли бы за генералами: судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам.
Ведь я поступил, как того желали; я же только желал что быть с армией, и до назначения Кутузова, я твердо решил вернуться к ней, отказался же от этого лишь после, отчасти по воспоминанию, что произошло в Аустерлице от лживого характера Кутузова, отчасти по вашим собственным советам и многих других одного с вами мнения.
Если вы спрашиваете, почему я не поехал в Москву, скажу в ответ, что я не говорил никому на счет этой поездки, и никому ничего не обещал.
Ростопчин, в своих письмах, очень просил меня приехать в Москву; но писал он об этом до отступления от Смоленска, следовательно во время моей поездки в Финляндию, когда я не мог этого сделать.
А затем, в письме от 14-го августа, напротив, он пишет: "Теперь, Ваше Величество, перехожу к самому важному, т. е. к вашему прибытию сюда. Нет никакого сомнения, что ваше присутствие возбудит еще больше восторженности, но, если до вашего приезда дела не будут к нашей выгоде, общая тревога только увеличится от вашего присутствия; и так как вам, ни в каком случае, нельзя рисковать собою, то лучше будет, если вы решитесь отложить ваш отъезд из Петербурга до получения каких-нибудь известий, которые изменят к лучшему настоящее положение дел".
Разберемте же, мог ли я поехать в Москву? Как раз было установлено, очевидно, что я собою приношу армии больше вреда, чем пользы, приличествовало ли мне быть там, куда стягивалась армия, отступив от Смоленска?
Для меня недопустима была мысль, что Москва будет оставлена таким недостойным образом; но я должен был, однако, допустить эту возможность после одного или двух проигранных сражений.
Каково было бы мне в Москве, и не за тем ли бы я приехал туда, чтоб, вместе с другими, собрать пожитки и убираться из нее?
Посмотрите еще, по расчету времени, мог ли я поспеть туда вовремя, или нет? Я выехал в Финляндию тотчас по возвращении Бентинга, чтоб быть там к условленному дню. В Або я провел с наследным принцем только три дня.
Вы согласитесь, что это не особенно много. В Петербург я вернулся с 21-го на 22-ое. Предположив, что я выехал бы на другой же день, я прибыл бы в Москву только 26-го: следовательно, я не имел бы даже возможности остановить гибельное отступление, сделанное в ночь сражения и погубившее все.
Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали бы меня одного ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз, что я был так близко, (и это было бы справедливо), а между тем, мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты?
Я бы, значит, приехал для того только, чтоб на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие? Напротив, мое намерение было воспользоваться первой минутой действительного преимущества нашей армии над неприятельской, (которая бы тогда отступила), чтоб, действительно, приехать в Москву.
Даже после известия о битве, 26-го я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов, в том же рапорте, что он решил отступить на шесть верст, чтоб дать отдых войскам. Эти роковые шесть верст, отравившие мне довольство победою, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно только одни бедствия.
Вот точное изложение обстоятельств, дорогой друг. К этому я дам вам и другие сведения, которые, может быть, поразят вас.
Нынешней весной, перед моим отъездом в Вильну, я был предупрежден из надёжного источника, что непрестанный труд секретных агентов Наполеона должен был быть направлен к подорванию всевозможными способами, народного доверия к правительству, чтобы тем поставить его в прямое противоречие с народом.
Что Наполеон, для достижения этой цели решил, если я буду при армии, приписывать мне все могущие случиться потери и выставлять меня честолюбцем, пожертвовавшим безопасностью государства, лишив более опытных полководцев возможности одерживать победы над врагом и что, напротив, если меня не будет с армией, то отнести это к недостатку храбрости моей.
Но это еще не все. По этим же самым сведениям, адский этот замысел имел целью вселить раздор в нашей семье.
Не удивитесь ли вы, когда я вам скажу, что дней за 8 за 10 до моего отъезда, меня предупредили, что именно с вас и начнут действовать, употребив все усилия, чтоб выставить меня в ваших глазах в самых невыгодных красках?
Ваша ко мне дружба, открывавшая вам постоянно мое сердце и все мои помыслы, оставила меня совершенно спокойным и я не придал этому никакого значения.
Точно также хотели и на мне сделать попытку вселить во мне некоторое беспокойство относительно вас, но вскоре же убедились, что это будет напрасная трата времени.
Чтоб успеть в этих адских каверзах, люди совершенно к ним непричастные (в числе их были и Архаровы), но напуганные тем, что могло дойти до их слуха, должны были сделаться (того не сознавая и думая выказать даже свое усердие), эхом этих толков, распространенных первоначально агентами Наполеона, чтоб этим путем толки дошли, наконец и до нас, а действительные их выдумщики остались скрытыми.
Время, в которое особенно все эти пружины предполагалось пустить в ход, приноравливалось к занятию неприятелем одной или обеих столиц. Здесь, в Петербурге я ежедневно имею случай убеждаться, как точны были предупреждения, полученные мною весною, а ваше последнее письмо немало способствует в доказательстве сему.
Пока я первый согласен признать, что при наших несчастных теперь обстоятельствах, подобные подвохи находят всевозможные способы к достижению успеха, а распространители такого рода толков имеют, естественно, много последователей.
Что до меня касается, единственно за что я могу ручаться это, что мое сердце, все мои намерения и мое рвение будут клониться к тому, что, по моему убеждению, может служить на благо и на пользу отечеству.
Относительно таланта, может, у меня его недостаточно: но ведь таланты не приобретаются, они дар природы. Чтоб быть справедливым, должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда я не имею хороших помощников, терплю недостаток в деятелях по всем частям, призван вести такую громадную машину, в такое ужасное время и против врага адски вероломного, но и высоко талантливого, которого поддерживают соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, образовавшихся за 20 лет войн и революций.
Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможности потерять обе столицы, и что единственными средством против бедствий этого жестокого времени мы признали твердость.
Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда либо, я решил упорствовать в борьбе и к этой цели направлены все мои заботы.
Признаюсь вам откровенно, что мне гораздо менее тяжело, когда меня не понимает народная толпа или множество людей мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели когда это непонимание я вижу в тех немногих лицах, которым я посвятил все мои привязанности.
Но, клянусь вам Богом, если подобное горе присоединится ко всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают.
Простите, добрый мой друг, что так утомил ваше терпение и длинным моим посланием, и временем, на него употребленным, имея его очень мало в моем распоряжении, при моих ежедневных работах.
