Василий Романович Каульбарс. Воспоминания кавалергарда

Я родился 18 октября 1798 года. Мои родители, а в особенности старики дядя и тетя, усыновившие моего отца, очень обрадовались моему рождению, ибо я был первым сыном, после двух дочерей. Так как день моего рождения совпал с днем рождения дяди, меня назвали его именем, Германом (Герман Вильгельм).

 

Летом 1808 года мои родители с сестрами и со мною поехали к родственникам в Гапсаль. Проезжая через Балтийский порт, мы сделались свидетелями морского сражения между русским и соединенным англо-шведским флотом. Город Ревель уже некоторое время как был блокирован англичанами.

 

Русские суда, прибывшие из Кронштадта на выручку, были атакованы, отброшены и принуждены укрыться в укреплённой позиции у Балтийского порта. Я с ужасом наблюдал, как наш русский линейный корабль "Всеволод", не имея возможности спастись от двух преследовавших его неприятельских судов, выбросился на берег.

 

Капитан его, Руднев, не желая сдаться, зажег свой корабль и вместе с ним взорвался на воздух. В продолжение нескольких дней после этого, весь берег был покрыт обгорелыми обломками судна, а также телами погибших на нем людей и животных.

 

В 1812 году меня отдали в Ревельскую гимназию и поместили у профессора Беккера. Тут я провел 3 года; за это время я сделал большие успехи в учебе игре на скрипке, что был уже в состоянии участвовать в легких квартетах, играя вторую скрипку. К сожалению, по поступлению на военную службу я совершенно забросил игру на скрипке, о чем впоследствии неоднократно сожалел.

 

В 1815 году, кончив гимназию, я отправился с родителями, сестрами и братом в С.-Петербург. Решили определить меня на военную службу. Моя мечта была поступить в конную гвардию, где тогда служило много эстляндских дворян, моих земляков. Этому желанию, однако, не было суждено осуществиться в скором времени. Император Наполеон возвратился с острова Эльбы во Францию, что вызвало переполох во всей Европе.

 

У нас, в России, гвардейские полки получили приказание выступить и идти к границам империи. Конная гвардия находилась уже далеко от Петербурга и родители мои побоялись отправить меня, столь еще молодого и неопытного, одного вдогонку за полком.

 

Желая дать мне возможность продолжать учение, отец определил меня 7 июня 1815 года в артиллерийское училище с зачислением в 6 легкую артиллерийскую роту. Училище это, как потом оказалось, находилось в очень плохом состоянии. Юнкера имели право проживать на вольных квартирах и брать приватные уроки, не посещая классов. Собирались только для строевых занятий и то лишь два раза в неделю.

 

Училище помещалось на Литейном проспекте близ Спаса Преображения. Юнкер Энгельгардт и я брали уроки у гвардейского артиллерийского полковника фон Гебгарда. Мы делали хорошие успехи в математических и артиллерийских науках.

 

Я жил у дяди барона Россильон в Троицком переулке; когда же он переменил квартиру, я перебрался вместе с ним, в казармы лейб-батальона Преображенского полка, на квартиру штаб-лекаря фон Гольста (друга моего дяди), пригласившего дядю разделить с ним его огромную казенную квартиру.

 

В это время гвардия возвратилась в Петербург, и я мог бы теперь быть переведенным в конную гвардию. Отец мой, однако же, пожелал, чтобы я продолжал свои занятия у полковника Гебгарда, и я остался пока в артиллерии.

 

Один прискорбный эпизод в училище помог, однако же, осуществлению моего желания. Артиллерийские юнкера, жившие в городе без всякого надзора, вели себя отвратительно, и наконец учинили зимою большой скандал в помещении училища. Разобрав дело, военный министр барон Меллер-Закомельский приказал произвести экзекуцию розгами над главными скандалистами, всю же школу в наказание перевел в деревню, имя которой я забыл, в 40 верстах от Петербурга, недалеко от Кипени.

 

9 января 1816 года под командой молодого училищного офицера мы выступили из Петербурга на новую стоянку. Дошли, однако, только до Красного кабачка, где получили контр-ордер. От радости большая часть юнкеров перепилась до того, что остальные, оставшиеся трезвыми, с наступлением темноты с трудом развозили их на санях по домам.

 

В этот день, при возвращении домой, я не нашел своих золотых часов с жемчугами и брильянтом, полученных в наследство от покойной бабушки, баронессы Менгден фон Альтенвог из Упсалы.

 

Подозрение в краже пало на лазаретного писаря, но доказательств не было никаких и часы исчезли бесследно. От нашей школы и в будущем нельзя было ожидать ничего хорошего, скандалы продолжались по-прежнему; тогда отец согласился взять меня из этого училища и мы подали прошение о перевод меня в лейб-гвардии Конный полк.

 

Великий князь Константин Павлович, очень любил офицеров из остзейцев и охотно переводил их под свою команду.

 

Полковник фон Кнорринг, офицер конной гвардии, весьма любимый великим князем, похлопотал у него мой перевод. 6 июня 1816 года исполнилось, наконец, мое заветное желание, я был переведен юнкером в лейб-гвардии Конный полк и зачислен в 3 эскадрон, которым командовал полковник фон Кнорринг.

 

Бароны Мейендорф и Врангель занимали вместе одну большую квартиру в казармах полка и, имея место, были так любезны, что предложили мне поместиться у них. Я, конечно, с благодарностью принял это предложение и переехал в их квартиру, помещавшуюся на полковом дворе.

 

Когда великий князь Константин Павлович приехал из Варшавы и поселился в своем дворце в Стрельне, Конной гвардии было приказано немедленно перейти в Стрельну. Здесь шеф полка лично производил учения и особенно усердно готовил эскадроны для парада, назначенного в Петергофе 22 июля. Более всего беспокоил его приём и отвоз штандартов.

 

Он лично наблюдал и проверял, все ли делалось строго по уставу, и редко проходил день, чтобы командовавший взводом офицер не попадал на несколько дней на гауптвахту. Также строго относился он и к юнкерам, несшим штандарты. В это лето только я и граф Павел Сиверс счастливо обошлись без ареста на конюшне.

 

Когда празднество в Петергофе окончилось и в особенности, когда развод удостоился благодарности Государя Александра I, великий князь совершенно изменился, вся его нервность пропала, он сделался любезен со всеми и даже с улыбкой, смотрел сквозь пальцы на шалости, которые юнкера позволяли себе даже в его присутствии.

 

Верховой езде обучали юнкеров два унтер-офицера, привезенные великим князем из Варшавы.

 

15-го августа на плацу перед Стрельнинским дворцом нам был назначен смотр. Великий князь остался очень доволен нашими успехами и тут же произвел меня в эстандарт-юнкера. Этим я становился старшим из товарищей и много выгадывал при производстве в офицеры. На мой палаш был надет серебряный офицерский темляк.

 

Юнкерам, бывшим у великого князя, шефа полка, ординарцами, как унтер-офицерам, полагалось находиться в передней. Однако же великий князь приглашал их каждый раз в общий зал, где находились офицеры. Неоднократно, будучи ординарцем, мне приходилось наблюдать очень любопытные сцены и встречаться с очень интересными людьми.

 

Как-то раз командир лейб-гвардии Уланского полка генерал Чаликов, услыхав мою фамилию, спросил меня, не родственник ли я барону Родиону Каульбарсу, и, узнав, что я его сын, обнял и поцеловал меня. Оказалось, что он служил в эскадроне моего отца в Черниговском карабинерном полку, и они бок о бок ходили в атаку под Фокшанами и Рымником во время славного Суворовского похода. Долго вспоминал он то время, рассказывал массу анекдотов и очень смешил всех присутствующих.

 

После отъезда великого князя в Варшаву полк возвратился в Петербург. Зима прошла быстро, много занимались службою. Вечера я проводил очень симпатично в семейном кругу, у полицеймейстера полковника фон Адеркаса и у Петра фон Гельмерсена, супруга которого была рожденная фон Сиверс. При приезде в Петербург моя покойная мать и старшая сестра София часто останавливались у последних. Мать лечилась магнетизмом, а сестра брала уроки пения у знаменитой певицы госпожи Мариа.

 

9-го апреля 1817-го г. я был произведен в корнеты и зачислен в резервный эскадрон. Так как последний в Стрельну не уходил, то я все лето провел в Петербурге.

 

1818-й год. Весною я простудился, долго не обращал внимания на недомогание и, в конце концов, слег. Шесть недель пролежал в сильной нервной лихорадке. С чувством глубокой благодарности вспоминаю я друзей, не покидавших меня за время болезни и всеми силами облегчавших мое тяжелое положение, - госпожу фон Гельмерсен и моего товарища по полку, графа Фердинанда Мантейфеля.

 

Мой брат Карл, тогда еще мальчик 15 лет, воспитывавшийся в пансионе Муральта, тоже проводил ночи у моей кровати. Обладая молодым, крепким сном, он боялся заснуть и не быть сейчас же в состоянии помочь мне, если бы понадобилось. Поэтому он придумал следующее средство. Он привязал себе на шею веревку, другой конец которой прикрепил к моей руке. При малейшем движении с моей стороны он просыпался.

 

Когда я настолько поправился, что мог выходить, мне дали отпуск на четыре недели, который я провел частью у отца в Меддерсе, частью на морских купаньях в Ревеле.

 

1819-й год. 13-го ноября этого года я был произведен в поручики.

 

1821-й год. Весь гвардейский корпус был выдвинут на границы Польши (причина этому революционное движение карбонариев в Италии). Конная гвардия выступила из Петербурга 6 мая и, пройдя через Новгород, Старую Руссу, Холм и Торопец, остановилась в городе Велиже.

 

Штаб дивизии помещался в Витебске. Осенью этого года полк временно перешел в местечко Бешенковичи, принадлежавшее графу Хрептовичу.

 

Сюда же собрался весь гвардейский корпус и много армейских полков для участия в больших маневрах в присутствии императора Александра I-го. По окончании манёвров, бывших весьма удачными, гвардейский корпус просил Государя принять обед от всех чинов корпуса. Государь благосклонно принял это приглашение.

 

Было воздвигнуто большое элегантное здание, в котором могли поместиться столы на 800 кувертов. Обед этот стоил около 60000 тысяч рублей ассигнациями; на мою долю, как поручика, пришлось двести рублей ассигнациями. Обед был великолепный и удался на славу. На другой день все части возвратились на свои прежние стоянки. Наш полк вернулся в Велиж, где оставался на квартирах всю зиму.

 

1822-год. Весною (27-го мая) мы выступили из Велижа, чтобы вернуться в Петербург. Шли через Извет, Великие Луки, Порхов, Лугу и Гатчино в Стрельну. При прохождении через Гатчино Императрица-Мать (Мария Фёдоровна) угостила нас чудным обедом.

 

1823-й год. 13 марта я был произведен в штабс-ротмистры.

 

1824-й год. Все лето прошло спокойно. Зато осенью я был очевидцем одного происшествия, на всю жизнь врезавшегося в мою память. Это было зловещее 7-ое ноября, день страшного наводнения в Петербурге.

 

Уже несколько дней до 7-го числа дул сильный ветер SW., в этот же день он возрос до страшной бури. Вода из Балтийского моря устремилась в Финский залив и реку Неву с такой силой, что через несколько часов большая часть города была затоплена. Вначале вода показалась в отводных трубах, но, подымаясь с неимоверною быстротой, уже через два часа (к 10 часам утра) покрывала железные перила каналов.

 

Казармы и конюшни Конной гвардии помещались в низменной местности недалеко от Невы, и потому подверглись громадной опасности. Не ожидая, что нас может затопить, мы, конечно, к этому не приготовились. Вода с такой стремительностью начала заливать конюшни, что, напрягая все силы, мы только с большим трудом могли вывести часть лошадей 1-го и 2-го эскадронов из конюшен большой казармы и направить их в полковой манеж, находящийся на Исаакиевской площади на несколько более возвышенном месте.

 

Несколько чудных молодых ремонтных лошадей, преимущественно серых трубаческих, так и не удалось вывести, они сделались жертвами стихии, утонув в своих станках.

 

Вода, врываясь в конюшни со страшною силою, отрывала все некрепко прибитое, и через мгновение балки и доски плавали по конюшням и коридорам, везде заграждая дорогу и увеличивая и без того уже ужасный хаос. Вследствие заграждения выходов много несчастных лошадей было обречено на неминуемую гибель.

 

Остальные четыре и часть седьмого эскадрона помещались в конюшнях, около учебного плаца. Там картина была еще ужаснее, чем у нас. Когда нахлынула вода, бросились, насколько это удавалось, отвязывать лошадей.

 

Лошадей выгоняли из конюшен, и они должны были вплавь достигать манежа. К счастью, несколько хорошо плававших кирасир не потерялись, они бросились со своими лошадьми вперёд и увлекли всю массу остальных за собою. Глубина воды была от 7 до 8 фут (около 2,5 м).

 

Буря не унималась, а наоборот все крепчала. На улицах, и в канале за казармами (ныне Конногвардейский бульвар, 1864) волны раскатывались, как по морю, покрытые белою пеною, при этом, от времени до времени шел сильный ливень. Я находился в эти минуты в казарме лейб-эскадрона.

 

Чтобы переправить остававшихся в казарме людей в манеж, мы придумали следующую комбинацию. Офицеры и солдаты связали из обеденных столов небольшой плот, который из окон казармы опустили на воду. Посредством небольшой лестницы спускались в эту импровизированную лодку. Много раз ходил наш плот из казармы в манеж, перевозя людей и провизию.

 

Трудно себе даже представить, какой хаос был в манеже. Около 500 лошадей без недоуздков или с отрезанными поводьями носились по манежу, дрались и ржали; много было раненых и искалеченных балками и досками. У нескольких несчастных животных из распоротых животов вываливались внутренности.

 

Между лошадьми бегали солдаты с огарками сальных свечей в руках, разыскивая каждый свою лошадь.

 

Было уже два часа дня и в манеже начало темнеть. Вода все продолжала подниматься и угрожала залить предманежье. Тогда было приказано закрыть большие входные ворота и насыпать вал из манежного песка, чтобы прекратить воде доступ внутрь манежа.

 

Наконец около трех часов буря начала утихать, погода разъяснилась и скоро мы услышали радостные возгласы "вода спадает!". Немедленно были отперты ворота и людям, остававшимся в казарме лейб-эскадрона, было приказано выбросить из окна несколько уздечек.

 

Захватив их, несколько офицеров, в том числе и я, взнуздали первых попавшихся лошадей, сели на них и бросились на улицу в воду, чтобы доехать до остальных четырех эскадронов и узнать, что там творилось.

 

Вода была еще очень глубока, часто покрывала спины лошадей, тем не менее, мы благополучно добрались до ворот конюшен. Вода продолжала спадать с неимоверной быстротой и мы могли увидеть то, что произошло здесь в конюшнях. Какое ужасное зрелище!

 

Хаос нагроможденных балок и досок, между ними и под ними убитые и тяжело раненные лошади, все это покрытое упавшими с полок сёдлами. Взобравшись на полки, солдаты, не успевшие выскочить, ожидали в таком положении неминуемой гибели.

 

Когда вода ушла, мы дружно принялись за работу, вытащили балки и доски, закупорившие выходы, потом вытащили убитых лошадей и только к поздней ночи привели конюшни в кой-какой порядок. В результате оказалось, что погибло относительно не очень много лошадей. Объяснялось это следующим.

 

Когда вода начала заливать конюшни, то люди бросились туда, чтобы вывести лошадей. Это оказалось невозможным, так как вода прибывала с такой стремительной быстротой, что скоро закрыла все выходы, и большая часть лошадей и людей была заперта в конюшнях. Люди, желая спастись, забрались на седельные полки.

 

Те, которые могли, захватили цепи лошадей и подымали их головы, не давая им погружаться в воду, да и сами лошади клали инстинктивно головы на полки, стараясь подолгу держаться на задних ногах.

 

Моя верховая лошадь (чудная вороная кобыла) тоже оказалась живой, но сильно искалеченной. Ее вывели из конюшни 5-го эскадрона, в котором я тогда служил, с большой резанной раной на задней ляжке. Она простояла после этого долгое время в полковом конном лазарете, но, к сожалению, совершенно излечить ее не удалось, и она осталась калекою.

 

Мою пару вороных упряжных лошадей, приведенную из Меддерса, я за несколько дней до наводнения продал генерал-адъютанту графу Бенкендорфу. Для меня это было большим счастьем, так как они, наверное, погибли бы в низко расположенных офицерских конюшнях. В общем, полк потерял 72 лошади и 39 коров, принадлежавших женатым нижним чинам.

 

В воротах дома командира полка, генерала Орлова, утонула солдатская жена. Говорят, что глубина воды в этом месте достигала 6 фут.

 

Император Александр I вознаградил как полк, так и офицеров, за понесенные убытки, приказав выплатить полку за каждую погибшую лошадь ремонтную ее цену, офицерам же за погибшую верховую лошадь одну тысячу рублей ассигнациями, а за упряжную 500 рублей.

 

Вид города Петербурга после наводнения был самый плачевный, много мостов было поднято водою и снесено, набережные разорены, на Адмиралтейской набережной нагромоздилась масса балок и досок от погибших кораблей и барок. Говорят, за этот день погибло более 800 человеческих жизней.

 

Часть города, называемая Галерной гаванью, совершенно исчезла под водою, и много жителей утонуло. Такие же ужасные опустошения произвела вода и в окрестностях Петербурга, особенно на взморье по дороге в Стрельну; деревня Автово на 5 версте была совершенно снесена.

 

Несколько дней спустя после наводнения мне пришлось быть на железо-плавильном заводе, на четвертой версте, где я лично видел 62 гроба, поставленных, в одну линию для отпевания; в них покоились останки утонувших рабочих.

 

На следующий день после наводнения, 8 ноября, я был назначен генералом Орловым с командой в 30 человек для охраны Английской набережной и водворения на ней порядка.

 

Оказалось, что в числе других судов разбились и две барки, нагруженные бочками с казенной водкой. Для любителей выпить это, конечно, не прошло незамеченным, и масса их бросилась разбивать бочки, уносить водку или же выпивать ее тут же на месте. С громадным трудом перелазал я со своими кирасирами через горы обломков, досок, и дров, нагромождённых местами выше вторых этажей домов, и ловил грабителей, прятавшихся под ними или в воротах домов.

 

Пойманных передавал в руки полиции. Среди них было много старых баб, ловко шмыгавших через препятствия и старавшихся унести награбленную водку на Исаакиевскую площадь. Не имея возможности передать всех их в руки полиции, я распорядился по-своему. Пойманным с полными ведрами водки я приказывал вылить последнюю на головы, наказывая их, таким образом, за грабеж.

 

Целый день и всю ночь охранял я набережную и только утром сменил меня батальон Преображенского полка, присланный самим Государем для очистки набережной. Так как уборка ее заняла бы несколько недель, а приказано было очистить ее немедленно, то решили бросить все ее загромождавшее прямо в Неву. Когда это было исполнено, то уже к вечеру экипажи могли свободно следовать по мостовой набережной.

 

Еще долгое время спустя берега Невы на Гутуевском острове и берега моря до Ораниенбаума были покрыты обломками, выкинутыми в этот день Преображенцами в реку Неву.

 

Часть народа, населявшего подвалы, затопленные водою, осталась без пристанища. Государь приказал отвести под этих несчастных большой Биржевой зал, где кроме ночлега обездоленным жителям низменных частей города отпускалось долгое время и продовольствие. Из случаев чудесного спасения при наводнении один особенно поразил всех, и я считаю долгом отметить его в моем дневнике, тем более что это случилось в наших казармах.

 

Семейные нижние чины, за неимением места, были помещены крайне скученно и неудобно. В одной из этих комнат, в корзине, поставленной, за неимением другого места на стол, спало два шестимесячных близнеца. Родители их куда-то ушли. Вернувшись домой, они не могли уже войти в комнату, так как вода успела подняться и заградить двери. Детей считали погибшими.

 

Когда вода спала и вошли в комнату, то оказалось следующее.

 

Вода, прибывая, подняла стол со стоявшей на нем корзиною почти до потолка. По следам, оставленным водою на стенах, можно было убедиться, что между корзиною и потолком осталось не более полутора фут. Убывая, вода поставила стол на свое место на полу; дети оказались живыми и здоровыми.

 

1825 год. C 1 января этого года я начал вести непрерывный дневник. В январе месяце было много балов при дворе, у посланников и в высшем обществе. Утро было занято службою. В феврале я взял отпуск на 28 дней и поехал в Ревель. Здесь я ежедневно танцевал на балах, посещал театр и концерты.

 

Не могу не вспомнить очень печального эпизода, свидетелем которого я был.

 

В нашем доме в Ревеле, в квартире рядом с нашей, жила вдова ландрата баронесса Сталь фон-Гольштейн с дочерью Луизой (впоследствии вышедшей за барона фон дер Ховена) и сыном Андреем, занимавшим место секретаря дворянства. Как-то раз, возвращаясь домой в 11 часов утра, я встретил на лестнице мою сестру Софью с кувшином теплого молока.

 

Она сообщила мне, что Андрей Сталь отравился и что она несла ему противоядие - теплое молоко. Я поспешил в его комнату, где уже застал моего отца и гусарского полковника барона Зальца, которые убеждали Сталя принять противоядие; он отказывался. Наконец его убедили и он выпил принесенное моей сестрой молоко. Сделалась сильная рвота. Это его, однако же, не спасло и, несколько часов спустя, он умер, в страшных конвульсиях. Впоследствии выяснилось, что до самоубийства его довели запутанные дела.

 

В последние дни отпуска я участвовал в некоторых благотворительных концертах, на которых моя сестра, благодаря своему дивному голосу, играла первую роль. Я аккомпанировал ей на фортепиано.

 

9-го марта, вернувшись в Петербург, попал в очень неприятный наряд. Пришлось присутствовать с командой нашего полка при экзекуции над унтер-офицером лейб-гвардии Егерского полка, присужденным за убийство своего ротного командира к 12 тысячам ударов шпицрутенами.

 

Несмотря на то, что уже после первого прохождения, его пришлось привязать к тележке, тем не менее, он перенес и остальные 11 тысяч ударов и умер, только несколько часов спустя в госпитале.

 

Часть лета, по обыкновению, провели в Красном Селе на маневрах, a затем перешли в Стрельну.

 

22-го июля, в день именин царицы-матери (Мария Федоровна), я был в карауле во дворце. Когда я являлся Государю (Александр Павлович), он милостиво обратился ко мне со словами: "Твой батюшка тебе кланяется". Оказалось, что мой отец (здесь Родион Густавович Каульбарс) во время пребывания Государя в Ревеле имел счастье ему представляться, причем Государь очень милостиво отозвался обо мне и о моем брате Карле.

 

4-го августа состоялась скачка, решившая давно уже спорный вопрос "могут ли на больших расстояниях английские лошади состязаться с казачьими".

 

Для этого были назначены две английских и две казачьих лошади. Путь следования был назначен такой: от Московской заставы в Гатчино, здесь объехать обелиск и снова возвратиться к Московской заставе. Всего около 75 верст. Результат, как и должно было ожидать, был следующий: английские лошади прошли это расстояние в 2 часа и 48 минут, причем обе пришли в полном порядке.

 

Из казачьих лошадей одна дошла в 2 часа и 58 минут, другая же, расковавшись по дороге, совершенно не дошла. Таким образом, вопрос, могут ли английские лошади на больших расстояниях конкурировать с казачьими, был блестяще решён в пользу первых.

 

Осенью было особенно много блестящих празднеств, балов и концертов на дачах между Стрельной и Петергофом. Особенно врезалась в мою память карусель, устроенная на Знаменке у Мятлевых.

 

Вечером 23-го августа на большую поляну в парке съехалось со всех сторон 120 рыцарей в полном вооружении; за ними следовали их оруженосцы. Все расположились здесь на полян, где зажгли бивачные огни, и рыцари пели хоровые песни. Вечером в доме танцевали, причем все оставались в своих костюмах.

 

На другой день, 24-го августа, в день рождения старика Мятлева, состоялась великолепная карусель во вновь пристроенном к дому помещении с ложами для публики. По окончании карусели, на арену, по трубному сигналу выехали два рыцаря: один весь черный (Петр Петрович Мятлев), а другой весь в серебре (Галахов), оба офицеры нашего полка, и преломили несколько копий.

 

После карусели был обед, a затем большой маскарадный бал. На карусели присутствовал великий князь Николай Павлович.

 

9-го сентября полк перебрался в Петербург, мы же, офицеры, ежедневно выезжали на дачи, где обеды, балы и концерты продолжали чередоваться изо дня в день. Как хороший игрок на фортепьяно и неутомимый танцор, я был очень ценим всеми знакомыми и постоянно приглашаем, если только когда и где что-нибудь устраивалось. Я не только хорошо играл на фортепьяно, но и аранжировал много танцев, которые затем посвящал тем дамам, с которыми особенно охотно танцевал.

 

Насколько веселы были лето и осень, настолько печальна и чревата событиями оказалась зима. Уже в начале ноября ходили слухи о серьезной болезни императора Александра Павловича, бывшего тогда в Таганроге. Однако же, никто не думал о его скорой смерти; поэтому, всех, как громом поразила, весть о его кончине, дошедшая до нас 26-го ноября.

 

Как известно из истории, великий князь Николай Павлович приказал всем немедленно присягнуть на верность императору Константину, что и было исполнено. Тем не менее по городу носились слухи, что он от короны отрекся и принять ее не согласится. Настроение было нервное, никто не знал, что будет дальше.

 

Таким образом, наступило 14-ое декабря 1825 года.

 

13-го декабря я сидел c другими гостями за чайным столом у придворного банкира Кремера. Разговор, конечно, вертелся вокруг главных тем дня. Вдруг, в 11 часов вечера в комнату влетел лейб-медик Лейтоп и сообщил нам известие об "окончательном отречении великого князя Константина Павловича и о восшествии на престол императора Николая I".

 

Все немедленно разъехались, а офицеры поспешили домой в казармы. Здесь я застал уже приказ "о принесении присяги" в полковом манеже, в 6 часов утра следующего дня.

 

Еще летом много говорили "о тайных обществах, и заговорах в России", но эти разговоры не считались серьезными и им не придавали веры. На следующий же день, 14-го декабря, оказалось, что с этими сплетнями надо было считаться, что заговор действительно существовал, и что бунтовщики выбрали именно этот день, как день новой присяги, для начала своих действий.

 

14-го декабря, к 6 часам утра, лейб-гвардии Конный полк был выстроен в полковом манеже. Манеж был освещён. Генерал Орлов (Алексей Федорович) прочел все документы, касавшиеся отречения великого князя Константина, после чего полк присягнул "на верность императору Николаю І-му". Присяга прошла в полном порядке и спокойствии.

 

В 12 часов дня был назначен большой выход при Дворе. Кое-что из моей амуниции оказалось "недостаточно новым" для дворца, поэтому я велел заложить своих лошадей и поехал в магазин Пететина около Полицейского моста, купил там новый шарф, и не помню, что-то еще. На обратном пути, проезжая по Большой Морской, я увидел отряд войск со знаменем, выходивший с Гороховой улицы на Морскую и направлявшийся к Исаакиевской площади.

 

Впереди шел офицер в адъютантском мундире, держа в правой руке саблю, a левою махая над головою какой-то бумагою. Весь отряд был окружён густою толпой. Мне и в голову не приходило, что бы это мог быть бунт.

 

Так как я очень спешил домой, я не останавливался, чтобы узнать, в чем дело, а, видя невозможность проехать мимо толпы, свернул на другую улицу и через несколько минут был дома. Это было большим для меня счастьем, так как, впоследствии я узнал, что заговорщики по дороге останавливали каждого встречного военного и заставляли его становиться в их ряды, угрожая кинжалами и пистолетами.

 

В момент, когда я остановился у своей квартиры, мимо меня пронесся на тройке флигель-адъютант и минуты через 2 после этого я услышала, сигнал "тревога".

 

20 или 25 минут спустя, полк уже выстраивался против казарм. Пока мы выравнивались, мимо нас в санках, провезли тяжело раненого генерал-губернатора графа Милорадовича, которого один из бунтовщиков, Каховский, ранил выстрелом из пистолета. Голубая лента графа была вся в крови. Его внесли в наши казармы.

