Письма Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму

25 апреля ст. с 1774 г.

Господин Гримм! Я получила вчера ваше письмо из Риги от 19-го апреля. Не вы одни плакали с г. Ридезелем (чиновник Дармштадского двора, приезжавший в Петербург, по случаю свадьбы Натальи Алексеевны (первой супруги великого князя Павла Петровича)): он и меня заставил расплакаться. Ландграфиня (Генриетта Каролина Пфальц-Биркенфельдская, мать великой княгини Натальи Алексеевны) была беспримерная женщина.

Как она умела умереть! Когда придет мой черед, я постараюсь взять с неё пример и также прогоню всех плакс. Я хочу, чтоб в эти минуты вокруг меня были люди закалённого сердца, либо завзятые смехотворы.

 

Вы у меня спрашиваете: "как выбраться из моих владений?" Могу отвечать на это лишь словами Мольера: "Жорж Данден, ты сам захотел того". Впрочем, от вас зависит вернуться. Вы с великою радостью праздновали в Курляндии сорок шестую годовщину моего рождения. Поздравляю вас; сама я ненавижу этот день: прекрасный подарок он мне приносит! Каждый раз лишний год, без которого я могла бы отлично обойтись. Скажите по правде, ведь было бы прекрасно, если бы императрица всю жизнь оставалась в пятнадцатилетнем возрасте?

 

Но прощайте, господин Гримм: письмо мое начинает походить на болтовню после восьми часов в Царском Селе. Глупцы, которые прочтут его прежде вас, могут счесть непристойным, что такие важные особы, как вы и я, пишем подобные письма. Вам известно, что всякий обязан иметь уважение к ближнему своему, и вы знаете, каким уважением пользуется г. Тома (комнатная собачка Екатерины Алексеевны); посему из уважения к глупцам, которые еще глупее друга Тома, кончаю письмо, желая вам доброго здоровья и счастливого пути.

 

Оренбург освобожден (здесь от Пугачева), и как я предсказывала, комедия кончится кнутом и виселицею, к которым я не чувствую склонности больше прежнего; но я понесла чувствительную утрату: генерал Бибиков (Александр Ильич), в 13 дней, умер от горячки, в двухстах верстах перед Оренбургом.

 

19 июня 1774 г.

 

Прежде всего, господин философ, не обольщайте себя и не думайте получить ответ в 12 страниц. Это чистая невозможность: нынче даже и в Вецларе (в Вецларе разбирались мелочные споры между многочисленными членами германской империи) сокращают письмоводство. Вы скажете: "вот и видно, что имеешь дело с царственным лицом; у этих людей всегда есть отговорка". Неправда. Ищите другой причины, и если, например, объясните мою краткость ленью, то будете недалеко от настоящей причины.

 

Я очень люблю получать письма в 12 страниц, коль скоро их приятно читать, как ваше из Дрездена; но, говоря откровенно, обязанность отвечать на них не доставляет мне такого же удовольствия. Не люблю я частых совещаний с докторами (здесь по поводу болезни Гримма): эти шарлатаны всегда сделают вам больше вреда, чем пользы; пример, Людовик XV; у него их было десять человек, и он, тем не менее, mortus est (Людовик XV умер в мае 1774 года). Кажется, чтобы умереть от их рук, было тут девять лишних. По моему, стыдно королю Франции, в XVIII столетии, умереть от оспы; это варварство!

 

Мне сказывали, что императрица Российская посылала Людовику XV через г. Дюрана (Франсуа-Мишель Дюран де Дистрофф, французский посланник в Петербурге) разумный, человеколюбивый и дружеский совет, чтобы он, не медля ни секунды, приказал Димсдалю (Томас) привить себе оспу. Мне сказывали также, что она больше чем кто другой имела право подать подобный совет, сделав удачный опыт над собой и над своим сыном.

 

Г. Тома должен весьма чувствовать ту честь, что вы его помните, но он с некоторого времени более пребывает в недрах своего семейства, чем со мной: он влюблен до безумия в свою супругу и в пятерых детей, которые на него похожи как две капли воды. Вся сия свора прогуливается со мною по всевозможным садам, а за сим скрытно удаляется в свою хижину, куда за ними следует и родитель, жертвующий для них и царскими палатами, и парчовыми диванами, и креслами, и философско-комическими беседами.

 

В Петергофе, который, ни мне, ни Тома не нравится, но где, однако, мы оба уже находимся целый месяц. 14-го июля 1774 г.

 

Вы и ваши единомышленники подозреваете других в переменчивости. Знаю, откуда это подозрение; наверное, от того, что, когда вы были здесь, я отдалилась от некоего превосходного, но весьма скучного гражданина (здесь Василий Семенович Васильчиков), которого немедленно, и сама точно не знаю как, заменил величайший, забавнейший и приятнейший чудак, какого только можно встретить в нынешнем железном веке.

 

С.-Петербург, 3-го августа (1774), день молебна по случаю мира, что бы там ни думали.

 

Что вы будете делать у герцога Орлеанского (Луи-Филипп I)? Блеснуть у него вам нельзя, так как он живет в ссылке, аминь. Пальцев я себе более не царапаю: с тех пор как вы уехали, не связала ни единого узла. Теперь я начала вязать одеяло для моего друга Томаса, а генерал Потемкин (Григорий Александрович) сбирается украсть его. Ах, что за светлая голова у этого человека! Ему более, нежели кому-нибудь, мы обязаны этим миром (здесь в русско-турецкой войне 1768-1774). И при всей своей дельности он чертовски забавен.

 

30-го августа 1774 г.

 

Нынче знаменитый день: во-первых потому, что утром я прошла пешком три версты с половиной за крестным ходом из Казанского собора в Александро-Невскую лавру; а во-вторых, вечером имела честь получить ваше послание в двенадцать страниц. Долгое cie послание начинается настоящею "проповедью о мире", из чего я могу заключить, что господин барон весьма доволен тем, что мир подписан. За проповедью следуют удивительные комплименты господину Тома, который в эту минуту храпит изо всех сил на турецком диване позади меня.

 

Вы, французские собаки, и не подозреваете, что могут существовать подобные диваны; генерал Потемкин ввел их в употребление, и они такие просторные, что на них могут ежиться и корчиться хоть двенадцать человек с испорченными кишками (здесь далее намеки на болезнь Гримма). Итак, если останетесь в Париже, советую приобрести подобный диван; если же Жорж Данден (здесь намек на Г. Орлова?) решится вернуться сюда, то я сама ему куплю на свой счет.

 

Итак, Тома храпит, дочка его возится в передней, а я пишу и пишу такое письмо, что если бы мы с вами были люди благоразумные, то сожгли бы его до отправления на почту вместе с остальными нашими письмами; а то я право боюсь, чтобы они когда-нибудь не попали в архив сумасшедшего дома.

 

30-го сентября 1774 г.

 

Послушать вас, так можно подумать, что я всюду сею смуты, точно маркиз Пугачев (Емельян Иванович). Кстати, ему дорога прямая на виселицу, к вашему удовольствию, конечно? Маркиза поймали, заковали и заточили.

 

24-го октября 1774 г.

 

Кажется, я имела счастье получить экземпляр нового издания "Petit Prophete de Bohmischbroda" (сочинение Гримма о превосходстве итальянской музыки перед французской), но не успела на него взглянуть, как Потемкин в ту же минуту овладел книгою. Это у него старая привычка, которую он приобрел во время своих набегов на неприятельскую страну. Он воевал таким образом шесть лет с большою пользою для отечества, но себе богатства не нажил, потому что всегда свою долю отдавал солдатам.

 

Такой способ войны не всегда и не всем удается. Как вам известно, маркиза Пугачева везут теперь из Симбирска в Москву, связанного, окрученного, словно медведя, а в Москве его ожидает виселица. По-видимому, негодяй не отличается большим смыслом, потому что он надеется на помилование; впрочем, может быть, вообще человек не может существовать, не предаваясь обманчивым надеждам. В Москву я поеду со всем двором или в конце декабря, или в начале января.

 

3-го декабря 1774 г.

 

Сим имею честь уведомить вас, что большое письмо ваше из Парижа, № 5, мною получено. Упоминаю об этом, потому что я всегда думала, что всё, что идет оттуда, должно быть необычайно остроумно; но я должна вам заметить, что это письмо ваше отзывается Севером, т. е., выражаясь яснее, вы, господин философ (не в обиду будь сказано) говорите вздор, и действия ваши противоречат вашим словам, как и следует всякому честному и прямому человеку.

 

Я могла бы вам это доказать как дважды два четыре, но не хочу, по той причине, что у меня теперь лихорадка, и горло болит, и желудок расстроен; а я, чтоб примерно наказать себя, не прибегая к шарлатанам, посадила себя на хлеб и на воду. Вы знаете, что от голода является аппетит, а от неудовлетворённого аппетита дурное расположение духа; вот поэтому вы и должны мне верить на слово, не требуя от меня никаких доказательств. Доказательства я вам приведу в другой раз, господин торговец портретами.

 

Поздравляю вас, как обитателя Пале-Рояля, с восстановлением старинного парламента.

 

К концу месяца уезжаю в Москву, и тогда приезжай туда "всяк кто может, всяк кто хочет"! А вы, приедете тоже? Я с прилежанием прочитала ваше описание модных дамских причесок в Париже, но не подумаю подражать. Маркиз Пугачев все продолжает лгать, оговаривает людей, отрекается от прежних слов; но все это ни к чему не послужит.

 

Вам посылают поклон г. Томас, любимая его дочка и господин Томас, четырехмесячный его сынок, который своею веселостью, причудами, живостью и дерзостью превосходит всех прочих членов семьи; может быть, поэтому-то он милее всех. Все они храпят около меня, и для меня эти звуки, что для других - пение птиц.

 

21-го декабря 1774 г.

 

Чрез несколько дней комедия с маркизом Пугачевым кончится; приговор уже почти готов, но для этого нужно было соблюсти кое-какие формальности; розыск продолжался три месяца, и судьи работали с утра до ночи. Когда это письмо дойдет к вам, вы можете быть уверенным, что уже никогда больше не услышите об этом господине.

 

Можно подумать, что вы просто худеете оттого, что я живу в мире и согласии с любезным моим "братом Абдулом" (здесь Абдул-Хамид I). Вот вам за то, что вы говорите, будто я разрушаю чужое семейное счастье. Знайте, милостивый государь, раз навсегда, что я никогда не вмешивалась в чужие семейные дела; но чаще бывало, что другие желали вмешаться в мои.

 

Бывало также не раз, что меня просили помирить тех, кто между собою ссорились, и тогда я, как водится в подобных случаях, делала все, что могла, в надежде добра; но, право, поправлять худое весьма трудно. Спаситель сказал тоже самое 1750 лет тому назад или около того. Я имею право упоминать об этом, больше чем иные (я их не называю, чтоб не затруднять почтовых чиновников): они призывают небо в свидетели, и в тоже время осмеливаются думать, что там ничего нет или что-то в этом роде. Но лучше не говорить об таких мудреных вещах. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

 

Два различные рассказа о путешествии принца Генриха (Прусский, младший брат Фридриха II) одинаково верны: дело в том, что принц Генрих, исполняя давнишнее обещание, хотел приехать к нам, чтобы отпраздновать "заключение мира", но этому помешала моя поездка в Москву.

 

Тогда он думал было ехать туда же, но ему представили, что город сильно пострадал от пожара, бывшего прошлым летом (1773), и было бы весьма трудно найти для него помещение вблизи от двора и еще труднее доставить удобства и удовольствия, возможные в Петербурге; в окрестностях Москвы нет ни одного загородного дворца, где можно бы с удобством прожить лето. Тогда он согласился отложить свой приезд до возвращения двора в Петербург. Советую и вам воспользоваться этим случаем.

 

Мамзель Кардель и г-н Вагнер (здесь наставница и учитель Екатерины Алексеевны во время ее молодости в Штеттине) имели дело с непутной головой, которая всё, что ей ни говорили, принимала навыворот. Вагнер желал испытаний совсем иного рода, а упрямая головушка думала про себя: для того, чтобы быть чем-нибудь на сём свете, нужно иметь кое-какие необходимые качества; заглянем поглубже в душу, имеются ли у нас сии качества? Если нет, то нужно их развить.

 

Мартин Лютер был неуч, и научить этому никак не мог. Из Берлина мне сообщают о молодом человеке, молодой герцог Дармштадский (здесь Людвиг I Гессенский, брат Натальи Алексеевны, первой супруги великого князя Павла Петровича) тоже самое, что и вы писали; у него два качества: не зол и не горд. Если он захочет остаться в Москве, отговаривать не стану. Сестра его всё больна (здесь великая княгиня Наталья Алексеевна), да иначе и быть не может; она во всем любит крайности.

 

Коли танцевать, то десятка два контрдансов, столько же менуэтов, а немецкие танцы уже без счету; чтобы в комнатах жарко не было, не нужно и совсем топить; иные натирают лицо льдом, ну а мы будем тереть все тело льдом: середины ни в чем нет. Из опасения злых людей, мы всех на свете подозреваем и не слушаемся никаких советов, ни дурных, ни хороших; словом, не видно ни привлекательности, ни ума, ни благоразумия, и Господь ведает, чем все это кончится.

 

Представьте, что вот прошло уже полтора года, а она слова не умеет сказать по-русски; все хочет, чтобы ее учили, а сама не хочет ни минуты заняться этим делом. Всё у нас вертится кубарем: и того не терпим, и этого не любим, долгов больше нежели имения; однако едва ли кто-нибудь в Европе получает столько, сколько они.

 

Ну, будет, не следует отчаиваться в молодых людях, да и слишком ворчать тоже не годится; не нужно огорчать ни "и с т о в", ни н е "и с т о в", ни людей с поврежденными кишками (здесь сам Гримм).

 

Скажу вам новость: императрица Российская опять захворала и очень сильно, новою болезнью, которая называется "законобесием". В первый раз она набросала только общие начала, теперь же в полной разработке вопроса. О, бедная женщина! Или умрет, или доведет свой труд до конца (здесь речь идет о "Манифесте о свободе предпринимательства").

 

Из Твери, самого красивого города в империи после Петербурга, из дома епископа Платона, который через два дня будет лишён своей епархии и переведён в Москву. 21 января 1775 г.

 

В прошлое воскресенье, после обедни в Новгороде, я получила ваш № 10, и так как сегодня уже середа (среда), то вы, если не разучились считать, сообразите, что во всю дорогу, т. е. три дня, письмо ваше лежало у меня в кармане. Сегодня вечером или в ночь прибуду я в доме некоего Грузинского князя (Александр Бакарович, село Всесвятское), за семь верст от сей древней и обветшалой столицы.

 

Там дождусь их императорских высочеств (великий князь Павел Петрович и великая княгиня Наталья Алексеевна), которые выехали из Царского Села 24 часа после моего отъезда. Засим последует торжественный въезд, как всегда бывает при заключении мира и вообще в торжественных случаях, а потому знайте, что мне недосуг обращать внимание на вашу "воркотню".

 

Я ее обойду молчанием тем более, что вы сами говорите, что мне наперёд уже все прощено; да кроме того письмо ваше весьма длинно, а у меня голова болит от угару, потому что, кажется, архиерейских палат ни летом, ни зимою не проветривают.

 

Знаете, что в свите моей есть "мое другое я", или, лучше сказать, мой представитель, которого я посылаю в Константинополь, для того чтоб от моего имени насказать моему другу султану много хорошего и приятного, одним словом, это князь Репнин (Николай Васильевич), веселый посланник и отличный товарищ в путешествии. Я везу его без церемонии в Москву.

 

Конечно, в моем обществе ему не приобрести той степенности, которая необходима для посольского сана; пусть уж сам добывает ее, где знает. Кстати, моя нежность к султану (Абдул-Хамид I) простирается до того, что у меня уже есть табакерка с его портретом. Князю Барятинскому (Иван Сергеевич, русский посланник в Париже) велю сказать, чтоб он вас уведомил, когда можно будет переслать ко мне турецкий чернослив, который вы мне жалуете от щедрот своих. Парламентские речи, которые вы мне прислали, очень хороши; для счастья народа желательно, чтоб между двором и парламентами установилось прочное согласие.

 

Из самого сердца Москвы, 30-го января 1775 г.

 

Господин философ, объявляю вам искреннейшую признательность за те желания, который летели ко мне от вас через воздушное пространство накануне нового года; звуки эти достигли до меня только вчера.

 

Итак, вы обещаетесь, что больше четырех страниц писать не будете? Как хотите, так и делайте, господин философ, повинуясь внушению пресловутых попорченных кишок. Но пожалуйста, позвольте греческому календарю остаться, как он есть и без всяких заимствований от латинян (здесь Гримм намекает, что Екатерина пользуется старым летоисчислением).

 

Вообще я думаю, что все равно, какое времясчисление ни принять, так как никакая часть света не знает его в точности, и вы еще раз десять перемените свое, между тем как мы будем иметь удовольствие знать, что у нас лето или весна не придутся в зимние месяцы.

 

Знаете ли вы, всезнающие люди, что я в восторге от приезда сюда и что все здесь, от мала до велика, тоже в восторге, видя меня. Город этот, как феникс, возрождается из пепла; народонаселение значительно уменьшилось вследствие чумы, которая похитила более ста тысяч человек. Но что об этом толковать!

 

Вы желаете иметь план дома, где я живу. Я вам его пришлю, но опознаться в этом лабиринте премудреная задача: прошло часа два, прежде чем я узнала дорогу к себе в кабинет, беспрестанно попадая не в ту дверь. Выходных дверей многое множество, я в жизнь мою столько не видала их. С полдюжины заделано по моему приказанию, и все-таки их вдвое больше, чем нужно.

 

Собственно говоря, тут три каменных дома, которые, по моему приказанию, соединены посредством вновь выстроенных двух огромных галерей, большой залы и нескольких парадных комнат. Сама я живу в одном из этих домов, который мне уступил вице-канцлер (князь Михаил Михайлович Голицын, дом на Пречистинке); в другом, который я купила, живет мой сын (Алексей Бобринский?); а третий, который тоже мне принадлежит, назначен тем, кому необходимо жить при дворе; прочие из свиты помещаются в десяти или двенадцати нанятых домах. Все это представляет такой лабиринт, что я отчаиваюсь дать вам ясное понятие. Но на сегодня довольно; вот вам три страницы за ваши четыре. Доброго вечера!

 

16-го марта 1775 г.

 

Вы пишете мне четыре страницы, нанизываете слова словно бисер, и все для того чтоб спросить, приезжать вам или не приезжать? А я вас прямо ждала с принцем Генрихом, по возвращении моем в Петербург в 1776 году. Вы просите назначить время; но как же это можно, скажите? Я вернусь в Петербург водою в апреле или в мае, а вы придете, как по вашему будет удобнее, и вам будут очень рады; проживете, сколько хотите, и чём дольше, тем лучше; уедете, когда вздумается. Кажется, ясно?

 

Но надо правду сказать, философы - престранный народ; они, мне кажется, на свет родятся для того, чтоб объяснить то, что и без них довольно понятно; что людям кажется несомненным, как дважды два четыре, они затемняют и заставляют в том сомневаться.

 

Слушайте же еще раз: дозволяется вам приехать и одному, если угодно, и в таком случае путешествие будет на мой счет; приехать прежде, чем ехать в Италию, или после. О молодом человеке могу вам сообщить (ландграф Дармштадский), что он здесь связался с повесами, которые его разоряют и бесславят. Сестра его в чахотке, и, по-видимому нет того, чего мы с вами желаем (здесь будущего наследника); впрочем, живут они согласно.

 

Москва, 27-го марта 1776 г.

 

Маркизу Пугачеву никогда и в голову не приходило предлагать мне завоевание Китая, и я полагаю, он даже и не знал, что есть на свете такая земля. Вы пишете о черносливе; правду сказать, вы много о нем толкуете. К сожалению, я его еще не получала, но все-таки благодарю вас и принимаю как знак вашего ко мне внимания, милостивый государь: видите, сегодня я не забываю вставлять это слово.

 

Мамзель Кардель наверное бы стала меня бранить за подобную рассеянность; покойница всегда говорила, что от слова "милостивый государь" язык не отвалится. Вероятно, она заимствовала это изречение из какой-нибудь комедии. Кроме разных наук, она еще знала, как свои пять пальцев, всякие комедии и трагедии, и при всем том мамзель Кардель была особа презабавная. Кстати, не вздумайте сыграть со мной ужасной шутки, не давайте никому моей болтовни с Дидеротом (Дени Дидро).

 

М-за де Кастри (Шарль де) я очень уважаю, но он может умереть, и тогда записки мои пойдут по рукам, попадут к типографщикам, а я книгопечатания как огня боюсь. Поэтому; что бы не говорили вы и друг мой принц Генрих, копии не давать никому, и скажите Дидероту, что я ему посылаю поклон и чтоб он копий ни единой душе не давал, а ответы мои клал бы в нашу общую библиотеку (Екатерина II купила у Дидро его библиотеку, оставила ему её в пожизненное пользование и сверх того давала годовое жалованье её библиотекарю) на сохранение.

 

Но вот что, господа философы, послушайте: так как вы никаких особенных мнений не придерживаетесь, то вы были бы любезнейшими, прекрасными людьми, если бы сделали милость, составили план учения для молодых людей, начиная с азбуки и кончая университетом включительно.

 

Просьба моя может вам показаться нескромною, но мне говорят, будто нужно иметь три разряда школ; а так как я не ученая и в Париже не бывала, и нет у лени ни ума, ни знаний, то, стало быть, я и не знаю, чему нужно учиться и чему можно выучиться и откуда об этом узнать, коли не от вас, ученых. Согласитесь ли вы на мою просьбу или нет, я покуда вот что сделаю: стану перелистывать "Энциклопедию". О, там я, наверное, найду все, что мне нужно и чего не нужно.

 

Апреля 7-го 1775 г. В Москве, сидя между трёх дверей и трёх окон, во вторник, на Страстной неделе.

 

Не прогневайтесь, я вчера начала говеть, присутствуя на муроварении. Так как "муро" есть целительное средство и притом же святыня, то коли хотите, я вам его пришлю для исцеления от различных недугов, между прочим, и от болезни в кишках. По крайней мере, я бы желала, чтобы свершилось это чудо; но для этого вам нужно бы иметь веру с горчичное зерно, а в таком еретике, которого Лютер совсем лишил веры, я уверена и настолько её не найдется.

 

Вы не можете меня упрекнуть в лености: с тех пор, как я здесь, я уже нацарапала четыре манифеста. Из них один состоит, из сорока семи пунктов и лишает меня полутора миллиона дохода; он будет памятен по многим причинам; говорить о нем подробно было бы слишком долго.

 

Другой манифест предлагает полутора-миллионную ссуду с платой одного процента семействам, пострадавшим от Пугачева. Подробности всего этого взяли бы слишком много времени; лучше скажу вам, что мамзель Мими и г. Томас улеглись на моей постели позади меня.

 

Девица эта поступила ко мне от князя Репнина, который ее любит до безумия, и он поручил ее мне, в надежде, что ей будет хорошо. Не правда ли, он умеет пристроить своих? Мими живет в великой дружбе с господами Томасами, которых теперь все охотно разбирают; они очень размножились, так что мы их раздаем.

 

Вы ошиблись, государь мой, если думали, что ваше письмо не рассмешит меня: я несколько раз принималась хохотать, и особенно насмешил меня Юлий со своим календарем. Так как вы пишете о торжествах по случаю мира, то слушайте, что я вам расскажу, и не верьте ни в едином слове нелепостям, какие пишутся в газетах.

 

Был составлен проект празднеств, и все одно и тоже как всегда: храм Януса, да храм Бахуса, храм еще, невесть какого дьявола, все дурацкие, несносные аллегории, и притом в громадных размерах, с необычайным усилием произнести что-нибудь бессмысленное. Я рассердилась на все эти проекты, и вот в одно прекрасное утро приказала позвать Баженова (Василий Иванович), моего архитектора и сказала ему:

 

"Любезный Баженов, за три версты от города есть луг; представьте, что этот луг Черное море, и что из города две дороги; ну вот одна из сих дорог будет Танаис, а другая Борисфен; на устье первого вы построите столовую и назовете Азовом; на устье второй - театр и назовете Кинбурном. Из песку сделаете Крымский полуостров, поместите тут Керчь и Еникале, которые будут служить бальными залами.

 

Налево от Танаиса будет буфет с винами и угощением для народа; против Крыма устроится иллюминация, которая будет изображать радость обоих государств о заключении мира; по ту сторону Дуная пущен будет фейерверк, а на месте, имеющем изображать Черное море, будут разбросаны лодки и корабли, которые вы иллюминуете; по берегам рек, который в то же время и дороги, будут расположены виды, мельницы, деревья, иллюминованные дома, и таким образом у вас выйдет праздник без вычур, но может статься гораздо лучше многих других, и в нем будет гораздо больше простоты".

 

Позабыла вам сказать, что вправо от Танаиса Таганрог, где будет ярмарка. Вы привыкли все разбирать; но скажите, разве это дурно придумано? Правда, что море на твердой земле - бессмыслица, но не обращайте внимания на этот изъян, и все остальное окажется очень сносно. Так как место очень просторное, и будет это вечером, то все сойдет, по крайней мере, нисколько не будет хуже, чем нелепые языческие храмы, которые мне страшно надоели.

 

12-го апреля 1775 г. Светлое Христово Воскресенье.

 

Вы пишете, что умрёте от чувства благодарности, которое скрылось внутрь; а я вам скажу, что рано или поздно умру от многописания: никогда в жизнь не приходилось мне так много писать как здесь. Теперь царапаю прекрасные, красноречивые указы, которые прескверно будут переведены, так как в них мыслей больше, чем слов, а у переводчиков обыкновенно бывает больше слов, нежели мыслей.

 

Если вам попадется такой перевод, плюньте на него и не читайте; но коли увидите в конце 47 пунктов, тогда скажите: "Она не колдунья, а между тем, тотчас после войны, которая длилась шесть лет и которую в Париже все считали очень разорительной, прощает около двух миллионов податей, и у неё расплата со всеми полная".

 

Скажите, пожалуйста, мне сдается, что папа Браски (здесь Пий VI) немножко иезуит; я ничего не имею против этого, и вы знаете, как я дорожу этим драгоценным отродьем: я их берегу и считаю этих людей самыми приятными и разумными между обитателями Белоруссии. Правду сказать, что эти мошенники - отличные люди; таких школ, как у них были, никто не сумел еще устроить, хотя для этого и разграбили их имения.

 

Недавно ваш молодой человек чуть не женился и самым и глупым образом; не знаю еще, чем это все кончится. Чудеса, да и только! Но, Боже мой, зачем дети чаще походят на отцов, тогда как им лучше бы походить на матерей (?). Это бессмыслица: натура очень часто глупа; когда-нибудь на эту тему напишу рассуждение и посвящу его вам. Прощайте, для Светлого Воскресенья довольно.

 

В Коломенском, в 7 верстах от Москвы, 29-го апреля 1775 г.

 

Против Царского Села Коломенское все равно, что дрянная пьеса в сравнении с трагедией Лагарпа; я очень скромна, как видите, потому что и Царское Село не лучше всех других увеселительных домов на свете. Но как тут писать? Вот Андерсон требует, чтоб я его покрыла. Он сидит на кресле напротив меня, и мы опираемся, я левой рукой, а он правой лапой на открытое окно, которое можно бы принять за церковную дверь, не будь оно в третьем этаже.

 

Из окна сэр Андерсон видит, во-первых, реку Москву, которая извиваясь, образует поворотов двадцать; он начинает беспокоиться, лает. Это плывет барка; нет, нет, кроме барки, еще двадцать лошадей переплывают реку к другому берегу, где зеленые луга, покрытые цветами, тянутся вплоть до вспаханных холмов, принадлежащих трем деревням, которые я отсюда вижу.

 

Налево в лесу, маленький монастырь, выстроенный из кирпича, а далее извилины реки и дачи, и так вплоть до самой столицы, которая виднеется вдали. Направо взорам Тома представляются холмы, поросшие густым лесом; в зелени мелькают колокольни, каменные церкви, а кое-где в углублениях, между холмами, еще лежит снег. По-видимому, г. Андерсону надоедает любоваться таким прекрасным видом; вот он завертывается в одеяло и располагается ко сну.

 

Если от сего моего описания и ваши глаза тоже сомкнутся, то вы можете, государь мой, последовать его примеру. Может быть, вы полюбопытствуете узнать, как велика семья Андерсонова в настоящее время. Я вам скажу, что во главе стоит родоначальник племени сэр Том Андерсон; супруга его герцогиня Андерсон, дети их - молодая герцогиня Андерсон и господин Андерсон. Том Томсон остался в Москве, под покровительством генерал-губернатора, князя Волконского (Михаил Никитич).

 

Все они пользуются уже известностью, но кроме них есть еще четверо или пятеро многообещающей молодежи, которая воспитывается в лучших домах Москвы и Петербурга, как например у князя Орлова, у Нарышкиных, у князя Тюфякина (Иван Петрович?). Во втором браке сэр Андерсон женился на мамзель Мими, которая отселе приняла имя Мими-Андерсона, но потомства еще нет.

 

Кроме сих законных супружеств (история повествует как о добродетелях, так и о пороках) у г. Тома были и случайный привязанности: у герцогини есть прехорошеньких собачки, которые ей причинили много беспокойства, но до сих пор еще не видно ни одного из незаконнорожденных детей. По-видимому, их и не было, все слухи - клевета.

 

30 июня 1775 г.

 

Сегодня я расположена отвечать на ваши письма.

 

Милостивый государь, письмо ваше № 19 я получила в ту минуту как садилась в экипаж, чтобы ехать сюда.

 

Комментарии на слово "с ю д а". Ее императорскому величеству прискучило бродить по лугам и долам села Коломенского, где предоставляется на выбор или мочить ноги, или карабкаться на горы наподобие козы; и вот, в один прекрасный день, ее величество изволила выехать на большую дорогу, которая ведет из Москвы в Каширу.

 

Такой город существует на земле, хотя его на карте, может быть, и нет. Дорога привела к огромному пруду, рядом с которым был еще пруд больше и живописнее; и этот пруд принадлежал не ее величеству, а соседу ее, князю Кантемиру (Сербан Дмитриевич). Ко второму пруду примыкал еще третий с извилистыми берегами.

 

Вот гуляющие, направляясь от одного пруда к другому, то пешком, то на лошадях, на расстоянии семи верст от Коломенского, начинают завидовать чужому имению, хозяин которого, старик за 70 лет, совершенно равнодушен и к водам, и к лесам и ко всем живописным видам, приводящим в восторг посетителей. Он только и делал, что играл в карты и бранился, когда проигрывал.

 

Вот все придворные, с повелительницей во главе, начинают весьма осторожно и ловко пронюхивать на счет его светлости, выигрывает ли он или проигрывает, не продает ли имения, очень ли дорожит им, часто ли там бывает, не нуждается ли в деньгах, кто его друзья, через кого у него все выведать. Мы не желаем принимать одолжений, и чужого добра нам не надо; мы покупаем, но отказ не сочтем за преступление: как вам угодно, милостивый государь; хоть нам и сильно нравится это поместье, но можно и без него обойтись.

 

Придворные мои хлопочут; один говорит: он мне отказал, не продает. Ну, тем лучше! Другой доносит: денег ему не нужно; он счастлив. Третий докладывает: он говорит, я не могу продать, я один, наследников у меня нет, имение получено от казны, я в казну отдам после смерти. Гм, гм! Приходит пятый и сказывает, что Кантемир говорит: я продам имение только казне.

 

Ах! вот это мило. Тотчас же отправляют чрезвычайного посла узнать, любит ли он это имение. Нисколько, отвечает он; и вот доказательство: я живу в другом имении, а это мне досталось от брата, и я в нем никогда не бываю, оно может сгодиться только Государыне. Что вы желаете взять за него? говорит посол, кланяясь. 20000 рублей. Государь мой, я уполномочен предложить вам 25000 рублей. Тотчас по совершении купчей, принялись за стройку, и через две недели, благодаря нашим деревянным сооружениям, я уже могла переселиться сюда.

 

Уф, вот так комментарий! Но мое новое владение не называется "сюда": я его назвала Царицыным, и, по общему мнению, это сущий рай.

 

Мои камердинеры не выдают мне больше двух новых перьев в день, а когда они испортятся, я уже не смею просить других, но изловчаюсь как-нибудь писать этими. Вот еще любопытный анекдот. Я не могу видеть равнодушно нового пера: тотчас же начинаю улыбаться и чувствую сильное искушение употребить его в дело.

 

Относительно картин Губера (Вольф) я уже распорядилась. Что касается до 47 промахов (т.е. 47 пунктов манифеста) ученицы мамзель Кардель, то я могу вам сообщить, что над этими пустяками я трудилась семь лет, и они лежали у меня в портфеле до той минуты, когда я их обнародовала. Есть у нас еще и другое произведение, в котором несколько десятков статей, но уже в ином роде; они не лишены достоинств, и когда мы их вновь перечли, то нашли, что это превосходное произведение (здесь "Учреждения о губерниях", обнародованные в ноябре 1775).

 

Мы его готовим к осени, и тогда будем действовать потихоньку, незаметно, так что от вас даже и видно не будет, есть ли что или нет. Советую вам прибрести хорошую зрительную трубу, такую, какая нужна для наблюдения за происходящим на луне.

 

Москва, 22-го июля 1775 г.

 

Объявляю вам высочайшее запрещение: вы не должны умирать ни от удушья вследствие прилива благодарности, ни от радости, которую вам причиняют мои письма. Вообще смерть от той или другой из этих причин не имела бы смысла, как говаривала мамзель Кардель. Кроме того, такая смерть уже вышла из моды: благодарность встречается весьма редко, а земные радости, по мнению г. Вагнера, не стоят того, чтобы из-за них умирать. Вы понимаете, что весь Париж осудит тех, которые умрут не по моде. Избави вас Господи от этого!

 

Хотя вы соглашаетесь принять в подарок священное масло, сваренное в моем присутствии, но я не могу его вам переслать, по той причине, что оно (прости Господи) совсем протухло; на днях Потемкин (Григорий Александрович) велел выкинуть в реку целую стклянку, потому что от нее пошел невыносимый запах.

 

Ну, я больше ни слова не скажу о вашем любезном Лютере (Мартин), и никаких ему прозвищ придумывать не стану, хотя они сами так и просятся на кончик пера, коли вы уж так горячо защищаете этого неуча.

 

По случаю празднования мира (здесь русско-турецкой войны 1768-1774), архиепископ московский Платон нас всех заставил плакать. В проповеди, он обратился к фельдмаршалу Румянцеву (Петр Александрович) и говорил так хорошо, так красноречиво, так справедливо и так, кстати, что сам фельдмаршал заплакал, а с ним вся церковь, которая была битком набита, и я тоже.

 

К чему это вы подняли такой шум из-за моих указов и постановлений, вышедших еще в марте? Все это старее царя Ирода и уже почти забыто, но действие их все еще ново, и люди все еще не перестают дивиться, wie die Kuh uber das neue Thor (как корова на новые ворота). Это прекрасное сравнение заимствовано из застольных проповедей вашего любимца.

 

Если у вас кто-нибудь еще спросит: "Да как же она это делает? Откуда она берет средства? Как может она выдавать ссуду с платой по одному проценту, после войны, которая длилась шесть лет?" Отвечайте им, что, если я рассержусь, то сделаю еще хуже, хотя и нет у меня философского камня. Подождите еще немного и увидите, чего никак не ожидаете, и тогда можете откашливаться, как самый чванный немецкий бургомистр.

 

Но кстати, расскажу вам, как я наградила фельдмаршала Румянцева, в день празднования мира.

 

Он получил грамоту, в которой подробно изложены все его победы, завоевания и заключения мира;

Фельдмаршальский жезл с бриллиантами;

Великолепную шпагу;

Шляпу с лавровым венком, и к ней привесок;

Бриллиантовую оливковую ветвь с эмалью;

Орден и звезду Св. Андрея с бриллиантами;

Пять тысяч крестьян;

Сто тысяч рублей;

Серебряный сервиз на сорок персон;

Собрание картин.

Если бы вы знали, какие у нас торжества по случаю мира, вы бы умерли от восторга. Вчера был прелестный праздник; я говорю вчера, потому что, так как я захворала на другой день после первого праздника, то все увеселения были отложены до вчерашнего дня. Но я знаю, что вы от природы любопытны и подробно расскажу, что со мной было.

 

11-го июля, в три часа пополудни, со мной сделалась колика; я думала, что она пройдет от четырех стаканов воды Спа, но от этого у меня сделалась лихорадка. Я позвала Роджерсона (Джон Сэмюэль), который стал меня бранить и прописал три приёма соли с сельтерской водой, но до следующего дня они не произвели никакого действия. В воскресенье открылась диссентерия, и жар усилился так, что доктор, видя, что все это длится уже 42 часа, воспользовался перемежкой и пустил кровь.

 

Мне стало легче, но я после того ослабела. Вчера праздники снова начались; но что это за праздники! Посылаю вам рисунок, изображающей место, где гулянье. Что за вид! Сколько народу! Как красивы эти холмы, где построены здания! Описать всего нет возможности. Одним словом, никогда еще не было такого пиршества, и ничто не нарушало всеобщего удовольствия. Все говорят, что праздник был прелестный.

 

Завтра все кончится маскарадом и фейерверком в той же местности; но такого места, другого, нет! Представьте, тут сто тысяч человек, и ни малейшей толкотни, ни тесноты; всякий находит свой экипаж на месте, без малейшего затруднения, всякий приходит и уходит, как и когда ему угодно, не приходится терпеть ни от жары, ни от холода, и всем предоставлены всевозможные удовольствия.

 

Чтоб понять рисунок, вы должны знать, что Кинбурн это театр, Керчь и Еникале - три большие залы, Азов - столовая, а мачты, фонтаны и народные зрелища находятся там, где ногайские татары расположены станом.

 

На сегодня нацарапано довольно. Как вы видите, учитель мой г. Лоран (три года тому назад, он еще жил в Штеттине), хотя и дурак, но недаром брал деньги за уроки каллиграфии. Г. Жюинье еще не приезжал сюда с вашими сухими фруктами. Обещаю вам, что они также скоро будут покончены, как и чернослив.

 

Молодой человек (ландграф дармштадский Людвин I Гессенский, брат великой княгини Натальи Алексеевны) нагрубил генералу Потемкину, но тот ему так намылил голову, что он попросил прощения.

 

Царицыно, 27-го августа 1775 г.

 

Все Андерсоны (здесь комнатные собачки Екатерины Алексеевны), от мала до велика, также как и мамзель Мими, находятся в добром здоровье. Сегодня в шесть часов утра я имела удовольствие всех их видеть во время прогулки. Им пришлось испытать кратковременное, но сильное огорчение: они пришли в лес в ту минуту, как я на пароме переезжала на другой берег. Так как они не могли ко мне подойти, то начали лаять, визжать и даже выть, до тех пор, пока я не прислала за ними паром.

 

Вот вам еще картинка, под стать к описанию Коломенского. Позади Томасов вы нарисуете крутой берег, поросший лесом. Её величество с камердинером едут на пароме. Перед ними низкий берег, кустарник и фазаний двор; направо большой пруд с плотиной, на которой растут высокие ивы; между ивами мелькает другой пруд еще больше первого; на крутом его берегу виднеются деревья, на отлогом поля, луга, деревья купами и в одиночку; налево от парома грязный ручей, скрывающийся в лесу, который поднимается полукругом.

 

Представьте себе все это, и вы будете в Царицыне, которое совсем не то, что Коломенское. На Коломенское теперь никто и смотреть не хочет. Видите, каков свет! Еще не так давно все восхищались местоположением Коломенского, а теперь все предпочитают ему новооткрытое поместье.

 

Оно недавно куплено, дом построен в две недели, и вот почти шесть недель, как мы в нём живем. А вчера были именины великой княгини (Наталья Алексеевна), и у нас в лесу исполняли комическую оперу; Анетта и Любен жили в хижине и распевали, к немалому изумлению окрестных мужиков, которые, я думаю, до тех пор и не знали, что есть на свете комическая опера (здесь Анетта и Любен персонажи моральной сказки Жана-Франсуа Мармонтеля 1761 года).

 

Сказано, сделано: вы желали, чтобы от моего богомолья к Троице сделалось чудо и чтобы Господь послал молодой великой княгине, что некогда даровал Сарре и престарелой Елизавете; желание ваше исполнилось: молодая княгиня уже третий месяц беременна, и здоровье её, по-видимому, поправилось. Событие это ускорит мое возвращение в Петербург; я поеду туда по первому санному пути.

 

Наверное, вы были рады приезду Орлова (Григорий Григорьевич) в Париж, так как вы вообще принимаете участие во всех приезжих русских. Я полагаю, что он там останется до свадьбы принцессы Клотильды (сестра французских королей Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X вышла замуж за сардинского короля Карла Эммануила IV), как этого желает королевская фамилия.

 

Он не нахвалится приёмом и почестями, и признаюсь, что мне было приятно это слышать. Но если он пробудет там до окончания споров с Дидеротом, то ему нескоро придется вернуться на родину. Увидите князя Орлова в Париже, скажите ему, что герцог Браганский поехал в Константинополь, чтобы видеть въезд и аудиенцию князя Репнина (Николай Васильевич).

 

Я очень многого ожидаю от чернильницы, которая была начата вовремя бури (была заказана Гримму для заседаний Георгиевской Думы). Бури и сильный ветер по утрам, когда еще человек натощак, всегда разгорячают воображение; мне нравится, что вы эту мою мысль считаете чуть не вдохновением. Почем знать? Может быть, я когда-нибудь в бурю примусь пророчествовать; если это случится, то я текст пришлю к вам, для того чтобы вы разъяснили его прежде прочих. Прощайте.

 

Из Воскресенского монастыря, в 45 верстах от Москвы, 14 сентября 1775 г.

 

Это Новый Иерусалим, но не тот, который так ясно описан в Иоанновом "Откровении" (здесь "Откровение Иоанна Богослова) и еще яснее комментирован многими учеными, как светскими, так и духовными. Не правда ли, что такое начало проповеди много обещает хорошего? Однако, предупреждаю вас, что сегодня нет ни бури, ни сильного ветра, и пишу я вам, сидя на диване в келье игумена, т. е., повежливее лентяя.