Теперь, я должен дать вам отчёт о второстепенных предметах. Мне не удалось добиться от Матушки Екатерининскую ленту для княгини Волконской: она и сама писала вам об этом, и я нашел, что она недоступна к этому предложению.
Что касается Гагарина (бывший в 1812 году Тверским губернатором), мне положительно невозможно его повысить, так как ему пришлось бы обогнать Салтыковых и многих других сенаторов, имеющих перед ним старшинство.
Вообще, в дни таких важных событий, мне кажется, нужно приостановиться наградами, давая их только тем, которые проливают кровь свою за отечество.
По привычке писать вам обоим вместе, скажу вам, дорогой Георгий, что, в настоящую минуту, вы мне гораздо более полезны во главе ваших трех губерний (здесь Тверской, Новгородской и Ярославской) и в ведомстве путей сообщения нежели в главной квартире.
В такое время, когда неприятель всевозможными средствами хочет привести в расстройство внутренние дела, никакие средства не будут лишними, чтоб помешать ему в этом и поддержать порядок.
Никогда ваше генерал-губернаторство над этими тремя губерниями не было так важно. Наш единственный способ сообщения с прочими частями империи проходит теперь через Ярославль; половина Москвы в нем, да и много еще других уважительных причин.
Если вы мне поддержите порядок и спокойствие в трех ваших губерниях, вы сделаете этим величайшую пользу и мне, и государству.
Итак я кончаю, призывая вас обоих к стойкости и твердости. Вы так часто советовали мне их, что, теперь именно, для вас самих случай выказать их; и верьте, что против внутренних смут гораздо больше нужно и той и другой, чем против врага.
Из писем великой княгини Александры Фёдоровны (жены Николая I) и императора Александра I
6 (18) августа 1824 г., 8 часов вечера
После многих препятствий, после очень долгого и тягостного путешествия, вот мы, наконец, счастливые и довольные, у Мекленбургских берегов. Дорогой брат, дорогой друг, вы поймете мое счастье! Мой отец, два брата, две сестры! Все это ожидает меня завтра (Александра Федоровна бывшая принцесса Шарлотта Прусская. Потеряла мать в 12 лет).
Вам пришлось пережить несколько дней беспокойства о нас - мое сердце говорит мне это, - ведь вы были очень долго без известий о путешественниках. И я в особенности представляю себе, каким мрачным мыслям предавалась maman (здесь императрица Мария Федоровна). Вот что усиливало мою тоску среди тех физических и нравственных мук, через которые я прошла.
Да, должно сознаться вам, что у меня была морская болезнь и в очень сильной степени. Один раз я пролежала в постели 36 часов подряд, больная, точно какая-нибудь несчастная, а затем прекрасный день, период хорошего ветра или спокойствия возвращали мне здоровье и надежду, чтобы затем снова отдать меня во власть всех ужасов тошноты.
Мне потребовалось напряжение всех моих душевных сил и вся моя вера в Божественную благость, чтобы не впасть в полное уныние. Несмотря на это, мне представляется, что впоследствии мы с удовольствием будем вспоминать об этом путешествии и даже об его невзгодах.
Были очаровательный мгновения, лунные ночи, которых я никогда не забуду. Сколько раз ваш облик вставал в моей душе, а когда я начинала терять терпение, я думала, что вы стали бы порицать меня, и это придавало мне сил.
В письме к maman я описала достаточно пространно и достаточно скверно наше путешествие, а так как все письма не минуют вас, то вы тоже будете осведомлены о наших приключениях. Что касается сегодняшнего дня, то глаза и руки опускаются у меня от усталости и волнения, и, нежно обнимая вас со всею дружбой, которую, вы знаете, я чувствую к вам, остаюсь на всю жизнь ваш верный друг Александра.
Ваш бинокль не расстаётся со мною.
10 (22) декабря, 1824 Берлин
Довольно продолжительное нездоровье, вынуждавшее меня лежать, мешало мне до сих пор отвечать на ваше милое письмо. А какую пользу принесло оно мне, это письмо, как ваши слова проникли прямо в сердце, так нуждавшееся в участии!
Но сами вы были поглощены столь горестными треволнениями, вы пережили столь грустное время, что я должна быть вдвойне благодарна вам за эти слова сострадания (смерть Софьи Дмитриевны Нарышкиной), плохое состояние здоровья императрицы (Марии Федоровны), смерть бедного Уварова (Федора Петровича), петербургское наводнение (7 (19).11.1824) - все это должно было ужасно подействовать на вас.
О, дорогой друг, ваше письмо заставило меня пролить очень горячие слезы! Мне казалось, что этим летом небо ниспослало вам довольно страшный удар, что чаша была довольно-таки горькая, но, по-видимому, небом было предрешено, что в этом году одно несчастье должно сменяться другим, и что этот 1824-й год навсегда должен остаться отмеченным в вашей жизни черной чертой.
Я думаю, что не грех молиться страстно о том, чтобы будущий год был менее несчастным. Если будет иначе, то, нечего делать, нужно будет нести крест с покорностью и извлечь из этого действительную пользу для души и, в особенности, работать над собою, чтобы превратности не сделали нас озлобленными.
Как вы легко можете представить себе, мое пребывание здесь не было все время розовым. Однако, я солгала бы, если бы сказала, что принцесса Лигниц (вторая (морганатическая) супруга Фридриха-Вильгельма III, короля прусского, отца А.Ф.) ввела какое бы то ни было изменение в обыденном распорядке жизни. Все остается так же, как было прежде, но, тем не менее, сущность всего изменилась.
Мы близки к отъезду, хотя еще не можем назначить дня. Почти уже решено, что в виду ужасного состояния дорог в Пруссии, мы поедем через Варшаву. Я заранее радуюсь свиданию с Константином (Павловичем) и Жаннетой (Грудзинская, вторая (морганатическая) супруга Константина Павловича (княгиня Лович)), и, в особенности, возможности возобновить знакомство с последней, которую я так нежно люблю.
12-го декабря
Вы легко можете сказать себе, дорогой друг, думаю ли я о вас в сегодняшний день и возношу ли мольбы о вашем счастье. Я надеюсь, что на будущий год я проведу этот день вместе с вами, и тогда нам можно будет окинуть вместе взором события года, который теперь еще прикрыт для нас густой завесой.