 

Командир полка генерал Орлова, повел полк по Почтамтской улице, мимо Исаакиевского собора, через Вознесенский проспект мимо дома Лобанова (впоследствии военная коллегия) на Адмиралтейскую площадь, где выстроил фронт, правым флангом к Дворцовой площади, левым к Лобановскому дому. В строю находился весь полк.

 

Для семи эскадронов в помещениях казарм было очень тесно и поэтому по временам, (не всегда) один дивизион полка (два эскадрона) попеременно помещался в так называемых жандармских казармах и конюшнях на Семеновском плацу.

 

Уже 27-го ноября, для присяги императору Константину, дивизион был вызван в большие казармы полка и здесь задержан, впредь до распоряжения. Шли слухи об отречении Константина, но никто ничего достоверного не знал, все ждали известий из Варшавы. Кроме того полк готовился к ожидаемому большому параду. Мало кто тогда в России желал, чтобы великий князь Константин взошел на Российский престол; особенно стали поговаривать об его отречении от престола со времени его брака с графиней Грудзинскою (княгиня Лович).

 

Командир полка, желая в такое неопределённое время иметь весь полк в руках в любой момент, не отправил дивизион в жандармские казармы, а удержал его при себе.

 

Полк успел уже остановиться и выровняться на Адмиралтейской площади, когда император Николай I подъехал к нему. От Зимнего дворца за ним следовал лейб-батальон Преображенского полка в шинелях и фуражках, держа ружья наперевес. Государь поздоровался с нашим полком и был встречен громовым "ура!". Он затем что-то говорил полку, но мне не было слышно, что именно. От нашего полка Государь поехал шагом по направлению к Исаакиевской площади.

 

Там уже выстроились два каре заговорщиков, одно из людей лейб-гвардии Московского полка (тех, которых я встретил на Морской), а другое из батальона Гвардейского экипажа. Между ними было большое пустое пространство, по которому беспрерывно проезжали экипажи, направляясь к Зимнему дворцу для выхода и не подозревая, что в это время творилось рядом с ними. Никто проезжавших не трогал.

 

Услыхав наше приветствие и крики "ура императору Николаю", из каре бунтовщиков раздались крики "ура, Константин!".

 

Эти возгласы объяснили нам, в чем собственно дело и чего желали заговорщики. Впоследствии мне рассказывали, что офицеры лейб-гвардии Московского полка не допустили своих солдат к присяге, уверяя их, что великий князь Константин и не думал отречься от престола, а младший его брат, Николай, пользуясь его отсутствием, неправильно захватил бразды правления.

 

Другим говорили, что император арестован и закован в цепи и т. п. Противившихся бунтовщикам, командира полка генерала Фредерикса (Петр Андреевич) и начальника дивизии генерала Шеншина ранили сабельными ударами.

 

Как только Государь отъехал от нашего полка, первый дивизион, исполняя личное его приказание, двинулся к Галерной улице и стал перед ней.

 

Дли ясности картины я должен отметить, что я тогда был штаб-ротмистром и стоял в 4-м взводе 2-го эскадрона (командир полковник барон Осип Осипович Велио). Для кавалерийских офицеров прибавлю еще, что взводные командиры 1-го и 4-го взводов, того времени стояли на флангах эскадронов, в то время, как теперь они находятся перед фронтом.

 

По команде "налево", мы заехали и таким образом, Велио, а за ним, я, оказались во главе колонны. 1-ый эскадрон прошел мимо нас и стал во главе колонны; так прошли мы мимо фронта наших остальных четырех, оставшихся на месте, эскадронов, прошли дом Лобанова, завернули на Вознесенский, прошли мимо Исаакиевского собора и приблизились к Синему мосту.

 

Тут, навстречу нам шли гвардейские конно-пионеры, а перед головным взводом их, мой брат Карл, бывший тогда поручиком. Осенённые одной и той же мыслью, мы бросились друг к другу, осадили наших лошадей и в один голос крикнули "ура, Николай!". Слава Богу, нам, братьям не пришлось встретиться врагами, мы оба стояли за императора Николая.

 

Следуя далее, миновали дом Мятлева и Почтамтскую улицу, затем манеж и вошли в незанятое пространство между каре бунтовщиков и Сенатом. Место это было наполнено народом, который, хотя медленно и неохотно, но, тем не менее, очистил нам дорогу для прохода. Мы шли во взводной колонне, и правые фланги наших взводов находились в расстоянии не более 10 или 12 шагов от каре мятежников.

 

Когда мы поравнялись с ними, нас встретили криками "ура, Константин", на что мы ответили "ура, Николай"! Сейчас же нам во фланг последовало несколько выстрелов, и один из наших кирасир, простреленный насквозь, упал с лошади.

 

Перед Сенатом мы заехали во фронт. По ошибке ли или по невнимательности, наш дивизионный командир, он же и командир лейб-эскадрона, полковник Апраксин (Владимир Степанович) по команде "повзводно налево", провел свой эскадрон мимо нашего 2-го эскадрона и мы должны были следовать за ним. Когда же перед Сенатом, заехали во фронт, то 2-ой эскадрон оказался на правом фланге, а лейб-эскадрон на левом; в таком порядке мы оставались до самого вечера.

 

Как только мы успели выстроить фронт, шагах в 10 или 12 от каре, как оттуда был дан по нас залп. Бунтовщики приняли, вероятно, наш заезд во фронт за начало атаки и поэтому выстрелили по нас.

 

Во всех описаниях этого дня говорится о кавалерийской атаке перед Сенатом, последней, однако же, не было, так как, наш дивизион получил приказание только загородить вход в Галерную улицу. Мне кажется, что Государь имел намерение окружить бунтовщиков со всех сторон.

 

Не успел полковник барон Велио произнести команду "Стой, равняйсь", подняв при этом, как полагается, правую руку с палашом, как вражеская пуля ударилась в эту руку и она повисла без движения.

 

Случилось это рядом со мной, и я ощутил сильный удар локтя Велио в мою кирасу; передняя лука моего седла была вся забрызгана кровью.

 

Я немедленно спешил двух унтер-офицеров и приказал им отвести раненого полковника на Английскую набережную. Случайно ли, или по его приказанию, не знаю, его повели в дом Блессига, где уже после, обеда рука была ампутирована выше локтя. Эта неудача моего друга была большим счастьем для меня: не закрой он, в момент выстрела, своей рукой мою грудь, пуля непременно попала бы мне в ее левую сторону.

 

Впоследствии я часто посещал Велио в Царском Селе, где он был комендантом. Каждый раз, он, благодарил меня, что я вовремя отправил его к доктору, чем дал возможность отнять руку без осложнений, возможных при задержке. Показывая остаток руки, он, всегда прибавлял при этом: "Вот чему ты обязан, что сейчас еще в живых".

 

По поранении Велио, как старший офицер во 2-м эскадроне, я принял над ним командование. Что у нас был, сравнительно ничтожный урон, мы обязаны тому, что бунтовщики не целились в нас, а стреляли, держа "ружья на руку", отчего пули перелетали через нас. Все время, что мы стояли друг против друга, из каре были слышны отдельные выстрелы, но все они были в воздухе. Казалось, бунтовщики не хотели причинить нам никакого вреда.

 

Впоследствии это объяснилось тем, что заговорщики убедили своих солдат, будто бы Конная гвардия, шефом которой был великий князь Константин; пока "делает только вид, что она против него", позднее же, когда настанет время, вероятно с наступлением сумерек, перейдет на сторону заговорщиков.

 

Так стояли мы более часа друг против друга; наша задняя шеренга упиралась в платформу Сенатской гауптвахты; мы были окружены густою толпой зрителей и зевак. Все время обменивались криками "ура, Николай!" - "ура, Константин!". Наш полк был в самом ужасном положении, так как была страшная гололедица, наши же лошади не были подкованы на зимние шипы; при каждом малейшем движении они скользили и падали вместе с седоками.

 

На крыше Сената примостилась толпа народа, открыто симпатизировавшая бунтовщикам. Притащив наверх поленья березовых дров, эти люди бросали их с крыши в наших людей и лошадей, так что все время приходилось наблюдать и за этими мерзавцами. Как впоследствии выяснилось, бунтовщики обещали "разрешить этому сброду грабить город в продолжение трех дней, если те поспособствуют исполнению их замыслов".

 

Один из офицеров лейб-эскадрон, Игнатьев, получил настолько сильный удар поленом в живот, что он в обмороке упал с лошади и был унесен в свою квартиру. Потом рассказывали, что, когда он очнулся от обморока в своей квартире, то увидел на своей кровати умирающего генерала графа Милорадовича, которого, случайно, внесли именно в эту квартиру и который вечером тут же скончался.

 

Наконец, нас освободили из нашего неприятного положения. За нами послышался барабанный бой и с Галерной улицы пришел лейб-гвардии Павловский полк, который получил приказание занять наше место. Одновременно же с их приходом и нам приказали отойти и стать перед Исаакиевским мостом.

 

Повернувшись по команде "влево" (по три), мы двинулись вперед. По дороге пришлось протискиваться через сплошную толпу народа, не желавшую расступиться. C помощью нескольких ударов плашмя палашами мы, однако, скоро очистили себе путь и благополучно добрались до моста. Отряд Преображенцев, охранявший мост, при нашем появлении ушел.

 

Дойдя до моста, я выстроил эскадрон во фронт; 1-ый эскадрон, шедший впереди меня, построился левее меня, в промежутке между моим 2-м, и нашими остальными четырьмя эскадронами, тоже, к этому времени, передвинутыми сюда же, к мосту. Они все время, пока наш дивизион закрывал вход на Галерную улицу, стояли против другого каре заговорщиков, фронтом к последнему, тылом к Адмиралтейскому бульвару.

 

Оказалось, как только мы ушли, Государь приказал остальным занять эту позицию. Мне потом рассказывали, что наши эскадроны старались произвести несколько демонстраций, вроде атак, которые совершенно не удались. Страшная гололедица парализовала всякое движение, а близость каре не давала возможности броситься стремительно в атаку. По нашим эскадронам был тоже дан залп, но также безрезультатно.

 

Видя тщетное старание атаковать и полную невозможность это исполнить, заговорщики бросили стрелять в наших; слышны были только отдельные выстрелы и из каре были слышны шутки и смех. Могла ли кавалерия очутиться в более глупом положении, чем наш полк в этот день!

 

Наши лошади, не подкованные на зимние шипы, при страшной гололедице; ежеминутно падали, поднять их при близком расстоянии противника в галоп не представлялось возможности. К тому же наше вооружение состояло только из старых, от многолетнего употребления и чистки коротких и не отпущенных палашей (новые, трехгранные, с тройным эфесом, были введены гораздо позднее).

 

Огнестрельное оружие было только у карабинеров (четырех фланговых людей каждого взвода), но их короткие штуцера в конном строю не представляли никакой защиты. Пистолеты имелись только у офицеров, но и то, в очень малом количестве и незаряженные, в кобурах сёдел торчали, обыкновенно, только деревянные ручки поддельных пистолетов.

 

Насколько враждебно была настроена толпа, показывает следующий эпизод.

 

Наш старый корпусный командир, генерал Воинов (Александр Львович), был затерт народом. К счастью, командир 6-го эскадрона, ротмистр фон Эссен, заметил это вовремя и бросился с 4-м взводом своего эскадрона на выручку. Без вмешательства Эссена, генерал был бы в большой опасности и мог быть убитым.

 

На лесах строившегося Исаакиевского собора примостилась толпа, примкнувшая к бунтовщикам и встречавшая всех верных слуг Государя булыжниками и кирпичами. Впоследствии я узнал, что к заговорщиком присоединилась и часть лейб-гвардии Гренадерского полка, после того, как его командир, полковник Стюрлер (Николай Карлович), был ранен Каховским пулей в грудь, а двумя унтер-офицерами штыками в спину (его отнесли в дом Лобанова, где на следующий день он умер от нанесенных ему ран).

 

Когда весь наш полк стоял выстроенный перед Исаакиевским мостом, вдруг из каре бунтовщиков выделился наш конногвардейский офицер, корнет князь Одоевский, тоже принадлежавший к заговорщикам, и крикнул нам: "Конногвардейцы! неужели и вы хотите пролить русскую кровь!".

 

В ответ ему с нашей стороны крикнули громкое: "ура, Николай!", после чего он скрылся обратно в каре. Этот князь Одоевский, отпрыск одной из древнейших русских фамилий, был милейший молодой человек, с которым я очень дружил, и, как с хорошим музыкантом, часто играл в четыре руки на фортепьяно. К сожалению, заговорщикам удалось и его заманить в их "тайный союз", и погубить.

 

Мы не особенно долго стояли перед мостом, когда услышали за собою шаги приближавшейся воинской части; оказалось, что это был лейб-гвардии Финляндский полк. Наш командир полка приказал мне осадить часть эскадрона, чтобы дать Финляндцам возможность пройти. Я немедленно осадил один взвод назад и очистил дорогу.

 

Пехота, однако же, этим не воспользовалась, а остановилась на середине моста и далее не двигалась. Считая, что им это было приказано, я опять сомкнул свои взводы. Потом, однако же, выяснилось, что остановка произошла по злой воле одного из заговорщиков, барон Розен, принадлежавший к "тайному союзу", остановил свою головную роту, не желая идти против своих единомышленников. Этим он задержал на время и весь полк.

 

С того места, на котором мы стояли, вся площадь была видна, как на ладони, и мы с напряженным вниманием наблюдали за тем, что творилось на том конце плаца. Мы видели, как Государь стоял на углу бульвара около церкви, как несколько человек, подходило от него к каре и снова отходило назад; потом мы узнали, что это были великий князь Михаил Павлович, и митрополит Серафим.

 

В первого даже прицелился из пистолета заговорщик Кюхельбекер (Вильгельм Карлович), но унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка выбил у него из рук оружие, сказав при этом: "не надо, это друг нашего Константина!".

 

Пробило уже 3 часа дня, а мы все еще стояли на площади перед Исаакиевским мостом; начало уже смеркаться. Офицеры и солдаты при 7-8 градусном морозе сильно замерзли, так как были в одних мундирах. Несколько офицеров, живших на частных квартирах в городе и оставшихся в казармах после присяги, намеревались ехать отсюда прямо на выход во дворец. Услышав сигнал тревога, они не имели времени переодеться и им пришлось в парадной форме, без кирас сесть на лошадей.

 

Людям видимо тоже надоело стоять так долго в бездействии; в рядах часто слышались возгласы: "Да пора же с ними покончить!".

 

Вдруг, мы увидели дым, и услышали выстрел, а за ним и свист картечи. По приказанию Государя, этот выстрел был дан на воздух, чтобы показать бунтовщикам всю серьезность их положения. Картечь ударилась в здание Сената и поразила несколько человек из числа сидевших на крыше. Они упали на платформу гауптвахты и на пьедестал статуи Справедливости и тут остались лежать, неожиданно застигнутые заслуженной карой.

 

Видя эту картину и вспомнив пальбу березовыми поленьями, наши офицеры и солдаты от всей души обрадовались этому и прокричали "ура!". Со всех сторон слышны были слова: "пора, пора, пора!". Это "пора", к счастью, и не заставило себя долго ждать.

 

На первый выстрел вверх, бунтовщики ответили криком "ура, Константин", и залпом из ружей, и видно было, как они готовились броситься в штыки на батарею. Тогда дали по ним несколько выстрелов, хорошо попавших в свою цель. Бунтовщики немедленно разбежались и всей массой ринулись на Английскую набережную, где прорвались через линию гвардейских конно-пионер, у которых застрелили одного унтер-офицера и несколько рядовых, и побежали по набережной.

 

Так как лошади скользили и плохо двигались вперед, часть пионер, соскочили с лошадей и бросилась преследовать. У дома графа Лаваль настигла бунтовщиков и зарубила нескольких из них. Остальные конно-пионеры, насколько могли сделать это по гололедице, преследовали и рубили беглецов. Видя, что с ними "не шутят", большая часть последних, бросилась через перила, на лед Невы и старалась достичь через нее Васильевского острова и там разбежаться по улицам и закоулкам.

 

Заметив схватку заговорщиков с пионерами, генерал Орлов, подъехал ко мне и скомандовал: "направо, за ними". Я только что успел повернуть эскадрон, как услышал выстрел со стороны нашего манежа, где стоял лейб-гвардии Семёновский полк с орудием, и картечь пронеслась в нескольких шагах от нас вдоль здания Сената на Неву.

 

Командиру, галопом бросившемуся в сторону набережной, только успели крикнуть "берегитесь, ваше превосходительство!", и он задержал лошадь. Можно себе представить, что было бы с нами, если бы, по этому направлению, был дан второй выстрел, или, если бы мы, на несколько секунд ранее кинулись бы вдогонку за беглецами.

 

Орлов немедленно остановил эскадрон. Как только мой эскадрон остановился, мы увидели генерала Толя, который несся с несколькими орудиями через площадь, снялся с передков на углу Сената и дал несколько выстрелов по рассыпанным на льду бутовщикам. Выстрелы им никакого урона не нанесли и только несколько картечных пуль ударились в дом на Васильевском острове.

 

Пушки стояли на тротуаре набережной и не достигали высоты перил, так что весь заряд ушел в воздух.

 

Генерал Орлов, видя, что на набережной бунтовщиков уже не оставалось, скомандовал: "За ними на Васильевский остров!". Мы сейчас же устремились на мост. Он был покрыт толстой ледяной коркой, и наши несчастные лошади совершенно не были в состоянии здесь двигаться. Они падали на каждом шагу. Люди слезали и старались их вести в поводу, но падали вместе с ними.

 

Мы еще не успели добраться до конца моста, как от бунтовщиков и след простыл. Одни рассеялись по улицам Васильевского острова и попрятались по дворам, другие же отправились прямо в свои казармы. Так, говорят, поступили лейб-гренадеры, вернувшиеся в порядке домой и приступившие немедленно к чистке ружей, как будто "только что вернулись с учения".

 

Убедившись в невозможности преследования, Орлов остановил полк (за моим 2-м эскадроном, на мост потянулись и остальные 5 эскадронов). Мы повернули назад, и с такими же затруднениями, как и туда, переправились обратно через мост на Исаакиевскую площадь, где полк выстроился в эскадронной колонне, фронтом к Сенату, тылом к Адмиралтейскому бульвару. К этому времени успели уже поднять убитых и положить их длинными рядами на доски около деревянной церковной ограды. Все уже было спокойно.

 

Несколько офицеров, в том числе и я, подошли к собору и насчитали здесь 56 тел, в том числе и двух маленьких флейтщиков гвардейского экипажа и унтер-офицера Московского полка, которым совершенно оторвало головы. Объясняли это тем, что вероятно снаряды, начиненные картечью, не успели по близости расстояния разорваться и крушили все, что попадалось по пути.

 

Тут лежало и 5 тел в партикулярном платье, по виду тела мастеровых, вероятно, - наши стрелки поленьями с крыши Сената. По слухам, первым картечным выстрелом, данным вверх и попавшим в Сенат, было убито и ранено еще несколько человек из зрителей, на Галерной, Крюковом и Конногвардейском канале. У нас в этот день было двое убитых и несколько раненых, в том числе барон Велио.

 

Некоторые раненые умерли в непродолжительном времени. В общем, этот день стоил жизни 70 или 80 человекам.

 

Одному из наших кирасир, раненому в правую руку, пришлось ампутировать ее в самом плечевом суставе. Операцию он перенес, не сказав ни слова, и на вопрос штаб-лекаря Габерданка, как "он мог выдержать такую страшно болезненную операцию без крика", он ответил: "ничего, ваше высокоблагородие, за Царя и Отечество можно и потерпеть". Этот ответ был доложен Государю Императору Николаю I и говорят, что кирасиру была назначена пожизненная пенсия в 500 рублей ассигнациями ежегодно.

 

Что много заговорщиков погибло "в сырой могиле" в Неве, - полнейший вымысел. С моста не стреляли, а также не стреляли в Галерную улицу, как кое-где сообщается; да и незачем было стрелять туда, так как там стоял верный Государю лейб-гвардии Павловский полк.

 

Наш полк стоял всю ночь биваком на площади, и я был свидетелем того, как полиция убирала тела убитых. Так как их сейчас же похоронили и более о них не было слышно, то впоследствии распространился слух, что покойников опустили в проруби на Неве. Отсюда, вероятно, и Розен придумал свою "громкую могилу в водах Невы".

 

Есть происшествия, который никогда не изглаживаются из человеческой памяти, которые до глубокой старости сохраняются настолько свежими, как будто они случились вчера. Таким именно был для меня день 14 декабря 1825 года. Сегодня, несмотря на то, что стою на семьдесят втором году жизни, ни один эпизод этого дня не улетучился еще из моей памяти.

 

С 1 января 1825 года я вел непрерывный ежедневный дневник по сегодняшний день. В нем я записал, 15-го декабря, все то, что видел, слышал и лично делал в знаменательный день 14-го декабря. В настоящих моих мемуарах, я строго придерживался всего, что мною было занесено в свое время в дневник. Поэтому, считаю себя вправе, указывать на множество ошибок и неправильностей в описаниях этого происшествия и по мере возможности исправлять их.

 

На Исаакиевской площади, кроме Конной гвардии, на всю ночь было оставлено несколько полков. Перед каждым мостом было поставлено по два орудия. Полки расположились биваком и зажгли костры. Со всех сторон был виден свет этих бивачных огней, освещавших всю эту ночь город С.-Петербург.

 

Государь (Николай Павлович) прислал из дворца чай и ужин в больших корзинах. Успокоившаяся публика, разгуливавшая между частями войск, старалась всеми силами доставлять все, что только могли пожелать. Кавалерия всю ночь рассылала патрули (поэскадронно).

 

Ротмистр фон Эссен, с 6-м эскадроном, привел с Андреевского рынка на Васильевском острове, 50 человек со знаменем лейб-гвардии Московского полка, расположившихся на ночлег под аркадами. Эти люди сдались без всякого сопротивления и были водворены в манеже 1-го кадетского корпуса.

 

Сюда же сдал еще несколько отдельных людей, взятых им на острове, юнкер нашего полка князь Суворов (Александр Аркадьевич); эскортировал он их один, держа палаш наголо. В этот же вечер провели мимо нас на гауптвахту Зимнего дворца нескольких заговорщиков.

 

Теперь только мы узнали, в чем именно было дело и какая была цель этого бунта. Он совсем не касался императора Константина Павловича, последний служил только приманкой, коей подняли на гадкое дело и принесли в жертву много сотен бедных, несчастных солдат. Многие слышали, как заговорщики кричали "ура, конституция". Рассказывали, что на вопрос солдата, кто это такая, отвечали, что "это жена императора Константина".

 

Так кончился этот достопамятный день.

 

Было ужасной низостью со стороны заговорщиков завлечь обманом несчастных солдат в свое грязное предприятие, убеждая их, что "они исполняют свой долг, оставаясь верными присяге". Поражаешься их тупоумию и недальновидности. Солдаты в скором времени должны же были узнать всю правду; и должны же были заговорщики ожидать страшной мести от загубленных ими жертв.

 

Все это восстание зиждилось на совершенно неясных идеях и было построено на сплошном обмане, на который поддалось много очень хороших людей.

 

Всю ночь мы простояли на одном месте. 15 декабря, в час дня, император Николай объезжал в парадной форме полки и благодарил их "за верность и преданность", после чего распустил их по казармам. Впредь до разрешения, однако же, было запрещено отлучаться из казарм и конюшен.

 

Вечером, у нашего штабс-ротмистра Ознобишина собралось несколько человек офицеров, а с ними пришел и юнкер князь Суворов. Обсуждали, конечно, события предшествующего дня. Вдруг неожиданно вошел флигель-адъютант с фельдъегерем и тут же арестовал князя Суворова, которого сейчас же отвел на гауптвахту Зримого дворца. Утром следующего дня он был приведен на допрос к самому Государю, где вполне выяснилась его невиновность, и он был немедленно освобожден.

 

Государь заметил ему при этом: "я от Суворова этого и не ожидал", и тут же произвел его в корнеты. Светлейший князь Италийский граф Суворов-Рымникский, внук знаменитого фельдмаршала, воспитывался в Швейцарии в местечке Фелленберг и прямо оттуда поступил юнкером в наш полк.

 

В это время он очень плохо говорил по-русски. У одного из заговорщиков было найдено письмо, в котором писалось, что "в виду воспитания Суворова в Швейцарии, вероятно, можно будет рассчитывать и на его участие в союзе". К счастью, он мог доказать Государю лживость этого заявления и свою преданность ему и был освобожден и награжден.

 

Попеременно с Кавалергардским полком мы ещё несколько ночей высылали патрули, пока пришедшие из окрестностей лёгкие гвардейские кавалерийские полки не заменили нас. Тем не менее, несмотря на приход других частей, еще в продолжение месяца, наш полк и кавалергарды, попеременно высылали один эскадрон в экзерциргауз около Зимнего дворца.

 

Чтобы не беспокоить Императрицу-мать (Мария Федоровна), этот эскадрон приходил с наступлением сумерек, всю ночь высылал патрули, ездившие вокруг Зимнего дворца, и еще до рассвета тихо уходил домой.

 

За 14 декабря 1825 года наш полковой командир генерал-адъютант Орлов был возведен в графское достоинство, старший полковник князь Николай Голицын произведён в генералы, дивизионные командиры, а также барон Велио (Осип Осипович) сделаны флигель-адъютантами, эскадронные командиры получили св. Владимира 4 степени. Всем бывшим на площади 14 декабря дарован один год старшинства на выслугу Георгиевского креста за 25 лет; в числе последних был и я.

 

Так как 2-м эскадроном я командовал за поранением, Велио только временно, то на следующий же день сдал его полковнику Цынскому (Лев Михайлович), бывшему до сих пор командиром нашего резервного эскадрона. Во всех частях, участвовавших 14 декабря на площади, батальонные и ротные командиры получили те же награды.

 

Что же касается процесса, казни и наказании заговорщиков, то, как не относящихся ко мне, я их описывать не буду. Кроме того, все это известно.

 

21 декабря, в числе всех гвардейских офицеров, я присутствовал на торжественных похоронах графа Милорадовича (Михаил Андреевич). Государь и великий князь Михаил Павлович шли за его гробом. В наряде были Кавалергардский полк и гвардейская конная позиционная батарея.

 

15 января 1826 года наш полк представился императору Николаю I впервые на параде в Михайловском манеже. Прошли повзводно шагом, рысью и галопом. Государь остался нами доволен. 19 января с большой торжественностью был перенесен конно-гвардейский мундир покойного императора Александра I в полковую церковь и положен в стеклянное хранилище.

 

Я ехал перед тремя полковыми штандартами полка и отвез их после церемонии обратно в Мраморный дворец шефа, великого князя Константина Павловича.

 

20 января все гвардейские офицеры представлялись эрцгерцогу Фердинанду д'Эсте, который был послан императором австрийским (Франц II) для принесения поздравлений императору Николаю I по случаю его восшествия на престол. 28 января я произведен на вакансию в ротмистры. 31-го, при представлении Государю, я благодарил его за производство в чин, причем Государь Император милостиво заметил: "Поздравляю, и ты, и брат твои молодцы, славные офицеры".

 

12 февраля. Эрцгерцогу Фердинанду показали езду унтер-офицерской смены в нашем полковом манеже. Ездили отлично. Вечером этого же дня Высочайшим повелением "были отменены узкие темно-зеленые панталоны с кожаными нашивками до колен и было приказано при виц-мундире носить удобные серо-синие рейтузы с двумя широкими красными лампасами". Это было большим облегчением и очень экономично. Белый парадный мундир с кожаными лосинами и высокие ботфорты, а также красный бальный мундир, остались без изменения.

 

Для принесения поздравления Государю из Англии был прислан герцог Веллингтон и всем гвардейским офицерам было приказано ему представиться.

27 февраля. Для встречи тела в Бозе почившего императора Александра I все государственные регалии были высланы с большою торжественностью в Чесму.

 

4 марта. Герольды в своих средневековых костюмах, сопровождаемые взводами кавалерии, ездили по городу и извещали народ "о прибытии тела Государя 6 числа и погребении почившего императора 13 марта".

 

6 марта состоялось торжественное перевезение тела покойного Монарха, причем исполнялось все положенное по церемониалу. Траурное шествие растянулось на несколько верст. От Московской заставы до Казанского собора, по обеим сторонам улиц, шпалерами стояли гвардейские полки в глубоком трауре. Наш полк помещался на Сенной площади. Тело было привезено в Казанский собор и поставлено тут на катафалк, убранный с большой роскошью.