 

Я подозреваю, что монастырь этот не имеет никакого действия на воображение, и вот доказательство: до сих пор здесь не было ни видений, ни порядочных чудес; монахи довольствуются прекрасными постройками и тем, что церковь их есть точное подражание храма, где Гроб Господень в Иерусалиме. Поэтому сюда стекаются толпами любопытные, и монахам приходится так много показывать, что рассказы были бы излишними. Я превосходно развила свою мысль, не правда ли?

 

Может статься, вам желательно знать, милостивый государь, зачем я пишу к вам? От праздности. Так как я хотела насладиться полным отдыхом, то и не взяла с собой никакого дела и ни клочка бумаги; но когда увидала на столе довольно чистую чернильницу, отличное перо и белую бумагу, то не могла устоять против беса-бумагомарателя. Вот и пословица гласит: не клади плохо, не вводи вора в грех.

 

Но посмотрите, что моя голова сегодня творит: делает что хочет, и я справиться не могу. Господь ведает, какой будет конец у этого письма, потому что, предупреждаю вас, мне нечего вам сказать, разве только, коли вас интересует, что со мною нет ни сэра Андерсона, ни мисс Мими. Я их не взяла с собою в видах сбережения мебели фельдмаршала Чернышева (Захар Григорьевич) (какова внимательность!). Он живет отсюда в 60 верстах (село Ярополец); я приглашена к нему и поеду завтра, следовательно, буду к Петербургу ближе на несколько десятков верст.

 

Вы подумаете, что я нынешний год веду крайне бродячую жизнь. Ответ у меня готов, и притом я могу привести превосходное и преполезное правило: если где жить дурно, то приходится искать, где лучше.

 

В Москве у меня дом очень неудобен; он находится в грязной части города (в местности, где жила Екатерина Алексеевна в этот свой приезд еще стояли Пречистенские с башней или Чертольские ворота, на месте Храма Спасителя стоял девичий Алексеевский монастырь, и еще не была убрана полуразрушенная зубчатая стена Белого города, шедшая от Москвы-реки), стоит на высоком месте, да и сам по себе высок, поэтому до него доносятся все испарения и запахи соседних улиц, что может быть полезно от истерики, но вовсе неприятно. Вот поэтому-то я уезжаю оттуда, когда только есть возможность.

 

Наследный принц Гессен-Дармштадтский отправился на днях к своему отцу (Людвиг IX). Ну и Бог с ним! Там ему будет лучше, нежели в Москве. Видела я описание Парижа, составленное князем Орловым, он не нахвалится приёмом; я думаю, он опять туда вернется. Прощайте, иду в церковь.

 

Статуя Петра Великого (здесь "Медный всадник") не удалась в отливке: придётся переделать голову и правую руку Императора, а также и голову лошади.

 

Москва, 20 сентября 1775 г.

 

Князь Орлов, простившись с вами, чуть не утонул в Рейне под Кёльном. От одного описания этого приключения делается страшно. Боже мой, как вы становитесь обидчивы на счет немецких принцев: сейчас видно, что готовитесь занять пост посланника. Вы уже начинаете придерживаться придворного этикета. Но я умолкаю из боязни накликать на себя опять длинные и скучные объяснения тех мест письма, которые были мною не так поняты, как следует.

 

Москва, 29 ноября 1775 г.

 

Господин полномочный посланник (приносящий своему повелителю не более пользы, чем большая часть моих посланников мне приносят), письмо ваше из Женевы я получила вчера, лежа в постели от простудной лихорадки. Я схватила ее на Георгиевском празднике, который случился после "припадка закономании", продолжавшегося пять месяцев сряду и кончившегося сыпью. Но это еще не конец болезни, которая пойдет своим чередом, а только начало; продолжение будет после, и это начало было встречено всеобщим удовольствием, что всегда служит ободрением для великих гениев, каковы Гарп, Дора, Пуансине и другие, имен которых я не ведаю, книг их не читала и читать не стану.

 

Вы имеете полное право ворчать: неприятно, когда планы расстраиваются. Вы так умно и хорошо придумали приехать сюда с принцем Генрихом (Прусский), а сначала ехать в Италию. Конечно, с моей стороны было большой неловкостью изменять свои намерения и возвратиться в Петербург не весной, а зимой; но позвольте вам заметить, что вина падает не на одну меня, но также и на моего доброго друга, принца Генриха, который непременно захотел приехать в моё любимое время года, а не осенью.

 

Но вы знаете, что "всякий любит товар лицом показать" и "вовремя": вообразите, четыре эскадры, которых я не видала шесть лет, только что вернулись из Средиземного моря (на одном из этих кораблей Рибас привез так называемую княжну Тараканову), а у вас уже бились об заклад, что я от них и щепки не увижу.

 

Но я их увижу и принцу Генриху покажу, а он такой свидетель, что ему стоит их показать, не правда ли? Ну и кроме того беременность великой княгини. Вдобавок я раньше кончила, чем предполагала, всё, что мне следовало сделать. Если вы у меня спрашиваете, как же теперь исправить беспорядок, происшедший от изменения в моих планах, то я могу указать только одно: путешествуйте спокойно по Италии, и потом, не торопясь, вернитесь сюда с графами Румянцевыми, буде господин ваш и повелитель изъявит на то согласие; если же нет, поезжайте в Париж и пойте: "Жорж Данден, ты сам того захотел"!

 

С тех пор, как здесь, я ужасно много исписала бумаги. Последние мои учреждения от 7-го ноября заключают 250 печатных страниц в четвертую долю листа, но зато, клянусь вам, это мое лучшее произведение, и в сравнении с этим трудом "Наказ мой" представляется мне в сию минуту не более как пустой болтовней. Ага! Вас начинает разбирать любопытство.

 

Знаете ли, все известные ябедники говорят, что настал конец всяким ябедам. Вот зачем вы сказали мне, что у вас целый запас перьев? Если б вы промолчали, я бы избавила вас от этого писания, а теперь вы будете мучиться от неудовлетворённого любопытства.

 

1776 год

 

С.-Петербург, 20-го января 1776 г.

 

Сожалею, что вы так беспокоитесь о моей прошлой болезни: это было в июле, полгода тому назад; и с тех пор я уже успела побывать во всех городках около Москвы: в Волоколамске, Звенигороде, Коломне, Серпухове, Туле, Калуге. Вот научитесь произносить все эти слова, и тогда, уверяю вас, язык станет так гибок, что вы без труда будете выговаривать на всех возможных языках.

 

Мне очень приятно слышать, что у вас всем понравилось, что все награды, полученные от меня фельдмаршалом, имеют каждая особенное значение. Признаюсь, было время, когда и мне самой мысль об этом доставляла удовольствие: я принадлежу к таким людям, которые любят всему знать причину. Об этих наградах, и зачем они и к чему, можно бы написать интересную книгу.

 

Пропускаю ваши оскорбительные слова насчет моей болезни, так как все это "уже потонуло во мраке времён". Что ни говорите, а я очень берегу свое здоровье и забочусь о себе, но иногда оно расстраивается вследствие форсированных маршей: как например, раз после обеда, когда у меня голова горела и от жары, и от новых указов, я, по рассеянности, села два десятка персиков; вот от этого я и захворала.

 

Правда, что перед тем у меня уже была бессонница, и если я засыпала, то сон был очень тревожен; но я не обращала на это внимания, потому что не люблю принимать лекарства во избежание могущих приключиться болезней. Кельхен и Роджерсон ничего не знали и не беспокоились.

 

Я понятия не имела о синьоре Анджело Таласси из Феррары (здесь театральный поэт итальянской комедии). Что же до знаменитой Кориллы*, дорогой приятельницы графа Алексея Орлова, я о ней слышала; говорят, что это необыкновенно поэтическая натура (Мария Маддалена Морелли Фернандес, также известная под аркадским псевдонимом Корилла Олимпика, была флорентийской итальянской поэтессой, импровизаторшей и музыкантом.

 

Завоевала известность как выдающаяся исполнительница импровизированной поэзии, популярной в то время в Италии, событие, позже описанное мадам де Сталь в "Коринне").

 

Благодарю вас, что вы отвечаете поклонами на любезности, с которыми обращаются ко мне. Но не думаю, чтобы вы поблагодарили г. Лагарпа (Фредерик, здесь Екатерина Алексеевна уже начала приискивать наставника для будущего ребенка великого князя Павла Петровича) за то, что он исказил мои мысли, вложив их в уста Меншикову (Александр Данилович), который, хотя и был любимец Петра I, но не умел ни читать, ни писать, и ни о чем не имел ясного понятия.

 

Г. Лагарп поступил с Меншиковым, по примеру китоловов: он забросил множество обманных крючков и затем вытащил его со дна моря; остается узнать, столько ли в его драме остроумия и смысла, сколько у кита жиру и ребер; коли нет, то мне его жалко. Но вот что правда: как у нас понимают его героя (здесь Меншикова), благородные мысли ему совсем не к лицу, и если бы он верно изобразил его характер, было бы отлично убить его к концу трагедии.

 

Из сего я заключаю, что это бессмыслица. Но и вы сделали ужасную ошибку: вы думали, что г. Лоран (учитель чистописания в Штеттине) был лютеранин, а он был школьный учитель, кальвинист и застольных проповедей Лютера не читал, потому что не знал по-немецки и презирал Лютера.

 

Но застольные проповеди были любимым чтением старой бабки моей матери; она приводила оттуда изречения при всяком удобном случае, а нелепая головушка (здесь самой Екатерины) понимала всё иначе, чем как ей говорили.

 

Так бывало с мамзель Кардель и с г. Вагнером всякий Божий день, потому что никто не знает, о чем ребятишки думают; да их и вообще трудно узнать, особенно, когда хорошее воспитание приучило их выслушивать все, что бы им ни говорили, а опыт научил быть осторожными с наставниками.

 

Из сего вы можете извлечь то прекрасное правило, что "не следует часто бранить ребятишек, не нужно их стеснять: тогда они и не будут от вас скрывать своих проступков". Но, правда, что для учителей гораздо удобнее, когда они могут дать волю своей охоте повелевать и таким способом управлять учениками.

 

Я слышала и мне писали из Германии, что "молодой человек, у которого смиренный вид", позволяет себе довольно дерзкие речи и даже не щадит родной сестры (здесь Натальи Алексеевны). Каков! Он при том жалкий глупец, хотя и считает себя умником. Я, кажется, не позволю ему возвратиться сюда (здесь собиравшийся жениться на нашей будущей императрице Марии Федоровне, второй супруге великого князя Павла Петровича).

 

28-го февраля 1776 г.

 

Если б вы знали, как иные дураки мне надоедают книгами! Они комментировали "мой Наказ" и в таком виде прислали с князем Орловым, думая тем придать делу больше важности; но я, конечно, читать не стану. Я не стою за разные запрещения; но однако думаю, что они иногда бывают полезны, и уничтожать их было бы и безрассудно, и опасно; например, у нас по городам акцизы были уничтожены при покойной императрице (Елизавета Петровна), так что в начале жизнь была равно дешева как в городе, так и в деревне. Это привлекло множество людей в город.

 

Тогда все вздорожало, но уже никому не хотелось возвращаться в деревню; стали входить в долги и разоряться, а в деревнях все-таки стало меньше жителей, и это дело уж ничем нельзя было поправить. Вы знаете, какие бывают последствия от неограниченного вывоза хлеба зерном. Привожу только факты, оставляя умозаключения в стороне.

 

Царское Село, 17-го апреля 1776 г.

 

Десятого апреля в 4 часа утра, сын мой (великий князь Павел Петрович) пришел за мною, так как великая княгиня (Наталья Алексеевна) почувствовала первые боли. Я вскочила и побежала к ней, но нашла, что ничего особенного нет, что она очень тревожится и что тут нужны только время и терпение.

 

При ней находились женщина и искусный хирург. Такое состояние продолжалось до ночи, были спокойные минуты, она иногда засыпала, силы не падали. Понедельник прошел в беспокойстве и ожидании: перемены не было. Кроме её доктора, который сидел в первой комнате, приглашены были на совет доктор великого князя и самый лучший акушер.

 

Но они не придумали ничего нового для облегчения страданий и во вторник потребовали на совет моего доктора и старого искусного акушера. Когда те прибыли, то было решено, что нужно спасать мать, так как ребенок, вероятно, уже не жив.

 

Сделали операцию, но по стечению различных обстоятельств, вследствие сложения (здесь у Натальи Алексеевны было искривление таза) и других случайностей, наука человеческая оказалась бессильной. Это было в среду.

 

В четверг великая княгиня исповедалась и причастилась. Принц Генрих предложил своего доктора; он пришел и нашел, что его товарищи поступили правильно. В пятницу, в 5 часов вечера, великая княгиня скончалась.

 

Вчера было вскрытие в присутствии 13-ти докторов и хирургов, и из того, что они нашли, заключили, что случай был почти исключительный, и помочь было нельзя. Вы можете вообразить, что она должна была выстрадать, и мы с нею.

 

У меня сердце истерзалось; я не имела ни минуты отдыха в эти пять дней и не покидала великой княгини ни днем, ни ночью до самой кончины. Она говорила мне: "Вы, отличная сиделка!" Вообразите мое положение: надо одного утешать, другую ободрять. Я изнемогала и телом и душою, а между тем принуждена была всех ободрять, все решать, придумывать, чтоб не забыли чего-нибудь нужного.

 

Признаюсь, я в первый раз в жизни была в таком затруднительном, тяжелом, ужасном положении: я забыла о еде и о сне; не понимаю, как у меня доставало сил. Думаю, что если эти события не произведут расстройства в моей нервной системе, то, стало быть, её ничем нельзя расстроить.

 

Двадцать четыре часа после смерти великой княгини, я, ради своего спокойствия, послала к великому князю принца Генриха; он пришел и не покидал его. Он довольно твердо переносит свое тяжкое горе, но сегодня у него лихорадка. Тотчас после смерти его супруги, я его увезла и привезла сюда. Sic transit gloria mundi! (так минует слава света).

 

18-го апреля 1776 г.

 

Не сокрушайтесь, что не могли сюда приехать в одно время с принцем Генрихом, а возблагодарите Бога: ваши больные кишки не выдержали бы всего, что здесь было и что я вам описываю в прилагаемом листке от 17-го числа этого месяца. Мы чуть живы, хотя и не имеем чести страдать такою болезнью. Были минуты, когда при виде мучений я чувствовала, точно и мои внутренности разрывались: мне было больно при каждом вскрикиванье.

 

В пятницу я стала точно каменная, и до сих пор все еще не опомнилась. Иногда я себя чувствую крепкою, иногда нападает слабость; происходит это от перемежающейся лихорадки, но её скорее можно назвать нравственной, нежели физической. Кто не видел на других или сам не испытал, тот не может представить, что это за болезнь.

 

Вообразите, что я, известная плакса, не пролила ни единой слезы, когда умирала великая княгиня. Я себе говорила: "Если ты заплачешь, другие зарыдают, коли ты зарыдаешь, те упадут в обморок, и все потеряют голову, тогда не с кого будет взыскать".

 

Но перестанем говорить об этом. Предоставляю остальное принцу Генриху: пусть он досказывает, я буду молчать. Человек предполагает, а Бог располагает.

 

Царское Село, 2-го июня 1776 года

 

Если вы будете в Берлине в конце июля, то найдете там людей, с которыми вам удобнее всего приехать сюда. Принц Генрих (Прусский, здесь младший брат Фридриха II) уезжает отсюда 15-го числа сего месяца, и скоро вы узнаете, зачем всё это делается. Человек предполагает, а Бог располагает, вот вы увидите, что этот год можно будет назвать "годом ложных расчётов, по воле Всевышнего".

 

Я знаю, отчего вы так много обо мне думали, когда были в Риме: вы там нашли так мало древних римлян, что тотчас же стали припоминать, у кого более всех истинно республиканская душа. Случайно оказалось, что это у меня. На "иеремиады" никогда не отвечаю: что непоправимо, о том и думать не следует.

 

Что касается до моих новых указов, то я вам могу их выслать, так как они неделю тому назад переведены на немецкий язык. Я их отправлю в Вену к князю Голицыну (Дмитрий Алексеевич), и вы можете ими там наслаждаться. Разве вы сделались "гернгутером" (здесь протестантом), что так много толкуете о Новом Иерусалиме? Принц Генрих, я полагаю, умирает со скуки, хотя из учтивости не хочет в том сознаться, но после несчастья, о котором я вам писала (здесь смерть великой княгини Натальи Алексеевны), мы все стали мрачны и озабочены.

 

Об удовольствиях никто не думает, и всё ограничивается прогулками по саду (от которого я без ума: мания садоводства овладела мною вполне и более чем когда либо), комедиями, концертами. Праздников не было ни одного.

 

Иногда мы болтаем; но не знаю отчего, мне кажется, что ему (здесь принцу Генриху) невесело со мной теперь. Отошлите пресловутую чернильницу с купцом к барону Фридрихсу, и пусть она доедет сюда хоть вплавь, или же отдайте ее князю Барятинскому: он придумает, как её переслать; наверное, есть у вас в Париже русские, которым бы пора вернуться на родину для приведения в порядок своих дел (здесь намек на возвращение графа Г. Г. Орлова). Прощайте, господин полномочный посол!

 

Петергоф, 29 июня 1776 года

 

(Ответ на 32-й номер. Впрочем, если вы плохо нумеруете, это не моя ошибка). Очень, рада, что письмо мое с извещением о печальном событии (которое надо постараться забыть, так как оно непоправимо) пришло к вам в то самое время, как вы желали знать от меня о ходе дела. На мой счет перестаньте беспокоиться: я здорова.

 

Увидав, что "корабль накренился на один бок, я не теряла времени, наклонила его другим боком", "ковала железо, пока оно было горячо", чтобы возместить утрату, и таким образом мне удалось рассеять глубокую печаль, которая нас удручала. Сначала я предложила попутешествовать, съездить кое-куда и проветриться, и потом сказала: - Мертвых не воскресишь, надо помышлять о живых. Были убеждены в своем благополучии, утратили это убеждение. Но зачем же отчаиваться обрести его вновь? Поищем этого нового. - Да в ком же? - О, у меня есть наготове. - Как, уже? - Да, да, и какая игрушечка!

 

Таким образом, затронуто любопытство. - Кто же? Да как же? - Черноволоса, белокура, высока, маленькая, нежная, прекрасная, восхитительная игрушечка. Про "игрушечку" весело слышать. Начались улыбки. Слово за словом, призывается в свидетели некий расторопный путешественник, недавно приехавший нарочно, чтоб утешать и развлекать. И вот он взялся посредничать и вести переговоры; послан курьер, возвратился курьер, назначено путешествие, приготовлено свидание, все это с неслыханной быстротою.

 

И вот "сжатое" сердце начинает "расширяться". Мы горюем, но по необходимости заняты приготовлениями к поездке, которая неизбежна для здоровья и должна послужить к развлечению. - Так дайте же нам покамест портрет, от этого еще ничего не станется. - Портрет? Да немногие портреты нравятся. Живопись не производит впечатления. Портрет пришел с первым курьером. "На что он? Ну, как не понравится? Лучше не вынимать его из ящика".

 

И вот портрет целую неделю лежит завернутый там, где его положили, когда он был привезен, у меня на столе, рядом с моею чернильницей. - Что там такое? - Вкусы разные, на мой взгляд, черты прекрасные. Наконец портрет вскрыт, немедленно положен в карман и потом опять вынут, и напоследок на него не насмотрятся, и торопят приготовлениями к отъезду, и вот путешествие предпринятое, - остальному вы сами свидетель, когда получите это письмо.

 

Не знаю отчего, но с 1767 года я всегда чувствовала особенное влечение к этой девушке (здесь о будущей великой княгине Марии Федоровне). Рассудок, который, как вам известно, отстраняет побуждения неопределённые, заставил меня тогда отдать предпочтение другой, потому что первая была слишком молода.

 

Казалось, я навсегда потеряла её из виду, и вот теперь, вследствие несчастнейшего события, мое особенное влечение снова заявило себя. Что же это такое? Вы станете рассуждать по-своему и припишете это случаю. Вовсе нет. Я женщина восторженная, я не довольствуюсь случаем: мне нужно чего-нибудь повыше.

 

Сир Том (здесь комнатная собачка Екатерины Алексеевны) вам кланяется. Он вовсе не препятствует вашему путешествию. Кстати, скажу вам, что ваш великий и глупый неженка будет пасти гусей с пенсионом в 10 тысяч рублей, но под условием, чтобы я никогда его не видала и о нем не слыхала. Ридезель (?) повез ему эту добрую весть. Он приезжал сюда, не знаю хорошенько зачем.

 

Зачем вам в Штеттин? Вы никого там не застанете в живых, одного разве Лорана (здесь учитель чистописания Екатерины Алексеевны), дряхлого старика, который в молодости был ничтожеством, но если вы не можете освободиться от этой охоты, так знайте, что я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе, что я жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви что на углу. Колокольня была возле моей спальни.

 

Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания (prufungen) г-н Вагнер. Через весь этот угол, по два или по три раза на день, я ходила, подпрыгивая к матушке, жившей на другом конце. Впрочем, не вижу в том ничего занимательного; разве, может быть, вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц. В таком случае вам надо предложить прусскому королю (Фридрих II), чтоб он завёл там школу в этом вкусе и распоряжался бы, как вздумается.

 

Царское село, 4 августа 1776 года

 

Скажите на милость, какая была надобность показывать отрывки моего писания синьору Анжелико Квирина? Вероятно, с целью заразить и его "екатеринофильством", вы ему показали вздор, который я вам пишу. Я никому никогда так не писала, как вам. Вы владеете умением развивать мысли, и это умение развило во мне те восхитительные приемы, которых я стала держаться относительно вас.

 

Мне мало одного секретаря для всех присылок, которые я получаю и которых никогда не читаю, в особенности от этих проклятых экономистов и всех наших парижских рифмачей. Каждому хочется поучить меня своим криком. Блэкстон (Уильям) не присылал мне своих записок, а между тем он один уже два года имеет честь быть читаем её величеством, и его записки со мною неразлучны. Это неистощимый доставитель предметов и мыслей. Я ничего не делаю из того, что имеется в его книге; но это мои нитки, который я разматываю по-своему.

 

Царское Село, 18 августа 1776 года

 

Половина наших путешественников, т. е. великий князь (Павел Петрович) и его приближенные вернулись в прошлое воскресенье. Принцесса приедет дней через десять. Как скоро она будет в наших руках, приступим к её обращению. Но чтобы обратить её, потребуется, полагаю, недели с две. Не знаю, сколько времени будет ей нужно, чтобы внятно и правильно произнести по-русски исповедание веры. Но во всяком случай, чем поспешнее это уладится, тем будет лучше.

 

В видах ускорения, г-н Пастухов (Пётр Иванович) отправился в Мемель учить её дорогой азбуке и исповеданию. Убеждение придет после. Вы из этого видите, что мы предосторожны и предугадливы, что обращение и вероисповедание следуют по почте. Через неделю после сего действия назначаю свадьбу. Если хотите танцевать на ней, так спешите.

 

Очень рада, что, судя по словам вашим, все вообще хорошо отзываются о малютке, которую я выбрала по внутреннему сочувствию. Было бы очень жаль, чёрт возьми, если бы она вышла за вашего молодого человека (когда скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна, будущая великая княгиня Мария Федоровна была невестой брата Екатерины II, Людвига I Гессенского, которого учил Гримм и который должен был уступить её великому князю Павлу Петровичу).

 

Чего я вам расскажу про этого господина и еще кое про кого! Вы увидите, что со временем станут ездить в Штеттин на ловлю принцесс, и в этом городе появятся караваны посланников, которые будут там собираться как за Шпицбергеном китоловы, и тогда смело можно будет разделить посланников на два рода, на "китоловов" и на" сельделовов".

 

Знаю, что последнее из сих наименований покажется вам через чур пошлым; но это не моя вина, оно просто попалось под конец моего пера. И потом, сказать вам правду, в делах политических я встречала наименования такие же пошлые, да и пошлее: "господин политик" не прогневается, я надеюсь (здесь намёк Екатерины Алексеевны на недавнее звание посланника, полученное Гриммом во Франции от Саксен-готского герцога).

 

Но послушайте, как глава церкви, я оскорблена сими двумя строками: "И имя София (в немецком имени Екатерины II также было имя София) в другой раз погрузится в священные воды греческого крещения". В священном негодовании скажу вам, что философы говорят вздор как другие люди: знайте, знайте, что у нас никакого христианина не крестят вновь, а только утверждают, как и у католиков, причем нарекается вам имя, и это имя, греческой церковью, сохраняется, а все другие вам придется положить в карман. Сберегите это письмо.

 

Через две тысячи лет оно будет драгоценно для антиквариев, когда придется им говорить о нравах и обычаях нынешнего времени. Прощайте. Да будет над вами небесное благословение.

 

Царское Село, 28 августа 1776 года

 

Жребий великого Юбера (Робер) устроим, когда вы приедете; но картины его не произвели впечатления в темноте на меня и при ярком свете на принца Генриха, только сир Том лаял на них, и я не могла догадаться почему.

 

О великом Юбере вы говорите следующие замечательные слова: "Он, как все гениальные люди, дитя, которого надо водить на помочах, но так, чтоб он их не чувствовал. Без этой предосторожности дитя путается и не всегда знает, куда ему идти".

 

Знаете ли, какое действие произвели на меня слова эти? Прочитав их, мне захотелось считать себя гениальною. Почему? Потому что я всегда чувствовала большую склонность быть под руководством людей, знающих дело лучше моего, лишь бы только они не заставляли меня подозревать с их стороны притязательность и желание овладеть мною: в таком случае я бегу от них без оглядки.

 

Я никого не знаю, кто бы умел так удовлетворять этой моей склонности, как князь Орлов: голова у него ясна и естественна; в ней все идет своим чередом, а моя за нею следует. Это для меня тот же Блэкстон, с помощью которого я разматываю мои нитки.

 

Не постигаю, чего вам так заботиться о берлоге, где прячутся принцессы? Неужели вы думаете, что в знаменитом Штеттине которого вы не видели, и трава, и вода способствуют к образованию людей? Будь это так, я бы посоветовала прусскому королю вызвать оттуда назад свою племянницу, туда удаленную (здесь супруга Фридриха II-го, старшая сестра умершей великой княгини Натальи Алексеевны).

 

Говорят же, что её преемница невообразимо плоха. Скажите на милость, отчего не принцессы, а собаки бывают породисты? Доказательство сир Том: все его семейство на него похоже. Тот же ум, тот же вкус, фигура, физиономия, склонности.

 

Как скоро прибудете, уведомьте меня через Аша (Федор Юрьевич, петербургский почт-директор) записочкою, по которой я не поеду с первым посещением, но назначу вам час, когда вы можете быть ко мне. Рассчитываю, что во всех отношениях вы будете при дворе точно также как и в первый приезд ваш, лишь бы вы сами того захотели.

 

Я остаюсь здесь, в Царском Селе, до 6 сентября, и в этот день возвращаюсь в город с моею принцессою. Если приедете и я буду здесь, побывайте, когда вздумается, и мы станем болтать, как "кривые сороки". Извините за сравнение. Страсть к законодательству по боку! Обещаюсь говорить с вами по этой части сколько могу реже, потому что я дошла до предметов наиболее сухих, и если они мне не сушат мозг, то с остальными я надеюсь справиться честно и искусно.

 

А когда мне ничего не останется делать, для прогнания скуки стану писать свою историю (здесь писать по-русски, вместо своего обычного письма на французском языке); ибо чувствую, что мною владеет демон бумагомарания. Что касается до моих "Учреждений", если вы не отказываетесь от этого скучного чтения, я сама вам представлю экземпляр их, но поверьте, они вам надоедят. Они очень хороши, очень прекрасны, может быть, но очень скучны.

 

Царское Село, 1 сентября 1776 года

 

Принцесса моя приехала вчера вечером, и с той самой минуты она разом всех восхитила собою. Она прелестна. После этого какая же возможность говорить о ваших Лагарпах с братией, об их пророчествах и других нескладных деяниях! Ведь в моей принцессе нет ничего нескладного. Мне бы хотелось картины Менгса (Антон Рафаэль) для моей галереи, но принцесса занимает собою ум мой.

 

Хорошо бы иметь и Сирилееву Психею (?), но в эту минуту кружит мне голову моя принцесса, которая прекрасна как Психея. Ваш молодой человек сам не знал что делал, расставшись без сожаления с моей принцессою.

 

Царское Село, 2 сентября 1776 года

 

Хочется мне послать это письмо часовому, который стоит у дворцового подъезда, с тем, чтоб он его сам отдал, когда вы подъедете. Каково, почти уже неделю, как из-за вас я перепортила все мои перья! Неужели мне отвечать на ваши письма из Рима, Болоньи, Берлина, Кенигсберга и Риги?

 

Бог знает, откуда они ни приходят ко мне. Рижское письмо помечено 37-м; получив его, я приказала, чтоб вам приготовили комнаты здесь. Мне отвечали, что остаются незаняты только приготовленные на свадебные случаи. Я сказала: "Тем лучше, отдайте их ему; ведь он и есть человек свадебный".

 

Не подумайте однако, что это комнаты великого князя (здесь Павла Петровича). Они назначены для всех новобрачных, которых венчают в Царском Селе, для придворных дам, фрейлин и прочее. Вас примут там за новобрачного.

 

Я послала "Учреждение о губерниях" к вам на встречу, чтобы усыплять вас в коляске. Скажите правду: "наша императрица забавница". Я сама очень часто считаю её такою. К чему это, позвольте спросить, по поводу "нашей императрицы", сравнивать Неаполь с Ригой?

 

Потребую отчета при первом нашем свидании, и если вы станете дурно отзываться о Неаполитанском короле (Фердинанд I), я скажу, что вы отъявленный льстец; потому что Неаполитанский король, по словам князя Орлова (которого он полюбил до такой степени, что предложил ему поиграть с ним в шары), не дурак, а шаль (здесь от слова "шальной"), а это значит по-русски такой человек, который, не обижая других, ходит по сторонам, куда ему вздумается, и помышляет только об исполнении своих желаний. Прощайте, до свиданья.

 

(Гримм пробыл в России несколько месяцев и по отъезде его, Екатерина II-я продолжила писать ему, и писала до самой её смерти. Далее следует рассказ о страшном Петербургском наводнении 1777 года)

 

1777 год

 

СПб., 10 сентября 1777, в 8 ч. утра, воскресенье

 

Я очень рада, что вчера в полдень возвратилась в город из Царского Села. Была отличная погода, но я говорила: "посмотрите, будет гроза", потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что берем крепость приступом. Действительно, в десять часов пополудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты.

 

Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе всё что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала, порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: "коли так, отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя".

 

Сказано, сделано. Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не кончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: "Боже мой! Биржа переменила место: графу Миниху (Бурхард Кристоф) придется устроить таможню там, где был Эрмитажный театр".

 

Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать цветочным горшкам, на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это? Но об этом нечего спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет её парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто. Кстати: десерт господина Бретёля (который давно прибыл и покоится после трудов и опасностей, весь целый, не надтреснутый и неразбитый, в последней комнате Эрмитажа) нынешнею ночью тоже едва не сделался жертвою урагана.

 

Большое окно упало на землю подле самого стола, весьма прочного, на котором десерт расставлен. Ветром сорвало с него тафтяную покрышку, но десерт остался целехонек.

 

Продолжение, по выслушании обедни.

 

Обедаю дома. Вода сбыла и, как вам известно, я не потонула. Но еще немногие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно о воде; подбавим о вине. Погреба мои залиты водою, и Бог весть, что с ними станется. Прощайте. Четырех страниц довольно во время наводнения, которое с каждым часом уменьшается.

 

Санкт-Петербург, 5 октября 1777 г.

 

Выищите, пожалуйста, случай и скажите Неккеру (Жак), что Шувалов (Иван Иванович) доставил мне его книгу о торговле хлебом ("О законах, относящихся до хлеба и о торговле им") и что я чрезвычайно благодарна ему за неё: это превосходная книга.

 

Это ему, а вот вам: автор этой книги, которую я сама читаю, есть голова глубокомысленная. Сочинение его понятно не всякому, а только людям известного закала. Я поместила его в числе моих "классических книг": это вроде Блэкстона (Уильям). Книга Неккера удостоилась "красного карандаша".

 

В особенности мне полюбилось, что он говорит о Севере, но я не могу согласиться с его мнением. Не быв на месте, он недостаточно знаком с местными условиями и говорит чересчур решительно и в общих, неопределенных выражениях. Если бы я знала его, мы бы с ним поспорили.

 

Так, например, я бы сказала ему: "в северных странах есть места, обращённые к югу, и они суть самые плодородные на всём свете и не имеют ничего общего с берегами Ледовитого моря. Сии последние малолюдны, зато в других местах ощущается малоземелье и пр.".

 

Потерпим: через несколько лет вы будете иметь карты России, которые дадут настоящее понятие о ней. Много недоразумений происходит от того, что столицы находятся в климате неблагоприятном.

 

Представьте себе, что последним наводнением набережная испорчена с лишком на двести сажен. С этого дня я сердита на город Св. Петра. Во многих домах ели рыбу, пойманную у себя на дворе. На конюшне у графа Панина можно было заниматься рыбною ловлею.

 

У меня в Эрмитаже почти все окна побиты. Сто сорок строений погибло на Неве и у меня под окнами. Зрелище ужасных утрат самим объёмом своим развлекало людей, и горе сносилось от этого легче. Но город порядком пострадал. Скажите, какой из этого прок?

 

17 ноября 1777 г.

 

Сегодня утром, проснувшись в 6-м часу от сильной боли в теле, я хотела сесть и почувствовала, что боль поднялась в грудь и что я задыхаюсь. Я позвонила. Ко мне пришли, но я не знала что со мною и места не находила в постели. Кельхен (Иван Захарович) объявил, что это колика от скопления ветров. Этот желудочный ураган продолжался беспрерывно пять часов и прошел, как и начался, сам собою, ни с того, ни с сего. Избави вас Боже от чего либо подобного: императорское терпение и знание истощались.

 

Библиотека аббата Галиани (Фердинандо) нередко доставляет мне удовольствие. Я посещаю её за час до обеда и, подобно маленьким детям, роюсь в гравированных листах, ища "меду для своего улья". Что касается до переплетов, я на них не смотрю и очень равнодушна к ним. Пошлю аббату медаль, которая ему будет вместо портрета; ведь у вас их целая лавка (здесь Гримм был редактором некоторых трудов Галиани).

 

Знаете ли, что я весьма возгордилась с тех пор, как возвратившийся из чужих краев Шувалов объявил мне, что для художников в Италии профиль мой не представляет никаких затруднений; что для того им стоит взять бюст, медальон или медаль Александра (Македонского), немного подправить, и выйдет очень похоже?

 

Одну такую камею любители моей физиономии считают весьма удавшейся и просят с неё снимков. После этого я стала "подымать голову с особенной важностью". В письме "маленького" аббата есть прелестные вещи, особливо, что он говорит о королях и государях слишком возвышенных.

 

Я люблю ещё "нераспаханные страны". Поверьте мне, они суть наилучшие. Я тысячу раз говорила вам, что "я годна только для России. Помните? В других местах нет более святой природы (sancta natura): все изысканно и искажено искусственностью".

 

Из "бывшего утиного гнезда", ныне С.-Петербурга, 25 ноября 1777 г.

 

Сего утра пришла мне фантазия писать к вам. Мне нужно поговорить с вами об очень важных предметах. Например, на этих днях я прочитала в "Разговорах" аббата Галиани, что "великие головы образуются из совмещения многих противоречий", и я сказала: "это правда, это великая мысль, это высокое разъяснение". С этих пор совмещение противоречий беспрестанно тормозит мою голову, и я ко всему его применяю.

 

Еще хочется мне вам сказать, что о прибытии вашем в Париж мне известно, что и должна я вам засвидетельствовать. Очень рада, что вы отдыхаете после ваших поездок. Третья новость: было бы вам известно, что герцогиня Лавальер (здесь Анна-Жюли Франсуаза де Крюссоль-д'Узе) приказала мне сказать через Шувалова, что она, любит меня до безумия, на что я отвечала, что весьма к тому чувствительна.

 

Вот новое заигрывание. Шувалов же передал мне много всяческой болтовни от господ Монморанси. Видите, с какими людьми я вожусь. Есть с чего возгордиться! И, не правда ли, следовало написать вам об этом? Позабыла еще очень важную вещь.

 

Вчера, накануне своих именин, я не спала, всю ночь, потому что голова моя непроизвольно работала, отчего она должна была либо сильно разболеться, либо произвести ряд мыслей. За обедом же я разродилась великолепным сравнением. Я распределила головы по минералам: вот голова, наподобие железа, столь же, как оно гибкая; вот голова медная, серебряная, вот голова золотая. Сего последнего закала всех лучше и всех драгоценнее для скупцов, а вы - скупец. Не правда ли, не ожидали такого вывода? Если не помрёте со смеху, то уж не моя вина.

 

Предупреждаю, что я сегодня напыщенна гордостью, и отчасти потому и пишу к вам, так как, с тех пор как вас знаю, я сделала из вас настоящего "козла отпущения" (soffre-douleur).

 

Санкт-Петербург, 14 декабря 1777 г.

 

Знаете ли вы господина Александра? Часто ли бываете в Версали? Знаете или не знаете чиновников, подначальных чиновникам господина Александра? По крайней мере того господина, Александра, о котором столько говорится в "Простодушном" (здесь сочинений Вольтера)? Но ручаюсь, что Александр, о котором я вам скажу, неизвестен вам.

 

Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, родившийся утром 12 числа сего месяца, в десять часов три четверти. Итак, великая княгиня родила сына, который, в честь святого Александра Невского, получил великолепное имя Александра и которого я называю "господином Александром", потому что, если он вырастет, то со временем его чиновники непременно будут иметь под своим начальством чиновников.

 

Вот что значит быть бабушкой: загадываешь вперёд, пророчишь и судачишь. Да, Боже ты мой! Что ж такого особенного выйдет из этого мальчика? Хочу думать вместе с Бёлем и отцом "Тристрама Шанди", что имя предмета имеет влияние на предмет, а наше имя знаменито. Семейные примеры стоят чего-нибудь, как вам кажется?

 

Иной раз выбор затруднителен. Но примеры тут не причём, и по завету почтенного пастора Вагнера всё дело в натуре. А где она гнездится, эта натура? В добром телосложении? Кажется, таковое имеется, лишь бы масса не взяла верх над испарением, мясом и костями. Думаю, передумываю и пошлю на рассуждение к вдовствующей шведской королеве (Луиза Ульрика, сестра Фридриха II): она решит лучше моего.

 

Жаль, что феи вышли из моды: они наделяли вам ребенка всем чем угодно. Я бы их щедро вознаградила и шепнула бы им на ухо: "природы, милостивые государыни, запасите природы", - остальное почти все есть дело опыта.

 

Санкт-Петербург, 22 декабря 1777 г.

 

Что может быть докучливее, как преследовать людей письмами? Согласна, и, тем не менее, кажется, в третий раз пишу к вам, сама не зная зачем. Но надо, чтобы я к вам писала: голова того хочет. Ну, так не читайте же, ведь на все есть средство. Повторяю: бросьте письмо в огонь, не читавши.

 

Третьего дня окрестили господина Александра, и все чувствуют себя исправно, кроме англичан, которые ходят, наклонив голову к животу после плачевного происшествия с генералом Бергойном (Джон, здесь неудачно воевал от Англии в американских колониях). Есть с чего "кусать себе ногти", как делает князь Потемкин (Григорий Александрович).

 

Когда будете писать ко мне, скажите что-нибудь о Квирини, об аббате Галиани и о Менгсе (Антон Рафаэль). Сей последний пишет ли мне картины? Ах, Боже мой, если б вы видели, как, не смотря на ваши "зловещие предсказания", я отлично устроилась нынешнюю зиму! Сколько со всех сторон размещено и разбросано вокруг меня великолепных вещей, которые мне ни на что не нужны и которыми я вовсе не пользуюсь: а взглянуть, так счастье!

 

Я похожа на киргизского хана, которому императрица Елизавета (Петровна) подарила дом в Оренбурге, а он велел поставить свою кибитку на дворе этого дома, чтобы жить в ней. Я не выхожу "из своего угла".

 

Патриарх (здесь Вольтер) сделал мне честь присылкой книги, которую он озаглавил: "Премия справедливости и человеколюбия". Ему желательно, чтоб кто-нибудь за сто луидоров составил уголовное уложение. Нельзя сказать, что он расщедрился. Мне думается, что такое уложение либо будет написано даром, либо вовсе никто его не напишет.

 

Для этого необходимо поудить в сердце человеческом, в опыте людей и в законах, нравах и обычаях народа. Кошелек тут не при чем. Академические премии хороши для возбуждения молодых умов; а в этом случае нужны люди уже просвещенные, в летах, руководившие многими делами и не имеющие надобности зарабатывать себе сотню луидоров.

 

1778 год

 

Без указания числа

 

Сколько подарков! Турская спаржа! Она очень вкусна. Я занимаюсь её истреблением. Сахар от Морэ против кашля! Я не кашляю, и потому его истребляет Леди (здесь комнатная собачка Екатерины Алексеевны), которая, кажется мне, простудилась. Пара чулок из кроликовой шерсти висит у меня на столе. Князю Орлову (Григорий Григорьевич) хотелось завладеть ими, но штука в том, что они ему слишком коротки и слишком узки.

 

Очень благодарна за всё это и за все ваши советы относительно сквозных ветров. Завтра испробуем их: будет маскарад в честь рождения господина Александра. Этот господин Александр, это князь, это князь - это князь, который в добром здоровье.

 

О "человеке с двумя физиономиями" скажу вам, что я страх боюсь, не похож ли он на наших епископов. Кто-то, поговорив с ними в продолжение двух часов, находил, что они очень любезны и удивлялся, отчего их редко видят и зачем они избегают случая бывать с нами. Другой отвечал ему: это оттого, что им стоит большого усилия быть любезными, и такая физиономия бывает у них не долее двух часов.

