Сергей Иванович Мосолов. Записки отставного генерал-майора

Родился я 1750 года под планетою Тельца. Отец мой, Иван Григорьевич Мосолов, отставной от артиллерии капитан, то заметил (здесь что под планетою Тельца); ибо он знал многие науки, как-то: астрономию, фортификацию и все части математики, говорил по-немецки, и потому к нам многие знатные господа езжали.

 

Отец крестный мне был Петр Степанович Колычев, а мать крестная - княгиня Вяземская. Обо всем том мне мать дала записку, как я отправлялся в службу. Отец и мать были из российских дворян; за ними было в уездах Шацком и Муромском 32 души.

 

Мать моя была роду Шапошниковых и жила после смерти отца моего в селе Апушке, Шацкого уезда, в котором селе отец мой похоронен в приходе своем, при церкви престола Казанской Богоматери у головы алтаря; над могилою его и камень после от меня положен с надписью, присланный из Москвы, как я еще был секунд-майором. Скончался он 1760 года.

 

Перед кончиною жизни своей позвал меня к себе и, дав руку поцеловать, благословил меня своими походными складнями, образом Казанской Богоматери; тут же его ангел, Иоанн Креститель и Николай Чудотворец. Сей образ во всех баталиях, штурмах и сражениях всегда был со мною на груди, и поныне, благодарю Бога, у меня цел.

 

Хотя, во время нашествия злых французов в Москву, все у меня ограблено и сгорело, но образ, благословение отца моего, остался чудесным случаем невредим и цел.

 

В селе Апушке, где мы жили, выучили меня грамоте по-российски читать и писать, через дьячка приходской церкви Казанской Богоматери. В продолжение же времени от 7 лет до 10-ти с отцом я ходил каждый раз, когда служба была, к обедне и вечерне по его воле, хотя и очень ленился и не хотелось; а особливо когда к заутрени идти (что очень редко отец мой манкировал) вставать рано трудно было мне, а еще больше скучнее мне бывало, когда не пустят меня овец своих беречь, до чего я был великий охотник.

 

Всякий раз, как отец ложился на постелю спать, то заставлял меня читать Псалтырь; сию книгу отменно он почитал пред прочими.

 

Поживши в селе Апушке, мать моя Дарья Трофимовна поехала к сыну, а моему брату большому в Арзамас (его звали Иван Иванович Мосолов, он служил по штатской службе, был в том городе секретарем), где меня и оставила на два года. Правду сказать, там мне было очень худо жить от невестки отменно злой; а опосля мать моя опять приехала в Арзамас, откуда взяла и меня домой в Апушку.

 

Собравшись зимою, мать моя повезла меня в Москву, где по милости графини Прасковьи Юрьевны Салтыковой, с которой она была знакома, по службе моего отца Ивана Григорьевича, упросила фельдмаршала графа Петра Семеновича Салтыкова (отец мой во время прусской войны с ним служил) записать меня в службу, почему и записан был в Архангелогородский полк мушкетерским солдатом.

 

Сам фельдмаршал взял меня за руку и отдал господину полковнику Неронову Павлу Васильевичу. То было в зале, в какой-то торжественный праздник, ибо тогда много было полковников, и сказал: "чтобы он, причисливши меня в полк, приказал иметь обо мне попечение и учить всему, что принадлежит для службы".

 

Неронов, взявши меня к себе, спрашивал: "не имею ли я у него в полку кого знакомого". Я отвечал, что "мать моя мне сказывала, есть у вас подпоручик со мной одной фамилии Андрей Степанович Мосолов"; почему полковник и определил меня в ту же роту, где он служил, во 2-ю мушкетерскую, - солдатом. Cиe было 1765 года февраля 5 дня. Тогда от роду было мне 15 лет.

 

Он призвал его к себе, поручил меня ему, приказав, чтоб меня обмундировали и ружьем учить. У него уже нашла меня мать моя Дарья Трофимовна Мосолова.

 

Полк Архангелогородский весь стоял в Таганке, где и брат Андрей Степанович Мосолов жил в роте 2-й мушкетерской у капитана Арбекова. Брат заставил одного солдата учить меня всему, что требует служба, а как одели меня в мундир солдатского сукна, то я так был рад сему, что теперь и не могу сего объяснить, а особливо выучившись экзерциции метать ружьем и повороты делать по-солдатски.

 

И потом представлен был полковнику своему с ружьем, который похвалил меня и произвел в подпрапорщики, что было того ж года (1765) марта 16 дня. Получив сей чин, мать моя повезла меня в тот же день к графу Петру Семеновичу Салтыкову с благодарением, и я как графа, так и графиню Прасковью Юрьевну благодарил, уже быв в мундире и с двумя позументами.

 

После сего и на караул ходил к полковнику на квартиру, к знаменам полковым с 12-ю человеками рядовыми, одним капралом, барабанщиком и флейщиком, а как летом смотр кончился всем полкам Московской дивизии, то полки пошли по своим непременным квартирам.

 

Нашего Архангелогородского полка были квартиры в городе Мосальске, куда и я, простясь с матерью, пошел в поход, имевши уже 16 лет, под протекцией брата Андрея Степановича Мосолова, которому меня мать поручила и просила, чтоб меня по родству в нуждах не оставил, давши мне на путь и на прочее три рубля серебром, со мной простилась и неутешно плакала.

 

Итак, пришедши полк в город Мосальск, расположился по квартирам, по деревням; один только штаб и унтер-штаб остались квартировать в самом городе, ибо оный город невелик мещанством.

 

Через несколько времени наш полковник Павел Васильевич Неронов, собрав всех малолетних дворян из рот к себе в штаб, учредил гимназию, выписав из Москвы учителя богословия и математического класса, отставного студента Теплова, который нас учил читать и писать правильно, т. е. российской грамматике, чтоб узнать разделение и склонение речей, их падежи и прочему, часть риторики, а потом преподавал арифметику, геометрию, тригонометрию, алгебру, историю священную и древнюю и богословие.

 

Полковником были куплены в Москве книги и инструменты; для бедных дворян покупал на свой кошт, а богатые дворяне, учившиеся тут же, сами покупали, и был сделан о двух флигелях нарочно большой дом, в одном флигеле учились дворяне, а в другом солдатские дети, и нас было всех дворян около 70 человек, а солдатских детей почти то же.

 

Между тем учились и ружью, ходили на караул и на ординарции по очереди, как к полковнику под знамена, так и на гауптвахту к своей гимназии. Над нами сверх того приставлен был поручик Михайло Борисович Загряцкий и назван директором смотреть за нашим поведением в квартирах и за опрятством учебных мест и нашей амуниции ружейной.

 

Я не знаю, Провидение ли мне подтверждало или от страху к учителю, только Бог мне даровал, что пред прочими моими товарищами я ушел как в науках, так и в исполнении должности по службе, и за то по экзамену, который был сделан в глазах полковника и всех штаб и обер-офицеров, меня полковник произвел сержантом, того же года августа 6 дня, а учитель дал достоинство (за прилежание по наукам) цензора, и многих дворян мне подчинил для поправления ошибок в их уроках и растолкования.

 

У сего учителя Теплова я выучился грамматике, правильно писать и знать склонение слов и речей, арифметике, геометрии и части тригонометрии и фортификации; также объяснял нам истории разные, натуральную и древнюю, географию и богословие. А по-французски учился я только 9 месяцев, ибо учитель был нанят другой нескоро, коего звали m-r de Grave.

 

А на 3-й год в манеже учились немного от офицера отставного кавалерской службы; танцевать же нам показывал сам директор Загряцкий. А потом все это кончилось походом.

 

Полк выступил и помаршировал в Польшу в 1767 году в исходе оного, а на рандеву собрались в Польше в 1768 году. В походе я был пешком и ружье нес, иногда родственник мой Мосолов и капитан мой Бестужев Федот Борисович давали мне свою верховую лошадь, когда видели, что я устал.

 

При начале 1769 года полковник меня приказал определить на помощь к адъютанту Пыжову и назывался я флигель-адъютантом в том же сержантском звании и весь 1769 год служил в Молдавии.

 

Апреля 19 дня под Хотином был я при атаке во второй раз неприятельского ретраншемента и взятии Хотина. После экспедиции второй ночной, турки, испугавшись, что много мы их перекололи, а другие перетонули, спасаясь, хотели переплыть по Днестру-реке и город Хотин оставили нам.

 

Тогда был у нас фельдмаршал князь Александр Михайлович Голицын. Прежде два раза к городу ходили, но назад на свою сторону перешла армия. Тут турки возгордились, к нам переправились через реку Прут, которых мы всех ночью перерезали, застали сонных в их ретраншементе.

 

Господин бригадир Кашкин (Евгений Петрович) с колонной своею больше всех отличился, а потом Сухотин и прочие; так о сем было слышно. И после сего славного развития фельдмаршал Голицын откомандировал деташемент под командою генерал-поручика фон Штофельна (Христофор Фёдорович), который, преследуя остатки неприятеля, почти дошел до Дуная, взявши молдавский город Яссы, валашский Бухарешт, где после, как мы уже туда ж с полком пришли, он умер чумой в сем же городе.

 

Забыл я написать, прежде еще, под Хотином была в 1769 году июня 2-го дня полевая баталия, ибо наш полк был в арьергарде, как шли назад от неприятеля, и тут отличилась первая гренадерская рота под командою капитана Трегубова.

 

Он дрался более 8 часов, пока весь полк подоспел и конница; видно не думали, чтоб на обоз напали турки; за что фельдмаршал Голицын сего капитана в секунд-майоры произвел "за спасение обоза", а прочих офицеров той же роты следующими чинами наградил и солдатам по рублю дал.

 

В начале 1770 года января 1-го, по представлению полковника Неронова, произведен я был в настоящие адъютанты на ваканцию графом Петром Александровичем Румянцевым; ибо после отъезда в Петербург князя Голицына, сей Румянцев прислан от Государыни Екатерины Алексеевны командовать первой армией, которую он осматривал, приехавши к нам.

 

Сам был верхом и все линии объехал и говорил публично при разводах, что "победы, которые я теперь получаю от передних войск, оные совершаются от мудрого распоряжения и терпения фельдмаршала Голицына, с малейшим уроном солдат".

 

В оном 1770 году, уже под начальством графа Румянцева, в отдельном корпусе князя Николая Васильевича Репнина, наш полк находился в баталии июля 7-го в Молдавии и при взятии неприятельского ретраншемента и лагеря, а 21-го на полевой баталии при озере Кагуле; тут взяли также лагерь, обоз и пушки.

 

Нас было не более 30 тысяч, регулярного и нерегулярного войска, а их около двухсот тысяч. После занятия ретраншемента и всего их доброго перешли мы и Троянову дорогу славную по древней истории.

 

Многие дивизионные генералы просились с корпусами догнать и разбить остатки неприятеля, но граф им отвечал: "Мы, батюшка, только их прогнали, а не побили, этому неприятелю не худо и мост поставить".

 

При атаке силы турецкой и при входе в ретраншемент потерпело много каре генерала-поручика Племянникова (Петр Григорьевич); ибо паша с янычарами, вышедши вон из ретраншемента, с боку нечаянно на нас напал, что услышавши граф Румянцев велел тотчас туда бежать на помощь полку первому гренадерскому, и командовал сам: "ступай, ступай", за что полк и назван именным повелением лейб-гренадерским, и чины всем даны были.

 

Уже на другой день к вечеру генерал Бауэр (Фридрих Вильгельм) пошел с деташементом к реке Дунаю, где и наш полк был, а во время баталии при озере Кагуле наш полк находился в каре под командою князя Николая Васильевича Репнина, против их правого фланга, в фасе под командою бригадира Вейсмана, что после сделался славным генералом.

 

На третий день к свету туда мы пришли, где они переправлялись чрез Дунай, и застали их еще более 10 тысяч, с которыми подрались и многих взяли в полон, а другие ушли к городу Измаилу. Остановясь у переправы Казани, многих вытаскивали из воды мертвых во всей одежде и броне, но только руки были обрублены; видно, цеплялись за суда, кои отваливались от берегу.

 

В 1771-м году октября 21-го, при атаке и взятии за Дунаем города Мачина, под командою генерал-майора Милорадовича (Андрей Степанович) в действительном сражении, и в октябре и декабре месяцах флотилией от Браилова до Силистрии по Дунаю под командой генерал-майора Григория Александровича Потемкина, и 28-го было сражение и на земле, и на воде.

 

При выходе на правый берег были турки отбиты, и суда потом свободно прошли; а после были распущены по квартирам, и досталось нашему полку Архангелогородскому стоять в Бухареште, где была чума; тут я болен был оною, но к счастью выздоровел, а собственный мой слуга Леонтий Григорьев в той же болезни умер; а я в предосторожность всякий день мылся три раза уксусом крепким простым, и принужден был курить табак, хотя мне было еще только 21 год.

 

Потом в 1772-м году был в походе и в сражении под городом Турно, октября 26-го при бомбардировании города Рущука, а ноября 3-го при переправе у Туртукая, на супротивный берег Дуная, а потом у Рущука, где и была главная баталия; тут отличился нашего полка капитан Иванчин; он под берегом крутым со своей ротою 1-ю гренадерской на штыках дрался с турками, которые хотели в тыл нам зайти, ибо мы стояли тогда покоем, задний фас у нас был Дунай-река.

 

Тут они храбро на нас шли, думая, что такую ж победу получат, как им удалось взять в плен полковника князя Петра Васильевича Репнина с полком уже разбитым прежде сего.

 

Как отбили неприятелей и прогнали, граф Иван Петрович Салтыков (он был наш начальник) обложил войсками почти со всех сторон город Рущук, что против Журжи, где 14 июня близ оного в действительном сражении я находился в отдельном 2-м батальоне в садах под командою подполковника де Ласси (Борис Петрович), и от него же выслан был с ротою 9-ю мною командуемой против вылазки турок из города Рущука, которую разбил и прогнал, потеряв сам до 30 человек, за что по рекомендации за отличность и награжден был капитанским чином, ибо я был уже поручик, в который чин был произведен по линии 1773-м году января 1-го дня.