 

На другой день я был в наряде при гробе. По церемониалу, у гроба императора стояли все время 6 ротмистров или капитанов, 4 по углам, 2 в середине, лицом к покойному, держа в одной руке каску, в другой обнаженный палаш, по траурному положению, под левой рукой, остриём назад.

 

Мое место пришлось по правую сторону, в середине, и я должен был наблюдать, чтобы все являвшиеся для поклонения поднимались бы с правой и спускались с моей, левой стороны, обходя меня. От этого круговорота в продолжение двух часов, у меня сильно закружилась голова.

 

Мы стояли по два часа и, отдохнув четыре часа, вновь становились на дежурство у гроба. Для всех дежуривших, был отведен зал Филармонического общества в доме Энгельгардта у Казанского моста, где от Двора им всем отпускался обед и ужин.

 

В 9 часов утра следующего дня нас сменили капитаны гвардейской пехоты. Впоследствии (в Москве, 31 мая) я получил большую серебряную медаль, вычеканенную в память погребения Государя Императора Александра I.

 

13-го был торжественный вынос тела императора Александра I из Казанского в Петропавловский собор крепости. Гвардейске полки опять стояли шпалерами по сторонам улиц, наш полк на Марсовом поле. Церемониал перенесения тела был тот же, что при перевезении. При опускании гроба в могилу вся пехота и артиллерия открыли огонь залпами, что длилось около четверти часа и произвело на всех присутствовавших глубокое впечатление.

 

20 марта. В фехтовальном зале полка состоялся обед, данный всеми офицерами полка поправившемуся полковнику барону Велио. Он был сделан флигель-адъютантом и плац-майором в Царском Селе.

 

25 марта. Государь Николай I присутствовал на полковом празднике. В манеже был парад в пешем строю, после которого Государь обошел казармы и конюшни. Обед во дворце, к которому всегда приглашались офицеры, в этом году, по случаю траура, был отменен. Теперь усиленно начали готовиться к коронации Государя в Москве.

 

От каждого гвардейского пехотного полка был назначен 1-ый батальон, от гвардейского кавалерийского полка 1-ый дивизион (2 эскадрона). Как пехота, так и кавалерия составили сводные полки. Кавалергарды, мы и гвардейские кирасиры составили сводный кирасирский полк под командой нашего командира, графа Орлова. Среди назначенных в Москву офицеров, находился и я (во 2-м эскадроне). Нашим дивизионом командовал Владимир Апраксин, а за него перед лейб-эскадроном был Пьер Мятлев. 2-м эскадроном командовал полковник Цынский.

 

13 апреля выступили в Москву. В первый день дошли до деревни Кузьмино (под Царским Селом). Тут Пьер Мятлев подал рапорт о болезни и уехал в Петербург. Как старший за ним офицер я принял командование лейб-эскадроном.

 

25 апреля пришли в Новгород. В четыре часа дня все офицеры собрались в Софийский собор на молебствие, отслуженное в присутствии Императрицы-матери по случаю проезда ее через Новгород. Утром следующего дня многие из наших офицеров, в том числе и я, поехали по озеру Ильмень в Юрьевский монастырь, где обедали у настоятеля архимандрита Фотия, благословившего всех нас, при отъезде маленькими образками. Мы долго и внимательно осматривали драгоценности, хранимые в этом монастыре.

 

4 мая были в Валдае, 8 в Коломне. Здесь нас застала печальная весть, что императрица Елизавета Алексеевна скончалась в маленьком городке Белеве.

 

После скучного и довольно затруднительного марша, 29 мая мы вошли, наконец, в Москву. Перед самым въездом к нам присоединился и выздоровевший Пьер Мятлев, таким образом, счастливо отделавшийся от полуторамесячного прескучного похода. Я встал опять перед моим 4-м взводом 2-го эскадрона.

 

На заставе встретил нас генерал-губернатор князь Голицын (Дмитрий Владимирович), и повел нас через город. На плацу перед Кремлем он пропустил нас мимо себя церемониальным маршем. После этого мы перешли Москву-реку и остановились на Донской площади, где для людей и лошадей были выстроены бараки и конюшни. Офицеры были размещены по близ лежавшим частным квартирам.

 

Я должен сознаться, что ни один город не произвел на меня такого грандиозного впечатления, как Москва и в особенности Кремль. Мне была отведена квартира на Лужницкой улице в доме купца Мухина. Мой брат Карл также прибыл в Москву с конно-пионерным эскадроном, и поместился в Покровских казармах. Мы часто посещали с ним проживавшего в Москве нашего старого друга, полковника Фитингофа и его жену, рождённую фон Мореншильд.

 

31-го, как я уже упомянул выше, мне была доставлена большая серебряная медаль в память погребения императора Александра I.

 

Моя квартира была очень красива, и при ней был хороший сад, из которого меня угощали великолепными сливами. Тем не менее, я в ней оставаться не мог, так как все окна квартиры смотрели на юг, и в комнатах стояла нестерпимая жара; особенно страдал я от нее ночью. Поэтому я переехал на Кузнецкий мост к купцу Толоконникову (на дворе у него был самый большой в Москве завод восковых свечей). Мне отвели несколько очень элегантных комнат.

 

Не имея возможности описать все то, что я видел в Москве, все гулянья, ученья, маневры, празднества, я ограничусь здесь только перечнем тех, на которых я лично участвовал:

 

3 июня народное гулянье в Марьиной роще; 6 июня народное гулянье в дворцовом саду; 13 июня крестины в Чудовом монастыре великой княжны Елизаветы Михайловны; 19 июня учение нашего полка перед великим князем Михаилом Павловичем, командиром сводного гвардейского корпуса.

 

Это учение мне особенно памятно, так как великий князь два раза вызывал меня к себе и благодарил за правильное направление моего взвода и отличное построение им фронта карьером, причем сказал: "у Каульбарса взвод ходит всегда, как в ящике".

 

21 июня в Петербурге было погребение скончавшейся императрицы Елизаветы Алексеевны.

 

27 июня, после развода, кавалергард Бетанкур (Альфонс Августинович) и я выполнили довольно опасное предприятие, а именно: мы влезли на самый высокий шпиц креста на Иване Великом по устроенным для иллюминации лесам. На самой вершине мы выцарапали наши фамилии посредством пряжки моих рейтуз. Слезать вниз было труднее, однако все обошлось благополучно.

 

11 июля я посетил имение графа Шереметева Останкино, где провел целый день. 22 июля, в день тезоименитства Императрицы-матери, было поздравление в загородном дворце. 24-го мой брат и я посетили шведского посланника графа Стедингка и обедали у него (впоследствии мы часто посещали его дом, где всегда были приняты самым радушным образом. Граф был друг детства нашего покойного деда в Швеции).

 

25 июля. Торжественный въезд Государя, Императрицы (Александра Федоровна) и Императрицы-матери в Москву. Последняя, ожидая приезда сына, жила в одном из имений графа Шереметева. Государь и Императрица, тоже уже несколько дней тому назад, прибыли инкогнито в Петровский дворец.

 

Конная гвардия, как старейший русский кавалерийский полк, по церемониалу имеет всегда свое место на коронациях и всех процессиях. Поэтому и на этот раз наш дивизион участвовал в процессии. Мы выстроились у Петровского дворца и вместе с процессией двинулись вперед.

 

Место Государя было как раз за командуемым мною 4-м взводом 2-го эскадрона. Государь пропустил мимо себя начало кортежа и лишь когда прошел наш дивизион, поехал со всею свитой на указанном ему церемониалом месте - за 2-м эскадроном нашего полка.

 

Дул сильный ветер, погода была неприятная, пасмурная. По всей дороге от Петровского дворца до Кремля полки стояли шпалерами по левой, подветренной ее стороне. Правая была предоставлена зрителям. Последние, в числе нескольких сот тысяч человек, не стояли спокойно на местах, a перебегали с места на место, чтобы лучше видеть, и толкали друг друга.

 

При этом подымали ужасную черную пыль, которую сильный ветер относил прямо на Государя и на процессию. Мы были покрыты таким толстым слоем пыли, что трудно было узнать масть лошадей и цвет мундиров.

 

Лица всех, не исключая и Государя, были совершенно черные, из них только выделялись белки глаз. Государь останавливался у каждой церкви, где был встречаем духовенством и окропляем святой водой. Можно себе представить, какой вид имело его лицо, когда вода смешивалась с пылью!

 

Это крупное неудобство можно было предотвратить, поставив кавалерию с другой стороны, а публику с подветренной. Конечно, никто об этом и не подумал. Таким образом, дошли мы до Кремля, где Государь остался, но уже на другой день переехал с Императрицей в дом графини Орловой. Этот дом был расположен на окраине города в чудном саду и представлял собою более тихое и здоровое место жительства, чем Кремль. Здесь караулы исключительно нес только один Кирасирский полк.

 

Офицерское же дежурство несли ротмистры всей гвардейской кавалерии. Несколько раз очередь доходила и до меня. По приезде Императорской семьи начались празднества за празднествами.

 

19-го, 20-го и 21-го оба наших эскадрона разъезжали по городу с герольдами для объявления по церемониалу о предстоящем 22-го августа короновании. Езда с утра до вечера с герольдами по улицам очень утомила людей и лошадей, тем более, что мы только что возвратились с двухдневного маневра.

 

Наконец, настал и день 22-го августа. Вся церемония коронации столько раз описана и всем известна, что я опишу только то, что лично меня касалось.

 

При входных дверях церкви стояли часовыми два кавалергардских ротмистра, а при выходных - два ротмистра конной гвардии; один из них я. Я имел возможность следить за ходом церемонии. По случаю коронации город был великолепно иллюминован, в особенности Кремль, который множеством освещённых башен и башенок производил феерическое впечатление.

 

Иван Великий был похож на гигантское пальмовое дерево. Иллюминация продолжалась три дня.

 

26-го августа состоялось принесение поздравлений Их Величествам; 27-го августа принесение поздравлений Императрице-матери и вечером bal paré в Грановитой палате; 28-го бал у сардинского посланника графа де Бриньоле-Сале; 1-го сентября маскарад в Большом театре в присутствии Императорской фамилии; 3-го сентября большой парад всем войскам (60000 чел.).

 

В этот же день московское купечество дало блестящий обед на 800 кувертов Императорской семье и всем офицерам. Обед был сервирован в экзерциргаузе, как самом просторном помещении в Москве.

 

Манеж был разделён на три части; первая была убрана тропическими растениями, образовавшими беседки, бесконечным числом столиков, обставленных всевозможными водками и закусками.

 

Вторая часть, освящённая многими тысячами восковых свечей представляла столовую. В третьей части помещались кухни, буфеты и т. д. Все было великолепно и блестяще убрано и устроено. Говорят, этот обед обошелся около 80 тысяч рублей ассигнациями. К сожалению, к концу обеда жара была нестерпимая.

 

6 сентября дворянство Московской губернии давало Императорской семье великолепный бал в своем чудном зале; 8-го сентября коронационный бал у герцога Рагузского, на котором до 6 часов утра подавалось три ужина, один за другим; 9-го спектакль-гала в Большом театре; 10-го коронационный бал у герцога Девонширского; 12-го сентября коронационный бал у князя Юсупова. Ужин сервирован в театре.

 

13-го сентября спектакль-гала для всех офицеров и 4000 солдат; 16-го сентября народное гулянье на Девичьем поле; 21-го сентября император Николай I подарил прусскому королю несколько лошадей. В числе офицеров, назначенных для передачи их, был и мой брат Карл.

 

В довершение всех коронационных празднеств, 22-го числа был большой фейерверк, во время которого, в каждом антракте был пускаем букет из 10 тысяч ракет сразу. В конце фейерверка был пущен букет из 64 тысяч ракет.

 

Было много приглашенных, и 8 гвардейских ротмистров были назначены для того, чтобы проводить дам, по цвету их пригласительного билета, на назначенные им места. В этот наряд попал и я. Мы страшно устали. Несколько часов подряд приходилось подниматься и спускаться по великолепно освещённой парадной лестнице кадетского корпуса, с балкона которого Императорская семья и все приглашённые дамы любовались фейерверком.

 

Возвращавшуюся домой публику ожидал еще сюрприз. Государь, не предупреждая никого, приказал еще раз осветить Кремль еще грандиознее, чем в предыдущие вечера. Нельзя было оторвать глаз от этого зрелища.

 

Я не в состоянии описать всех обедов, вечеров и балов в частных домах, но не могу не вспомнить дома вдовствовавшей генеральши Кологривовой, в котором брат и я были приняты, как родные.

 

Как все имеет свой конец, так и для нас наступила пора покинуть гостеприимную Москву, 9-го (октября) 1826 года мы выступили. 4 месяца и 40 дней прошли, как сон. Наш дивизионный командир Владимир Апраксин получил отпуск и остался в Москве, а командир 2-го эскадрона полковник Цынский принял командование над дивизионом. Я вел вместо него 2-й эскадрон.

 

Обратный путь был крайне затруднителен, постоянные дожди, иногда снег, бури и холод сильно утомляли людей и лошадей. Пользуясь остановкой на несколько дней в Новгороде, я съездил в военные поселения и посетил там своих старых друзей Егора Петровича фон Швенгельма и генерала Карла Антоновича Криденера.

 

17-го ноября, во время солнечного затмения, мы вступили в Петербург. Великий князь Михаил Павловича, встретил полк у Московской заставы. Это лето, благодаря пребыванию в Москве на коронации, принадлежит к интереснейшему периоду моей жизни.

 

14-го декабря 1826 г. Император Николай Павлович посетил казармы Конной гвардии и вспоминал с офицерами и солдатами о происшествиях этого числа в прошлом году (пока служил в полку хоть один солдат, участник 14-го декабря 1825 года на площади, император Николай I в годовщину этого дня посещал казармы Конной гвардии).

 

8-го марта 1827 г. После отпуска я возвратился в Петербург и, явившись великому князю Михаилу Павловичу, принялся за службу.

 

2-го апреля 1827 г. После заутрени Государь христосовался с нами, и мы подходили к ручке Императрицы (Александра Федоровна). Балаганы на Пасхальной неделе были в этом году особенно удачны, все высшее общество Петербурга посещало их. Особенным успехом пользовались известный ездок Турнвер, фокусник Леман и редкостные зверинцы.

 

11-го апреля 1827 г. Я принял командование (временное) над 5-м эскадроном.

 

14-го июня 1827 г. В 12 часов ночи мы выступили на большие маневры, дошли до Царского Села и стали биваком. На следующий день шли маневром на Красное Село, где и остались. По дороге со мною приключилась очень неприятная история.

 

Проходя большим аллюром через густой кустарник, моя лошадь вдруг провалилась со мной в глубокую яму с глиной или непокрытый старый колодезь. Грязь сейчас же начала нас в себя затягивать. Меня вытащили несколько наших кирасир, живо соскочивших с лошадей; с лошадью же пришлось очень долго повозиться.

 

Бедное животное опускалось все глубже и глубже в грязную глину, его удерживали на поверхности только поводьями. Наконец, подоспели люди с жердями и досками, посредством которых удалось, наконец, вытащить несчастную лошадь из ямы. Покрытые с головы до ног липкой грязью, мы прибыли в Красное Село.

 

Через неделю был большой кавалерийский маневр в присутствии Государя.

 

23-го июня 1827 г. Покинули Красное Село и к часу ночи прибыли в Стрельну, где остались ночевать, а утром ушли в Петербург. Здесь я встретил Лизаньку Майдель с тёткой баронессой Унгерн-Штернберг, которых возил по Петербургу и показывал все достопримечательности.

 

Через два дня, на разводе начальник генерального штаба генерал Нейдгардт (Александр Иванович), сообщил мне, что "по Высочайшему повелению я и три других офицера назначены для выбора людей из армейской кавалерии в гвардейскую".

 

Кроме, прогонных денег, было приказано выдать нам полугодовой оклад жалованья (600 руб.), как вспомоществование, для очень затруднительной в это время года, поездки. Чтобы не трястись много тысяч верст на почтовых телегах, я купил себе небольшую дорожную коляску.

 

Перед отъездом, я присутствовал на спуске большого 120-ти-пушечного корабля "Император Александр 1-й"; заехал к графу Кочубею (Виктор Павлович) и простившись на долгое время со всеми друзьями и знакомыми, 19-го октября 1827 года пустился в путь.

 

Через неделю достиг Новгород, ночевал со страшной зубной болью в Валдае. Здесь я встретил старого друга, штабс-капитана гвардейского саперного батальона Александра фон Бухмейера. Он был послан Паскевичем (Иван Федорович) в Петербург с известием "о взятии Эривани" и вез множество персидских знамен для передачи их Государю.

 

23-го октября прибыл в Москву, где сейчас же отправился к Толоконникову, так любезно приютившему меня во время коронации. При отъезде я дал ему слово, что "когда мне опять придется быть в Москве, то я непременно остановлюсь у него". Через три дня, по страшной распутице и грязи продолжал путь.

 

Я проехал город Подольск, перебрался через реку Пахру и ночевал в Серпухове, где заказал себе на ужин уху из стерлядей, которые при мне были пойманы. Через день, на пароме переехал через широкую реку Оку и по ужасным кочкам (ночью был сильный мороз) с трудом доехал до города Тулы, где остался ночевать.

 

Утром осматривал город и оружейный завод, после чего выехал. С трудом достиг Сергиевска, где пришлось отдохнуть. Недалеко от Мценска сломалась ось моей коляски, пришлось ее отправить в Орел, а самому, ехать туда же, на почтовой телеге по ужасным кочкам и рытвинам. В 2 часа ночи я прибыл туда, экипаж мой был привезен в 5 часов утра.

 

В Орле стоял штаб 2-ой гусарской дивизии генерал-лейтенанта барона Будберга (Карл Васильевич). Поручение мое заключалось в следующем:

 

Из полков 2-й, 3-й и 4-й гусарских и 1-й кирасирской дивизий, т. е. из 16-ти полков, я должен был выбрать людей для гвардейской кавалерии. По инструкции, из каждого полка я должен был выбрать 5 человек, из которых 1 должен был иметь не менее 2 аршин и 9-ти вершков росту (1 м 80 см), 4 других не менее 2 аршин 8 вершков, быть хорошего сложения, иметь не менее 5 лет службы и ни одного взыскания за все это время.

 

Генерала Будберга и его семью я знал еще в Ревеле и был ими очень любезно принят. В Орле стоял, кроме того штаб Павлогорадского гусарского полка генерала Оффенберга. Сюда, к 2-му ноября, были присланы на мой выбор люди из всех эскадронов, имевшие рост 2 аршин 7 вершков и более.

 

Казалось бы, что было очень легко из целого полка выбрать только 5 человек, на деле же это оказалось очень затруднительным.

 

В полках почти не было таких больших людей, как мне требовалось (самые красивые и рослые солдаты были переведены из гвардии за какие-нибудь провинности и избранию не подлежали).

 

По возвращении из командировки я узнал, что мои коллеги по выбору людей, a именно Кавалергардского полка Ланской, конной артиллерии Меллер-Закомельский и конно-гренадер Ливланд отнеслись к этому делу очень просто.

 

Из тех полков, где людей, удовлетворявших инструкции, не оказывалось, они брали одного, двух, трех, а иногда и никого, о чем рапортами доносили в Петербург, благодаря этому они, конечно, не набрали требуемого количества людей. В гвардейской кавалерии был большой недостаток солдат, и я был в критическом положении.

 

Наконец, я решил дело следующим образом. В тех полках, где, совершенно отвечавших инструкции, людей не находилось, я все же выбирал полное число в 5 человек, от каждого полка из числа наиболее подходивших. Имея приказание от великого князя Михаила Павловича "сноситься лично с ним рапортами", я донес о моем распоряжении и просил приказания Его Высочества прямо в полки, всех ли или каких именно людей надлежит выслать в Петербург.

 

Великий князь одобрил мое распоряжение и приказал выслать в Петербург всех без исключения выбранных мною людей.

 

В Орле я провел несколько очень приятных дней, бывал у Будберга, у губернатора Сонцова и часто виделся с двумя старыми полковыми товарищами по Конной гвардии, полковниками Чертковым и Куликовским.

 

Из Орла я поехала, в Ливны, куда по отвратительнейшей дороге добрался 5-го ноября. Здесь стоял гусарский эрц-герцога Фердинанда полк (Изюмский гусарский полк, командир полковник Купфер). И здесь я встретил друзей и знакомых, земляка поручика барона Леонгарда Унгерн-Штернберга и лейб-гвардии гусарского полка графа Шуазель-Гуфье (Эдуард Октавиевич де) с его прелестной женой, рожденной княжной Голицыной.

 

Вспоминали жизнь в Петербурге, балы, на которых вместе танцевали, и я часто играл с графиней Варварой Григорьевной в четыре руки на фортепьянах. И в этом полку мне не удалось выбрать людей, строго отвечавших инструкции из пяти - трое, были немного меньше требуемого роста.

 

7-го ноября я поехал в Дмитровск, куда приехал совершенно разбитым; дорога была убийственная. 9-го числа в десять часов утра я выбрал людей из Иркутского гусарского полка (командир полковник Пучек).

 

11-го прибыл в Севск и 12-го выбирал людей из Елизаветградского гусарского полка (командир полковник Рашевский). Эти четыре полка составляли 2-ю гусарскую дивизию, в которой я, таким образом, окончил выбор людей.

 

Я остался здесь до 15-го ноября и поехал затем в Глухов. Этот город дорог для нашей семьи воспоминаниями. В нем многие годы жил и командовал дивизией генерал-лейтенант Карл фон Каульбарс, наш дядя и благодетель. Здесь же провел первые годы службы и мой отец, будучи адъютантом дяди и числясь в Глуховском карабинерном полку. Могилы дяди я уже не нашел, так как город разросся и кладбище вошло в черту его и застроилось домами.

 

Однако же в церкви я нашел его надгробную плиту, вделанную в стену под лестницей. В городе жил очень старый полицеймейстер Гернет, еще помнивший покойного дядю.

 

16 ноября через Кролевец поехал в Батурин, куда прибыл ночью. Утром из гостиницы перебрался к моему старому другу полковнику Эдуарду фон Левенштерну, командовавшему здесь Митавским гусарским полком (4-ой гусарской дивизии).

 

Выбрал людей для гвардии и осмотрел город, а также то место, где когда-то стоял дворец Мазепы. Затем съездил в замок князя Разумовского и осмотрел его. 24-го ноября приехал сюда полковник Гротенгельм (Максим Максимович), и я, воспользовавшись случаем поехал с ним в Борзну, где стоял его Киевский гусарский полк. Здесь я познакомился с его женой, рожденной фон Редер. С нею много играл в четыре руки. Во время моего пребывания в Борзне пришло известие "о знаменитом морском сражении при Наварине".

 

Недалеко от Борзны находилось местечко Ивангород, известное по битве с татарами. Гротенгельм свез меня туда и показал мне все интересное. 24-го я выбрал людей и 25-го вернулся в Батурин, где оставил свой экипаж. Отсюда я поехал в Ромны и 27-го выбрал людей из Ингерманландского гусарского полка (командир полковник Гельд).

 

Здесь не было ни одного подходящего человека, и я потребовал нового привода, выбрал из него людей и только 29-го прибыл в Прилуки. Тут стоял Нарвский гусарский полк (командир полковник фон Гельфрейх); командира полка я знал уже давно. 1-го декабря я выбрал людей. Этим я и кончил выбор людей в гвардию в 4-й гусарской дивизии!

 

В трех верстах от города, в своем имении, жил мой бывший товарищ по Конной гвардии Величко. Я, конечно, посетил его и провел у него несколько дней. Полковник Гельфрейх и я ездили 4-го декабря в Варварин день к предводителю дворянства Закревскому, жена которого была именинница. Тут мы остались и ночевать. Был очень веселый день, завтрак, обед и бал.

 

Здесь я опять встретил двух знакомых, братьев Цеге из Куркюля, офицеров гусарского полка. На другой день, тотчас после большого завтрака пришлось уехать, так как предстоял далекий путь.

 

Через Днепр я переправился у Переяславля и вечером прибыл в Киев.

 

7-го декабря явился корпусному командиру генералу Рудзевичу и генерал-губернатору Желтухину, осмотрел все достопримечательности города, церкви, могилы и катакомбы в пещерах. 8-го выехал в дальнейший путь. 9-го вечером прибыл в Бердичев. Тут я явился начальнику дивизии генералу Ридигеру (3-я гусарская дивизия) и бригадному командиру генералу фон ден Бринкену.

 

Здесь стоял гусарский фельдмаршала князя Виттенштейна полк, командир которого, полковник Кизмер (Иван Иванович) был моим старым хорошим знакомым еще в то время, когда он служил л.-гв. Уланском полку. С ним я провел очень симпатичный день. 12-го я выбрал людей и 13-го уехал в Троянов.

 

14-го и выбрала, людей из Александрийского гусарского полка (командир полковник Александр Захарович Муравьев). 16-го декабря, в Любаре, выбрал людей из Ахтырского гусарского полка (командир полковник Нечволодов) и в тот же день вернулся в Бердичев, где остановился у Кизмера, произведённого во время моего короткого отсутствия в генерал-майоры.

 

18-го я отправился в Сквиру, где 20-го выбрал людей из гусарского принца Оранского полка (командир полковник Плаутин). Этим я покончил с 3-ей гусарской дивизией. 21-го декабря я поехал далее через Белую Церковь, и Богуслав. Тут со мной приключилась пренеприятная история.

 

На полдороге между станциями сломалась задняя ось моей коляски, и мне не оставалось ничего сделать иного, как сесть на одну из пристяжных лошадей и проехать 15 верст в 20 градусную стужу до станции Москаленки. К моему счастью, светила луна, благодаря чему я не сбился с пути в этой необозримой степи.

 

Со станции я отправил немедленно людей с доской и жердями за коляской, которую привезли только к утру. На станции не было возможности исправить ось коляски, и я был в критическом положении. К счастью для меня, повалил густой снег, и я придумал следующую комбинацию.

 

Я купил простые розвальни и привязал на них свою коляску, сняв с нее колеса, и в этом импровизированном экипаж кое-как продолжал путь. При 20 градусном морозе 22-го декабря миновал Новомиргород, 23-го числа Елизаветград и вечером того же дня прибыл в Новую Прагу (Петриковка), где остановился у моего старого полкового товарища, полковника Егора фон Мейендорфа, командовавшего кирасирским принца Альберта полком.

 

У него я встретил и другого товарища, полковника барона Карла Пилар фон Пильхау, командовавшего недалеко отсюда кирасирским, великой княгини Елены Павловны, полком (Новгородский кирасирский полк). Так как был праздник Рождества Христова, то я не производил выбор людей и пробыл здесь до 26-го декабря, когда пустился в дальнейший путь и, прибыл 27-го декабря в Полтаву.

 

Осмотрев все достопримечательности города, в особенности поле сражения и все, что напоминало Петра Великого, в тот же вечера, продолжал путь. 28-го проехал Валки и вечером достиг Харькова. 29-го явился начальнику 1-й кирасирской дивизии генерал-лейтенанту Ершову (Иван Захарович) и провел в Харькове несколько очень приятных дней.

 

Новый год встретил на блестящем балу в дворянском клубе.

 

1-го января 1828 года я переехал из гостиницы к майору Фрей, любезно пригласившему меня остановиться у него. Я сделала, много поздравительных визитов. 5-го числа и поехал в Змиев, где явился командиру Астраханского кирасирского полка полковнику Кутлеру и в деревне Гинеевке выбрал людей для гвардии. На следующий день поехал в Балаклею, ночевал у генерала Катаржи и 7-го числа здесь же выбрал людей из Псковского кирасирского полка.

 

Вечером уехал в Чугуев к полковнику фон цур Мюлен, командиру Глуховского кирасирского полка, где на следующее утро выбрал людей. В тот же день проследовал дальше к полковнику Риштон в Екатеринославский кирасирской полк, где тоже выбрал людей для гвардии. Этим покончил с 1-й кирасирской дивизией и исполнил, порученное мне по Высочайшему повелению, дело.

 

В последний день произошло странное событие, о котором не могу не упомянуть. Как раз при выборе людей, по неизвестной причине, загорелась крыша помещения, в котором мы находились. Я немедленно отпустил забракованных для гвардии людей для тушения, а с остальными спокойно продолжал свое дело. Пожар был скоро затушен.