 

У меня к вам несколько вопросов о Деоне (здесь Шевалье д’Эон (Шарлотта д'Эон де Бомон)). Зачем эта девушка переряжалась мужчиною? Как она поступила в военную службу? Как открыли, что она девушка? Зачем приказано было, чтоб она оделась по-женски? И зачем запретили ей носить платье, которое ей казалось удобнее? Письмо к ней Людовика ХV-го с извещением, что он приказал её захватить, как-то резко. Читая его, не совсем понимаешь, кто в это время во Франции исправлял должность короля, конечно уже не Людовик ХV.

 

К этому письму можно бы составить весьма забавные примечания. Да Бог с ним, оно само за себя говорит.

 

Чего вы беспокоитесь о Бретёлевском десерте? Он отлично принят и пребывает у меня в антресолях, в комнате, именуемой Музеум, куда, чтобы ему не было скучно, снесены с четырех концов света золотые и серебряные вещи и драгоценные камни, с огромным количеством сибирских ясписов и агатов. Мыши да я ходим туда смотреть на него.

 

Даже Томасов (здесь комнатные собачки Екатерины II) редко туда пускают, ради прекрасных ковров. Но когда они там бывают, вся их семья выражает особенную радость. Подумаешь, что они любят хорошую обстановку.

 

Санкт-Петербург, 2 февраля 1778 г.

 

Спешу писать к вам, потому что время не терпит. До поста осталось каких-нибудь две недели, а между тем у нас будет одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Итак, чтоб не остаться в изъяне, я вчера заказала мою эпитафию и велела торопиться, потому что желаю иметь удовольствие поправить её.

 

(Перевод) "Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III-го. Четырнадцати лет от роду, она возымела тройное намерение понравиться своему мужу, Елизавете (Петровне) и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг.

 

Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства, и быть на людях".

 

Между тем для забавы я начала ее сама, наподобие "Эпитафии сэра Тома Андерсона". Кстати об "Эпитафии" и о городе, где была моя колыбель. Я помню, что у мамзель Кардель бывал часто, особливо по воскресеньям, г-н Моклерк, служитель Божьего Слова в замковой церкви. Этот Моклерк приходился зятем историку Рапеню-Туарасу и, кажется, был издателем его "Истории Англии".

 

Моклерк был друг и советник мамзель Кардель. Сын Рапеня-Туараса, шурин Моклерка, служил там же регирунгсратом. Все они были близкими приятелями мамзель Кардель и очень заботились об её воспитаннице. Вагнер же отнюдь не якшался с этими еретиками, не понимавшими его языка, как и он не понимал ихнего. Мамзель Кардель одна знала почти всё, ничему не учившись, почти также как её воспитанница.

 

14 февраля 1778 г.

 

Господин козел отпущения! Мне надо писать к вам, так как у меня голова болит. Нынешний день не ждите особенных фантазий, ни потока слов, стремящихся одно за другим как волны из прорванной плотины. Вовсе не то: хочу просто рассказать вам о "празднике господина Азора" (здесь празднество по случаю рождения великого князя Александра Павловича).

 

Прежде чем приступить к делу, надо вам напомнить, о чем я уже вас уведомляла, что мы были по уши в праздниках и маскарадах и перекатывались по городу из дому в дом, словно "мыши в закроме".

 

13 февраля выбрался, как "несчастный денёк роздыха". Оглушенные музыкою, усталые от танцев и возни, все рассчитывали отдохнуть у себя по домам. Не тут-то было! Замешался "чёрт", этот враг спокойствия. Что же он сделал? Он "внушил" вельможному африканскому дворянину "выбрать" оперный день, когда ложи были почти пусты, а в партере довольно мест незанятых.

 

Вельможа является в убранстве страны своей и раздает человекам тридцати, из самых значительных, прилагаемое объявление. Этим прекрасным произведением, в котором никто ничего не понимал, произведено общее движение. Что это такое? Что будет? О, я знаю! А я так не могу догадаться. Ломают себе голову, делают предположения и смеются.

 

"Доброе начало праздника!" - говорит Азор. В середине спектакля, по желанию африканского вельможи, все приглашенные отправляются в назначенное место, для чего им приходится взбираться по маленькой и очень узкой витой лестнице, однако не на чердак, но в известные антресоли, где все дышит азиатской амброзией.

 

Там приготовлены для игры в "Макао" три большие стола, с покрышками из бархатных ковров. На каждом столе небольшой ящик, золотая ложечка и прилагаемая афиша (вхожу в эти подробности для удобства тех, кто захочет подражать господину Азору).

 

Общество с усердием соответствовало намерением хозяина. "Нет живее этой игры", - говорили мужчины. "Нет ничего забавнее", - говорили женщины. Как весело играть в бриллианты! Это похоже на "Тысячу и одну Ночь". Золото и драгоценные безделушки перекатываются. Словом, эта прекрасная игра продолжалась полтора часа до ужина, и ящики все еще не опорожнились. Решено было поделить остатки, после чего спустились тою же лестницею вниз, прямо в зеркальную комнату: стены, потолок, все из зеркала.

 

Против лестницы большое окно, коего занавески внезапно распахнулись, и гостям представилась огромная буква "А", в аршин величины и толщиною в руку, вся из самых больших коронных бриллиантов. Под этим громадным "А" стояло человек двадцать пажей в золотом платье с голубыми атласными поясами.

 

Они были тут для прислуги за столами и картинно расположились в углублении окна под бриллиантовым "А". Столы были расставлены вдоль стен, направо и налево, так что пирующие могли видеть себя в зеркалах.

 

Но как описать вам десерт, размещенный перед зеркалами? Тут были все безделушки из четырех вам известных шкапов и покрывали собою лучшие вещи Бретёлева десерта. Рисунок и все устройство казались чем-то волшебным. Я велела снять на бумагу и потом выгравировать. Я вам пришлю.

 

Каждый входивший в комнату буквально ослеплялся красотою и богатством зрелища, и прошло полчаса, прежде чем гости пришли в себя и разместились на указанных местах. Восторг не прекращался всё время ужина, после которого на несколько минут надо было уйти наверх. Забыла сказать, что сначала проходили через эту комнату, и в ней ничего не было. Всё устроилось, пока шла "игра в бриллианты". Еще забыла: против большого "А" в окне, на противоположном конце, в углублении, было такое же "А", только из жемчуга.

 

Объявление: "Франциск Азор имел честь несколько раз заявить в присутствии свидетелей, что он действительно африканский дворянин. Многие выражали в справедливости сего сомнение, ему неизвестно, какая тому причина, зависть или что другое. Но теперь дело не в том. Он решился наконец объявить перед лицом публики, что он есть представитель своего отечества, страны золота, серебра, драгоценных камней и чудовищ, словом великой части земного шара, именуемой Африкой.

 

Он сделает больше: он вызывается доказать это всякому, кто получит от него из рук в руки или чрез уполномоченного настоящую бумагу под условием, чтобы получивший благоволил, по выходе из спектакля сего 13 февраля 1778 года, явиться в покои Императрицы, имея при себе сию бумагу.

 

Просвещенные люди согласятся, что африканский вельможа выбрал для своего заявления наиболее пригодную минуту, так как земля, небеса, воды и существа всей природы соревновали между собою в эти дни, для возвеличения нынешней эпохи. В заключение он желает, чтобы после игры и ужина, сладкий сон низошел на утомленные вежды его гостей".

 

Афиша: "Африканский вельможа выложил на каждом столе ящик с бриллиантами, не на продажу, а чтоб играть в "Макао". Каждое девять будет оплачиваться камнем в один карат".

 

Описание придворного праздника по случаю рождения великого князя Александра Павловича

 

Месяц февраль 1778 года

 

13 числа, во вторник, её императорское величество обеденное кушанье изволила кушать во внутренней, где вещи бриллиантовые, комнате, к которому столу приглашены были:

 

Князь Федор Сергеевич Барятинский;

Семен Гаврилович Зорич.

В столовой комнате кушали господин гофмаршал и дежурные кавалеры, 5 персон. В вечеру, в исходе 6-го часа, в присутствии ее императорского величества и их императорских высочеств, в оперном доме представлена была итальянская опера, называемая "Ахилл" (здесь неоконченная опера композитора Жана-Батиста Люлли).

 

В продолжение оной оперы, находящийся при ее императорском величестве арапчик Азор, представлявший африканского вельможу и блюстителя всего света сокровищ, разносил нижеследующим знатным обоего пола особам билеты, приглашая во внутренние ее императорского величества покои.

 

Перед окончанием оной оперы, в исходе 8-го часа, её императорское величество изволила с их императорскими высочествами шествовать во внутренние комнаты, куда и приглашенные Азором особы следовали, которым представлены были 3 стола карточные, на которых столах поставлено было по ящику бриллиантов, во всяком ящике по 52 камня, а каждый камень по 1-му карату, и продолжалась игра в "Макао" (здесь карточная игра): у кого выходило 9, тот и брал из ящика один камень.

 

Когда каменья были разыграны, просил помянутый Азор за стол кушать, от которого было представлено в двух комнатах 3 стола. В 1-й комнате, которая убрана зеркальными стеклами, было 2 стола; за 1-м столом кушать изволили их императорские высочества со знатными обоего пола особами, а за другим кушали знатные особы. Во 2-й комнате, которая называется "Турецкая", за круглым столом кушали знатные одни мужского пола особы.

 

Ее императорское величество кушать не изволила, а изволила как с их высочествами, так и с заседающими персонами в обеих комнатах продолжать разговоры. На означенных столах вместо десертных штук поставлены были пирамиды, которые на оный случай нарочно сделаны, представляющие разные древности и украшенные драгоценными каменьями, как бриллиантами, яхонтами, изумрудами, жемчугом, так золотою рудой и разных родов редкими каменьями.

 

Когда их императорские высочества изволили пойти в первую комнату, при самом их вступлении в оную отдернут был у окошка занавес, и в ту самую минуту блеснула в глаза зрителей литера "А", выложенная драгоценными бриллиантами; таковые две литеры на зеленом бархате были убраны: одна бриллиантами, а другая жемчугом крупным.

 

При тех столах их императорским высочествам и заседающим персонам служили пажи, которые одеты были в длинное платье, шитое нарочно вновь из золотого глазету; чрез плечи их висели перевязки из голубого атласа; распущенные волосы завязаны были белыми лентами.

Стол кончился в 11-м часу, и изволили их императорские высочества отбыть в свои покои, а прочие персоны разъехались. При столе сервиз был золоченый и шандалы золоченые ж. Приглашены были следующие:

 

1. Его императорское высочество (Павел Петрович);

2. Ее императорское высочество (Мария Федоровна);

3. Ее светлость герцогиня Курляндская (Евдокия Борисовна Юсупова; не была)

Штатс - дамы:

4. Графиня Марья Андреевна Румянцева (не была);

5. Графиня Анна Алексеевна Матюшкина;

6. Княгиня Дарья Алексеевна Голицына;

7. Графиня Катерина Михайловна Румянцева (не была);

8. Анна Никитишна Нарышкина;

9. Графиня Анна Родионовна Чернышева;

10. Графиня Прасковья Александровна Брюсова;

11. Княгиня Катерина Николаевна Орлова.

Дамы:

12. Марина Осиповна Нарышкина;

13. Княгиня Наталья Александровна Репнина.

Кавалеры:

14. Князь Александр Михайлович Голицын;

15. Граф Никита Иванович Панин;

16. Граф Захар Григорьевич Чернышев;

17. Александр Александрович Нарышкин;

18. Граф Миних;

19. Князь Василий Михайлович Долгоруков;

20. Князь Григорий Григорьевич Орлов;

21. Иван Иванович Бецкой;

22. Николай Иванович Салтыков;

23. Лев Александрович Нарышкин;

24. Иван Иванович Шувалов;

25. Князь Николай Васильевич Репнин;

26. Граф Иван Григорьевич Чернышев;

27. Князь Григорий Александрович Потемкин;

28. Князь Федор Сергеевич Барятинской;

29. Семен Гаврилович Зорич.

 

СПб., 2, 3 и 4 марта 1778 года, в равные приёмы

 

Пожалуйте, пожалуйте, господин барон: надо мне с вами поговорить. Нынче большой ветер, и вот два ваших письма, спрашивающих ответа. Правда, у меня два письма от короля Прусского, три от Шведского, два от Вольтера, и трижды столько же Бог весть от кого, и все эти письма пришли гораздо раньше ваших; но так как они мне не милы, потому что, отвечая на них, надо писать, а к вам я никогда не пишу, а просто болтаю (заметьте, это новость), то мне приятнее позабавиться и дать полную волю руке, перу и голове. Итак, начнем!

 

Громите, громите меня письмами. Это хорошо, потому что меня забавляет. Я читаю и перечитываю ваши писания и говорю: "Как он меня понимает! Боже, он почти один и понимает меня, как следует". Если когда я закажу молебствие, то с тою целью, чтобы небеса даровали понимание господина барона людям, меня не понимающим. Я прибавлю еще особенную молитву о ниспослании многим вашей способности к уяснению.

 

Об Александре (Павловиче) нет больше речи, как будто его и не было. С тех пор как он явился на свет, ни малейшего беспокойства. Милость Божья да будет над душою его, как над телом. Он здоров, вот и всё. Вы говорите, что ему предстоит на выбор, подражать либо герою, либо святому одного с ним имени; но вы, вероятно, не знаете, что этот святой был человек с качествами героическими (здесь Александр Невский).

 

Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему, удельными, как и он, князьями. Татары уважали его, Новгородская вольница подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов, и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя.

 

Итак, по-моему, Александру не придется выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого. Во всяком случае, из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом когда-нибудь скажу вам на словах. Домекайте! Рассуждения ваших фей слишком для меня лестны, чтобы мне отвечать на них.

 

Сердце говорит мне, что не первый, а второй будет похож на меня (если это оправдается, я стану заранее описывать его жизнь и подвиги). У него не будет ничего общего с моим добрым братом (Фридрих Август) в дни поста и покаяния. Но с чего вздумали вы желать, чтобы он содействовал к оживлению умов? Он произошел от чресл, коими принижены злые речи.

 

Это добрый гражданин, вот и все (здесь брат Екатерины Алексеевны поддержал Великобританию в американской войне за независимость). Вы знаете мое глубокое уважение к этому слову! Как скоро оно произнесено, нужно умолкнуть. Что касается до Франклина (Бенджамин), он должен был выйти тем, чем есть, коль скоро природа обделила его государя способностью сделать из него себе ближайшего друга.

 

Теперь о другом, не так ли? Это будет испытанием предыдущему. Но ради же Бога, посоветуйте восьмидесятилетнему старцу (здесь Вольтеру) оставаться в Париже. Что ему здесь делать? Он умрет от холоду, долгого веку и дурных дорог здесь, или на пути. Это было бы вроде приезда короля Шведского.

 

Помните мои тревоги! Между прочим, вы можете ему представить, что "Катенька хороша только издали". Я много смеялась над этой "Катенькой".

 

Кстати: в Голландии сделали медаль, на которой императрица-королева (Вильгельмина Прусская) и императрица Российская сидят вместе в коляске, а король Прусский (Фридрих II) на козлах. Их спрашивают, "куда они едут"? Они отвечают: "куда кучеру захочется повести нас". По-моему, это очень забавно. Недостает только истины или музыки из французской комической оперы: в первом случае, оно было бы зло, а во втором вполне пошло.

 

Сервский сервиз, который я заказала, назначен для первого в свете кусателя ногтей, для моего милого и возлюбленного князя Потемкина (Григорий Александрович); а чтоб сервиз вышел получше, я сказала, что он для меня. Отправляю к вам мое послание к господину патриарху (опять Вольтеру). Надеюсь, что с оным вы надежно можете предстать пред него.

 

Но не показывайте ему моих писем. Слог наш пригоден только для нас, да для почтовых чиновников, которые иной раз дивятся ему, ничего не понимая или понимая не то. Доброго дня и доброго вечера! Вам потребуется терпение народа Божия во время Вавилонского пленения, чтобы прочитать эту болтовню в восемь страниц.

 

СПб., 13 апреля 1778 г.

 

Никогда у императрицы Елизаветы не было женщины в должности чтеца. Она также мало знала господина или госпожу д'Эон, как и я, видевшая его в качестве политического прихвостня в свите маркиза Лопиталя (здесь посол Франции) или барона Бретейля (Луи Огюст де, здесь фр. тайный агент).

 

Царское Село, 16 мая 1778 г.

Письмо ваше пришло вовсе некстати. Голова у меня совсем расстроилась. Я замечала, что эти припадки бывают после "законобесия". Сему последнему я подверглась в декабре месяце, и оно продолжалось до сих пор, сильно и настойчиво. Тут действовали огонь и гений, так что я бывала вне себя. Увы! Не ем, не пью, не сплю. Кельхен затрудняется определить мой пульс; в груди у меня стеснение. Друзья бранят меня, уверяя, что это ни на что не похоже. Я и сама это знаю. Они советуются с лекарями. Те считают, что я больна и предписывают лекарства. Я соглашаюсь, лишь бы предоставили мне выбор: проглотить нетрудно. Что вы об этом скажете? Не правда ли, что все это свидетельствует о расстройстве?

 

Я не могла писать иначе. Вдобавок у меня отвращение к чернилам, перу и бумаге, как у бешеной собаки к воде. Я не слышу, что мне говорят или читают. Хочу читать и ничего не вижу. Глаза не двигаются. Вяжу себе оборки. Это можно, потому что дозволяет думать совсем о другом и не раздражает. Я молчалива и не промолвлю слова, хотят заставить меня говорить и только выводят из терпения. Вот чертовская болезнь "законобесия".

 

Отличная мысль, прекрасный сад, благорастворенная погода, пробудите меня, попеременно или все вместе. И вот, все эти вещи, ложи Рафаэля, бани Тита, Бибиена и Блэкстон являются нелепостью. Черт возьми! Чересчур сильно сказано. Но я устала и возьмусь за перо, когда буду мочь.

 

Через четыре дня берусь опять за перо, чтобы сказать вам, что чувствую себя несколько легче. Пульс сильнее, лихорадка ослабевает, лишь бы опять не усилилась.

 

СПб., 26 мая 1778 г.

 

Наконец, я опять к вам пишу. Я переехала в город, где у меня больше бодрости и где мне лучше, нежели на даче. Вот доброе начало пятидесятого моего года, который вы так торжествовали, и всё это, неправда ли, чрезвычайно ободрительно? Прибавьте к тому, что в семействе Томов случилось великое несчастье: сэр Том Андерсон и внучка его леди Азор укушены собакою, про которую говорят, будто она бешеная. Их отвели в особое помещение, но покамест они здоровы. Этому уже три недели.

 

Еще анекдот. Африканский вельможа больше не называется иначе как Гваделупским Григорием Александровичем (здесь один из придворных арапов Екатерины Алексеевны), и имя Азора, воспитателя черепах, сделалось ненавистно ушам его. Очень рада, что праздник, на котором играли в "макао" (здесь по случаю рождения в. к. Александра Павловича), заслужил ваше благоволение. Снимок с десерта делают из поддельных бриллиантов, и даже в этом виде он будет прекрасен. Эстамп с него вы получите, а может и не получите, отчего вам будет ни тепло, ни холодно.

 

Моя эпитафия назначена для вас, но я не хочу, чтобы почтовые чиновники списали ее, прежде чем она к вам дойдет. Мне так надоели с просьбами дать мой портрет, что увидите, с досады я не пошлю его в свою колыбель (здесь в Штеттин). Я позабыла даже велеть, чтоб спросили у Эриксена (Вигилиус) тот портрет, который вы так хвалите. Против Вагнера я ничего не имею, но внутренне убеждена, что он был дурак и что Кардель была умная девушка (здесь детские учителя Екатерины Алексеевны в Штеттине).

 

Я никого не знаю, кто бы так любил скуку как вы. Неужели вам хочется быть таким же скучным, как я? О несчастном Роллинге я вам никогда не говорила, потому что вы знаете, как уроки его были полезны. Он всегда приводил с собою человека, который выл басом, и он заставлял его петь у меня в комнате. Я слушала и думала про себя "он ревет как бык"; но Роллинг был вне себя от восхищения, как скоро начинала действовать глотка его баса.

 

Вы очень любезно именуете мое перо очаровательным. В молодости я думала писать как ангел; но с того времени перо мое испытало разные неприятности, и я не думаю, что пишу хорошо, а пишу как могу: стараться не стоит труда. Восторг к патриарху (здесь Вольтер) людей образованных не удивляет меня; но восторг народонаселения, едва знающего о нем по имени, явно свидетельствует о стадообразии народа. Хотела бы знать, находились ли в толпе люди из духовенства (здесь по поводу почестей, оказанных Вольтеру, незадолго до его кончины).

 

Если да, то это очень важно и поведет меня к поучительным соображениям на счет приемов мысли у народов. Уполномочиваю вас заказать бюст патриарха. Здесь есть медальер, желающий выбить его медаль; но он работает плохо, так что выбивать не стоит.

 

В "Осиновой Роще", поместье, которое прошлого года я подарила моему князю Потемкину, в 23 верстах от Петербурга, 29 мая (1778)

 

Сегодня нет вовсе ветру, следов, воображение не работает; но с виду здесь все в переполохе. Вчера, переехав сюда, я беспрестанно твержу нижеследующее. Переведу вам как-нибудь по-немецки это весьма поэтическое описание Финляндии, которое я сделала во время последнего припадка "законобесия".

 

Вещь вышла слишком поэтическая, и я принуждена отдать ее моим секретарям, чтоб они ее поурезали. Бог весть, что они из нее сделают; но я уверяю вас, что я никогда не сочиняла ничего подобного. Это обзор моего царствования и описание всей России, область за областью, короткое, сильное, точное, ясное. Иные отзываются, что это произведение академическое.

 

Под конец я должна была стараться избегать рифмы, которая беспрестанно просилась под перо. Вот подлинник: "Финляндской губернии каменистых гор хребет покрыт лесами; ущелины водою, немного ровных мест к житию удобных, со трудными проходы, жилища рассеяны пр.".

 

"Осиновая Роща" - место восхитительное: у ваших ног Петербург, море, горы, леса, поля, камни, избы. С нами английский садовник и архитектор, и вчера мы уже ходили целый день и Бог знает чего насажали и настроили. Царское Село, Гатчина и даже Царицыно, по местоположению, дрянь в сравнении с "Осиновою Рощею". Но покамест весь двор помещается в доме о каких-нибудь двенадцати комнатах; но что за виды из всякого окна! Чёрт побери, это прекрасно! Из моего окна видны два озера, три пригорка, поле и лес.

 

Петергоф, 8 июня 1778 г.

 

Охота вам толковать о втором числе мая нового стиля, двадцать первом апреля по старому (здесь д.р. Екатерины Алексеевны)! Это значит толочь воду. Притом же все свидетели моего рождения давно уже померли и зарыты в землю. В прошлом году скончалась моя кормилица. Я боялась её как огня, как посещения королевского или других знаменитых особ.

 

Бывало, только увидит меня, схватит за голову и начнет целовать и перецеловывать, чуть не задушит. Вдобавок от нее пахло курительным табаком, до которого супруг ее был большой охотник. (Но подождите немного, мне мешают писать).

 

Принимаюсь опять за перо. Поболтаем! Так как шла речь о кормилице, скажу вам, отчего я боюсь посещения королей. Оттого, что обыкновенно это люди скучные, нелепые, с которыми надо держать себя как будто аршин проглотив. Что касается до знаменитых особ, я бываю, стеснена уважением к ним.

 

С ними я должна напрягать свой ум, иногда приходится с напряжением выслушивать их речи, а я люблю болтать, и когда молчу, то мне скучно. Вот, я вся перед вами опросталась! Бьюсь об заклад, что вы в восторге от этой болтливой страницы: ибо я замечала, что вы именно любите те мои письма, которым я не придаю значения и про которые мамзель Кардель сказала бы, что в них нет никакого смысла. Но сегодня у меня охота болтать.

 

Вы мне говорите: "Какая доброта!" Ответ: "Может быть". Диалог между немецким бароном и мною. Немецкий барон: "Какая смесь величия, чувства и характера, веселости и этой доброты и пр." Я: "Величие! Вспомните, кто я. Чувства! Я женщина. Характера! Чёрт побери! Было с чего запастись им. Веселости! В ней моя сила. Доброты! Но коль скоро сердце доброе, оно ищет добра повсюду; а дурное тоже повсюду дает себя знать".

 

Прочтя страницу, я сейчас скажу, что автор ее с добрым или с дурным сердцем. Всякий ищущий епископства получает его не по своему красноречию или знанию, но потому, насколько в проповеди, которую он произносить в моем присутствии, проглядывает сердечной доброты. Что бы он ни говорил, но выдает себя, потому что это, без его воли и ведома, скажется всюду. Оттого у нас много епископов, каких трудно сыскать во всех других странах.

 

Скажете, что они берутся из состояния противоестественного, из монашеского. Но Александр Невский тоже сделался монахом, а он имел доблести героические до такой степени, что когда-нибудь я напишу в похвалу ему слово, будучи недовольна тем, которое произносится в день, посвященный его памяти.

 

Я велю произнести это слово, когда мой Александр (здесь Александр I) придет в возраст и будет в состоянии действовать, на что в моем слове, разумеется, не будет намёков. Мне все равно, будут ли у него сестры:, но ему нужен младший брат, коего историю я напишу, разумеется, если он будет одарен ловкостью Цезаря, способностями Александра, коль же скоро это будет плохой господин, я воскликну: давайте мне третьего! и так далее.

 

Дочери все будут плохо выданы замуж, потому что ничего не может быть несчастнее Российской великой княжны. Они не сумеют ни к чему примениться; все им будет казаться мелочно. Это выйдут существа резкие, крикуньи, охулительницы, красивые, непоследовательные, выше предрассудков, приличий и людской молвы.

 

Конечно, у них будут искатели, но это поведет к бесконечным недоумениям, и хуже всех придется той, которая будет называться Екатериною (великая княжна Екатерина Павловна родилась в 1788 году, через 10 лет после этого письма): самое имя доставит ей больше неприятностей сравнительно с сестрами.

 

При всём том, может случиться, что женихов не оберешься. Мне бы хотелось помочь этому, назвавши всех их, хоть бы народилось десять, именем Марии. Тогда, мне кажется, они будут держать себя прямо, заботиться о своем стане и цвете лица, есть за четверых, благоразумно выбирать книги для чтения, и напоследок из них выдут отличные гражданки для какой хочешь страны (небольшой пас в сторону великой княгини Марии Федоровны). Но, Боже мой, что же это такое? О чем пишут люди! Чудесно устроены у них головы!

 

Кстати о будущем. Вы станете говорить о моих собаках, об Рафаэлевых ложах, Бибиене, Блэкстоне. Будьте добры, занесите в список, о чем вам говорить, ангорского кота, которым князь Потёмкин отдарил меня за Сервский сервиз. Это над котами кот, веселый, умный, вовсе не взбалмошный и именно такой, как вам хочется, чтоб был кот с бархатными лапками.

 

По поводу этого кота надо рассказать вам, каково было изумление принца Генриха (здесь младший брат Фридриха II), когда князь Потемкин вогнал в комнату, где мы сидели, обезьяну. Вместо того, чтобы продолжать приятный разговор с принцем, я начала играть с обезьяною. Принц выпучил глаза; но делать было нечего: штуки, которые выделывала обезьяна, вывели его из недоумения.

 

Получила два письма от патриарха из Парижа. Сегодня вечером еду в Царское Село, где кончу это письмо.

 

Царское Село, 11 июня

 

Вчера у меня очень болела голова. Однако я была в церкви, потому что было воскресенье. Потом, вместо обеда, я проспала три часа, потом отлично убралась и смотрела гренадерский полк, и потом ходила пешком вокруг пруда, все жалуясь на голову. Сегодня легче, но ума осталось с иголку.

 

Царское Село, 21 июня 1778 г.

 

Увы! Доселе я питала надежду, что слухи о кончине Вольтера неверны, но вы мне подтверждаете их. Получив ваше письмо, я вдруг ощутила всемирную утрату и вместе с тем величайшее презрение ко всему на здешнем свете. Май месяц для меня роковой. Я лишилась двух людей, которых никогда не видела, которые меня любили, и я их почитала: Вольтер и Чатам (здесь Питт-старший)!

 

Долго, долго и может быть во веки веков, никто не сравнится с ними, особливо с первым из них, и никогда никто не превзойдет, и для меня они безвозвратно погибли! Хоть кричать, так в ту же пору. Но возможны ли где-нибудь, кроме той страны, где вы живете, такие переходы от почета к обиде и от разума к безумию?

 

После всенародного чествования через несколько недель лишать человека погребения, и какого человека! Первого в народе, его несомненную славу. Зачем вы не завладели его телом, и притом от моего имени? Вам бы следовало переслать его ко мне, и ей-ей, это промах с вашей стороны, первый в вашу жизнь. Ручаюсь, что ему была бы у нас великолепнейшая гробница. Но если у меня нет его тела, то непременно будет ему памятник.

 

Осенью, вернувшись в город, я соберу письма, который писал ко мне великий человек, и перешлю их к вам. У меня их много. Но если возможно, купите его библиотеку и всё, что осталось из его бумаг, в том числе мои письма. Я охотно и щедро заплачу его наследникам, которые, вероятно, не знают всему этому цены. Вы меня очень одолжите также, доставивши мне Крамера (здесь издатели Вольтера в Женеве (Cramer)), не только самое полное издание сочинений, но и все листки, вышедшие из-под пера его. Я устрою особую комнату для его книг.

 

Царское Село, 11 августа 1778 г.

 

Знаете ли, чем виноваты передо мною американские крейсеры? Они захватывают у меня купеческие корабли, идущие из Архангельска. Этим отличным ремеслом занимались они в июле и августе, но я вам обещаю наверно, что в будущем году, если кто вздумает коснуться архангельской торговли, тот поплатится мне дорого.

 

Я не брат Густав, меня нельзя безнаказанно водить за нос. С братом Густавом они могут действовать, как угодно, а со мною им придется кусать себе ногти. Я сердита, очень сердита. Венская газета говорит, что пруссаки повсюду одерживают верх. Может быть, но, по-моему, кто идёт вперёд, тот всегда в выигрыше. В последнюю войну, французские первостатейные политики, как Дюран, Сабатье и Секель постоянно говорили о наших поражениях, а мы шли вперед и заключили мир в 500 верстах от Адрианополя (здесь русско-турецкая война 1768-1774).

 

СПб., 1-го октября 1778 г.

 

Уже давно в действиях моих я не обращаю внимания на две вещи и не принимаю их вовсе в расчёт: во-первых - людскую благодарность и во-вторых - историю. Делаю добро для добра, вот и все тут. Это меня подняло и прогнало тоску и безучастие ко всему на здешнем свете, которым я поддалась, узнав о смерти Вольтера. Впрочем, он мой учитель. Ему или вернее его сочинениям я обязана образованием моего ума и головы.

 

Я вам несколько раз говорила, что я его ученица. Будучи моложе, я любила ему нравиться. Сделав "что-нибудь", я тогда только была довольна, когда сделанное стоило, чтоб о нем сообщить ему, и он тотчас был извещаем. Он до того к этому привык, что бранил меня, когда я не посылала ему вестей и они доходили к нему со стороны.

 

В последние годы я сделалась неисправна в этом отношении, вследствие быстроты событий, которые предшествовали миру и за ним следовали, а огромная предпринятая мною работа отучила меня от писем, так что писать их стало мне не так легко и не так охотно.

 

Благодарствуйте за вашу уверенность в том, что я продолжаю насаживать, устраивать, хлопотать и пр. Так точно: все идет своим чередом, по-прежнему; но Вольтера нет, и Англия лишилась еще лорда Чатама. Вы находите, что Англия не изменила себе в воздаянии почета его памяти и в награде его потомству, а я так прочла о том и другом с чувством негодования. Мне казалось, что враги его хотели насмеяться над ним.

 

Как! Продажный парламент, радуясь его смерти, велит его похоронить и назначает пенсию его детям? Эго напоминает того тирана, римского императора, который говорил, что тело умершего врага хорошо пахнет. А зачем же не чтили его, когда он мог быть полезен отечеству; зачем единогласно не принимали его мыслей и начинаний?

 

Последняя его речь в парламенте содержала в себе те самые мысли, которые я два года назад приписывала ему. Если бы барон Гримм был моим посланником, я бы его выбранила, отчего он моим именем не потребовал тела Вольтера, оставшегося без погребения в отечестве.

 

Но надо быть со всяким справедливым: ни князь Барятинский (Иван Сергеевич), ни аббат Миньон (здесь племянник Вольтера) не заслуживают брани за то, что не препроводили его ко мне в виде посылки.

 

Очень рада, узнав причину вашего молчания. Я уже думала, что мой кредит у вас колеблется и что какой-нибудь немецкий князь вытеснил вас из моей памяти. Зная вашу страсть к ним, я говорила себе: верно, он гоняется за каким-нибудь редким гением, как мы это видали.

 

Я собираю письма Вольтера. Вероятно Фальконет (уехавший отсюда, не простясь со мною) увез с собою многие из них. Он их брал у меня для прочтения, и если память мне не изменяет, никогда не возвращал. Как скоро они найдутся, запечатаю и пошлю к вам. До сих пор сыскано 92. Знаменитая чернильница и два бюста Вольтера составляют украшение моего Эрмитажа. Бюст без парика мне больше нравится.

 

Вы знаете мое отвращение к парикам и особливо к бюстам в париках. Мне все кажется, что всякий парик надевается ради шутовства. Кавалеру Тейсоньеру отдала я пакет, который вы ко мне прислали для него. Князь Потемкин полюбил этого офицера и охотно с ним беседует, в частые свои поездки он берет его к себе в коляску и забавляется его рассказами о путешествиях и походах его.

 

17, 18 или 19 октября 1778 г.

 

Только что отвезли на почту письмо мое от 1-го октября (которое, мимоходом сказать, кончено только нынче), как я вспомнила, что многое множество забыла сказать вам, а именно подписаться на сто экземпляров сочинений Вольтера, нового издания. Дайте мне творения моего учителя, полных сто экземпляров, чтобы мне разослать их повсюду. Я хочу, чтобы они служили поучением, хочу, чтобы их изучали, вытверживали наизусть, чтобы умы питались ими: они образуют граждан, гениев, героев и авторов; от них разовьется сотня тысяч дарований, которые иначе затерялись бы во мраке, невежестве и пр.

 

Смотрите, куда я занеслась! Кто в этом усомнится, коль скоро я взялась за перо, и кто может предсказать, чем кончится этот лист? Пожалуйста, достаньте мне лицевую сторону фернейского замка (здесь, где жил Вольтер), если возможно, внутреннее расположение покоев. Я непременно устрою фернейский замок в Царскосельском парке.

 

Я не одобряю мысли Панкука (здесь издатель, выкупивший права на издание Вольтера) выпустить наперед новые творения Вольтера. Мне хочется иметь его всего, в порядке времени, по годам, когда он писал. Я педантка и люблю следить в сочинениях за ходом авторского ума, и поверьте мне, такое распределение несравненно благоразумнее, нежели обыкновенно думают. Обсудите хорошенько и согласитесь, что я права. Я могла бы написать вам об этом целое рассуждение, с обозначением зелёного, зрелого и перезрелого.

 

Правда, что кардинал Берни (Франсуа Иоаким Пьер де) доставил мне из Рима список с процесса Анны Болейн; но, признаюсь, я желала "не этого процесса, а классических писателей", греческих и латинских; мне говорили, что в тамошней библиотеке есть вещи никому неизвестные.

 

Удивление, государь мой, и восторг внушаются образцовыми произведениями природы. Прекрасные вещи падают и разбиваются перед величием, как идолы перед кивотом Господним. Когда Пирр заиграет на скрипке, собаки его слушают; когда он запоет, птицы прилетают внимать ему, словно Орфею. Всякое положение, всякое движение Пирра изящно и благородно. Он светит как солнце и вокруг себя разливает сияние.

 

И при всем том ничего изнеженного, - напротив, это мужчина, лучше какого вы не придумаете. Словом, это Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармония, ничего отрывочного. Таково действие драгоценных даров, которые природа соединила и которыми наделила красоту свою. Искусство тут не при чем, а изысканности нет и тени (здесь об Иване Николаевиче Корсакове).

 

7 декабря 1778 г.

 

Я тотчас, не читая, спрятала немецкую рукопись барона Дальберга (Карл Теодор) в ящик, куда собираю сочинения о школах, гимназиях и университетах. Нетерпеливо жду, что вы можете еще мне доставить по этой части, согласно вашему обещанию; потому что со временем все это пойдет в дело, если только Бог пошлет мне годы покойного слуги Своего Мафусаила (969 лет).

 

В ночь с 1 на 2 января 1779 г.

 

Коль скоро Раффенштайн (Иоганн Фридрих) будет продолжать свои предложения через посредство Шувалова, он может быть уверен, что покупщицею буду не я; ибо, во-первых Шувалов (Иван Иванович) уже два месяца болен расслаблением в ногах и не выезжает; во-вторых, когда он и здоров, то долго не решается говорить со мною: ему очень жаль моих денег.

 

В доброе старое время обходились без этих вещей и, соблюдая больше против нынешнего экономию, не имели ни денег, ни картин. Нынешнее время виновато, а доброе старое время надлежит уважать, и он обижается, когда придумают, чего ему самому не пришло в голову. Короче сказать, всякий рассуждает по своему; но, во всяком случае, этим путем продать и купить трудно.

 

Вдобавок, он сделался так благочестив, что не предложит мне Тициановой Венеры, считая то за грех. Граф Караман (?) утвердил его в состоянии благодати, и благочестие немало способствовало расслаблению ног, так как прошлым летом в Царском Селе он проводил целые ночи, молясь Богу на коленях.

 

Царское Село, 16 апреля 1779 г.

 

Если синьор маркиз Гримм захочет сделать мне удовольствие, то он напишет Раффенштайну, чтобы тот сыскал мне двух хороших архитекторов, родом итальянцев, искусных в своем деле, пригласил бы их в службу её величества императрицы всероссийской по контракту, на столько то лет и препроводил их из Рима в Петербург, в виде ящика с инструментами. Он не даст им миллионов, но приличное и сходное жалованье и выберет людей честных и рассудительных, отнюдь не вроде Фальконе (Этьен Морис), ходящих по земле, а не летающих на воздусе (здесь предаваться бесплодным мечтаниям).

 

Он велит им обратиться ко мне, или к барону Фридрихсу, или к графу Брюсу, или к Эку, или к Безбородко или к черту и его бабушке, лишь бы мне иметь их; потому что все мои стали либо слишком стары, либо слишком слепы, либо слишком медлительны, либо слишком ленивы, либо слишком молоды, либо слишком бездельны, либо слишком большие господа, либо слишком богаты, либо слишком тяжеловесны, либо слишком легкомысленны, словом, все что угодно, только не то, что мне нужно.

 

Царское Село, 7 мая 1779 г.

 

Смерть как устала, вернувшись с крестин господина Константина, явившегося на свет 27 апреля 1779 года. Этот чудак заставлял ожидать себя с половины марта и, тронувшись, наконец, в путь, выпал на нас как град, в полтора часа. Старушки, его окружающие, уверяют, что он похож на меня как две капли воды. У меня спросили, кому быть восприемником.

 

"Всего бы лучше любезнейшему другу моему Абдул-Гамиду, - отвечала я; - но так как турку нельзя крестить христианина, то, по крайней мере, сделаем ему честь и назовем младенца Константином". И вот все кричат: "Константин"!

 

И вот Константин, толст как кулак, и вот я справа с Александром, а слева с Константином. Подобно отцу Тристрама-Шанди, люблю звучные имена. В греческой церкви дают их только по одному, следовательно, с дюжину еще останется дать. Но этот послабее старшего брата, и при малейшем холоде прячет нос в пеленки.

 

Царское Село, 29 мая или, может быть, 30-го, 1779 г.

 

Отговорите вашего статского советника от поездки сюда. Скажите ему, что я хороша только издали, как все мои братья и сестры. Боюсь "робёнов", как огня, после опыта с г-ном Деларивьером (?). Парики у них густы, а у нас париков не носят.

 

Императрица никогда не даст вам истории, потому что перо у неё не историческое, а пригодное лишь для её ремесла. Но знаете, заговорив мне об Александре (Павлович), вы тронули слабую мою сторону. Прежде я вам писала, что этот князь в добром здоровье, но ныне уже можно прибавить, что он обнаруживает смысл, необыкновенный для ребенка в его возрасте.

 

Я от него без ума, и если бы можно, всю жизнь держала бы подле себя этого мальчугана. Нрав у него всегда одинаков, потому что он здоров, и этот нрав состоит в том, что он всегда весел, приветлив, предупредителен, ничего не боится и прекрасен, как амуры. Дитя это, - есть предмет всеобщего восхищения, и особливо моего.

 

Могу делать из него, что мне угодно. Он ходит один. Когда режутся у него зубы, то даже боль не меняет его нрава: смеясь и забавляясь, он показывает, что ему больно. Он понимает всё, что ему говорят. Из знаков и звуков составил он себе язык, очень вразумительный. Самая веселая музыка наиболее его забавляет.

 

Паизиелло (Джованни) скажет вам, какую роль играет он в концерте, который он иногда устраивает и расстраивает на свой лад; как он приходит просить, чтобы ему сыграли, что ему нравится, и как потом по-своему благодарит.

 

Петергоф, 1 июля 1779 г.

 

Г-н обер-камергер (здесь Иван Иванович Шувалов) ездил в Москву (здесь к своей сестре, княгине Прасковье Ивановне Голицыной) и дорогою заезжал во все монастыри. Он днем и ночью молится до истощения сил. Он сделался бледен и тощ, Бог весть, по какой причине. При этом всё ещё хочется удержать за собою старинную славу любезности, в которой, однако про себя он раскаивается. Отсюда вздохи и еще больше нерешительности. Право, жаль на него смотреть.

 

Что касается до Александра, предоставьте его самому себе. Зачем хотите, чтобы он обдумывал и узнавал что думали и знали до него? Учиться нетрудно; но, по моему, нужно, чтобы голова ребенка и его способности развились, прежде чем оглушат его множеством исторических событий; их тогда надо представлять ему с разбором.

 

Боже мой! Чего не делает природа, того не можно произвести никаким ученым; но ученье часто заглушает собою прирожденную остроту, и нет ничего хуже людей с натертым умом и знанием, как говорила покойная госпожа Жофрен.