 

Уже оный капитанский чин получил по заключении мира при Кайнарджи в 1774-м году ноября 24 дня.

Забыл я написать поход наш к урочищу, прозванному "Рябые Могилы", с князем Репниным, против которых татары и турки два раза нас атаковали, перейдя чрез реку Прут, при урочище, названном "Рябая Могила" (на том месте император Петр I-й был атакован, где он с турками и заключил мир 1711-го года июня 13 дня), но были с уроном отбиты.

 

Тут мы много нужды претерпели, мало было провианту, а обоз наш был от нас далеко; то даже и офицеры ели два дни только одну жареную говядину, а как привез нам капитан Бишев (Иван Иванович) понтонные мосты, то уже мы стали переправляться на неприятельскую сторону и их прогнали, тут и Бауэр к нам подоспел с деташементом.

 

Да еще забыл поход с генерал-майором Семеном Черноевичем по Пруту к Джурджу, почти всякий день с татарами стычка была; сия крепостца лежит против Галаца на другой стороне реки Прута; cие было перед 7-м числом июня 1770 года.

 

После окончания войны полк Архангелогородский пришел в Польшу, в село Красное, где дал мне полковник в команду 1-ю гренадерскую роту, а потом, полковник наш Матвей Петрович Ржевский, уехал из полка в отпуск, оставив полк под командою подполковника Шипилова, который от слабости команды полк расстроил, и офицеры некоторые зачали пить, а другие между собою драться.

 

Я от сего, чтобы удалиться, переведен был (по прошению моему в 1775 году сентября 20-го) в 4-й гренадерский полк, в котором был полковником Петр Фёдорович Талызин, где получил я в командование 11-ю роту. В оном полку я служил почти три года, в Польше и в квартирах Смоленской губернии, в городе Рославле, а стояли лагерем близ Смоленска.

 

Из оного переведен я по повелению его сиятельства господина генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского к укомплектованию вспомогательного корпуса, состоящего в Польше под командою генерал-поручика Павла Сергеевича Потемкина, в Киевский пехотной полк 1778-го года октября 4-го дня, по представлению сего полка полковника Степана Степановича Апраксина.

 

В том же полку меня пожаловали, по именному указу 1780-го года сентября 19-го дня, в секунд-майоры за то, что в Могилеве, вместо гвардии, был послан я содержать караул при государыне Екатерине II-й, а полк Киевский был уже на карауле в Санкт-Петербурге.

 

При открытии монумента или статуи царя Петра 1-го (1782, здесь Медный всадник) был в церемониальном марше. Тогда полк удостоен был вместе со всей гвардией. И нашего полка, как штаб и обер-офицеры, так и все чины, даже и рядовые за тот день в знак достойной памяти получили медали.

 

Я был верхом перед 2-м батальоном, и при входе еще в Петербург через Царское Село, императрица Екатерина II-я изволила пожаловать нижним всем чинам по 1-му рублю, а штаб и обер-офицерам указала объявить "свое монаршее благоволение". У нас и тогда был тот же полковник Степан Степанович Апраксин.

 

Потом полк Киевский из Петербурга пришел зимовать в городе Нежин, - под команду опять фельдмаршала грана Румянцева-Задунайского; а оттуда пошли для покорения Крыма или Таврической области.

 

Там состояли в 1782 и в 1783 годах под командою светлейшего князя Потемкина (Григорий Александрович), по повелению коего я был переведен в драгунский Астраханский полк, находящийся на Кавказской линии в 1784-м году августа 1-го дня, куда я по сдаче полка Киевского старшему по себе (ибо тогда я им в Крыму командовал, как полковник Апраксин уехал ко двору ее величества по получении должности флигель-адъютанта) прибыл.

 

Будучи в Крыму, я для полка строил и казармы, отправился потом на Кавказскую линию, заехал однако же в Москву, так было мне приказано от полковника Апраксина; ибо он прежде меня переведен был именным указом в тот же драгунский Астраханский полк.

 

В Москве я пробыл 4 месяца и влюбился в живущую тут же в доме Степана Степановича, у сестры его Марьи Степановны Талызиной, в монастырскую девушку пристойную, Настасью Ивановну Бутрюмову, которая у них жила, была выучена в монастыре говорить хорошо по-французски и писать, танцевать, петь по нотам и играть немного на фортепиано.

 

Помолвившись с ней формальным образом, уехал служить на Кавказскую линию в Астраханский полк, в коем был более 4 лет.

 

В продолжение сего времени, 1785-го июня 8-го, переправясь через реку Терек на Сунже, прогнали толпы бунтовщиков чеченцев; уже после того, как бригадир де Пьери (Николай Юрьевич) был разбит Шикаили-имамом (здесь шейх Мансур) в дефиле, называемой Ханкала (здесь Алдынское сражение), где и сам убит был.

 

После сего, 2 лета я содержал кордон от Наура до Кизляра; уже был произведен премьер-майором 1786 года. В команде у меня были 4 гренадерские роты и 60 человек Гребенских казаков.

 

Гребенскими казаками они названы еще при жизни царя Петра 1-го, потому что они возвратились с гребня гор Кавказских; ушедшие из стрельцов российских и были прощены от Петра 1-го после заложения крепости Кизляр, почему они там и поселены в трех станицах. Сии казаки точно также одеты и наездка на лошадей такая ж как у черкесов; и 160 человек калмыков: эти только тогда храбры, как погонишь неприятелей, а как сам ретироваться станешь, то первые же уйдут.

 

Потом дали мне егерский батальон, с ним также одно лето служил, но не удалось подраться, а потом как велено генералу Текели, нашему начальнику Петру Абрамовичу, идти с корпусом для диверсии к крепости Анапе, что на Черном море во фланге Кавказских гор; а потом 1788-го года при переправе за Кубань, как шли к Анапе, я был тогда у генерал-майора князя Ратиева (Николай Юрьевич) дежурным, за штаб-квартирмистра и партизаном. Сии три должности отправлял при авангардном корпусе.

 

Нашел место, где переправился целый корпус через Кубань-реку, отбил от оного неприятеля, сделав в другом месте фос-переправу с Гребенскими казаками и с двумя ротами егерей, за что меня хотя и рекомендовали, что "первый переправился за Кубань", но ничем не наградили; а в статуте кавалеров Святого Георгия сказано "кто первый переправится на неприятельскую сторону, тому дать крест".

 

Это было в марше при реке Кубани того ж года сентября 26 дня в генеральном сражении с горцами и турками. Здесь я послан был с 4-ю казаками добро-конными и одним есаулом Карауловым, чтоб сыскать место "неприятелю с тыла зайти", что мне и удалось; только сам было попался в их руки, ибо те, кои к сражению на помощь поспевали, отрезали меня.

 

Но я бросился "вдруг" с криком из лесу и отбил у них одно знамя; двух абазинцев закололи, ибо они думали, что нас тут целый казачий полк был; то знамя я привез к генералу Ратиеву. Он благодарил меня "за знамя, и что я цел возвратился". Велел с собой идти одному полку и одному гренадерскому батальону за мною, на то место, которое я нашел для сражения в лесу на полянке.

 

Тут пришед, построились мы двумя каре, и неприятель, испугавшись, что мы открыли с их тыла канонаду из пушек по туркам и черкесам, кои все скачут к главному каре, где был Текели; но как увидели, что мы их от гор отрезали, то все толпы бросились уже на нас и тем "большой" каре избавили от большого урона; ибо оный построился в месте тесном, где горцы и турки из лесу били из ружей солдат, а их самих было не видно.

 

И за cиe мне князь Потемкин ничего не дал, хотя я и был началом для сохранения всего корпуса, а моему авангардному генералу Ратиеву прислан орден 2-й степени Владимира.

 

После сего под крепостью Анапой октября 14-го того ж года делал через рытвины и буераки мосты; ибо мы шли черными горами и занимал оные с боем оружия, но еще генерал-поручика Петра Фёдоровича Талызина, бывшего своего полковника, избавил от смерти или бы он в плен попался.

 

Он хотел переехать от нас на другую сторону болота "посмотреть, как там дерутся егеря его команды", и в оном завяз со всем своим 4-мя казаками конвоем.

 

Я увидев его погибающего, ибо абазинцы разделись и голые шли к нему из тростника с ружьями, - в ту же минуту выпросил позволение у князя Ратиева, своего командира, чтоб "его отбить и вынести оттуда", что и удалось мне исполнить, приказав также раздеться 40 егерям и с одними только ружьями, да по 5-ти патронов привязав им каждому на шею: слава Богу, его отбив от горцев вытащили.

 

Тут два егеря были ранены, которым дал он довольную плату, а мне сказал: "спасибо, брат, что ты старую хлеб-соль помнишь".

 

От Анапы мы после сражения назад пошли, ибо от князя Потемкина не велено было её брать штурмом, хотя и удобно было; ибо в крепости Анапе заперлись только турки, коих было не больше 3 тысяч, а горские воины все расположились по горам, не хотели помогать туркам в городе Анапе.

 

На возвратном пути, почти каждый день, горские жители нас провожали пулями и стреляли из лука: но большого вреда и сражений мы уже не видали, а переправившись назад, или на свой берег Кубань-реку, солдаты много потерпели нужды от холоду и в недостатке провианта.

 

Сию экспедицию кончив, я стал проситься в отпуск. Генерал Текели отпустил меня только на 29 дней, я был и тому рад, думая, что еще поспею к штурму Очаковскому, куда я и поскакал на почтовых; но приехав в Екатеринослав город, узнал, что "Очаков уже взят", однако я всё же к нему поехал, - посмотреть крепость и все укрепления и апроши, кои наши рыли.

 

Там я нашел комендантом бригадира Юргенца (Давыд Николаевич), мне знакомого еще в первую войну с турками; он мне сказал, что "большая часть турок была сераскиром выведена из города в ретраншемент, который хорошо был укреплен и обширен"; следовательно, всё войско уже не могло войти в крепость во время штурма; а все поколоты у входа к воротам, где сказывал он "великие кучи мертвых тел навалены были".

 

Оттуда поехал я с данными мне от командиров аттестатами за дела мои "во время похода к крепости Анапе" в Санкт-Петербург, быв уверенным крест Егорьевский (здесь Георгиевский) получить; ибо в статуте сказано "кто первый станет на неприятельский берег с боем оружия, тот получает Егорьевский крест".

 

Но я ошибся в моих мыслях, а вина моя была только та, что я не имел протекции, хотя многие и дивились, что "я по сю пору без креста".

 

Я отвечал им: "Благодарю за сделанную честь. Хорошо и то, что вы слышали о моих делах, нежели бы у меня спросили, за что я получил? Видно, я только счастлив для откомандирования к бою, а к получению награждений другие".

 

И подлинно многим дали чины и кресты, а мне ничего.

 

Так я поехал на Кавказскую линию обратно, где уже нашел главным командиром графа Ивана Петровича Салтыкова. Он меня взял к себе в дежурные; но недолго мне досталось у него быть в сей должности; ибо князь Потемкин перевел меня в егерские батальоны, по причине "что я был в полку Астраханском драгунском сверх комплекта", а может быть и другой чей умысел был таскать меня из угла в угол целого государства:

 

из Крыму к Каспийскому морю к Кизляру, оттуда опять на Черное к Инкерману; но принужден был ехать, взяв с собою белье и одного человека Егора, с которым я в кибитке на почтовых приехал в Каушаны, что в Бессарабии.

 

В1789-го году в сентябре в Каушанах стоял с корпусом господин генерал-поручик граф де Бальмен (Антон Богданович), к которому я и явился, объявив, что я еду к светлейшему князю Потемкину, для определения в егерские батальоны, имея предписание от графа Салтыкова.

 

Он мне советовал, лучше ехать одному с казаком и верхом, нежели в повозке, в рассуждении опасности разъезжающихся турецких партий из города Бендер. Князь же был уже в Белграде на Черном море, который был взят капитуляцией.

 

Итак, я оставил кибитку у подполковника казацкого Иловайского (Алексей Иванович), а сам с казаком верхом поехал к Белграду. Дорогою ничего не случилось, кроме, что дождь всего промочил.

 

Приехав туда, тотчас пошел к Попову, правителю письменных дел, и депеши, кои были со мною, ему отдал. Прожив там 4 дня, спрашивал у него о своей судьбе; но он обыкновенно был ко мне не добр: то промолчит и уйдет вон из канцелярии, или совсем запрётся.

 

Я, прожив в Белграде 10 дней почти без денег и в одной рубашке, выдумал, для своего скорого отправления: всегда за столом старался садиться против князя Потемкина, который лишь увидит меня, тотчас спрашивает Попова и выговаривает ему, для чего я не отправлен (ибо князя только и увидишь за столом, а то редких к нему пускали, а особливо нашу братью, кои стены лбом своим пробивали без протекции).

 

Cиe я делал 4 раза; наконец уже Попов меня сам спросил и с гневом изволил выговор сделать: "Для чего я попадался на глаза князю?". Я ему отвечал: "Для того, что я хочу, чтоб вы меня определили скорее к месту".

 

- Вот тебе и место, - и дал мне отправление явиться в Херсон к князю Репнину (Николай Васильевич). Приехав в Херсон, явился к князю, который мне объявил, что я определен в Лифляндский егерский корпус, в 3-й батальон, на место батальонного начальника 1789 года ноября 13 дня, о чем и ордером предписал шефу того корпуса генерал-майору Мекнобу (Федор Иванович), чтоб я принял 3-й батальон от подполковника Стоянова на законном порядке (на котором от сдачи и поныне осталось моих денег 300 р.).

 

Батальон 3-й я нашел совершенно расстроенный, ибо cие время было после штурма Очаковского. Ни обозов, ни амуниции, а в комплект недоставало 320 человек; обо всем подал я рапорт к шефу Мекнобу и к князю Репнину.

 

В зиму построил я новый обоз, людей одел, ружья исправил, за рекрутами сам ездил в Витовку, где жил бригадир Фалеев, или в город, что ныне Николаев, там нашел всех рекрут почти голых, так что иные почти в рогожках ходили, ибо свое платье все изорвали на работе каменной, что Фадеев приказывал делать, уже год как там работали.