 

На обратном пути в Чугуев я сбился с дороги в степи и при сильной метели только поздно ночью возвратился домой к Мюлену.

 

9 января 1828 года, очень довольный, что благополучно окончил возложенное на меня ответственное дело, я возвратился в Харьков прямо к майору Фрею и решил отдохнуть здесь несколько дней. Мои родственники Сиверс переехали сюда еще к Крещению. Я пробыл здесь 6 дней и провел время превесело. Обеды, поездки на санях и балы чередовались у всех моих знакомых, и я с грустью покинули, этот гостеприимный город.

 

17 января пустился в обратный путь в Петербург. Проехав Белгород и Обоянь, прибыл в Курск. Осмотрев город, поехал дальше. Дороги были в неописуемом состоянии. Тысячи возов, тянувшихся в Харьков на ярмарку, сделали их прямо-таки непролазными. Вся дорога была покрыта сугробами глубокого снега; я ехал в своей коляске, привязанной на крепкие розвальни. Однако же, не доезжая Орла, они не выдержали тряски, совершенно рассыпались и я остался в ноль.

 

К счастью, меня нагнали возвращавшиеся в Орел порожние почтовые сани, которыми я воспользовался и достиг города 19-го числа. Здесь я остановился у моего бывшего товарища Куликовского. Поздно вечером привезли мою коляску. Я прожил несколько дней в Орле, посетив всех знакомых. Пришлось думать о другом способе передвижения, - в коляске ехать далее не было возможности. Поэтому я купил себе кибитку. Коляску свою я отправил с крестьянином прямо в Петербург, куда она прибыла 25 февраля.

 

21-го января я проехал Мценск, 22-го Тулу и Серпухов, 23-го к полудню прибыл в Москву, где остановился у моего друга купца Толоконникова, встретившего меня с всегдашним радушием и любезностью. В Москве я провел несколько дней, посетил всех друзей и знакомых. Особенно рад был видеть семью генеральши Кологривовой (Екатерина Александровна).

 

Со времени коронации она уже успела выдать замуж двух дочерей, третья же, Мария, была невестой казанского вице-губернатора Смирного (Николай Федорович), как раз в это время ездившего в отпуск в Петербург.

 

Я был свидетелем и действующим лицом одного очень интересного происшествия. 25-го вечером я был с Кологривовыми в их ложе в Большом театре. Вдруг, в 9 часов вечера прибежал их человек и просил генеральшу сейчас же приехать домой. Мы немедленно все вернулись в квартиру Кологривовых и тут оказалось следующее.

 

Жених младшей барышни приехал из Петербурга и должен был немедленно с очень важным поручением ехать в Казань, где его могли задержать на неопределенное время. Этим свадьба откладывалась в долгий ящик.

 

Советовались, спорили, говорили и наконец, решили их сейчас же обвенчать. Этот день был среда на Масляной неделе и последний день, в который по православному обряду можно было вступать в брак.

 

До полуночи оставалось менее 2 часов, тем не менее, немедленно взялись за дело. Отправились всем обществом в ближайшую церковь, вызвали причт и осветили церковь. Кроме меня, еще несколько человек знакомых фигурировали свидетелями и шаферами, и ровно в полночь по церковным часам счастливо окончили венчание (при этом должен сознаться, что мы, шафера, переставили часы в церкви на полчаса назад, чем очень помогли делу).

 

Из церкви отправились домой, где нас ожидал великолепный ужин с шампанским, за которым сидели до четырех часов ночи. Наскоро собравшись, молодые уехали в шесть часов утра в Казань.

 

Утром и я простился с моими милыми друзьями, семьей Кологривовых и гостеприимным хозяином Толоконниковым, и отбыл в Петербург. Миновав Клин и ночью Тверь, 27-го Торжок и Вышний Волочек, 28-го Валдай и Новгород, я 29-го января достиг Петербурга, проехав в общем четыре тысячи девятьсот восемьдесят одну версту (4981).

 

Когда я являлся великому князю Михаилу Павловичу, он выразил мне одобрение за мою распорядительность, за то, что я не придерживался исключительно роста, и был очень доволен присланными людьми. Часть их, а именно люди 2-й гусарской дивизии уже успели прибыть.

 

Государь Император, которому представили этих людей, также вполне одобрил мой выбор.

 

3-го февраля я сделался членом музыкального общества, во главе которого стоял полковник Львов (известный композитор и автор нашего народного гимна).

 

20 марта 1828 года я присутствовал при постановке первой гранитной колонны (вышиной в 53 фута) Исаакиевского собора. Царская семья присутствовала на этом торжестве.

 

Наконец прибыли и последние из выбранных мною людей из 3-й и 4-й гусарских и 1-й кирасирской дивизии и на 31-е им был назначен смотр. Государь Император (Николай Павлович) остался ими очень доволен.

 

Когда Государь уехал, великий князь Михаил Павлович еще раз осмотрел каждого человека в отдельности и, отвесив мне, шутя 3 поклона, сказал: "Прекрасно, прекрасно, отлично. Вот, говорят, что из армии нельзя более выбирать подходящих людей для гвардии, а стоит послать исправного и толкового офицера, как это оказывается возможным".

 

Я был очень счастлив, услышав, эти милостивые слова великого князя. Я сам был поражен хорошим видом выбранных мною людей. Мое сердце радовалось, видя таких молодцов. Когда я шутя сказал им, что "теперь не узнаю их, что их, вероятно, подменили", они смеясь ответили, что "те же, только старую обмундировку спрятали дома." 20-го апреля в приказе по войскам мне была объявлена "Высочайшая благодарность за отличное исполнение поручения".

 

Была объявлена война с Турцией и некоторые части уходили на турецкую границу, в том числе и гвардейские конно-пионеры, в которых служил мой брат Карл. 2-го апреля я проводил его. Брат жил у меня. Нанимаемая им комната теперь освободилась, и я пригласил графа Якова Ивановича Эссен-Стенбок-Фермора (который впоследствии выстроил Пассаж на Невском проспекте) занять ее.

 

4 апреля я был в театре и на ужине в Императорском Эрмитаже. 17-го Государь делал смотр на Марсовом поле трем гвардейским кирасирским полкам и тут же назначил нашего полковника Жадовского (Иван Евстафьевич) командиром кирасирского Ее Величества полка в Гатчине. 19-го было повторение этого же парада перед Государыней (Александра Федоровна), пожелавшей видеть полки. Я ездил опять в своем 2-м эскадроне.

 

23 апреля 1828 года на место отправлявшегося на турецкую кампанию графа Орлова (Алексей Федорович), командиром полка (здесь Конный лейб-гвардии полк) был назначен генерал Оффенберг (командир ГІавлоградского гусарского полка). 30 апреля офицеры полка прощались с графом Орловым и преподнесли ему на память серебряную вазу на малахитовой ножке (пока только рисунок ее, так как, сама ваза еще не была отлита).

 

25 апреля генерал Оффенберг приехал для приёма полка. 7 июня молебен в церкви Таврического дворца по случаю взятия Исакчи. Возили по улицам города множество турецких трофеев. С трофеями, крепостными ключами и знаменами, ходил по Петербургу наш, 1-й дивизион.

 

22 июля, В Петербурге состоялась свадьба моего товарища по полку Оттона фон Эссена, с фрейлиной Ее величества Софией фон Козенс. Я был шафером. Эссен уехал с молодой женой в отпуск, и я принял временное командование 6-м эскадроном, стоявшим в деревне Сергеевке, у монастыря Св. Сергия (15-го августа).

 

Как всегда, это пребывание в Стрельне было очень приятное и веселое: обеды, балы, музыкальные вечера и пикники чередовались на дачах, почти ежедневно, то у Мятлевых, то у Балабиных, Апраксиных, старой графини Остерман (Елизавета Алексеевна, жена знаменитого Кульмского Остермана-Толстого) и других.

 

Дачи между Петербургом и Ораниенбаумом были прелестны и населены гостеприимными семействами высшего петербургского общества. Графиня Остерман занимала одну из таких дач со своей племянницей графиней Ольгой Сен-При, впоследствии вышедшей замуж за моего товарища по полку штабс-ротмистра князя Василия Долгорукова.

 

Желая со своей стороны отблагодарить за любезный приём, 12 наших офицеров устроили сюрпризом перед балом у графини великолепный фейерверк, стоивший нам 1500 рублей ассигнациями. Букет состоял из 500 ракет.

 

11-го сентября полк ушел в Петербург и я сдал 6-ой эскадрон вернувшемуся из отпуска Эссену. 1 октября я вступил во временное командование 4-м эскадроном, за отбывавшего в отпуск командира его, Александра фон Преверна. Это была "судьба не командовавших эскадроном ротмистров": они заменяли уезжавших в отпуск товарищей.

 

3 октября в Казанском соборе был молебен, на котором присутствовали все гвардейские офицеры. Была и Императрица (Александра Федоровна), только что возвратившаяся из поездки в Одессу.

 

Мой брат Карл часто писал мне из действующей армии; он участвовал в осаде Варны, где был убит картечным выстрелом капитан лейб-гвардии Егерского полка Александр фон Энгельгардт, мой хороший старый друг (впоследствии мой брат Карл женился на его сестре). Государь присутствовал при осаде крепости и после ее сдачи вернулся в Петербург, где 19-го произвел смотр всем петербургским войскам.

 

24 октября 1828 года скончалась вдовствующая Императрица-Мать Мария Фёдоровна, проболев всего восемь дней. 3 ноября, в 6 часов вечера тело почившей Императрицы было положено на парадный катафалк и я был в наряде; в первой же очереди. По четырем углам гроба стояли фрейлины, в середине по два гвардейских ротмистра или капитана.

 

3-го числа народ допускался для прощания и это длилось до самых похорон. 10 ноября я вновь был в наряде при гробе, со мною дежурили фрейлины графиня Тизенгаузен, Росетти, Полянская, Козлова; последнюю, как я хорошо помню, сменила княжна Репнина. 15 ноября, при торжественных похоронах, наши полки стояли на Марсовом поле, против Мраморного дворца.

 

21 ноября от сильного ветра SW вода в Неве, поднялась весьма высоко. Помня 7 ноября 1824 года, полк приготовился к выходу из казарм и конюшен, и лошади оставались оседланными до 3-х часов ночи, когда ветер стих, а вода начала спадать.

 

14-го декабря 1828 года, по своему обыкновению, Государь Император посетил казармы полка.

 

7 января 1829 года я принял, по очереди, 7-ой (резервный) эскадрон "на законном" основании. B этом эскадроне было особенно много работы, так как здесь выезжались молодые лошади для всего полка. Командир этого эскадрона получал, кроме жалованья, ещё столовые 1000 рублей ассигнациями.

 

10 марта в полк были сданы последние медные кирасы для нижних чинов, и с этого дня полки, уже всегда выезжали в оных. Черные были окончательно отменены. Государь лично представил полк Императрице в новой форме. 25-го полковой праздники, в присутствии Государя Императора. К обеду все офицеры были званы во дворец. Вечером на полковом ужине офицеры полка преподнесли графу Орлову вазу (на плане она была ему поднесена 30 апреля 1828 г.), только теперь законченную.

 

Всю эту зиму я чувствовал себя нехорошо, кашлял и страдал болями в груди. Пришлось просить отпуск, который вместе "с аттестатом о болезни" и был мне дан на 28 дней. В случае надобности, срок отпуска мог быть увеличен. Перед отъездом я присутствовал на свадьбе командира полка генерала Оффенберга, женившегося на Бибиковой (падчерице графа Бенкендорфа).

 

30 апреля сдал временно 7-й эскадрон ротмистру Ознобишину. 2 мая присутствовал на спуске стопушечного военного корабля "Петр Великий" и, сделав много визитов, после обеда выехал из Петербурга. Утром следующего дня я был в Лилиенбахе. Путешествие, хотя и небольшое, тем не менее, меня очень утомило, кашель ухудшился и мне пришлось здесь остановиться. Я пробыл у сестры до 1 мая. Утром, в этот день, выехал и вечером прибыл к родителям в Меддерс.

 

С отцом и сестрой Луизой поехал в Ревель, где меня консультировал известный тогда доктор Винклер. Он успокоил нас, убедив, что "чахотки, которой опасались, у меня быть не могло", нашел "сильное переутомление лёгких" и был очень недоволен, что "в Петербурге мне давали массу сильных лекарств". Он прописал мне "бросить всякое лечение, поехать в деревню, дышать свежим воздухом и пить парное молоко".

 

Май этого года был отвратительный; снежные бури бывали чуть ли не через день. 28 мая к нам приехала вдова генеральша Клюпфель с дочерьми Людмилой и Терезой и с барышней Гедике, наши соседи по ревельскому дому. Они заняли одну половину бельэтажа, мы другую. Жили с ними настолько дружно, что дверь, соединявшая на всякий случай обе квартиры, была не заделана и можно было свободно переходить из одной квартиры в другую.

 

8 июня на станции Педрус был сервирован большой чайный стол. Собралось много соседей. Ожидали проезда барона Врангеля (Фердинанд Петрович) с молодой женой, которых, мы только что обвенчали в Ревеле и которые отправлялись в столь дальний путь (Врангель был назначен губернатором наших Северо-американских колоний). Сначала они едут в Петербург, оттуда через Иркутск, Якутск, и Охотск должны достичь моря и по морю переправиться в Ситху. Это путешествие должно длиться более года.

 

Из полка пришло известие, что для поправления здоровья отпуск продлен мне на 6 месяцев, включая сюда уже прожитое время. 26 октября 1829 года вернулся в Петербург и 5 ноября принял вновь свой 7-й эскадрон.

 

1 января 1830 года большой общественный маскарад при Дворе; вечером я участвовал на ужине в Эрмитаже. В эту зиму я выезжал очень много, бывал несколько раз на балах в коммерческом клубе на Английской набережной, где общество состояло большею частью из семейств именитого петербургского купечества. Эти балы отличались большой роскошью. И здесь игрались компонированные и аранжированные мною танцы.

 

Из Турции возвратился мой брат Карл, участвовавший в кампании. 28 января был торжественный приём турецкого посла Халиль-паши в Зимнем Дворце. Вечером, большой бал в Белом зале.

 

Здесь познакомился я с графом Сергеем Петровичем Румянцевым (сыном фельдмаршала), встретившим брата и меня очень любезно. Впоследствии мы часто посещали его дом; он очень любил вспоминать о дружеских отношениях между его отцом и нашим дядей, генерал-лейтенантом Карлом фон Каульбарс.

 

Мы всегда бывали званы на все обеды и балы, как у него, так и у его дочерей, княгини Бабет Голицыной и госпожи Дивовой. 31 января был великолепный бал у графа Кочубея (Виктор Павлович) в честь турецкого посланника: вся Императорская семья осчастливила этот бал своим присутствием.

 

8 февраля мой брат Карл и я осматривали в Императорском Эрмитаже присланные султаном Государю Императору подарки. Особым великолепием выделялись два седла со всеми принадлежностями (чепраками, уздечками и т. д.), сплошь покрытые драгоценными каменьями. Все посольства устраивали приёмы для турецкого посланника: кто давал обед, кто раут, кто бал; на последних присутствовала обыкновенно вся Царская семья. Брат и я участвовали на всех этих торжествах. Весьма часто бывал я и на музыкальных вечерах.

 

Особо памятны мне вечера у графини Мамоновой (незамужней дамы не первой молодости), собиравшей у себя первейших артистов всего мира. Неизгладимое впечатление произвела на меня игра на виолончели знаменитого музыканта Сервэ.

 

14 февраля Государь устроил бал-маскарад в доме Уделов (ныне дворец великого князя Михаила Николаевича). Офицерам, было разрешено явиться в домино и масках, что очень способствовало веселью. Были случаи, что офицеры одного и того же полка, не узнавая, интриговали друг друга.

 

Освещение было фееричное. Еще за несколько дней до этого бала, сын министра Императорского Двора, камергер князь Петр Волконский, мой большой друг, просил меня "помочь ему в проверке освещения этого, сравнительно, не очень большого зала".

 

Проделали мы это следующим образом: по разным местам зала поставили кое-какие предметы и наблюдали, какую они бросят тень. Затем, где нужно, прибавляли вновь столько свечей, чтобы тень пропала. Этим достигли мы ослепительного света, но, к сожалению, вызвали большое неудобство, - в зале стало нестерпимо жарко.

 

С началом поста прекратились балы, как при Дворе, так и у частных лиц. Однако же 18-го февраля, во вторник, на первой неделе, у графа Потоцкого (католика) в его прекрасном доме на Английской набережной, внутри сплошь отделанном в готическом стиле, был устроен великолепный бал-маскарад. Все православные гости, бывшее на этом балу, до конца его не снимали масок. Во время великого поста было очень много раутов.

 

30-го марта я присутствовал на помолвке моей прелестной кузины, графини Минодоры Сиверс с полковником Мухановым. В Пасхальную ночь, как всегда, все офицеры были во Дворце на заутрени, после которой Государь христосовался с нами, а мы подходили к ручке Государыни Императрицы.

 

Весной полк ушел в Стрельну и я занял, с эскадроном, караулы в Петергофе. Государь часто устраивал обеды, вечера и спектакли, на которые я всегда имел счастье быть приглашенным. Летом почти не проходило дня, чтобы я где-нибудь не участвовал в спектаклях, музыкальных вечерах и концертах. Осенью полк возвратился в город.

 

22-го сентября 1830-го года праздновался столетний юбилей нашего и Измайловского полков. Утром на Дворцовой площади был парад обоим полкам, затем, молебен на дворе Зимнего Дворца. В два часа дня был обед нижним чинам обоих полков (4500 кувертов) в Михайловском экзерциргаузе, а после него обед офицерам обоих полков в манеже берейторской школы. Вечером как наши, так и казармы Измайловцев были великолепно иллюминованы. Командир нашего лейб-эскадрона полковник Цынский был сделан флигель-адъютантом.

 

26 ноября в день Св. Георгия все офицеры были собраны на разводе. По окончании его Государь подозвал всех к себе и сообщил известие "о вспыхнувшей в Варшаве революции" и передал "какие меры приняты против бунтовщиков и какие корпуса куда двинуты". Он кончил словами: "И если всего этого мало, то мы все пойдем против них!".

 

Эти слова вызвали у всех неописуемый энтузиазм; Государя окружили, старались поцеловать его руку, лошадь, сапог, что только можно было достать. Неумолкаемое громовое "ура Николай I" оглашало воздух, прерываемое восклицаниями "рады, готовы умереть за Тебя!". Государя, вместе с его лошадью, буквально, донесли до саней и посадили в них (?).

 

Шагом, окруженный толпой, более чем из 800 генералов и офицеров, Государь двинулся по Садовой и затем, по Невскому проспекту. Громовое "ура" умолкло лишь тогда, когда Государь вошел в Зимний Дворец. На всех свидетелей этой сцены она произвела глубокое, неизгладимое впечатление. Почти никто из гулявших по Невскому не знал, что именно случилось и что вызвало эту овацию Государю.

 

На следующий уже день, пришло приказание "приготовиться к выступлению": во всех гвардейских пехотных полках: 1 и 3 батальонам, во всех кавалерийских, 1 и 3 дивизиону (1, 2, 5 и 6 эскадронам). Немедленно, люди и лошади 2-го дивизиона (3-го и 4-го эскадронов) и моего 7-го (резервного) эскадрона были распределены по четырём другим, дабы довести взводы до 20 рядов. Во 2-м дивизионе и резервном эскадроне остались одни лишь кадры.

 

Как известно, поход против поляков вначале был далеко не таким счастливым, как первоначально предполагали. Пришлось двинуть и гвардию. Выступление гвардейских частей началось 26-го декабри, причём первым ушел лейб-гвардии Финляндский полк. 25-го декабря, перед уходом полков, в Зимнем Дворце состоялось освящение новых знамен и штандартов с орлами.

 

(До сих пор, только Кавалергардский и Конный полки имели "орлов" на штандартах, полученных в 1816-ом году. Я, как эстандарт-юнкер, лично принял штандарт 2-го дивизиона. Не могу при этом не упомянуть, что штандарт был настолько тяжелым, что я только с помощью ассистента мог поднять его. Видя это, император Александр I приказал его немедленно переделать, и мы после этого получили более лёгкие штандарты).

 

11-го января 1831 года выступил в поход в Польшу и наш полк. Как старший в полку ротмистр, я должен был остаться и вступить в командование оставшимися в Петербурге кадрами 2-го дивизиона и резервного эскадрона. Лейб-гвардии Конного полка полковник Захаржевский (Григорий Андреевич) был назначен командиром кирасирских кадров, a генерал Ланской (Павел Петрович) начальником всех оставшихся кавалерийских кадров.

 

Вступив в командование кадром нашего полка, я немедленно отрядил двух моих офицеров, Глотова и Чемизова, ремонтерами для закупки необходимых для сформирования новых эскадронов лошадей. Адъютантом я назначил поручика Головина, казначеем ротмистра Мерлина. Мы должны были ежедневно являться с рапортом к великому князю Михаилу Павловичу и докладывать ему "о ходе формирования вверенных нам частей".

 

Почти ежедневно приходилось являться в Зимний дворец на разбивку рекрутов, которых Государь лично распределял по полкам, надписывая им мелом номер полка на груди. 7-го марта я получил, таким образом, 99 человек, особенно видных и красивых людей. Указывая на них, Государь сказал мне: "Ну что, доволен? Хороших же дал я тебе людей. Знаю, конная гвардия достойна их получить".

 

К маю месяцу оба эскадрона 2-го дивизиона, 3-й под командой ротмистра Ознобишина и 4-й под командой ротмистра Лихачева, были почти укомплектованы людьми и лошадьми. Чтобы удобнее заниматься обучением людей и выездкой лошадей, я испросил разрешение "перевести дивизион в Стрельну". Лично я со штабом и резервным эскадроном остался в Петербурге, дабы принять годовой ремонт лошадей и рекрутов, назначаемых в наш полк.

 

Я получил приказ "испечь в хлебопекарнях полка 7200 пудов хлеба и сухарей для войск гвардии, сражавшихся с поляками".

 

31-го мая Государь приказал "представить ему в Петергофе всех полученных рекрутов нашего полка". Пришлось выслать туда и только что принятых в резервный эскадрон людей. Оставшись очень доволен их хорошим видом и выправкой, Государь, неоднократно благодарил меня и двух других эскадронных командиров. Так как Государь переехал в Петергоф, то и я переселился со своим штабом в Стрельну, оставив резервный эскадрон в Петербурге под командой молодого офицера, поручив ему "поторопиться с выпечкой хлеба".

 

Оказалось, что я поступил правильно. Совершенно неожиданно я получил приказ "занять 16-го июня караулы в Петергофе моими, только что сформированными эскадронами". К счастью, развод был без церемонии, иначе мои люди, совсем не слыхавшие музыки, могли испортить все дело. Я, конечно, провел целый день в Верхнем саду, наблюдая за несением службы моих рекрутов на различных постах.

 

После обеда я стоял, облокотясь на ограду перед Дворцом, и любовался видом фонтанов, как вдруг Государь (Николай Павлович) и Государыня (Александра Федоровна) подъехали к крыльцу Дворца в кабриолете. Государь Император слез и, подойдя ко мне, трижды поцеловал меня, сказав при этом: "Я объехал все посты и глазам своим не верил, что на постах все старые обученные люди, а не рекруты. Отличная выправка и бодрый, веселый вид. Спасибо за таких молодцов!".

 

Государыня подозвала меня к себе и милостиво расспрашивала меня о моем брате (Карл Романович Каульбарс), конно-пионере, и интересовалась узнать фамилии моих офицеров. Затем Государь отвел меня в сторону и сказал: "В Петербурге началась холера, переходи завтра с двумя эскадронами сюда, в Петергоф, будете состоять при Мне конвоем. Если тебе надо привести кое-что из Петербурга, то поторопись, завтра рано утром между Стрельной и Петергофом и, будет учрежден карантин".

 

На это я спросил Государя, как мне быть с моим резервным эскадроном. Он несколько секунд подумал, a затем ответил: "нет, поздно, он не пройдет через карантин". Поблагодарив меня еще раз за посты, Государь вошел во Дворец. Резервный эскадрон остался в Петербурге, но, слава Богу, не имел ни умерших, ни больных, несмотря на то, что холера свирепствовала с ужасающей силой и случались дни, когда в городе умирало до 800 человек в сутки.

 

Наше благоденствие объяснили тем, что в казармах ежедневно по два раза в день топилось 40 печей для печения хлеба и сухарей. Кроме того, в казармах хранился запас свежего хлеба в много тысяч пудов, наполнивший своим сильным запахом не только воздух внутри казарм, но чувствовавшийся и на улицах, окружающих оные.

 

Видимо, этот насыщенный запахом свежего хлеба воздух предохранял нас от заболеваний. 17-го июня, по приказанию Государя, я перевел дивизион из Стрельны в Петергоф. 18-го Государь получил извещение о внезапной смерти великого князя Константина Павловича, умершего в Витебске от холеры.

 

25-го июня, в день своего рождения, Государь после развода подошел ко мне и моим офицерам и сказал: "Поздравляю вас с новым шефом, я буду им сам", - и отходя, сказал шутливыми, тоном: "надеюсь, вы довольны"! Несколько дней спустя, Государь, не обращая внимания на свирепствующую холеру, поехал водой в Петербург и неожиданно появился на Сенной площади перед бунтовавшим народом, выкинувшим врачей и больных из окон холерных больниц.

 

Остановив экипаж на середине площади, Государь, стоя в коляске, громким и ясным голосом крикнул народу: "Стать на колени и просить прощения у Господа Бога за учиненные безобразия"! Народ беспрекословно исполнил приказание Государя, после чего спокойно разошелся по домам.

 

9 июля вся Царская Семья переселилась в Царское Село, окруженное со всех сторон карантином. Тут не было случаев холеры. Объясняли это тем, что вокруг города во многих местах горели леса и воздух был насыщен едким дымом, служившим преградой против поступательного шествия холеры. 11 июля, в Петергофе, после обеда, в 5 часов все дворцовые экипажи и повозки, числом не менее 300, были выстроены в два ряда по шоссе. В экипажах разместились придворные дамы.

 

Наш 3-й и 4-й эскадроны были вытянуты цепью, по одному, с обеих сторон процессии, со строгим наказом "не допускать ни одного постороннего человека до экипажей, особенно при прохождении через зараженные холерой деревни".

 

Первый транспорт ушел в 5 часов. Второй, состоявший из 60-ти повозок, окруженный 4-м взводом нашего 4-го эскадрона, двинулся в 6 вечера. В это же время выступил и весь кадетский лагерь с тем, чтобы ночевать в Стрельне, расположенной в черте карантина.

 

12-го кадеты ушли из Стрельны в колонне, окруженной нашим 3-м эскадроном, который я привел для этой цели рано утром. Дойдя до деревни Койрово, остановились и разбили бивак. 13-го продолжали путь с теми же предосторожностями, остановились на привал у Пулкова и в 5 часов вечера достигли Царского Села, где кадеты расположились лагерем. Меня с моими двумя эскадронами поместили в казармах лейб-гвардии Гусарского полка.

 

Все время приходилось "гулять со слезами на глазах", от едкого дыма горевших в окрестностях лесов, застлавшего все улицы города и сады. Службы здесь было очень много. Зная это и зная, как я ценил свое время, князь Волконский (Петр Михайлович) разрешил мне проезжать в экипаже и верхом по паркам и садам, где "разрешен был вход только нашим". Этим любезным разрешением он много способствовал быстрому отправлению моих дел.

 

К сожалению, мое пребывание здесь продолжалось недолго. 27-го июля Государыня Императрица благополучно разрешилась от бремени великим князем Николаем Николаевичем. Во время благодарственного молебна в дворцовой церкви Государь подозвал меня к себе и приказал "после обеда следующего же дня, с двумя эскадронами, выступить в Гатчину для встречи тела покойного великого князя Константина Павловича и несения дежурства в продолжение 12-ти дней при гробе Его Высочества".

 

29 июля, в 4 часа дня, я ушел со своим дивизионом в Гатчину, куда прибыл в 9 часов вечера. Всех разместили великолепно. Офицеры помещались в большом флигеле Дворца на всем готовом. В Гатчине я встретил своих старых друзей, коменданта генерала Штенгера (Федор Андреевич) и его любезную семью.