Нам сообщают более успокоительные известия на счет здоровья императрицы; раз только зима пройдет, нужно будет, чтобы она выдержала вполне систематический курс лечения, и чтобы она заботилась о себе в большей степени, чем она делала это до настоящего времени.
24-го декабря
Вместо того чтобы уехать 15-го, мы вот все еще ждем здесь, чтобы дороги стали менее ужасны, чего, быть может, совершенно не будет, так как я не запомню зимы более теплой и дождливой, чем эта.
Моя семья так радуется этому промедлению, что я была бы в высшей степени неблагодарной, если бы не воспользовалась с признательностью этими днями и этими неделями, которые небу угодно даровать мне в моем прежнем отечестве; но, тем не менее, признаюсь, что, будучи принуждена ехать, я желала бы, чтобы это большое путешествие было совершено в первую половину моей беременности (здесь Александрой Николаевной).
Но что делать! Ожидать с терпением? Это - добродетель, которую с некоторого времени мне выпало на долю приложить к делу.
Прежде чем закончить это письмо, я не могу не сказать вам о том чистом наслаждении, которое я испытала, читая различные письма из Петербурга, в каждом из которых с восторгом говорилось о государе, о том, как он после наводнения явился среди несчастных ангелом-утешителем, и тем самым покорил жестокие сердца и увлек отзывчивые души.
Вообще, если бы вы могли иногда читать в глубине многих сердец, вы, несомненно, нашли бы там очень чистую и искреннюю любовь, которая явилась бы для вас утешением даже в том случае, если бы злоба и неблагодарность людей привели вас в вашей жизни к грустным опытам.
Прощайте, дорогой брат, дорогой друг; я очень нежно обнимаю вас, прося небо, чтобы оно вскоре привело меня в Петербурга, к моим детям (Александр, Мария, Ольга) и к вашей дружбе. Ваш верный друг А.
Письма императора Александра I к великой княгине Александре Фёдоровне
С.-Петербург, 19-го ноября (1-го декабря, 1824)
Ваше письмо от 30-го октября (11-го ноября), дорогой друг, вывело нас из полной неизвестности, в которую поставили нас ваши предыдущие письма к моей матушке. Теперь, по крайней мере, объяснилась причина ваших огорчение, и наше воображение уже не блуждает более от одного к другому, столь же мало обоснованному предположению.
Но знать вас в печали для меня то же, что испытывать ее самому. Я так хорошо понял все, что должно было происходить в вашем сердце, и насколько живо воспоминание о вашей неоцененной матушке должно было пробуждаться в вас при подобных обстоятельствах!
Это испытание, дорогой друг, ниспослано вам Провидением и одно из тех чувствительных испытаний, который бывает трудно перенести. Еще не одно из них ожидает каждого из нас! Но не забывайте, дорогой друг, того, что было сказано и неоднократно повторено нам, что кого оно любит, того и испытывает по преимуществу!
Николай (Павлович, муж Александры Федоровны) говорил мне обо всем с величайшими подробностями и показывал мне места из ваших писем, касающиеся этого неожиданного события. Я, так сказать, мысленно следил за вами во всех тягостных положениях, через которые вы прошли последовательно, и ваше сердце сумеет подсказать вам, делалось ли это с участием и чувством.
Будьте покойны, дорогой друг, насчет моего суждения по отношению к королю (Прусскому). Никто еще никогда не слышал от меня чего-либо неблагоприятного для него. Теперь, когда дело кончено (король вторично женился поздним морганатическим браком), у меня одна лишь мысль, одно желание - знать, что король счастлив, на сколько он заслуживает этого; и если его супруге удастся доставить ему это счастье, уверяю вас, я буду питать к ней чувство расположения и признательности.
Уверение с вашей стороны, что согласие в семье, слава Богу, не было нарушено, явилось для меня настоящими облегчением, и я из глубины сердца благодарю Его за это.
С каким нетерпением я ожидаю вас, дорогой друг! возвращайтесь к нам; столько интересов призывает вас сюда! Ваши дети более очаровательны, чем когда-либо. Я не могу в достаточной степени выразить вам, на сколько вас не хватает здесь для меня, и насколько тягостно было для меня, по возвращении сюда, не найти вас в нашем кругу.
Мне доставило очень большое удовольствие увидать при своем возвращении сестер; но это удовольствие не замедлило быть отравленным рядом прискорбных происшествий, быстро следующих одно за другим.
Я нашел жену (Елизавета Алексеевна) сильно пораженною грудными катаром, который, в особенности со времени ее прибытия в Зимний дворец, лишь все сильнее развивается и, вместе с другими, еще более тревожными симптомами, делает ее положение одними из самых критических.
Три дня спустя после нашего возвращения в город, а именно 7-го ноября, ужасное наводнение, подобное бывшему в 1777 году ("Академических Ведомостях" после наводнения было напечатано объявление о продаже с одной дачи на Петергофской дороге двух тысяч мачтовых сосен, вырванных с корнем бурей. Число человеческих жертв не поддавалось учету. На взморье смыло острог, в котором было до трехсот человек), залило водой все улицы, за исключением Литейной части, и поселило ужас в Петербурге, так как в городе и его окрестностях сделались жертвами волн свыше 500 человек.
Вы можете себе представить, дорогой друг, что происходит в моем сердце, и до какой степени оно опечалено.
Затем, чтобы закончить эту грустную картину, которую я начал набрасывать вам вчера и должен был приостановиться, чтобы отправиться провести несколько мгновений с одним умирающим, с достойным генералом Уваровым, я скажу вам сегодня, что он перестал существовать, и что меня постигло горе потерять в нем человека, с которым меня тесно связывали около 30 лет испытаний и привязанности!
Я подавлен скорбью, дорогой друг, и лишен возможности сказать вам что-либо большее. Вы сумеете понять эту печаль и ваше сострадательное сердце уделит несколько сожаления испытываемым мною мукам.
Сердцем и душою всецело ваш на всю жизнь.
20-го ноября (2-го декабря)
Р. S. Благоволите передать прилагаемое королю и кланяйтесь от меня всей семье.
Петербург, 29-го ноября 1824 г.
Хотя еще не очень давно, как я писал вам, дорогой друг, но мне не хочется отпустить Николая, не дав ему нескольких строк для вас, хотя бы только для того, чтобы напомнить вам о себе. Быть может, вам суждено принести нам с собою несколько утешений, так как до сих пор все вокруг меня носит мрачный оттенок.