 

За то денег им никто не платил, из коих от лишений по 10 мёрли в день, и относили их без попа и отпеваний как собак на носилках зарывать в ямы, я сам это видел, чему ужаснулся. Там же был генеральный гошпиталь, где никто не смотрел, кроме цирюльников, хотя и многие приставлены были, но они только наживались; остальные от рекрут умерших деньги брали себе.

 

Господину Фалееву, хотя я и сказывал, что "нет ни малейшего человеколюбия"; но он мне сказал: "это, сударь, не может быть, я сам смотрю" и просил меня обедать, но я рад, что вырвал из погибели своих рекрут, помаршировал с ними в Херсон, где мы стояли в казармах, куда привел.

 

Шеф Мекноб корпус (?) разделил на 4 батальона, из коих мне досталось 320 человек. Каждого я раздел до наготы и осмотрел их, нет ли у них каких на теле зараз; нашел по большей части в нарывах и в чесотке, ибо одну рубашку носили по два месяца, в тот же день велел их вести в баню, а рубашки купил им старые, у других егерей.

 

Как они отмылись, совсем другие люди стали; но все равно оставалась в них внутри гнилость, которая вкоренилась от худой пищи и недосмотрений, как были они на каменной работе. И сколько моего старания не было, из них более 60 человек в лазарете померло горячкой, ибо воздух в Херсоне тяжелый, всё ветры или жары; а в других батальонах и половины не осталось.

 

К лету батальон 3-й я совсем устроил и людей поодиночке выучил прикладываться цельно, заряжать проворно и с ружьем как должно обходиться, сии три правила были у меня основанием солдатской должности; и шефу своему генерал-майору Мекнобу летом показал весь батальон поодиночке, вот каким образом.

 

Веревка была протянута, по которой егерь тащил бегом щит в рост человека, а шириной полтора аршин. Против оной, по всей дистанции, расставлены были через 20 шагов егерей по 6 человек, которые на бегу многие попадали в щит.

 

А после и маневры устроил с батальоном по-егерски. Шеф был больше тем доволен, что из всего батальона только 17 ружей осеклось, а то все выстрелили без осечки; и осмотрел каждого и весь обоз и упряжь; после отдал в благодарность приказ по всему корпусу и прочим командирам рекомендовал также устроить свои батальоны; а еще ему больше приятно было то, что у меня меньше всех померло.

 

После осмотру батальонов пошли мы в поход к Бендерам и тут простояли до самой осени, оттуда пошли к крепости Килии, что на устье реки Дуная. Начальник у нашего корпуса был генерал артиллерии Иван Иванович Меллер, который от раны умер там же, как взяли 1790 года октября 6 ретраншемент Килийский.

 

На место его прислан командовать корпусом генерал-поручик Иван Васильевич Гудович. Он обложил формально крепость, велел нашему шефу один Армянский монастырь отбить.

 

Шеф послал с батальоном меня, ciе я исполнил, выбил турок, после чего под моим же прикрытием и брешь-батарею заложил. Тут был инженерный генерал-майор Кноринг.

 

По стрелянии 5 дней, - стену и башню разбили, от которой каменья и кирпичи в ров повалились, почему паша, той крепости начальник, и выслал 300 человек отборных янычаров вон из крепости, и велел лечь против башни во рву, для прикрытия пролома под своими пушками.

 

Мне же нужно было узнать, как завален ров, и можно ли перейти его. Для сего, во время ночи, я был послан бригадиром дежурным при блокаде находящимся Рахмановым, с тремя егерями. Не знаю, откуда ciе повеление пришло, но должен был повиноваться правилам службы; хотя и верная смерть предстояла: ибо те янычары были во фланге бреши, до которой мне мимо их должно проползать.

 

В душе своей сказал "буде, Господи, воля Твоя надо мною", переодевшись в егерскую шинель, с двумя егерями, пополз ко рву, прокрадываясь мимо печей разломанных, кои остались от пожару: ибо форштадт был весь выжжен.

 

Отползли мы от брешь-батареи сажень 10; егерь мой увидел, что из рва выходит огонь и мне сказал, и мы остановились. Что будет от сего огня? - думал себе: - может быть, это их дозор ходит по рву; но увидел потом, что огонь идет к нам всё ближе.

 

Я велел егерям ружья оправить, и сам вынул из ножен саблю, огонь поравнялся с нами, и увидели мы, что это два турка с фонарем. Мы в минуту их обступили. Я спросил: куда вы идете? Толмач мне отвечал, что это байрактар идет с письмом от паши к вашему генералу. Я их и отвел к дежурному бригадиру, Михайле Степановичу Рахманову, которой обрадовался и сказал, - "верно это значит, что паша хочет крепость сдать".

 

Подлинно так и вышло: на другой день мы Килию и заняли. Господин генерал Гудович меня лично благодарил за счастливую встречу и успехи против крепости, и подлинным было для меня это счастье: ведь могло быть, чтобы я подле бреши и голову потерял.

 

Сказал, что "будет меня рекомендовать за все до сего времени дела и услуги отечеству"; и правда, послал меня после с большой реляцией обо всем к князю Потемкину в Бендеры. Но я там, прожив 2 недели, ничего не получил; не был удостоен милости ни княжьей, ни Попова, и с тем возвратился к своему батальону, а прежде посланный господин Титов был награжден примьер-майорским чином; ибо он больше моего заслужил, сидев в палатке за столом, только подписывая на приказах "дежурный майор".

 

От Килии весь наш корпус пошел по повелению князя к крепости Измаилу, под которым с 24 ноября по 14-е число декабря находились, пока его взяли штурмом, как приехал к нам граф Александр Васильевич Суворов командовать, а Гудович уехал в Бендеры, где был князь Потемкин.

 

Слышно было, что генерал Гудович отказался брать штурмом Измаил, ибо в крепости было одного гарнизона 35000 тысяч турок и татар, чему и можно верить; оные собрались из 4-х главных крепостей, из Хотина, из Бендер, из Аккермана, из Килии и свой пятый гарнизон; и потому они держались крепко, что почти все побиты и поколоты были.

 

Штурм продолжался 8 часов, и некоторые колонны взошли было в город, опять выгнаны были. Я из своего батальона потерял 312 человек убитых и раненых, штаб и обер-офицеры или ранены, или убиты были, я ранен был пулею на вылет в самой амбразуре в бровь, и в висок вышла, и кабы трубач меня не сдернул с пушки, то бы на ней и голову отрубили турки.

 

На рампар я взошел первый; передо мною по лестнице только 3 егеря лезли, которых в той же амбразуре турки изрубили; ров так был глубок, что 9 аршин лестница только могла достать до берму, а с берма до амбразур другую мы наставляли. Тут много у нас солдат погибло, турки всем нас били, чем хотели.

 

Как я очнулся от раны, то увидел себя только с двумя егерями и трубачом, прочие все были или побиты или ранены на парапете. Потом стал кричать, чтоб остальные офицеры сами лезли с егерями изо рва вверх, придавал им смелости, что турки оставили бастион.

 

Тогда ко мне взлезли по лестницам поручик Белокопытов и подпоручик Лавров с егерями здоровыми; мы закричали "ура", бросились во внутрь бастиона и овладели оным; но, однако много егерей тут было изрублено, и офицер один убит, а меня хоть и перевязали платком, намочив слюнями землю, к ране приложил трубач (ибо в егерских батальонах тогда были трубачи, а барабанов не было), но все кровь текла из головы.

 

Я слабел и пошел лечь на банкет (а потом рана засохла со слюнями и землей, и так вылечился; но глазом правым долго не мог видеть), а пушки велел обратить и внутрь по городу стрелять. Штурм продолжался еще после сего, то наши гонят, то турки наших рубят, более 4 часов внутри города и без строю.

 

Окончилось тем, что Бог нам определил быть победителями; нас всего было 17 тысяч регулярных, да казаков 5 тысяч, с которыми счастливый и смелый граф Суворов взял крепость Измаил.

 

После боя граф позволил нижним чинам в крепости брать всё, "кто что нашел" 3 дня. Правду сказать, у нас не было уже почти хлеба, а потом сделались хлебом и разными, припасами довольны; нижние чины достали и червонцев много, так что шапками иные к маркитантам носили.

 

Забыл я написать, что с нашей колонной еще до штурма случилось.

Колонновожатый у нас был майор Марченко, прислан был из свиты Павла Сергеевича Потемкина. Этот завел нас совсем не туда и сам пропал: ибо шеф наш, который командовал колонною, генерал-майор Мекноб пришел ко мне, как мы уже шли к крепости, и говорит, что "я не знаю, где с колонной стою, кажется не там, где начинать должно штурмовать", а ночь была к счастью нашему очень темная, я ему отвечал, что "на то есть колонновожатый".

 

Сей Марченко после явился и был на бастионе, которой штурмовали; но тогда сыскать его не могли. Итак, мне Мекноб стал говорить: "я на тебя надеюсь, как на себя; возьми егерей и иди до рва, узнай, где мы теперь с колонной стоим".

 

Я думал, что лучше "просьбы" его послушаться, нежели дождаться "приказания", пошел; однако сказал ему: "доверенность очень велика сделанная мне от вас, но ежели пропаду, то не в своем месте". Он после сказал, что "если крепость возьмем и останемся живы, то вдвое и награжден будешь".

 

Перекрестясь, пошел я к принцу Филипсталю (и он был после ранен), который был впереди со стрелками, у него взял трех егерей и пополз ко рву. Егерей для того я взял, чтоб по ним, назад как поползу, колонну свою найти; клал я их на землю в дистанции 20 шагов, и велел отзываться свистом.

 

Итак, дополз до рва, увидел, что белеется бастион от кавальеру выложенного белым камнем, оной был от них по левую сторону нашего бастиона, на который велено было идти, а от нас по правую сторону. Тут еще и собака на меня забрехала, видно привязана была во рве для осторожности, но я припал, и она замолкла, а шуму от турок никакого на кавальере и бастионе не слыхал, все спали.

 

Итак я, приполз обратно к своей колонне, донес шефу Мекнобу, что мы не против своего пункта, где назначено спускаться в ров штурмовать, велел он мне вести колонну к тому бастиону. Я всю колонну повернул налево тихо, однако ж, все штыки и лестницы, который несли, застучали; но любезные турки не проснулись до тех пор, как мы уже были на контрэскарпе и стали по лестницам спускаться передние войска в ров.

 

Тут они открыли свою канонаду и картечами много побили у нас на гласисе в хвосте колонны; а мы были уже во рву. Шеф Мекноб на гласисе был ранен на рассвете в ногу, и его понесли прочь, и после того умер в Килии от сей раны; мы остались доканчивать свое дело сами, батальонные командиры с егерями.

 

Из резерва Троицкого пехотного полка помог нам много капитан Воинов, который у той же пушки, где и я был ранен и убит наповал; жаль, офицер был храбрый с мужественным духом, ибо один он выпросился с гренадёрами вперед у бригадира и полковника своего Хвостова.

 

Итак, вся моя услуга отечеству пропала; ибо генерал и шеф Мекноб умер, а дали только мне 4-го класса за храбрость Егорьевской крест с рескриптом, да другому майору Шеховскому, которому руку турки отрубили, а прочим из майоров никому не дано Егорьевских крестов.

 

После штурма забрав раненых, коих могли взять, а иные остались в Измаиле для излечения, я пришел с батальоном в местечко Орхей. Штурм был Измаила декабря 11-го дня 1790-го года.

 

В Орхее я был болен, при смерти. 22 дня не ел и не спал; и думаю, что болезнь пришла последствием головной раны. Исповедался и приобщился святых тайн. Чрез несколько дней захотелось мне арбуза, которого я без лекаря наелся, то есть выпил сок из оного; сделалась во мне перемена, из жестокой горячки и взрыду сделалась во мне лихорадка, продолжением которой я избавился от смерти, и вся гниль от грудей и опухоль в ноги оттянула, так что у меня ноги сделались как брёвна толсты.

 

А тогда мы пошли в поход из Молдавии в Елисаветград, где мне сделалось, думаю от дороги, гораздо легче; но лихорадку я от себя не отгонял, она у меня была ровно 9 месяцев, пока всю желчь и гниль из меня выгнала потами, и в ней я никогда не лежал, или верхом был, или на дрожках, только как жар придет, то ложился, а опухоль из ног пропала от слабительных порошков, кои я всякий день принимал; но ел всё, что хотелось, только понемногу, даже и кислое молоко.

 

Из города Елисаветграда весною мы пошли в Польшу и расположились по Днестру все четыре батальона, содержали кордон, не пускали беглых солдат и мужиков на ту сторону. Cie было летом.

 

Мне досталось стоять в самом дурном месте, между каменными горами, в местечке Ушице; а потом, как сделалась конфедерация в Польше и потом реконфидерация под предводительством графа Потоцкого-Щенсного (Станислав), то меня с батальоном командировали для прикрытия его особы и всех членов; ибо граф Потоцкий был нам предан (и еще был полк конный полковника Глазенапа?).

 

В Дубнах мы содержали караул, где и контракты польских дворян были. Оттуда пришел я зимовать в местечко Николаев князя Чарторыжского, где случилась жестокая буря или, лучше сказать, вихрь, что всю конюшню повалило, и много лошадей у меня моих и батальонных передавило; однако ж, на покупку казенных лошадей отпустили мне по свидетельству деньги.

 

Забыл я написать: как я зимовал в местечке Мурованых Куриловцах с батальоном, было страшное землетрясение с шумом и продолжалось 5 минут (перед войною с поляками, землетрясение было 1793-го года ноября 27-го дня). Оттуда нас два батальона, - 2-й под командою премьер-майора Шпармана и мой, 3-й, того ж корпуса пошли к Каменцу-Подольскому, чтоб его взять, ибо там были конфедераты.

 

Как туда, в город Каменец, господин Золотницкий (Михаил Владимирович) приехал, то мы взяли крепость без урону. Сей нам и ключи вынес от крепости 1793 года апреля 21 дня и отдал полковнику Зубову (Николай Александрович), который командовал нами авангардом; он с позволения господина Дерфельдена (Вилим Христофорович) с ключами и с полною реляцией поехал к Государыне (Екатерина II).