 

31 июля, к 4-м часам, вышел с дивизионом навстречу процессии и выстроился у ворот города. В пять часов приблизилось траурное шествие. За гробом, пешком шла княгиня Лович (супруга покойного) и много генералов и офицеров, провожавших тело великого князя из Витебска сюда. Мой дивизион пристроился к кортежу и провожал его до собора.

 

Здесь гроб был поставлен на катафалк. Сейчас же началось наше дежурство. В числе особ следовавших за гробом я узнал полковника Людвига Сталь фон Гольштейн (Гродненского гусарского полка), Александрова (сына великого князи и госпожи Фридрихс) и полковника лейб-гвардии Литовского полка Желтухина. В общем, считая и меня и моих офицеров, в траурном кортеже и в дежурствах участвовало 84 человека.

 

Все они были размещены во Дворце и сходились 3 раза в день в большом зале, в нижнем этаже Дворца, к завтраку, к чаю и к обеду. Все время, что тело покойного великого князя стояло в Гатчине в соборе, Император Николай Павлович ежедневно приезжал из Царского Села к обедне.

 

Штабс-ротмистр Александров постоянно сопровождал меня на всех гуляньях в Гатчинском парке и поездках на лодке. При этом он неоднократно спрашивал меня, что "ему предпринять со Стрельной, доставшейся ему в наследство по отцу", я не находил для него иного выхода, как продажу этого имения, что и советовал ему.

 

(Впоследствии я узнал, что Государь уплатил ему крупную сумму за Стрельну. Он купил у княгини Лович также и Мраморный дворец, разрешив ей пользоваться им до смерти. Государь то и другое подарил впоследствии великому князю Константину Николаевичу. Впоследствии Александров служил в дивизии, которой я командовал, и был флигель-адъютантом. Он купил дом на Исаакиевской площади, женился на княжне Щербатовой и умер Свиты Его Величества генерал-майором).

 

10-го августа Государь приказал мне "быть готовым сопровождать тело великого князя до Чесмы", где был назначен ночлег. Князь Волконский выхлопотал нам у Государя "разрешение следовать самостоятельно в Петербург, и здесь, уже 12-го числа, стать для встречи".

 

Отмена приказания нас очень обрадовала, так как следовать медленным шагом за процессией в продолжение двух дней сильно утомило бы и людей, и лошадей. Я ушел из Гатчины утром, сделал привал на два часа в Горелове и в 8 часов вечера прибыл в Петербург.

 

14-го августа, в 8-мь часов утра я выступил из казарм и пошел к Московской заставе, где выстроил эскадроны во фронт и ждал прихода процессии. Как только она подошла, я, согласно церемониалу, встал с эскадроном за гробом и провожал его вплоть до собора в крепости. Погода нам не благоприятствовала; уже начиная с заставы пошел дождь, который, все усиливаясь, перешёл в ливень. Особенно пострадали мы от него на обратном пути в казармы.

 

Новые мундиры и вальтрапы, впервые одетые для этого случая, были совершенно испорчены, ботфорты были буквально до верха наполнены водой. 17-го августа состоялось погребение тела великого князя. Мой дивизион участвовал в церемонии, будучи выстроенным в пешем строю перед собором.

 

19-го вечером поднялся сильный ветер (SW), перешедший затем в ураган. В это время, около Морского корпуса, стояла на якорях финская флотилия из 50-ти судов, нагруженных дровами.

 

Сила ветра была настолько велика, что всю флотилию сорвало с якорей и погнало вверх по течению, забросив ее на Исаакиевский мост. Около четверти часа мост выдерживал натиск судов, выгнувшись в дугу. Наконец он со страшным треском раздался и вся масса двинулась далее на мост у Летнего сада, прорвал его, а за ним и Воскресенский мост.

 

Ужасное впечатление производили шум и треск, разбивавшихся друг о друга барок и страшные предсмертные крики погибавших людей. Облака неслись по небу со стремительной быстротой, от времени до времени давая полной луне возможность освещать эту ужасающую картину разрушения. Я наблюдал за всем этим с Английской набережной.

 

Помня ужасную ночь 7-го ноября 1824 года, я приказал своим эскадронам "стоять оседланными в конюшнях и быть готовыми при необходимости немедленно идти на более возвышенное место". Полку, раз навсегда было приказано, при втором пушечном выстреле с крепости или при подъёме красного флага или фонаря на Адмиралтейской башне быть оседланным, при третьем сигнале бросать конюшня и идти на Литейную, как наиболее возвышенную часть города.

 

На этот раз выступление, однако, не состоялось, так как в пять часов утра следующего дня, ветер начал стихать, а вода спадать. Ужасный вид представляли собой обломки кораблей, разрушенных мостов и разбитых лодок с телами убитых и раневых людей, несшихся, теперь обратно вниз по течению.

 

22-го августа меня ожидала большая радость. Государь, особенно довольный сформированными мною эскадронами, их здоровым видом и отличной выправкой, наградил меня орденом св. Владимира 4-й степени. Это был первый орден, который я получил, и поэтому пожалование его доставило мне громадное удовольствие.

 

14-го сентября 1831 года, вечером, около шести часов, пришла радостная весть о взятии Варшавы и немедленно же весь город был великолепно иллюминован.

21-го сентября в Петербург прибыло тело покойного фельдмаршала графа Дибича-Забалканского (Иван Иванович) и 14-го числа было похоронено. Я участвовал с дивизионом на его похоронах.

 

6-го октября, по случаю удачного прекращения польского мятежа, на Марсовом поле, в присутствии всех остававшихся в Петербурге войск, было отслужено благодарственное молебствие, в конце которого был дан залп из орудий. Тут произошло небольшое смятение. Непривыкшие к выстрелам лошади кавалерийских частей заволновались, причем сбросили нескольких молодых солдат.

 

Один из моих людей, тоже упавший с лошади, сломал при этом себе руку. Хотя траур по великом князе Константине Павловиче при Дворе еще продолжался, тем не менее, было разрешено праздновать взятие Варшавы в частных домах. Было дано несколько блестящих балов в городе и его окрестностях. Особым великолепием отличался бал у австрийского посла графа Фикельмона, данный 8-го числа, затем бал у графа Кочубея 11-го числа.

 

27-го ноября я присутствовал на похоронах княгини Лович, только на несколько месяцев пережившей своего супруга. 29-го числа был на благодарственном молебне по случаю прекращения в Петербурге холеры. 6-го декабря окончился траур и Государь дал большой бал в Белом зале дворца.

 

13-го декабря я присутствовал на спектакле в Эрмитаже. 14-го декабря, вспоминая 1825 год, Государь, как и в предыдущие годы, посетил в этот день казармы нашего полка. В этот же день я удостоился в первый раз чести быть приглашенным на вечер, в самом интимном кругу в Аничковском дворце. Государь и Императрица принимали тут "как частные люди" своих гостей; трудно представить себе более любезных и гостеприимных хозяев дома, чем император Николай Павлович и красавица-императрица Александра Федоровна.

 

Число приглашённых не превышало 50-ти человек. Танцевали под звуки фортепьяно с аккомпанементом одной скрипки. Всякий этикет на этих собраниях был изгнан. Государь требовал, чтобы "танцующие не обращали на него внимания и если этого требовали танцы, поворачивались бы к нему спиной". Примером этому был я сам, и я не могу себе отказать в удовольствии вспомнить эпизод, случившийся со мной, на одном из этих прелестных вечеров.

 

Император Николай I стоял, облокотись на доску камина, и беседовал с фельдмаршалом Паскевичем (Иван Федорович). Сигнал для начала контрданса был дан, пары становились на свои места. Императрица стала, по своему обыкновению со своим кавалером напротив камина. Вдруг генеральша Фредерикс (одна из придворных дам, прибывшая с императрицей из Берлина), с которою я танцевал этот контрданс, заметила, что для императрицы не приготовили vis-à-vis.

 

Немедленно, потянув меня за собой, она перешла на это место и стала у камина напротив императрицы. Мне благодаря этому пришлось стать спиной к Государю. Видя, мое неловкое положение и мои старания не поворачиваться к нему спиной, Государь взял меня обеими руками за эполеты, повернул к себе спиной и сказал: "Да будешь ты, наконец, стоять спокойно и не вертеться туда-сюда"!

 

Так продержал он меня во все время контрданса и каждый раз, когда наступала моя очередь танцевать, давал мне маленький толчок, говоря, "марш"! Когда же я возвращался на место у камина, то он, клал снова свои руки на мои плечи, не прекращая при этом разговора с Паскевичем. Императрица, как всегда, сама выбирала своих танцоров.

 

На эти вечера придворные дамы и фрейлины приглашались по очереди, так как число приглашённых не должно было превышать 50-ти человек (приглашения на такой вечер получались следующим образом. Утром к приглашаемому являлся камердинер Государя со словами: "Их Величества Государь и Императрица приглашают Вас сегодня вечером на чашку чая").

 

Я никогда я не видел ничего симпатичнее этих вечеров. Редкое веселье, соединенное с высшим приличием и, тем не менее, полным sans gêne (здесь без церемоний), делали эти вечера бесподобными. Так как я много выезжал и танцевал, то все общество было мне хорошо знакомо, а это, конечно еще более увеличивало для меня прелесть этих вечеров.

 

Вообще положение офицеров Конной гвардии в петербургском обществе было блестящее, нас шутя называли "собственными Царя" и очень завидовали нам.

 

Редкая красота Государыни везде выделялась из общей массы дам; трудно бывало оторвать глаз от прелестной картины, видя ее танцующей. Петербургское общество тоже не отставало от Двора, балы следовали за балами. Дамы и кавалеры не могли дождаться следующего вечера, когда опять где-нибудь могли собраться. Танцевали без устали, с удовольствием, не так, как в теперешнее время, когда танцуют больше по принуждению. Между фигурами контрданса не садились, и я лично убежден, что "постоянное вскакивание с места, только напрасно утомляет танцующих".

 

1 января1832-й года я участвовал на большом общественном маскараде при Дворе, на который было роздано более 20 тысяч билетов, и вход разрешался "всякому, чисто одетому, мещанину и крестьянину".

 

Мне кажется, что это был последний подобный маскарад, я более о таком не слыхивал.

Можно себе представить невыносимую жару, царившую в залах Дворца от многотысячной толпы народа и массы свечей (говорят, около 24000). Полы и паркеты были покрыты тонким слоем грязи, так как большая часть публики пришла пешком, и, несмотря на все старания хорошо обчистить ноги, тем не менее, вносил снег и грязь.

 

Воздух, от испарений такого множества людей, был похож на туман, сквозь который тускло светили свечи. Через эти массы народа, из одного зала в другой, двигались длинные императорские полонезы и стоило громадного труда очищать место для прохождения танцующих. Дворец, после подобного маскарада проветривался и чистился в продолжение нескольких дней.

 

4 января я был вновь приглашен на Аничковский бал, а 7-го на бал в Концертном зале (600 человек). 8 января Государь (Николай Павлович) произвел в Михайловском экзерциргаузе смотр 3-м, вновь сформированным кирасирским дивизионам: Кавалергардскому, нашему (Конногвардейскому) и гвардейскому Кирасирскому и остался ими очень доволен.

 

Как весело жили и как любили танцевать в то время, доказывает масса балов, данных в эту зиму. Назову некоторые, осчастливленные присутствием императорской четы: 12-го в Аничковском дворце; 17-го у старой княгини Голицыной (Наталья Петровна); 19-го у графа Нессельроде; 22-го малый императорский бал, во дворце уделов; 25-го у австрийского посла графа Фикельмона; 26-го в Аничковском дворце; 28-го концертный бал во Дворце.

 

В промежуток между этими балами давались спектакли и ужины в Эрмитаже. 5-го февраля бал в Уделах; 9-го блестящий бал у князя Белосельского; 12-го бал у английского посла Каннинга. Между ними - спектакли, обеды и поездки в санях на острова.

 

14-го февраля началась масленица, и мы приготовились в эту неделю особенно повеселиться. Был развод в Михайловском экзерциргаузе. Чтобы не терять времени на поездку домой, мы (аничковские танцоры) захватили с собой в манеж наши сюртуки и фуражки. После развода, наскоро переодевшись, поспешили прямо в Елагинский дворец. Здесь уже стояли наготове, большие сани, запряжённые 8-ю лошадьми. К этим большим саням, были привязаны сзади две длинных веревки и между ними еще 20 маленьких элегантных и удобных санок.

 

Вскоре вышла Императрица (Александра Федоровна) и села с 12-ю дамами в большие сани: Государь, великие князья, придворные дамы, кавалеры и приглашенные офицеры расселись по маленьким санкам. Около часу возили нас, таким образом, по островам.

 

Конечно, на поворотах часть маленьких саней опрокидывалась в снег, что каждый раз приветствовалось криками и смехом. Последние 10 саней были заняты только кавалерами. Камер-юнкер Дурново (Павел Дмитриевич) и я выбрали себе самые последние санки, как наиболее валкие и интересные.

 

На каждом завороте приходилось балансировать, чтобы не вывалиться в снег. На плацу, у Елагинского театра, покрытом глубоким слоем мягкого снега, неопасного при падении, Императрица приказала сделать довольно крутой поворот, что вызвало большой переполох между маленькими санками.

 

Первые опрокинулись 12-е санки с великим князем Михаилом Павловичем; они потянули за собой и остальным 8 санок. Седоки упали одни на других в глубокий снег и барахтались в нем. На самом верху этой кучи очутились Дурново и я.

 

Вернувшись в Елагинский дворец, все общество направилось к двум вновь устроенным ледяным горам, одной - для Императрицы и дам, другой, более крупной, для кавалеров. На последней находились длинные сани, так называемые дилижансы, в которые садились по 4 человека с каждой стороны, всего значит 8 человек.

 

Санями управляли архангельские мужики на коньках. Как просто и непринужденно мы веселились, доказывает следующий маленький эпизод.

 

Император Николай I сел в один из этих "дилижансов" и посадил меня на одно свое колено, а графа Понтуса Стенбока (Яков Иванович), одного из моих офицеров, на другое; мы должны были держаться, обняв его шею.

 

Впереди нас сел граф Фикельмон, тоже с двумя офицерами на коленях. В таком виде наш "дилижанс" съехал с горы со скоростью молнии. Можно себе представить восторг публики и народа, столпившегося по обеим сторонам нашей дороги. Около часу продолжалось веселье на горах, после, чего императорская чета удалилась во внутренние покои дворца.

 

Для приглашенных были приготовлены комнаты во флигелях, снабженные всеми, какими только возможно удобствами для туалета. Тут мы переоделись в наши виц-мундиры, но без шпаг, и шляп, и отправились во дворец, где немедленно начались танцы. Протанцевав несколько контрдансов, отправились в столовый зал к обеду.

 

Здесь было накрыто множество маленьких круглых столов, каждый на 8 персон, сели кто куда хотел. Наследник цесаревич Александр, тогда мальчик 13-ти лет, пригласил меня сесть за свой столик, где обедал и его воспитатель, генерал Мердер (Карл Карлович). После обеда танцы продолжались до 8 часов вечера; от 8 до 10 отдыхали, слушая прелестную игру французских актеров, разыгравших несколько маленьких пьес.

 

После спектакля продолжали танцевать в прибранном для этой цели "столовом" зале, и в 2 часа ночи, после лёгкого ужина, разъехались по домам. Общество состояло только из 50-ти человек. 23-го февраля 1832 года началось вступление в Петербург возвращавшихся из польской кампании войск, прозимовавших в Варшаве, Вильне, Лифляндии и других местах.

 

Первым в Петербург вступил лейб-гвардии Преображенский полк. 1-го марта пришла и Конная гвардия. Для встречи ее я выстроил свой дивизион у Нарвской заставы, по прохождении полка пристроился и вместе с ним продефилировал мимо Государя Императора. 7 марта я сдал свой дивизион полковому командиру генералу Оффенбергу (Федор Петрович).

 

В полку для всех эскадронов места не хватало, поэтому я перешел со своим резервным эскадроном в Стрельну. 1-го мая я присутствовал в Георгиевском зале Зимнего дворца на приеме польских депутатов.

 

25 июня, в день рождения Государя, я участвовал в разводе нашего полка, a после него на большом выходе, во дворце. Вечером, по приказанию Императрицы был зван на маленький бал в Монплезире.

 

30-го июня, в четыре часа утра, я получил приказание "немедленно перейти с эскадроном в Петергоф для занятия караулов во время больших маневров". Я вышел в 8 часов утра и в час дня прибыл в Стрельну. По приезде сюда, генерал Оффенберг передал мне приглашение Государыни Императрицы "на бал в Петергофском Большом дворце". Как было приказано, к 8-ми часам вечера я явился во дворец.

 

Мое появление было встречено свитою Государя с большим удивлением. Обыкновенно, на такие балы приглашались только ближайшие придворные и несколько флигель-адъютантов. Полагая, что "произошло недоразумением с приглашением", несколько человек советовали мне даже уехать, дабы не оказаться в неловком положении.

 

Имея в руках письменное приглашение, я, тем не менее, остался. Когда дали сигнал для первого контрданса я пригласил даму (Аврору Шернваль). Только что успели мы стать на место, как подошла ко мне Императрица и очень милостиво сказала: "Я очень рада, что вы всё-таки приехали: утром мне сказали, что вы в Петербурге".

 

На это я ответил, что "только днем успел с эскадроном перейти в Стрельну, где имел счастье найти милостивое приглашение". Отходя от меня, Государыня прибавила: "Я очень рада, что вы здесь, вы всегда умеете оживить бал, сделайте это и сегодня". Этот разговор слышал один из флигель-адъютантов, особенно беспокоившийся, что "мне могут быть неприятности из-за ошибочного приглашения".

 

Я не мог себе отказать в маленьком удовлетворении, и, обратившись к нему, спросил: "Что же, не лучше ли мне уехать, или теперь можно остаться?". Государь и великий князь Михаил Павлович несколько раз, очень милостиво говорили со мною. На этом балу я видел, приехавшего накануне, на фрегате, английского посла графа Дургама, (здесь Earl of Durham (Эрл оф Дарэм) спасибо Виктор Аксютин; прибывшего по делам Польши) с женой и двумя очень красивыми дочерьми.

 

1-го июля, в день рождения Императрицы, был развод Кавалергардскому полку и после него большой выход во дворце. Вечером, в 7 часов, - театр и балет на открытом воздухе. Сад Монплезира был обращен в роскошную сцену, в середине которой бил чудный фонтан. Давали балет "Киа-Кинг" (здесь в постановке Антуана Титуса, композитор Джоаккино Россини). После спектакля был бал в Монплезире, на котором присутствовало около 300 человек.

 

12-го и 24 июля я танцевал на балах во дворце. Мой эскадрон не принимал участия на маневрах и я присутствовал на них зрителем, что было для меня в высшей степени интересно.

 

2 августа великий князь Михаил Павлович подозвал меня к себе и приказал отвести эскадрон в Петербург, что я в тот же день и исполнил. Конец месяца прошел как всегда: утром служба, вечером, какое-нибудь увеселение, обед, бал или спектакль в городе или на дачах под Стрельной и Петергофом.

 

30 августа, в день св. Александра Невского я был в числе приглашённых на поднятии Александровской колонны перед Зимним дворцом. Для Царской семьи был разбит особый шатер, приглашенные же помещались в окнах Зимнего дворца. Колонну поднимали посредством 64-х кабестанов (здесь лебёдка), приведенных в движение 1200 гвардейских, солдат. Поднятие длилось 2 часа.

 

31 августа 1832 года я присутствовал на открытии вновь выстроенного Александринского театра. Осень и зима миновали скоро, - утром служба, вечером балы при Дворе или в частных домах.

 

Служебные занятия, а главное бальная и общественная жизнь, сильно подорвали мое здоровье.

 

Движение вперед по службе, шедшее до сих пор удачно, теперь приостановилось. Император Николай, сейчас же после восшествия на престол уменьшил число полковников в полках с 5-ти на 3, и поэтому мне еще долго приходилось сидеть ротмистром. Кроме того меня уже давно тянуло видеть новым страны, других людей и их нравы.

 

Получить заграничный отпуск у нас было невозможно; поэтому я решил подать в отставку.

 

19-го декабря я подал прошение. Мне было очень лестно, что вскоре же я получил запрос Государя Императора и великого князя Михаила Павловича, какие причины вызвали так внезапно мою просьбу об отставке. Мне было приказано написать письменное объяснение и передать его начальнику гвардейского генерального штаба генералу Веймарну (Иван Федорович).

 

Конечно, в этой бумаге я показал причиной моего ухода со службы "расстроенное здоровье и домашние обстоятельства". Упомянуть о моем желании путешествовать я, конечно, не мог, так как в виду разных революций, беспорядков и польского мятежа, отпуск за границу давался лишь в исключительных случаях; въезд же во Францию русским подданным был совершенно запрещен.

 

Великий князь очень милостиво уговаривал меня не покидать службы и предлагал 6-месячный отпуск с сохранением содержания, но я не мог побороть своего желания путешествовать, рассчитывая через год вернуться и, поступить обратно в свой полк продолжать службу.

 

1 января 1833-й года я присутствовал на большом маскараде и к ужину был приглашён в Эрмитаж. 16 января я был шафером на свадьбе моего брата Карла, женившегося на Наталье фон Энгельгардт. Это был последний раз, что мне пришлось надевать в Петербурге наш красный бальный мундир, так как в скором времени должны были выйти мои бумаги об отставке (в 1834 году во Флоренции, во дворце Питти, на балу у великого герцога Фердинанда я явился опять в нашем бальном мундире).

 

21 января, на большом бале у графа Кочубея, Государь очень милостиво говорил со мной, выражая свое сожаление, что я не переменил своего намерения бросить службу. 23-го я получил от полка мой указ об отставке, подписанный лично Государем Императором, от 16-го числа, в котором я увольнялся в отставку полковником, с мундиром.

 

Вечером, на балу у графа Фикельмона я был уже в штатском платье. 6-го февраля я представлялся как "отставной полковник" великому князю Михаилу Павловичу, причем он мне оказал: "Да простит тебе Бог, что ты ушел в отставку. Надеюсь, что ты будешь в деревне так скучать, что скоро опять вернешься на службу". Поцеловав меня трижды, отпустил меня со словами: "До свиданья".

 

Ему и в голову не могло прийти, что я носился с совершенно другими планами, чем, скучать в деревне. 10 февраля я был на маскараде, на котором присутствовал и Государь. Встретив меня, Он, милостиво сказал: "Я привык видеть тебя 16 лет в мундире, в этом костюме почти не узнаю".

 

17 февраля я сделал массу прощальных визитов и 18-го уехал из Петербурга, получив накануне пряжку за 15 лет беспорочной службы.

 

23-го декабря 1835 года я прибыл в Петербург, и остановился в казармах конной гвардии, у моего старого друга Ивана Балабина. Насколько дешевы были путешествия в те года, конечно, если не иметь больших претензий, доказывает моя поездка (будет опубликована отдельно ред.).

 

Изъездив большую часть Европы, потратив, на это почти два с половиною года, не отказав себе ни в каких удовольствиях, я истратил всего 8600 рублей ассигнациями, что, считая на серебро, составит 2150 рублей.

 

10 января 1836 года я явился великому князю Михаилу Павловичу, принявшему меня очень приветливо, и доложил ему о желании поступить вновь на службу в лейб-гвардии Конный полк. Каково было мое удивление, когда он мне в этом отказал, предложив "поступить в Кавалергардский полк".

 

Это предложение меня ошеломило, настолько оно было неожиданным. Я попросил разрешения "его обдумать".

Несмотря на то, что желание великого князя было для меня очень лестно, но было и несколько обстоятельств, затруднявших мое решение. Несмотря на самые дружеские отношения между нашим полком и кавалергардами, - все же существовало небольшое соревнование между этими частями.

 

Поступая к ним, я стал бы сразу старшим ротмистром. В кавалергардском полку случилась какая-то неприятность, вследствие которой несколько офицеров оставило полк. По каким-то соображениям высшее начальство решило занять их места офицерами со стороны, и я оказался бы переведенным туда насильно, что сразу могло испортить мои хорошие отношения к полку.

 

Все мои друзья в кавалергардском полку, в том числе и командир его, генерал Гринвальд (Родион Егорович), уговаривали меня "покориться воле великого князя и поступить к ним, не обращая внимания на ту тенденциозность, которою последний обставлял этот перевод".

 

Несмотря на наилучшие отношения к офицерам полка, не желая встать все-таки в "несколько фальшивое, относительно их положение", я искал исхода из этой дилеммы и обратился за советом к дежурному генералу графу Клейнмихелю (Петр Андреевич) и к начальнику штаба гвардейского корпуса генералу Веймарну (Иван Федорович).

 

Обоих я знал уже давно, и оба относились ко мне всегда с большой любезностью. Обсудив, мое дело, они вполне согласились с моими доводами и посоветовали мне, как "единственный исход из этого положения, зачислиться, на время, в один из армейских кавалерийских полков, остаться на год в Петербурге в образцовом полку и выждать, как обернется мое дело".

 

Я выбрал, Кирасирский принца Альберта полк, в который и был зачислен, подполковником. В форме этого полка я явился великому князю, так как, отбывая год в образцовом полку, оставался под его непосредственной командой.

 

Войдя в комнату, великий князь сейчас же заметил меня и, подойдя, сказал: "Что это за зеленый воротник?". Затем обратился к Веймарну, - "Каульбарс всегда хорошо знал службу, его не надо вторично обучать в образцовом полку, но очень прошу, сейчас же переменить воротник: желаю видеть его с красным серебром (кавалергардским)".

 

После этих слов великого князя Клейнмихель и Веймарн решили, что "им ничего другого не остается, как перевести меня немедленно в кавалергардский полк". Входя в мое положение, они нашли способ обойти желание великого князя, а именно посоветовать мне "уехать на место моего нового служения".

 

Не желая быть в фальшивом положении, справив всю экипировку и боясь, кроме того, с моими ограниченными средствами не быть на высоте полка, я согласился на выезд.

 

Впоследствии я не жалел о своем решении, так как благодаря ему был свидетелем многого весьма интересного и познакомился с новыми местами и их бытом. С разрешения дежурного генерала графа Клейнмихеля я провел еще некоторое время в Петербурге, стараясь не попасться на глаза великому князю, и собирался в столь неожиданное для меня путешествие в 1550 верст.

 

Для дороги я приобрёл себе крепкую дорожную бричку. Видимо, мне было суждено присутствовать на народных бедствиях. Как во Флоренции при обвале театра, в Стокгольме при пожаре собора, так и в Петербурге в первый день масленицы 2-го февраля я сделался свидетелем ужасной катастрофы на Адмиралтейской площади, - пожара в балагане Лемана.

 

В 5 часов дня, во время представления какого-то фарса, загорелась одна из кулис, огонь распространялся со страшной скоростью. Первый заметил огонь комик труппы (паяц), который крикнул в публику пожар.

 

Последовал громкий взрыв хохота, так как публика приняла это за шутку. Чем больше тот горячился, указывая на ужас положения, тем громче хохотала публика и тем неистовее аплодировала ему. Только густой едкий дым, наполнивший зрительный зал, заставил понять, что это не шутка. Сразу все ринулись к дверям. Последние, к несчастью, открывались вовнутрь и публика своим внезапным натиском захлопнула их и придавила, лишая себя возможности спастись.

 

Хотя полиция и пожарные были сейчас же на месте и пробили топорами выходы в стенах балагана, но было уже поздно. Проникнув вовнутрь, увидели страшную картину. Большая часть жертв задохнулась в дыму, не имея возможности и времени подняться с места, и так и сидела амфитеатром. Много тел обуглилось и было неузнаваемо. Около 340 человек пало жертвой этого пожара.

 

7-го марта генерал Веймарн передал мне еще раз желание великого князя о переводе меня в кавалергардский полк, но я этот раз стоял на своем: решившись уехать в армию, я уже не хотел переменить своего намерения.

 

12-го апреля, на разводе, Государь (Николай Павлович) подозвал меня к себе и сказал: "Очень рад, что ты опять поступил на военную службу".

 

25-го я выехал наконец, из Петербурга. По дороге остановился около Новгорода в военных поселениях, в Гродненском гусарском полку, у моего кузена Георгия Адеркаса и провел здесь несколько дней. 2-го мая я прибыл в Москву в четвертый раз в моей жизни, и остановился у моего товарища по конной гвардии Мерлина.

 

Первым, что я сделал в Москве, поспешил к моим друзьям из Флоренции и Неаполя - Хвощинским. К моему величайшему прискорбию, сама Хвощинская была очень больна (говорили, что у неё чахотка в последней степени, и действительно она прожила после этого недолго), и не могла меня принять.