Вчера мы присутствовали на похоронах Уварова, а за несколько дней перед этим на панихиде по всем тем, которые погибли во время бедственного наводнения 7-го ноября.
Пока что, моя жена все находится в очень тревожном положении, хотя и заметно легкое улучшение. Поэтому вы поймете, дорогой друг, что мое настроение не может быть светлым, и, значит, я сильно рассчитываю на вашу снисходительность ко мне, если пишу вам в подобном душевном настроении.
Я пишу королю сам, поэтому не даю вам никаких поручений для него. Но зато благоволите принять на себя труд передать мой привет вашим братьям. Повергните меня к стопам наследной принцессы, ваших сестер и тетушки Марианны. А вы сами, дорогой друг, тщательно берегите себя в течение этого зимнего переезда, в особенности, в виду того положения, в котором находитесь, и думайте иногда о брате, который от всего сердца нежно любит вас.
А.
При прибытии каждой почты я надеялся, дорогой друг, получить известие, что вы уже находитесь в дороге, и что, следовательно, письмо, которое я адресовал бы вам, уже не застало бы вас в Берлине.
Но, к несчастью, небо, по-видимому, решило иначе. Состояние дорог не позволяет вам двинуться и подвергает мое нетерпение увидеть вас очень тяжелому испытанию. Я не в состоянии высказать вам, сколько мне недостает вас здесь, дорогой друг, и как горячо я желаю вашего возвращения.
Но не подумайте, чтобы я был до такой степени жесток, чтобы не понимать, что вы должны испытывать удовольствие от того, что находитесь среди нежно любимой семьи (Александра Федоровна была дочерью прусского короля Фридриха III); и если, по-видимому, сами стихии содействуют тому, чтобы продолжить для вас это удовольствие, то мне не остается ничего другого, как покориться; но, при всем том, я хочу несколькими строками напомнить вам о себе и поблагодарить вас за столь чудное письмо от 10-го, 12-го и 24-го декабря, которое было получено с бесконечной признательностью, равно как и то, что вам угодно было высказать по поводу дня моего рождения (12 (23) декабря).
Все то, что доказывает мне хоть некоторую дружбу с вашей стороны, доставляет мне громадное удовольствие, и несомненно, что не неблагодарному вы выказываете ее.
С наступлением нового года удовольствия снова вошли в свою обычную колею. Танцуют достаточно; даже в то время как я пишу вам эти строки, у моей матушки происходит бал. Что касается меня, то я остаюсь верен своим привычкам к уединению, которые одни согласуются с моими вкусами, моими занятиями и моим здоровьем.
При всем том, большой бал в Белом зале будет 28-го, в день рождения Михаила (Павловича), а большой бал-маскарад 4-го февраля, в день рождения Марии (Павловны); на них я рассчитываю присутствовать как обыкновенно.
Это ежегодная дань, которую я выплачиваю каждую зиму, и она представляется мне достаточной для того, чтобы затем я имел возможность считать себя освобожденным от остального.
Мне нет надобности, я думаю, прибавлять, что в этом году оба эти бала будут представлять для меня еще менее очарования, так как на них не будет вас. Ваше положение должно также служить препятствием к тому, чтобы вы попользовались много Берлинским карнавалом, и, как мне кажется, спокойствие должно быть необходимо вам более чем, что бы то ни было другое.
Поэтому-то невольно мои мысли постоянно приводят меня к желанию увидеть вас спокойно сидящей в вашем зеленом кабинете, на голубой софе. Когда-то наступит это время?
Прощайте, дорогой, добрый друг; думайте иногда о брате, который из глубины своего сердца нежно любит вас.
Завещание вдовствующей императрицы Марии Федоровны
Письмо императрицы Марии Фёдоровны к министру иностранных дел барону Андрею Яковлевичу Будбергу
Письмо императора Александра Павловича к барону А. Я. Будбергу
Из писем императрицы Елизаветы Алексеевны к матери (Амалия Гессен-Дармштадтская)
Каменный Остров, 13 (25) июля 1805 г.
Между нашими арабчонками, о которых говорила вам этою зимою
Амалия, попадаются очень хорошенькие; но один занимает меня больше других. Он
достался мне, т. е. он стал служить за моим столом, с того времени, как их
определили на службу; впрочем, никакой другой обязанности они не несут, и что
мне в них нравится, это то, что они ни за что на свете не переменят своего
места.
Одного приставили ко мне, другого к сестре, третьего к
Государю и четвёртого к графу Толстому; последние два меняют места, смотря по
тому, кто у нас обедает. Случилось, что у нас обедала Государыня, и захотели
поставить за ее стулом моего арабчонка или Амальиного; они стали отбиваться
кулаками, и пришлось поставить другого. Возвращаясь к моему арабчонку, скажу,
что мой и Амалии, мальчики, уже 18-19 лет.
Когда их привели, оборванных и замерзших, они через минуту
начали смеяться и болтать, забавляясь тем, что увидели в комнате. Им дали конфет,
который они взяли с удовольствием; только мой Джуфар (его имя), изо всех самый
оборванный, не принимал ни в чем участие; он казался таким грустным, что мы
подумали, не болен ли он.
Государь знаками предложил ему погреться у камина (другим
способом невозможно было объясняться с ними); он его грубо оттолкнул. Государь давал
ему разные вещи, от которых арапчонок сердито отказывался. Мне он также
отказал, но с более мягким лицом. Это и печальный его вид возбудили мое
любопытство; мне было его невыразимо жаль, и я была довольна, что он достался
на мою долю.
В продолжение этих шести месяцев остальные, хорошо одетые и
сытые, благоденствуют и стали забавно-веселы; только Джуфар печален и никогда
не смеется. Недели две тому назад, Государь после обеда захотел расспросить его
о причине его печали через своего арабчонка, который довольно мил и порядочно
уже говорит по-русски. Нам рассказывали другие арабы, что он всегда был таким,
даже среди своих; он из Мекки, и у него осталась только мать, но когда его
спросили, не хочет ли он вернуться на родину, он залился слезами и не отвечал.
Не могу передать вам, как я была растрогана; я чуть сама не заплакала.