 

Дерфельден приказал и мне ехать с ним же. Мы поскакали на почтовых, приехали к генералу-аншефу Кречетникову (Михаил Никитич), тогда главному над нами начальнику, который отправил нас в Петербург, куда мы с Зубовым Николаем Александровичем приехали мая 1-го дня 1793 года рано.

 

Всемилостивейшая Государыня очень была довольна, что без пролития крови взяли крепость Каменец-Подольскую: Зубова пожаловала в генерал-майоры, а меня именным повелением в подполковники, и старшинство отдали, которое у меня пропадало по драгунской службе, как был 5 лет на Кавказской линии. Итак, я стал считаться в подполковничьем чине с 1788-го июля 14 дня.

 

Из Петербурга граф Николай Иванович Салтыков позволил мне заехать на 2 недели в Москву. Тут я с женою Настасьею Ивановною пожил одну неделю, да к матушка Дарье Трофимовне в Арзамас съездил; там 4 дня жил; и простясь с ними обратно уехал служить со своим батальоном, которой зимовал тогда в местечке Николаеве.

 

На другой год сделалась революция в целой Польше, и наших много пропало в Варшаве; то генерал-поручик Дерфельден и велел мне с батальоном скорей идти перенять бригаду польскую, которая хотя присягала на верность нам, но взбунтовавшись, ушла на конях.

 

Уже она сражалась на дороге с ротами Екатеринославского гренадерского полка, и потянулись поляки к кордону цесарскому (здесь австрийскому). Я тотчас, сколько у меня было поблизости рот (ибо тогда еще стояли по квартирам) собрал до 160 человек егерей, побежал с ними, чтоб их перенять, но всех не захватил, а только до 30 человек поляков в плен взял со всем, с лошадьми и амуницией, которую они везли на подводах, без малейшего урону, и все это представил графу Ивану Петровичу Салтыкову, ибо он уже был у нас главный начальник и жил в Лабуни.

 

В этом малом походе я егерями очень был доволен, что они охотно в двое суток сделали более 100 верст переходу; правда, что многие стерли ноги от того, что болота переходили прямо.

 

Здесь некоторую диковинку скажу. Проводник меня вёл через плотину. Пришли на две дороги, он меня повел было налево, а здесь появился селезень, то есть утка дикая; увидел я, что она по дороге побежала направо и я подумал, что это Бог нам дал спутника или проводника лучше, нежели жид, который может и обмануть.

 

Так и вышло, что если б я не пошел по той дороге что селезень показал, то б ни одного конфедерата не видали; ибо поляки все там бежали и к той стороне, куда селезень нам показал. У тех конфедератов я отбили 12 человек гренадёр, коих они обобрали, Екатеринославского полка, как дрались с Булгаковым полковником. Пленные объявили мне, что у той бригады польский был командир майор Вишковский, коего чуть было я не захватил самого уже на цесарской границе.

 

После мне велено идти с двумя батальонами, 2-м и моим 3-м к местечку Дубенки, где с Костюшкой, их предводителем, была баталия (здесь бой под Зеленцами) у нашего полковника Пальменбаха (Евстафий Иванович). Оный Пальменбах там и убит на батарее.

 

Валериан Александрович Зубов

Туда приехал из Петербурга командовать авангардом генерал-майор Валериан Александрович Зубов, а весь корпус был под начальством генерал-поручика Дерфельдена.

 

От Дубенок зачали иметь малые сшибки с поляками, и по большей части дрались только казаки и егеря, под командою моей до самого города Хелма, где они все собрались под начальством трех генералов и нам дали баталию.

 

Тогда я был послан с двумя только ротами для занятия леса, мимо которого должно идти 1-й и 2-й линии; тут мне и досталось всех горячее; ибо не знали мы, что в лесу были от них поставлены пушки и скрыты за засекою. Как я стал входить в лес перепалкой ружейною с их егерями ж, то вдруг они по мне выстрелили картечами, убили одного офицера и 16 егерей и многих ранили; хорошо, что я врассыпную с егерями шел.

 

Тогда Зубов, услышав, что у меня идет порядочная свалка, прислал ко мне и остальных егерей моего батальона; с ними уже я начал заходить во фланг батареи, чтоб оную и взять на штыках, но они штыков не любят, ушли; а пушки увезли на лошадях по дороге.

 

Однако ж я много взял в плен раненых солдат и "косенеров", то есть которые только с косами были против нас, из мужиков набранные; и так прошел уже лес с малой перепалкой. Кончилась баталия; я получил благодарность за успех, что линию 1-ю и 2-ю избавил от картечи, а на себя все это обратил: ибо они б из лесу стреляли вдоль наших линий по фронту, и за то, после, Государыня пожаловала меня в полковники 1794 мая 28-го.

 

В день Троицы Святой баталия была; а военная коллегия поместила меня в комплект указом в Новогородский полк (?), который тогда находился в корпусе генерал-поручика Ферзена (Иван Евстафьевич), против Костюшки; но генерал Дерфельден меня туда не отпустил, а велел сию кампанию до окончания прослужить с егерскими двумя батальонами, 2-м и 3-м под командою его.

 

Так я и остался в том же корпусе командиром над двумя батальонами надевши на себя только полковничий камзол, а мундир был егерский.

 

После сего, шедши к Праге, в трех местах еще с поляками дрались; но большого сражения нигде не было. В последнем генералу Валериану Зубову и полковнику Рароку из пушек ноги ядрами отбило; Рарок в 15-й день после того умер, а генерал Зубов остался жив; видно, у него кровь почище была.

 

К штурму Праги я уже пошел со своим одним батальоном 3-м, а 2-й остался со своим командиром Шпарманом у прикрытия генерала Зубова; ибо у него нога была отстрелена ядром, а потом отпилена в деревне Поповке, в которой он раненый лежал.

 

К Праге все корпуса собрались, куда приехал и граф Суворов (Александр Васильевич); взял все корпуса в свою команду. Сперва, обыкновенно по его манере "теоретически штурмовать", в лагере пили и ели довольно, и пели песни, а потом подошли близко к Праге Варшавской.

 

Я тут попался уже в команду генерал-майора Ласси (Борис Петрович), у коего в колонне и на штурме был. Накануне штурма 23-го октября 1794 года господин Дерфельден велел делать брешь-батарею, думаю, для того, чтоб поляков уверить, что еще мы нескоро пойдем брать ретраншемент Пражский; но сия фос-брешь-батарея далась мне знать.

 

Тут с одним своим батальоном прикрывал оную, когда строил оную артиллерии капитан Бегичев, а я был впереди на чистом месте, чтоб вылазка не случилась. Но вылазки я не боялся, а из 4-х батарей с переднего фасу из укрепления да во фланг из-за реки Вислы 5 батарей все по мне стреляли ядрами (ибо мы делали брешь днем) так жестоко, что я принужден весь батальон рассыпать по лугу и велел егерям лечь, а сам один остался на коне, арабском жеребце, на котором и в Хелмском сражении был и на прочих стычках, не стоял ни секунды на одном месте, разъезжал, чтоб не сделать цели, и притом подъезжал ближе, желал осмотреть, где у них есть ворота.

 

Итак, сколько полянам ни хотелось меня убить, но Бог сохранил меня, а я своих егерей таким порядком спас, с коими в голове колоны в следующую ночь и на штурме был, - 24 октября 1794 года, и с ними овладел бастионом, на коем было больших 6 пушек; за мною и все уже взошли.

 

Тут ров был неглубок, почти все по штыкам взлезли, то есть штыки в вал затыкали и на них егеря ногами становились; ибо вал был земляной; только много в волчьих ямах наших попадало, кои были на гласисе вырыты.

 

Даже до самого мосту поляков кололи, а как они в улицах в дома скрылись, то тут и егерям досталось потерять жизнь; во весь штурм Праги убито и ранено было у меня не более 46 человек. Хвосту колоны больше досталось потерять от картечи, ибо они спали, как я привел колону к самому гласису; я ж и колонновожатый был.

 

С рампара часовой спрашивает по-польски "кто идзе? - а я отвечал: "свои, мой коханый", - также по-польски, и тотчас закричал "на штыки" и лезть велел на вал и бастион; спасибо, егеря боялись меня и любили, этим могу похвалиться. И так я последнее сражение с ними имел, а после штурма Праги господин Дерфельден велел мне по повелению графа Суворова собрать все отбитые у неприятеля пушки, коих я нашел 110 разного калибра, и почти все новые; с ними отправили меня в город Киев, и еще для прикрытия прислали конный полк бригадира Сабурова (Василий Федорович), - Острогожский.

 

Егерский батальон сдал я старшему по себе на дороге секунд- майору Мельникову во всем сполна, в чем взял и квитанцию и к команде отрапортовал, а сам вступил в командование над батальоном 1-м Новогородского пехотного полка (?) и с сим батальоном, явившись к бригадиру Сабурову, я прикрывал 110 пушек и 1600 человек пленных взятых в разные времена.

 

Однако с дороги, граф Суворов, из них лучших по просьбе польского короля отпустил 500 человек, в том числе генерала-майора Мейна, которого я взял во время штурма в плен, и довольно штаб и обер-офицеров. В дороге много претерпели нужды от холоду, особливо бедные пленные недостаточны были одеждою.

 

Пришедши к Бердичеву, явился у генерал-майора Хрущева Алексея Ивановича, который, обо всем отрапортовав графу фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, приказал мне занять квартиры около местечка Бердичева в тех же деревнях, где уже 2-й батальон моего полка квартирует и пленных расставить по квартирам за присмотром; а пушки с прикрытием граф Румянцев велел отвезти в город Киев и там отдать в арсенал, что было и исполнено.

 

Тут я получил за штурм Праги с рескриптом от Государыни 3-й степени Владимирский крест, а за прикрытие брешь-батареи, сделанной у Праги ничего не дали; артиллерии ж капитану Бегичеву за ту батарею дан 3-й же степени Владимирской крест. Я тогда вспомнил пословицу польскую "интрига идзе до горы, а заслуга упада". Признаюсь, хотелось мне за то прикрытие получить хоть шпагу.

 

Как на штурм я шел, то много волонтеров из свиты Зубова было, а как на бастион с егерями полез, то только один майор Шпренгпорт был, которого отец теперь во Франции. А по взятии уже все с поздравлением ко мне явились, и целехоньки; однако ж, все получили кресты.

 

Думаю, что им прежде даны были в карманы, как поехали из Петербурга. Все офицеры и егеря мои после служили против французов, в Италии и в прочих местах под командою князя генерал-майора Багратиона, с помощью которых от государя императора Павла Петровича все отличные и знаки получили; ибо знали они, где и как открыть места и напасть на неприятеля.

 

Белокопытов, что у меня в батальоне поручиком и капитаном был, он и полк от Багратиона принял, будучи уже полковником, а Спесивцев, поручик там же, дошел до полковничьего чина; потом и прочие заслужили милость Императора; мне только Бог не определил там служить.

 

А к тому ж и то больно, что обещание мое не удалось выполнить: 18 сражений только до числа ста не докончил, то есть от 1768 года по 1799-й год, где только несколько пуль мимо ушей пролетало; всех баталий, сражений и стычек в три войны на Кавказской линии 82 раза.

 

Во время Польской войны (здесь восстание Костюшко) получил я две ведомости от жены: первая печальная, мать моя скончалась, а 2-я радостная, жена родила дочь Софью (впоследствии супруга Фавста Петровича Макеровского), и очень мне захотелось ее видеть.

 

Полк мой, начал только собираться, в зимнее время будучи на квартирах, я же, оставив на всё подполковнику и майору образцы, как шить мундиры и прочее, сам поехал за позволением к графу Румянцеву-Задунайскому, который меня отпустил в Москву на 29 дней.

 

Приехав туда, очень был рад, увидев жену с дочерью здоровую; хотя и не люблю в том виду показывать, но не меньше чувствовал. Из Москвы поехал я на кладбище, к матери в Арзамас и к отцу на кладбище, в село Апушку, Шацкого уезда, последний долг сына отдать и, панихиду там отслужив, возвратился назад в Москву.

 

Отпуска срок пришел, я поехал в полк и остальные месяцы зимы и весны в полку все части, от революции расстроенные, исправил; обоз, упряжь, людей одел, лагерь новый в Москве купил, офицеров нарядил, как быть должно; ружья исправил починкой, а некоторые новыми переменил. Солдат учил поодиночке, а летом, всеми маневрами господину генерал-майору Хрущёву полк во всей форме показал; за что и благодарность получил с большим удивлением его, что "в короткое время полк весь исправился".

 

Потом, как Бреславская губерния открывалась, велели мне маршировать в город Винницу, в команду генерал-майора Берхмана Федора Фёдоровича. Зимовать я уже остался в местечке Браилове графа Потоцкого и на весну состоял в непосредственной команде фельдмаршала графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, у которого, моего полка, на карауле, были люди 4 раза.

 

А как лето настало, то послали меня с полком рыть Овидиопольскую крепость, 85 верст от Одессы. Хотя и горько было, однако ж, повеление надо было исполнить; может быть, за то меня Тищенко и Мандрыкин, находящиеся при нем и услали, что я им мало кланялся, и графа Суворова разговоры с солдатами по его манеру не хотел, как сорока наизусть выучить: судил, что "уже в полковничьем чине некстати быть переговорщиком слов чужих, а можно содержание полезных правил растолковать и самому".

 

Однако, после, я был доволен. В генеральном лагере у графа Суворова, все полки делали "крепость для ученья", и как брать ее было показано учением от графа Суворова; я же с полком сделал настоящую крепость, и мои солдаты каждый день получали деньги, а всего получили более 3000 рублей.

 

С ними и я от скуки просиживал на работе, и офицерам дежурным рассказывал про все крепостные части, где и как они по правилу фортификации называются, дабы они и сами, через то, об укреплениях крепостных познание приобрели, для пользы службы.

 

Ко мне туда и прочим полкам граф Суворов приехал и осмотрел полки в стройности, движениях и стрельбе, по большей части учил таким маневрам, которые ближе подходят, как точно сражаемся с неприятелями.