 

Пришлось уехать из Москвы, не увидев вновь этой прелестной милой женщины. Мерлин пригласил меня заехать в его имение под Тулой. Так как это мне было по дороге, то я с удовольствием принял его любезное приглашение, и 16-го мая мы выехали из Москвы. Из имения Мерлина я ездил в город Тулу и детально осмотрел Тульский оружейный завод.

 

16-го я уехал, миновал Орел, Курск, Обоянь, Белгород, Харьков, Полтаву и Кременчуг и 23-го мая прибыл в Новую Прагу, место моего нового служения. Название Новая Прага, вместо Петриковки, местечко это получило в память знаменитой атаки кирасирского принца Альберта полка под Прагою в сражении при Грохове. Он был единственным кирасирским полком, имевшим на касках надпись "за отличие".

 

Сейчас же явился я командиру полка, полковнику графу Ржевускому (Адам Адамович), бригадному командиру генералу фон Цур-Милену (Андрей Андреевич) и начальнику дивизии генерал-лейтенанту Яхонтову (Александр Андреевич). Всех трех я знал еще в Петербурге. Из них граф Ржевуский и Мюлен были женаты, первый на княжне Лопухиной, второй на Ползиковой.

 

28-го в Елизаветграде я явился командиру корпуса барону фон дер Остен-Сакену. Граф Ржевуский часто уезжал в отпуск по своим делам, и я, как старший, вступал в командование полком. Остальными тремя полками нашей дивизии командовали: 1-м полком полковник Энгельгардт, 2-м полковник Рейснер и 4-м полковник барон Фитингоф.

 

Летом, на дивизионный сбор, все полки собирались у нас в Новой Праге. Корпусный сбор имел место осенью в Новомиргороде. 18-го августа прибыл к нам инспектор всех военных поселений генерал от кавалерии граф Витт (Иван Осипович) и осмотрел наш 2-й резервный кавалерийский корпус.

 

25-го наш полк возвратился в место своей стоянки. Осень, a затем и зима миновали скоро, было много служебного дела, частые поездки по делам полка в Елизаветград, а для удовольствия посещения друзей и знакомых в их имениях, в окрестностях Новой Праги. Общественная жизнь в нашем городке протекала очень симпатично и оживленно, благодаря большему количеству женатых офицеров и окрестных помещиков, в большинстве очень образованных и с очень милыми семьями.

 

Так как наш полк был разбросан поэскадронно по деревням, то, как штаб-офицеру, мне приходилось их часто объезжать; также по нескольку раз в месяц надо было быть в корпусном штабе в Елизаветграде. Все эти поездки были довольно скучны и занимали много времени; набиралось изрядное число верст, проезженное мною таким образом. Я насчитал, что, включая сюда и поездку из Петербурга, я в этом году изъездил 3252 версты.

 

Новый год, я встретил на великолепном балу в дворянском клубе в Елизаветграде.

 

В январе 1837 года, наш бригадный командир, генерал фон Цур-Милен был переведен в 1-ю кирасирскую дивизию, а на его место назначен генерал Сомов, один из моих прежних товарищей по Конной гвардии.

 

7-го февраля проехал через нашу стоянку фельдмаршал, князь Витгенштейн, и я, в качестве временно командующего полком, принял его со всеми подобающими ему почестями. Уже заранее, по приказанию корпусного командира, трубаческие команды всех полков дивизии собрались в Новой Праге; и вместе с их капельмейстерами поступили под мою команду.

 

Император Николай Павлович предполагал в этом году устроить сбор всей расположенной на юге России кавалерии под городом Вознесенском.

 

12-го мая весь наш полк был собран и усердно принялся за подготовку к этому сбору. Первым делом полк из шести-эскадронного состава переформировался в восьми-эскадронный. К 7-му июля все приготовления были закончены и весь корпус собрался в Елизаветграде и его окрестностях.

 

17-го июля мой брат Карл прошел со своим конно-пионерным эскадроном прямо в Вознесенск. 27-го тронулись и мы, по-бригадно, и 2-го августа заняли лагеря, отведенные нам на берегу реки Буг, недалеко от города Вознесенск.

 

Не могу обойти молчанием этот единственный по своему великолепию, размерам и порядку кавалерийский сбор.

 

На сравнительно небольшом пространстве было собрано 350 эскадронов и 18 конных батарей (144 орудия). Палатки 1-го, 2-го и 3-го кавалерийских корпусов, (драгунских), конных, пионер и принадлежавшей к ним артиллерии тянулись от города Вознесенска вверх по Бугу. Непрерывная линия их растянулась на 13 верст, несмотря на то, что полки были размещены на бивуаках в эскадронных колоннах, занимавших наименьшее место.

 

Сводный кавалерийский корпус стоял по окрестностям города. Кроме всей этой массы кавалерии, в отдельном лагере под Вознесенском, стояло еще 28 батальонов пехоты и 6 полков кантонистов, с нашим сбором ничего общего не имевших.

 

До 18-го августа время проходило в приготовлениях и репетициях. В этот день, рано утром прибыл император Николай I и сейчас же произвел смотр, длившийся от 10-ти часов утра до 6-ти часов вечера, на площади между городом Бугом и речкой Мертвоводом. Кавалериями артиллерия были размещены в пяти линях.

 

Громкий голос Государя, при тихой, ясной погоде, был отчетливо слышен до последнего ряда.

На этом смотру присутствовало много приглашенных Государем иностранных офицеров. Вечером после парада, брат Карл и я зашли к одному из них, прусскому генералу Барнеру, командиру гвардейских драгун, у которого собралось большое общество, почти сплошь состоявшее из иностранцев.

 

Увидав нас, все бросились к, нам со словами: "Мы совсем ошеломлены, живем, как во сне! В Петербурге и Варшаве нам показали гвардейскую кавалерию, в Твери массу великолепных полков, и теперь новые 356 эскадронов, причем, один из них, лучше другого!".

 

Многие особенно восхищались конно-пионерами и, узнав, что этой частью командует мой брат, наговорили ему много лестного. Не проходило дня без какого-нибудь смотра, и каждый раз в таком же грандиозном масштабе, как и в первый день. Полки имели каждый, свою отдельную офицерскую столовую в особой большой палатке, куда часто приглашали знакомых, дам и кавалеров.

 

У графа Витта ежедневно собирался по вечером весь beau-monde Вознесенска и окрестностей для танцев и ужина. На одном из этих вечеров, Наследник Цесаревич Александр Николаевич, подошел ко мне и, пожав обе руки, сказал: "как я рад встретить здесь старого товарища из Петербурга".

 

Великому князю Михаилу Павловичу представлялись все, служившие, когда либо, в гвардии под его начальством. Он принял нас очень ласково и, говоря со мной, не вспоминал о неисполнении его желания, о поступлении в Кавалергардский полк.

 

22-го вечером была заря, с церемонией перед дворцом Государя, выстроенным графом Виттом специально для этого сбора. Тут были собраны все барабанщики пехоты, трубачи кавалерии и песенники кантонистов, в общем, около 4000 человек. Хотя этот громадный оркестр и производил чарующее впечатление, я лично ожидал от него большего эффекта. Жаль, что люди были скучены в одной густой колонне и немного мешали друг другу; если бы их поставили амфитеатром, тон был бы чище и полнее.

 

23-го, в 8 часов утра, вся кавалерия была вызвана по тревоге на заранее указанное сборное место и маневрировала до 3 часов после обеда. Нашему полку посчастливилось, так как до сборного места было всего четыре версты, но тяжело было для тех, кому до места пришлось скакать 13 верст и сейчас же без передышки участвовать в очень горячем учении при ужасном зное. Движения производились целыми дивизиями и бригадами.

 

Впоследствии оказалось, что от жары и переутомления пало около 600 лошадей, большей частью жирных и не подготовленных для большой работы. При той громадной массе конницы, которая здесь собралась, это был, однако же, настолько малый процент, что его сразу и не заметили.

 

24-го после обеда приехала императрица Александра Федоровна. В честь ее приезда повторилась заря и концерт четырёхтысячного оркестра. Город и лагерь были великолепно иллюминованы. В нескольких верстах от города, на крутом склоне горы, как раз против окон дворца, были устроены светящиеся инициалы Государя и Государыни, каждый длиною в 400 шагов, т. е. более четверти версты, и состоявший из многих тысяч лампочек.

 

26-го большой парад перед императрицей. 27-го было французское представление в городском театре. 28-го маневр драгунского корпуса с конно-пионерами, на котором я присутствовал верхом в свите Государя и великолепно видел все учение. 29-го был маневр и боевая стрельба артиллерии. Это была одна из интереснейших картин, какие мне довелось видеть в жизни.

 

Посреди степи был выстроен из досок целый городок, окруженный валами, на которых стояли морские пушки. Против этого городка действовала наша артиллерия, стреляла с различных дистанций и под конец забросала его гранатами, которые, разрываясь, подожгли его. Орудия на валах были заряжены холостыми зарядами. При падении на них горевших досок, фитили зажигались и раздавались выстрелы.

 

На зрителей это произвело редкое впечатление: казалось, что крепость отвечает на огонь нашей артиллерии. В довершение этой величественной картины, в последний момент обвала крепости, из груды балок и золы поднялся букет из десяти тысяч ракет. Государыня любовалась этим интересным зрелищем с возвышения, на котором была разбита палатка. Граф Витт пригласил меня в эту палатку, и я имел возможность восхищаться этой великолепной картиной.

 

Упомянутый артиллерийский маневр начался после обеда и продолжался до темноты, что еще больше увеличило феерический эффект.

 

4-го сентября 1837 года Государь прощался с нами. Все без исключения офицеры были собраны в правом фланге лагеря (здесь в Вознесенске). В 10 часов подъехал Государь и благодарил "за отличные действия частей". Здесь же были объявлены награды, причем я был произведен в полковники.

 

Затем Государь (Николай Павлович) простился с нами и направился с семейством и иностранными гостями в Таганрог, желая показать последним еще 50 казачьих полков.

 

Говорят, что эти кавалерийские сборы имели политическую подкладку. По Европе разнесся слух, что "русская конница находилось в печальном состоянии, что турецкая война 1829 года и польский мятеж 1831 года почти уничтожили ее".

 

Находясь во Флоренции на балу у Орлова, я лично слышал это от редактора "National Armand Carrel’я". На мой вопрос, "откуда у него подобные ложные сведения", он с улыбкой ответил, что "всегда отлично осведомлён и что разубедить его мне не удастся".

 

Император Николай Павлович, "нарочно" пригласил на свои кавалерийские сборы массу иностранных офицеров всех стран и блестяще доказал всю неосновательность этих вздорных слухов, показав им конницу, количеством и качеством, перещеголявшую любую в Европе.

 

Необходимо указать, каким образом, велось сложное хозяйство этого громадного кавалерийского сбора. Кроме наград, лично розданных Государем Императором, государственная казна не несла никаких расходов. Полки о своем довольствии в Вознесенске не заботились.

 

Ежедневно все требуемое доставлялось в части из огромных запасов хлеба и сена военных поселений. Постройка "дворца" и все расходы по сбору также были уплачены из многомиллионных сумм военных поселений. Даже на счет гостей было разослано "особое распоряжение".

 

Каждый командир полка должен был заботиться об одном иностранце, считавшемся "гостем полка", устроить ему квартиру в городе, снабдить экипажем и прислугою.

 

Все иностранные гости были ежедневно приглашаемы к царскому столу. На этих торжествах герцог Максимилиан Лейхтербергский впервые познакомился с нашею великой княжной Марией Николаевной. Не желая в настоящих записках "входить в детали", как это мною сделано в дневнике, должен, тем не менее, отметить, что на сбор в Вознесенске собралось кавалерийских, артиллерийских, пионерных, обозных и офицерских лошадей около 64000.

 

По отъезде Государя, его семьи и гостей, войска начали выступать в места своих стоянок. Уходили побригадно.

12-го сентября я благополучно привел наш полк (здесь кирасирский принца Альберта полк) домой на отдых в Новую Прагу. Так как я имел теперь много времени и занятий не было, то мне поручили создать в Елизаветграде дворянский клуб, директором которого заранее меня же и назначили.

 

Наш бригадный командир, генерал Сомов, холостой и не нуждавшийся в большом помещении, уступил нам свою квартиру. Я сейчас же уничтожил стену между двумя комнатами и получил зал, очень удобный для танцев.

 

6-го декабря 1837 года клуб открылся великолепным балом, на который мы пригласили много окрестных помещиков, их жен и дочерей и городских жителей. Главный контингент нашего общества составляли полковые дамы и великолепный офицерский корпус нашей кирасирской дивизии.

 

Первый бал так понравился, что было решено собираться через каждые две недели на новый балл. Новый год встретили в клубе.

 

11 января 1838 года, в 8 часов 45 минут вечера, в Воскресенске было сильное землетрясение. Я сидел с генералом Панютинымл, и его женою за чайным столом, как вдруг почувствовал два последовательных толчка, настолько сильных, что нас вместе со стульями отбросило от стола, посуда опрокинулась. Штукатурка потолка и стен отлепилась и упала, покрывая нас густым облаком пыли. Пол качался, как качели.

 

Подобных сильных толчков я не ощущал и в Италии. Было 18 градусов мороза. К счастью, все дома были деревянные и все обошлось без крупных несчастий, большинство отделалось одним испугом. Придя домой, я не нашел ни одной вещи на своем месте, картины и зеркала висели криво. Я сейчас же направился в конюшню, чтобы посмотреть на своих лошадей. Несчастные животные дрожали от испуга всем телом, храпели и долго не могли успокоиться.

 

Уже в Вознесенске, граф Адам Адамович Ржевуский, выразил желание "сдать полк, и переменить место служения"; граф Иван Осипович Витт согласился и предназначил меня в его преемники. Меня это назначение, однако же, не устраивало, так как меня тянуло назад, в Петербург.

 

Местный климат был мне вреден, я страдал сильными геморроидальными болями и хотел лечиться. Поэтому я отказался принять полк и попросился в годичный отпуск.

 

Последние три дня масленицы были вечера в нашем клубе. По окончании последнего, мне преподнесли адрес за подписями всех присутствовавших и устную благодарность "за труды по устройству клуба и вечеров, в продолжение всей зимы". Получив, мое прошение об отпуске, граф Витт, назначил преемником графа Ржевуского уланского полковника Шеле (Христиан Густавович).

 

Последний был моложе меня в чине, и меня 2-го февраля перевели в Кирасирский великой княгини Елены Павловны полк (4-й полк дивизии).

 

Получив приказ, я немедленно выехал в Новгородку и явился командиру полка, моему старому другу полковнику барону Фитингофу (Иван Андреевич). С его разрешения я прожил еще некоторое время в Новой Праге и уже отсюда собрался ехать в отпуск. 9-го апреля меня ожидал приятный сюрприз. На память о проведенных вместе часах наше здешнее общество и окрестные помещики преподнесли мне несколько хорошеньких серебряных вещиц.

 

Не желая покидать юга, не увидав Одессы, я обратился к корпусному командиру. Последний был столь любезен, что дал мне поручение к графу Витту. 20-го мая я выехал и на следующий день был в Николаеве, где провел несколько дней у старых знакомых и осматривал город.

 

24-го мая 1838 года я прибыл в Одессу, где был очень любезно встречен графом Виттом, выразившим мне свое сожаление, что я отказался от командования кирасирским, принца Альберта полком. Осмотрев Одессу, 22-го июля, простившись со всеми друзьями, уехал на Север. Пробыв несколько дней в семье, поехал с матерью и сестрами в Павловск, к молодоженам: Тимофею Андреевичу Неффу и моей сестре Луизе.

 

Из Павловска часто ездил в Петербург. Оттуда вернулся в Меддерс.

 

3-го ноября отправился в Петербург, где остановился у Неффа и Луизы, живших в доме Грефа на углу Невского и Адмиралтейской площади. 24-го ноября я явился великому князю Михаилу Павловичу, очень милостиво меня принявшему и сказавшему мне на прощание: "ну, уже теперь я тебя отсюда не отпущу". 27-го явился великой княгине Елене Павловне, как офицер ее полка.

 

11-го декабря, после развода, представился Государю Императору. В Петербурге я жил у своей сестры Луизы, бывшей замужем за известным художником фон Неффом.

 

Пребывание в их квартире было очень интересным. Мастерскую часто посещал Государь, Императрица (Александра Федоровна) и члены Царского дома. Приходили без всякого предупреждения, чтобы полюбоваться прелестными картинами и иконами, рисуемыми Неффом для вновь отстраивавшегося после пожара Зимнего дворца.

 

Герцог Лейхтербергский, бывший в то время женихом великой княжны Марии Николаевны, заказал у Неффа свой портрет для невесты. Для неё это должно было быть "сюрпризом". Не имея возможности часто позировать, он попросил меня позировать для рисования туловища. Одевшись в его лейб-гусарский мундир с Андреевской лентою через плечо, я сидел в ателье Неффа, как вдруг туда вошел Государь и, приняв меня в первый момент за герцога, хотел поздороваться.

 

Узнав, в чем дело, он засмеялся. Другой раз Государь вошел в ателье, когда Нефф рисовал "Тайную Вечерю", причём я позировал полуодетый для "головы одного из апостолов". Картина предназначалась для маленькой церкви Зимнего дворца. Заметив меня и не позволив мне встать и переманить позу, Государь сказал, шутя: "Очень рад, что и ты тут трудишься!".

 

Еще чаще приезжала смотреть на картины Неффа императрица. Не позволяя ему прекращать работу в ее присутствии она могла часами следить за его кистью. Наглядевшись, императрица уходила в гостиную сестры Луизы и отдыхала тут в особенно удобном кресле, поставленном здесь для этой цели.

 

1 января 1839 года был выход в залах Императорского Эрмитажа. Зимний дворец после пожара еще отстраивался. Здесь подозвал меня к себе генерал Шлиппенбах, директор Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, и передал мне желание великого князя Михаила Павловича "назначить меня командиром эскадрона этой школы" на место полковника Стунеева, получавшего полк.

 

Предложение было очень лестное, но до того неожиданное, что я сразу не знал, на что решаться.

 

Шлиппенбах торопил меня ответом, так как в этот же день по докладе должен был передать его великому князю. Я "согласился принять" эту столь ответственную должность. Узнав, что я согласен, великий князь выразил Шлиппенбаху свое удовольствие, сказав, что "лучше он выбрать не мог". Меня немедленно прикомандировали к школе, помещавшейся тогда в нынешнем дворце великой княгини Марии Николаевны.

 

6-го февраля моя мать приехала к сестре Луизе, которая готовилась стать матерью. 9-го февраля я уехал в Ревель, чтобы направить сюда все свои вещи, и провел несколько дней с отцом и сестрами Софьей и Эмилией. 23-го февраля возвратился в Петербург и узнал здесь, что 10-го у сестры родилась дочь Мария.

 

Явившись великому князю и Шлиппенбаху, я перебрался 26-го февраля в казармы конной гвардии к моему другу и бывшему товарищу Ивану Балабину. Отсюда я отправлялся ежедневно в школу, пока еще зрителем, чтобы ознакомиться с обязанностями моей новой службы.

 

Имея относительно много свободного времени, я прилежно работал над приведением в порядок моих путевых альбомов, которые свел в четыре тома. Каждый из них был длиною в аршин и относительно широк; в них я вклеил все привезённые мною литографии, виды, портреты и т. д., начиная с Травемюнде, строго придерживаясь последовательности в месяцах и днях, так что оконченное целое представляло маршрут и описание моего путешествия в картинах. Всего у меня набралось 1965 изображений.

 

Эти альбомы вызвали восторг всех моих знакомых. Они просматривались с большим интересом, для меня же, как память о проведенном за границею времени, имели громадную ценность.

 

25-го марта 1839 года я присутствовал на празднике Конной гвардии. Государь, по своему обыкновению, обошел казармы и конюшни полка. Отделка Зимнего дворца была окончена и в праздник св. Пасхи все залы открылись для приглашенных. После заутрени подходили с поздравлением к Государю и Императрице, после чего разговлялись во дворце (было более 3000 человек).

 

Генерал Клейнмихель (Петр Андреевич), "восстановитель Зимнего дворца", был возведен в графское достоинство; все, кто участвовал в отделке дворца, получили серебряную медаль на голубой ленте, особо отчеканенную для этого случая. Нефф, как художник, нарисовавший иконы для церкви, также получил ту же медаль.

 

В эту зиму я участвовал на всех балах при Дворе и в большом свете. На дворцовых вечерах императрица всегда очень милостиво разговаривала со мною.

 

22-го июня кадетские корпуса, а с ними и наша школа, перешли в лагерь в Петергоф. На следующий день и я последовал за ними и занял назначенную мне палатку.

 

25-го июня, в день рождения Государя, я присутствовал на большом обеде, но после него пришлось покинуть Петергоф и переехать в город, так как уже некоторое время я чувствовал себя больным. Это же недомогание помешало мне присутствовать на бракосочетании великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтербергским и на всех празднествах, назначенных по этому случаю.

 

8-го июля я вернулся в лагерь, но по приказанию врача не мог жить в палатке и поэтому нанял себе несколько комнат на даче напротив лагеря. Императрица не забыла меня, несмотря на много лет отсутствия, и приглашала на свои малые вечера, из которых мне особенно памятен бал в Монплезире 24-го июля с иллюминацией и ужином.

 

27-го, в день рождения великого князя Николая Николаевича (8 лет), в честь его в лагере военно-учебных заведений был сожжен великолепный фейерверк, по обыкновению кончавшийся букетом из 10000 ракет.

 

При этом случилось несчастье. Молодому крестьянину, любовавшемуся фейерверком, стержень ракеты, падавший c большой высоты, упал на голову с такой силой, что, пробив фуражку, проник через череп в мозг на несколько дюймов. Несчастный, не крикнув, повалился замертво. Полковник Александр Гельмерсен подскочил к нему и осторожно вынул стержень. Спасти его не было никакой возможности, так как смерть наступила мгновенно.

 

Грустно было смотреть на этого красивого молодого человека, погибшего в цвете лет и лежавшего перед нами с открытыми глазами и улыбавшимся лицом.

 

Болезнь, мучившая меня в продолжение всего лета, вдруг прошла, после того как из меня вышел солитер в четыре или пять дюймов.

 

Остаток лагерного времени я провел очень приятно, часто посещая музыку и навещая моих друзей на дачах в Петергофе и его окрестностях. Часто играл в четыре руки на фортепьяно с молодой княжной Енгалычевой.

 

8-го августа корпуса перешли в Петербург, наша же школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров отправилась прямо в новые казармы на Измайловском плацу. Прежнее помещение было отдано великой княгине Марии Николаевне и перестраивалось на дворец.

 

14-го сентября я присутствовал при поднятии креста на купол Исаакиевского собора, что было исполнено с большой торжественностью.

 

При частых отлучках полковника Стунеева (Алексей Степанович), я вступал в командование эскадроном и поэтому постоянное присутствие в школе сделалось необходимым. 3-го октября я перебрался в новую квартиру в помещениях школы. 10-го ноября 1839 года Государь "впервые осчастливил" своим посещением новое помещение школы. Конец года прошел в службе, визитах, обедах, и балах.

 

Очень часто я посещал музыкальные вечера графини Мамоновой, где собирались артисты со всего мира. Здесь меня особенно увлекал своею дивной игрой на виолончели знаменитый Сервэ.

 

1840 год. Полковник Стунеев был представлен к командованию полком и 10-го февраля я принял эскадрон школы. 28-го февраля офицеры эскадрона чествовали своего уходящего командира "прощальным обедом". 6-го марта я переехал в освободившуюся квартиру. 8-го марта состоялся Высочайший приказ "о переводе меня полковником в лейб-гвардии Конный полк с утверждением командиром эскадрона школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров".

 

Так исполнилось мое желание вновь вернуться в любимый мной Конный полк. Форму его, однако же, одеть более не пришлось, так как я, в тот же день, переоделся в школьную форму.

 

17-го апреля 1840 года был большой выход при Дворе по случаю крестин великой княжны Александры Максимилиановны, старшей дочери великой княгини Марии Николаевны. При этом случае я познакомился с фрейлиной Ее Величества (Александра Федоровна) баронессой Александрой фон Дризен (Александрина Федоровна фон дер Остен-Дризен).

 

Это была дочь генерал-лейтенанта барона Дризена (Федор Васильевич), бывшего командира Муромского пехотного полка, потерявшего ногу в сражении при Бородине и вынужденного ходить на костылях, и его первой жены, рожденной Айкенс, дочери английского консула в Риге.

 

С генералом, и его супругой, умершей в Ревеле от родов в 1826 году, я был знаком, будучи еще молодым конно-гвардейским офицером.

 

В прошлую осень (1839) генерал Дризен был переведен из Риги, где был комендантом, в Петербург и назначен казначеем Капитула императорских российских орденов. Его сын, Александр, впоследствии генерал-адъютант и командир 2-го армейского корпуса, незадолго перед этим поступил юнкером в мой эскадрон.

 

Дочь Александра родилась в 1819-м году и была крестницей императрицы. Она была самой красивой из фрейлин Двора и, безусловно, одной из красивейших женщин, которых я когда либо встречал. С этого дня я очень часто бывал в доме генерала Дризена.

 

Ранее, чем сдать свои картины во дворец, мой шурин, Тимофей Андреевич Нефф, выставил несколько картин в моей квартире, довольно обширной и довольно необставленной. "Выставку" эту посещало очень много людей, и в один хороший или, вернее, плохой день, я заметил, что мои чудные золотые часы, стоившие 500 рублей, пропали.

 

Подозрение в воровстве пало на жену нашего врача, пришедшей сюда с генеральшей Шлиппенбах и почему-то пожелавшей осмотреть все комнаты моей квартиры. Несколько лет тому назад, из той же квартиры, у госпожи Стунеевой было украдено кольцо с великолепным брильянтом и тогда все были убеждены в ее виновности.

 

22-го июня эскадрон перешел в лагерь в Петергоф. Государь (Николай Павлович), по своему обыкновению, встретил корпуса при въезде. Лето было очень дождливое и поэтому, уже 25-го июля лагерь кончился, и мы возвратились в Петербург.

 

11 августа 1840 года случилось большое несчастье на Царскосельский железной дороге. Ночью столкнулись два поезда и при крушении 6 человек было убито и 60 тяжело ранено. В числе последних была и моя сестра Наталья Штакельберг, опасно раненая в грудь, спину и руки осколками досок и стекла. Сосед ее с правой стороны, некто доктор Мейер, был убит на месте, сосед ее слева, ее сын Карл, остался нетронутым.

 

21-го августа на повороте опрокинулись извозчичьи дрожки, в которых я ехал, и я был сброшен на мостовую с такою силою, что серьезно повредил себе левый бок и глаз. Несколько дней пришлось сидеть дома и лечиться.

 

8-го сентября состоялся торжественный въезд невесты нашего Наследника Цесаревича (Александр Николаевич), принцессы Дармштадской (будущая Мария Александровна). В этот день дежурной фрейлиной была баронесса Александра Дризен, встретившая принцессу на подъезде Зимнего дворца. Начиная от Московской заставы вплоть до Зимнего дворца, по обеим сторонам улиц были расставлены полки императорской гвардии.

 

Два вечера подряд город был великолепно иллюминован. Квартира моя ремонтировалась и наконец, была готова. Первым делом я перевез в нее свои чудные тропические растения, хранившиеся в продолжение моего отсутствия за границею в дружественной мне семье Бухмейера. Особенно замечательно было пизанговое дерево (musa paradisiaca), очень редко выносящее комнатный воздух.

 

Наплыв публики, любовавшейся картинами моего шурина Неффа, все не уменьшался; когда же он выставил новую картину, представлявшую двух великих княжон Марию и Ольгу на балконе, то от зрителей не было отбоя. Особенно интересовалась картинами английская колония. На моей квартире Нефф доканчивал огромную картину, портрет императрицы во весь рост на троне в полном облачении, предназначенную Государем для королевы Виктории в ответ на подаренный ею свой портрет.

 

Я присутствовал при том, как эту картину вносили в Петергофский дворец. Вместе с нею прибыли 15 больших черепах, каждая величиной не менее аршина. При мне онѣ были помещены в бассейны верхнего сада, где плавали в продолжение всего лета и привлекали массу любопытных.