 

Петергоф, 5 июля 1779 г.

 

Возможно ли разбирать ничтожные имена, даваемые при крещении? Видно, делать нечего, когда привязываются к этому. Что ж, по вашему, Александра и Константина следовало назвать Никодимом или Фаддеем? Ведь им нужно было имя. Первый назван по имени святого, который есть покровитель его родного города; а второй родился за несколько дней до своего святого. Очень просто, о чем тут толковать? Случилось, что имена эти звучны. Моя ли эта вина? Я вовсе не отрицаю, что гармонические имена мне нравятся.

 

Последним именем воспалилось воображение рифмачей, которые протрезвонили мне разных разностей. Я им сказала, чтоб они отправлялись пасти гусей и не называли ни кума, ни кумы и оставили меня в покое, так как, благодарение Богу, я храню мой покой посредством ушей. Вы не знаете худшего: по несчастью, первые пять дней, крестник кума имел кормилицу прекрасную как день, родом гречанку, по имени Елену.

 

Эта Елена, видно, как другая Елена, произвела страшную тревогу. К счастью, Елена заболела, и ее отослали, и тревога, произведенная Еленою, улеглась к великому моему удовольствию. Безбородко (Александр Андреевич) вздумал составить список событий, достопамятных и общественных предметов, за семнадцать последних лет. Он мне принес его в день, когда начался наш семнадцатый год (здесь от 1762).

 

Этот список довольно объёмист; но я удивилась его краткости и чтобы узнать, нет ли опущений, велела проверить его по каждому ведомству. Например, не упомянуто о работах на Двине в Риге, а они немаловажны и могли бы найти себе уголок в списке. Поутру я законодательствую; потом идут текущие дела. В десять с половиною, Александр, в то время как я одеваюсь.

 

Говорят, что я образую из него забавное существо, исполняющее все, что мне угодно. Он весел и любезен, сколько можно в его возрасте. Я его не видала четыре дня, и мне было его испортили; но все исправлено к полнейшему удовольствию папеньки и маменьки (ах, это немало!), которые не знали, как с ним справиться.

 

Царское Село, 30 июля 1779 г.

 

Какая у нас жара эти два месяца! Боюсь растаять и никогда в жизнь так не потела. Но странно, что здешняя трава нисколько от этого не в накладе, а напротив лучше, чем когда либо. Вчера, на прелестном театре моем, в котором помещается до 500 человек, опять давали "Пульмонию", и я хохотала без умолку, и еще другую пьесу, в которой слова: "Salve, tu domine Argati-phontidas, salutem tibi per me".

 

Я пою эти слова, и на маскараде 22 июля подошла к Паизиелло и пропела ему его арию, чем он, конечно, пошел хвастать перед своими знакомыми. Святейший Синод был на вчерашнем представлении, и они хохотали до слез вместе с нами. Видите, тогда, как вы дерётесь, мы поем и хохочем: всякому свое в здешнем мире. Однако я желаю от всего сердца, чтобы весь мир пел и хохотал, а о битвах, чтоб не было больше и помину.

 

У нас распространяется другое зло: это новые губернии. Их будет восемнадцать,- согласно новому преобразованию, имеющему состояться в конце года. Прощайте. Мне надо идти учить Александра азбуке.

 

Без даты, 1779 г.

 

Я узнала о кончине Менгса (Антон Рафаэль, живописец) из газет и вскрикнула от горести. Страшно, что все нас покидают, и в деле искусства остаются только "прощелыги". Остановитесь, сударыня, "прощелыги" рядом с Менгсом! Не то скажут: так-то вы ободряете искусства и науки!

 

Слушайте! Ни вы, ни Раффенштайн, ни испанский посланник, не имеете никакого права на две тысячи скуди, полученных Менгсом чрез посредство обер-камергера. Деньги эти принадлежат неустроенным или малолетним или необеспеченным детям покойного Менгса. Это тайна, которую вам вверяю.

 

Если хотите или найдете нужным, вытребуйте эти деньги моим именем; но они неприкосновенны, и вы с Раффенштайном действуйте как душеприказчики, положите деньги в рост или как знаете, лишь бы они достались его детям. Вот сколько шуму из-за этих денег! Подумаешь, миллионы.

 

Я нахожу, что вы искусный негоциатор и ходите как кошка кругом горшка, прежде чем раскроет его. В деле двух архитекторов вы поступали, словно заключали мир или присутствовали на конгрессе. Это несравненно и служит прекрасным образчиком, как вести дела. Любезный Тишбейн (?), с тех пор, как он здесь, представил нам модель одного театра и рисунок другого; один будет построен в Петергофе, а другой в Москве.

 

Вы знаете, между прочим, что страсть к постройкам усилилась у нас как никогда, и ни одним землетрясением не разрушено столько зданий, сколько мы их строим. Стройка дело дьявольское, она пожирает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочется строить. Это болезнь, как запой, или она обращается в какую-то привычку. Теперь я завладела мистером Камероном (Чарлз).

 

Это шотландец родом, якобит по исповеданию, великий чертежник, напитавшийся древностью и известный книгою о древних банях. Мы здесь устраиваем с ним террасу с банями внизу и галерею наверху. Выйдет прекрасно! Я очень рада, что Кваренги (Джакомо) приедет с женою: будет с кем провести время жене Паизиелло, которая всегда почти одна прогуливается у меня в саду. Я давно уже желала, чтобы ей было с кем гулять.

 

Поговорим об Александре. Это дитя любит меня по внутреннему влечению. Только что увидит меня, он уже доволен. Что я ему скажу, исполняет в точности. Он перестает плакать, когда я вхожу, а когда весел, при моем появлении веселость его усиливается. Я его наставляю сообразно его понятию, и он уступает моему вразумлению.

 

Однажды, видя это, князь Орлов удивился и сказал: "Вот дитя, которому еще нет двух лет, которое не умеет говорить, и, однако, его можно вразумить". Но не со всеми он так послушлив.

 

СПб. 7 декабря 1779 г.

 

Очень мне жалко, что вы мучаетесь, будучи так долго прикованы к этому болезненному ложу. Троншен (Теодор) со всею своею наукою бессилен против разнообразных проявлений госпожи природы. Относительно темпераментов и способов, лекаря, точно авгуры: встречаясь друг с другом, им всякий раз следовало бы хохотать над собственным невежеством и над доверчивостью остальных смертных.

 

Хотите, я скажу вам что думаю об этом Тешенском мире, который так у вас возвеличен и о славе, которая, по вашему, подобает миротворителям! В жизнь мою я не приписывала славы делам, о которых было много крику. Всякий кричит или молчит сообразно своей выгоде. Это не то. Слава, которую я люблю, часто всего менее разглашается; ею творится добро не для настоящего только времени, но и для времен будущих, от поколения к поколению до бесконечности.

 

Эта слава иной раз производится одним словом или одною буквою, прибавленною или опущенною. На поиски её даже ученые люди пойдут с фонарем в руке и стукнутся об неё носом, ничего в ней не понимая, коль скоро нет в них гения, способного к разъяснению. Ах, милостивый государь, перед долею такой славы меркнут в глазах моих все "славишки", о которых бы мне захотели говорить.

 

Но полно; станем работать втихомолку, будем делать добро для добра, и всему остальному предоставим болтать. Строганов отнюдь не забыл Парижа; он у него постоянно на устах. Вы говорите, что, судя по лицу, императрица все та же; но с некоторого времени она чрезвычайно как любит быть одна. У неё нет своей минуты. Двадцати четырех часов ей мало.

 

Она много пишет и читает, всё ей некогда, работает без перерыву и все-таки меньше, чем бы хотела. Огромные кипы занимают три полки. Ничего не кончено, многое перебелено, многое в половине, один предмет цепляется за другой, несметные запасы собраны отовсюду и готовы поступить в дело.

 

Перехожу к "Эпохам Природы" (здесь сочинение Бюффона). Да, тут есть что читать. По-моему это гипотеза, дальше которой до сих пор не простирался ум или вернее человеческий гений. Ньютон сделал гигантский шаг; это еще такой же. Да, милостивый государь, эта книга опять "поддала мне мозгу" (ce vivre-la m’a rendu de la cervelle). Как бы я желала, чтобы он всё сказал; мне кажется, что на эпохе человека он еще не совсем опорожнил свой запас.

 

Правда, что мысль его, прослеженная, становится довольно ясна. Да, да, берега Волги и даже Сибирь наполнены памятниками и могилами, созиданиями всякого рода. Запрещено под смертною казнью разрывать их, потому что в начале сего века и в конце прошедшего от этого несколько раз распространялась зараза. Ах, милостивый государь, Бюффонова гипотеза движет и сотрясает умы.

 

Я люблю Корнеля (Пьер). Он всегда возвышал мне душу, и мне досадно, когда касаются произведений гениального человека. Пишу это маленькими буквами, чтоб осталось между мною и вами. Пусть всякий делает, как может; но поправлять произведение надлежит исключительно самому автору.

 

Знаете ли, что к числу величайших уклонений, которым предавался человеческий род, принадлежит франкмасонство. Я имела терпение прочитать, в печати и в рукописях, все скучные нелепости, которыми они занимаются, и с отвращением убедилась, что, как ни смейся над людьми, они не становятся от того ни образованнее, ни благоразумнее. Отличные басни!

 

И возможно ли человеку рассудительному не кинуть их, после того как они всячески изобличены. История Адонирама так глупа и столько раз была повторяема, что надо бы вместе с ним прогнать к чёрту его вызывателей. И вот чем занимаются герои века, и этот принц Фердинанд во главе их, и столько других и Вольтера принять к ним.

 

Но возможно ли это, и как они, встречаясь между собою, не расхохочутся! Ваша приятельница, мадам Бухвальд должна быть огорчена смертью маленького принца Готского, которого герцог, велел похоронить у себя в саду на острову, как Жана-Жака Руссо в Эрменонвилле. Мне нравится это, и я желала бы, чтобы такого рода погребение вошло в моду.

 

1780-й год

 

11 января 1780 г.

 

Желая удовлетворить любопытству одного больного, я принялась читать все масонские глупости и нелепости, и так как по этому случаю мне приходилось ежедневно подсмеиваться над многими, то члены масонского братства наперерыв друг перед другом знакомили меня со своим учением, в надежде совратить меня на свою сторону. Все продавцы горчицы приносили мне самую свежую горчицу изо всех стран и изо всех лож, в том числе и новые ребяческие затеи из вашей страны.

 

Вот покамест мой ответ; в другой раз пришлю, что еще произошло от этого.

 

Mettez pour Iegende:

Inutile petit moyen

Dont il ne resulte rieu (возьмите себе вместо вывески: бесполезное мелкое средство, которым ничего не достигнешь).

 

Это чудачество, увеличивая собою общее число человеческих чудачеств, по внешнему виду, есть соединение религиозных обрядов с ребяческими играми. В нем явственно выразилась та страна, в которой оно родилось, т. е. страна, изобилующая монастырями, духовными общинами, правоверующими и не правоверующими, монахами, аббатствами и пр. и пр. Все там находящиеся держатся наилучших обетов.

 

Тем не менее, в просвещеннейших странах до такой степени дознана польза, приносимая человечеству этими учреждениями, что принимаются рачительные меры к уменьшению числа их. Кто делает добро для добра, какая ему нужда в обетах, чудачествах, в одеяниях неленых и странных? Продавец горчицы, прочитав это, сказал мне: "однако согласитесь, то, что я вам доставил лучше прочего?" На это я сказала: "Ясно вижу, что мудрено вас вылечить, но вы хотите знать, что я о том думаю. Ну, так скажу вам, что если сравнивать, то, по моему, ваше учение еще страннее и нелепее прочих, так как в нем чудачество соединено с ребячеством".

 

2 февраля 1780 г.

 

Пожалуйста, пришлите мне один или два или несколько экземпляров "Разговоров Эмилии" (сочинение госпожи д’Эпине), нового умноженного издания, потому что это книга отличная. Пользуясь ею, я заслужила отменное благоволение маленького моего друга Александра. Удивительно, как эта крошка любит слушать, когда с ним говорят разумно.

 

Так как решено, что у вас хранится склад моих мечтаний, то сего 1-го марта 1780 года, посылаю вам вопросы, касающиеся "Эпох Природы".

 

Вопросы, пришедшие в голову одному невеже, при чтении "Эпох Природы":

 

Вещество, из которого образовались планеты, отторглось от солнца. После такого отторжения солнце умалилось или нет в своем объёме?

В наши дни возможны ли еще подобные приключения с солнцем?

Почему же ничего подобного с ним не случилось в течение стольких столетий?

Комета берет ли у солнца вещество, для того чтоб образовался свой малый мир?

Я вовсе не знаю графа Бюффона, и мне бы не хотелось обращаться к нему с вопросами столь легкими; но вы конечно читали его книгу; пожалуйста отвечайте мне и разрешите мои сомнения.

 

Полоцк, 21 мая 1780 г., в именины Константина, у которого глаза отменно умные

 

Я получила тетради "Живописного путешествия по Греции". Тут на каждом шагу видна вражда "Шуазеля с товарищами" против России. Малейшее и самое невинное обстоятельство служит поводом к эпиграммам и словоизречениям, напоминающим собою те сто тысяч книжонок, которые были напечатаны против нас и которые, однако не помешали нам сделать то, что мы сделали.

 

Обратить внимание на глупости, значит умножить число их. Они должны быть презираемы. Но замечательно в них умонастроение и в особенности закоренелая ненависть к Русскому имени.

 

Могилев, 25 мая 1780 г.

 

Я приехала сюда вчера утром и нашла г. Фалькенштейна (здесь под именем графа Фалькенштейна в Россию инкогнито прибыл император Священной Римской империи Иосиф II), который находился здесь уже двое суток. Узнав, что я ускорила мое путешествие на четыре дня с целью приехать раньше его, он поскакал днем и ночью и прибыл сюда до меня. Вчера мы целый день провели вместе. По-видимому он не скучал.

 

Я нашла, что он очень образован, любит говорить, и говорит очень хорошо. Целый день шел дождь, заставивший нас провести вечер вместе, точно как бы в зимнее время года. Образцовые училища (Normal schulen) были вчера одним из предметов нашей беседы. Судя по тому что я об них слышала, это должно быть превосходное изобретение, но нам-то нужны будут образцовые учителя.

 

И тут тоже я нашла, что дети иной раз не похожи на своих родителей. Мы, кажется, не особенно богомольны, что выражается особливо в выборе книг для чтения. Однако "Эпохи" еще не попались ему в руки. Знаете, когда видишь переодетых кесарей, точно будто подымаешься на воздух: нос кверху, и обнюхиваешь воздух, что, как вы сами можете понять, мешает с должной тщательностью отвечать на получаемые письма.

 

26 мая 1780 г.

 

Вчера вечером мы были в комической опере и, беседуя со мною, г. Фалькенштейн наговорил вещей достойных напечатания. Мысли у него глубокие и конечно послужат к бесконечной его славе, если он приведет их в исполнение. Я не смею оглашать их, потому что они были мне передаваемы на ухо, не из плутовства, а из скромности.

 

27 мая 1780 г.

 

Отсюда, сидя в шестиместной карете, рядом друг с другом, граф Фалькенштейн и я, мы едем в Смоленск, до которого двести вёрст. Оттуда он поедет в Москву и возвратится через Петербург, куда я отправлюсь ждать его. Мы говорили про всё на свете, следовательно, и про вас, а как он всё знает, то ему известно, что вы были в Вене с графами Румянцевыми.

 

Нынче утром граф Фалькенштейн и я мы были у католической обедни, которую служил Могилевский епископ в сослужении иезуитов, экс-иезуитов и представителей всякого рода духовных и недуховных орденов; мы больше смеялись и болтали, чем слушали: он мне разъяснял, а я раскрывала рот и поучалась. Прощайте! Бумага вся вышла.

 

Клочок, написанный в Полоцке, 20 мая 1780 г., по возвращении от иезуитов

Я была у них нынче утром, слушала "Тебе Бога хвалим!" и посетила их дом. Там полное веселье. Вчера, въезжая сюда, я была поражена великолепием их представительности. Все остальные ордена - свиньи в сравнении с ними. Одно только, что они не пляшут. К нам они пожаловали изо всех стран. Ей, ей подкладные люди! У них здесь прекраснейшая церковь. Мне они наговорили всяческих сладостей на всяческих языках, кроме, однако тех языков, которые я разумею. Ах, что за плутовские рожи есть между ними!

 

Царское Село, 25 июля 1780 г.

 

Граф Фалькенштейн выехал отсюда 10 числа и теперь должен быть близко от Вены. Не знаю, как довольно похвалить его. Мало людей с таким основательным, глубоким и просвещенным умом. Высокий союзник мой заказывал торжественную обедню за упокой души Вольтера. Но я не люблю подражать. К тому же не водится обижать живых из любви к покойникам.

 

Узнайте мне, если можете, что думает барон Дальберг (Карл Теодор фон) об австрийских образцовых школах. Я много слышала об них хорошего, и потому запаслась всеми книгами, которые до них относятся. Граф Фалькенштейн доставил мне их самолично. Он говорил мне, что об вас до него доходили отличнейше отзывы, и я просила его быть уверену, что эти отзывы справедливы.

 

СПб. 7 сентября 1780 г., заполночь

 

Да будет Божие благословение на Александре! Тут есть уже воля и нрав, и слышатся беспрестанно вопросы: К чему? Почему? Зачем? Мальчику хочется все узнавать основательно, и Бог весть, чего, чего он не знает. Он не любит даже играть с теми, кто знает меньше его, потому что такой не может удовлетворить нашим запросам.

 

Сказанное бабушкою всего нам дороже, и мы ей больше всего верим. При этом в нас любезность и врожденная веселость, не без насмешливости, но обворожительная. Ей, ей, коли он не удастся, то я не знаю, что может удастся на этом свете. Тут будет успех физический и душевный, - или я ничего в этом не смыслю, или белое должно обратиться в черное.

 

Все это весьма таинственно, загадочно, пророчественно и может дать пищу умам подобным уму Вагнера, т. е. привыкшим мучиться над растолкованием пророческих писаний.

 

Мне нужно покинуть на несколько дней толстую книгу листового формата, из которой три месяца я делаю извлечение, и это извлечение, не обессудьте, занимает собою уже восемьдесят страниц. Не спрашивайте, к чему оно, потому что тогда я принуждена буду сообщить вам, что из этого извлечения придется еще извлекать, и после того наступит другая большая работа.

 

Ох, я тружусь над нею с ослиным терпением, три, четыре, пять, шесть лет. Но что отсюда выйдет, известно дьяволу, ему я обязана и отвлечениями от работы, потому что, кроме моего путешествия, у нас теперь его королевское высочество, наследный принц Прусский (Фридрих Вильгельм II).

 

Еще здесь принц де Линь, существо самое забавное и обходительное, ум своебытный и глубокомысленный, и при этом способный на детские шалости. С такими людьми легко ужиться.

 

1781 год

 

Царское Село, 25 апреля 1781 г.

 

Посылаю вам для графа Бюффона подарок, который, по мнению моему, непременно ему понравится. Это золотая цепь, найденная в поле на берегу Иртыша, в Сибири, крестьянином, который пахал это поле. Цепь привезена в Петербург каким-то купцом и очутилась у некоторых дам, которые понаделали из неё запястьев и привесков к часам. Я овладела ими, и некоторые кольца послала в Академию, а остальное прилагаю для г-на Бюффона.

 

Крючки сделаны здесь, но четыре кольца, как утверждают лучшие здешние золотых дел мастера, такой работы, что их ни сделать, ни подделать невозможно, и, следовательно они не от века сего.

 

Царское Село, 24 мая 1781 г., в годовщину моего приезда в Могилев

 

Шведский король (Густав III) и принц Прусский просили у меня и получили на образчик платье, в каком Александр ходил с шестимесячного возраста своей жизни (в подлинном письме Екатерина сделала рисунок этого детского платья. Густав III-й и наследный принц Прусский в то время имели маленьких детей).

 

Тут нечего завязывать, и ребенок почти не замечает, что одевают его. Ему за один раз всовывают руки и ноги в эту одежду, и всё готово. Тут выразилась моя гениальность, и оттого мне захотелось, чтоб вы о том знали. Надо вам сказать, что оба мальчишки растут и отменно развиваются, и мои приемы с ними чудесно как удаются.

 

Один Бог знает, чего только старший из них не делает. Он складывает слова из букв, рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной игрушки делает двадцать; у него чрезвычайное воображение, и нет конца его вопросам. Однажды захотелось ему узнать, отчего на свете есть люди, и зачем сам он явился на свете или на земле.

 

В голове этого мальчика признаки какой-то особенной глубины, и при этом он очень весело нравен. Вот отчего я особенно забочусь, чтобы не направлять его ни к чему. Он делает что хочет, и ему не дают только делать что-нибудь вредное себе и другим.

 

Вам сказали правду, что я чувствую себя хорошо. По-видимому, здоровье мое окрепло в последние два года. На простуду в руке я не обращала внимания, и теперь это совсем прошло. Сильные головные боли тоже, кажется, за это время распрощались со мною. И в прилежании я не слабая, и в этот месяц обнародуются три учреждения, из которых одно я подписала, другое переписывается, а третье в чистилище моих секретарей, и таким образом мало-помалу дела устраиваются, и затем об них больше нет и речи.

 

Как скоро дело пошло в ход, всякому кажется, что иначе и быть не могло, и так как оно никого не стесняет, то и совершается нечувствительно. Её величество больше не вяжет. Она читает, пишет, болтает как кривая сорока, и если пишет она не так часто, т. е. реже посылает на почту, зато письма ее бывают в двадцать страниц, и она затрагивает в них столько отличных вещей, что письма эти нельзя уже посылать иначе как пользуясь верным случаем или с нашими собственными курьерами.

 

Представляется вам на выбор: стану писать письма покороче и посылать их чаще, зато выйдут несколько сухи, - либо письма очень длинные и по-прежнему полные всякой про себя всячиной, но они будут приходить реже и через курьеров (так позднее Екатерина и делала, и Гримм получал от нее письма-тетради, писанные иной раз в течение нескольких месяцев).

 

Жалею вас от всего сердца, но не знаю, как пособить, и вы меня очень одолжите, преподав наставление. Делайте как Вольтер: он вовсе не читал, в чем предчувствовал скуку.

 

СПб. 25 июня 1781 г.

 

Из Александровой азбуки сделано извлечение, пригодное к всеобщему употреблению, и теперь это "Русская Азбука". В две недели ее продано здесь в городе 20 т. экземпляров. Это выйдет бабушка-повитушка всех будущих наших умов.

 

Обер-камергер (здесь И. И. Шувалов) распустил слух, будто Раффенштайн (Иоганн Фридрих) покупает слишком дорого, потому что сам он покупал всегда одну только дрянь, и, стало быть, дешево. Дрянь же эту он хотел выдавать за произведения прекрасные.

 

Удивительно, как, прожив столько лет в Риме, он не нажил себе там побольше вкуса и толку. Знаете, что он в дружбе с тремя или четырьмя старыми герцогинями, которым проповедует про эту дороговизну.

 

Петергоф, 6 июля 1781 г.

 

Для г-на Бюффона у нас готова здесь прекраснейшая шкатулка со всеми золотыми медалями, выбитыми в мое царствование. Вы их получите с первым курьером, который поедет в Париж. Но прошу вас, доставьте мне бюст Бюффона из белаго мрамора и пожалуйста, закажите его Гудону (Жан-Антуан).

 

Кроме того знайте, что в голове моей Бюффон занимает почетнейшее место, и я считаю, что в своем роде он самый замечательный человек нынешнего века. Я не удивляюсь, что налагается запрещение на свободу мысли: ведь отказали же в простом погребении человеку, который у древних был бы причислен к сонму богов и получил бы имя бога веселости (dieu de l'agrement).

 

Царское Село, 9 июля 1781 г.

 

Вы заговорили о шарлатане Калиостро (Алессандро) - так слушайте. Он приезжал сюда под именем полковника испанской службы, выдавал себя за природного испанца и распустил про себя слух, что никто лучше его не умеет вызывать духов и что они у него в распоряжении. Услышав о том, я сказала:

 

"Человек этот совершенно понапрасну приехал сюда. В России будет ему плохая пожива; у нас не жгут волшебников, и я царствую уже двадцатый год, а случилось всего одно дело, в котором замешано было колдовство. Сенат пожелал видеть колдунов и когда их привели, они оказались дураками, но совершенно невинными людьми".

 

Однако Калиостро прибыл в минуту весьма для него благоприятную, когда многие франкмасонские ложи, напоенные учением Сведенборга, хотели непременно видеть духов. Они накинулись на Калиостро, уверявшего, что он владеет всеми тайнами доктора Фалька, который был близким приятелем герцога Ришелье и который некогда, с ведома всей Вены, заставил его произвести заклание чёрного козла; но, к несчастью для себя, он не мог удовлетворить любопытству людей, желавших всё видеть и всё ощупать, тогда как видеть и ощупывать было нечего.

 

Тогда Калиостро предъявил свои таинственные чудеса по части целебной; он уверял, что может доставать ртуть из ноги подагрика, но когда он поставил ногу подагрика в воду, то заметили, как он влил туда ложку ртути. Потом он показывал красильные составы, которыми нельзя ничего выкрасить и химические сочетания, ни к чему непригодные.

 

Затем у него произошла продолжительная и неприятная перебранка с испанским поверенным в делах, который оспаривал его звание и испанское происхождение, и потом оказалось, что он едва умеет читать и писать. Напоследок, весь в долгах, он бежал в погреб к г-ну Елагину, где пил, сколько мог, шампанского вина и английского пива, и однажды, после пирушки, как видно, с перепою, схватил за чуб Елагинского секретаря, который влепил ему за то пощечину.

 

От пощечин дело дошло до кулаков. Елагину стало досадно, что у него в погребе завелась такая крыса, да и было начетисто такое истребление вина и пива; он послушался, наконец, своего секретаря и вежливо предложил Калиостро отправиться в кибитке, а не по воздуху (как он грозил), и чтобы заимодавцы не затруднили ему путешествие в столь удобном экипаже, дал ему в провожатые старого солдата, который и довез его с графиней до Митавы.

 

Вот история Калиостро, в которой есть всё что хотите, только нет ничего чудесного. Я его не видела ни разу, ни вблизи, ни издали, да и не хотела видеть, потому что вовсе не люблю шарлатанов. Уверяю вас, что Роджерсон (доктор Екатерины II) думал о Калиостро столько же если не менее, как о Ноевом ковчеге.

 

Князь Орлов, против своего обыкновения, не обращал на него внимания; он даже смеялся над теми, кто добивался увидеть его из простого любопытства и немало содействовал к вразумлению жалких поклонников сего лысого беса. Но шарлатаны самые глупые и невежественные способны наделать шуму в больших городах, и потому можно думать, что в Париже г-ну Калиостро будет привольно. Желаю вам доброго пути и веселой жизни в Спа.

 

Царское Село, 11 июля 1781 г.

 

28 июня сего года г-н Безбородко, "фактотум" (здесь умелец на все руки), принес мне мой отчет до сего дня. Он должен ежегодно дополнять его тем, что произойдет в течение года. Вот лаконический вывод за последние 19 лет:

 

Губерний, устроенных на новый лад 29

Городов (предположенных) и выстроенных 144

Соглашений и заключенных договоров 30

Одержанных побед 78

Замечательных указов, законодательных и учредительных 88

Указов для всенародного облегчения 123

= 492.

 

Все это имеет значение государственное, и в этот перечень не занесено ни одного частного дела, как вы видите. Ну, государь мой, как вы нами довольны? Ленились мы или нет?

 

Царское Село, 31 августа 1781 г. 

Камергер Ланской (Александр Дмитриевич) посылает в Париж своего двоюродного брата подполковника Ланского (Василий Сергеевич) с курьерским паспортом, потому я кончаю письмо это. Ланской передаст вам его прямо в руки. Прошу вас не оставить его вашими советами и выдавать ему до трех тысяч червонцев из находящихся у вас моих денег.

 

Будьте ему полезны и тем одолжите почтенную семью, которая теперь в тяжком горе по поводу глупостей, наделанных одним молодым человеком, по увлечению и наущению одного негодяя.

 

Молодой человек этот есть брат камергера Ланского (Яков Дмитриевич), уехавший, как говорят, без позволения родителей (здесь Дмитрий Артемьевич Ланской и Прасковья Николаевна ур. Долгорукова (Лачинова, Ланская) из Дрездена в Париж. С ним отправился некто Фонтен, приезжавший сюда с герцогиней Кингстон.

 

Теперь посылается за ним подполковник Ланской с тем, чтобы поместить его в ученье к какому-нибудь профессору в Лозанне или Болонье. Если можно, под рукою помогите сыскать нашего повесу. Ему лет 17 или 18 от роду, и нам конечно желательно, чтобы все это уладилось без всякой огласки.

 

Не знаете ли в Лозанне или Болонье хорошего семейства, которое бы согласилось принять молодого человека на свое попечение? Вы нас бесконечно одолжите. Когда я сказала, что курьер должен будет явиться к г-ну Гримму, лицо камергера просияло удовольствием, что служит доказательством, в каком почете у моих приближенных находится г-н Гримм, козел отпущения.

 

Петербург, 11 декабря 1781 г.

 

Намедни Александр, разговаривая со мною, начал с ковра, разостланного у меня в комнате, и по прямой линии дошел до фигуры земли, так что я принуждена была послать в эрмитажную библиотеку за глобусом. Овладев сим последним, он принялся со все усердием путешествовать по земному шару и, если не ошибаюсь, в какие-нибудь полчаса узнал почти столько же, сколько твердил мне покойный Вагнер в продолжение нескольких лет.

 

Теперь мы за арифметикой и до тех пор не убеждаемся, что два и два составляют четыре, пока не сочтем сами. Этот мальчуган то и дело расспрашивает, любопытствует, жадничает узнать что-нибудь для себя новое. Просто не надивлюсь!

 

Он очень хорошо понимает по-немецки и знает довольно по-французски и по-английски. Он болтает как попугай, любит рассказывать, вести разговор, а когда начнут ему рассказывать, то весь обращается вслух и внимание. Память у него отличная. При этом он дитя и совсем дитя, и скороспел разве только по своей внимательности.

 

Генерал Ланской засвидетельствует вам сам свою признательность, которую он вполне чувствует. Ему досадно, что он дозволил брату (Яков Дмитриевич) ехать в Дрезден. Но поездка эта придумана не им, и Фонтена отыскал не он, а те, которые теперь умывают себе руки во всей этой истории, быв и зачинщиками, и пособниками.

 

Но что прикажете делать! У нас неодолимая привычка доверяться всякого рода проходимцам. Кричали против нее, а отделаться не в состоянии. Пройдет еще целое поколение, прежде чем, может быть, освободимся от такого зла. Когда подумаешь об истории этого проходимца, о поступках его с молодым человеком и о той опасности, которой молодой человек подвергался и которая может иметь влияние на всю остальную его жизнь, просто берет ужас за подобных людей.

 

В деле этом вы поступили с отличнейшим благоразумием; но оправдалась песенка, говорящая, что философы и ученые просто неучи перед Лючилией: две молодые головы сумели обойти самое мудрое распоряжение. Но так как, не смотря на появление Дульцинеи (некоей дамы сердца), вы настояли, чтобы молодой человек выехал, и так как в Париже приволье девицам подобного рода, и надо ждать наших ответов два с половиною месяца, то мы смеем надеяться, что разрыву положено прочное начало.

 

Кроме того, в течение этого времени, двоюродный брат будет зорко следить за молодым человеком в Лозанне. Кротким и завлекательным обращением он привяжет его к себе и склонит подчиниться желанию семьи. Он поедет с ним в Италию, что ему помешает уклониться от пути, по которому желательно, чтобы он следовал. Оттуда они поедут в Штутгарт, и будет приложено старание водворить его там.

 

Желают лучше держаться этих соображений, а не допустить предлагаемое вами соединение, согласиться на которое невозможно, в виду могущих оказаться последствий и чтобы потом не упрекать себя, если молодой человек будет несчастлив. На этом остановились. Оставлять его в Лозанне или посылать в Страсбург я не советую.

 

Другое дело проехаться по Италии: мысли молодого человека могут получить другой оборот от этого путешествия. Таким образом, Дульцинея предоставляется вам в собственность, и вы решительно освобождаетесь от обязанности заботиться об ее содержании и блюсти будущие и настоящие выгоды ее. Во всяком случае, если дело еще не состоялось, надо предполагать, что сыщется добрый человек, который возьмётся за него вместо вас.

 

СПб. 25 февраля 1782 г.

 

Добропорядочность, благоразумие и рассудительность господина Лагарпа (Фредерик Сезар, впоследствии один из воспитателей императора Александра Павловича, по указанно Гримма был выбран сопровождать молодого Ланского во время его исправительного путешествия по Швейцарии и Италии. С ними был еще некто Гарди) снискали ему расположение присутствующих и отсутствующих.

 

Благодаря ему, все пошло согласно нашему желанию, и он приобрел себе доброе мнение и признательность лиц, принимающих в этом деле участие. Поэтому мы не только соглашаемся, чтобы друг Лагарп ехал в Италию вместе с двоюродными братьями, но желаем, чтобы затем, вместо Штутгарта (подробное описание которого внушило нам отвращение к нему) все трое ехали через Триест в Вену, оттуда через Подолию в Киев и помаленьку добрались до Петербурга.

 

Пожалуйста, дайте им из моих денег, сверх того что я разрешила, еще тысячу червонцев до Вены; а там, если понадобится, их снабдит деньгами князь Голицын (Дмитрий Михайлович). Судьбу г-на Лагарпа охотно устроим приличным образом. Я беру на себя 13500 ливров, которые вы им выдали заимообразно. Что касается до Ленхен (здесь дама сердца Якова Дмитриевича Ланского), все важнейшее мы утверждаем. Примите в расчёт, что она отправляется куда ей угодно.

 

"Козел отпущения" отомкнёт свою денежную шкатулку, достанет оттуда 20000 французских ливров, поместит их в казну короля французского на имя Ленхен, которая будет получать по 2000 ливров ежегодно пожизненного дохода, и затем чтобы не было больше речи ни о ней, ни в особенности об ее родителей.

 

Да, в самом деле, чего же им еще пожелать? Девушка уехала по собственному изволению, и генерал Ланской (Александр Дмитриевич) дает ей пожизненный доход (не забудьте этого, я тут отнюдь не вмешиваюсь) с тем, чтобы высвободить своего брата из когтей сей колдуньи.

 

В Венеции давались прекрасные праздники в честь графа Северного (здесь "Путешествие Его Императорского Высочества Павла Петровича из России в чужие края"). Вот уже полгода как они путешествуют и по возвращении будут очень удивлены необыкновенными успехами Александра.

 

Он до того любознателен, что нянька журит его за то, что он не покидает книги, тогда как других детей журят за невнимание к книгам. Ему всего четыре года, и сообразно его пониманию пришлось составить для него книгу, которая доставляет ему наслаждение. Теперь мы сочиняем ему уже третью. Их печатается несколько десятков экземпляров.

 

СПб. 1 апреля 1782 г.

 

Представьте, что, вопреки пустым разглагольствиям против нас аббата Рейналя, мы законодательствуем с шести часов утра до девяти; затем до одиннадцати текущие дела. Потом приходят Александр и Константин (Павловичи). Полчаса до обеда и час после обеда посвящены вышеозначенным господам, т. е. мы сочиняем для них азбуки, сказки, записки.

 

Следуют два часа совершенного отдыха, и за ними полтора часа уходят на марание писем и пр., после чего до восьми снова являются и производят возню означенные господа. От восьми до десяти приходит кто хочет. По-моему, день полнёхонек.

 

Вы уже знаете, или не знаете, что ваше заблудшее и обретенное чадо (Яков Дмитриевич Ланской), после путешествия по Италии, возвратится прямо сюда, и, следовательно, должно надеяться, что преподанный ему деятельный образ жизни избавит его от "змейки", оставшейся под вашим сохранением.

 

Таким образом вы понимаете, что будет очень плохо с вашей стороны, если вы препроводите её сюда в виде посылки, семейство потребует обратного направления, смертельно опасаясь супружеского союза. Этот г-н Лагарп, не под стать другому (Жан-Франсуа де Лагарп), голова добрая.

 

2 апреля 1782. Если бы вы знали, что такое Александр лавочник, Александр повар, Александр, занимающийся самолично всякого рода ремеслом и рукоделием: он чешет, развешивает ковры, смешивает и растирает краски, рубит дрова, чистит мебели, исполняет должность кучера, конюха, выделывает всякие математические фигуры, сам учится читать, писать, рисовать, считать, всему и как попало навыкает и знает в тысячу раз больше, чем всякое другое дитя в его возрасте, но так, что познания не превышают его возраста, потому что познания ему не навязываются, а сам он их отыскивает.

 

Вдобавок этот крошка незнаком с досадою или с упрямством; он всегда весел, послушлив, щедр, в особенности к нуждающимся и признателен к своим приближенными, делает добро, и ничто живущее никогда не ведало от него никакого зла. Ни минуты нет у него праздной, всегда занят. Что вы мне скажете на все это?

 

Не знаю, откуда г-н Фалькенштейн (здесь император Священной Римской империи Иосиф II) достал большую Александрову азбуку, я ещё не выпускала её из моего портфеля, и тот, для кого она назначена, пользуется покуда общенародною, которая напечатана для всех начальных школ.

 

Если бы вы знали всё, что я наметила послать вам в разные сроки, вы бы не стали мне делать столько попрёков. Я пробую даже перевести безбородкинский исторический перечень и вдобавок переделать его слогом "Маленького пророка из Бемишброды" (здесь сочинение Гримма о превосходстве итальянской музыки над французской).

 

Не достает только времени закончить всё это. Таковы мои законы, мои учреждения; всё начато, ничего не кончено, всё из пятого в десятое; но если я проживу два года, всё приведется в конечное совершение. Покамест посылаю вам платье Александра, когда ему было два года, чтобы помочь вам в исполнении благородного намерения облечь августейшего дофина одеянием наподобие этого. Оно придет вовремя, потому что рядить в него ребенка раньше восьми или девяти месяцев неудобно.

 

2 апреля, после обеда. Желаю от всего сердца, чтобы здоровье ваше совершенно поправилось и чтобы вам можно было танцевать на балах, которые будут даваться графу и графине Северным в Париже и его окрестностях. Говоря это, предполагаю, что "господин козел отпущения" не убежит из Парижа, не смотря на болтунов, надоедал, попрошаек и людей скучных.

 

Сии последние, по мнению моего учителя, всех хуже; потому что он говаривал, что из всех родов самый худший есть тот, который скучен. Я не памятлива на обиду, но таким людям мстила, и мстила по своему, т. е. разражаясь хохотом. Боже мой! Не говорите мне о браках. Это предмет самый скучный на свете, и в течение года по этой части у меня столько было возни, что не хочу больше о том слышать.

 

Впрочем, не знаю, походит ли Каролина на старшую сестру (Августу, здесь дочь герцога Брауншвейгского, Зельмира) свою, вышедшую замуж за шурина (здесь старший брат великой княгини Марии Федоровны, Фридрих I), но сия последняя уже раз двадцать готова была развестись.

 

Ваш близкий друг, чопорнейший и застегнутый Герц (прусский посланник в Петербурге, в последующих письмах Екатерина зовет его (boutonne)), выговорил мне напрямик, что принцесса напоминает неровностью нрава ту особу, которая заточена в Штеттине (здесь первая разведенная супруга прусского наследного принца).

 

А Герц мог знать, что происходило в Любене в Силезии, потому что его жена находилась в обществе сказанной особы, жившей прежде в Любене и в настоящую минуту вероятно скачущей на почтовых, чтобы водвориться в Выборге, в Финляндии.

 

Что это вам вздумалось стать в ряды защитников папы? Да кто же его обижает? Стоит ли подымать шум из того, будет ли на свете дюжиною или двадцатью монастырей более или менее? Как будто никогда их не закрывали! Когда мне хочется, чтобы одним монастырем было меньше, я просто говорю им: перебирайтесь в другой монастырь, и толков не бывает никаких, и никто не умиляется по этому поводу. Фи, стыдно быть крикуном: Александр не плачет и не кричит.

 

Не знаю, получил ли папа прекрасную шубу от графа Северного, но знаю, что у меня готовится для него отличнейшая, и я ему отправлю ее, как скоро получится от него паллиум (здесь от pallium totum (пальто, почетное одеяние католического высшего духовенства)) для могилёвского архиепископа (Станислава Богуш-Сестренцевича, который облачился в него 18 янв. 1784 г., этим папство изъявляло как бы одобрение екатерининской попытке создать для русских католиков самостоятельное церковное управление).

 

4 апреля, на другой день после праздника в честь прелестного дофинчика. Я пробыла на нем три часа, потому что он давался в бывшем канцлерском доме и сделала это из внимания к первенцу Людовика XVI-го, ради добрых поступков, которые оказывают его папенька и добрые слуги оного.

 

Царское Село, 1 июня 1782 г.

 

Хоть я и запрещала, но пришлось увидеть в газетах несчастное мое письмо к Бюффону. Это ведь уже не ваши листы. Я пороптала сквозь зубы на нескромность козла отпущения с братию, и сказала себе: "Люди эти обезумели, но пройдет дня три, ни я, никто на свете не будет больше о том думать", т. е. о газетах. Выставляйте сколько угодно имя мое на новом издании "Разговоров Эмилии". Видите, сколько я оттуда награбила для Александра и Константина! Скажите мне, что вы думаете об этих книжечках, для них составленных.

 

Генерал-прокурор (здесь Иван Иванович Шувалов) откроет вам новый счет на 25 т. рублей, и в первый раз как его увижу, я скажу ему, чтобы он доставлял вам деньги в неограниченном количестве. От этого он непременно задохнется, и при всей моей власти над ним, если не дам особого указа, ничего не добьюсь; у него последуют трепетания сердца, отчего боюсь, чтобы не усилились припадки его одышки.

 

Согласитесь, что следует щадить здоровье человека, который, сверх других добрых и почтенных качеств, владеет еще качеством всегда иметь в запасе деньги на всевозможные случаи, имея притом дело с такою ненасытимой расточительницей как я. Говорю вам напрямик, что больше не покупаю картин. Некуда их вешать, и будь они прекраснейшие на свете, я великодушно отказываюсь от них.