Разговаривать с ним очень трудно, и нет возможности узнать
наверно причину его слез и какие у него желания; но внутреннее чувство говорит мне,
что этот мальчик родился более чувствительным, чем другие, что он тоскует по
родине и матери, которых забыть ничто не может его заставить. И как должен он
быть несчастен!
Я много спорила сегодня с присутствующими, которые
утверждали, что он невыносим, так как окружен довольством и всё-таки жалеет о
нищете, из которой его вытянули. Это мне доказало только, что большинство людей
считает довольство в жизни единственным чего можно желать и о чем можно
сожалеть. Я увидала, что не имею возможности убедить их в том, что, находясь в
довольстве, можно сожалеть о своем прежнем положении, и замолчала, но осталась
при своем мнении относительно бедного Джуфара.
Каменный Остров, 1 (13) августа 1805 г.
С некоторых пор вижу иностранцев, которым тяжело покидать
Петербург (здесь вследствие Войны третьей коалиции, или
русско-австро-французская война), и при каждом подобном случае испытываю
удовольствие; ибо оправдывается теперь то, что вы предсказывали мне и о чем
помню, как о вчерашнем дне. Однажды утром, незадолго до моего отъезда из
Карлсруэ, вы сидели у себя на балконе; погода была пасмурная, я вздыхала о
своей судьбе, а вы, во множестве других утешений, сказали мне: "Ты еще так
молода, что, спустя некоторое время, будешь относиться к России, как к своей
родине".
Я тогда была близка к отчаянью, и это казалось мне
невозможным; но теперь, когда я действительно половину жизни провела здесь,
приехав сюда 13-ти лет от роду (теперь мне 26 лет, значит, я прожила здесь
больше, чем в Германии, ибо жить, по моему, значит мыслить и чувствовать, в
самом же раннем детстве существование скорее животное) итак, теперь, признаюсь
вам, матушка, что чувствую очень сильную нежность к России и как ни приятно мне
снова увидеть Германию и думать о ней, мне было бы очень жалко покинуть Россию
навсегда и буде, в силу каких либо обстоятельств, я очутилась бы одинокою и
могла бы избрать себе местожительство, я основалась бы в России даже в том
случае, если бы для этого пришлось скрыться от всего мира.
Это мое признание не может быть вам неприятно, добрая
матушка; напротив, оно должно успокоить вас относительно некоторых
неосновательных опасений, которые, кажется, все еще иногда у вас появляются.
Это не слепое восхищение, мешающее мне видеть преимущества других государств
перед Россией: я вижу ее недостатки, но вижу также, чем она может стать, и
каждый ее шаг вперед радует меня.
Что касается петербургского климата и здешней местности, они
не из лучших; но это неблагоприятность местная, к которой я привыкла. В случае
необходимости, её можно было бы избежать, не слишком даже удаляясь и не выезжая
из России
Петербург, 4 (16) декабря 1805 г.
Название "австриец" должно быть противно не только
для каждого русского, но и для всякого, у кого есть душа. Больно видеть, когда
одно лицо совершает подобные гнусности; но нет слов для выражения того, что
испытываешь при виде целого народа, подлого, коварного, наконец, глупого, со
всеми самыми низкими свойствами. Не слова, а только дела могут выразить, что
это за люди: морить голодом пришедших проливать кровь за них, поступать с ними
гнуснее, чем поступают их враги, предавать их и, в конце концов направить свое
оружие против них!
Если вы найдете выражение, могущее определить такие
действия, скажите мне его, ибо я не знаю подходящего.
Так они поступают вообще, а вот образчик их отношения к
личности Государя. Когда наступило перемирие, Государь, в 3 ч. ночи, приезжает
в маленькое местечко верхом, измученный, так как не слезал с лошади с 7 часов
утра. Австрийский двор был там со всею своею поклажею, кроватями, кухнями, и
все эти скоты спали на своих пуховиках.
Император Александр Павлович, будучи слишком возмущен, чтобы
просить у них крова, входит в плохую крестьянскую избу в сопровождении графа
Ливена, князя Адама (Чарторыжского), не оставлявших его ни на минуту, и своего
хирурга Виллие (Яков Васильевич). И вот там-то, от усталости, либо от горя,
после 24 часового голодания, у него сделалась страшная схватка в желудке.
Виллие выразил опасение, что Государь не вынесет ночи.
Накрыв его соломою, он едет в главную квартиру императора Франца (II) попросить
у некоего Ламберти, заведующего двором, немного красного вина, сообщая ему при
этом, в каком состоянии находится Государь. Тот отказывает ему, говоря, что
слишком поздно, не стоит будить людей и т. д. Наконец Виллие становится на
колени перед этим скотом, но напрасно, и только за деньги ему удается разбудить
одного лакея, который пошел с ним поискать полбутылки плохого красного вина.
Вот каким образом у австрийцев поступают с союзным государем, пришедшим
жертвовать своею армией ради спасения союзника!
Несмотря на свои злоключения и окружавшую их измену,
превосходные войска наши приобрели новую славу, даже в глазах врагов, и внушают
живейший восторг соотечественникам. Солдаты эти настоящее ангелы: мученики и в
то же время герои! Они изнемогали от голода, во время перехода падали и тут же
на месте умирали от истощения, желая лишь сразиться и не проронив ни одного
слова ропота, в то время как к противнику направлялись целые обозы съестных
припасов, и эти жалкие австрийские войска были всем снабжены.
Говорят, что поэтому в австрийском батальоне, обратившем во
время сражения оружие против нас, гвардейцы не оставили ни одного человека, и я
этим восхищаюсь. Эти молодцы-гвардейцы проявляли чудеса храбрости: один
Преображенский полк опрокинул четыре неприятельские линии и лишь перед пятою не
устоял; батальон Семёновцев штыками уничтожил целый эскадрон французской
гвардии.
Говорят, что, по признанию опытнейших генералов, то было
самое смертоносное сражение, какое когда-либо происходило (Аустерлиц). Сердце
кровью обливается, слушая про эти подробности, хотя мы всех их и не знаем, и
именно не знаем о погибших знакомых наших.
Граф Строгонов и Новосильцев, хотя они люди и невоенные,
находились в этом деле, также как и Государь. Первый из них вел три эскадрона
гусаров; второй пытался собрать батальон из австрийцев, и я не знаю, почему эта
мысль показалась там забавной, тогда как в былое время он был отличным
офицером. Толстой, же после напрасных стараний удалить Государя от опасности,
сказал ему, выразившись очень забавно по-русски: "если вы будете себя
вести как Русский Император, я останусь с вами; если же нет, я перейду к.., где
весьма хорошо для всякого, оберегающего свою жизнь".