 

После окончания смотров дан мне был, по именному ее величества повелению, другой полк, Ладожский бригадира Шишкова, и велено из двух один составить, думать надо, по представлению графа Суворова-Рымникского.

 

Итак, уже одна рота состояла из 212 человек рядовых; слышно было тогда, что мы готовились идти с графом Суворовым против революционных французов.

 

Я пришел с сим большим полком зимовать 1795-го года в местечко польское Монастырище, пана Яблоновского, в котором, как по кончине императрицы Екатерины Алексеевны, наследник Российского престола государь император Павел Петрович принял правление государства.

 

Там я, с полком своим, Новогородским, и присягу учинил; а к началу весны и шеф приехал, генерал-майор граф Шёнбек и вступил в командование, через неделю пошел в поход, в город Эленск, где уже и полк от меня принял.

 

Только странный человек этот Шёнбек! Не хотел "старого заведования", по полковничьей инструкции, ни знать, ни слышать, ниже книг с документами иметь, а говорил: "это что я теперь вижу на людях амуницию как, мундирную так и оружейную, это я у вас на время позычил (значит, "занял", слово польское), "ибо все против уставу не годится".

 

Он был в польской конной службе и не знал пешего строя, думаю, и конного тоже; и командовав 7 месяцев, весь полк расстроил, даже офицеры начали драться против его квартиры; а мне велел жить при своей роте в деревне.

 

А именно капитан Ширяй и Зеглер подрались, и как приехал к нам инспектор, Беклешов Александр Андреевич, не мог надивиться его беспорядкам и что он ничего у меня не принимал, кроме числа всех чинов.

 

Уже господин Беклешов Шёнбеку растолковал, что "надо во все войти и принять всё, против старого штата от полковника", однако ж и тут Шёнбек, только один обоз принял да упряжь и все вещи, как на людях, так и в цейхгаузах, а лошадей полковых он уже принял от обывателей, ибо они от меня маршалку их сданы были при судьях того города.

 

В суммах же денежной расчет я имел квартирмейстерский с квартирмистром, комиссарский или жалованный с комиссаром, офицерский со всеми офицерами, церковный с попом, и по расчете я от них получил в каждой сумме особые квитанции; а господин шеф мне дал только от себя квитанцию в приеме людей, вещей, обоза и упряжи, а книг старых и не хотел брать, и потому они для отчету хранились у меня до города Гроденска в сундуке; а оттуда посланы по почте, для того, дабы генерал Шёнбек на меня не напутал лишнего.

 

Сей генерал удивительно счастлив был в милости у Государя Императора: как война против французов открылась и полку его досталось идти в поход, он в отставку пошел и получил мундир и пенсию, а как полки, после войны, назад пришли, оный генерал Шёнбек опять в службу принят был генерал-лейтенантом и был дан ему полк; видно, под счастливою планетою родился.

 

Оставим писать о других, надо докончить о себе. Досталось и мне быть генерал-майором в 1797 году, и дан мне был полк Муромский пехотный, который стоял тогда в Гродне, на реке Немане, что разделяет границу нашу с прусской, куда я по учинении в церкви присяги на чин генерал-майорский и отправился, обозу ж своему велел следовать потише, а сам поскакал налегке на почтовых.

 

В полк я приехал 1798 года января 2 дня и на другой день рапорты послал к Государю и в Военную Коллегию, и к инспектору князю Николаю Васильевичу Репнину; а полк нашел в жалостном состоянии.

 

Полковой командир, майор Бриере-Демортере, болен, другой слаб здоровьем, у третьего лень, корпус офицеров хоть и хорош был, да очень "по своей воле живут, без дисциплины", и почти все роты по деревням разбиты, не выучены, ружья переломаны, все об землю, дабы темп был величав; обоз ветхий, упряжь старая, гнилая, в ящиках патроны не переделаны, а иные и в дуло не лезли, у солдат и запасных кремней не было, 4-я часть только одета была по-новому.

 

Государь Павел Петрович, как в Гродно изволил быть, разводы давал, за что шефу, бывшему до меня в полку, генерал-майору Мерлину, по протекции князя Репнина, и лента Анненская 1-й степени была дана, да при отставке - мундир получил; а я, бедный человек, через 8 месяцев не видел ни часу спокойного днем.

 

Собрал всех в Гродно, для обучения к пользе службы по уставу. Сперва каждого прикладываться цельно, стрелять поодиночке, с порохом и с пулями, а потом дивизионами в щит стрелять учил и ружья исправил, так что редкое осекалось, словом, всё исправил и у пушек колеса починил; и рапортовал, что артиллерия исправна.

 

Но от того и стал ненавистен господину викарному инспектору, генерал-майору Сакену 1-му. А как сделалась у меня история с моим адъютантом Даниловым, который меня оклеветал, в то время как его судили, то он, господин инспектор, и был сему рад, что нашел оказию меня перед Императором оклеветать бессовестно, почему Государь, поверив ему как доброму и верноподданному и как инспектору, из полку меня выключил.

 

Вот как безвинно можно пропасть человеку, честно служившему, и как можно опять виноватых спасти! Пример здесь объясню из моей свежей памяти.

 

Господин генерал-адъютант Аракчеев был прислан инспектором осмотреть полки, кои придут в Брест и вступить в команду генерала барона Розенберга. Аракчеев почти все полки нашел "не вооружённые во всем" по новому штату. Из них, через Гродно, где я квартировал, шли два полка Тыртова и Ферстера; - оба были неисправны в одежде людей, так и в обозе, я сам это видел, о прочих спрашивал у адъютанта Аракчеева, который через Гродно ехал в Петербург; и тот отвечал мне: "все таковые пришли в Брест", а господин Аракчеев рапортовал к Государю, "что всё в точной исправности нашел".

 

Император, по его словам, благоволение тогда всем шефам тех полков объявил.

 

По выключении моем из полка, от Государя прислан был у меня полк принять генерал от инфантерии Ласси (Борис Петрович); он же был инспектором дивизии; а как у полка моего все денежные суммы, все части, лошади, упряжь и обоз были на руках полкового командира и во всем по новому штату исправны: то и нетрудно было мне сдать его скоро.

 

Генерал Ласси, поутру осмотрел всех людей с оружейной и мундирной амуницией, спрашивал поротно, все ли получили, что им следует, ничего недостаточным или не допущенного в ротах не нашел.

 

На другой день, оба мы, простясь разъехались; я поехал в Москву, заплакавши горькими слезами, что труды мои были сделаны для другого шефа, и что так бессовестно обнесен Государю, а Ласси поехал по другим полкам со своей инспекции.

 

Приехав в Москву, лошадей и прочие излишние вещи я распродал почти за бесценок, чтоб купить скорее дом, ибо, жена моя жила очень тесно. По ее выбору и совету я дом купил на Малой Дмитровке. И тут не к добру вышло. Жена моя, живя ласково до тех пор, пока у меня водились деньжонки, а как их не стало, моих людей кормить и одевать и содержать дом отказалась; она имела за собой 200 душ, данных ей, во время моей службы; за какие ж отличные дела, о том Бог знает.

 

Вот и любовь простыла, и дом стал противен. Наконец уехала она из него, наняв себе другой, увезла дочь и все свое имущество. Хоть бы теми вещами поделилась, что на новоселье знакомые прислали; но ей тогда это и в голову не пришло. Вот каково быть без протекции и небогатому человеку!

 

Я остался один, без службы его величества, без жены и без доходу, и потом и без дому. И последнее у меня отняли, наклеветав долг от бывшего полка (ciе услышал я уже в Броннице), наконец велено мне было выехать из Москвы вон; только что глаза не выкололи, как с Белизером случилось (?), ибо выключенным не велено было жить в столичных городах.

 

Я вынужден был уехать, забрав свой походный экипаж. Благодарным навсегда буду Степану Александровичу Талызину: он позволил мне, некоторое время, пожить в своей деревне Денежниковой, от Москвы расстоянием в 45 верстах; своего же имения у меня нигде не было.

 

Потом переехал в город Бронницы, там нанял себе комнату за 10 р., где и жил до самого лета, обедая всегда у добрых людей, у подполковника Эссена и прочих живущих там. В сей перемене жизни моей, можно сказать, совершенно горестной, но для блаженства души, чтоб достойной быть милосердия Божия, Его покровительства и чтоб через терпение от разных бед восчувствовал я больше любовь и веру к своему Создателю всемогущему, живому Богу, сия перемена сделала мне великую пользу, как приготовляться к вечной жизни, так и продолжать в настоящей.

 

К подкреплению духа моего, начал я читать божественные книги, законы от Бога данные избранным Его, то есть ветхой и новой благодати Сына Божия Иисуса Христа.

 

Но, чтоб не потерять глаз от беспрестанного чтения и для здоровья, иногда я прогуливался по полю и по берегу реки Москвы, ибо сия река недалеко свое течение имеет от Бронниц; и нередко же летом в ней купался. Потом еще поехал к гробу отца моего в село Апушку, где прежде, во время службы был, заехав сперва, к тетке моей, Елизавете Петровне Мосоловой, живущей в своей деревне той же Тамбовской губернии.

 

У гроба отца отпели собором панихиду; а потом опять возвратился в деревню, к тетке. Она просила у себя пожить, а чтобы не скучно мне было, подарила двух ястребов для ловли перепелок, ибо в той стороне их очень много. Во время жития моего у нее, я ястребами затравил в полях слишком 100 перепелок.

 

И как император Павел 1-й нас простил и позволил всем выключенным приехать в Петербург, желающим вступить по-прежнему в службу: то я оттуда, на другой день, собравшись, пустился в путь, но приехав к заставе Москвы, к удивлению моему, на вопрос, "кто я таков", повезли меня под караулом к коменданту, который велел мне явиться в 8 часов к графу Ивану Петровичу Салтыкову, бывшего тогда в Москве военным губернатором, что я и исполнил; а граф уже дал мне подорожную до Петербурга.

 

А те перепелки, что наловил я ястребом, разделил пополам: 50 отдал своей дочери, а другие 50 штук благодетелю своему Степану Степановичу Апраксину. С дочерью в слезах простился, жены же, Анастасьи Ивановны не видал; ибо с генералом "мертвым" или, лучше сказать, мужем бедным и несчастным нет чести повидаться. И не показалась мне!

 

Поскакал в Петербург. Там у ворот спросили меня, - зачем приехал? Я отвечал караульному офицеру: "для определения в службу, выполняя над нами милостивый указ"; офицер объявил мне "тотчас ехать к дворцу и во дворце явиться к коменданту Ефимову"; так я и сделал. Нас таковых в тот день случилось 5 человек.

 

С запиской об нас пошел комендант к Государю и, вышедши, велел нам явиться завтра, в 8-м часу поутру, в ордонансгаузе; туда мы и собрались. Плац-адъютант мне первому объявил, что "принятие в службу от воли Государя мне не последовало", а жить в Петербурге для нужд своих не воспрещается; прочих же стал записывать, "когда и за что" были выключены или отставлены.

 

Признаюсь, прискорбно душе моей было, что я не сделался участником милости его императорского величества Павла Петровича.

 

Жил в Петербурге еще две недели, совался по знакомым, спрашивал, что мне делать и был у графа Петра Алексеевича Палена, бывшего в то время в Петербурге военным губернатором, в слезах объяснял ему мое положение, что "я не имею пропитания, и печаль, что не удостоился войти в службу".

 

Он советовал подать к Государю еще письмо о принятии в службу или об отставке, как-де и прочие получили после отказу. Я это исполнил, сам письмо отвез на почтовой двор и расписался в книге. Содержание письма было короткое, сам генерал Кутузов-Голенищев оное поправил. Но со мной вышло еще хуже: после подачи письма, через 3 дня подхватил меня молодой полицеймейстер князь Касаткин и привез на гауптвахту, арестовал меня, сказав "что есть на то повеление от Государя" и, не сказав за что, оставил меня в караульне; после сего комендант Ефимов прислал у меня спросить "за что я арестован".

 

Отвечал: "не знаю". Пробыл я под арестом 2 недели, и теперь не знаю, за какую вину; а может быть и Государь сам того не ведал. По окончанию срока, ибо комендант Ефимов, пришедши в караульную, мне объявил повеление Государя, что я арестован только на 2 недели (и подлинно, после сего срока он же мне и шпагу принес) я был выпущен.

 

А как отдали мне шпагу, тотчас пошел я к Палену, но обер-полицмейстер Аплечеев (Александр Андреевич) не допустил видеть графа Палева, хотя к нему и многие приходили. Дали мне подорожную до Москвы и велели тот же час выехать за шлагбаум.

 

Итак, я, 1801 года января 6 дня приехал в Москву, явился в том же несчастном положении к графу Ивану Петровичу Салтыкову, которой мне дал подорожную до заштатного города Бронницы, где остались мой походный экипаж и два человека.

 

Забыл я написать, кто были мне "товарищи" арестованные. В той же кордегардии сидели генерал-лейтенант Стоянов, в тот же день взят был под арест полковник Милорадович, штабс-капитан Шиловский и хорунжий казацкий, забыл, как зовут.

 

Но, обыкновенно, в счастливом положении люди забывают других, кои страждут от разных несчастных приключений. Мне кажется, всякую рану или несчастье надлежит приложить самому к себе: то верно скорей и справедливо посудишь и решишь. На Государя никому жаловаться нет резону, а несправедливости или неудовольствия другим выходят от господ окружающих Его Величество.

 

В 1801-м же году, живя в Бронницах, я услышал от протопопа Ильи Константинова, где квартировал, 16-го числа марта месяца, что Государь Павел Петрович скончался в 11-й день марта. Тут я удивился Промыслу Божию и сну, что я видел того ж числа: "будто палили из пушки очень большой, что выстрел оный слышен был по всей Империи", и я во сне слышал ту стрельбу и проснулся.

 

По исполнении на другой день присяги новому государю императору Александру Павловичу, писал я письмо к графу Ивану Петровичу Салтыкову, чтоб мне позволил "ехать в Петербург и искать справедливости№, который мне отвечал письмом, что "уже всех отставных и "выключенных" Государь император Александр Павлович велел указом именным считать "отставными", и потому могу я приехать в Москву и взять свои права".