 

2 июня. Я рассмешила генерала Ланского, передав ему историю, как в трех милях от Женевы был потерян ящик, и он козою прыгал у меня по комнате, когда я вручила ему письма и портрет его брата, назначенные для Дульцинеи, которая утешена утешителем, посланным ей от неба.

 

Нечего сказать, вы удивительно умеете устраивать дела. Это гениальная выдумка поместить деньги для Ленхен на имя ее и на имя Людовика XVI-го. Если б они увидали себя рядом, каково было бы их изумление! Вот что значит добиваться денег, во что ни стало. Король и Дрезденская Ленхен запряжены в одну повозку, как пара лифляндских меринов. У меня нет третьего мерина, чтоб вышла тройка, и потому оставляю дело в том виде, как козел отпущения счел благоразумным его повести и говорю: отличнейше, прекраснейше!

 

Знайте, что свинцовый ящик с семенами от Бюффона прибыл, и семена вскрыты моим английским садовником Бушем, который тотчас их посеял, но полагает, что они очень стары и сомневается, взойдут ли. Пакет на имя генерала Ланского вероятно пришел вместе с семенами, потому что сосновые ящики, в которых географическая карты на дереве для Александра, благополучно прибыли.

 

Слушайте: "сказка о царевиче Хлоре" так ничтожна, что мне удивительно, зачем ее перевели. Присоедините её к тому что у вас есть и будете иметь весь Александров запас; но для маленькой головы Александра он весьма пригоден, и мальчуган отлично знает, что до сих пор сочтено нужным чтобы он знал.

 

В настоящую минуту он землемерствует в Царскосельском саду. Скажу между нами, что сад этот, по словам англичан, разных путешественников изо всех стран и наших, бывавших в чужих краях, становится таким, каких нет. Не говорю о покоях; но Кваренги (Джакомо) уверяет, что они и прекрасны, и своеобразны и что, кто не видал их, не может составить себе понятия.

 

Например, я пишу к вам в кабинете из массивного серебра, разубранного красными листьями. Четыре столба, также разубранные, поддерживают собою зеркальное стекло, которое служит навесом дивану из московской ткани яблочного цвета с серебром. Стены зеркальные, в серебряных рамах, разубранных красными листьями. Балкон выходит в сад; дверь из двух стекол, так что, кажется, будто она всегда отворена, хоть её и запрут.

 

Кабинет этот очень богат, очень великолепен, очень весел, вовсе не загроможден и очень приволен. Есть у меня другой, похожий на табакерку, белого, голубого и бронзового цвета; белое и голубое из стекла, и рисунок пестрый. Кстати: если Скородумов (Гавриил Иванович) желает приехать сюда и гравировать у меня в галерее, я дам ему 1200 рублей и 1000 на дорогу, лишь бы он обязался не лениться.

 

3 июня. Признаюсь откровенно, ваши известия об успехах графа и графини Северных в Париже превзошли мои ожидания. Благодарю за подробности, которые вы мне сообщаете об них и которые доставляют мне великое удовольствие. Когда "Свадьба Фигаро" будет напечатана, пожалуйста, пришлите мне. Графиня мне действительно писала, что она вас увидела очень потолстевшим; кажется, вы могли бы то же самое сказать про нее. Они оба уведомляют меня, что, из угождения мне, они задержали своего курьера с тем, чтобы он мог взять ваши посылки.

 

Петергоф, 29 июня 1782 г., поутру

 

Я видела сына г-на Бюффона, который был мною принят, как сын знаменитого человека, т. е. без всяких околичностей. Он обедал со мною в Царском Селе. Бюст отца его поставлен в Эрмитаже. Я не ожидала, чтобы письмо моё к историку природы назвали образцовым произведением. Правда, что генерал Ланской отзывался мне, что оно прелестно; но этот молодой человек, при всем уме своем и уменье держать себя, легко приходит в восторг; притом же душа у него горячая.

 

Чтобы дать понятие об этом молодом человеке, скажу вам, что князь Орлов отозвался о нем одному из друзей своих: "Вы увидите, какого человека она из него сделает! Тут поглощается всё". В течение зимы он начал поглощать поэтов и поэмы; на другую зиму многих историков. Романы нам наводят скуку, и мы жадно беремся за Альгаротти (Франческо, итальянский писатель, знаток изящных искусств) и его товарищей.

 

Не предаваясь изучению, мы приобретем знаний без числа и любим водиться лишь с тем, что есть наилучшего и наиболее поучительного. Кроме того, мы строим и садим, мы благотворительны, веселонравны, честны и мягкосердечны. Можете сказать г. Бюффону, что в сыне его я не замечаю никаких недостатков и следовательно не нахожу случая воспользоваться правом пожурить его, которое он мне предоставил.

 

В тоже время поблагодарите его за продолжение его творений. Мне будет очень досадно, если подтвердится, что сказал мне его сын, будто он больше не хочет писать. Надеюсь, что он раздумает.

 

5 июля, в 7 часов утра. Уезжаю отсюда завтра. Не люблю этого места, между прочим, потому, что здесь я сплю точно крот и не имею ни времени, ни охоты писать, а пишу только императорские, королевские и полу-королевские письма. Зато, с тех пор как здесь, отлично преодолеваю мою склонность "сидеть на месте".

 

Три дня тому назад ездила я в Кронштадт во время противного ветра. Господа моряки полагали, что я возвращусь назад, но я упрямо продолжала путь, и через четыре часа мы доплыли к гавани. Мы вымерили её пешком вдоль возобновляемого канала до самых доков, построенных крестом, там, где канал начинается. Мимоходом мы заложили еще один сто пушечный корабль, после чего ходили смотреть машину, которая действует огнем и посредством которой очищается канал и затем пришли, опять-таки пешком, к адмиралу Грейгу (Самуил Карлович) пить чай.

 

Вам вовсе не любопытно, но для этой пристани очень важно, что мы одеваем её снаружи и внутри каменной набережной, которая начинается стройкой нынешний год, и это веселое дело весьма нас развлекает.

 

В этом же письме находится отзыв Екатерины о торжественном заседании французской академии в честь великого князя Павла Петровича и его супруги. В заседании этом Лагарп, известный критик, читал высокому гостю свое послание в стихах, а аббат Арно утомлял слушателей статьей о Юлии Цезаре.

 

6 июля 1782. Вы хорошо сказали, что "понатёрлись бессмертием" в академическом заседании, которое открылось стихами господина Лагарпа. Он же трется об гармонически стихи, из которых ни один не остается в памяти. Ах, мой учитель, мой учитель! Не таковы твои творения: они запоминались невольно, и даже несогласный с тобою во мнении твердил тебя и подражал тебе. Вот что называется овладевать умами и мнениями, наперекор людям.

 

Этот "Портрет Цезаря" в прозе точно гадкий скелет; ничего не случалось мне читать ничтожнее. Коль скоро не умеешь постигнуть человека, зачем браться за его изображение и тем оскорблять его? Мой учитель внушил бы восторг к великим и прекрасным деяниям; он бы извлек и высосал доблестные черты из самого порока, а у этого великие и возвышенные деяния являются порочными.

 

Это глупо, этим не подымешь души, не освежишь ее, а уронишь ниже посредственности. Я не чувствую сожаления к таким людям; но дух мой негодует, зачем сии хотят выдавать себя за ораторов, тогда как они только риторы. Я бы их разругала, если бы не удерживало меня то соображение, что ругательством никого не исправишь.

 

Эгоистам нельзя браться за изображение великих характеров. Цезарь не был эгоист. Гением и отвагою он увлекался за пределы посредственности и становился выше самого себя. Он искал славы, во что ни стало; она была его кумиром; он не давал себе пощады, а эгоист всегда щадит себя.

 

Царское Село, 7 июля, утром. То, что я вам писала, о Зельмире (т. е. о супруге принца Вюртембергского Фридриха, назначенного выборгским генерал-губернатором и перед тем путешествовавшего вместе с сестрою своею, великою княгиней Марией Фёдоровной, по Италии), сказано было мне самой слово в слово ледяным и застегнутым другом (т. е. прусским посланником Герцем); следовательно, это не сплетни, прибавить и убавить нечего.

 

Я охотно беру сторону Зельмиры, потому что нельзя же ставить человеку в преступление, если он не находит любезным того, что ему не является таковым? Но надо, чтобы я вам сказала о Зельмирином муже, в пользу которого я вовсе не предупреждена, но который, мне кажется, оклеветан жестоко. Мы его нашли здесь: "толстая масса, и ничего больше". Отнюдь не подозревая его в жестокосердии, в способности к жестокому и бесчеловечному обхождению, мы его видели в таких обстоятельствах, где он обнаружил сострадательность и большое добродушие, а также и благородный образ мыслей.

 

Два раза он ссорился со своим зятем (здесь великий князь Павел Петрович) из-за пустяков и кончал дело с благородством. Однажды он упрекал сестру свою, зачем она бранит своих женщин, которых он увидал в слезах. Есть много обстоятельств, которые свидетельствуют скорее в его пользу, нежели против него. Ей-ей, я сильно подозреваю, что, не пролилось ли тут желчи из застегнутого льду, который иной раз просто лжёт из своей охоты к тому.

 

На свете мне случалось видать, как распинаются в добрых чувствах и мягкосердечии, прикрывая тем злость и самую жестокую клевету. Ложь ходит во всяких нарядах, а когда ей нечем приукраситься, она зовет свои происки политикой и ловкостью.

 

К этому в особенности прибегают эгоисты, которые мне стали больше чем когда-нибудь противны с тех пор, как они приписывают эгоизм Цезарю, который был всего менее эгоистом. Эти господа не в состоянии выйти из того ничтожного круга, который сами они создали, и им хочется захватить в этот круг Цезаря. Это называется глупостью в полном смысле слова.

 

СПб., 30 сентября 1782 г.

 

В голове Александра с братией начинает образовываться весьма необыкновенная начинка. Нет города и страны, которых Александр, читая, не отыскал бы на своем глобусе, и ему доставляет великое удовольствие иметь при себе глобус в то время, как он читает. Поутру и после обеда, только что откроет глаза, как уже бежит к своей книге.

 

Нынешним летом, вскакивая с кровати, он говаривал своим нянькам: "Теперь я примусь читать, потому что потом мне веселее будет гулять, чем читать; а если теперь не почитаю, то день у меня пропадет". Заметьте, что никогда ему не приказывали читать или заниматься; он сам делает себе из этого удовольствие и долг. Он прочел свои четыре книжки и перечел их по нескольку раз; такое повторение ему нужно и его забавляет.

 

Кроме того Александр есть сама доброта; он столь же послушлив, как и внимателен; он, так сказать, воспитывается сам собою. Нынче осенью ему пришла охота посмотреть фарфоровую фабрику и арсенал. Рабочие и офицеры были озадачены его расспросами, его любознательностью, вниманием и вдобавок вежливостью. Ничего не ускользает от этого мальчугана, которому еще нет пяти лет.

 

Даже детские шалости его необычайно любопытны: какая-то последовательность мыслей, чрезвычайно редкая в детях. Я приписываю это превосходнейшему сложению, ибо он прекрасен как ангел и великолепно сложен. Брат его будет умен, но природа у него далеко не так совершенна.

 

Кстати о Кваренги, о котором вы мне пишете, скажу вам, что, по мнению Александра, Кваренги говорит слишком громко. Александр спросил у меня, отчего это. Я ему отвечала: оттого, что в детстве ему не говорили, чтоб он не возвышал чересчур голоса. А Константин заметил, что у него очень крупен нос, вероятно оттого, что он слишком часто хватался за него пальцами. Я очень рада, что этот искусный архитектор доволен.

 

Его дарованиям здесь простор, потому что страсть к постройкам у нас разыгралась. Есть места, которых вам не узнать, если вы их в другой раз увидите; например, побережье Фонтанки. Её очищают, и строится каменная набережная.

 

3 октября. Хотела бы я знать, кто вам сказал, что я не имею правильного понятия о Франции. Скорее французы не знают России, потому что большая их часть очень малосведущи, а другие обманываются относительно России либо по пристрастию, либо потому, что не могут узнать ее, тогда как я знала, откуда почерпнуть сведения.

 

14 ноября 1782. Вы скажете: вот письмо, писанное с долгими промежутками. Но есть ли возможность писать, когда с некоторого времени беспрестанно меня теребят? Во-первых, кроме обыкновенных занятий, Александр то и дело просит у меня чтения. Нельзя же прекратить доставление ему оного! На этих днях он узнал про Александра Великого. Ему захотелось лично с ним познакомиться, и он совсем огорчился, узнав, что его уже нет в живых. Он очень о нем жалеет.

 

Кроме занятий, я до смерти измучена состоянием князя Орлова (Григорий Григорьевич). Он ездил на царицынские воды и только что начал принимать их, как у него начались припадки умоповреждения. После лечения водами, он возвратился в Москву. Там он нашел способ освободиться от надзора своих братьев; они успели обогнать его лишь на несколько часов. Он прибыл сюда. Я видела его три раза. Он кроток и тих, но слаб, и все мысли у него не вяжутся.

 

Сохранилась только непоколебимая приверженность ко мне. Вообразите, что должна была я испытывать, видя его в таком состоянии. Теперь его уложили в постель. Болезнь его почитают следствием апоплексического удара, стало быть, нет никакой надежды к выздоровлению.

 

Когда Александр болен, он по целым дням рассматривает гравированные картины, так что я затрудняюсь доставлять их ему. Вот какие прекрасные наклонности обнаруживаются у этих мальчуганов. Он ненасытно любит познания, книги и гравюры. Двадцать лет нашего царствования отпразднованы делами милости. Вот как следует чествовать подобные эпохи! Это год милостей, и все тут.

 

15 ноября. Козел отпущения! Надо, чтобы ты знал мои удовольствия и мои невзгоды. Сего утра я получила известие, что 12 числа граф и графиня Северные прибыли в Ригу. Только что прочла я письма их, как приносят письмо от генерала Бауэра (Федор Виллимович); он болен и очень болен здесь с первых чисел августа. Вчера, почитая себя умирающим, он написал ко мне письмо, такое, что камень лопнул бы от жалости, и вот я плачу и рыдаю при мысли о потере этого верного служителя.

 

Он одарен гениальными способностями, и за него я бы охотно отдала, пожалуй, хоть с десяток глупых, лишь бы мне не распределять между ними его занятий. Приходит Роджерсон доложить, что Бауэр не так плох. О, он пришел кстати: я ему сказала, что ни один доктор не может и не умеет вылечить даже от укушения клопа, и жестоко отделала весь факультет, который никого не умеет вылечить, хотя они держат людей в постели по три месяца.

 

Я до тех пор не успокоилась, пока он не согласился, что он и все его товарищи были невежами и никого не сумели вылечить. Смягчившись от этой истины, я сказала: "довольно, идите!" и принялась писать к козлу отпущения, чтобы облегчить себя. Между прочим, имею вам сказать, чтоб вы не умирали, чтоб были здоровы: потому что почти уже месяц, как я мучусь бедами и болезнями людей, в которых принимаю участие.

 

Вот и генерал Ланской перепугал нас; он заболел воспалительной лихорадкой, но, слава Богу, вне опасности и сегодня полегоньку прогуливается в санях по улицам.

 

16 ноября, в час пополудни. Я очень рада, что вы довольны описанием моего дня и как день распределен, но у меня все мало времени, за что бы ни принялась. Вот и теперь надо идти обедать, а я хотела писать, и мне уже два раза помешали.

 

16 ноября после обеда. О, как жестоко ошибаются, воображая, будто чье либо достоинство страшит меня. Напротив, я бы желала, чтоб вокруг меня были только герои, и я всячески старалась внушить героизм всем, в ком замечала к тому малейшую способность.

 

Сэр Том (здесь комнатная собачка Екатерины Алексеевны), обретающийся по-прежнему в добром здоровья, лишился своей супруги. Это в его семействе первая утрата в течения 15 лет. Из них в настоящее время живут у меня в комнате Леди-Том и Тезей-Том. Сей последний есть воспитанник генерала Ланского, благодаря которому из него вышло существо гордое, смышлёное и во всех отношениях благовоспитанное.

 

Он только никому не уступает места возле камина, и кто бы ни подошел к этому месту, ущипнет за ногу, кроме Александра и Константина, которые в особенной милости у Томов, а потому у них обоих есть по своему Тому. Папенька и маменька уже не узнают детей своих: так они выросли, и если пойдет так, то из них выдут гиганты.

 

Мне очень нравится, что вы пишете "о мятеже идей и как все эти идеи явились к двери, и хотят разом выйти". Это живописно, но какое дать одеяние идеям? Я, так сказать, поставила верх дном не одно Царское Село: и здесь в городе вы не узнаете моей спальной комнаты. Я нашла способ устраивать спальни, как вы придумать не можете. У меня было углубление; теперь его нет. Кровать моя против окон; но чтобы свет не мешал глазам, к кровати приставлено зеркало, обращенное к окнам, и под ним диван, почти такой же ширины, как кровать.

 

С обоих боков у кровати стоят скамеечки. Просто прелесть, и это изобретение вашей покорнейшей услужницы распространяется теперь по всем петербургским домам. Кроме того у моей кровати нет балдахина, и только одни занавески.

 

17 ноября 1782. Знайте раз навсегда, что я еще никогда не находила, чтобы письма ваши были слишком длинны. Продолжайте писать, но не перечитывайте ваших писем, если это утомляет вас. Что это вы вздумали делать мне наставления, как я должна читать ваши писания? У меня крепкая грудь, и я читаю их иной раз по два часа сряду, не чувствуя ни скуки, ни усталости, ниже нетерпения.

 

Меня нечего предостерегать: ведь мне приходится глотать вещи несравненно суше. Это вы, козел отпущения, изволите подшучивать. Итак, не говорите мне больше об этом: если бы столы мои ломились под тяжестью ваших писем, я все-таки читала бы их с великим удовольствием.

 

Слушайте, не вздумайте воображать, что я хочу сделать из Александра разрубателя гордиевых узлов. Отнюдь нет! Александр будет превосходный человек, но вовсе не завоеватель: ему нет надобности быть им, и если он вас увидит живого или мёртвого, он будет знать чего вы стоите, и я также. Что до господина Константина, это будет голова с умом и своеобразная. Надо дать волю голове.

 

2 декабря 1782. Пожар, уничтоживший лавки, произвел именно то, что вы говорите: я приказала не обращать внимания на предрассудок и старую привычку. Будет вместо одного торгового двора десять "с дозволением всякому купцу иметь у себя лавку". Против всего этого было много возражений, но я настояла, и все улаживается без шуму. Меня брало нетерпение, и я ездила сама посмотреть, отчего пожар не прекращается, и вскоре он потух. Потери много меньше, нежели думали; решительно ничто не вздорожало, а в больших каменных амбарах все цело.

 

8 декабря 1782 г. Послушать вас, скажешь, что вы одни овладели истиною. Что бы там вы с братией ни толковали, а я не больше того, что я есмь, т. е. по вкусу одним и не по вкусу другим.

 

Я вовсе не буду рада отъезду дюка Сан-Николо. Он сделался близким другом генерала Ланского (Александр Дмитриевич). Уходя он запирает его на ключ у себя в библиотеке, с тем, чтобы по возвращении с ним видеться. Сан-Николо говорит по-русски как русский, и он перевел с русского на итальянский Александрову библиотеку.

 

Мне бы хотелось, чтобы неаполитанский двор не отзывал его отсюда. Не думаю, чтоб можно было переводить с русского на французский с точностью: строй языков слишком различен. Появилось несколько новых выпусков этой библиотеки.

 

9 декабря. Я велела для вас перевести их по-немецки, и пришлю, если поспеют, с этим письмом. Ну, хорошо, выдайте вашему любимцу Щедрину (Феодосий Федорович), на Геркулеса и Эндимиона, пятьсот червонцев, чтобы ехать ему, если хочет, в Рим или, пожалуй, оставаться и работать в Париже.

 

Зельмира приехала и ведет себя очень хорошо. Я тщательно старалась разведать, кто из них виноват, муж или жена, и, по-видимому, муж мог бы вести себя помягче (здесь Фридрих I). Впрочем, в настоящее время они, кажется, живут лучше прежнего. "Brave femme" по-немецки, я думаю, надо перевести "eine tuchtige frau".

 

Ей-ей, я очень довольна этою похвалою графа Шомберга; что можно сказать больше! Остерегайтесь вашего "друга застёгнутого" (здесь прусский посланник Иоганн Герц): это он, он наговорил мне самой про Зельмиру такого, что её мало повесить; он уподоблял её во всем тетушке её, пребывающей в месте моего рождения (В Штеттин была сослана в 1769 году первая супруга наследного прусского принца, урожденная принцесса Брауншвейгская).

 

Знайте, что "этот застёгнутый" лжет, без всякого стыда, и каверзы делаются его ремеслом. Где замешаны его выгоды, там он не скупится на желчную клевету, так что даже товарищи смеются над ним. При этом он pedantesco Tudesco (педант-немец). Я думаю, что супруг Зельмиры, живучи здесь, поумерит себя. Поступая иначе, он ничего себе не выиграет, и малютке будет оказано покровительство гораздо больше, нежели она, может быть, ожидала, и тем еще лучше.

 

Генералу Ланскому смерть как хочется иметь головку Грёза; если вы ему достанете с нее маленькую копию на эмали, он станет прыгать как коза, и цвет лица его, всегда прекрасный, оживится еще более, а из глаз, и без того подобных двум факелам, посыплются искры.

 

10 декабря. Не знаю, будет ли множество Екатерин в России, но если страна эта должна обиловать только памятниками мне, то скажу, наверное, что об этом я вовсе не стану заботиться и охотно предоставляю эту честь господину Александру (здесь великий князь Александр Павлович), который, когда ему страшно, говорит своим нянькам: "Боюсь, но ничего, останавливаться не нужно".

 

Мне кажется, он создан природою, чтобы вносить последовательность и неустрашимость в дела, которые он предпримет. Предприятия же его, я думаю, не будут вредить ближнему, потому что коль скоро он видит или думает, что ближний находится в беде, у него выступают слезы.

 

В Петре Великом, когда он совсем открылся, показалось нам выражение подвижности и величия. Скажешь, что он таки доволен своим творением. Я долго не решалась его рассматривать, по чувству умиления, и когда оглянулась кругом, то увидала, что все тут бывшие прослезились. Лицом он обращен к стороне противоположной Черному морю; но выражение головы свидетельствует, что он не смотрит ни в какую сторону. Он был слишком далеко, чтобы говорить со мною; но он мне показался доволен, что побуждает меня стараться действовать вперед, если могу, лучше.

 

Господин Александр не получал никакого кирасирского полка (5 лет). Он учится читать и писать, чтобы получить шарф и отвороты, которые польстят его честолюбию. От этого он так примерно учится уже два года. Честолюбие господина Константина (здесь великий князь Константин Павлович) покамест состоит только в том, чтобы хорошо есть, подражать брату и весело дурачиться.

 

В городе Гримме меня критикуют. Пусть их говорят, разбирают и судачат. Надо этим людям предоставить свободу речи, как и городу Москве. Не бойтесь, я не проболталась и не проболтаюсь насчет намерения Каменского, и Щедрин может для него работать с полною надежностью; Каменский же далеко отсюда, в своих губерниях, Тамбовской или Пензенской, между Рязанью и Воронежем.

 

18 декабря. Вот уже четыре месяца, как судьба словно тешится тем, чтобы доставлять мне огорчения. Теперь вдобавок Александр и Константин заболели. Вчера встречаю первого из них у двери его комнаты завёрнутого в плащ. Спрашиваю, к чему эта церемония? Он отвечает: это часовой, умирающий от холода. Как так? А вот видите: у него лихорадка и, чтоб позабавиться и рассмешить меня, он во время озноба завернулся в плащ и представляет из себя часового. Каков больной, не правда ли? Совсем бодр и веселехонек!

 

1783 год

 

5-го января 1783 г.

 

Что вам угодно, чтобы я сделала из чертежа Константинополя? Это дело султана. Я ничего не покупаю, ни чертежей. Не знаю, на что жалуется Раффенштайн. Скажите ему, что мне по опыту известно, как честный человек может быть обманут, и по чести я решительно не имела понятия об открытой войне между ним и княгиней Дашковой.

 

Я узнала о том только из письма Раффенштайна. Вот как малосведущи бывают владыки сего мира! Никто не чернил и не очернил Раффенштайна в моих глазах; но если у него голова пошла кругом, козлу-то отпущения из-за чего волноваться? Убирайтесь вы оба с вашими завещаниями и отчетами; в жизнь мою я вас ни в чем не подозревала, ни того, ни другого; зачем же вы мне надоедаете подобною дрянью и мелочью?

 

Образумьтесь оба; а чтоб наказать вас, посылаю новую сказку Февей, сочиненную для Александра на Александровской Фабрике, и от всего сердца желаю, чтобы над чтением её вы зевали до боли в челюстях. В письме Ваньера (здесь секретарь Вольтера) я встретила вольтерово выражение, доставившее мне большое удовольствие: "ум хороший и неподдельный".

 

Надеюсь, что таковой образуется у Александра. Это называется "кончить восхождением на свой треножник". Прощайте, козел отпущения! Милостью небес будьте здоровы. Князю Орлову (здесь Григорий Григорьевич) все хуже и хуже. Он уже под опекою у братьев своих. Генерал Бауэр тоже не выздоравливает, как бы следовало, а я изнемогаю от работы и от болезни людей, которых люблю и уважаю. Стало быть, не надо болеть. Имеющий уши да слышит. Слышите?

 

СПб., 3-го марта 1783 г.

 

Я была очень огорчена кончиною генерала Бауэра. Черт побери, этих докторов, хирургов и весь факультет: это скоты, жрать им сено. Они мне ещё погубили человека, находившегося при мне 33 года; словом, не кончишь, если рассказывать вам все что я от них вытерпела этот год. Том (здесь комнатная собачка) между тем здоров, а доктора к нему никогда не зовут.

 

СПб., 9-го марта 1783 г.

 

Господин Фактотум (граф А. А. Безбородко) любезнейше известил меня, что в субботу, может быть, отправится курьер в Париж, а потому берусь за перо, чтобы сказать вам, что третьего дня приехал Рибас (здесь Осип Михайлович) и привез мне множество писем, на которые должна я написать ответы в три дня, если могу. Срок конечно очень короткий, в виду столь обширных депеш, не считая размышлений, отступлений, диссертаций, примечаний и пр., которые загородят мне дорогу; но есть ли возможность "удерживать в сердце что приходит на кончик пера"?

 

Чтобы помочь этому, я решилась послать вам, что до субботы окажется положенным на бумагу. Да и для этого мне приходится покинуть вторую эпоху российской истории, сочиняемую для у потребления Александра и Константина. А читавшие первую эпоху этой истории нашли, что это в своем роде сочинение озарительное; в числе их князь Потемкин, княгиня Дашкова, господин Фактотум и многие другие, люди требовательные.

 

Таковое одобрение умножает любовь нашу к сему любезному труду, и мы уже набросали жизнь и подвиги Святого Владимира, который, наперекор вам и людям неверующим, был человек нерядовой. Ах, господин козел отпущения, не правда ли, что вы уже пронюхиваете, как бы достать перевода? Надейтесь, но не так скоро, потому что я становлюсь довольна эпохою по мере того как подвигаюсь в обработке следующих.

 

После этого вступления, благодарю вас за румяна, которыми вы желаете, чтобы я расцвечивала себе лицо. Я хотела попробовать, но нашла, что они слишком красны и что, пожалуй, выйду похожа на злючку. Стало быть, не прогневайтесь, не могу последовать этой прекрасной моде и одобрить ее, не смотря на то, что в том месте, где вы, я теперь в большой чести, что, полагаю, не будет продолжительно.

 

"Русские барыни" должны быть весьма польщены вниманием и почетом, которые им расточаются в Версале. Мне их перепортят, и по возвращении это будут "барыни притязательные" (здесь намек на нахождение графа и графини Северных в Париже).

 

Я давно знала, что нет для вас больше счастья, как если подле вас, по близости, с боков, впереди или позади какое-нибудь германское высочество. Бог весть, откуда вы умеете их выкапывать, и они беспрерывно так к вам и лезут. Эта принцесса Мекленбург-Шверинская могла сделаться моею невесткой. Она стояла третья в списке, но как я знала ее отца и ее дядей, то признаюсь, не пожелала ее. Вероятно, она не похожа на них, потому что вы её находите любезною.

 

...Что касается до моих святых, я беру их из моих святцев (т. е. для наименования внуков и для учрежденных кавалерственных орденов Св. Георгия и Владимира). Когда мне понадобится, я ищу кто между ними послужил государству или человечеству. Господ новых кавалеров ордена Св. Владимира выбрала я из первых и лучших слуг государства, и лишь в сем качестве они пойдут в рай, если могут.

 

Рассердите вы меня, и я вам доложу, что Св. Владимир был дед королевы французской, шурин императора Оттона II-го, зять императора Константинопольского Романа. Одна из дочерей его была за венгерским королем Стефаном, другая за королем богемским. Стало быть, вы видите, что родство у него было недурное и, не смотря на то, вы меня все-таки спрашиваете, откуда я взяла его.

 

Стоит ли угодить небу и земле, чтобы через 900 лет оставаться в неизвестности? Но зачем вы беспрестанно говорите мне о Константинополе, о муфтии Абдул-Гамида? Скажите г-ну Фаготу, пусть обращается с грузом своим к французскому посланнику в Константинополе, а не ко мне.

 

Итак, мой указ о перемене одежды, о прическе и побрякушках, из-за которого забыли даже о мире (здесь о мире, заключённом между Францией и Англией. Речь идете о том, как толковали в Париже по поводу екатерининского указа о сокращении при дворе роскоши в нарядах), пришел как раз кстати, когда кошельки были пусты, а, счеты велики, и вызвал лишь философические рассуждения.

 

Уверяю вас, я этого и не воображала. Я так привыкла к злоречию относительно меня и страны моей, что не предполагала, что могли думать иначе. Говорят, что Бретейль займет место Верженя; это называется "спокойную голову заместить горячею". Зельмира лежит, и очень трудно сказать что она такое, потому что она не разжимает зубов. Я всячески старалась удовольствовать её, но мне это не удалось. Подождем лета; может, она будет сообщительнее.

 

На прошлой неделе я вас уведомляла по почте о приезде г-д Ланского и Лагарпа. Генерал Ланской бывает рад как дитя, когда получает письма от вас; он ими хвастает передо мною и говорит: - Ко мне пишет, а к вам нет! Я должна воздать ему справедливость: он проникнут признательностью и уважением к вам.

 

Я ему сказала, чтобы вперед он диктовал письма к вам (позднее Екатерина ради шутки писала Гримму, якобы от имени Ланского, который будто брал её себе в секретари и заставлял писать под диктовку), и уверена, что вы останетесь довольны его образом мыслей и его умом. Хорошо сделали, что выпустили на волю Фонтена, который теперь не опасен.

 

Критикуйте: "Petro Primo Catharina Secunda" (Петру Первому – Екатерина Вторая, надпись на Медном всаднике). Я пожелала, чтобы было так, потому что мне хотелось, чтобы знали, что это я, а не его супруга. Пожалуйста, сделайте милость, купите для Александра карманную печатальную машинку, надо также, чтоб были буквы и несколько дюжин досок для отпечатывания гравюр. Это будет ему великим угощением. Он и без того бегает по Фабрикам, где только об них прослышит.

 

СПб., 19 апреля 1783 г.

 

Вы содрогнетесь от ужаса, когда узнаете, что для вас переводится по-немецки первая эпоха Российской истории, т. е. с сотворения мира до 862 года. В ней одной около 40 страниц, и она составляет часть Александро-Константиновской библиотеки. Стало быть, козлу отпущения надобно иметь ее. Кроме того вашему превосходительству представится Февей, буквально переведенный по-французски, как вы того желаете. Вторая эпоха, по крайней мере, вдвое больше первой, может быть, будет кончена и переведена до отправки сего послания.

 

Она начинается с 862 года и оканчивается в середине двенадцатая века. Все это набросано в течение приблизительно трех месяцев. Это выйдет противоядие негодникам, уничижающим Российскую историю, каковы Леклерк и учитель Левек; оба - скоты и, не прогневайтесь, скоты скучные и гнусные.

 

Заранее прошу вашего извинения за весь этот ворох. Можете бросить его в огонь, и также поступить и с тремя последними эпохами, которые непосредственно последуют за двумя первыми, потому что всех будет пять. Вы скажете, что ее величество стала скучна и нелепа. Как быть? Тон и ум всякого человека обусловлены его положением. Таково мое. Не пожалеете ли вы моих мальчуганов, что им придется переваривать такие большие куски? Покамест они принялись учиться, писать и рисовать.

 

Учителя говорят про Александра, что успехи его удивительны по его возрасту, что другие дети бегают от учителей, а ему всё мало, сколько бы они ни сидели с ним; но они старательно наблюдают, чтобы не засиживаться. Нынешнею зимою мы открыли в Александре странное желание. Однажды он задержал в углу одну из моих женщин, с которой он любит возиться, и настойчиво просил ее сказать, на кого он похож. Она отвечала, что, по-видимому у него черты матери.

 

"Это не то, - сказал он, - о чем я спрашиваю: нравом и обращением на кого я похож?" Женщина сказала ему: "Этим вы, мне кажется, походите скорее на бабушку, чем на кого другого". - Ах, вот этого мне хотелось узнать! - сказал он, бросился к ней на шею и стал целовать за то, что она ему сказала.

 

Генерал Ланской готовит для вас особую посылку, которая займет целый угол вашей комнаты. Бромптон (Ричард) умер, не кончив начатого портрета; но вы увидите, что выбор генерала Ланского недурен. Бог весть, откуда он умеет это выкапывать; каждое утро он рыскает по всем мастерским, и у него есть свои козлы отпущения, которых он заставляет работать словно каторжников; в моей галерее их слишком полдюжины, и он ежедневно доводит их до исступления. Одного из них он зовет Б р у д е р; у остальных тоже имеются прозвища, но я готова биться об заклад, что он не знает их по имени.

 

Царское Село, 20 апреля 1783 г., в 7 часов утра

 

Вчера вступил в действие капитул Святого Георгия. У него денег 260 тысяч р., которые г-н гроссмейстер позаботился собрать независимо от доходов ордена. После этого подвига я возвратилась сюда, где меня ожидало печальнейшее известие о кончине князя Орлова.

 

Он умер в Москве, в ночь с 12 на 13 число этого месяца. Хотя горестное событие это вовсе не было для меня неожиданностью, но признаюсь вам, я почувствовала живейшую скорбь. В нем я теряю друга и общественного человека, которому я бесконечно обязана и который оказал мне самые существенные услуги. Меня утешают, и я сама говорю себе все, что можно сказать в подобных случаях; но ответом на эти доводы служат мои рыдания, и я страдаю жестоко с той минуты, как пришло это роковое известие.

 

Только занятия меня развлекают и, не имея здесь с собою бумаг моих, я пишу к вам для своего облегчения. Генерал Ланской выбивается из сил, чтобы помочь мне в перенесении горя, но это только растрогивает меня еще больше. Любопытно, что граф Панин (Никита Иванович) умер 14 или 15 дней прежде князя Орлова, и таким образом Панин не узнал о смерти Орлова, а Орлов не мог узнать о смерти Панина. Они были совсем разных мнений и вовсе не любили друг друга: как они удивятся, встретившись опять на том свете!

 

И то сказать, больше сходства у воды с огнем, чем у них. И оба они столько лет были моими ближайшими советниками! И, однако, дела шли, и шли большим ходом. За то часто мне приходилось поступать, как Александру с гордиевым узлом, и тогда противоречивые мнения приходили к соглашению. Один отличался отвагою ума, другой мягким благоразумием, а ваша покорнейшая услужница следовала между ними укороченным скоком (kurz galop), и от всего этого, дела великой важности, принимали какую-то мягкость и изящество.

 

Вы мне скажете: "Как же быть теперь?" Ответствую: "Как сможем". Во всякой стране всегда есть люди, нужные для дел, и как всё на свете держится людьми, то люди могут и управиться. Гений князя Орлова был очень обширен, в отваге, по моему, он не имел себе равного. В минуту самую решительную ему приходило в голову именно то, что могло окончательно направить дело в ту сторону, куда он хотел его обратить, и в случае нужды он проявлял такую силу красноречия, которой никто не мог противостоять, потому что он умел колебать умы, а его ум не колебался никогда.

 

Но при этих великих качествах, ему недоставало последовательности по отношению к предметам, которые в его глазах не стоили заботы, и лишь немногие предметы удостаивал он своей заботы или скорее труда своего, ибо занят был одним предметом (т.е. приверженностью Государыне). От этого он казался небрежным и неуважительным больше, нежели был на самом деле. Природа избаловала его, и он был ленив ко всему, что внезапно не приходило ему в голову.

 

Граф же Панин был ленив по природе и обладал искусством придавать этой лености вид благоразумия и рассчитанности. Он не был одарен ни такою добротою, ни такою свежестью души, как князь Орлов; но он больше жил между людьми и лучше умел скрывать свои недостатки и свои пороки, а они были у него великие.

 

28 апреля 1783 г. Сегодня Александр опять пришел просить книги. Вот завзятый читатель! Я поскорее сунула ему книгу для чтения в образцовых училищах, чтоб поскорее от него отделаться, и посулила дать ему первую эпоху Российской истории. Это сильно, и будет очень умно, и притом очень весело, и пятое слово всегда бабушка, так что дай ему волю, он уже давно поселился бы у меня в комнате. Но полно, нечего вам надоедать нашим хозяйством, которое очень забавно и очень многих потешает.

 

Слушайте, однако: не следует вам болеть, и когда вы больны, обращайтесь с болезнью как я, т. е. не подбавляйте к ней боли или доктора. Боль и доктор стали у меня однозначащими словами. Эти дьяволы морили меня много раз; по крайней мере, они никого не вылечили. Месяца два назад, у меня начиналась горячка; семь дней я пролежала в постели, но ни один Эскулап не перешагнул порога моей комнаты.

 

Царское Село, 11 июля 1783 г., в 10 ч. утра

 

Только что я возвратилась из саду (где оставила Александра и Константина, по шею в ручье, с сетью, которою они ловят рыбу), как синьор Фактотум (здесь А. А. Безбородко) возвестил мне, что он отправляет нарочного вестника в место вашего пребывания и предписывает мне иметь наготове депеши, долгие или короткие. Итак хорошо, чтоб вы узнали, что 8 числа сего месяца я еду в Финляндию на свидание в Фридрихсгам с братом и кузеном моим королем шведским (Густав III).

 

Прощаясь с ним в Петергофе, мы уговорились, что, если он приедет в свою Финляндию, я отправлюсь в свою и что командующий в том месте войсками граф Брюс (Яков Александрович) поместит нас во фридрихсгамских клетушках. Когда вы получите эти строки, все это будет уже давнопрошедшим, потому что я останусь там всего три дня.

 

По общему отзыву, Царское Село нынешнею весною сущий рай. С тех пор как я здесь, у нас отличнейшая погода, и я гуляю сколько могу. Оно мне, правду сказать, и нужно после всех горестей и понесенных мною утрат: с 14 октября я не знала покою, и смерть князя Орлова свалила меня в постель; ночью у меня сделалась такая сильная лихорадка с бредом, что 1 мая в полдень принуждены были пустить мне кровь.

 

Я не говорю вам о вашей потере, потому что не надо питать мрачные мысли и подновлять их. Будьте уверены, что я разделяла ваши горести, как убеждена, что и вы принимали участие в моих (здесь скончалась подруга Гримма госпожа д’Эпине).

 

3 июня. Поговорим о приятных предметах. Если бы вы видели, как Александр копает землю, сеет горох, сажает капусту, ходит за плугом, боронует, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет свою сеть и с помощью Константина принимается за ловлю рыбы. Они отделяют щук особо, потому что, говорит он, щука ест других рыб, стало быть, надо ее удалить от них.

 

Чтобы отдохнуть, он отправляется к своему учителю чистописания или к тому, кто его учит рисовать. Тот и другой обучают его по методе образцовых училищ. Все это мы делаем из собственной охоты, с одинаковым усердием и даже не замечая, что мы все это делаем. Нас ни к чему не принуждают; от этого мы веселы и живы как рыбка.

 

Ни брани, ни дутья, ни упрямства, ни слез, ни криков. Беремся за чтение книги с тем же расположением, как вскакиваем в лодку, чтобы грести, и надо посмотреть на нас, когда мы в лодке! У Александра удивительная сила и гибкость. Однажды генерал Ланской принес ему панцирную рубашку, которую я едва могу поднять рукою; он схватил ее и принялся с нею бегать так скоро и свободно, что насилу можно было его поймать.

 

7 июня. Вот моя поездка в Фридрихсгам отложена или отсрочена, так как шведский герой, по неловкости и не искусству в верховой езде, упал с лошади и разбил себе правую руку вкось между плечом и локтем. С этою прекрасною новостью он прислал ко мне своего камергера. "Я могла бы обойтись без подобных вестей", велела я сказать ему: "люблю добрые вести, а не дурные".

 

10 июня. Сейчас принесли мне табакерку, которую покойный генерал Бауэр по моему приказанию велел сделать для г-на Бюффона. Она из камня, которым мостят дорогу от Петербурга до Петергофа. Покойный Бауэр уверял, что это тот же камень, что открыли в Лабрадоре, он принимает всевозможные цвета, по мере того, как его обтачивают. Кто-то в Академии хвалился, что у него есть такой маленький камень, и тогда Бауэр обещал ему на другой день прислать телегу, нагруженную им. Ящичек, сделанный из него, я показывала графу Бюффону-сыну. Пожалуйста, r-н козел отпущения, пошлите от меня этот ящичек графу Бюффону-отцу, чтобы он решил, имеет ли камень какую важность.

 

Царское Село, 16 августа 1783 г.

 

Моя заздравная поминальная книжка на днях умножилась барышней, которую, в честь ее старшего брата, назвали Александрою. По правде сказать, я несравненно больше люблю мальчиков, нежели девочек.