Что касается меня, не понимаю, чем полны внутренности этого
австрийца: в его жилах течет, кажется, вода вместо крови.
Без указания даты 1809 г.
Не понимаю, что породило сложившееся о ней мнение (здесь о
прусской королеве Луизе, приезжавшей в Петербург вместе с мужем, Фридрихом
Вильгельмом III-им), будто она неестественна и кокетка: я ни разу не видела
тени малейшего кокетства; в ней много сердечности, и видно, что, в сущности, у
неё очень веселый нрав. Между нею и королем (Фридрих Вильгельм III) обращение
весьма приятное. Здесь, в свете, она была вполне на своем месте, а ко мне
относилась доверчиво и искренно, по-приятельски. В характере у нее много
откровенности.
Если и есть, какая тень в этом изображении, то, уверяю вас,
весьма незначительная. Что касается наружности, она очень хороша собой, но ей
не следует больше полнеть. Не видевшие ее в течение двух лет находят, что она
переменилась, и мудрено, чтобы этого не было. Король прибыл сюда по приглашению
Государя и, в самом деле, дорогая матушка, казалось, что королева привезла сюда
не желание только блистать, но что оба они были преисполнены желанием выразить
свою признательность Государю. Одним словом, я в восторге, что познакомилась с
ними.
За время их пребывания я снова приобрела совсем было
утерянную привычку говорить по-немецки, хотя немного и навострилась с герцогом
Кобургским. Все они отлично говорят по-французски, но я в особенности говорила
по-немецки с Вильгельмом, так как он обыкновенно говорит на этом языке. Что
касается до него, это человек препочтенный, и я никогда не видела такого
благородства в манерах при столь малом росте.
Петербург, 13 (25) марта 1809 г.
Вчерашний день и позавчерашний мы провели в глубочайшем
уединении, ибо годовщины смерти императора Павла и восшествие на престол ныне
царствующего Государя справляются ежегодно. Впрочем, глубочайшее уединение
выражение не точное, так как в 11 часов всегда бывает торжественная заупокойная
обедня для всего Двора, а после полудня панихида в крепости, где каждый раз
собирается немало народа. В подобных случаях, я часто вспоминаю вас, дорогая
матушка, зная, как вы не любите публичных изъявлений по поводу действительно
волнующего события (в чем я достойная вас дочь); ибо императрица (Мария
Федоровна), согласно обычаю, становится близ гробницы покойного Государя,
находящейся на возвышении, а мы и собравшийся народ стоим внизу, так что это, в
самом деле, составляет зрелище. Я уверена, что для вас это было бы невыносимо.
Письмо наследной принцессы Баденской Амалии Гессен-Дармштадтской к императрице Елизавете Алексеевне
12 (24) января 1811 г.
В день твоего рождения, дорогая Елизавета, принимаюсь я
отвечать на твоё письмо, переданное мне Амалией. Да даст тебе Бог счастья и
благополучия в этой жизни! Это самое горячее желание моего сердца. Но для этого
ты должна неуклонно следовать правилу, возложенному на тебя твоим же девизом:
терпение и постоянство. Скажи себе, что Провидение поставило тебя в твое
теперешнее положение, и добровольно покинуть его доказало бы ропот против Его
законов и было бы призывным кличем для недовольных.
Я содрогаюсь при мысли, что подобный шаг может причинить:
его сочли бы за естественную причину всеобщего недовольства Государем и любви,
питаемой к тебе, так как ты кумир народа. Тебя чтут и восхищаются тобою даже за
границею (я это положительно знаю). Суди же, какое впечатление произведет твое
решение на общественное мнение.
Тебе припишут честолюбивые замыслы, может быть даже желание
связи с любимым человеком и т. д. Одним словом, подобным поступком ты разом
потеряешь ту славу, которую ты по справедливости заслужила за все годы. А ты
сама, дорогая дитя? Какие угрызения и сожаления готовишь ты себе, став причиною
(без намерения, конечно) государственного переворота, которого ты не сможешь
предотвратить.
Нет, дорогая, я не одобряю такого замысла: наоборот, я его
страшусь, как величайшего несчастья. Откажись от него, прошу тебя, ради Бога и
ради матери, которая любит тебя и гордится такою дочерью.
Петербург, 3 (15) марта 1811 г.
Отчего это, дорогая матушка, у вас частая бессонница? Ведь
вы бываете в движении, а обыкновенно говорят, что бессонница бывает от
недостатка воздуха и движения. Одинаково ли вы подвержены бессоннице зимой и
летом? Не имеется ли к тому иногда нравственных причин? По этому поводу
вспоминаю слышанное мною еще от императрицы Екатерины (II), и с тех пор, раз
тысячу мною испытанное; каждый раз при воспоминании о ней, а именно, что
"одни тревоги, а не горе, мешают спать". Как вчера помню день и
место, где слышала это от неё и последствия этого разговора: кто-то сказал, что
"нечего меня спрашивать, что я об этом думаю, ибо в шестнадцать лет ничто
не нарушает сна и, вероятно, мне еще не известно, что такое горе".
На это Императрица Екатерина сказала: "Вовсе нет! Она
уже испытала горе: разве вы за ничто считаете её разлуку с матерью?"
Никогда не забуду этих слов из-за удивления и признательности к ней за то, что
такая женщина, как она, соблаговолила понять и оценить чувства маленькой
шестнадцатилетней особы, в то время весьма невинной и простодушной. Именно эта,
кажется, врожденная способность ее применяться ко всем, понять и поддержать
преобладающее чувство каждого, придавала ей столь великое очарование.
Ах, отчего она не пожила лет с десять дольше! Личные
причины, иного свойства, заставляют меня часто об этом сожалеть.
Вот большое отступление от предмета и, на этот раз,
болтовня; я должна прекратить ее из-за наряда, который охотно бы уступила
кому-нибудь, также точно как ожидающую меня в девять часов партию бостона.