 

Я на другой день отправился в Москву и оттуда, по совету его сиятельства, поехал в Петербург, где, представившись к Императору, объявил свое желание письменно, через генерала Ламба, вице-президента Военной коллегии, которое было следующего содержания:

 

"После 33 лет в поле службы, почти в беспрестанной войне, сверх баталий, и быв на трех штурмах, где и ранен, имею от роду 51 год, еще охотно служить Его Императорскому Величеству желаю, только с тем, чтоб отдать мне старшинство".

 

Уже и не думал о жалованье (тогда всем принятым в службу его никому не давали), но честолюбие и слава к отечеству принуждали меня еще служить, а Промысел Божий и воля Государя сделали меня спокойным в отставке.

 

И был дан мне от Военной коллегии паспорт с объяснением в оном именных повелений императора Александра Павловича: "в первом, что дана мне пенсия, а во втором, что позволено мне носить общий армейский мундир".

 

Получив паспорт и, оправдавшись имеющимися у меня квитанциями от полка Новогородского, против своевольного "наклепа от господина Шёнбека на меня долга по делам сего полка" с объяснением, от меня поданным в Военную коллегию, там же оставил еще и рапорт на рассмотрение о моих претензиях, что нужно мне возвратить до 7000 рублей.

 

Уехал с надеждою, что когда-нибудь истина пойдет по своей тропе и, встретившись с Государем, объявит правду, тогда оную сумму мне верно и отпустят.

 

У Его Императорского Величества был я на глазах два раза. Первый как представлялся, а во второй благодарил за пенсию и мундир. Тут же удостоен был поцеловать ручки Государыни, его супруги Елизаветы Алексеевны. А потом, на перекладных, приехал в Москву, явился к графу Салтыкову и, отдав в комиссариат указ о пенсии, поехал увидеть свою дочь Софью Сергеевну, которую нашел у Настасьи Ивановны, слава Богу, здоровой.

 

Сему порадовался, а опечалился же тем, что услышал твердое решение жены моей Настасьи Ивановны, что жить она со мною вместе ни на каком основании не хочет. Итак, я с сею тяжелою раною и поехал обратно жить в город Бронницы. На то было два резона: 1-е, что еще на дом я не получил резолюцию, а 2-е, что дорого жить в Москве, и что здесь буду дожидаться с терпением перемены жизни своей, препоручив себя во всем воле и Промыслу всемогущего Бога!

 

В 1803-м году из Военной коллегии вышло решение, чтоб я доходом дома моего пользовался и пенсией; но только не мог бы его ни продать, ни заложить.

 

Итак, я из Бронницы переехал в Москву, со всем своим экипажем в дом свой на Малой Дмитровке, а деньги собранные от постоя дома, всего 240 руб., отданы были в Управу Благочиния, а оттуда представлены в Губернское Правление, где и о сю пору хранятся и мне не возвращены.

 

В доме нашел много попорченного, изломанного, забор весь вокруг дома сгнил; что принужден был новым оградить и в конюшне стойл прибавить для наёмщиков; а денег не доставало.

 

Решился весь свой сервиз, серебряные чашки, блюда, соусники, тарелки, ложки, ножи и вилки, шандалы большие и ломберные и прочее продать; получив деньги, всё в доме исправил, там потом наемщики жили. С дома дохода получал 900 руб., а иногда и тысячу. Начал поправляться при умеренности своей жизни, купил лошадей, карету, коляску и прочие вещи, что надлежало для дома и выезда.

 

Зимою всегда жил в Москве, а летом по знакомым своим в деревнях, как-то: у Степана Степановича Апраксина, у Петра Хрисанфовича Обольянинова, у Федора Сергеевича Лунина и у других, где месяц, где неделю, а где и две недели. Таким образом, в спокойствии продолжал я свою жизнь до 1812 года.

 

В 1812 году поехал я пожить в деревню, к Степану Александровичу, генерал-майору Талызину, по просьбе "поглядеть его завод сахарный, в своей деревне Денежникове".

 

Выехал я из Москвы в начале июня месяца 1812 года и жил у него два месяца с половиною; там услышал, что французы, не объявив России войны, под начальством своего императора-изверга Наполеона, уже перешли в разных колоннах нашу границу, а армия наша от них ретируется; ибо у него очень много разных наций войска собралось, и с ним идут Москву брать; из Москвы же все господа, купцы и мещане, как я услышал, выехали в дальние места, но некоторые еще держатся в Москве для защиты своего отечества.

 

А при том также услышал, что "мещанам и боярским людям раздаются из арсенала ружья, пистолеты, сабли и прочее, кои готовятся на помощь к армии, уже командуемой генералом князем Кутузовым-Голенищевым (Павел Васильевич)".

 

Почему я за стыд себе почитал остаться праздным в Денежникове, оттуда выехал в Москву и, августа 23 дня приехав в оную, увидел афишки, розданные от военного губернатора графа Ростопчина (Федор Васильевич), что будет набрана дружина с разным оружием.

 

Я тому поверил, принял за истинную правду, думая, что и мне придется с тою дружиною служить. Итак, в сей надежде, живу дома, дожидаюсь позыву и сбору той дружины, как слышу вдруг, что военный губернатор, комендант Гессе (Иван Христианович), обер-полицмейстер Ивашкин (Петр Алексеевич), полицмейстеры Волков и Дурасов из Москвы уехали и увезли с собою всю полицию с инструментами пожарными и со всеми ее чинами.

 

Сему очень удивился и тут-то узнал обманы тех афишек; поехал к Петру Хрисанфовичу (Обольянинов), управлявшему тогда главным комитетом, и тот из Москвы выехал неведомо куды. Везде нахожу пустые дома; наконец встретился мне офицер, скачет от Кутузова (Михаил Илларионович) к графу Ростопчину.

 

Я его спросил, где армия; отвечал мне "что армия ретируется чрез Москву, а может быть, после жестокой баталии Бородинской, еще наш предводитель Кутузов даст баталию на Поклонной горе". Слышав ciе, приехав домой, велел, что можно забрать из дому, укладывать в коляску и в дрожки; ибо у меня только 4 лошади тогда было.

 

И стали дожидаться в доме своем той баталии решительной, о которой мне офицер сказывал.

Cie было 30 дня августа; жалею и теперь, что не спросил я его, которого он полку и его фамилии; он же прибавил мне и увеличил мою надежду, "что в Бородинской баталии больше потеряли французы, нежели российские войска; и что Наполеон на другой день не осмелится больше нас тревожить, и потому мы спокойно маршируем до Поклонной горы, где и остановимся еще поражать неприятеля".

 

В таких мыслях сидел я дома спокойно, до самого 2-го сентября, которое число было в понедельник. Поехал я верхом узнать, что в Кремле делается и не найду ли кого из военных чинов; и подлинно нашел, но только не команды коменданта Гессе, а из арьергарда г-на Милорадовича (Михаил Андреевич), последних казаков с командиром их, штаб-офицером, до 300 человек, который собирал их из лавок, чтоб скорей выйти из Москвы; и ко мне подъехав сказал, "что армия наша в минувшую ночь прошла чрез Москву, а я-де последний ретируюсь"; и мне советовал скорей вон из Москвы уехать.

 

Признаюсь, досадно было мне cie от него услышать, что без бою, Москву, оставляем неприятелям на разорение.

 

Итак, я, поворотив от него свою лошадь, поехал домой со своим человеком Василем, который также был верхом за мною. И доехавши лишь до своей улицы Малой Дмитровки, как уже встретили меня два драгуна французской службы и едут как будто в свой город, не обнаживши свои сабля; поравнявшись со мною, спрашивают меня по-французски: "которой я партии"; я отвечал также по-французски: что "я ни к какой партии не принадлежу, а российский генерал, давно живу в отставке, в своем доме"; спросили: "а где твой дом?", - отвечал: "отсюда недалеко"; потом сказали мне, чтоб я приказал своему человеку с лошади слезть, а ту лошадь им отдать.

 

"Я не дам вам лошадь и думаю, что вам не велено грабить тех обывателей, которые смирно жили в домах своих, а когда вы насильно будете брать, я поеду на вас жаловаться вашему генералу".

 

Они видно оробели сего смелого моего отзыва или потому что я был в мундире и при шпаге. Только, при первой встрече неприятельской, я от них остался с выигрышем и домой приехал здоров и цел; велел расседлать скорей лошадей и запереть ворота.

 

Потом, в тот же час, увидел едущих по той же улице неприятельские эскадроны, марширующие взводами, настоящим порядком и со своими командирами; но ни у одного не вынута сабля, а иные и пели песни; а как переходили переулки, то разделялись по взводам, в разные ж улицы разъезжались, как обыкновенно входя в город и занимая оной фланкеры (здесь всадник при действии кавалерии в рассыпном строе, а также посланный для наблюдения за действиями противника) делать должны.

 

Потом, как все прошли, помянутые те два драгуна, возвратившись к моему дому, еще привели с собою четырех драгун и просятся на двор, кричат, чтоб ворота были отперты; я велел их пустить, дабы не изломали чего. Стали просить ту лошадь, что на улице под человеком видели; я упрямился долго и стращал их, что буду жаловаться на них, но дело доходило до сабель; закричали: "nous massacrons tous", то есть всех перерубим; принужден был отдать ту лошадь им; взявши оную, тотчас уехали с двора.

 

Первый день сим и кончился. Никто не заезжал и не приходил на двор, а ехали и шли по улице довольно много, и ночь прошла благополучно. На другой день, часу в девятом, то есть 3-го числа, пришли два французские офицера к воротам запертым; просились на двор. Я велел отпереть и сам, их встретив, спросил, что им надобно?

 

Отвечали, "что мы хотим здесь квартировать". Я, подумав, что лучше офицеров иметь постоем, нежели нижних чинов, согласился. Они вышли и скоро приехали с бричкой. Один объявил о себе, что он инспектор квартир, а другие два офицера; один из них был болен. Расположились в тех комнатах, где Фонвизин нанимал, ничего у меня не требовали, кроме кастрюль и посуды, все к ужину изготовили из своего припасу, слуга у них был один, француз.

 

И так провели ночь спокойно, даже сена и овса лошадям, коих было пять, у меня не взяли, а привезли откуда-то, не знаю. Ужасно, как я обрадовался, таким постояльцам. "Отменно добрые думал, что они у меня долго квартировать будут"; но на другой день, т. е. 4-го числа, они, собравшись в бричке своей, в 10-м часу со двора поехали, сказав мне, что они авангардные войска, команды Неапольского короля Мюрата (Иоахим).

 

После их, тотчас, явились и на двор пришли тушильщики огня при унтер-офицере и сапёры; ибо "наша сторона уже горит". Я им сказал, что "помощь ваша мне не нужна", увидев, что они уже побывали в верхних комнатах, но там нечего было взять. Что ж они сделали? Пошли, около моего дому, ближайшие дома купеческие не охранять, а зажигать, и меня тем огнем выгнать из дому, чтоб лучше грабить.

 

Увидевши я ciе злодейство, велел скорей нужные вещи и книги в коляску класть и на дрожки для уходу от пожару; ибо уже у дома моего загорелась крышка, вышел со двора и с людьми моими со слезами, запряг в коляску одну лошадь, а в дрожки две, потому что одну лошадь прежде сего увели (всех было четыре).

 

После сего набежало на двор мой тех тушильщиков и сапёров много, и зачали грабить; а я с людьми своими и повозками своротил в переулок, увидев дом пустой, уже также ограбленный, туда на двор заехал в мыслях тех, что уже в ограбленный дом никто не придет, а сам вышел за ворота.

 

Но те же сапёры или лучше сказать бродяги, увидев меня, обступили, просили денег; я им дал три рубля серебром, ушли. А потом и драгуны на тот двор пришли и начали грабить, что в коляске было и на дрожках, а два жандарма пошли в конюшню, нашли там лошадей, увели, потом зажгли и дом тот, так что мне выйти в ворота не можно было, ибо все пламенем обхватило.

 

Велел людям искать лестницу, чтоб перелезть чрез стену каменную, спасти себя и людей, и, приставивши лестницу к стене, которая окружала сад купца Шевалдышева, к нему в сад и полезли. Лишь только лучшие вещи туда спустили, как прибежал французский драгун и начал грабить; разломав эфесом шкатулку, взял из нее лучшее, в глазах людей моих, бриллиантовый перстень, табакерки золотые, деньги и прочее, что в ней было; наполнил карман и ушел.

 

Я думал в саду чужом укрыться и найти себе спасение от этих злодеев; но там уже давно шатаются те грабители и зажигатели; ибо купец был очень богатый. В саду я познакомился с хозяином того дома, спросил у него извинения, что "без позволения очутился я здесь, хотя совсем не был знаком", сказав ему о своем несчастии, и что "огонь меня сюда пригнал"; а он мне отвечал, что "уже другой день как его дом грабят и везде роются и в саду и ищут, а у ворот приставили караул, чтоб никто выйти не мог".

 

Тогда-то я, крепко вздохнув, ушел от огня, а попался в руки к злодеям. Весь день сей 4-го числа беспрестанно то те, то другие приходили, обыскивали всех нас, мужчин и женщин, раздевали даже до рубашки и грабили.

 

Как-то другая моя шкатулка уцелела, люди ее спрятали в густой куст, еще во время, как перелезли чрез стену; но как лишь легли мы спать на траве, вдруг услышали крик женщин (ибо у Шевалдышева их было довольно), а крик сделался от сего, что набежали те грабители и начали грабить, а потом и к нам пришли с обнаженными саблями, приставляют каждому к груди, кричат: "ларжан, ларжан", т. е. деньги, и ко мне один прибежал, также просит денег, а как я уже скрыл себя от генеральства и был по-мужицки одет, отвечал ему: "нема, нету", будто не знаю что он говорит; ударил меня саблею плашмя, а потом велит последние сапоги с ног скидать.