 

Когда генерал Ланской узнал, что вы не успели купить собрание древних камней, с ним чуть не сделался обморок, и он едва не задохся. Известие о том пришло через несколько дней после того, как он страшно ушибся, упав вместе с лошадью, отчего многие дни пролежал в постели. Теперь он совсем поправился, и хотя сдавил себе грудь и харкал кровью, но, благодаря отличному своему сложению, по-видимому не чувствует от того последствий.

 

Кажется, я позабыла вам сказать, что виделась в Фридрихсгаме с любезнейшим братом моим дон Густавом и нашла его одетым по-испански, с подвязанною рукою, которую он вывихнул или сломал, две недели до нашего свидания, в своем лагере при Тавастегусе. Из этого шведского лагеря приезжало в Фридрихсгам множество офицеров, принадлежащих по большей части к лучшим фамилиям Швеции. Целый день они ходили взад и вперед перед моими окнами, а надо сказать, что весь Фридрихсгам-то в 260 туазов длиною.

 

Это мне показалось довольно странным, и я сказала шведскому королю: "Отчего вы не приведете их ко мне? Я бы очень желала поближе их увидать". Он отвечал, что у них нет приличного одеяния, чтобы явиться передо мною; "прилично же одеться" значило у него снять шведский мундир и надеть испанский наряд чёрного и алого цвета.

 

Мне надоели эти околичности, и я вздумала поступить по-своему: когда они проходили мимо моих окон, я заговаривала с ними в его присутствии (мое помещение было внизу).

 

Я видела графа Крейца, который приехал в Финляндии прямо из Парижа; у него не было кармана в его испанской накидке, и он принужден был класть себе в шляпу то, что кладется в карманы. Самим шведам страшно надоедало это испанское чудное убранство. Заметьте, что мои люди имели глупость не взять другого платья, кроме того, какое я обыкновенно ношу во время моих поездок, так что двор Российский и двор Шведский совсем не походили один на другой.

 

СПб. 20 сентября 1783 г.

 

Этот год был и для вас, как для меня, роковым. Болезни и горести сменялись у меня по очереди: приходилось беспокоиться за каждого из близких мне людей. В течение летних жаров я захватила кашель и думала, что у меня сделается чахотка; князь Потёмкин (Григорий Александрович) чуть не умер; генерал Ланской (Александр Дмитриевич) едва не сломил себе шеи и шесть недель был болен. Вот при каких прекрасных предзнаменованиях родилась Александра Павловна. Боюсь еще, чтоб не умер фельдмаршал князь Голицын (Александр Михайлович). Состояние его здоровья мне вовсе не нравится. Это отличный и честный человек, к которому я очень привыкла, которого люблю и уважаю.

 

Надо полагать, что синьор Скородумов (Гавриил Иванович) существо очень ленивое: с тех пор как он здесь, решительно никому он ничего не сделал. Да благословит Бог дарования г-на Щедрина (Феодосий Федорович) и избавит его от всякого пенсиона, убивающего дарования в художниках.

 

Мне досадно, что вы тратите время с людьми вроде Гюльзена: это отъявленный глупец. Представьте, что он бросался в ноги к покойному графу Панину (Никита Иванович), умоляя его открыть ему тайну масонского всецелебного лекарства. Он думал, что Панин владел этою тайною. То же делал он и со многими другими лицами.

 

21 сентября 1783. Я в восхищении от доверия, которое вы мне оказываете, и поистине разделяю ваши печали и заботы, как вы разделяли мои по поводу незаменимых понесённых мною утрат в князе Орлове (Григорий Григорьевич) и Бауэре. Я не могу о них вспомнить и не расплакаться, и перед тем как ехать в Фридрихсгам, я уговорилась со шведским королем (Густав III), чтоб он со мною не заводил о них речи. Он так и сделал; но я сама стала вспоминать их.

 

Я передала генералу Ланскому про ваше желание, чтоб кто-нибудь из Ланских всегда был в дороге. Он мне выразил своё удовольствие по поводу вашего отзыва, что "Ланские отлично исполняли свои обязанности". Я ему ежедневно говорю, что все их племя от природы доброе; сам же он перл изо всего племени, потому что никто, даже Базиль, не стоит своего дяди (здесь Василий Сергеевич Ланской) .

 

13 октября 1783. Слушайте: сказать правду, Зельмира не слывет у нас за умную женщину, но я знаю за нею уменье заставить других хохотать, и, по-видимому она любит всякое живое упражнение; поэтому я не разделяю общего о ней мнения. Мне кажется, что она застращена своим медведем (здесь супругом Фридрихом I-м), и этот страх поддержан невесткою (здесь великая княгиня Мария Федоровна) во время поездки медведя в Херсон (он оттуда возвратился). Оттого Зельмира боится раскрыть рот. Впрочем, она очень молода и никого не знает. Я подозреваю, что матушка, как и батюшка, не из орлиной породы. Зельмира не получила выдержки, как следовало бы предполагать. У нас ее не находят ни умною, ни любезною, потому что она постоянно задумчива и молчалива.

 

19 декабря 1783. Читали вы когда "Индийские басни Бидпая" и Локмана? Знаете ли, что все новые писатели, даже Монтескье и Вольтер, делали оттуда похищения? Вот великолепное открытие, которое я сделала нынешнею зимою.

 

Кстати, поздравляю вас с воздушными колесницами, летающими вокруг ваших голов (здесь аэростаты). Когда они усовершенствуются, очень приятно будет съездить отсюда в Париж в три дня. На всякий случай, я велю держать наготове для вас топленные комнаты. Говорю: топленные, потому что уже три дня наш градусник колеблется между 18 и 27°.

 

Я могла бы написать вам целую книгу о прекрасных открытиях, которые ежедневно делаю, сочиняя или портя вторую эпоху Российской империи; но большую часть моих размышлений я помещу в некоторого рода обозрение, которое последует за второю эпохою, и после этого обозрения я кончу свою работу, потому что в Москве, в Архиве, подначальные покойного Миллера (Герхард Фридрих) сочиняют для образцовых училищ российскую историю гораздо лучше моей. Может быть, я постараюсь к каждой эпохе написать по обозрению "на мой" лад. Что вы об этом думаете?

 

СПб., накануне Рождества Христова 1783 г.

Благодарю вас за посмертные сочинения Монтескье и за превосходные раскрашенные эстампы с изображением шара-аэростата. О небо! Даруй им поскорее перья, дабы ни один из делающих опыты не сломал себе шеи, падая с высоты. Как вы ни прибудете, по земле, воде или воздуху, всегда будете желанным гостем. Хотя кёльнские газетчики и говорят, что императрица умерла, но она чувствует себя лучше, чем во многие другие зимы, - я же вовсе не лгу.

 

Когда я приказывала просить саксонского курфюрста, чтобы он позволил графу Ангальту (здесь брат Екатерины II) перейти ко мне в службу, он отказался наотрез; но граф Ангальт, узнав о том, подал в отставку, чего он и прежде желал и, уволившись от саксонской службы, поступил в мою. Вот, стало быть, здесь теперь одним другом прибыло козлу отпущения.

 

1784 год

 

28-го марта 1784 г.

 

Я написала прекрасную инструкцию для воспитания господ Александра и Константина. Пришлю вам её, когда мне переведут её как должно. Покамест, эти благородные господа забавляются, под руководством немца-столяра, господина Майера, изучением его столярного искусства и добрую часть дня пилят, полируют и пр. Не правда ли, забавно, что будущие государи воспитываются учениками столярного дела. Но игрушки прискучили Александру, и столярное искусство заступило место игрушек. Им занято наше время, и устранено безделье.

 

Лагарп будет в числе состоящих при Александре так, чтобы он говорил с ним не иначе как по-французски. Другому поручено говорить с ним по-немецки. По-английски он уже говорит. Вообще "наше маленькое дело" в ходу, сообразно нашим силам. Расскажу вам замечательную черту его. Брат его простудился, и ему запретили подходить к окну, которое выходит на балкон и из которого дуло. Малютка, очень шаловливый, беспрестанно подходил к окну, на паркете сделали черту и приказали, чтоб он не переступал за нее. Но тот все-таки переступил.

 

Тогда старший говорит ему: "Братец! Когда мне приказывают не ходить дальше, я, чтобы не забыть, нарочно провожу в мыслях черту позади той, которая мне назначена, и коль скоро из шалости я переступлю эту мою черту, тотчас припомню, что не надо переступать другую".

 

5-го апреля 1784. Если бы вы видели, как генерал Ланской вскакивает и хвастает при получении ваших писем, как он смеется и радуется при чтении! Он всегда огонь и пламя, а тут весь становится душа, и она искрится у него из глаз. О, этот генерал существо превосходнейшее. У него много сходного с Александром. Этим людям всегда хочется до всего коснуться, и я страх как боюсь, чтобы любезный ваш генерал не сделался аптекарем.

 

Какой-то англичанин прислал ему всевозможных и самых лучших аптекарских снадобьев, и у него так и чешутся руки, чтобы разлагать, соединять и смешивать эти вещества. Не ручаюсь, чтоб в эти три дня, беспрестанно разбирая свои снадобья, он уже собственноручно не попотчевал ими кого-нибудь из своих калмыков и татар, живущих у него на заднем дворе. А повод прекрасный: с наступлением Пасхи немало бывает желудочных болезней в нашей благочестной стране.

 

Царское Село, 8 мая 1784 г.

Гоните, гоните печальные мысли. Они годятся только на то, чтобы мучить людей. Я желаю, чтоб вы одержали победу в этой борьбе. Поглядите кругом себя и не предавайтесь ощущениям одиночества. Будьте уверены, что всякий раз, как вам приходит на ум, что я вас забыла или равнодушна к вашей участи, вы ошибаетесь и набиваете себе голову вздором. Я знаю, что возражения эти не столь вежливы и лестны, сколько правдивы, но ведь всякий думает и пишет, как может. Понимаете, козел отпущения?

 

Я очень рада, что в ваших глазах я не мраморная статуя и что вы знаете, как, даже в то время, как улаживались крымские дела, я не переставала сочувствовать вашему горю. 1783 год был несчастлив для меня и для вас, но вообще я замечала, что мои тяжкие горести сопровождаются событиями радостными и славными: госпожа Таврида стоила мне много слез вследствие утрат, мною понесенных и мне угрожавших. Зачем вы питаетесь печальными мыслями, и в вас замечается какое-то отшельничество? К чему это? Поверьте мне, надо продолжать жить, как вы привыкли, без всякого изменения, для здоровья нужно продолжать жить, как живешь.

 

Царское Село, 10-го мая 1784 г.

 

Что бы там не говорил вам про меня граф Гага (т. е. шведский король Густав III), для него я прескучная особа, скучная до смертельной зевоты; но он в том не смеет признаться, потому что у нас есть страстишка придавать цену тому, что ценится другими, а сами мы, в сущности, остаемся к тому безучастны; и потому еще, что мы вовсе не то, чем хотим казаться. В Фридрихсгаме мы считали нужным каждый день, с четырех часов до шести, проводить время один на один с вашей покорнейшей услужницей, Бог знает для какой радости; кажется, для того только, чтобы другие видели.

 

Уж мы, бывало, говорим, говорим, и, бывало, заметив, что он зевает и, желая положить конец болтовне, я, как скоро заслышу, что есть какая-нибудь человеческая душа в приемной, отворяю дверь, чтобы избавить их Шведское и Российское величества от этих скучных и нелепых бесед с глазу на глаз. От этого я смерть как потела, что немало способствовало тому, что я простудилась прошедшим летом, так как это продолжалось целых шесть дней.

 

Вести, которых вы требуете. Императрица в текущем 1784 году в Херсон не поедет, если только вы не добудете ей летучей колесницы, нарочно для этой цели. В Париж она не поедет никогда, даже для того, чтобы повидаться с вами; опять разве добудете летучую колесницу. Меня туда ничто не манит: ни братец Гага, ни папа, кроме одного козла отпущения.

 

Ну, полно вам хныкать: лето никогда еще не проходило без листьев, по сказанию Бюффона, а козел отпущения не оставался без писем; они у него были, есть и будут. Кстати, надо вам знать, что ее величество, дражайшая императрица, вчера изобразила в виде рисунков для медалей весь первый период Российской Истории, и что генерал Ланской, увидав эти наброски, сказал мне, что "это прелестное произведение". Дело в том, что этот генерал начинает исправлять должность вашего наместника, т. е. когда сделают что-нибудь такое, чем хотят похвастать, то показывают ему.

 

Как же не любить тех, кто нас любит? Если меня любят, то и я люблю. Я полагаю, что "Таврида" имя греческое, а "Крым" - татарское. Если вы только этого ждали, чтобы помириться, то вам бы уже давно следовало заключить мировую.

 

Посылаю вам писанные на фарфоре медальоны Александра и Константина: вы должны иметь их. В физиономии младшего вы заметите много сходства с Петром 1-м. Большая фабрика в итальянском стиле, которую господа Ланской и Кваренги вместе строят, ломают, перестраивают, воздвигают вновь, находится на площади против зимнего дворца (здесь о доме для Ланского). На Адмиралтейскую площадь будут переведены все Коллегии, Сенат и присутственные места, и набережная будет продолжена.

 

19 мая 1784 г. Царское

 

Слушайте, козел отпущения, что я вам скажу. Вольтерова статуя, работы Гудона, выложена и поставлена в Утренней зале (здесь беседка в Царскосельском саду). Там её окружают Антиной, Аполлон Бельведерский и много других статуй, модели которых привезены из Рима, а отлиты они здесь. Когда входишь в эту залу, то буквально захватывает у тебя дух и, о чудо! Вольтер работы Гудона не терпит изъяна от своего окружения. Он помещен отлично и созерцает всё, что есть прекраснейшего между древними и новыми статуями.

 

Господин козел отпущения припомнит, что в зале этой одна дверь выходит на озеро, а другая на очень густую просеку. С тех пор, как там Вольтер, смотреть Утреннюю залу ходят караванами.

 

Другая новость: сэр Том Андерсон околел нынешнею зимою и положен со своею надписью позади гранитной пирамиды. У меня не хватило еще духу пойти туда, и я объявила об его смерти только нынче. Он дожил до 16 лет.

 

Царское Село, 7 июня 1784 г.

Я встала в шесть с половиною часов и занесла в некую записку, которую я веду и которая у нас называется материалами, следующие слова: "Монастыри и общины суть плохие наследники. Они управляют либо дурно, либо же чересчур хорошо, так, что нарушают справедливость". Прекрасное это умозаключение тотчас породило во мне желание написать вам, что вчера во второй раз я слышала пение удивительной Тоди (Луиза), и что певица эта, по моему единственная в своем роде, чрезвычайно как взбудоражила мне голову.

 

Она мне доказывает, что совершенство имеет свои неоспоримые права и что права совершенства состоят в поднятии душ, как у людей ученых, так и у невежд. Сказав вам это, прошу вас мне сказать, как и почему первая и вторая мысль сцепились и последовали друг за другом в моей голове; я же не вижу в них никакого сродства, разве сроднило их мое желание сообщить вам ту и другую.

 

 

2 июля 1784. Когда я начинала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь; моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил себе мои вкусы.

 

Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею несчастье писать вам рыдая. Генерала Ланского нет более на свете (умер 25 июня 1784 г.). Злокачественная горячка, в соединении с жабой, свела его в могилу в пять суток, и моя комната, в которой мне прежде было так приятно, превратилась в пустыню.

 

Накануне его смерти я схватила горловую болезнь и жестокую лихорадку, однако со вчерашнего дня я встала с постели, но слаба и до такой степени болезненно расстроена в настоящее время, что не в состоянии видеть человеческого лица без того, чтобы не разрыдаться и не захлебнуться слезами. Не могу ни спать, ни есть; чтение нагоняет на меня тоску, а писать я не в силах. Не знаю, что будет со мной; знаю только, что никогда в жизни я не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня.

 

Я открыла ящик письменного стола, нашла там этот начатый листок, написала эти строки, но затем силы изменяют мне.

 

СПб., 9-го сентября 1784 г.

 

Мне следует отвечать на три письма ваши, из которых последнее, от 11 (22) августа, требует спешного ответа.

 

Признаюсь, за все это время я была не в силах писать вам, потому что знала, что это заставит страдать нас обоих. Через неделю после того, как я написала вам мое июльское письмо, ко мне приехали граф Орлов (Алексей Григорьевич) и князь Потемкин. До этой минуты я не могла выносить человеческого лица. Оба они взялись за дело, умеючи. Они начали с того, что принялись выть заодно со мною; тогда я почувствовала, что мне с ними по себе, но до конца еще было далеко.

 

От слишком сильно возбужденной чувствительности я сделалась бесчувственной ко всему, кроме одного горя; это горе росло каждую минуту и находило себе новую пищу на каждом шагу, по поводу каждого слова. Не подумайте впрочем, чтобы, невзирая на весь ужас моего положения, я пренебрегла хотя бы последней малостью, для которой требовалось мое внимание: в самые тяжкие минуты ко мне обращались за приказаниями по всем делам, и я распоряжалась как должно и с пониманием дела, что особенно изумляло генерала Салтыкова.

 

Более двух месяцев прошло без всякого облегчения; наконец, стали наступать промежутки, сперва только часы, более спокойные, потом и целые дни. Так как начиналась осень и становилось сыро, в Царском Селе пришлось топить комнаты; в моих стало дымить, и так сильно, что вечером пятого сентября, не зная, куда деваться, я велела подать карету и приехала нечаянно, когда никто не ожидал, сюда в город, где высадилась в Эрмитаже; вчера в первый раз выходила к обедне и в первый же раз, стало быть, опять видела всех, и меня все видели.

 

Но, признаюсь, это стоило мне такого усилия, что, возвратясь к себе в комнату, я почувствовала упадок сил, и всякий другой непременно упал бы в обморок, чего со мною отродясь еще не бывало.

 

Теперь поговорим о главных пунктах вашего письма. Когда Эмилия (здесь дочь умершей г-жи д’Эпинэ) будет выходить замуж, подарите ей от моего имени двенадцать тысяч рублей, а если у вас нет моих денег, трассируйте на нас. Только чтобы это не попало в газеты.

 

Выдайте вдове Дидерота тысячу рублей; это составит пенсион за пять лет вперед, по двести ливров в год. На все другие пункты вашего письма дам ответ в другой раз; теперь вы извините: право, пишучи к вам, делаю усилие над собой, потому что чувствую себя слабою после Бог знает скольких всякого рода лихорадок, которые я перенесла за последние два с половиной месяца. В это время я прочла полдюжины русских летописей и три тома "Первобытного мира". Знакомы вы с этой книгой? Еще я добыла себе всяких словарей, какие только можно было сыскать, между прочим финский, черемисский, вотяцкий, и теперь все мои столы завалены этим добром.

 

Кроме того я собрала множество сведений о древних славянах и скоро буду в состоянии доказать, что славянам обязаны своими названиями большая часть рек, гор, долин и местностей во Франции, Испании, Шотландии и других странах.

 

Очень обязана вам за предложение приехать сюда; но советую не делать этого, потому что или мне будет суждено умереть на ваших глазах, или вам на моих, что будет слишком грустно для того из нас, который переживет другого. Не говорите мне о покупках, особенно известного рода (здесь художества). Уже очень давно я покупала не для себя.

 

14-го сентября 1784 г.

Все меня огорчает, а я никогда не любила быть жалкою. Видно, от подобного состояния не умирают, так как я вот осталась жива и только шесть дней пролежала в постели.

 

Изо всех, окружавших генерала в продолжении этой злокачественной пятнистой горячки (fievre maligne et pourpree), которая началась болью горла 19-го июня в три часа пополудни, я одна захватила горловую болезнь, от которой чуть было не умерла. Представьте, в этот самый день он пришел ко мне как у него разбаливалось горло, и объявил, что у него готовится опасная болезнь, от которой он не встанет. Я постаралась выбить у него эту мысль из головы, и мне показалось даже, что он перестал думать о своей болезни.

 

В половине пятого он ушел к себе, в шесть я вышла гулять в сад. Он пришел туда и вместе со мною обошел вокруг озера. Когда мы вернулись ко мне в комнату, он опять стал жаловаться, но попросил меня сыграть обычную партию в реверси; игра продолжалась недолго, потому что я видела, что он страдает. Когда все ушли, я посоветовала ему пойти к себе и лечь в постель; он так и сделал и послал за очень хорошим хирургом, который живет в Царском Селе. Врач нашел у него перемежающийся пульс и на другой день в семь часов поручил сообщить мне, что он желал бы иметь кого-нибудь из своей братии для совещания.

 

Я послала ему Кельхена и отправила нарочного в Петербург за Вейкардом. К полудню приехал Вейкард; когда я узнала об его приезде, я пошла к больному, которого нашла в сильном лихорадочном состоянии. Вейкард отвел меня в сторону и сказал: это нехорошо. Я сказала ему: но что же это такое? Вейкард отвечал: злокачественная горячка, и он умрет. На это я сказала: Неужели нельзя помочь? А молодость? А крепкое сложение?

 

- Да, сказал он, - это, правда, конечно; но пульс-то перемежающийся, и я могу сказать наперед, как это пойдет далее, час за часом. Я позвала Кельхена. Этот, хотя и более политик, чем Вейкард, однако тоже не скрыл своих опасений. Между тем больной упорно не хотел ничего принимать: он дал пустить себе кровь, поставил ноги в воду, пил много воды и другого питья, но не принял никакого лекарства. В четверг, целые сутки, он много спал, все лицо сильно опухло, и кончик носа побелел.

 

В пятницу приехал доктор Соболевский, его приятель; он заставлял его пить много холодной воды и давал есть разваренные винные ягоды. Ни Вейкарда, ни других он не хотел видеть до самого вечера, когда лихорадка усилилась с жестокою тоскою. В субботу ему, по-видимому, стало немного легче; но к полудню началась рвота, рвало весь день, после чего он стал икать, и выступили багровые пятна. Впрочем, в субботу вечером Вейкард приходил сказать мне, что, если не последует прилива к мозгу, больной, быть может, еще и оправится.

 

В это время стояла сильная жара. В воскресенье его переместили в более прохладную комнату. Он перешел туда на своих ногах; в три часа я пришла к нему, и он говорил мне, какие он сделал распоряжения, чувствуя себя очень худо накануне. В это время он еще не заговаривался, но через час у него начался бред. Он называли всех по имени и отчеству; но между тем стал заговариваться и сердился на всех, что ему не хотят привести его лошадей и запрячь их в постель. Такое раздражение подало нам надежду, что его вырвет желчью, но этого не случилось.

 

В понедельник он стал слабеть с каждой минутой. Я вышла от него в одиннадцать часов, совсем ослабев, и скрывала мои собственные страдания до вторника утром. Забыла сказать вам, что в понедельник я посылала за Роджерсоном, который тогда собирался уезжать на воды. Иван Львович Чернышев напомнил мне о джемсовых порошках (здесь потогонное средство), которых немецкие доктора и хирурги будто бы не умеют давать, Роджерсон дал ему этих порошков, но без всякой пользы.

 

Теперь, после того, как я вам высказала всё это, у меня стало легче на душе, и я надеюсь написать вам длинное письмо, между тем как, начиная, я могла писать только отрывочные слова.

 

Посылаю вам опять медальон Константина, тут он несколько похож на Петра 1-го. Вы, кажется, уже знаете, что Лагарп определен к Александру. Это тот швейцарец Лагарп, который путешествовал с обоими Ланскими, забулдыгой и Базилем. Он признает дарования в своем ученике Александре.

 

18 сентября 1784. Прошу вас взглянуть на прилагаемые листы. Они написаны после чтения книги г-на Бальи об истории астрономии. В этом сочинении он много говорит о первоначальном народе, который мог существовать в Сибири. Я начала искать разъяснений этому мнению, разделяемому и г-м Бюффоном. Содержание моих листов может быть занимательно для Бальи и Бюффона, в таком случае вы можете показать им сии слабые опыты; и если господа эти захотят послать нам вопросы, вы мне их доставьте.

 

Но вот что для одного вас, потому что это еще не достаточно обследовано. Салийцы и Салические закон, Хильперик 1-й, Хлорис и все Меровинги были славянского происхождения, равно как все Вандальские государи в Испании: имена их и походы на это указывают. Величайшими врагами Славян были итальянские монахи. Они ненавидели их как язычников и как христиан не ихнего вероисповедания. После этого не удивляйтесь, что французские короли, коронуясь в Реймсе, присягают на славянском Евангелии. Хильперик I-й был лишен престола за то, что он желал, чтобы галлы, получившие свою азбуку от римлян, прибавили к ней три греко-славянские буквы, именно: "ч", "х" или "хер" и "пси".

 

Если бы г. Кур де Жебелен (Антуан) знал по-славянски или по-русски, то сделал бы еще более любопытных открытий. Я считаю его всемирную грамматику одним из превосходнейших творений, появившихся в нынешнем веке.

 

21 сентября 1784. Скажу вам: что касается дел общественных, то все пойдет своим чередом, по-прежнему, но в моем личном существовании прежде я была очень счастлива, а теперь лишилась этого счастья. Я стараюсь утопить себя в чтении и письме, вот и все; у меня остается одна только крайняя чувствительность к невознаградимой утрате, которую я испытала.

 

23 сентября 1784. Вскоре я вам сообщу новости об этрусках и о рунических древностях. Вы увидите, что дело начинает разъясняться. Писатели и историки не знали по-русски и потому страшно напутали и затемнили истину. Я отдумала: не показывайте этих тетрадей ни Бальи, ни Бюффону. Это не их дело, хотя они первые указали на существование народа, об открытии которого, пожалуй, и не заботятся. Впрочем, делайте, как хотите: это не охладит наших разысканий. Заметьте, что я не даю себе полного отчета в том, что пишу в этом письме, и не имею духа перечесть его. Но оно для вас, и вы лучше оцените состояние моей головы.

 

26 сентября 1784. Сейчас получила ваш №76, в котором вы спрашиваете о моем здоровье; на это скажу вам, что я не больна и не была больна после моего письма от 2 июля, но до крайности огорчена. Да, я не в состоянии обещать вам, что буду писать каждую неделю, потому что буду забывать обещание: я никогда не умела подчинить себя такому этикету; да и к чему так аккуратно посвящать во всё почтамтских чиновников.

 

Относительно камей скажите тем, кто будет вам их предлагать, что я их никогда не покупала для себя лично, так как не знаю в них толку, а вперед и совсем не буду покупать. Если вы желаете иметь верное понятие о моем положении, скажу вам, что вчера исполнилось три месяца с тех пор, как я не могу утешиться после моей невознаградимой потери. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я опять привыкла к человеческим лицам; впрочем, сердце также обливается кровью, как и в первую минуту.

 

Долг свой исполняю и стараюсь исполнять хорошо; но моя скорбь велика, какой я еще в жизни никогда не испытывала, и вот уже три месяца, как я нахожусь в этом ужасном состоянии и страдаю адски.

 

1785 год

 

20 февраля 1785 г.

За эту зиму я составила список из 280 слов (здесь для словаря), которые велела перевести на сто восемьдесят языков и наречий; мне их еще продолжают доставлять всякий день: вот и все, чем я занималась. Чувствуя себя неспособной ни к чему, я полагала, что не к чему писать. Русская история заснула; мои внуки подрастают; прекрасная Елена (Павловна) достойна этого имени, потому что этот ребенок в самом деде красавица, вот почему я и назвала ее Еленою. Местоположение дачи, которую я купила, очень приятно.

 

Как видите, не смотря на все газетные толки, я еще не умерла; у меня нет и признака какой-нибудь болезни, но до сих пор я была существом бездушным, прозябающим, которого ничто не могло одушевить. За это время я увидела и узнала, сколько у меня истинных друзей, и их дружба часто мне была к тягость; между тем, уже во многом они сумели произвести поворот к лучшему, и надо сказать правду, это уже немало, а затем баста. Вот все, что я имею сказать вам. Будьте здоровы.

 

5 марта 1785 г.

Я успела глубоко убедиться в том, что у меня есть друзья; самый могучий, самый деятельный, самый прозорливый из них, бесспорно, фельдмаршал князь Потемкин. О, как он приставал ко мне, как не давал мне покоя, как я его бранила, как на него сердилась! Но он не унывал, подступая то с той, то с другой стороны, пока вытащил меня из моего кабинета длиною в десять сажен, в Эрмитаже, в котором я поселилась. Надобно отдать ему справедливость: он умнее меня и все, что он ни делал, было глубоко обдумано.

 

Я очень обязана вам за участие, которое вы принимали в моем положении. "Первобытный мир", первобытные языки, словари двухсот языков сделали из меня совершенно нелепое существо. Я хотела утопить мое горе во всем этом хламе, между тем этот хлам нагонял на меня тоску, и я наводила скуку на других.

 

Тем временем господа Александр и Константин перешли на руки мужчин; воспитание приняло определенное направление на основании неизменных правил; они являются прыгать вокруг меня, и мы поддерживаем подобающий тон. Смею утверждать, что эти дети подают очень большие надежды. Барышни, их сестрицы, здоровы; но старшая не в моем вкусе; быть может, я соблазнюсь красотою младшей (Елена-прекрасная). Говорят впрочем, что она похожа на меня, и я чувствую к ней некоторую слабость.

 

Очень рада, что мы сходимся во мнениях; я всегда говорила, что этот магнетизм никого не вылечивает, но и уморить также никого не может. Я думала, что одна я способна выть за чтением романов или во время представления трагедий; теперь оказывается, что вы делали тоже самое весь свой век: вот отчего вы так хорошо понимаете меня, умеете меня угадывать и истолковывать мое душевное состояние лучше меня самой. В виду этого вы уж сделайте милость, выносите меня пока во всем моем настоящем слабоумии.

 

Я нахожу, что письмо дочери Дидерота написано превосходно и с силой. Письмо Эмилии прелестно, и так как вы производите ее в мои фрейлины, то быть по сему. Желаю, чтобы это могло способствовать ее счастью. Пришлите мне сочинения Дидерота; заплатите за них, что спросят; разумеется, я не выпущу их из своих рук, так что они не могут повредить никому; пришлите мне их вместе с библиотекой Дидерота. Зачем вы хотите ехать в Швейцарию? Если удаляться от дел, то приезжайте сюда; к тому времени, может статься, и я опять несколько поумнею.

 

18 марта 1785 г.

Надобно рассказать вам, что сегодня затеял Александр. Он смастерил себе круглый парик из куска ваты и, пока мы с генералом Салтыковым дивились тому, что его прекрасное личико не только не обезобразилось от этого наряда, но еще похорошело, он сказал нам: "Пожалуйста, смотрите не столько на мой парик, сколько на то, что я буду делать". И вот он берет комедию "Обманщик" (сочинение Екатерины II высмеивающее графа Калиостро), которая лежала на столе, и начинает представлять одну сцену с тремя действующими лицами; всю эту сцену он разыгрывает один, придавая каждому лицу тон и телодвижения, свойственные роли, которую он изображает.

 

Никогда еще ни Калифалькжерстон, ни Самблен, ни его дворецкий не были разыграны лучше, с большою естественностью и правдой, и сверх того, с той изящной грацией, которую этот ребенок умеет придать всем своим затеям. Мы просто глазам не верили, глядя на то, что он выделывал, и при этом помирали со смеху. Никогда никто не учил его драматическому искусству; но этой зимой он бывал на представлениях в малом эрмитажном театре. Он посещал театр усердно и с большим вниманием, и перед спектаклем охотно читал сам или просил прочитывать себе пьесу.

 

Признаюсь, меня удивили способности, которые выказал сегодня этот мальчуган. Не может быть, чтобы он не удался; он идет себе сам собою, и как еще!

 3 апреля 1785 г. Сир фактотум (здесь А. А. Безбородко) объявил мне, что это письмо пора отправлять; прилагаю экземпляр "Русской флоры" и немецкий перевод "Обманщика" в двух экземплярах. Если вы спросите, зачем я пишу такую пропасть комедий, я буду отвечать подобно г-ну Пэнсе: по трем причинам.

 

Во-первых, потому что это меня забавляет; во-вторых, потому что я желала бы поднять русский народный театр, который, за неимением новых пьес, находился в несколько заброшенном состоянии, и в-третьих, потому что не лишнее было хлестнуть духовидцев, которые начинали задирать нос; теперь, осмеянные, они опять притихли и попрятались в кусты.

 

"Обманщик" и "Обманутый" (здесь произведения Екатерины II, направленные против масонства Н. И. Новикова) имели успех чрезвычайный: московская публика, под исход масленицы, не хотела слышать о других пьесах, и как скоро объявляли какую-нибудь другую, начинала кричать, чтобы давали ту или другую из двух выше названных. Что было особенно забавно, так это то, что на первом представлении стали вызывать автора, который здесь, дома, сохранял глубочайшее инкогнито, несмотря на свой огромный успех.

 

Каждая из этих пьес в Москве дала содержателю театра, в три представления, десять тысяч рублей.

 

14 апреля 1785 г. Очень рада, что у вас приходится тыкать публику носом на самые интересные вещи, потому что без этого на них не догадались бы обратить внимания. На это не было лучшего мастера, как покойный граф Панин (Никита Иванович): он, бывало, мигом состряпает себе "великолепный наряд из чужих перьев" и, чем менее этот наряд был его собственностью, тем более он его расхваливал, чтобы видели его родительскую любовь к детищу, над произведением которого обыкновенно для него старался кто-нибудь другой.

 

Аттестат барона Гроссшлага (?) не может повредить графу Н. П. Румянцеву. Это семейство недавно понесло чувствительную потерю в лице графини Брюс (Прасковья Александровна), которая скончалась в Москве на прошедшей неделе. Нельзя не пожалеть о ней всякому, кто знал ее близко, потому что она стоила того, чтобы её любили; лет шесть или семь тому назад, это огорчило бы меня еще более, но с тех пор мы несколько более прежнего поотдалились одна от другой.

 

Скажите правду: роль Герцберга (здесь министр Фридриха II) должна быть очень скучна? Аккуратно всякий год ему приходится усыплять свою Академию, и никто в грош не ставит его нескончаемых рассуждений. Кроме того, он старается затирать исторические истины: он утверждает, что никогда славяне не бывали во владениях короля, его государя (здесь прусского), между тем как все их города и селения носят славянские названия; реки, озера и горы точно также.

 

О, если я когда-нибудь выложу перед вами мои собственные открытия по этим трем статьям, вы раскроете рот от удивления; но так как это могло бы перейти в зевоту, я поостерегусь ввергать вас в эти бездны премудрости, которые в Фридрихсгаме нагнали хандру на Густава (здесь шведский король Густав III) со сломленной рукой. Ну, это опять статья иная, еще можно поспорить, я ли придираюсь к вам.

 

Что это за "дело Бобринского" (Алексей Григорьевич)? Он остался и, так сказать, основался в Париже. Он юноша крайне беспечный; но я не считаю его ни злым, ни бесчестным, он молод и может быть вовлечен в очень дурные общества; он вывел из терпения тех, кто были при нем; словом, ему захотелось пожить на своей воле, и ему дали волю. Впрочем, он весьма в состоянии платить: у него тридцать тысяч рублей годового дохода, и деньги высылаются ему до востребования.

 

Вы обязали бы меня, если бы могли разузнать положение его дел в Париже. Получает он свои деньги или не получает? Есть ли у него долги? И постарайтесь, если можете, оградить его от историй вроде той, о которой вам сообщал г. де Жюинье (здесь фр. посол в Санкт-Петербурге). Думаю, было бы недурно приставить к нему кого-нибудь, но если он догадается, то не знаю, недоверчивость, не заставит ли его наделать новых проказ.

 

Это немножко своеобразная голова; так, по крайней мере, говорят. Но он не глуп, не без образования и даже не без дарований.

 

Если хотите приехать в Херсон, то приезжайте в апреле 1787 года. Быть может, мне удастся прислать вам арию, которую Сарти (Джузеппе) написал на точки, расставленные наудачу князем Потемкиным. Опера, которую вы проектируете, вероятно, не будет поставлена на сцену в Тавриде, потому что, вопреки всему, что болтают в газетах, я намерена, ехать туда без всякой пышности. По требованиям красноречия, на русском языке всякий проповедник, всякий оратор говорит: "ты".

 

Вот в чем дело относительно фельдмаршала Разумовского; догадываюсь, почему перевод его речи вышел дурен: у него был плохой переводчик, некто Казье, человек совершенно бестолковый. Он сделал уморительный перевод "Обманщика"; так я знаю, на что он способен. Сегодня утром получила я письмо от вашего собрата, академика Циммермана; он пишет мне, что, читая эту комедию в немецком переводе, он чуть не помер со смеху, особенно от: "шю, шю, шю и пр. и по поводу котла, который разрывается в пьесе". Какое вам дело до кронштадтской верфи? Разве господин Густав не выстроил в четыре года двадцать кораблей на французские деньги? Я строю на свои собственные.

 

22 апреля 1785 г.

 

...Что до меня касается, то скажу вам, что два месяца как мне легче, но что "не надо говорить о веревке в доме повешенного". Вот всё что я могу сделать. Знайте, милостивый государь, знайте, что никогда Российская империя не будет разрушена. Вот что говорит сочинитель "Первобытного мира" (Антуан Кур де Жебелен).

 

"Всякая империя имела свою причину, как всякое слово имело свой смысл".

 

"Возвышение, долговечность, слава или падение государств не зависят от страстей или от местных и преходящих случаев. Эти события всегда были необходимым и сознательным действием хорошего или дурного применения великих начал всякого общества. Мелкие страсти и случаи только пользовались состоянием дел и никогда не производили оного. Ветры, конечно, могут опрокинуть здание, воздвигнутое на зыбком основании; но то, которое хорошо осело, посмеивается ветрам.

 

Как! Люди, соединившиеся в общество, государства, империи не могут рассчитывать на свою долговечность, не могут утвердить свое благосостояние, не могут сделаться прочны, как почва, на которой они возникли! И потому только, что бывали империи, исчезавшие как дым, рассеваемые ветром, думать, что такая же судьба неизбежная для всякого государства, для всякой империи! Нет! У всего есть своя причина, свой смысл, свое неизменное начало; есть то, чем навсегда обеспечивается благосостояние народов и империй: это соблюдение обязанностей.

 

Есть и одна причина, которая может повести их к гибели: это нарушение обязанностей, извращение того, на чем основано их возвышение и благосостояние. Все, пользовавшиеся благосостоянием, народы дошли до процветания только тем, что внимали голосу порядка и подчинялись его предписаниям. Законодатель был поистине велик и полезен своим современникам и миру лишь в той мере, в какой он усваивал себе порядок и законы свои умел сообразовать с ним.

 

Империи начинают клониться к упадку, коль скоро они заводят, так сказать, "деревни в городах и города в обширной и громадной столице", пучине государственных богатств и могиле поколений настоящих и грядущих. Истинное величие империи состоит в том, чтобы быть великою и могущественною не в одном только месте, но во всех своих местах, всюду проявлять силу, деятельность и порядок".

 

Я переписала все это место, потому что оно отменно прекрасно. Скажите, что вы этим довольны.

 

25 апреля 1785 г.

 

Итак, Российское государство не может пасть, ибо мы любим порядок, добиваемся порядка, обретаем и утверждаем порядок; оно пускает корни, и пусть попробуют разрушить его. Надобно сознаться, что это государство стоит на прочных основаниях. В моих домашних делах возвратилась тишина, и горизонт прояснился, благодаря тому, что, при помощи наших друзей, мы сделали над собою усилие. Мы теперь выступили с комедией, которую находят прелестной; это доказывает некоторое возвращение веселости и прежнего размаха.

 

Об односложных словах в разговоре нет и помину, и я не могу пожаловаться, чтобы вокруг меня не было людей, которых привязанность и усердие весьма способны рассеять и развлечь меня; но требовалось время, чтобы возвратилась охота заметить их и еще более, чтобы к ним привыкнуть. Одним словом, у меня есть "друг", весьма способный и весьма достойный носить это имя (Александр Петрович Ермолов), и есть друзья, которые меня не покидают.

 

Господа Александр и Константин (здесь Павловичи) на руках у генерала Салтыкова, который, равно как и все окружающее их, во всём следует моим правилам и предписаниям. И в самом деле, они оба восхитительно красивы собой, видны, сильны, здоровы, умны, послушны; словом, на них можно любоваться. Я убеждена, что Александром будут всегда совершенно довольны.

 

В нём с чрезвычайной ровностью характера соединяется приятность, удивительная в его возрасте. Лицо у него открытое, улыбающееся и приветливое; воля его всегда хорошо направлена; он желает успевать и успевает во всем выше своих лет; он учится ездить верхом, читает и пишет на трех языках, рисует и все делает без принуждения; пишет он всегда что-нибудь относящееся к Истории или Географии, или какие-нибудь избранные изречения или что-нибудь веселое; сердце у него превосходное.

 

Я уже говорила вам, что чрез каждые три месяца я буду присылать вам курьера, вы же за то будете так добры, постараетесь прожить на свете как можно дольше. Папа не назначал епископа в Феодосию или в какое другое место в Тавриде, потому что я не потерпела бы никакого другого епископа, кроме моего Белорусского господина (здесь архиепископ Виктор (Садковский)); это единственный, которого я выношу или терплю, потому что мы любим порядок и устраняем всё, что с таковым несогласно.

 

С 16-го февраля я уже более не живу в Эрмитаже; я перешла в свои комнаты в зимнем дворце, о чем князь Потемкин вёл переговоры в продолжение большей части зимы. Но у нас сохранилась большая нежность к Эрмитажу, и в особенности к одной зале в десять сажен длины, которая в продолжение шести месяцев служила нам кабинетом.

 

Я не удивляюсь репутации г-на Сегюра (Луи-Филипп); она, мне кажется, вполне заслужена и, без сомнения, он самое лучшее из всего, что имеется у нас из ваших мест. Остается узнать, будут ли глаза его зачарованы силою предубеждений, привычек, инструкций и сведений, почерпнутых в архивах, или он будет видеть ясно, и не будет возмущаться тем, чего у нас вовсе не делается, не думается и не говорится; убеждение, что "умны одни мы, да наши приятели" - это страшная цаца, которая болтается на носу у политиков некоторых государств, и заставляет их закидывать голову назад, подобно той кисти, которую в персидской и турецкой упряжи вешают между глаз у лошадей.