Суббота, 4 (16) в 12 1/2 ч. пополудни
Дорогая матушка, доканчиваю письмо, после того как два часа
провела в любимом занятии русским языком. Это, действительно, сентиментальное
изучение; ибо, конечно, наша литература еще в младенческом развитии; но, когда
проникнешь во все богатства языка, то видишь что можно бы из него сделать, а
всегда приятно открыть сокровища, требующие лишь рук, которые бы сумели их
разработать. К тому же звуки русского языка, подобно музыке, приятны моему
слуху…
Петербург, 19 апреля (1 марта) 1812 г.
Пятница, 11 часов.
Она (здесь вдовствующая императрица Мария Федоровна) хочет
заставить поверить общество и даже меня, будто Государь потребовал, чтобы она
оставалась в городе, дабы своим присутствием успокоить и ободрить умы и задать
тон. Это ее собственные слова, и она делает вид, что приносит большую жертву
Государю. Ей предоставляют удовольствия этой маленькой комедии, которую она
играет перед самой собою, так как никого другого она этим не обманывает.
По крайней мере, Государь имел внимание избавить меня от
всего неприятного и тягостного, что во многих отношениях влечет за собою
пребывание ее в Таврическом дворце, сказав, чтобы я жила на Каменном Острову,
как будто он сам там живет, и в самом деле все пойдет тем же порядком. К тому
же императрица сказала, что она получила позволение отсутствовать два-три дня в
неделю: что же буду я делать совсем одна в этом мрачном дворце, полном для меня
тягостных воспоминаний!
Невозможно удержать улыбки при виде важности, которую
придает себе императрица по этому поводу, тогда как все, как и я, знают от
самого Государя, в чем дело. Муха на рогах вола, говорящая: "О, какую пыль
я поднимаю!". Пишу вам, дорогая матушка, об этих пустяках, не смея
затрагивать вещи, более важные...
Каменный Остров, 29 июля (10 августа) 1812 г.
...Как мне тяжело, что я не могу говорить с вами о том, что
занимает меня весь день и даже ночь, сплю ли я или бодрствую, говорить о
спасении моей дорогой, моей любимой России, к которой я в данное время
испытываю чувство, подобное чувству к дорогому и тяжело больному ребенку.
Господь не оставит её, я уверена в этом; но она страдает, и я страдаю вместе с
нею во всех проявлениях ее страданий...
Каменный Остров, 26 августа (7 сентября) 1812 г.
Понедельник, 11 часов утра.
Я уверена, что вы в Германии плохо осведомлены о том, что
происходит у нас. Может быть, вас уверили, что мы бежали в Сибирь, тогда как мы
не выезжали из Петербурга. Мы приготовились ко всему; поистине только не к
переговорам о мире. Чем дальше будет подвигаться Наполеон, тем менее должен он
надеяться на возможность мира. Это единодушное желание Государя и всего народа
во всех слоях и, благодарение Богу, по этому поводу царит полное согласие. Вот
на это-то Наполеон и не рассчитывал; в этом он ошибся, как и во многом другом.
Каждый шаг в этой громадной России приближает его к бездне. Посмотрим, как
проведет он в ней зиму!
Среда, 28 августа (9 сентября) 1812 г.
Нужно, как мы, ежедневно видеть и слышать о проявлениях
самоотвержения и геройской храбрости во всех слоях войска и общества, чтобы не
счесть всего этого за преувеличение. О, этот достойный народ показывает теперь,
каков он, и те, кто его понимал, давно это знали, несмотря на то, что его
упрямо считают варваром. Но Варвары Севера и Ханжи Южной Европы именно те, кто
наделал больше всего хлопот цивилизованной нации и они еще далеко не повергнуты
во прах!
В то время, когда Наполеон переступил нашу границу, по всей
России пролетела как бы электрическая искра, и если бы необозримость ее
протяжения дозволила узнать о его переходе одновременно во всех уголках
империи, поднялся бы ужасный крик возмущения, который раздался бы, я этому
верю, по всей вселенной. По мере приближения Наполеона чувство негодования
усиливается.
Старики, потерявшие все или почти всё, говорят: "Мы
найдем средства к существованию! Всякая нужда лучше позорного мира!"
Женщины, отдавшие своих защитников в армию, не боятся грозящих им опасностей, а
боятся только мира. Этот мир, который был бы смертным приговором для России, не
можешь быть благополучно заключен. Государь и в мыслях его не имеет; но если бы
он даже захотел, он не мог бы его заключить. Вот геройская сторона нашего
положения.
Каждый день происходят отрадные явления. Чувства и мнения,
подавленные в течении последних пяти лет, выплывают ежедневно наружу: со всех
сторон прибывают к нам люди ума и заслуг, которых тираническая мелочность
Наполеона заставила скрываться и бежать с материка (Европы). Словом, мы здесь в
доброй компании; царит деятельность за правое дело, и плоды ее благотворны для
моей души, которая чахнула столько лет и умирала от окружающей ее отравленной
атмосферы.
Англичане, испанцы, немцы, мученики за правое дело,
составляют как бы одну семью; обняли бы и турок, как братьев, если бы они
выказали то же рвение ко всеобщему благу.
Понедельник, 7 часов.
Говорят, будто немецкие войска совершенно деморализованы,
что они в жестокостях не уступают французам. В Полоцке баварцы вошли в один
дом, где старая женщина имела приют для маленьких девочек; они переломали
старухе ноги и руки, отчего она умерла, а когда дети бросились к ней, эти
озверелые люди кинулись с обнаженными саблями в толпу детей и нескольких
изрубили.
Позвольте мне набросать несколько черт, которые лишь слабо
обрисуют вам характер нашего народа. Русский офицер, проезжая с казаками одну
деревню в окрестностях Москвы, останавливается у избы и спрашивает: "Есть
у вас французы?" Крестьянин со смущённым видом отвечает "нет" и
"нет" на повторяющиеся вопросы. Наконец говорит: "А если у меня
есть француз, ведь вы его не тронете?".
Офицер, войдя в избу, видит среди семьи крестьянина
француза. "Он был болен и обессилел, сказал крестьянин, - как мне было не
приютить его?". Чтобы понять всю красоту подобного поступка, надо знать,
какой ужас питали всегда крестьяне к французам и какой справедливой ненавистью горели
к ним со времени войны. Вот милосердие! А вот и геройство.
Французы поймали несколько несчастных мужиков в Москве,
которых рассчитывали заставить служить себе, а для того, чтобы они не убежали,
им положили клейма на руках, какими клеймят табунных лошадей. Один из крестьян
спросил, что означает это клеймо; ему отвечали, что он через клеймо стал
французским солдатом.