 

А как у меня сил на то не было, ибо и ноги уже опухли, рассердился бестия, думал, что я не хочу отдавать, взмахнул саблей и хотел разрубить голову, которую я защитил левою рукою, сделал большую рану, кровь потекла, меня оставил, рассмеявшись сказал: Voilà quelle folie! Il a voulu perdre la tête pour les bottes, тое есть "вот какое дурачество, хотел потерять голову за сапоги"; к другим пошел грабить, был бестия немного пьян.

 

Кабы не тулуп толстый овчинный, которой дал мне купец, в другом бы платье совсем бы перерубил руку, насилу кровь уняли. Догадался я, велел земли горсть принести и смешать с водой, сделалась лепешка, и к ране приложил и лишь высохнет, от чрезмерного жара переменял другую; сделалась большая опухоль в руке и лом от удара; боялся, чтоб не сделался антонов огонь, ибо опухоль увеличилась.

 

Вспомнил я, что в шкатулке, которую у стены разбил француз, в ней была бутылочка с апотельдоком, послал туда искать, нашли в траве, принесли ко мне, апотельдоком стал я мазать около раны, опухоль стала уменьшаться, а рана засохла в крови вместе с землею, и так далее. Слава Богу чрез 21 день рука зажила, и я по-прежнему ею владею.

 

В саду у купца Шевалдышева Тимофея пробыл я до 12-го числа того ж месяца; каждый день и ночь приходили французы и других наций, и грабили в доме у него, и в подвалах, то к нам в сад придут, и каждому грабителю раздевались до рубашки, везде ищут и роют; а дом зажгли его 5-го числа.

 

К несчастью нашему, все искры от пламени из дому и от всего строения с головнями на нас несло, ибо ветер был; 10-ть суток мы были под пламенным небом. День и ночь покрыты были носящимися искрами и с дымом; ибо тогда ветры были сильные. Потом Шевалдышев хозяин, как его прибили, ушел, а остался после его сын Александр с женою и людьми, коих у него довольно было; и я думаю, что и они также грабили, ибо вот что случилось.

 

Сказал я выше сего, что другая шкатулка моя спрятана была в кусту; вдруг несет ее ко мне хозяйский иконописец целую и в ней с ключом, но уже пустую, будто нашел он ее у ворот брошенною. Я спросил: "где французы взяли ключ", им некогда да и негде подбирать ключи, они бы как и первую разломали; но видно ее очистили свои.

 

Как во второй день, в саду француз снял с меня последний жилет, то ключи были в нем от сей шкатулки, и видно выронил, а свои приметили и подобрали; шкатулку же принес в пятый день после того. Впрочем, Бог знает правду и ложь; Он сердцевидец и помышления человеческие знает.

 

Только с этим иконописцем последовало хуже моего. Будучи я, с людьми моими, уже в подвалах дома сгоревшего госпожи Березниковой, куда я перешел жить 12-го числа того ж месяца, так же перелезли мы из саду по лестнице чрез стену ночью; вышел я оттуда единственно для того, что каждый день и ночью встревожены были от французов, ибо купец был очень богатый, не могли скоро его ограбить; пришел ко мне его сын, сказал, что "сего иконописца французы закололи" и суд о шкатулке кончился.

 

В подвалах я жил 11 дней и сделался болен, чувствовал в левом боку от жестоких ветров колику т. е. воспаление от простуды или по-французски pleuresie. Лекарей нет, помочь некому, и лекарства не было, жар престрашный чувствую, а пить нечего, как сырую воду, и за той пошлешь человека, попадется французам, берут насильно на свою работу до самого вечера носят грабленное в лагерь; признаюсь, согрешил пред Богом!

 

Желал смерти, нежели мучиться в таком положении, а притом ожидая еще больше от злодеев тиранства. Где-то люди достали соленых огурцов, оные от жару и жажды ел и пил рассол несколько дней, а французы также и в подвале нас посещали и днем и ночью, но уже нечего было грабить, только тревожили напрасно.

 

Ночью приходили с обнаженными шпагами, имев в руках толстые большие восковые свечи зажженные, видно от образов из церквей набрали. Шевалдышева купца сын, Александр, пришел ко мне сказать, что он видел на вратах подпись по-русски "здесь принимаются просьбы". Я, собрав последние свои силы, написал туда, чтоб "мне прислали охранительный лист, дабы меня, как полумёртвого, не тревожили грабители", изъяснив в оном обо всем и чтоб прислали меня освидетельствовать, в каком я положении есть и болен.

 

Однако никто прислан не был; а человеку моему, Василию, дан лишь печатный, что "приказывается оным меня почитать, как русского генерала и больного, а притом и до имения моего не касаться", которое уже огнем истреблено и французами ограблено, то есть от всего имущества осталось на мне сюртук старый, красный камзол, штаны старые, чулки и сапоги; а часы с цепочкою и 75 рублей денег потому остались целыми, что их не нашли.

 

Сей лист некоторые уважали, и тотчас вон уходили, а другие и глядеть на него не хотели, а делали своё; ибо много нашло сбродного войска, больше на грабеж, нежели на войну, швейцарцы, голландцы, далматцы, итальянцы, испанцы, португальцы, вестфальцы, баварцы и поляки; эти пуще всех грабили и больше проводниками и переводчиками были при грабежах; а французов настоящих, как слышно, в войске не очень много было.

 

В подвалах жить мне стало очень трудно, и сделался смрад; велел искать, нет ли где дому жилого и целого, нашли у дьячка в приходе церкви Николая чудотворца в Столпах. Туда привели меня почти на руках 23-го числа в пустые две избы; а дьячок ушел из дому в чужой; ибо у него был постоялец, у которого квартировали испанцы и португальцы с полковником, прямо добрые люди.

 

Они почти каждый день давали мне по куску хлеба, а людям вина; в этом доме мы начали только есть хлеб; а то люди мои питались одною пареною пшеницею, а мне кашицу варили пустую, иногда кусок рыбы соленой туда клали, и то было не в пользу моей болезни.

 

Боже мой! Что человек не перетерпит! В дьячковом доме ко мне принесли образ Спасителя Нерукотворного. Там же я узнал, что Воспитательный дом цел и Тутолмин Иван Акинфович оставлен при нем главным начальником; послал к нему письмо, в котором прошу, чтобы он прислал ко мне хлеба и кусок сахару; подлинно скоро прислал фунт сахару, вина белого бутылку и белого хлеба.

 

Иван Акинфиевич Тутолмин (неизвестный художник первой четверти XIX века)

До слез была радость, что я это получил; не пивши чаю, которого мне немного дал дьячок, почти целый месяц, а особливо в болезни желал сего; благодарил Бога, что из крайности начал выходить!

 

А потом Тутолмин и еды присылал, наконец и сам меня посетил, удивился в каком состоянии я нахожусь; узнавши от меня, в каких я был опасностях. В дьячковом доме уже никто не приходил грабить; может быть были сыты, или от того, что тут португальцы стояли, о том наверное не могу решительно сказать.

 

Взял я у постояльца русского две прокламации от интенданта Лессепса, напечатанные по повелению Наполеона на русском и французском языке к народу российскому, чтоб привозили хлеб и фураж в Москву на продажу; но спасибо не оказалось таких дураков; в Немецкой Слободе зачали было продавать мясники мясо; но на другой день у них все даром поотымали французы, и после оных прокламаций как же верить их словам?

 

А мясники насилу ушли из Москвы. Кофий же, сахар и чай, и вино продавали одни француженки, приехавшие с ними, и то только за серебряные деньги, потому и не можно было мне купить ничего; осталось от всех денег у меня в книжке памятной 75 руб. ассигнациями, которая у меня была зашита в подушке, там же и часы золотые с цепочкою бриллиантовою спрятаны были, уцелели, и то удивительно, ибо и перины иные растрясывали.

 

Патенты на чины и рескрипты, присланные с орденами от Государыни Екатерины Алексеевны, блаженный памяти Второй, и прочие бумаги, собранные мною в одно место, в портфеле положенные, были ими унесены; но как там денег не нашли, в саду у Шевалдышева их и бросили; уже нашли после меня, принес ко мне Шевалдышева сын Александр, все мокрые, насилу мог высушить; обрадован был очень, что они не пропали: еще Бог до меня милостив, а ордена можно и купить, когда деньги будут.

 

Счастье было мое, что изба у дьячка была теплая; жил вместе с людьми и мещанином Михаилом Николаевичем Поповым, что у меня дом берег, как я иногда из Москвы выезжал. Дьячок Григорий Иванович был его дядя, за то заплатил ему 25 руб. денег и за то, что мне он мне давал иногда чайку и меду; а потом живописец Иван Иванович, фамилии его не помню, увидел моего человека Василия у ворот стоящего, и, узнавши от него, что я пребываю здесь в доме, ко мне пришел, ибо мы прежде сего с ним знакомы были.

 

Сжалясь над моим состоянием, побежал к французскому генералу-ордонатёру, фамилия его Нёвевиль (Neuvevil'e), у которого он был поневоле переводчиком, объяснил мое состояние ему, и что я в дурной квартире лежу, болен, без малейшей пищи; сей ордонатёр видно был доброго сердца, тронулся моим состоянием, или для того, что он из дому выезжал жить в Кремль, тотчас прислал сего живописца просить меня жить в тот дом, где он стоял.

 

Сей дом г-на Веневитенова каменный, о двух этажах; однако ж, в осторожность свою, я велел позвать к себе того дома управителя, спросить, - "согласен ли будет он на ciе?". Пришел он ко мне и просил усердно, говорил: "при вас, де мы все дворовые люди спокойнее будем, да и люди меня лучше слушаться будут, а то многие французам помогают".

 

Итак, меня в тот дом перенесли 8 числа октября, и дали мне пустые две комнаты, где прежде французский офицер жил, уже все ограбленные; правду сказать подлинно, сей ордонатёр добрый, велел своему повару мне варить суп мясной, и дал мне полторы головы сахару, кофию больше 5-ти фунтов, 7 бутылок вина белого, полторы штуки фризу, которым я одел себя и людей всех, даже и из Кремля присылал со своим человеком мясо; и потом перед выходом из Москвы мне выпросил у Лессепса 100 рублей денег и прислал с тем же переводчиком.

 

Стало и у французов есть добрые люди и жалостливые над несчастными; дай Бог ему здоровья! Даже и в солдатах есть много добрых людей; как я был в саду у Шевалдышева уже больной и раненый, то иные французы приходили посидеть с нами, и с собою вино разного сорту приносили, потчевали и нас им, и детям давали коринки, без сомнения, что все было награбленное; а иные были даже босы и наги; однако ж ничего не брали, и сапог ни с кого не снимали, уходили от нас ничего не сделавши злого; разговоры иногда слышал на французском языке, между ими похожий на ропот: "завёл нас Наполеон далеко, как-то и когда увидим свое отечество, ведь еще не всю Россию взяли".

 

Видно много недовольных есть в армии; а большая часть служит из страху.

 

Как французы оставили Москву разоренную, то хотели взорвать и весь Кремль, - так было слышно, но видно не было уже время им каналы для пороху подкапывать, или не было таких инженеров знающих, только часть стены к арсеналу взорвали, да караульню с колокольнею, а дворец зажгли.

 

По выходе их, вступили казаки и прочие войска российские под командою генерал-майора Ивана Дмитриевича Иловайского. Французы вышли из Москвы под командою маршала Мортье 11-го октября до свету, пошли по Калужской дороге; так было слышно.

 

В доме Веневитенова жил я до 23-го октября, уже немного выздоровел, ходил пешком, направлял ноги слабые; ибо время сделалось теплое и дни прекрасные, как бывает весною; иногда заходил обедать к Тутолмину, спасибо ему, человек добрый, рад был, когда приду, у него нашел я живущего тайного советника Повалишина, и приходившего также обедать, генерала Сипягина, так же ограбленных французами.

 

А как приказчик Степана Степановича Апраксина, Бизбаум, уведомился обо мне, что я болен и нахожусь с людьми моими в доме Веневитенова, пришел ко мне; я просил его, чтобы он перевез меня с людьми моими в село Ольгово Степана Степановича. Рад был, что он послушался и то сделал. Итак, приехал в Ольгово 24-го октября 1812 года в четверг.

 

В сем моем страдании удивительного случилось, к замечанию, следующее.

1. В чужом доме, куда пришел, коляска и дрожки еще не были разграбленные и дом еще не был французами зажжен, велел я людям поскорей из коляски и дрожек взять, что лучшее и спрятать, а особливо белье и шкатулки; человек, белье вынимавший из чемодана, из которого в то же время выпала на землю одна книжка, которых там было положено до 60 лучших.

 

Я увидел ciе, что за книга сама собою выпала, и велел, подняв, принесть ко мне: "Жизнь и страдания Иисуса Христа" на французском языке, "par Sainte Real". Я подумал: "видно, и мне страдать и терпеть от злодеев".

 

2. Образ Казанской Богоматери, благословение отца моего артиллерии капитана Ивана Григорьевича, данный мне из рук его при конце его жизни, когда мне еще было только 10 лет, грабителями французами два раза был с меня снят у купца Шевалдышева Тимофея в саду; ибо на сих складнях есть цепь серебреная и вызолоченная. Сей образ на другой день обратно ко мне приносили, в первой раз баба, а во второй раз мальчик того купца находили его в саду. Благодарю Бога: весь цел и теперь у меня есть.

 

В Ольгове я жил три года и 16 дней. Отведен мне был дом летний; однако ж, я в нем прожил три зимы и до тех пор держался там, пока занемог простудою, коликой в левом боку, опять сделалась pleuresie против самого сердца. Степан Степанович Апраксин, сжалась над моим состоянием, позволил мне переехать в сельцо Перемилово, его ж владения, где занял я один флигель и с моими людьми; благодарил Бога и Степана Степановича, что позволил жить в теплом домике, 10 верст от Ольгова Дмитровского ж уезда, а от города Дмитрова 3 версты.

 

Живши в Ольгове, ездил на охоту с борзыми собаками, а зимою с ружьём на лыжах, ходил почасту за зайцами; ciе делал для моциону, чтоб натуральные члены тела не ослабели.