 

Английская упряжь совершенно лишена этого украшения, потому что в Англии сочли бы жестоким навязывать его лошадям; англичанин слишком любит свою лошадь, чтобы напутать ей на глаза нечто столь неудобное. Не правда ли, какое остроумное сравнение?

 

Я получила портрет Неккера (Жак) и очень благодарна вам за этот подарок. Я до сих пор не получала от Вейтбрехта сочинений Неккера; он только уведомил меня, что его посылает. Прошу вас заранее поблагодарить Неккера; теперь я читаю пока экземпляры присланные вами, и скажу вам о нем откровенно мое мнение, когда прочитаю. Я вовсе не охотница до гениальности по фискальной части и до изобретений по части мелочных доходов, которые только не дают покоя людям и в действительности очень маловажны.

 

Так как из бюллетеней видно, что король французский (Людовик XVI) усердно читает книгу Неккера, то я думаю, что всё недоброжелательство против сего последнего и его книги останется без последствий. Ведь не все же такие, как Людовик XV, которого покровительство не имело никакого значения. Итак, вы отрекаетесь, как от уголовного преступления, от будто бы происходивших у вас переговоров с принцем Генрихом, между тем как политики этому поверили.

 

Ваша защитительная речь по этому поводу очень красноречива; но вы могли без нее обойтись со мной, имеющей, честь знать вас уже двадцать лет (с 1765) за человека верного и вполне полагающейся на вашу преданность.

 

Я чувствую себя отличнейше и не была больна с июля месяца, вопреки газетчикам и известиям, которые распускаются застегнутыми и не застёгнутыми поверенными Ирода (здесь Фридриха II), которые приписывают мне собственные болести; а так как я здорова, то очень мало забочусь о чужом здоровье.

 

По поводу бронзового Геркулеса, которого вы дарите господам Александру и Константину, скажу вам, что господин Александр дня не может прожить без того, чтобы не заняться разглядыванием эстампов, и особенно если он хоть чуточку не совсем здоров: тогда он бывает ими обложен и, пока сам занимается ими, кому-нибудь из находящихся при нем велит взять книгу и читать ему вслух, потому что мы по собственной охоте и наклонности хотим быть постоянно заняты. Что вы об этом скажете?

 

Избавьте меня, если можете, от появления в печати моих писем и вопросов Бюффону; все, что я пишу, выходит очень нескладно, когда бывает напечатано на каком-нибудь другом языке, кроме русского. Достаньте мне все сочинения Бальи, которых, помнится, я не получала от Дидерота. Но что же вы делаете с библиотекой сего последнего? Пришлете ли вы её мне когда-нибудь?

 

Я отправлюсь в Херсон, только не этим летом; в мае я поеду в Боровичи обозреть каналы, по которым всё доставляется в Петербург, и вернусь сюда водою. Купленному мною поместью (здесь Пелла) недостает только дома для житья; тот, который там есть, отвратителен. Оно находится между Шлиссельбургом и Петербургом, как раз на скверных Невских порогах; река в этом месте образует нечто вроде залива, в который, саженях в ста от дома, впадает Тосна, речка также судоходная.

 

Местоположение прелестно, виды чрезвычайно разнообразны, и все вообще будет очень удобно убрать в виде сада в английском вкусе. Царское Село оттуда в двадцати верстах.

 

27 апреля 1785 г.

 

Вы мне писали о Зельмире, рекомендуя её от имени ее родителей моему участию. Прежде всего я должна сказать вам, что она ведет себя прекрасно и что её не в чем упрекнуть; но бездельник муж её, человек, с которым нет возможности ужиться; он ведёт себя с нею так дико и безобразно, что изведёт бедняжку, и я даже не знаю, можно ли при нём не опасаться за самую её жизнь и здоровье.

 

У него с нею на прошлой неделе произошла возмутительная сцена, которая сделалась известна всем: он бил её, таскал за волосы и потом запер на ключ в своём доме. Родная сестра (здесь великая княгиня Мария Фёдоровна), шурин и все, на стороне жены. Как скоро я узнала об этом, то, щадя жену и принимающих в ней участие, не подвергла этого дела огласке и услала мужа в его губернию под предлогом спешного дела.

 

При отъезде его они кое-как помирились, но можно предвидеть, что этот мир будет непрочен; она поедет со мной в деревню, куда я отправляюсь послезавтра. Её муженек ежечасно говорит ей, что он терпеть её не может, и вот самое любезное приветствие, которое ей приходится от него слышать. По моему, для бедной женщины было бы полезно, чтобы её родители узнали о печальном положении, в котором она находится без всякой вины с её стороны; но следовало бы внушить им, чтобы они не подвергали этого огласке.

 

Ей совершенно неизвестно, что я пишу теперь, а пишу я потому, что предвижу, что рано или поздно её придется развести с мужем, если не хотят уморить её. Вы сделаете из этого употребление, какое найдется лучшим; если можно будет, мы постараемся устранить всякий случай, который мог бы нарушить мир; но с таким полоумным, как её муж, это, по-видимому, трудненько.

 

Тверь, 1 июня 1785 г.

 

Я выехала из Петербурга (днем отъезда было 24 мая), обозревать водные сообщения, по которым доставляются в Петербург съестные припасы и товары. Посол императора, посланники французский и английский, пожелавшие участвовать в этой поездке, находились при мне. По большой московской дороге, очень весело и в наилучшем здоровье, несмотря на газетные толки, направлялись мы в Боровичи, где предполагалось пересесть на суда. Когда мы приехали в Вышний Волочок, вдруг приезжает к нам из Москвы граф Брюс (Яков Александрович) и начинает уговаривать ехать дальше и навестить его в Москве. Его никто не слушает, а он все продолжает своё.

 

- Какой вздор! Как в Москву?

- Да, в Москву.

- А где взять лошадей?

- Это мое дело.

- Но мы хотим обедать, ужинать, - говорят путешественники.

- Все будет, - отвечает он.

 

Понемногу начинают свыкаться с этой мыслью, начинают соблазняться ею; все решают, что это было бы прелестно, и наконец, не могут устоять против соблазна. Тогда граф Брюс кидается в свою коляску и уносится, как молния. Мы вслед за ним, и вот мы едем до Твери в прекраснейшую погоду и краем, представляющим очень приятные на вид местоположения. Посол и посланники французский и английский, по очереди, едут со мною в моей шестиместной карете; все трое очень образованы и очень уживчивы, при этом (заметьте) очень веселы.

 

Князь Потемкин, граф Чернышев, обер-камергер, обер-шталмейстер, граф Ангальт (Фёдор Астафьевич) и некоторые другие лица, всего шестнадцать человек, состоят при мне, и все наперерыв стараются занимать и смешить общество. Сегодня, воскресенье после обедни, мы выезжаем в Москву, пробудем там суток двое или трое и вернемся, чтобы в Боровичах пересесть на суда и выйти на берега в Петербурге. Что скажете вы об этой шалости?

 

И что-то будут говорить газеты и "застёгнутые" , которым угодно утверждать, что я нахожусь при смерти.

 

14 июня 1785 г. Вот я выехала из Москвы и уже двое суток, как плыву на судах по реке Мсте, которая завтра или послезавтра доставит нас в Новгород, через озеро Ильмень: оттуда мы вступим в реку Волхов, которая провезет нас в Ладожский канал, из которого въедем в Неву и высадимся в Петербурге. О настроении общества, едущего со мною, можете судить по прилагаемому прекрасному литературному произведению, которое родилось под влиянием настроения. Надобно отдать справедливость господину Сегюру: трудно быть любезнее и остроумнее; ему, кажется, приятно с нами, и он весел, как зяблик.

 

Он для нас сочинял стихи и песни, а мы ему платили плохой прозой. Князь Потемкин всю дорогу морит нас со смеху и, по-видимому, все из кожи лезут помогать ему. Мы пользуемся прекраснейшей погодой и любуемся прелестными местоположениями.

 

20 июня, из Петергофа. Третьего дня мы доплыли на судах по Неве до Петербурга, а вчера я приехала сюда сухим путем. Посол французский с английским посланники были доставлены, каждый до своего дома в городе. Ей, ей, пожелай я только, они, кажется, были бы готовы ехать со мной хоть на край света. Можно поздравить Францию, если у нее много таких людей, как Сегюр: с личными достоинствами, с умом, с талантами и образованием, он соединяет благородство чувств и любезность; надобно отдать ему эту справедливость.

 

Кажется, он любит и уважает маркиза Лафайета и надеется, что маркиз приедет сюда; если маркиз стоит его самого, то это будет очень приятное знакомство.

 

Заметьте, пожалуйста, что английского посланника (Аллейн Фицгерберт, 1-й барон Сент-Хеленс) мы увезли из Петербурга больного, что он, перед тем, уже несколько месяцев не ел и не пил; опасались даже, что он совсем впадет в мрачную меланхолию; назад же мы доставили его совершенно выздоровевшим: он ест, пьет, хохочет во всё горло и думает о том, как бы рассмешить других; у него появился хороший цвет лица, и он пополнел.

 

Сообщите мне, какие будут толки о самой веселой поездке, какая, думается мне, когда-либо бывала на свете. Согласно с вашими приказаниями, вот вам второй курьер за три месяца.

 

Надо вам сказать, что в продолжение всего моего путешествия, около 1200 вёрст сухим путем и 600 вёрст по воде, я нашла удивительную перемену во всем крае, который частью видела прежде. Там, где были убогие деревни, мне представились прекрасные города, с кирпичными и каменными постройками; где не было и деревушек, там я встретила большие села, и вообще благосостояние и торговое движение, далеко превысившие мои ожидания.

 

Мне говорят, что это последствия сделанных мною распоряжений, который уже десять лет как исполняются буквально; а я, глядя на это, говорю: "очень рада". Это не особенно остроумно, зато правдиво.

 

Сегодня после обеда ожидаю моих внучат, которых вызвала сюда; тяжелый багаж (великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Фёдоровна) прибудет лишь 26-го. Надо вам знать, если вы ещё не знаете, что этой зимой я прочла книгу об "Уединении", которая совсем исцелила меня от этого недуга и внушила мне столь отличное понятие о сочинителе (г. Циммермане, медике английского короля в Ганновере и приятеле здешнего Вейкарда), что я, ни с того, ни с сего вступила с ним в переписку, не для того, чтобы просить его советов на счет болезни или здоровья, но чтобы потолковать с ним об умных вещах и о вздоре, и вот он пишет мне письма, в которых буквально столько же ума, сколько и вздору.

 

Это тоже голова, которая идет, сама не зная куда, но заходит всегда дальше, чем обыкновенно думают. Я было желала, чтобы он приехал сюда; он и сам желал этого, но потом, после того как он выразил такое желание, я ему отсоветовала, потому что он страдает болезнью, которая не позволяет ему путешествовать. Он думал приехать, даже несмотря на это; но я не хотела, чтобы он умер.

 

Посмотрите, пожалуйста, до каких дурачеств эта поездка взбудоражила мою голову, письмо это лучше отправить с курьером: иначе все почтамтские чиновники, особенно в Германии, будут соблазняться этим легкомысленным тоном (здесь Екатерина Алексеевна, в шутку, написала несколько выдуманных новостей в свете перлюстрации). В продолжение всего путешествия мы читали в газетах о состоянии моего слабенького здоровья.

 

Я думаю, что люди, распускающие подобные слухи, сами больны и очень заняты своим собственным здоровьем; ибо людям в добром здоровье и в голову не придет предполагать болезни у людей здоровых. Я думаю, что "застёгнутые" бесятся от злости по поводу этого путешествия, которое доказывает, как дважды два четыре, их лживость и черноту их желчных излияний.

 

В Петергофе, 28 июня 1785 г. Вот и двадцать три года царствования исполнилось. Однако я сегодня встала двумя часами позже, чем в этот самый день, тому назад двадцать три года.

 

Тогда я отсюда выехала в шесть часов утра. Вчера приехал к нам князь Барятинский (Иван Сергеевич), который, передавая мне свои отзывные грамоты, вручил и ваш пакет. Письмо ваше показалось мне очень коротким, потому что заключало в себе всего только четыре битком наполненных страницы; разве так надо писать? Но послушайте, что это вы так раскричались на мой десятисаженный кабинет и на мой словарь двухсот языков?

 

Знаете ли, что я никогда не могу видеть этого маленького кабинета без того, чтобы у меня не явилось желание остаться в нем, и что в этой зале я всего более люблю бывать даже и до сих пор? Нет того дня, чтобы, невзирая на ветер и погоду, я не проводила в ней несколько часов, когда бываю в городе. Мой любезный словарь в скором времени имеет появиться в печати. Это, быть может, самый полезный труд, какой когда-нибудь был произведен для всех языков и словарей, и особенно для русского языка, для которого Российская Академия задумала составить словарь, для чего она, сказать правду, совершенно не имела достаточных сведений.

 

Моё же произведение - лучезарный светильник, о котором можно сказать: имеющий уши слышать и очи видеть услышит и увидит; а кто глух и слеп от рождения, тот таким и останется.

 

Не знаю, как это вы только могли не догадаться, что "Ф. кн. Пот.", значит: фельдмаршал князь

Потемкин. Это еще яснее моего словаря, под гнётом которого вам казалось, что я задохлась. В прошлом году, об эту самую пору, мы были больны при смерти и почти без надежды; две недели были мы между жизнью и смертью. Тогда к нам явились на выручку друзья: князь Потемкин из Крыма, граф Федор Орлов из Москвы. Они взялись помогать, но я не выносила помощи, и никто не умел ни сказать, ни сделать ничего нам по мысли, на мысли же у нас лежала печаль, а тут хотели сделать ее веселою, по-прежнему.

 

Но этого было нельзя, надобно было ступать шаг за шагом и каждый шаг брать с боя; приходилось каждый раз выдерживать баталию, когда выиграть, когда проиграть. Время, между тем, не стояло; оно шло, тянулось медленно, и все было так тягуче и тоскливо. Но князь был очень ловок: он все бродил кругом, крадучись словно кошка; не удается один подход, он перевернется; глядишь, а уж у него готов другой; наконец, стало немножко веселее. Князь обрадовался и постарался поразвеселить еще. Таким-то образом он нас воскресил из мертвого сна.

 

Послушайте, однако, я писала вам о Зельмире и об её печальном положении. На два месяца я услала её медведя; но в настоящее время у меня уже нет благовидного предлога, чтобы держать его вдали отсюда: он воротился сюда. Сестра и шурин ожидают повторения прежних сцен. Эта бедная женщина видимо чахнет. Сообщили ли вы отцу Зельмиры, что я передавала вам о несчастном положении его дочери? Если же нет, то прошу вас довести до сведения её родителей, что я писала вам и сверх того, что я предвижу, что скоро буду вынуждена, чтобы дать покой сестре и шурину, к отсылке бездельника восвояси.

 

Тогда что станется с бедной, неповинной Зельмирой? Как она поедет с этим человеком, от которого может ожидать одних оскорблений? Я желала бы, чтобы отцу Зельмиры угодно было условиться со мной насчет того, каким способом облегчить судьбу этой несчастной женщины. Отец грозил запереть ее навек, если она осмелится не поехать за своим мужем, но не угодно ли папаше самому попробовать пожить с ним?

 

Он увидал бы, что тут можно ожидать одних только побоев, да ругательств. Зельмира, боюсь, не проживет долго с ним, даже собственные дети, как они ни малы, не могут видеть его без ужаса. По мне, остается сделать и выбирать одно из трех, когда он будет выслан отсюда, где все его ненавидят и терпеть не могут:

 

1) пусть Зельмира с миром возвратится к родителям, или

2) если это родителям неугодно, пусть она остается здесь, буде пожелает, или поселится где-нибудь в другом месте;

3) детей не отдавать на руки отцу, сыновья должны поступить на попечение Вюртембергского курфиршества, а дочери остаться при матери, поведение которой безукоризненно. Коротко и ясно: я обещала Зельмире мое покровительство и обязалась перед ней честным словом, что ее не покину. Я не прочь, чтобы ее папаша и мамаша знали это и не позволю, чтобы так или иначе ее сделали несчастнее, чем она уже есть.

 

Я хочу, чтобы, не имея возможности жить с мужем, она не терпела нужды в своем уединении, и объявляю вам напрямки, что запрещу Зельмире решительно выезжать из России, пока не удостоверюсь формальным и надлежащим образом, что она будет обеспечена во всех отношениях. Слышите? Ясно ли все это, и станете ли вы говорить об этом с папашей, как следует, или не станете, чтобы в случае если вам нельзя будет переговорить, я могла бы поручить другому лицу?

 

Но так как он поручил мне свою дочь через вас, то я полагаю, вы могли бы передать ему то, что я говорю вам для блага и пользы его дочери.

 

Царское Село, 4 июля 1785. Наконец, я вернулась сюда вчера вечером, пропутешествовав без одного дня целых шесть недель. Из Петербурга я ездила в город, потом ночевала за рекой, в Осиновой Роще; из нее ездила в Систербек (Сестрорецк), из которого воротилась в город: вчера обедала и ужинала со своими "карманными министрами", императорским послом и французским и английским посланниками, у братьев Нарышкиных, откуда воротилась сюда.

 

Если Сегюр (Луи-Филипп) предпочтет мне султана, то ему будет великий грех, ибо, право, я гораздо любезнее этого человека. Вот поглядите, пока этот неуч целыми дюжинами рубит головы, какие я сочиняю прекрасные реляции для газет. Почитайте их и потом решайте: выбор между султаном Абдул-Гамидом и мною. Не правда ли, уж ради одного этого я заслуживаю предпочтение?

 

14 июля 1785. Смотрите, не подумайте, чтобы я стала ученее, потому что занималась языками и грамматикою. Я сохраняю мое ненарушимое невежество. Прекрасная Елена процветает, и ей-ей, в шесть месяцев она уже умнее и живее старшей сестры (Александра Павловна), которой на той неделе будет два года.

 

В Пелле, 18 июля 1785. Вот я приехала сюда, в это место, о котором вы не имеете понятия. Я теперь в 26 верстах от Шлиссельбурга, в 32 от Петербурга, в 35 от Царского Села. Я нахожусь в изгибе, который Нева образует выше порогов; в настоящую минуту эти пороги у меня по правую руку, и на таком же расстоянии по левой стороне я вижу из своего окна впадение в Неву речки Тосны; от порогов до устья Тосны берег образует большой полумесяц, в средине которого находится Пелла.

 

Нева проходит порогами и, образовав губу, в которой я нахожусь, имеет любезность продолжать свое течение, как раз против моих окон, по направлению к Петербургу, так что фасад Пеллы выходит совсем не на Север, а как раз на реку, на Запад, а лицевая сторона двора на Восток. По ту сторону, против Пеллы, есть мысок, за которым видны деревни, рощи, дома, расположенные по обоим берегам Невы.

 

Через четыре года у меня в этом поместье будет прекрасный дом; фундамент уже заложен, а пока я живу в деревянном доме прежнего владельца (здесь Иван Иванович Неплюев); дом этот скорее велик, чем изящен. Нева в этом месте имеет вид большого озера; тысячи лодок, словом, все торговые грузы и весь строительный материал для Петербурга проходят перед моими окнами, и в эту минуту на воде и на берегах все в движении.

 

Между тем околела Земира, правнучка сира Тома, и граф Сегюр написал ей прилагаемую эпитафию (здесь отсутствует).

 

Царское Село, 21 июля 1785. Вчера в Эрмитаже я распрощалась со всей моей путевой компанией. На возврате из Пеллы в Петербург, мы произвели посла в короли, а графиню Браницкую (Александра Васильевна) в королевы, потому что они сидели рядом, на одном кресле; их прозвали королем Дагобертом и королевой Бертой, а потом из этого вышли бесконечные дурачества и возня, который провожали нас до самой высадки на берег. Что вы об этом скажете?

 

22 июля 1785. Г-н Фактотум (А. А. Безбородко) уведомил меня, что курьер совсем готов к отъезду. Посему запечатываю этот толстый пакет, желая вам необходимого терпения, чтобы его перечитать и крепкого здоровья для перенесения всех подступов желчи, которые могут быть вызваны этим чтением. Однако Кельхен дорогою уверял нас, что невозможно умереть от смеха. Верю, так как все живы, а хохотали мы с утра до вечера.

 

Царское Село, 10 августа 1785 г.

 

В эту минуту господа Александр и Константин (здесь Павловичи) очень заняты: они белят снаружи дом в Царском Селе, под руководством двух шотландских щикатуров (sic). Увы! Сказать, не солгать, а я до сих пор не прочла книги Неккера. Два раза принималась за нее, но столько было помех, что всего прочтено не более 20 страниц. Я очень рада, что вы довольны моими декларациями. Я всегда стараюсь избегать двух вещей: во-первых говорить слишком много; во-вторых говорить сухо, что никому не нравится и, следовательно, не может предрасположить в мою пользу.

 

Многотомная книга Кур де Жебелена наполнена такими местами, которые я там выписала и многим другим, любопытным и драгоценным, чего ни у кого иного не встретишь. Известности сочинителя, мне кажется, помешало то, что не всякому под силу прочитать 9 томов в четвертку; но Франция никогда не имела основательно учёнейшего человека. Его всеобщая грамматика, на мой взгляд, есть совершенство в своем роде. Кроме этого сочинитель одарен особенною способностью приводить в движение голову своего читателя.

 

12 августа 1785. Две недели, как у нас очень страшные жары, и я не в силах писать без передышки. Ну да, я была в Москве! Зачем делать из этого столько шуму? Разве я не могу иметь свои причуды, как и всякий другой. Г-жа Тоди (Луиза) здесь и гуляет, сколько может с любезным своим супругом. Очень часто мы встречаемся нос к носу, но не сталкиваемся.

 

Я говорю ей: "Добрый день или добрый вечер, г-жа Тоди, как ваше здоровье?", и она целует у меня руку, а я целую ее в щеку. Собаки наши обнюхиваются; она берет свою собаку на руки, я зову моих собак, и каждый идет своею дорогою. Когда она поет, я ее слушаю и ей аплодирую, и мы обе того мнения, что отношения наши очень хороши.

 

СПб., 20 августа 1785 г.

 

Я вчера переехала в город совершенно также, как в прошедшем году, невзначай. Я нахожу, что это премило: никто меня не провожает, никто не встречает; я проезжаю воровски, незаметно, а когда узнают вдруг, что я приехала, то повторяют целые сутки: "она приехала неожиданно"! И вот пустые мечтатели и политики придумывают, для объяснений, самые тонкие и мудрые причины, а ваша покорнейшая услужница, между тем, разгуливает по Эрмитажу, глядит на картины, играет со своей обезьяной, смотрит своих голубей, своих попугаев, своих американских птичек синего, красного и жёлтого цвета и предоставляет всем волю говорить, сколько угодно, точь в точь как городу Москве.

 

Эта "дурища до того доворчалась", что ей наконец пришлось в последний раз сделать мне такую встречу, какой она еще никогда и никому не делала, по свидетельству даже самых древних кумушек мужеска и женска пола.

 

Иосифу легче. Это Ирод (здесь Фридрих II), сам едва прозябающий, распускает все эти слухи о плохом здоровье.

 

22 августа 1785. Хотите знать мой образ жизни? Вот он за последние три дня: утром я встаю в шесть часов и тотчас после кофею бегу в Эрмитаж, где в своем десятисаженном кабинете принимаюсь за свой винегрет, который называется у меня "экстрактом". Когда он мне надоест, я гуляю и смотрю на картины или на Неву, сплошь покрытую судами; затем приходит Фактотум (Безбородко); когда я покончу с ним и со всеми утренними наваждениями, то возвращаюсь в свои апартаменты одеваться и прихожу обедать в Эрмитаж.

 

После обеда назад к себе и в три часа иду опять в Эрмитаж, и тогда наступает очередь камей, который мы раскладываем, перекладываем и т. д. Около шести возвращение во дворец; в шесть прием; к восьми я возвращаюсь к себе, и мы играем, болтаем до одиннадцатого часа; около одиннадцати ложусь спать. По этому начертанию вы можете следить за мной шаг за шагом.

 

21 сентября 1785. Щедрин приехал. Мне не хочется заказывать мой бюст. Становлюсь стара. Пусть лучше делают снимки с тех бюстов, которые уже есть.

 

Зельмира со своим медведем поехала в Финляндию, где их детям была привита оспа. Письма отца и матери у меня; я передам их ей только тогда, когда увижу в том надобность. Она пишет своей золовке (здесь великой княгине Марии Федоровне), что они теперь ладят и что, если он будет продолжать обходиться с ней также хорошо, как теперь, она будет довольна. Он намеревается, как видно, будущей весной уехать восвояси: в его губернии его ненавидят и, по отзыву шурина и сестры, нельзя ни минуты положиться на это примирение.

 

22 октября 1785. Иду читать Гомерову Илиаду, в немецком переводе графа Стольберга. Переводчик теперь здесь. Я нахожу, что этот перевод прелестен.

 

28 октября 1785 г.

 

По выходе из Эрмитажа я имела длинное совещание с синьором Кваренги (Джакомо), которому сегодня в четыре часа пополудни было поручено мною заказать, для помещения в парк в Пеллу, три колонны белого мрамора, единственный и замечательный остаток храма Юпитера Громовержца. Вот какая фантазия припала мне вдруг за последние три дня. Мной овладело просто какое-то лихорадочное нетерпение видеть эти три колонны, которые мне хочется иметь выполненные в настоящую величину и во всей их красе. Что вы скажете об этом?

 

Если я рассержусь, то из этих трех могут выйти и больше, но для пробы довольно и трех. Этот Кваренги строит нам прелестные вещи: уже весь город полон его построек; он строит Банк, Биржу, множество магазинов, лавок и частных домов, и его постройки лучшие в городе. Он построил мне в Эрмитаже театр, который будет готов через две недели и который внутри представляет прекрасный вид; в нем могут поместиться от двух до трехсот человек, но не более, что для Эрмитажа и составляет самую крайнюю цифру.

 

Что касается до господина генерал-прокурора, он уж не жалуется больше ни на какие выдачи; он так обтерпелся, что теперь выдает с величайшей любезностью и часто сам даже придумывает способы для опорожнения своих сундуков. Но на это есть кое-какие маленькие причины: так как его доходы чуточку повозросли, то и его затруднения поубавились, потому что мы имеем притязание считать себя чрезвычайно благоразумными, и все уколы злоязычного пера и нашего козла отпущения не задевают и не огорчают нас.

 

Надобно дать ему, точно, так как городу Москве, полную волю: пусть себе говорит, сколько хочет, и делает по-своему, сколько ему угодно. Никогда, никогда в свете мы не занимались ростовщичеством. Скажите, пожалуйста, разве христианнейший король становится ростовщиком для голландцев, когда принимает на себя половину долга, которые они должны выплатить императору? В рассуждениях беспристрастной публики бывает много непережёванного вздору.

 

Эта систербекская фабрика завод для приготовления орудий и других предметов из железа, как то: решеток, железных кроватей и т. д. Она находится на новой Выборгской дороге, за рекой. Чтобы сблизить Выборг с Петербургом, мы строим второй понтонный мост через Неву, выше литейного завода. Генерал Меллер (здесь Иван Иванович Меллер-Закомельский), начальник артиллерии, заведует этой фабрикой, которая всегда принадлежала к артиллерийскому ведомству. Сын покойного Эйлера там директором (здесь Христофор Леонтьевич Эйлер).

 

1-го ноября 1785 г.

 

Около месяца, как яслегрыз (здесь посланник Гёрц "застёгнутый") убрался от нас. Право, этот человек олицетворенная жёлчь, он служил своему господину (здесь Фридрих II) не с усердием, а с бешеным остервенением. Он задается тем, чтобы быть злым. Если это значит стараться быть приятным, то нет такой награды, которой бы он не заслуживал. Разве не он наговорил мне самой ужасов о бедной Зельмире? Надобно думать, что жена его зла не менее его, ибо она всевозможными средствами старалась повредить ей в глазах ее свекрови, и уж мой сын и моя невестка обличили эту гадкую женщину и добились, что ее уволили от Зельмиры.

 

2 ноября 1785. Еще раз прошу вас убедительно оставить мое невежество во всей его неприкосновенности. Обер-шталмейстер Нарышкин и я, мы завзятые невежды, и своим невежеством бесим обер-камергера Шувалова и графа Строгонова, которые, и тот другой, состоят членами, по меньшей мере, 24 академий, и в особенности Российской. Вот, отчасти, чтобы побесить их и показать им, что им приходится сообразовать свой Русский словарь с мнением невежд, мы и составили наш словарь на Бог весть скольких языках, и труд этот, - произведение невежественных младенцев.

 

Если я много разъезжала этим летом, то и за нынешнюю осень тоже мало сижу на месте, и с того самого дня, как возвратилась в город, встаю каждое утро в шесть часов, выпиваю чашку кофею, потом бегу в Эрмитаж, и там от шести до девяти ворочаю и переворачиваю винегрет, который называется у меня экстрактом; затем являются сир Фактотум и все Фактотумы; в одиннадцать возвращаюсь в свои комнаты одеваться и шалить с толпою внуков и внучек; одевшись, возвращаюсь в Эрмитаж обедать.

 

После обеда опять ухожу в свои покои, а оттуда опять в Эрмитаж, где, прежде всего, кормлю орехами белку, которую сама приручила; потом играю несколько парий на биллиарде; затем иду рассматривать свои камеи или какие-нибудь эстампы, или брожу среди картин, после чего делаю визит прелестной обезьяне, которая у меня есть и которую я не могу видеть без смеха: до того она дурачится.

 

В четыре часа возвращаюсь в свои комнаты, до шести читаю или пишу; в шесть у меня бывает прием, с которым я теперь помирилась; в восемь поднимаюсь на свои антресоли, где у меня собирается более избранное общество; в одиннадцать ложусь спать. Теперь вы можете проследить за мной шаг за шагом целую зиму, буде пожелаете.

 

Господа карманные министры были выписаны в Царское Село, для того, чтобы сдержать слово, данное им в дороге, не только показать им Царское Село во всех подробностях, но еще свозить их посмотреть прекрасное и приятное местоположение Пеллы, причем нельзя было избежать обедов и ужинов у Нарышкиных. Итак, все это совершенно в порядке вещей, несмотря на все "вопли яслегрыза".

 

Зельмира и ее медведь возвратились из Выборга. Она утверждает, что за это лето не может пожаловаться на него. Уже три недели, как они приехали. Сегодня она у меня обедала. Я не передавала Зельмире писем ее родителей и передам, когда это будет необходимо. Зельмира молода, неопытна и, кажется мне, слабохарактерна, но не столько робка, сколько придавлена; и так как они пока, кажется, ладят, то я не хочу будить черную кошку: благо заснула.

 

Но если раздоры начнутся опять, я пущу в ход письма, и ее родители могут быть уверены, что я не покину ее, пока она будет находиться в моих владениях. Это лето она жила в Царском Селе без мужа, а осенью пробыла с ним в Выборге шесть недель по собственному желанию, для привития оспы детям.

 

Мне было чрезвычайно приятно узнать из письма министра Зельмирина родителя, что страсть к палочной расправе прирожденная в семействе супруга; этим подтверждается моя собственная догадка. Дело в том, что все они очень дурно воспитаны; этим пристрастием к палке они желают заявить свои военные способности, я и считаю их всех записными капралами.

 

Если братец Людвиг не уймется колотить свою супругу, то его полька (урожденная княжна Радзивилл), думаю, долго с ним не наживет. Польки не отличаются сносливостью, и он очутится без денег и без жены, совсем как его датский братец очутился без прислуги после палочной расправы во Франкфурте. Не яслегрыз чернил Зельмиру пред отцом, а яслегрызка, эта злая женщина, с паклей вместо волос, всем рассказывала на ухо ужасные вещи о бедной Зельмире, так что, как я уже сказала выше, шурин и золовка были до такой степени возмущены этим, что вместе со свекровью стали на сторону Зельмиры.

 

5 ноября 1785. Еще не дальше, как в воскресенье, Зельмира уверяла всех, что ее положение отличное, а в понедельник опять была ссора и драка: затем они помирились, то есть условились, по временному соглашению, разъехаться после родов великой княгини (здесь Марии Федоровны), о чем Зельмира и писала мне, а вчера просила меня сохранить все это в тайне. Сказать правду, она сама хорошенько не знает, чего хочет, и неудивительно. Я бы рада была, если бы оба они убрались отсюда, потому что мало приятного слушать все эти похождения. Я отослала ей письма ее родителей.

 

В самом деле, может быть, граф Гага (здесь шведский король Густав III) и выудил денег на путевые издержки из чьих-нибудь чужих кошельков, только не из моего, и если он сам это говорил, то скажите ему, что это неправда, и это не первый случай, на котором мне приходится ловить его.

 

В Херсон я думаю ехать в конце 1786 г., ну а о Константинополе, где же думать? Туда отправляться надобно бы в хорошей и многочисленной компании. У нее одна мысль об этом, при всей своей несбыточности, поднимает всю жёлчь у ваших политиков, без ума влюбленных в марабутов (т.е. турок), их друзей и покровителей. Эти марабуты до того дороги их сердцу, что нет случая, которым бы они не воспользовались для сообщения мне, что они во что бы то ни стало, будут отстаивать своих прелестных марабутов.

 

Дай им Бог иметь их когда-нибудь своими соседями, тогда они заговорят иначе, но к чему делать все эти заявления мне? Думают ли этим запугать меня, думают ли помешать мне сделать то, что могло бы потребовать благо моего государства? Что они там хитрят! Этим они только отдаляют от себя мое расположение, и пусть не прогневаются, если из этого выйдет "что придется". Говорить людям, что способно их раздражать, это значит подливать в масло огонь.

 

И чего я могу ожидать от людей, которые мне беспрестанно говорят: естественные враги вашего государства самые дорогие, самые закадычные друзья наши? Мы их любим, и жалуем и стоим за них горой. У меня на это может быть только один ответ: кто друг моим естественным врагам, тот недруг мне, и затем мое им почтение.

 

8 ноября 1785. С неделю или дней с десять тому назад Щедрин начал мой бюст для вас. Я прочла введение книги Неккера; только что окончила его. Так как он ценит чужое уважение, то уверьте его в моем полном уважении; видно, что он был на своем месте и занимал его со страстной преданностью делу, о чем он и сам свидетельствует.

 

Мне нравятся эти слова: "сделанное мной я готов повторить опять". Так не может говорить недобрый человек, и надобно быть без памяти добрым, чтобы не растерять этой доброты после стольких неприятностей. Я постараюсь прочесть остальное и скажу вам о нем несколько слов до заключения настоящего послания.

 

20 ноября 1785. Книга Неккера, которую я все продолжаю читать, внушила мне мысль, что мне необходимо сказать вам, если еще этого не знаете, что я очень недолюбливаю кропателей проектов, между которыми разве из ста один найдется хороший или приложимый к делу. Кстати, надобно вам сказать еще, что Кваренги прервал меня на половине фразы, явившись с докладом о прелестном театре, выстроенном им на краю Эрмитажа, который теперь идет аркой через канал и соединяется со старым дворцом Петра I, что иначе называется корпусом, где живет всё принадлежащее к Русскому театру.

 

Итак, с этой стороны я похожа на Густава III, с тою только разницей, что он помешан на спектаклях, а я ими вовсе не занимаюсь; но ведь вы знаете, что и на Людовика XV я была тоже похожа, как две капли воды.

 

23 ноября 1785. В каталоге библиотеки Дидерота я нашла тетрадь, озаглавленную: "Замечания на Наказ Е. И. В. Комиссии депутатов для составления Уложения". Это настоящая болтовня, в которой нет ни знания дела, ни рассудительности, ни предусмотрения. Если бы мой "Наказ" был написан во вкусе Дидерота, он мог бы все поставить вверх дном. Я же утверждаю, что мой Наказ был не только хорош, но превосходен и хорошо соображен с обстоятельствами; ибо семнадцать лет с тех пор, как он существует, он не только ни в каком отношении не сделал вреда, но еще все хорошее.

 

Что произошло за это время и что признается всеми, проистекло из основных начал, установленных этим "Наказом". Порицать легко, а дело делать трудно: вот что можно сказать, читая эти замечания философа, который, кажется, весь век свой отличался такой рассудительностью, что не мог прожить без опеки. Должно быть, он сочинил это после возвращения отсюда, ибо здесь он никогда об этом мне не говорил.

 

1786 год

 

17 февраля 1786 г.

 

Надобно вам сказать, что с курьером Сегюра я отправила к вам музыку Армиды и перевод с русского на немецкий комедии "Обманщик", с приложением маленького письмеца от себя. Князь Потемкин с особенным удовольствием приказал сделать для вас эту копию Сартиевой оперы "Армида". За комедией "Обманщик" последовала другая, "Обольщённый" (обе пера Екатерины II). И та и другая имели успех изумительный и то превосходное последствие, что сдержали и остановили прыть обманщиков и обольщённых.

 

Теперь у нас еще в работе "Февей", комическая опера, и "Сибирский шаман", комедии. Все это будет по возможности весело: шаман-теософ, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса. Справьтесь со статьей: "Теософ" в Энциклопедии, и вы узнаете секрет наших комедий, масонства и модных сект. На представлении последней комедии присутствовал Св. Синод, но не в одиночку, а в полном составе; все они очень хохотали и хлопали оглушительно. Вот описание наших зимних развлечений.

 

17 апреля 1786 г.

 

Глядите, вот князь Потемкин осыпает вас подарками. Во-первых, он посылает вам свою большую "Ораторию" Сарти (Джузеппе); во-вторых, "Дуэт"; в-третьих, "Рондо". Точки в нотах красными чернилами сделаны самим князем, и по ним Сарти сочинил эти две пьесы, т. е. "Дует" и "Рондо". Слышите же, козел отпущения, ставлю вам на вид, чтоб вы поблагодарили князя: он для вас выбивается из сил. Прощайте; будьте здоровы, если можете. Я только что слушала русскую комическую оперу "Февей". Лишь отеческие и материнские внутренности способны бывают к столь "великой нежности" (в этой опере много русских народных песен).

 

21 апреля 1786 г.

 

Я узнала кое-какие обстоятельства, которые мне прежде не были известны насчет молодого человека (здесь Алексей Григорьевич Бобринский), которым интересуется г. Жюинье и свое участие к которому он доказал письмом, которое вы мне переслали. Вы ни за что не догадаетесь, что это проделка Ирода; между тем я имею в руках доказательства.

 

Потому прошу вас написать записочку господину Б. и сказать ему, что вы от меня имеете приказание передать ему, что банкир Сутерланд будет ежегодно кредитовать его на сумму в тридцать тысяч рублей и что он, Б., совершенно волен оставаться, где он найдет за лучшее, волен также и возвратиться. Надо вам знать, что вышеупомянутая проклятая шайка "застёгнутого" создала в голове Б. несуществующий призрак, который он считает своим врагом, хотя этот мнимый враг никогда ничьим врагом не бывал.

 

Еще лучше будет, если вам можно будет залучить его к себе и поговорить с ним. Посоветуйте ему, чтобы он обращался к вам. Вы увидите, что он неглуп, но что очень трудно приобрести его доверие. Прошу извинить за хлопоты, которые вам причиняю, и предоставляю вам действовать по вашему усмотрению: только бы тот знал, что он непременно будет получать свой чистый доход ежегодно.

 

Пелла, 18 июня 1786 г.

 

Не бойтесь: вы не будете забыты во время Таврического путешествия; но как мой козел отпущения есть человек самый исправный в исполнении моих поручений, то устав ордена Св. Владимира дозволяет и требует, чтобы он был причислен к кавалерам оного. По этим причинам посылаю вам ленту второго класса. Проденьте в нее шею и носите ее на груди, а звезду приколите над самым сердцем. Да благословит вас Бог!

 

Царское Село, 22 июля 1786 г.

 

Все, что вы пишете мне об известном молодом человеке (Бобринский), меня не удивляет. Он происходит от очень странных людей и во многом уродился в них; но не надобно, чтобы молодой человек умирал с голоду из-за прихоти людей, не имеющих на него никаких прав. Совершенно в его воле оставаться или ехать назад, и как бы он ни решился, деньги он будет получать. У него в настоящее время свыше 37000 рублей дохода; капитал лежит в Опекунском Совете.

 

Не понимаю, каким образом это могло остаться ему неизвестным, так как в 1782 году я уведомила его собственноручным письмом, как велик его капитал и доход. Его замечания относительно Бецкого (Иван Иванович) очень верны и правильны; не знаю, в каком отношении сей последний впредь мог бы вмешиваться в его дела, так как Опекунский Совет обязан выдавать доход с его капитала ему, то есть самому молодому человеку, или его поверенным.

 

При сем посылаю письменное сведение об этом капитале и копии с моих приказов по этому предмету. Из прилагаемой записки Бецкого видно, что он опять хотел вставить крючок; я сразу положила этому конец, написав ему, чтобы проценты высылались без всяких кляуз и что всякий иной образ действий будет несправедлив и не будет мною одобрен.

 

23 сентября 1786 г.

 

Не я дала Пелле имя "Пеллы": Пелла называлась "Пеллою" до меня и по-фински значит "пыль". Когда у вас будет мой словарь всех языков, вы сделаете много других открытий. Сто слов уже напечатано на двухстах языках. Когда их будет полтораста, выйдет первый том в четвертку.

 

Потеря Бразинского (Христиан Ермолаевич, здесь камердинер Екатерины II) невознаградима. Это был человек умный и достойный. Прочитав хорошую книгу, я отдавала ее ему на прочтение. Никто так не служил мне как этот человек, и поэтому я считаю его кончину жестокою для себя потерею.

 

Циммерман не спасал прусского короля: его нельзя было спасти (здесь о смерти Фридриха II).

 

Известный молодой человек вполне может распоряжаться своей судьбой. Так как теперь у нас нет никакого дела для военных людей, то он может вернуться сюда, или оставаться там, или делать что ему угодно. Если бы где-нибудь была война, можно было бы посоветовать ему поступить волонтером. Коли захочет побывать в Англии, на то его воля. Если он вернется сюда, то будет служить, пока придет его черед выйти в армию.

 

Что странно в судьбе Ирода, это, что на месте никто не пожалел его, кроме его жены, которой он не любил. Она одна искренне плакала по нем.