"Как! Я солдат императора французов?" - сказал он,
тотчас же схватил топор, отрубил себе руку и бросил ее к ногам присутствующих
со словами: "Вот, берите ваше клеймо! " Там же, в Москве французы
поймали двадцать крестьян и казнью над ними хотели напугать окрестные деревни,
которые ловили французских фуражиров и вели партизанскую войну не хуже
регулярных войск.
Они выстраивают их вдоль стены и читают смертный приговор
по-русски. Ждут, что они попросят пощады; вместо этого, те начинают прощаться
друг с другом и осеняют себя крестным знамением. Расстреливают первого; ждут,
что остальные будут просить помилования и обещают изменить свое поведение.
Расстреливают второго, третьего и так подряд всех двадцать, причем ни один не
попытался попросить пощады у неприятеля.
Каменный Остров, 30 мая (11 июня) 1817 г.
Простите, дорогая матушка, что пишу вам на листке, на
котором начала вчера записку Уваровой. Мы почти в ежедневной переписке, так как
она вице-председательница Дамского Общества, высокой и могущественной
покровительницею которого состою я. Но прошу верить, дорогая, что это общество
ничем не похоже на "штутгартский феррейн" (здесь под покровительством
Елены Павловны, с которой у Елизаветы Алексеевны были холодные отношения).
Оно существует с 1812 года, и делает добро, насколько можно,
но без огласки: это его основное правило. Это общество совсем частное и
независимо от правительства. Что касается Уваровой (Екатерина Алексеевна),
говорить о которой предоставляется мне столько случаев, хотя вы её и не знаете,
то у неё есть хорошенькая дача, совсем близко отсюда, куда я часто езжу, когда
живу на Каменном Острову. В субботу вечером она угощала нас чаем в беседке, где
мы все же немного дрожали от холода.
Царское Село, 17 (29) июля 1817 г.
Этот бедный принц Вильгельм (будущий император) трогателен!
При живости, свойственной его возрасту, в незнакомом месте, где он жаждет все
увидать, он принужден ходить с трудом, хромая, или ездить в кресле и сидеть,
когда другие бегают (здесь вследствие укуса собаки). И при всем этом он такой
кроткий, добрый малый, никогда не показывает дурного расположения духа и только
изредка можно заметить на его лице печаль. Впрочем, нога его значительно
поправляется, тогда, как дней пять-шесть тому назад он еще лежал.
Москва, 1 (13) октября 1817 г.
Кремль, вот это восторг! После перестройки и обновления он
стал прекрасным жилищем, убранным со вкусом и даже роскошью. Вид из нашего
помещения прекрасен и охватывает широкий горизонт; смотря вдаль с этой стороны,
приходится отыскивать пустые места: настолько быстро обстраивается город и
становится частями красивее, чем был. Мне бы хотелось, чтобы это известие
достигло ушей Наполеона. Я вновь приехала сюда с истинным удовольствием и
хотела бы подольше остановиться на том, что испытываю по этому поводу.
Москва, 6 (18) октября 1817 г.
Государь совершенно восхищен Москвой; ему здесь очень
нравится. Он вполне уверен, что нельзя равнодушно смотреть на этот город,
который выиграл от погрома двенадцатого года. В Петербурге иностранца поражает
вид новости и правильности; тут - разбросанность, которая свидетельствует о
целом долгом ряде веков, и дух старины внушает уважение и восхищение. Впрочем,
недавние воспоминания не мешают прежним. Еще одно, что составляет здесь мое
счастье, это колокола. Они играют большую роль в Москве, и сегодня, проснувшись
ночью, я услыхала их гул. В былое время они наводили на меня печаль; теперь они
в полной гармонии со мною. Вообще во многом видит меня Москва изменившеюся за
эти семнадцать лет!..
Москва, 8 (20) октября 1817 г.
...Хотя этот день и не так важен для меня, как 20 июня, но я
рада присоединить к остальным поздравлениям и мое и уверена, что этот день
будет праздноваться в Карлсруэ. Я же провела его в пути и остановилась вечером
на ночлег в довольно грязном помещении, где оказались тараканы. Наш ужас при таком
открытии был забавен, потому что князь Голицын, мой камергер в пути, тоже не
особенно их любит и, увидав их у меня, имел полное основание опасаться, что они
окажутся и у него в комнате. Я приказала выдвинуть постель на середину комнаты
и, прежде чем заснуть, сказала себе: "Если бы моя мать знала, что я
праздную ее день с тараканами!" Впрочем, они отнеслись ко мне с уважением,
и я прекрасно спала, хотя дверь не запиралась и рядом стояли часовые.
Москва, 29 октября (10) ноября 1817 г.
Я пока ничего не могу сказать определённого о месте, где моя
невестка (великая княгиня Александра Федоровна) разрешится от бремени; это
должно определиться в конце года, и тогда же определится, сколько времени мы
останемся здесь.
Что касается меня, то мне бы хотелось, чтобы это было здесь,
так как хочется увидать Москву весною; но я так привыкла подчиняться своей
судьбе, что выражаю это желание без особенного жара и помирюсь со всем.
Впрочем, в некоторых отношениях мне живется хорошо, нравится здесь и хочется,
чтобы так и продолжалось. Я продолжаю делать ежедневные прогулки, все в разных
направлениях, не выезжая из города; а потом повторяю их на громадном плане
Москвы, висящем в кабинете Государя и перед которым мы проводим с ним немало
времени, изучая его, как карту целой страны. Этим способом прекрасно учишься
узнавать Москву.
Москва, 26 ноября (8) декабря 1817 г.
Сегодня день Георгия и праздник этого ордена, но так как тут
недостаточно места для военного парада, бывающего обыкновенно в этот день, то
будет только обедня без церемониала. В ожидании её начинаю письмо. У нас здесь
маленькая старинная часовня рядом с апартаментами. Теперь в неё проделан тёплый
ход, а прежде приходилось проходить открытым местом. Она очень старая и служила
в былое время царевнам, которые, по тогдашним обычаям, не показывались в
народе.
Если бы она не была увешана иконами, то легко могла бы сойти
за темницу, потому что она со сводами и слабо освещается маленькими окнами с
решетками. Её немного мрачный вид и характер старины особенно нравятся мне.