 

Выставка Неффовских картин на моей квартире и особенно его работа над портретом Государыни доставляли мне много хлопот.

 

Для отделки костюма и украшений на портрете императрицы, из дворца было прислано шитое золотом платье, великолепное ожерелье и другие драгоценности, ответственность за целость которых всецело лежала на Неффе и мне. После кражи моих часов я не мог быть спокойным и был очень доволен, когда Нефф сдал все драгоценности обратно во дворец.

 

Случалось, что последний уходил из дома и в то же время усылался куда-нибудь наш единственный человек. Я же был обязан присутствовать в определённые часы в манеже на езде моих юнкеров.

 

Не желая оставлять без надзора брильянты императрицы, я не видел другого выхода, как, наполняя ими свои карманы, нагрузив себя почти миллионным состоянием, производить затем мои занятия в манеже (в числе вещей, присланных из дворца, находилось и несколько локонов императрицы. Когда картина была окончена, гоффурьер или камердинер императрицы забрал все присланные вещи, локоны же забыл захватить. Я нашел их несколько месяцев спустя, и так как никто их обратно не требовал, сохранил их на память).

 

Юнкера поступали в школу 14-ти лет, и теперь, в 1840 году, им уже минуло 16. Хотя от них пока требовалась только пешая выправка, но многие из них, особенно учившиеся ездить верхом дома, ездили очень порядочно. Желая их приучить, я брал лучших ездоков на репетиции ординарческой езды кавалергардов и Конного полка и исподволь подготовлял их для этого дела.

 

10-го ноября я представил великому князю Михаилу Павловичу, в его кабинете, моих пеших ординарцев. Оставшись ими очень доволен, он спросил меня полушутя: "Когда ты думаешь показать мне этих молодцов в конном строю?". На мой ответ, что "я готов послать их на развод, хоть в следующее воскресенье", великий князь посмотрел на меня с удивлением и сердито промолвил: "Ну, ну, не хвастайся, еще посмотрим, что из этого выйдет!".

 

Как известно, по воскресеньям, после парада, к Государю Николаю Павловичу подходили и подъезжали ординарцы, которые должны были щегольнуть своим искусством в верховой езде и ружейных приёмах. Людей, которых со спокойным сердцем можно было отправлять на эти высшие испытания, в эскадронах гвардейских полков было очень немного, человека 2-3; поэтому мое предложение и удивило великого князя.

 

17-го ноября, в следующее воскресенье, мои ординарцы были вытребованы на развод. Я назначил юнкеров графа Стенбок-Фермора и барона Торнау. Государь Император был очень доволен их выправкой, ездой и лихостью; великий князь Михаил Павлович, не ожидавший таких блестящих результатов, в восторге сказал нам много комплиментов. После этого мои юнкера принимали участие во всех разводах и всегда ездили отлично, так что каждый раз удостаивались похвалы Государя Императора.

 

5-го декабря 1840 года было совершено миропомазание и присоединение к православию принцессы Марии Дармштадской, а 6-го ее обручение с Наследником Цесаревичем (Александр Николаевич).

 

7-го декабря все офицеры гвардейского корпуса приносили поздравления Их Высочествам. В этот год я выезжал очень много, часто бывал на обедах и балах. Особенно я любил бывать в доме генерала барона Дризена.

 

25 февраля 1841 года я обручился с баронессой Александрой Дризен. Так как она была фрейлиной императрицы, то должна была "испросить разрешения Ее Величества на брак". До этого времени мы держали наше обручение в тайне. Конечно, с этого дня я проводил все свободное от службы время в доме моей невесты.

 

16-го марта на разводе я представил мою десятую пару ординарцев, которая, как и все предыдущие, исполняла великолепно все, что требовалось. Государь был очень доволен. Великий князь Михаил Павлович зорко следил за каждым отдельным движением юнкеров. Когда они кончили, он вдруг взял меня под руку, отвел в глубину манежа и, ходя со мною взад и вперед, сказал: "Теперь я должен тебе отдать справедливость, ты не хвастался зря, эскадрон поставлен именно на ту ногу, как я всегда этого желал!".

 

Затем, подведя меня к генералам и офицерам, стоявшим в некотором отдалении от Государя, продолжал: "Обратите внимание, дети делают свое дело даже лучше старых ординарцев кавалергардов и конногвардейцев" и, обратившись к директору школы генералу Константину Антоновичу Шлиппенбаху, сказал: "Кавалерийские юнкера далеко перещеголяли пехотных".

 

После развода, как всегда, собрались у великого князя и Государь хвалил или указывал на ошибки, замеченные им на параде. Когда очередь дошло до меня, он сказал мне слова, дорогие и памятные на всю жизнь:

 

"Сегодня юнкера опять ездили превосходно. Все: обмундировка, седловка, посадка, выездка лошадей, одним словом все было отлично. Помню, как, во время польского мятежа, ты мне вышколил дивизион Конной гвардии и представил в короткий промежуток времени в таком блестящем виде, что сейчас еще благодарю тебя за это".

 

Я был тронут до глубины души этими милостивыми словами Государя, тем более, что с того времени, о котором он упомянул, миновало уже 11 лет. Отпуская меня, он прибавил: "Слышал, ты хочешь жениться, и сумел выбрать себе прелестную невесту".

 

6-го апреля на площади между дворцом и Адмиралтейством был развод. Мои юнкера ездили отлично. Великий князь Михаил Павлович, заметив между зрителями мою невесту, подошел к ней и сказал: "Je ne puis que vous féliciter du zèle de votre fiancé, c'est véritablement étonnant, ce qu'il a fait de ces garçons" (Я могу только поздравить вас с усердием вашего жениха, поистине удивительно, что он сделал с этими мальчиками).

 

16-го апреля праздновалось бракосочетание Наследника Цесаревича, а вечером был bal-paré в Георгиевском зале. Моя невеста была в этот день дежурной фрейлиной при Государыне Императрице, и последняя назначила ей в награду за службу и в память этого дня 1500 рублей ассигнациями из своей шкатулки.

 

29-го апреля, на майский парад, я вывел 1 взвод в 15 рядов с унтер-офицерами, - всего 33 человека. Все три прохождения удостоились Царского "спасибо".

 

В моей квартире кипела работа, надо было все подготовить для свадьбы. Наша свадьба была назначена на осень, после окончания лагеря.

 

20-го июня перешли в Петергоф. 5-го июля я наблюдал с парохода за смотром и маневрами флота, произведенными Государем на Кронштадтском рейде. В первой линии стояло 18 линейных кораблей, во второй и третьей фрегаты, корветы и другие суда. 27-го я получил прелестный подарок: по почте мне доставили чудные фарфоровые чашки, присланные мне г-жой Багреевой, рожденной Сперанской (дочь знаменитого М. М. Сперанского).

 

16-го августа 1841 года праздновалась моя свадьба. Венчание происходило в англиканской церкви на Английской набережной, так как невеста моя придерживалась церкви своей матери, англичанки; венчал нас пастор Лау (Law). Посаженным отцом был генерал-адъютант граф Бенкендорф, посаженной матерью баронесса Крюденер, рожденная графиня Лерхенфельд.

 

Последние находились в Петергофе и поспели только благодаря любезности Государя, разрешившего им воспользоваться казенным пароходом "Ладога", доставившим их прямо в церковь на набережной. С моей стороны были генерал Оттон фон Эссен, командир Конной гвардии, и баронесса Софья Дризен, рожденная графиня Ламсдорф.

 

Шаферами были, - со стороны невесты: барон Александр фон дер Пален и барон Герман Гюне, оба офицеры Конной гвардии; с моей стороны - мой двоюродный брат, граф Эммануил Сиверс, камер-юнкер, и мой племянник, барон Карл Штакельберг, - офицер Конной гвардии.

 

После венчания все собрались в нашей квартире. Великий князь Михаил Павлович разрешил мне отпуск на 28 дней.

 

Осень в, служебном отношении прошла великолепно, мои юнкера всегда ездили отлично. 9-го ноября юнкера князья Багратион (Петр Романович) и Волконский ездили так хорошо, что великий князь отпустил их, тут же, в отпуск на 3 дня и, показывая на меня, сказал присутствовавшим: "Вот, тот, кому я должен быть благодарным, что все идет так великолепно!".

 

К сожалению, дома не все было так благополучно, так как жена моя сильно захворала и только к 1 декабря немного поправилась.

 

6-го мая 1842 года мне удалось вывести на майский парад целый полуэскадрон. При каждом прохождении мы удостаивались Царского "спасибо". На следующий день все командиры отдельных частей собрались у великого князя, где разбирался вчерашний парад. Великий князь был в восторге от прохождения моих юнкеров и по счету генерала Шлиппенбаха поцеловал меня 17 раз.

 

8-го мая прошел месяц со дня посещения моей женой Государыни Императрицы и просьбы ее быть восприемницею будущего нашего ребенка, как вдруг доложили нам о приходе дворцового лакея в красной ливрее.

 

Когда он вошел, то передал жене небольшой пакет со словами: Г-же полковнице от Ее Величества. В пакете оказались 2000 рублей ассигнациями и собственноручное письмо императрицы с наилучшими пожеланиями для будущего и просьбою употребить прилагаемые деньги на покупку чепчиков для ожидаемого ребенка. Это новое доказательство сердечной доброты Государыни растрогало нас до слез.

 

22-го мая 1842 года родился наш первый сын Николай.

 

20-го июня эскадрон перешел в лагерь, я же был принужден подать рапорт "о болезни" и остаться в Петербурге, так как от простуды у меня сильно заболели зубы и вспухло все лицо. Как только наступило небольшое облегчение, я поехал в Петергоф, но ненадолго, так как опухоль возобновилась и мне пришлось вновь "рапортоваться больным" и сидеть в Петербурге.

 

Вероятно, было такое поветрие, так как много людей переболело в это лето той же болезнью. Государь был тоже болен.

 

8-го августа эскадрон возвратился в Петербург, и состоялось "производство в офицеры". Так как это был первый при мне выпуск, и юнкера всегда отличались на разводах, то не могу отказать себе в удовольствии вспомнить их при выпуске и перечислить.

 

Вышли граф Стенбок-Фермор в Конную гвардию. Гурко, барон Торнау, князь Багратион и Фролов-Багреев в лейб-гвардии Кирасирский полк (Царское Село), Крылов в Конно-Гренадерский, Лихардов в лейб-Уланский, князь Волконский, Абаза, Свечин, Фурман, Хитрово и Татищев в лейб-Гусарский, Кривцов в лейб-гвардии Уланский великого князя Михаила, Казнаков (мой первый вахмистр), Леонов, Приклонский, Зборомирский, Дьяков, Глебов и Балашов в Гродненский гусарский, Федоров и Маслов в лейб-Кирасирский Наследника Цесаревича полк (Гатчино), Вонлярлярский в Гусарский великого князя Михаила полк, и Юматов в Гусарский Его Величества Короля Нидерландского полк.

 

23-го сентября крестили нашего сына. Восприемником был император Николай I, подаривший по этому случаю моей жене пару великолепных брильянтовых серег.

 

15 января 1843 года. Наша школа (здесь школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров) состояла до сих пор в ведении гвардейского штаба, с этого же дня была переведена в ведомство военно-учебных заведений, и мы поступили под начальство генерала Ростовцева (Яков Иванович).

 

Начальником этого ведомства был великий князь Михаил Павлович.

 

25 января был большой бал в Патриотическом обществе, который Государь (Николай Павлович) и Императрица (Александра Федоровна) осчастливили своим присутствием.

 

28-го жена и я были на балу в Концертном зале. Императрица и великая княжна Ольга Николаевна были очень милостивы к нам и долго говорили с женою. 11-го апреля, наш директор, генерал Шлиппенбах был назначен директором 1 кадетского корпуса, а его место у нас занял полковник Сутгоф, принявший командование 20-го числа. 24-го офицеры школы чествовали своего уходившего начальника обедом.

 

22-го мая был майский парад; и на этот раз юнкера прошли отлично; Государь крикнул им: "Славно, господа, славно!". 20-го июня я перешел с эскадроном в лагерь.

 

1-го июля великая княжна Александра Николаевна была объявлена невестою принца Гессен-Кассельского. Петергоф по этому случаю был великолепно иллюминован.

 

15-го июля Государь проехал через кадетский лагерь; заметив меня, он остановился и высказал мне свое удовольствие выправкой и поведением моих юнкеров. 31-го июля совершенно неожиданно для нас пришло приказание идти в Ропшу и принять участие в больших маневрах гвардии. Но непрерывный дождь помешал этому и маневры не состоялись.

 

2-го августа мы выступили из Ропши и, не заглядывая в лагерь в Петергофе, прямо через Стрельну возвратились в Петербург. На следующий день состоялось производство в офицеры. Мой шурин, барон Александр Дризен, был произведен в корнеты в лейб-гвардии Кирасирский Его величества полк.

 

После производства я взял отпуск и поехал к дню рождения моего отца, в Меддерс. Меня сопровождал художник Георгий (Егор Егорович) Мейер, только что с медалью выпущенный из академии.

 

5-го сентября я возвратился в Петербург и приступил к занятиям в эскадроне. Художник Мейер сопутствовал известному путешественнику по Алтаю Чихачеву и нарисовал много картин, изображающих эту дикую горную местность.

 

8 из этих картин, принадлежали прусскому королю, одну, по моему заказу, он нарисовал мне. Уже более полугода последняя украшала мою стену, как вдруг Мейер попросил меня отдать ее, временно, на выставку его картин, устраиваемую им в академии художеств.

 

Конечно, я не мог отказать в этой просьбе и отдал картину. Вдруг я получаю письмо от секретаря академии, профессора Григоровича (Василий Иванович), с извещением, что "моя картина, выставленная без отметки о принадлежности мне, выбрана Государем в числе других, и князю Волконскому приказано отправить их в Его кабинет".

 

У Григоровича, так и у Мейера не хватило гражданского мужества сказать Государю, что картина эта не продажная.

 

Вместо нее Мейер обещал мне нарисовать копию с неё, но уехал в Рим, и обещания не исполнил. Государь заплатил Мейеру 2 тысячи рублей ассигнациями за выбранные в академии картины. Таким образом, благодаря небрежности профессора Григоровича и Мейера, я лишился чудной картины.

 

1-го декабря 1843 года я получил св. Станислава 2-й ст. После 8 декабря, оставив сына у тестя, жена и я поехали в Меддерс, чтобы присутствовать на праздновании золотой свадьбы родителей.

 

В приготовлениях к этому торжеству прошли дни и 6-го января 1844 года мы отпраздновали этот великий для нас всех день. Кроме родных приехало еще 80 человек соседей. Так как я взял на себя устройство их помещений, то я насчитал при них 54 человек прислуги и 140 лошадей.

 

Был сильный мороз с вьюгой, помешавший многим желающим прибыть в Меддерс. Вечер начался лотереей в пользу школы для девочек, основанной моею матерью и бароном Толль-Куккерс, а закончился балом и ужином с шампанским. Большинство гостей не могло разъехаться по случаю стужи и вьюги и мы с большим трудом и довольно неудобно, однако же, все-таки разместили эту массу людей.

 

10-го января мы возвратились в Петербург.

 

16-го было венчание великой княжны Александры и вечером большой бал в Георгиевском зале. 19-го было венчание великой княжны Елизаветы Михайловны с герцогом Нассауским и большой бал, в том же Георгиевском зале. 2-го февраля был великолепный bal-masqué у великого князя Михаила Павловича и великой княгини Елены Павловны.

 

Особенно интересно было шествие костюмов из Оберона, затем живые картины, костюмированные кадрили, итальянская опера (Cisseventola?) и в конце великолепно сервированный ужин на парадной лестнице.

 

По службе все шло отлично. Государь все время был доволен успехами моих юнкеров. 11-го мая родился наш второй сын Александр. Восприемником его был Наследник Цесаревич (Александр Николаевич) подаривший моей жене великолепный бриллиантовый фермуар, стоимостью в 500 рублей серебром.

 

Ко времени выступления в лагерь, мое здоровье настолько расстроилось, что пришлось просить отпуск и уехать в Меддерс.

 

Возвратившись в Петербург, я передал великому князю мое желание "командовать полком", и он предназначил меня командиром имени своего гусарского полка. Однако же, это назначение не состоялось. Очень лестно отозвавшись обо мне, Государь сказала, великому князю, что "желает еще на некоторое время удержать меня в школе, так как отменно доволен блестящими успехами юнкеров, что всецело приписывает моей работе".

 

С представлением "о полке" приказал великому князю обратиться к нему вторично, через некоторое время. Ответ этот был мне передан через генерала Ростовцева и, конечно, желание Государя было исполнено. Я перестал думать о командовании полком и еще ревностнее принялся за службу в эскадроне.

 

1-го декабря 1844 года великий князь Михаил Павлович приказал генералу Ростовцеву лично заехать ко мне и передать от его имени, что "он очень сожалеет, что не может назначить меня командиром своего освободившегося гусарского полка, но вполне разделяет желание Государя удержать меня при школе и очень рад, что я так охотно исполнил это желание".

 

Остаток года не принес мне ничего интересного.

 

Первая половина 1845 года прошла тоже без особых происшествий. В эскадроне и дома все шло хорошо. В этом году молодые великие князья Константин, Николай и Михаил Николаевичи начали обучаться езде верхом под моей командою, и я подготовлял их к участию в репетициях по езде ординарцев. Впоследствии, встречая меня на праздниках Конной гвардии и Георгиевском, великие князья Николай и Михаил Николаевичи каждый раз вспоминали об этом времени.

 

19-го апреля моя жена, выходя с визита у графини Барановой, встретила Государя Императора, который протянул ей обе руки и долго милостиво разговаривал с нею. 22-го Государь был особенно доволен ездой и выправкой моих молодцов-юнкеров и, обратясь ко мне, сказал: "Честь и слава тебе!".

 

2-го мая была, майский парад. 18-го июня жена переехала с детьми в Меддерс, я же 20-го выступил с эскадроном в лагерь. Летом пришлось присутствовать на великолепном зрелище: смотру флота на Кронштадте и при освящении форта "Александр". 11-го августа вернулись в Петербург. На следующий день было произведено в офицеры 22 юнкера.

 

6-го декабря был большой бала, у Наследника Цесаревича, бал, с которого жена и я вернулись домой после четырех часов утра.

 

19-го января 1846 года я получил ордена, Св. Анны 2-й ст. 20 января было торжеством для нашего эскадрона. Ординарцы из юнкеров ездили так хорошо, что Государь поставил их всем в образец. Вечером этого дня пришло известие о кончине бабушки жены в Ливерпуле. 2-го февраля мне сообщили, что мой отец серьезно заболел и уже 4-го пришло известие о его смерти, - 30 января.

 

Я сейчас же уехал в Ревель. Здесь я нашел свою сестру Эмилию и ее мужа, которые помогали матери во всех делах. В Ревеле я пробыл до 9-го марта и возвратился в Петербург. По дороге остановился в нашем имении Раггафер и в родовом склепе, простился с моим покойным отцом.

 

14-го прибыл в Петербург.

 

2-го мая 1846 года был большой парад. Наш эскадрон проходил великолепно. Государь не только благодарил за каждое прохождение, но по окончании парада подъехал к нам и крикнул на прощание: "Славно, господа!".

 

11-го мая Нефф подарил мне чудную картину, изображающую моих родителей с нашим старшим сыном, на коленях у бабушки. 6-го июня сестра Луиза с мужем, и я поехали в Меддерс на похороны покойного отца. 16-го я вернулся в Петербург. 20-го мы ушли в лагерь. Государь и великий князь присутствовали при выступлении.

 

25-го июня в Петергофе праздновалось обручение великой княжны Ольги Николаевны с принцем Вюртембергским. 1-го июля было их венчание. Вечером был bal-paré во дворце и иллюминация верхнего сада. 2-го был развод Кавалергардскому полку. К сожалению, был сильный дождь и Государыня, бывшая в коляски, и полк промокли до костей. Вечером была иллюминация верхнего и нижнего садов. 8-го июля Наследник Цесаревич устроил бал в Английском дворце, причем английский парк был великолепно иллюминован.

 

Это была замечательно живописная картина. 20-го июля, на даче принца Ольденбургского состоялась блестящая карусель и состязания в верховой езде (Guerro). 11-го августа Государь дал большой прощальный обед принцу Вильгельму Прусскому, на который и я был приглашен. 12-го эскадрон с маневрами пошел в Стрельну, а оттуда вернулся в Петербург. В этом, 1846 году было произведено 28 юнкеров.

 

14 августа, утром, родился наш третий сын, которого 18-го октября, в день моего рождения (48 лѣт), окрестили Вильгельмом-Германом-Карлом. Восприемником был Император Николай I. От его имени на крестинах присутствовал мой дядя, действительный тайный советник граф Карл Сиверс.

 

Жена получила в подарок от Государя брильянтовые серьги. Мне жена подарила в этот день большие бронзовые часы с лошадью.

 

7-го ноября Государь праздновал пятидесятилетие своего зачисления в списки Конной гварди. В его присутствии, в полку был парад, после которого все офицеры были позваны на обед во дворец.

 

6-го декабря мне устроили сюрприз. Инспектор департамента вошел утром в мой кабинет и обратился ко мне со словами: "Ваше превосходительство, поздравляю вас с производством в генералы!". Тем же приказом, был произведен в генерал-майоры и брат мой Карл, командовавший Московским драгунским полком. Как обрадовался бы этому наш покойный отец! Ему не суждено было видеть обоих сыновей генералами.

 

Меня зачислили по кавалерии и 12 декабря 1846 года я сдал эскадрон своему старшему дежурному офицеру, ротмистру фон дер Лауницу. Впредь до назначения моего преемника, мне было разрешено остаться на старой квартире.

 

22 декабря я представлялся Государю и великому князю Михаилу Павловичу, которые горячо благодарили меня за обучение юнкеров. Великий князь настоял на том, чтобы меня произвели в генералы без предварительного командования полком, что было большим отличием, но он не подумал при этом назначить меня на какое-нибудь штатное место, без которого выдача жалованья прекращалась, и при своих ограниченных средствах я был поставлен в критическое положение.

 

Не зная, как тут извернуться, я написал великому князю письмо, излагая мое безвыходное положение и указывая на то, что чин, дарованный мне Его Величеством в награду, на самом деле губит меня, лишая возможности существовать с семьёй. Великий князь внимательно прочел мое письмо и задумался; затем передал его генералу Ростовцеву, сказав при этом: странно, но правда, дай ход письму.

 

Государь, узнав в чем дело, повелел немедленно выплатить мне 1500 рублей и уже 17-го января 1847 года я был назначен командиром резервных эскадронов, 1-ой легкой кавалерийской дивизии и занесен в кандидаты на бригаду. Жалованье мне было положено 3000 рублей в год ассигнациями. Как известно, я был три года в отставке и разъезжал по чужим краям, в это время мой младший брат Карл был произведен в полковники и поэтому при нашем общем производстве в генерал-майоры стал старше меня по чину.

 

Ему было приказано именоваться Каульбарсом 1-м, а мне 2-м. 24 января, из Воронежа брат приехал и остановился у нас. 25-го была свадьба сестры моей жены Елены с бароном Вильгельмом Крюденер. Их венчали в церкви принца Ольденбургского, который был посаженным отцом; 9-го февраля брат и я представлялись Государю по случаю производства в генералы.

 

Государь сказал брату много очень лестного про его полк, мне же промолвил: "Когда придется что-нибудь формировать, я убеждён, что ты исполнишь это так же блестяще, как когда-то в Конной гвардии, и мне останется только тебя вновь поблагодарить. Очень рад видеть обоих братьев у меня".

 

Через месяц брат отбыл в свой полк в Воронеже. Ожидая конца распутицы и возможности переселяться в Меддерс, мы жили в Петербурге, занимаясь укладкой необходимых в деревне вещей и продажею всего лишнего.

 

8-го апреля, совершенно неожиданно узнал я о кончине нашей дорогой матери, последовавшей 4-го апреля. Гроб с останками покойной был временно поставлен в часовне над нашим родовым склепом в имении Раггафер. Похороны должны были состояться, когда соберутся все дети.

 

Мой шурин Эссен и сестра Эмиля только что продали свое имение Куркюль и жили пока в Меддерсе, где вели все наши дела. Они уговаривали меня сейчас же переехать и заняться хозяйством, мой брат Карл предоставил мне выбор имения, и я выбрал себе Меддерс, ему же предоставил Раггафер. Не имея возможности сейчас же приступить к делу, я упросил шурина продолжать ведение дел до похорон матери, когда соберется вся семья и дело решится окончательно.

 

12-го мая все офицеры школы, как кавалерийские, так и пахотные, устроили мне прощальный обед, длившийся от 4 часов дня до 11 часов вечера.

 

Наши сборы кончились, и мы были готовы к переезду в Меддерс. Много вещей, к которым привыкли, пришлось продать, особенно жалко было расставаться с моею гордостью, - прелестными лизинговыми деревьями, столь украшавшими нашу квартиру.

 

День отъезда был уже назначен, как вдруг внезапно серьезно заболел наш второй сын Александр и задержал нас до 5-го июня. Пришлось перенести очень тяжелое время в пустой квартире, на чужих кроватях и стульях, данных нам соседями.

 

Обоз уже ушел в Меддерс. В день нашего отъезда мы обедали у капитана Генриха фон Дена, офицера пехотного отделения школы, и его жены, рожденной фон Раух. После обеда меня еще на лестнице встретили все мои юнкера и, подняв на плечи, понесли с громкими криками "ура"! через двор, и сад перед школой; здесь ожидали меня пехотные юнкера, пожелавшее оказать мне такую же честь, и носили меня насколько раз вокруг сада.

 

Сердечно поблагодарив этих милых юношей за их трогательную дружбу, я вошел в свою квартиру. Вскоре подъехали наши дорожные экипажи и мы вышли, чтобы садиться. Но и тут мои юнкера оказали мне то же трогательное внимание, на руках донесли меня до экипажа, и когда тот тронулся, с громким ура! провожали нас по Измайловскому плацу, бросая фуражки на воздух.

 

1848 год. Мой старый друг и товарищ по Конной гвардии, князь Суворов (Александр Аркадьевич), теперь уже генерал-лейтенант, был назначен генерал-губернатором Остзейских провинций, и мы часто встречались с ним. Во Франции опять вспыхнула революция, и Государь (Николай Павлович) решил быть готовым ко всяким неожиданностям.

 

По приказу от 8-го марта я был вызван к дежурному генералу, так как, Государь Император, лично "назначил меня командиром вновь формируемых резервных и дополнительных эскадронов 1-ой и 2-ой легких кавалерийских дивизий (16 эскадронов)".

 

Получив необходимые бумаги и закупив все необходимое для дальней дороги, я 17-го марта выехал из Ревеля в Петербург, где должны были формироваться 4 из моих резервных эскадронов. 20-го марта я прибыл в Петербург.

 

Проезжая мимо школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, я остановился на минуту у своей старой квартиры, и к своему большому прискорбию узнал, что мой преемник по командованию эскадроном барон Георгий Врангель (гвардии ротмистр) накануне скончался.

 

4-го апреля я представлялся Государю, повторившему мне милостивые слова, сказанные им при моем производстве в генералы.

 

Мои четыре эскадрона формировались в Павловске, и я ездил туда почти каждый день по железной дороге, чтобы давать свои указания и следить за точным их исполнением.

 

2-го мая 1848 года я заболел столь сильным воспалением печени, что был лишен возможности лично представить Государю и великому князю Михаилу Павловичу вновь сформированные мною эскадроны. Государь приказал, передать мне "благодарность, за отличное исполнение его поручения".

 

Отдохнув немного после болезни, я уехал 11-го июня в Меддерс. Здесь я провел короткое время и пустился отсюда в дальний путь в Елизаветград, где должен был формировать свои остальные 12 эскадронов. Я прибыл 1-го июля в Нежин, где в это время стоял Московский драгунский полк, которым командовал мой брат Карл, и остановился у него.

 

3-го июля поехал дальше и 4-го вечером прибыл в Кременчуг, где явился генерал-инспектору всей резервной кавалерии графу Никитину (Алексей Петрович). В Кременчуге я провел два очень симпатичных дня, остановившись у начальника штаба генерал-адъютанта князя Долгорукова (Василий Андреевич), моего товарища по Конной гвардии. 6-го я выехал; по дороге, в Новой Праге, посетил генерал-лейтенанта барона Фитингофа (Иван Андреевич), начальника 2-ой кирасирской дивизии, и 7-го вечером достиг места своего назначения - Елизаветград.