 

5 октября 1786. Имею честь препроводить вам карту окрестностей Петербурга. Пеллу извольте искать над рекой. Как раз против Пеллы найдете островки, дачу или, вернее, имение князя Потемкина, прелестное местечко; а как раз возле Пеллы Петрушкино, поместье обер-шталмейстера Нарышкина (Лев Александрович).

 

Надобно вам сказать, что, когда я езжу в Пеллу, в двух этих местностях, которые лежат на самых Невских порогах, бывает очень шумно. Когда прочтете на карте Софию, то, да будет вам известно, что этот новый город находится прямо против Царскосельского сада или, вернее, озера; но, чтобы вам лучше уяснить все это, дарю вам план Царского Села, даже для большего удобства, в двух экземплярах; впрочем скажу вам, что все мои загородные резиденции просто бедные хижинки в сравнении с Пеллою, которая воздвигается как Феникс.

 

СПб., 17 декабря 1786 г.

 

Через две недели мы едем в Киев, и когда вы получите это, мы уже будем близко оттуда. Признаюсь, мне бы хотелось уже быть там, потому что к отъезду накопилось столько дел, что нет минуты свободной. Между прочим, дела Зельмиры совсем в отчаянном положении, и по всему видно, что мне очень скоро придется обратиться прямым путем к ее родителю. Вот уже целая неделя, как со мной каждый раз, как я только вспомню о ней, делается лихорадка. Говорите после этого, что я равнодушна к чужому горю.

 

26 декабря 1786 г.

 

В нашем Эрмитаже вот уже десять дней витает заколдованная принцесса: Зельмира убежала ко мне, так как она рисковала бы жизнью с таким недостойным негодяем, каков ее супруг. Не было дурного обращения или оскорбления, которых бы ей не пришлось испытать или опасаться. Я воспользовалась удобным случаем и приказала сказать этому дьяволу, чтобы он убирался отсюда.

 

Он написал мне бешеное письмо; но все-таки ему пришлось собраться в дорогу, и во вторник на прошедшей неделе он уехал, объявив, что едет для свидания с тестем, и Зельмира боится, чтобы он не очернил ее в глазах ее родителей. Общество всё против негодяя; даже самые близкие к нему люди не оправдывают его.

 

Они жалеют только, зачем Зельмира не предупредила их; но, говоря по совести, она не могла этого сделать. Думаю, что и на меня тоже дуются, но как себе хотят: посердятся, да и перестанут. Мое положительное и твердое намерение отправить Зельмиру обратно к ее родителям, и во всем этом деле я поступала, поступаю и поступлю, как велит долг.

 

Дожидаться ответа от родителей здесь я не могу, потому что уезжаю 2-го января. Отправить Зельмиру наудачу я не могу, и потому пока решилась услать ее отсюда, так как оставаться здесь ей тоже нельзя. Куда она поедет дожидаться решены своей участи, в эту минуту не могу вам сказать определенно, потому что это будет зависеть от помещения, и я теперь разослала по разным местам выбрать для нее удобный и приличный приют.

 

Сверх того, я ей дала слово, что, помимо ее собственной воли и не убедившись в том, что судьба ее устроится к лучшему, насколько эго возможно в ее тяжком положении, ее не заставят покинуть уединения или временный приют, где она пока будет помещаться. Все это, кажется, по-человечески и пристойно. Насколько можно было, я постаралась закрыть молчанием разные ужасы и на другой же день отправила курьера и написала родителю Зельмиры, прося его уладить это дело со мною дружески.

 

Я нахожу, между прочим, что Зельмира отнюдь не глупа. В ней довольно мужества и твердости; она надеется, что я ее не покину, и в этом не ошибется. Ей бы очень хотелось остаться в Петербурге и именно у меня, но это навряд ли возможно, потому что у нас будут рады забыть всю эту неприятную историю. Надобно признаться, что Зельмирину роду никогда не было счастья в России: вот уже восьмой или девятый человек из этого дома терпит здесь горе.

 

Сообщите мне, что узнаете о настроении Зедьмирина батюшки, доволен ли он мною или не доволен? Не могу допустить, чтобы негодяю удалось заставить его забыть, какой он злой и дурной человек. Для этого я слишком высокого мнения об уме человека, принадлежащего к числу героев нашего века. Негодяй же, напротив, герой злости. Говорят, он намерен поселиться в Швеции. Он сам сказал Зельмире, - что "он во вражде непримирим и не понимает, как люди могут прощать". Не правда ли, премилый характерец?

1787 год

СПб. 1 января 1787 г.

Сегодня канун моего отъезда. Завтра еду в Царское Село и оттуда 7-го числа января в Киев. Стол у меня прибран и совсем чист. Остается только вам отвечать. Возвратившийся Роджерсон советует вам делать больше движений. Никогда еще не заваривалось такой каши, как за последние три-четыре недели. Прилагаемое письмо познакомит вас со сплетнями на счет Зельмиры.

Мне пришлось заняться этим делом не кое-как, а очень и очень серьезно. Невестка разыгрывает невинного ребенка: ей нельзя всего говорить; ну она, какова есть, такою и останется. Стало быть, благоразумнее всего было поступить так, как я поступила, вот и все. Но это говорится для вас одних.

Где же писать вам обо всех делишках, которыми мы здесь занимаемся? Все это идет своим чередом, и когда что-нибудь сделано, о том перестают и думать. Таким способом мы роем каналы и строим большие дороги и тридцать шесть гранитных мостов между Петербургом и Москвой. Мои три карманные министра (здесь немецкий посол граф Кобенцель, английский посол Фиц-Герберт и французский посол граф Сегюр) поедут со мною 7-го числа.

Оказывается, что г-н фон Герцберг (здесь прусский первый министр короля Фридриха Вильгельма II, враждебно настроенный к России) - Германский Златоуст; но, скажите, пожалуйста, приходилось ли вам читать что-нибудь из его писаний? Я ничего не читала, сколько помнится, кроме разве объявлений в газетах или журналах.

Что вы мне сообщаете о вашей переписке с покойным прусским королем (здесь Фридрих II), очень странно; полагаю, вы перед ним были вдвойне виноваты: дружбой с принцем Генрихом и с вашей покорнейшей услужницей; ну а он обоих нас недолюбливал.

2 января, в семь часов утра. Уезжаю, сегодня в 11 часов в Царское Село; но надо наперед отвечать на ваше письмо. Прежде всего, тут комплименты на комплиментах и извинения с вашей стороны, и затем уверения, что при "гриммовском дворе" я обретаюсь все в большей милости. За это великое спасибо. Итак, я не похожу на принца Оранского, про которого обер-шталмейстер Нарышкин (Лев Александрович) презабавно говорит, что ему очень плохо при дворе.

Надо вам знать, что я отменно довольна, когда обер-шталмейстер заговорит о политике, и великое удовольствие предоставить ему европейское устройство. Граф Ангальт возвратился и после всех своих разъездов отправляется со мною. Я ему от вас кланялась.

А! теперь очередь за "Красным Кафтаном" (здесь Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов). Не нынче-завтра, при первой удобной оказии, он сам возьмётся за перо и, черт побери, станет обороняться, потому что он на это мастер и, сверх того, вы ошибаетесь: первый наставник "г-на Красного Кафтана" был иезуит, к которому он почувствовал довольно сильное отвращение, а затем ему дали прекраснейшего наставника, которого он полюбил всей душой и до сих пор любит; под его руководством он выучился читать классиков с охотой и пользой.

Двенадцати лет от роду наш "Красный Кафтан" так пристрастился к Гомеру, что его трудно было оторвать от него; он брал его с собою в постель, когда ему не давали читать его днем, и я могу засвидетельствовать пред вами, что "г. Красный Кафтан" личность далеко не рядовая. В нас бездна остроумия, хотя мы никогда не гоняемся за остроумием, мы мастерски рассказываем и обладаем редкой весёлостью; наконец, мы - сама привлекательность, честность, любезность и ум; словом, мы себя лицом в грязь не ударим.

Я прочитала ему все, что вы пишете касательно до него; он нашел, что это прелестно и кланяется вам, не будучи знаком с вами.

В Кричеве, поместье князя Потемкина, в 130 верстах от Смоленска, между Смоленском и Киевом, в Могилевской губернии, 19 января 1787 г.

По месту, откуда пишу к вам, вы видите, что, вопреки амстердамской газете, я еду, и всё обстоит как нельзя лучше; но правда, что в Смоленске "г-н Красный Кафтан" изволил слечь в постель, захватив не на шутку сильнейшую лихорадку со страшной горловой болью; но мистер Роджерсон атаковал его "джеймсовским порошком" и шпанской мушкой, которые живо поставили его на ноги.

Во время моего четырёхдневного пребывания в этом городе замечательно вот какое обстоятельство: так как нашей прислуге подряд трое суток дул в глаза ветер, то, когда мы приехали в Смоленск, почти у всех разболелись глаза; но пока я оставалась в этом городе, все выздоровели. Все мои спутники очень веселы и здоровы. Мы в восьмистах верстах от Петербурга и в семистах от Киева, под 54 градусом долготы. Однако еще холодно. Вчера я получила письмо от князя Потемкина, который 7 января был в Тавриде и уверяет, что там уже зелень.

Киев, 8 февраля 1787 г.

Я приехала сюда 29 января в добром здоровье, в двадцатиградусный мороз; невзирая на то, ни носов, ни ушей отмороженных не оказалось. Все эти дни мы провели в балах, праздниках, маскарадах, а сегодня, в понедельник, слава Богу, наступил пост и положил конец всей этой суматохе. Пол Польши съехалось сюда. Приехал испанский гранд, принц Нассауский, и еще один испанец, по фамилии Миранда. Все это, когда разъедется, станет говорить, что не стоило приезжать.

Странен здешний город: он весь состоит из укреплений, да из предместий, а самого города я до сих пор не могу доискаться; между тем, по всей вероятности, в старину он был, по крайней мере, с Москву. С герцогом Брауншвейгским мы ведем теперь очень разумные переговоры; мой курьер привез ответ от него, а вчера я отправила к нему другого курьера.

Я выдам им мою принцессу только тогда, когда удостоверюсь, что происки мужа не повредили ей в глазах ее родителей, чего она очень опасается; если раз я взялась покровительствовать, то покровительствую не на шутку; я желаю обеспечить моей принцессе в будущем, после стольких страданий и разочарований, возможность тихого и спокойного существования.

Киев, 1 апреля 1787 г.

Вчера я получила письмо от Зельмиры и вложенное в нем письмо от ее родителя. Из письма видно, что, не смотря на обещания родителя, клеветы мужа не остались без впечатления. Этот бешеный на меня злится, по крайней мере, столько же, сколько на жену, за покровительство, которое я ей оказала. У него теперь развязаны руки, благодаря тому, что я прикрыла его безобразие; но, если он выведет меня из терпения, я заговорю в свою очередь, и тогда увидим, кто из нас будет более прав.

Из последнего письма отца Зельмиры ко мне я очень хорошо вижу, что он стал со мной гораздо менее откровенен, чем был по началу. Я, было, приписала это первому невольному впечатлению после шестичасовой беседы с зятем; но письмо его к дочери доказывает, что эта беседа пускает прочные корни. Зельмира умирает от страха, как бы её не выдали мужу.

Всякий, кто знает положение дела, как я его знаю, скажет, что это было бы бесчеловечно. Буду молчать, пока будет можно, и никогда не заставлю Зельмиры покинуть свое теперешнее убежище, где она живет в безопасности и на своей воле, до тех пор, пока она сама не убедится вполне и совершенно в том, что ее судьба изменится к лучшему, и пока у неё не останется никакого повода к каким бы то ни было опасениям.

Послушайте, я покамест говорю и не договариваю, потому что решилась сказать свое настоящее слово тогда только, когда увижу в том необходимость. Постарайтесь воспользоваться настоящим сообщением возможно лучше, чтобы подействовать на отца; я буду очень рада, если меня не вынудят заговорить.

Если бы я могла переговорить с вами в продолжение четверти часа, вы сказали бы: она в самом деле права; и отец, и дочь и зять обязаны ей много, очень, очень много. У меня на это есть неопровержимый свидетель, который, в случае нужды, подтвердит все, что мною сделано и что я теперь говорю.

2 апреля 1787 г. Сегодня пишу вам тем самым пером, которым утвердила торговый трактат с Францией. Мне нужно уведомить вас о прибытии ко мне курьера-философа Паликучи. Это сын одного грека-капитана, который состоял на нашей службе на своем собственном корабле в последнюю войну с турками и на нашей службе умер; сестра этого Паликучи, гречанка-красавица, которая мне служит и которую я очень люблю за то, что она ловка, как мартышка, и одевает меня, как ей вздумается, и всегда в моем вкусе.

О, сколько бед понаделали некоторым государствам добрые граждане! Видели мы, как превосходные граждане упустили целых пятнадцать провинций. Фиц-Герберт утверждает, что для Англии это истинное благополучие. От такого благополучия упаси Бог всякого доброго человека! Вот еще один отличнейший гражданин скончался, не стяжав себе славы, бедняжка. Людская слава несправедлива; я начинаю думать, что она влюбляется в одних дураков. 

В теперешнюю пору помилуй нас Бог от государей-граждан. Немного чести, когда похвалят в одном лишь надгробном слове: мало охотников слушать эти слова, а читать и вовсе нет. Кстати о принце Генрихе: говорят, он отправляется в Женеву на долгое житье; видно, хвалёный-то Фридрих Вильгельм недостаточно часто обращается к нему за советом.

И то сказать, куда неудобно всегда иметь таких дядюшек, которые всё хотят, чтобы у них спрашивали совета, и уезжают, как скоро у них не просят советов. Что сын покойного герцога Орлеанского, при жизни отца, выбрал путь противоположный тому, которым шел отец, - все это совершенно в порядке вещей и меня нимало не удивляет. Арлекин в комедии сказал бы: точь в точь, как у нас делается.

Я впрочем этого не говорю прямо, но надеюсь того же. Но, наконец, если герцог Орлеанский и герцог Бурбонский желают предпочтительно, чтобы собрание камей перешло в мои руки в полном составе, то я решаюсь купить его за ту цену, в которой вы успеете сойтись, но ни в каком случае не свыше 480 тысяч ливров; именно вы заплатите сперва часть покупной суммы из тех денег, которые у вас имеются в настоящее время, а сроком для уплаты остального назначите три первые месяца 1788 года.

Впрочем, пожалуй, если будет возможность, я заплачу и прежде этого срока, а вы уведомите меня о том, как вам удастся уладить, и вовремя предупредите меня. Но не покупайте с аукциона, если таковой состоится, и постарайтесь выторговать побольше, чтобы с князем Вяземским (Александр Алексеевич) не случилось удушья.

Во-первых, невозможно же требовать, чтобы я постоянно отмечала и записывала все сцены, которые, к соблазну целого Петербурга и всей Финляндии, происходили между Зельмирой и ее мужем, пока они там жили. Во-вторых, о многих из таких сцен до моего сведения доходило только уже спустя некоторое время. В- третьих, я не всегда упоминала о них, потому что мне это надоело, и я вовсе не подряжалась вести им список.

Но это замечание с вашей стороны тем более остановило мое внимание в настоящую минуту, что отец пишет дочери, будто бы, до ее отъезда от мужа ко мне, в ее доме в продолжение нескольких месяцев господствовали тишина и согласие. Это пахнет упрёком, и дочь задета этим за живое. На самом деле Зельмира божилась мне, что за все семь лет ее супружеской жизни, она, общим счетом, не может насчитать и шести недель спокойных; да и тут еще две недели насчитала я, потому что собственно по ее словам не наберется и четырех.

В Финляндии, к великому соблазну целого края, сцены нередко бывали за столом в присутствии местных служащих, так что от приглашений на их обеды бегали, как от чумы. Я не покину Зельмиры, но она боится, что родитель ее выдаст ее тирану. Впрочем, все, что будет сделано для блага Зельмиры, очень меня порадует, потому что я принимаю искреннее участие в этой бедняжке, участь которой могла бы быть совсем иною, если бы ее не выдали за этого полоумного, у которого, по-видимому, желчь отнимает рассудок, потому что он злится без исключения на весь род человеческий.

Я не могу вмешаться прямо в дело о разводе, потому что с первого же дня велела передать бешеному супругу, что не берусь быть его судьёй, и счастье его, что это так. Таковой отзыв мой я сообщила и герцогу Брауншвейгскому; но если бы сей последний или владеющий герцог Вюртембергский пожелали моего доброго содействия, то граф Румянцев, находящийся во Франкфурте, уполномочен мною оказать им таковое. 

Итак, покамест я ограничиваюсь тем, что стараюсь, как только могу, быть полезною Зельмире, которая в своем уединении несет свое горе с твердостью и мужеством философа, и которая гораздо умнее, нежели я предполагала в то время, когда она была слишком поражена.

Желаю, чтобы молодая вдовица, которую вам не удалось выдать полтора года тому назад, была счастливее, чем жены двух старших братьев. Зельмира сказала мне: они все большие охотники до женитьбы; причина понятна - бедность. Так как вы пишете, что мать не ослеплена на счёт кого бы то ни было из своих детей, то при свидании постарайтесь узнать, известны ли ей деяния старшего сына и тот позор и огорчения, который он в течение четырех лет наносил своей сестре, и то влияние, которое, не смотря на то, он имеет на свою сестру, которая, быть может, боится его более вблизи, чем в отдалении.

Впрочем, я не предполагаю и не требую, чтобы вы стали пускаться с нею в эти разъяснения в ущерб ее зарождающейся благосклонности к вам. Ее наивное признание, сделанное вам, что она питала к вам сильное отвращение, потому что считала вас моим любимцем, - не оценено.

"Красный Кафтан", в знак особой благосклонности, посылает вам рисунок своей работы. Он соглашается сам, что глаз нарисован немножко выше, чем бы следовало, а нос вышел чуточку слишком востёр; но, в виду того, что, занимаясь подобной работой уже несколько дней кряду, он успел натрудить руку, что он с самой любезной готовностью согласился нарисовать этот портрет собственно для вас, что у него с руками рвут все портреты, которые он только успевает сделать, что принц де Линь и многие другие растащили у него экземпляры гораздо лучше этого; в виду всех этих обстоятельств, вы благоволите удовольствоваться этим отменным знаком его расположения.

Впрочем "этот Красный Кафтан" так любезен, остроумен, весел, такой красавец, такой добрый и приятный, такой милый собеседник, что вы очень хорошо сделаете, если полюбите его заочно. Кроме того, он страстно любит музыку, о чем можете справиться у шевалье Деламета. Этот шевалье и Сегюр вчера ужинали у него, и он угощал их игрой превосходного скрипача, которого мне пришлось выписывать нарочно из Петербурга, в силу того, что "Красный Кафтан" без музыки жить не может. Можете быть уверены, что этот господин везде, во всякой сфере, будет на месте, и что все наши путешественники любят его, потому что он необыкновенно мил в обществе.

4 апреля 1787 г. Князь Потемкин поручил сказать вам, что он готовил вам дар, но что этот дар не может быть отправлен с настоящим курьером, поелику дар сей еще не готов. Я полюбопытствовала, что бы это такое было, и он сказал мне, что это музыка дервишей с нотами и его, князя Потемкина, собственными примечаниями. Вам известно, что я ненавижу посвятительные послания; потому всех этих господ с посвятительными посланиями извольте адресовать к хваленому Фридриху Вильгельму: там их настоящее место.

Я, кажется, уже поздравляла вас по случаю рождения девицы дю Бюейль (здесь внучка госпожи Д’эпине, умершей подруги Гримма); у её кума Александра и у красавицы Елены (здесь Павловичей), в мое отсутствие, была корь, равно как и у всех братцев и сестриц, и притом непосредственно вслед за летучей оспой; и так как можно опасаться, чтобы к ним, т. е. девочкам (мальчикам оспа была привита) не пристала настоящая оспа, то красавица Елена и ее сестрицы будут безотлагательно подвергнуты привитию.

Смерть Верженя потеря для Франции; я приказала выдать его наследникам то, что предназначалось ему; я его очень ценила и уважала. Г. Сен-При хорошо мог бы заменить его; на мое доверие к нему он может вполне рассчитывать. Г-на де Монморена очень хвалят. Сочинениям г. Байли я очень рада; еще не успела раскрыть их, ни даже прочесть его письмо, но, при первой возможности, расквитаюсь с ним. "Красный Кафтан" слишком умен, чтобы даться в обман шарлатанам; вообще его не так легко мистифицировать: мы слишком образованны, в нас слишком много здравого смысла и тонкого такта, чтобы попасться на удочку.

4 апреля 1787, после обеда. Вчера последовал размен ратификаций торгового трактата. Грустно, что Бобринский (Алексей Григорьевич) входит в долги. Ему хорошо известна цифра его дохода; доход этот очень приличный; затем, кроме этого, у него ничего нет.

Шевелье Ламет сегодня прощался. Я думаю, что ему и всем приехавшим сюда иностранцам приходилось не раз раскаиваться в том, что они предприняли это путешествие; потому что, прежде всего, город отвратителен: они с трудом могут продовольствоваться в мерзейших клетушках. Кроме того большая их часть приехала, по-видимому, чтобы находиться в моем сообществе, тогда как меня уверяли, что целью их было увидеть меня.

Обманувшись в своем намерении, они разъехались. Но, тем не менее, какая толпа! Я никогда не видала ничего подобного.

Что до вашего собрания нотаблей, хотя оно делает честь благим намерениям короля, но до сих пор у нас об этом собрании невысокого мнения. Князь Потемкин в восхищении по поводу Славянского Евангелия, на котором французские короли присягают в свою коронацию.

5 апреля 1787 г. Вчера мне принесли привезённое курьером трипольским. Я засела читать до шести часов вечера; но по мере того как я читала, хартии все разрастались. Потом является князь Потемкин, за ним "Красный Кафтан". Они говорят мне: да извольте же одеваться; у вас сегодня куртаг.

Встаю, одеваюсь, отправляюсь на этот куртаг, за которым следует бал, играю в карты, потом прощаюсь с депутацией от крымских татар, которая прибыла мне на встречу звать меня приехать к ним; потом возвращаюсь в свой кабинет, приподнимаю ваши хартии, из них выпадает купидон с двумя лебедями на привязи. "Красный Кафтан" поднимает его с полу. Это что такое? Я знать не знаю, ничего еще не успела прочесть; ну искать, искать, что бы это могло быть такое.

"Красный Кафтан", между тем, берет карандаш и копирует для вас этот рисунок, который ему очень понравился; но как я ни читала, как ни рылась и ни доискивалась, ни в ваших письмах, ни в приложениях к ним не могла доискаться и помину об этом купидоне, который так приглянулся "Красному Кафтану". Благоволите объяснить нам как-нибудь в другой раз это обстоятельство, а покамест купидон будет покоиться в портфеле у "Красного Кафтана".

Вы пишете, что этот господин проиграл два своих годовых дохода и даже более. В таком случае следовало бы войти в соглашение с заимодавцами относительно уплаты долга, и вот таким образом: ему известно, сколько он имеет годового дохода; пускай они (заимодавцы) оставят ему тысячу червонцев в год, а он пускай переведет на них право на получение его доходов впредь до погашения долга. Удивительно, как такой скряга дал себя увлечь до того, что так рассорил свои средства.

Я, пожалуй, прислала бы кого-нибудь, чтобы вызвать его оттуда; но он такой недотрога и скрытник, что, пожалуй, не захочет довариться: скажется больным и увернется. Мне думается, всего лучше было бы вам вызвать его к себе и сказать ему, что я поручила вам посоветовать ему привести в порядок свои дела, да не играть и не держать пари на такие суммы, которые превышают его доходы и расплатиться с долгами тем способом, как указано выше. Тогда видно будет, что он будет говорить.

Потребуйте от него откровенного признания и, если он признается, заставьте его изложить на бумаге, как он думает уладить дело. Если же, напротив, он станет скрытничать и увертываться, в таком случае потрудитесь представить ему, какие из этого могут выйти последствия. Скажите ему, что, предвидя его увлечения, его сначала поручили Бушуеву, что затем ему захотелось пожить на своей воле, что ему дали эту волю, и последствием было то, что в его руках не хватило огромной суммы, что на будущее время он хорошо сделает, если постарается распоряжаться своими деньгами с большей осмотрительностью; если, впрочем, он хочет разориться, то пусть делает, как знает.

Чтобы удалить его из Парижа, думаю, следовало бы внушить ему съездить в Англию: в Англии будут русские корабли, на которых, может быть, ему придет охота совершить морской поход, за неимением случая для сухопутного. Если увидите, что он неотложно нуждается в средствах на дорогу, можете ссудить ему до тысячи червонцев, но никак не более; потому что, мне кажется, ему будет полезно испытать стеснение такого рода.

Должно вам сказать, что, при большом уме и отваге, "наш барин" слывет за "отъявленного лентяя" и даже нажил славу человека "редкой беспечности и распущенности": но на все эти недостатки, которые могут разом измениться к лучшему, не следует обращать внимания. Нужда его, быть может, исправит, потому что основа хороша; только мы не на своем месте.

Впрочем, Сутерланд делает ему кредит в счет его дохода и, переведя право получения этого дохода на заимодавцев, как я сказала выше, полагаю, можно было бы удовлетворить тех, кому он задолжал.

Вы не можете себе представить, как я люблю, когда мне говорят: "ты". Я бы желала, чтобы вся Европа говорила, "ты".

Цюрихский Лафатер выводит, что королева Христина была несравненно лучше меня относительно физиономии и что я далеко не то, что обо мне говорят; словом, что я ее башмака не стою и что "моя физиономия выражает ребячество и необдуманность". Итак, благоволите оставить в покое наши бедные носы, обер-шенков и мой, а вместо наших, извольте заняться носом королевы Христины, этого Александра Швеции, и на сей конец обратиться со своими рассуждениями к Густаву-Антонину, ее преемнику, каковой в настоящее время предается в Упсале глубокому изучению всех наук, и особенно той, в которой он всего более нуждается - науки делать золото.

Мне она не нужна; я даю взаймы одними бумажками, но сама больше не занимаю.

Г-н де Калон прислал мне кучу разных своих проектов, которые он выдает за собственное произведение короля; я ничего еще не читала и очень опасаюсь, не вышло бы также скучно, как три тома Пеккера; желаю, чтобы это не оказалось до такой же степени несбыточным и бесполезным.

Мысль "созвать нотаблей" была чудесная. Если удалось мое собрание депутатов, так это от того, что я сказала: "слушайте, вот мои начала; выскажите, чем вы недовольны, где и что у вас болит? Давайте пособлять горю; у меня нет никакой предвзятой системы; я желаю одного общего блага: в нем полагаю мое собственное. Извольте же работать, составлять проекты; постарайтесь вникнуть в свои нужды".

И вот они принялись исследовать, собирать материалы, говорили, фантазировали, спорили; а ваша покорная услужница слушала, оставаясь очень равнодушной ко всему, что не относилось до общественной пользы и общественного блага.

Вы правы, говоря, что дело Зельмиры меня занимает не на шутку, а очень и очень. Я не раз чувствовала искушение исписать к ее отцу целые тетради бумаги по этому делу и удержалась потому только, что сказала себе: "разве ты забыла, что объявила сама, что не хочешь быть судьёй в этом деле; или ты желаешь записаться в стряпчие и впутаться в это дело больше, чем следует?". Во мне не произошло никакой перемены по отношению к интересам Зельмиры. Но Зельмире кажется, что такая перемена произошла в уме светлейшего родителя и что сей последний дал себя опутать ее полоумному супругу и намерен ему выдать ее; и вот Зельмира в таком смущении, что нельзя и выразить.

Я думаю, что, если отец даст мне честное слово никоим образом не вынуждать Зельмиру съехаться опять с мужем, от которого она, действительно, всего может опасаться, то мне легко удастся убедить ее возвратиться к родителям, и сроком для этого, принимая в расчёт все обстоятельства, я полагаю время моего возвращены в Петербург; ибо думаю, что к той поре отец и муж успеют сговориться насчет ее содержания.

Обещание возвращения дочери к отцу могло бы послужить приманкой; но я вижу, что эта статья у них уже улажена. Из пунктов или статей соглашения, предложенного мужем отцу, я усматриваю, что он предлагает ей 7000 гульденов в год, каковые, мне думается, будут уплачиваться весьма плохо; ибо петербургские заимодавцы свидетельствуют, что почтенный супруг никогда ничего не платил.

Итак, если хотите знать чистый доход Зельмиры, самое верное будет считать доход с дома, который я подарила ей в Петербурге, если его удастся продать; да и то следует заметить, что супруг запустил его страшно, как не принадлежащий ему, и не хотел никогда гроша истратить ни на какой ремонт.

Князь Вяземский поехал в Саратов на воды лечиться от своего удушья; он очень давно страдает удушьем и не в духе. Если г. де Калон обрежет у владельцев государственной ренты проценты, которые он или его предместники им обещали, то он уподобится аббату Террэ: это не дело. Но скажите, пожалуйста: чего хотят ваши нотабли? Я, со своей стороны, ничего не понимаю.

Я полагаю, что у них просят денег; в таком случае не может быть сомнения и очень естественно, что денег им нет охоты давать. Я скажу Фактотуму, чтобы он выслал вам патент (здесь на орден Св. Владимира), но на это потребуется время. Письмо ваше Роджерсону передано. Но я не могу подарить вам то, что составляет собственность г-жи Фальконет, а эти люди до того жадны, что запросят с вас какую-нибудь безумную цену, которой вы не захотите дать.

Бюст работы Щедрина в Петербурге: весною он собрался послать его вам; но в нем находят неестественность и натянутость, и посадка будто бы мне вовсе несвойственна. "Красный Кафтан" находит этот бюст отвратительным; впрочем, если смотреть издалека, на известном расстоянии, он, кажется, не так плох. Я велю сказать Щедрину, чтобы он отправил его к вам в скорейшем времени. Ваш поклон польскому королю передам при свидании; он теперь в Каневе на Днепре, и когда я буду плыть мимо на судах, он приедет ко мне, и мы вместе будем обедать.

Киев, 16 февраля 1787 г.

Я получила здесь два письма от Бецкого с приложением двух писем от молодого Бобринского; оба из Парижа, одно от 28 декабря, другое от 11 января. Бобринский жалуется на нужду в деньгах и просит их у Бецкого, а тот заявляет, что следующая за текущий год сумма передана банкиру Сутерланду. Прежде всего прошу вас не оставлять молодого Бобринского без денег и добиться, чтобы он сосчитал сам или велел сосчитать, что он получил или чего не получал или что ему остается дополучить; он должен рассчитывать на тридцать семь или тридцать восемь тысяч рублей в год, которые ему принадлежат и составляют его собственность, и кроме его самого, никто не может и не должен распоряжаться ею.

Киев, 2 марта 1787 г.

Зельмира пишет мне из своего приюта, что она никогда в жизни не была так спокойна и счастлива; она видится только с честными и добрыми людьми, которых я к ней приставила; она читает, работает, гуляет, занимается музыкой и, по-видимому, здорова. Она, кажется, в очень кротком настроении, при том мужественна и тверда, и я сделалась её кумиром: за то и я со своей стороны её не покину.

Муж делает все на свете, чтобы очернить ее перед всеми: в самом деле, не виновата ли она, что не обожает такого чудовища. В конце концов, то, в чем он обвиняет ее, было бы не более, как весьма извинительная человеческая слабость, между тем как проступки мужа гнусные и преступные мерзости.

С галеры "Днепр", между Киевом и Каневым, 24 апреля 1787 г.

Я выехала из Киева 22 этого месяца, и вот уже три дня мы плывем по Борисфену на веслах, все здоровёхоньки. Новостей для вас никаких не имею, кроме того только, что из всех моих плаваний это едва ли не самое затруднительное, потому что эта река представляет столько изгибов, такое множество островов и островков, что до сих пор нам не приходилось пускать в дело паруса; она гораздо быстрее Невы.

Теперь мы находимся между двух берегов, из которых один принадлежит Польше: польский берег горист, а русский очень низменный. Бог весть, откуда пойдет это письмо. Надеюсь завтра или послезавтра принимать польского короля у себя на галере.

26 апреля 1787 г. Король польский вчера провел девять часов на моей галере; мы вместе обедали. Почти тридцать лет, как я его не видала; можете судить, нашли ли мы один в другом перемену. Сегодня утром, с рассветом, я отплыла из под Канева, и мы проехали верст тридцать; после полудня на нас налетел здоровый шквал, и вот мы стоим на якоре, и пока моя галера покачивается на своем якоре и руль бездействует, как инвалид, я развлекаюсь тем, что пишу к вам, перед тем только что окончив письмо к Брюсу, которому я отдаю отчет в моем поведении два или три раза в неделю, чтобы вызвать его на тоже самое, чего впрочем он никогда не пропускает.

Сегодня утром мы узнали об отставке г-на де Калона; ну а нотабли, с ними, что же будут делать? Я как раз в это время читала его докладные записки и говорила про себя: опять красованиe напоказ. Но действительных лекарств приискать трудно, а почва очень скользкая, потому что все скользят; проект чудесный, проект великолепный! В чем же дело? В каком же месте давит башмак? Широк, что ли он слишком или слишком тесен?

И в том и в другом случае легко споткнуться. Спаси Бог "бедных людей!" Аминь.

Сего 3 мая на моей галере, в 4 верстах от Кременчуга, где я провела три дня в большом, красивом и прелестном доме, выстроенном фельдмаршалом князем Потемкиным, близ прекрасной дубовой рощи и сада, в котором есть грушевые деревья такой вышины и толщины, каких я не видывала отродясь, и все в цвету.

Я думаю, что бесспорно здесь прекраснейший климат в целой Российской империи; между тем здешние жалуются на весну, что она в этом году опоздала на три недели. Кременчуг прелестнейшая местность, какую мне случалось видеть, здесь всё приятно. Мы нашли здесь расположенных в лагере 15 тысяч человек превосходнейшего войска, какое только можно встретить; я здесь дала бал, на котором было, по меньшей мере, восемьсот человек.

Сегодня мы отсюда уехали и обедали на судах, но ветры досаждают нам столько же, как проекты людей, контролирующих финансы христианнейшего короля. Кстати, что вы скажете об избрании барона Дальберга в коадъюторы курфиршества Майнцского? Это, мне кажется, дело хорошее: я люблю, когда достойному достается место по заслуге; ибо, Бог свидетель, мы, люди тёмные, не питаем ни малейшего сочувствия к дуракам на высоких местах, а таких куда как много на белом свете и, мне сдается, будто их все прибавляется. А вы дураков любите?

Признайтесь мне по душе. Если бы вы ведали все, что каждый день творится у меня на галере, вы бы со смеху умерли. Весь этот люд, который едет со мной, так обжился у меня, что чувствует себя как дома.

4 мая 1787, на моей галере. Послушайте однако: что это Брауншвейгский папаша наводит такой страх на свою дочку? Бедняжка пишет мне из своей Эстляндской резиденции в Лоде, что по письмам отца видно сильное неудовольствие против нее. Скажите, пожалуйста, за что такая немилость? За то ли, что она не в силах была более выносить дурное обращение мужа? Зачем же не позаботились дать ей мужа получше?

Если хотят иметь ее опять у себя, не надобно высказывать ей неудовольствие, иначе она ни за что не уедет из Лоде, где она живет очень уединенно. Ей бы очень хотелось воротиться в Петербург, но это не входит в мои расчёты; к моему приезду ее дело, надеюсь, успеет вполне уладиться, и тогда я желала бы отправить ее, ибо, что же ей делать у меня?

Если же ее у меня будут морить страхами и опасениями, как мне уговаривать ее уехать добровольно? А, говоря правду, без ее собственной доброй воли и не будучи уверена в спокойной ее участи, я сама не решусь посоветовать ей рисковать этой поездкой. Таким образом моя малютка, у которой на свете только одна я и которая держится за меня, как павилика, вовсе не глупо делает, что замок Лоде, где ей покойно, предпочитает новым неприятностям.

Мне сдается еще, что папаша и на меня также немножко изволит дуться, ибо с февраля от него ни слуху, ни духу; все это за то, что я не разболтала всего, что мне было известно, и действовала с удивительной осторожностью, так что, право, даже и сама на себя дивлюсь. Этим, быть может, пользуется ее отвратительный супруг, который, сдается мне, завладел ушами папаши и набивает в них Бог весть чего.

Между тем, захоти только я показать свой товар налицо, ветер бы переменился, так что не поздоровилось бы супругу, мерзости которого я схоронила и которого судьёй отказалась быть. Заметьте, вот чему подвергаешься, когда говоришь, как оракул, и действуешь с удивительной осмотрительностью и осторожностью. Мужья прячутся в кусты, родители принимаются дуться, а бедняжки-жены никак не могут добиться спокойного существования.

Ну что же вы? Извольте действовать вы с вашей высокой логикой и даром убеждения; извольте действовать и направить все это на такую дорогу, чтобы все остались довольны. Тогда и мы с моей маленькой Зельмирой будем довольны.

Херсон, 15 мая 1787 г. После того, как я написала предшествующие страницы, я получила письмо от Брауншвейгского папаши. Письмо это показалось мне благодушным и рассудительным; я его и отправила тотчас же в Лоде, чтобы успокоить Зельмиру.

Седьмого этого месяца, находясь на своей галере, за Кайдаками, я узнала, что граф Фалкенштейн (здесь имп. Иосиф II) скачет ко мне на встречу во весь карьер. Я тотчас вышла на берег и тоже поскакала ему навстречу, и оба мы так поусердствовали, что съехались в чистом поле нос с носом. Первое слово его было, что "вот-де в какой просак попались все дипломаты: ни один не увидит нашей встречи". При нем находился его посланник, при мне принц де Линь, "Красный Кафтан" и графиня Браницкая.

Их величества, поместившись в одном экипаже, одним духом, без остановки, проскакали 30 верст до Кайдаков; но, проскакав, таким образом, одни одинёшеньки по полю (причем он рассчитывал обедать у меня, я же рассчитывала найти обед у фельдмаршала князя Потемкина, а сей последний вздумал поститься, чтобы выиграть время и приготовить закладку нового города) мы нашли князя Потемкина только что возвратившегося из своей поездки, и обеда не оказалось.

Но так как нужда делает людей изобретательными, то князь Потемкин затеял сам пойти в повара, принц Нассауский в поваренка, генерал Браницкий в пирожники, и вот их величествам никогда еще, с самого дня их коронации, не случалось иметь такой блистательной прислуги и такого плохого обеда.

Невзирая на то, кушали исправно, много смеялись и удовольствовались обедом, приготовленным пополам с грехом. На другой день обедали получше и ездили в Екатериноград (или Екатеринослав), где и был заложен первый камень этого самого города, оттуда в три дня доехали сюда, где обретаемся четвертый день; сегодня, спустили на воду три военных корабля; это седьмой, восьмой и девятый построенные здесь. Но как пересказать вам все, что мы здесь видим и делаем?

Херсону нет еще и осьми годов от роду, между тем он уже может считаться одним из лучших военных и торговых городов Империи; все дома выстроены из тесаных камней; город имеет шесть верст в длину; его положение, почва, климат бесподобны; в нем, по меньшей мере, от десяти до двенадцати тысяч жителей всяких наций; в нем можно достать все что угодно, не хуже Петербурга. Словом, благодаря попечениям князя Потемкина, этот город и этот край, где при заключении мира не было ни одной хижины, сделались цветущим городом и краем, и их процветание будет возрастать из года в год.

Послезавтра мы отправляемся в Тавриду вместе с графом Фалкенштейном. Я пошлю настоящее письмо из Севастополя, курьера ради. Через две недели мы будем назад. Все здоровы, особенно граф Сегюр, в чем вы можете удостоверить его семью. Уверяют, будто отец графа Сегюра и г. де Кастр тоже имеют получить отставку; это называется "подновить или подвычистить дом".

В Бахчисарае, прежней резиденции ханов и в их дворе, где помещается весь багаж обоих императорских величеств, 21 мая 1787 г.

Третьего дня мы перебрались через Перекопский вал и вчера, около шести часов пополудни, прибыли сюда все в добром здоровье и веселые. Всю дорогу нас конвоировали татары, а в нескольких верстах отсюда мы нашли все, что только есть лучшего в Крыму, на коне. Картина была великолепная: предшествуемые, окруженные и сопровождаемые таким образом, в открытой коляске, в которой сидело восемь персон, мы въехали в Бахчисарай и остановились прямо во дворце ханов.

Здесь мы помещаемся среди минаретов и мечетей, где голосят, молятся, распевают и вертятся на одной ноге пять раз в сутки. Все это слышно нам из наших окон, и так как сегодня день Константина и Елены, то мы слушаем обедню на одном из внутренних дворов, где на сей конец раскинуты палатки.

О, что за необычайное зрелище представляет пребывание в этом месте! Кто? Где? Принц де Линь говорит, что это не путешествие, а ряд празднеств, не прерывающихся и разнообразных, нигде не виданных, и каких нигде более не увидишь. Скажут: какой льстец этот принц  де Линь! Но, быть может, он и не совсем неправ. Завтра мы выезжаем отсюда в Севастополь.

Дня два-три тому назад я получила еще письмо от Брауншвейгского папаши с приложением в конце окончательных условий соглашения, подлинник которых он, как говорит, отправил к дочери для подписи. Он просит меня давать ей советы по этому поводу; но когда уже все улажено, когда посылается для подписи, какого же еще нужно совета? Я в Крыму, Зельмира в Лоде; чтобы нам с ней снестись и договориться, потребуется еще, по крайней мере, месяц.

Стану ждать, чтобы она откровенно по душе высказала мне, что она об этом думает, и тогда буду иметь более возможности и удобства сказать ей мое мнение. Но и отсюда наугад предвижу, что супруг ей гроша не даст, невзирая на все обещания, и что если папаша тоже не даст ничего, то она останется ни с чем.

Надо же узнать, рада ли будет остаться ни с чем моя Зельмира, которая в настоящее время пользуется полным довольством. Если она сама выскажется в этом же смысле, я право не буду знать, что отвечать ей, разве папаша заблагорассудит обещать нам, что, буде супруг окажется неисправным, то он будет за него выплачивать нам содержание; наконец ведь, умереть с голода, после того как не удалось умереть с горя, жребий, право, очень грустный п неприятный, и меня не удивит, если Зельмира захворает от одной мысли о такой участи, тем более что она мне всегда казалась слабогрудой.

Продолжение следует