 

Забыл я написать. Как из города Бронниц переехал я жить в Москву, был очень болен, имел pleuresie от простуды в правом боку, или, лучше сказать, "один Бог знает от чего"; но увидев себя на конце жизни, послал за своим духовником, чтоб приехал с дарами таинства Божия и меня, исповедав, причастил бы, что и совершилось; благодарил всемогущего Бога!

 

После приобщения на третий день сделалось мне легче, так что день ото дня приходил я в лучшее состояние; однако ж, оной болезни продолжение было около трех месяцев. Во время исповеди обещался я, если останусь жив и здоров, сходить пешком к мощам угодника Божьего Сергия Радонежского Чудотворца и преподобному Сергию отслужив молебен, приложиться к его мощам.

 

Благодарил Бога, что ciе обещание по выздоровлении я исполнил. А в 1817-м году сельцо Перемилово, в котором я жил, поступило в приданое за дочерью Софьей Степановной: то Степан Степанович Апраксин писал ко мне письмо, чтоб я из того села выехал. Квартиры за постоем полка не нашел, но купил дом у исправника Дмитрия Ивановича Савастагулова, в котором и начал, по определению всемогущего Бога, жить с моими людьми с 7-го числа месяца мая 1817 года.

 

Захотелось написать и некоторые свои молодых лет шалости и любопытства, случившиеся во время прошедших дней моей жизни.

 

Как адъютантом был в Архангелогородском пехотном полку, в праздное время учился я у музыканта Быхова плавать по воде один и с фашиною; он очень был этому мастер; при Фальче, в Молдавии, Прут-реку я переплыл с Быховым, имевши перед собою в руках фашину, а как пошли от реки Яломицы, уже бывши с полком в Валахии, в корпусе генерал-аншефа Эссена, и случилось полку идти подле берега реки большой Дуная, день был очень жаркий; солдат и много офицеров отпущено было мыться и купаться в Дунае, захотелось и мне.

 

Отпросился и я у подполковника де Ласси (что ныне полным генералом) и пошел с подпоручиком Шестаковым купаться, у берега много я плавал и легко, чему очень дивился Шестаков, что я мастер. От сей похвалы родилось "желание переплыть Дунай", а к тому ж и понуждало меня то, что сказали, есть там, на острове удивительные пещеры.

 

Я перекрестясь и поплыл; и переплывши уже середину, как взглянул, что там очень крутой берег, то и испугался, что мне пристать будет там нельзя и негде и так от сего воображения ту ж минуту у меня руки опустились, я принужден поворотиться назад, и лишь доплыл до стержня реки, где быстрее всегда вода течет, понесла меня оная по своей воле; я имел еще силы закричать Шестакову, чтоб он постарался меня спасти - тону; а он нескоро и поверил, думал, что я кричу, шутя; но увидел, что все уже люди, на берегу бывшие, зачали суетиться, стал искать тех, кто умеет плавать; ибо тут лодки нигде не было, а я уже из памяти выбился и захлебнулся несколько раз.

 

К счастью моему он нашел бомбардира из роты капитана Базина, зовут его Иван Григорьевич Дураков, которой плыть пустился по средине и увидел только мои волосы; меня догнал и нырнувши под меня, так был силен, что одною рукою меня до половины из воды высунул наверх.

 

Хотя и был я без памяти, однако же, проглянул на свет. Он вел меня как рыбку, одною рукою к берегу, а другою плыл, или лучше сказать грёб; после еще помог ему 1-й роты солдат Агеев. Приведши меня к берегу, не вытащил всего меня вон из воды, а весь корпус мой держал в воде до тех пор, пока я всю воду выблевал вон; и думаю, тем спас меня от водяной болезни или от горячки.

 

Как тонул, эту смерть я точно испытал; ибо уже без чувств был; мучила меня совесть долго, что я произвольно и без нужды поплыл на ту сторону и сделался сам себе для похвалы убийцей. Сему бомбардиру я заплатил все, что имел у себя дома денег, да у Базина капитана выпросил его в 1-й класс для большего жалованья.

 

Сей случай, думаю, помнит господин шеф того полка, что в Москве, генерал-майор Рехенберг; ибо он в том же полку был, служил прежде поручиком, а потом капитаном, да может быть и бомбардир Дураков еще жив.

 

Еще тонул на Кавказской линии, на реке Тереке. Этому свидетель Степан Степанович Апраксин. Поехали мы осмотреть все мосты по дороге, что идут в Грузии, те, кои Павел Сергеевич Потемкин делал "для монумента, своего имени", за Владикавказом, названным от него же крепостью (а то было - бездельный редут, четвероугольный из каменьев сложен, как огороды обкладывают; а он за таковые крепости и эту дорогу более 700 тысяч рублей уходил из казны царской).

 

Доехали мы до первого той реки пролива, увидели пирамиду наподобие версты Царскосельской, что там казалось чудесами, на которой вырезаны слова (я позабыл что), а мосту только осталось клочки железа, весь вода изломала, ибо он был деревянный, окроплён железом. От сего Степан Степанович Апраксин воротился назад, а я поехал с 6-ю казаками вперед далее в горы, чтоб и другой увидеть пролив.

 

Доехав до реки Терек, там уже мосту и знаков нет, где был; сей рукав я переехал кой-как с большою опасностью и с казаками, очень вода быстра, а только была по колено лошади. Но через 3-й рукав той реки казаки мои не едут, а говорят мне, "что тут, как Тамара, полковник ехал из Персии, то будто бы пять человек казаков утонуло". Я этому рассмеялся и сказал: "видно лошади их были пьяны"; а сам, ударив свою лошадь плетью, которая прыгнула в воду, и не успел я отъехать от берегу на 6-ть шагов, как лошадь моя повалилась от быстроты воды и упору в лошадь, хотя и по колено есть только глубины.

 

Я ухватился за гриву и потом оторвался; вода меня то зальет, то я встану на ноги и, боровшись с водой, сержусь, что не могу идти; но как из сил выбился, то уже вода покатила меня как камень, и к счастью моему прибила волнами ближе к тому берегу, по которому казаки бежали и не спускали меня со своих глаз, подали мне конец тупой пики и держали двое; боялись видно, чтоб я их не стащил в воду.

 

За конец пики меня вытащили на берег, где я отдыхал более четырех часов, а лошадь пропала и с седлом, водою унесена. Дали мне казаки свою лошадь, а двое на одну сели, доехали мы до славного Владикавказа, который никогда не владел Кавказскими горами и около их горскими жителями. От того места оный редут был в 25 верстах; там отдохнувши, ибо был весь мокрой немного посушился, приехал потом в Моздок, где и Апраксина нашел.

 

Он удивился что со мною случилось; я ему отвечал, что я доехал до самого "нельзя"; однако ж после сего "нельзя", я сделался болен горячкою и уже в Москве вылечился, как приехал жениться на Настасье Ивановне Бугрюмовой (что и совершилось в церкви Рождества Христова на Петровской улице 1785 года октября 8 дня; отец посаженой был князь Юрий Владимирович Долгоруков, а мать Марья Степановна Талызина, сестра родная Степана Степановича Апраксина).

 

Когда Крым мы покорили силой оружия, князю Потемкину, как прихотливому вельможе, возили всякий день донские казаки свежий лед, уверяя всех, что "они его достают из пропасти на высокой горе". Я это услышав, отпросился у своего полковника Апраксина; поехали мы трое до того места, где берут лед, с капитаном гвардии Киселевым Федором Ивановичем и майором Карташовым; казак был нам проводник.

 

На дрожках доехали мы до горы, а потом сели на казацких лошадей и все на гору ехали верхами более 5-ти верст. Потом приехали на площадку, на коей были плиты камня дикого; я спросил казака, где ж то место, что вы лед берете, он мне показал; подыхали мы к яме иррегулярной в своей окружности, не более кругом 26-ти аршин, отдавши лошадей держать казаку, зачали спущаться за казаком вниз, то есть шли мы все трое; ступень более 40 сделали, так уже свет мало был виден сверху.

 

Потом казак привязал веревку к камню, и спустился еще ниже, по веревке цепляясь руками и перебирая вниз, а нам велел, коль скоро затрясет верёвкой, тянуть оную вон, что мы и сделали; и подлинно вытащили свежего льду большой кусок. Я этому не поверил; говорю своим товарищам, может быть туда казаки наклали льду, и нас обманывают, а более для того, чтоб с князя брать деньги за лед.

 

Спустился и я туда к казаку, и подлинно нашел правду их; как будто бы в погребе там холодно, и сосульки сверху висят, а вниз нора еще пошла, куда я камень кинул, но эха от упаду не слыхал; видно очень далеко. И Карташов спускался, только Киселев не хотел; оттуда приехали и уже всех уверили, что казаки лед действительно из пропасти возят. После сей опытности или поверки, я подумал о казаке первом, который добровольно решился спуститься в неизвестную пропасть, где мог бы получить смерть, единственно, чтоб угодить роскошному вельможе, а нам уже не ужасно было то исполнить: был смелого духа человек.

 

Дуэли, по воле моей имел два раза, а секундантом был три раза.

1-я дуэль была у меня, как был еще поручиком. Стояли мы лагерем подле Журжи, что на Дунае, с подпоручиком артиллерии Новосильцевым, которому я ухо перерубил и на руке рану дал; но он так оробел, что на коленях стоя просил у меня прощения; меня же немного по руке он зацепил; дрались шпагами, бывши в корпусе графа Ивана Петровича Салтыкова; за то, что он дерзнул наших офицеров вообще при мне бранить. О сей дуэли знал Тарсуков Ардалион Александрович, что ныне при дворе Его Величества служит, а тогда был он квартирмистром в 4-м гренадерском полку.

 

2-я дуэль была уже в 4-м гренадерском полку (я служил капитаном; в Польше стояли лагерем) с капитаном Ивановым. Я у его руки пальцы перерубил, что уже не мог держать и шпаги; тут и помирились; а произошло за то, что он приревновал к своей девке, к которой я как Бог свят! ничего не чувствовал и не имел дела. В команде были тогда у бригадира Левашова Александра Ивановича, о чем и он после узнал, и Степан Степанович Апраксин потом узнал.

 

В 1-й раз секундантом был у майора Григория Потаповича Зиновьева и у поручика Коробьина Николая Григорьевича, кои служили в том же 4-м гренадерском полку, стоявши на квартирах в городе Рославле Смоленской губернии. Они стрелялись, но к счастью обиженный, т. е. Зиновьев, не попал в Коробьина; то я совет дал поручику Коробьину уже выстрелить вверх, дабы самому после не попасться в беду, если бы кто убит был; от сего великодушия они и помирились.

 

2-й раз в Москве как дрались на шпагах князь Сергей Иванович Одоевский с князем же Иваном Сергеевичем Гагариным. Я тогда жил в доме Степана Апраксина и был тогда немного болен; как сей Одоевский приехал и просил меня в секунданты к себе, что он едет драться; я было не хотел, но Степан Степанович меня упросил.

 

Рубились они на шпагах у Петровского дворца в лесу, и Гагарин уже было его погнал, даже мой Одоевский поскользнулся и упал; то я, остановив удар от шпаги, который летел по голове, сказал Гагарину, дай противнику исправиться, ибо я был у обоих один секундант, на что сам Гагарин согласился встать тому; а опосля сего Гагарин уже был порублен в руку; тут я их и развел; ибо уговор был до первой раны; и как я привез домой целого Одоевского, то жена его и все дети бросились ко мне с радостью благодарить за спасение от раны.

 

3-й раз был секундантом у внучатного своего брата Пафнутия Алексеевича Мосолова в Петербурге еще при жизни Государыни Екатерины Алексеевны. Он на палашах рубился с поручиком конной гвардии Сабуровым. Пришли они оба в конюшню полковую, я был обоих свидетель, и другой просил меня и верил мне. Пафнутий Мосолов проиграл и был в двух местах ранен, по щеке и по плечу очень больно; я их развел, и потом помирились, ибо брат обидел Сабурова в разговорах, и я тогда был еще секунд-майором.

 

Пьян был я от роду 7 раз. В капитанском чине один раз в Польше в селе Красном у полковника Матвея Петровича Ржевского. Был обед в день его ангела; всех офицеров он употчевал досыта, и сделался между капитанами спор "о повиновении и любви солдатской к своему командиру".

 

Некоторые офицеры говорили: "где есть слепое повиновение, там уже нет и любви искренней к начальнику." Я же, напротив, сказал, что "все можно сделать в солдатах, когда капитан хорош, то солдаты его боятся и любят"; а как была моя рота гренадерская и стояла в штабе, то я с позволения полковника и послал за нею, чтоб пришла с ружьями.

 

Рота собралась перед квартирой полковника, я, хотя тогда был уже очень пьян, ему отдал честь, а потом велел заряжать ружья; и как они отзывались, что нет холостых патронов, то я приказал зарядить с пулями, чтобы выстрелить в воду; ибо у двора был пруд. Они зарядивши с пулями послушались, а я как стоял перед ротою на месте, так и командовал "залп будет", и выстреливши закричал "ступай, ступай", и сам в воду кинулся, и они все за мною бросились в воду; однако ж, если бы меня гренадёры тут не спасли, я бы верно захлебнулся, ибо очень был пьян, вытащили мокрого.

 

На другой день уже спор решился сим опытом; ибо повиновение было, что гренадёры послушались броситься в воду, хотя и все перемокли и вымарались. А любовь была доказана, что меня спасли из любви и сожаления собственно своего и вытащили вон; а осторожность была соблюдена та, что против меня ряды не стреляли, видя меня пьяного.

 

Играть в карты начал я с чину адъютантского, а причиною был сего некто поручик в дежурстве графа Румянцева-Задунайского Шершнев; до того меня выучил и обыграл, что после уже стал брать в долг и ему проигрывать; однако ж нашего полку секунд-майор Адлерберг много меня от сего воздержал.

 

Но во всю мою жизнь никогда из вещей своих ничего не проигрывал, а после как узнал всякого сорта игры, то уже имел "контенанс" и осторожность и стал выигрывать сам, а особливо как в Польше стояли; тут мне очень посчастливилось, и что я имел хороших вещей и имение по большой части от выигрышу; казенных же денег никогда не касался.