 

Явившись моему начальнику генералу Олферьеву (Павел Васильевич) и посетив моего бывшего корпусного командира генерала Остен-Сакена, его начальника штаба фон дер Лауница и других, познакомился с остальными присланными для формирования эскадронов генералами Рейснером, Рыжовым и Козодавлевым. Конечно же, возобновил старые знакомства 1836, 1837 и 1838 годов.

 

9-го июля я собрал у себя всех, назначенных под мою команду командиров частей, штаба, и обер-офицеров, - всего 10 штаб и 10 обер-офицеров и передал им все необходимые указания.

 

Моя служба была очень трудная и утомительная. Приходилось получать людей из различных полков, одевать их и формировать из них эскадроны резервной бригады. Переписка была громадная. К тому же, жара стояла невыносимая, стены каменных домов, в том числе и моего, были раскалены как печи. Глаза начали болеть и 30-го июля мне пришлось завести себе очки. К сожалению, я так привык к ним, что до сих пор пользуюсь ими.

 

15 августа, в то время, когда я производил своим резервным эскадронам пеший смотр, произошло странное явление. Над нами пролетел рой саранчи бесконечной длины, говорили потом, что он тянулся от десяти до двенадцати верст и был в версту шириною. Это облако ползло так низко над степью, что нас совершенно заволокло и мы были принуждены прекратить занятия. Мы были сплошь покрыты саранчой: она ударялась в каски и попадала в лицо, приходилось руками отбиваться от нее.

 

На наших глазах весь рой сел на землю, покрыв площадь в несколько квадратных верст, густой сплошной массой от одного до двух фут толщиной.

 

На выставке в Херсонской губернии, я встретился с финляндцем генералом Тунберг, с которым я познакомился когда-то в Вознесенске на кавалерийском сборе 1837 года. Мы разговорились и он, между прочим, спросил, не родственник ли я барону Карлу Эрнсту фон Каульбарсу. Узнав, что это был брат моего отца, он рассказал мне следующее о его судьбе.

 

Мой дядя и Тунберг были шведскими офицерами и служили в одном полку и одной роте. 2 сентября 1808 года, в сражении при Оровайсе, Тунберг шел рядом с Каульбарсом. Пушечные ядра сыпались со всех сторон. Вдруг одно из них попало в Каульбарса и сорвало ему всю верхнюю часть черепа, причем Тунберг и другие офицеры были забрызганы его мозгами.

 

Стоя среди груды тел, один из товарищей хладнокровно заметил: "Вот, и Каульбарс готов!". Эта ужасная картина навеки врезалась в памяти всех присутствовавших.

 

Таким образом, я получил указание о судьбе моего без вести пропавшего дяди Карла.

 

3-го сентября пошел, наконец, дождь, но в таком громадном количестве и с такою силою, что стекавшая с возвышений вода затопляла улицы и уносила мелкие вещи. Природа сразу ожила, деревья и луга позеленили. Октябрь был восхитителен. Осенью улеглись неурядицы во Франции, политический горизонт очистился и мы прекратили дальнейшее вооружение.

 

11-го сентября пришло приказание "расформировать собранные резервы".

 

Сформировать эту массу эскадронов (в Елизаветграде было всего 46 эскадронов кирасир, улан и гусар) было нелегко, расформировать же их было еще трудней и нудней. Приходилось сдавать обратно обмундировку, оружие, седельные принадлежности. К счастью, еще не успели закупить лошадей. На вторую половину нашей работы пошло столько же времени, сколько и на первую.

 

3-го ноября 1848 года вечером я был свидетелем великолепного и прелестного зрелища розового северного сияния, какого никто еще никогда не видал.

 

Когда кончилось расформирование частей, генералам было разрешено разъехаться. Простившись со всеми друзьями, 28-го ноября я пустился в обратный путь в Петербург. По отвратительнейшим дорогам прибыл 30-го в Киев, где остановился у старого друга, генерал-лейтенанта Бухмейера (Александр Ефимович), инспектора сапёрных батальонов. У него я провел несколько очень интересных и поучительных дней, знакомясь с взрывами мин, гальванизмом и саперными сооружениями, c которыми ознакомил меня Бухмейер в саперном лагере.

 

3-го декабря продолжал путь и, страдая от вьюг, дождей, мороза, снега и особенно от отвратительных дорог, 13-го декабря достиг Меддерса, сделав, из Елизаветграда до Меддерса 1666 верст. За весь же прошедший год, не считая разъездов по эскадронам, я проехал 4592 версты.

 

4 января 1849 года состоялась свадьба моей племянницы Луизы Штакельберг, выходившей замуж за барона Фридриха Штакельберга. Накануне был великолепный бал. Оставив детей под надзором, жена и я поехали к этому дню в Лилиенбах. Моя жена после свадьбы племянницы уехала с Карлом Штакельбергом в Петербург, чтобы навесить родителей, я же вернулся в Меддерс. Конец зимы прошел в кругу родных и соседей.

 

1-го мая мы узнали "о манифесте Государя Императора по поводу восстания в Венгрии" и обещанном им, императору австрийскому, содействии. Уже 8-го я получил приказание приготовиться к выезду и 12-го мая военный министр (А. И. Чернышев) назначил меня "в распоряжение главного начальника резервов и военных поселений графа Никитина", к которому я и должен был явиться в Кременчуг.

 

Получив следуемые мне бумаги и деньги, я выехал 26-го мая. По дороге встретил несколько гвардейских полков, шедших на охрану побережья, и остановился в Лилиенбахе на один день. 28-го поехал дальше и в Чирковицах имел удовольствие встретить старого знакомого, князя Мещерского и его жену, рожденную Карамзину.

 

Вечером прибыл в Царское Село, где остановился у ротмистра л.-гв. Кирасирского полка барона Торнау, одного из моих первых юнкеров. На следующий день поехал в Петербург на свадьбу моего шурина, барона Александра Дризена с фрейлиной Ее Величества Ядвигой фон Штрандман. Вечерь следующего дня я провел в Царском Селе у молодых, и ночью пустился в путь.

 

Проехав по обычной дороге, 8-го июня 1849 года, я утром прибыл в Кременчуг и был очень любезно принят генералом Лауницем (Василий Федорович) и его семьей. Лауниц еще прошлой зимой был назначен начальником штаба резервной кавалерии на место князя Василия Долгорукого. От Лауиница я узнал, что граф Никитин предписал мне "сформировать резервную бригаду 5-ой легкой кавалерийской дивизии".

 

Под мое начальство был назначен подполковник барон Герман Гюне, бывший конногвардеец. 22-го июня прибыл в новое место своего служения - Вознесенск. Здесь у меня было несколько знакомых (еще от 1837-го года) - князь Кантакузен и генеральша Данилевская.

 

26-го мне являлись подполковник барон Гюне и другие подчиненные. Сейчас же приступил к разбору всего необходимого для сформирования бригады. Все утро я проводил в работе, обедал же и проводил вечера у знакомых и друзей в их роскошных садах. Имея свободное время, я поехал с Гюне в Одессу, где мы остановились в гостинице Илькевича, с великолепным видом на море.

 

Здесь я посетил коменданта генерала Розенфельда, князя Гагарина (Дмитрий Иванович), директора карантина, бывшего конногвардейца, и поехал с ним к князю Репнину (Василий Николаевич) и его супруге Елизавете, рожденной Балабиной. Вечер провел в итальянской опере, слушал г-жу Альберти в "Норме".

 

В Одессе встретил еще одного старого товарища по Конной гвардии Магнуса фон Бреверна, вышедшего в отставку и жившего в нашей же гостинице. 6-го числа Гагарин познакомил меня со службой в карантине, и я восхищался всеми мерами предосторожности, принимаемыми в серьезных случаях заразы. 7 июля мы возвратились в Вознесенск.

 

14 июля я проехался в село Благодатное, 16-го в Лысую гору, где детально осмотрел квартировавшие там эскадроны. 19-го поехал в Ольшанку, военное поселение на реке Синухе, где была назначена моя главная штаб-квартира. Сейчас же усердно принялись за работу, за осмотр людей, лошадей и за их обучение.

 

26-го июля я поехал в Умань к графу Никитину, который перешел туда со штабом, дабы находиться поближе от австрийской границы. Дочь графа Никитина, графиня Орлова-Денисова (Елизавета Александровна), проводила лето у отца.

 

27-го явился графу с рапортом о состоянии инспектированных мною эскадронов. С разрешения инспектора, я остался в Умани до 2-го августа. Жил здесь превесело, часто посещая графа и милые семейства генералов Олферьева, Скалона и других старых знакомых по Петербургу.

 

2-го я выехал и возвратился в мою скучную Ольшанку. Опять взялся усердно за свои эскадроны и часто представлял их разным проезжавшим инспектировавшим начальникам. Так прошло время до 4-го сентября, когда опять понадобилось ехать в Умань. По дороге я встретил кирасирский великой княгини Елены Павловны полк и узнал от майора Вейнберга печальную весть "о кончине великого князя Михаила Павловича", умершего в Варшаве 28-го августа 1849 года.

 

В Умани я остановился опять у майора Бреверна. Опять наступило веселое, приятное время; частые обеды, прогулки и вечера у графа Никитина, его дочери, графини Орловой, и у других вполне вознаградили меня за мое скучное одиночество в Ольшанке.

 

13-го октября пришел приказ четырем эскадронам "приготовиться к выступлению в Бухарест", а из остававшихся четырех "выделить кадры для сформирования новых четырех эскадронов". Всем моим эскадронам были назначены новые места стоянок, и я не без удовольствия покинул Ольшанку и вернулся в Вознесенск. Отсюда беспрестанно объезжал эскадроны, назначенные в Бухарест, и следил за их обучением.

 

16-го ноября пришло приказание от графа Никитина "задержать выступление этих эскадронов впредь до нового приказания" (Венгерская кампания подходила к концу).

 

19-го ноября я получил письмо от моего тестя Дризена с вложением "Высочайшего приказа от 3-го ноября, в котором я был назначен командиром 2-й бригады 1-ой уланской дивизии". В этом же приказе, мой помощник, барон Гюне был произведен в полковники.

 

По случаю этого производства и моего назначения я устроил большой обед с шампанским, на котором веселились до поздней ночи. 1-го декабря полковник Гюне устроил мне прощальный обед, на котором присутствовало 40 человек. Простившись со всеми друзьями, 2-го декабря я уехал в Кременчуг.

 

В Кременчуге я явился инспектору, который, в виду окончания кампании, опять перебрался сюда со своим штабом. Здесь я оставался до 15-го, a затем уехал в Полтаву, где остановился в кадетском корпусе у директора его генерала Врангеля (Егор Петрович). Осмотрев кадетский корпус и посетив начальницу института Щербинину, знакомую мне по Харькову в 1827 и 1828 годах, я на другое утро выехал в Харьков.

 

18-го посетил старушку Дунину, предводителя дворянства князя Голицына и других петербургских знакомых и вечером уехал в Чугуев. Здесь я посетил командира первой бригады генерал-майора Ознобишина (Юрий Матвеевич), моего старого товарища по Конной гвардии, явился генерал-майору Рольцбергу (Александр Густавович) и передал ему, врученные мне Лауницем, для передачи в штаб уланской дивизии 10 тысяч рублей.

 

17-го я явился корпусному командиру генерал-лейтенанту Рельфрейху и начальнику дивизии генерал-лейтенанту барону Пиллару (Карл Фёдорович Пилар фон Пильхау). Обменявшись визитами со всеми принадлежавшими к нашей дивизии особами, я выехал из Чугуева и прибыл в тот же день в место своего нового служения - Ново-Борисоглебск (прежняя Андреевка).

 

Сейчас же по приезде, ко мне явился с рапортом командир 1-го полка моей бригады, уланского Борисоглебского принца Гессенского полка полковник Клерон (Иван Федорович).

 

Утром следующего дня он представил мне своих господ офицеров. 26-го я поехал в Ново-Серпухов, где стоял 2-й полк моей бригады, уланский Серпуховской великой княгини Екатерины Михайловны полк.

 

Меня сейчас же встретил с рапортом командир полка полковник Стоббе (Карл Васильевич) и представил мне своих офицеров. Вернувшись в Ново-Борисоглебск, я начал готовиться к поездке в отпуск. Имея, наконец, должность, на которой мог рассчитывать остаться несколько лет, я мог теперь подумать о том, чтобы перевести сюда мою семью из Меддерса.

 

Чтобы устроить это дело, я поехал в Чугуев, где остановился у Пиллара. Жена его (Екатерина Николаевна) была рожденная княжна Кудашева. В этом году я проехал на почтовых и поселенческих 1476 верст.

 

4 января 1850 года я выехал из Чугуева за семьей и 12-го прибыл в Лилиенбах к сестре. Путешествие было очень затруднительное по случаю больших холодов и ветров. Отдохнув один день, отбыл в Меддерс, куда приехал 13 января. Прожив в кругу семьи и друзей 2 недели, жена и я решили съездить в Петербург, чтобы навестить ее родителей.

 

Наших 3-х маленьких сыновей свезли в институт Финн (?), начальница которого, госпожа фон Клуген (?) была так любезна, что взяла их на время нашего отсутствии на свое попечение.

 

31-го прибыли в Петербург. 2-го февраля я являлся наследнику цесаревичу (Александр Николаевич) и всему начальству, посетил семью Штрандман, сестру Луизу Нефф и других. Жена в это время ездила с визитами к графине Барановой (Юлия Федоровна) и к своим бывшим подругам. В этот день родился у великого князя Константина Николаевича его старший сын Николай.

 

Имея впереди большое путешествие с семьей и хозяйством (здесь обратно в Ново-Борисоглебск), я подал прошение через дежурного генерала "о назначении мне пособия для перевозки семьи и вещей на новое место служения", но мне в этом было отказано.

 

Подобное путешествие с женой, тремя детьми, прислугой и багажом, при расстоянии в 1600 верст, не могло стоить менее 900 или 1000 руб. Жена рассказала об этом графине Барановой, и впоследствии она устроила это дело.

 

По случаю сильных холодов разводы были отменены и я не имел возможности представиться Государю Императору (Николай Павлович). Императрица, болевшая все это время, тоже никого не принимала.

 

8-го февраля я откланивался всем по случаю отъезда. Вечером жена и я были в итальянской опере в предоставленной нам большой директорской ложе. Давали "Гугенотов" с участием Джульетты Гризи, Марио, Тамбурини и других. 11 февраля мы выехали. Родня провожала нас до Красного кабачка, где был устроен прощальный ужин с шампанским.

 

12-го приехали в Меддерс. Здесь начали собираться в дальний путь. Холода вдруг прекратились и наступила оттепель, весь снег сошел с дороги сделались непроходимыми. При таких обстоятельствах везти с собой семью не было никакой возможности; пришлось изменить свои планы и ехать одному, так как отпуск подходил к концу.

 

19 февраля, при ужаснейшей погоде, я выехал и по непролазной грязи дотащился до Лилиенбаха. Затем в своей "борисоглебской кибитке" проследовал далее. Погода опять переменилась. Мороз поднялся до 12° и пошел снег. Шоссе на Гдов было совершенно голое и почтальоны выбирали себе дорогу по замерзшим обочинам и канавам. Для меня это кончилось печально.

 

Не доезжая несколько верст до Гдова, лошадь и кибитка провалились на льду глубокой канавы: сани в одно мгновение наполнились водой. Долго пришлось провозиться с лошадьми, не двигавшимися с места, пока проезжие крестьяне не помогли нам высвободиться. Совершенно промокший я приехал в Гдов. Здесь приняли во мне самое горячее участие артиллерийский полковник Липницкий и содержатель почты Маркграф.

 

Последний отдал мне лучшие комнаты своей квартиры, первый сушил мои мундиры, белье и другие вещи, совершенно промокшие и испорченные. Кое-как обсушившись, дрожа от холода и простуды, я проследовал дальше и прибыл совершенно больным в Псков. Здесь пришлось остановиться и слечь в кровать; лихорадка все усиливалась и об отъезде нельзя было и думать.

 

Пришлось пригласить начальника гарнизона, полковника Прохоровича, городского врача Бернарда и жандармского подполковника Юрковского для освидетельствования меня и для составления рапорта и медицинского свидетельства.

 

Доктор не допускал и мысли о том, чтобы в таком состоянии, в котором я находился, можно было проехать более 1000 верст, по плохим дорогам и при переменчивой погоде. Все советовали "мне вернуться домой, там при хорошем уходе отлежаться, a затем уже со свежими силами пуститься в путь".

 

Рапорт был отправлен и я, как только мог двигаться, сейчас же возвратился в Меддерс. Тут я слег и пролежал более недели, страдая сильными болями в руках и ногах.

 

Выше мною уже сказано, что в пособии на перевозку семьи мне было отказано и что жена рассказала об этом графине Барановой. Последняя приняла наше положение к сердцу и выхлопотала у Государя это пособие.

 

2-го апреля я получил от статс-секретаря Гофмана письмо с вложением в него 1000 рублей на переезд. Графиня передала императрице об отказе штаба и доброе сердце Ее Величества (Александра Федоровна) подсказало ей сейчас же, что нам нужно помочь.

 

Чувствуя себя довольно сносно, я опять собрался в путь. Дороги были убийственны, погода переменчивая, квартира не устроена, поэтому я решил пока выехать один, оставив семью в Меддерсе, впредь до дальнейших распоряжений.

 

14-го апреля 1850 года я выехал в двухместной карете, провел 2 дня в Петербурге у родных, 20-го проехал Москву, где осмотрел новый дворец, 25-го был в Орле, где остановился на несколько дней у кузины Минодоры Мухановой, рожденной графини Сиверс, муж которой был здесь губернатором (здесь Сергей Николаевич Муханов).

 

Шоссе еще не существовало, и я по отвратительной дороге поехал в Харьков, и 27-го прибыл в Чугуев, где остановился у начальника дивизии барона Пиллара.

 

У него оставался до 2-го мая, явился корпусному командиру Гельфрейху, справил кое-какие дела, посетил всех знакомых и вечером уехал в Ново-Борисоглебск, где в моей бригадной квартире устроил себе несколько комнат. Полковник Клэрон и мой бригадный адъютант, штабс-ротмистр Хандаков очень любезно помогли мне в этом деле.

 

Время протекало быстро. Почти ежедневно приходилось производить смотры и учения полкам бригады. Устройство дома и сада при нем тоже занимало немало времени, и я даже завел себе небольшое шелководство.

 

19-го июля я получил корону на орден св. Анны 2-ой ст. за формирование резервов в 1848 и 1849-х годах.

 

4 августа я повел свою бригаду в деревню Коробочкино, в 12 верстах от Чугуева, на дивизионный сбор. Ужасно страдали от жары, на солнце температура часто стояла на 47° R. Дабы облегчить войскам их задачу, выходили на ученье в три или четыре часа, но уже к шести часам утра температура становилась несносною. Здесь мы оставались до 29-го августа, когда бригада перешла в Чугуев, где собирался уже весь корпус.

 

1-го сентября прибыла 1-ая кирасирская дивизия, а с нею и мой брат Карл. Затем пришла 6-я легкая кавалерийская дивизия. 6-го прибыл наш инспектор граф Никитин (Алексей Петрович), а 13-го великие князья Николай и Михаил Николаевичи, которые при встрече со мною очень милостиво вспоминали, как ездили в школе под моим начальством.

 

13 сентября, в 5 часов вечера, прибыл Император Николай. Я был дежурным по корпусу и подходил к нему с рапортом.

 

Смотры длились до 18 сентября, и Государь остался очень доволен частями. 15-го все генералы были позваны к Государю на обед. 16-го корпус давал великолепный бал великим князьям. Мой брат Карл, полковники Клерон и Рубец и я были распорядителями.

 

18-го Государь и великие князья, очень довольные всем виденным, уехали. Отдохнув несколько дней, полки разошлись по своим стоянкам. Я воспользовался свободным временем и поехал с братом в Харьков для закупки кое-каких необходимых для моей квартиры вещей.

 

По имевшимся у меня сведениям, жена с тремя сынками и гувернанткой, баронессою Медем выехала уже из Меддерса и, отдохнув в Петербурге, проследовала далее.

 

4-го октября моя семья прибыла в Ново-Борисоглебск и расположилась в почти уже устроенной квартире. Благодаря милому и любезному приёму, моя жена скоро освоилась с новым местом.

 

22-го октября должны были прибыть наши вещи, но вместо них пришло извещение, что "посланные через подрядчика сундуки с разными предметами сгорели в селе Подсолнечном", в 60 верстах от Москвы. Оказалось, что наши сундуки следовали с транспортом хлопчатой бумаги.

 

При остановке на ночь подводы были поставлены на двор корчмы. Последняя загорелась и большая часть подвод сделалась жертвою пламени. Из всего значительного числа наших сундуков уцелели только три, которые впоследствии и были доставлены нам из Москвы.

 

К сожалению, сгорели все мои альбомы и все сувениры моего путешествия за границу, а также сундуки с самыми необходимыми и любимыми вещами моей жены.

 

Так как при перевозке были допущены разные злоупотребления, то я подал в суд, но из этого ничего не вышло, даже за провоз вещей из Москвы в Чугуев пришлось уплатить вторично. Условие с подрядчиком было написано не по форме.

 

Более всего поразило меня отношение к делу суда. Беспорядки и незаконные действия в транспорте совершенно не интересовали судей, происхождение пожара также не было разобрано, - решили, что это было несчастье, которое могло случиться с каждым.

 

Остаток года прошел очень весело. У нас составился большой круг знакомых. Чаще других бывали у нас полковник Клерон (Иван Федорович), француз, бывший лейб-улан, и мой адъютант Хандаков. Брат, стоявший с бригадой недалеко от нас, тоже часто наезжал и останавливался у нас. Новый год встретили у нас в большой веселой компании. В этом году я проехал еще больше верст, чем в предыдущих, а именно 5529 верст.

 

2-го марта 1851 года я получил для меня очень неприятное приказание - "отправиться в Чугуев и председательствовать в военном суде в деле трех полковников и одного подполковника". Командир 1-й бригады генерал Ознобишин (Юрий Матвеевич), до сих пор исполнявший должность председателя, подал в отставку по болезни.

 

Суд над полковниками Максимовичем, Бачмановым, Горбуновым и подполковником Миловским длился уже несколько лет.

 

Они обвинялись в разных нечестных деяниях с провиантом, солдатскими деньгами, обмундированием, в несообщении об умерших и т. п. Они командовали резервными бригадами Кавказской армии, стоявшими на юге России, поэтому приходилось все время сноситься с далеким Кавказом, что и затянуло дело в военном суде на такой долгий срок.

 

Мне был передан Высочайший приказ "окончить дело до 1 июня 1851 года, по имевшемуся налицо следствию и доказательствам".

 

Одна краткая опись занимала 4000 написанных страниц, пять аудиторов и 50 писарей были заняты этим делом. При деле еще было тайное следствие, касавшееся брата Максимовича, командовавшего образцовым полком в Петербурге.

 

Заседая с утра до вечера в суде, я очень редко видел свою семью, остававшуюся в Ново-Борисоглебске. Неудача положительно преследовала эту семью: во время моего отсутствии два младших сына заболели скарлатиной, старшего, Николая, однако, удалось от заразы охранить, поместив его на время к нашему любезному коменданту полковнику Васютинскомѵ.

 

1 мая дело подвинулось настолько вперед, что можно было прочесть обвиняемым решение суда. Теперь я мог донести инспектору военных поселений графу Никитину, что "судебная работа окончена, что остается только собрать и переплести дела". Для ускорения последней работы граф приказал выслать из поселений несколько переплетчиков.

 

1 мая над Чугуевым разразилась страшная гроза с ливнем и градом. Вода устремилась по улицам с такою силой, что снесла большой каменный мост и уничтожила сады. В этот день утонуло 52 коровы. Гроза длилась от 6 до 9 часов вечера. Я в жизни своей не испытал ничего подобного.

 

29 мая все делопроизводство было окончено, 52 тома были уложены в сундуки и на трех тройках отправлены в аудиторский департамент.

 

Приговор суда был следующий: три полковника лишались всех прав состояния и подвергались разжалованию в рядовые, Максимович был кроме того приговорен к 8 годам каторги (Государь сбавил ему этот срок на 4 года): подполковник был также лишен прав состояния и разжалован в рядовые.

 

Я не хочу здесь разбирать их дела, но должен сознаться, что наказание было ими вполне заслужено, в особенности Максимовичем, совершившим неслыханные преступления по службе. 31 мая я возвратился в свою бригаду.

 

В конце июля 1851 года в Москве с большой торжественностью праздновалось 25-тилетие со дня коронования императора Николая, и наш корпусный командир генерал Гельфрейх поехал в Москву. Начальник дивизии временно командовал корпусом, a я дивизией. Так как весь корпус был в сборе, то и мы отпраздновали этот день парадом, большим балом и иллюминацией.

 

Сейчас же по возвращении в Ново-Борисоглебск меня постигло большое горе, пришлось лишиться моего бригадного адъютанта Хандакова, умершего от болезни сердца, которою он давно страдал. На его место был назначен поручик Гревс.

 

В первых, числах октября нам сообщили печальную весть о кончине моего тестя генерала от инфантерии барона Дризена (Федор Васильевич), директора капитула Российских орденов, умершего 30-го сентября в Петербурге. Тело его было перевезено в Митаву и похоронено в родовом склепе баронов Дризен.

 

17 ноября уланский принца Александра Гессенского полк получил приказание именоваться впредь Борисоглебским уланским полком. Оказалось, что император Николай лишил принца шефства и чина генерал-майора за то, что тот против его воли женился на фрейлине графине Юлии Гауке, сестре моей племянницы, баронессы Эмилии Штакельберг-Лилиенбах.

 

Она получила в Гессене титул княгини Баттенберг. Принц, после этого был принужден покинуть Россию.

 

В этом году одна смерть следовала за другой: 12 декабря мы получили от сестры Софии извещение о смерти племянницы Анны, младшей дочери брата Карла.

 

1852 год. Январь этого года принес нам массу служебных перемен. Начальник дивизии Пиллар сообщил мне письмом, что "решено уменьшить численность кавалерии, причем в числе прочих, - предназначена к расформированию и моя бригада".

 

При этом он приказал ремонтерам прекратить закупку лошадей и вернуться в полки. То же самое должно было произойти и в 6-ой легкой кавалерийской дивизии. Ее первая уланская бригада уничтожалась и должна была быть заменена в дивизии нашей 1-ой бригадой.

 

Уланская дивизия перестала существовать.

 

31 декабря 1851 года я был зачислен по кавалерии, но уже на следующий день, 1-го январи 1852 года был назначен командиром 2-ой бригады 1-ой кирасирской дивизии на место моего брата Карла, в свою очередь перемещённого в командиры 1-ой бригады 1-ой легкой кавалерийской дивизии в Вильно. Эту новость брат узнал только 15-го числа у нас и был этим крайне поражен.

 

Так как я перешел теперь в кирасиры, а брат в легкую кавалерию, то мы тут же обменялись верховыми лошадьми, подходящими к тому роду службы, в который переходили.

 

В начале февраля 1852 года я поехал в Ново-Екатеринослав, где явился начальнику дивизии генерал-лейтенанту Мазуркевичу, а оттуда в Ново-Астрахань к брату Карлу, квартиру которого должен был занять. Здесь ко мне сейчас же явился полковник Кнорринг и представил всех своих офицеров.

 

Однако переехать в Ново-Астрахань еще нельзя было, так как в Ново-Борисоглебске я должен был присутствовать при расформировании полков бригады, при передаче лошадей в другие полки, а обмундировки, снаряжения в комиссариатскую комиссию.

 

Как только началось дело с последней, так пошли "грязные" истории. С целью выманить у полковых командиров взятки, их на каждом шагу подводили и "шиканировали". Наконец эти безобразия были доведены до сведения Государя (Николай Павлович), и посланный им для наблюдения за делом флигель-адъютант полковник Волков, насколько мог, уменьшил злоупотребления.

 

Совсем искоренить всех мерзостей он не имел возможности.

 

17 февраля брат Карл уехал на новое место служения и передал нам свою квартиру.

 

2-го апреля барон Пиллар (Карл Федорович), я, Клэрон и Стоббе (Карл Васильевич) получили Высочайшую благодарность "за порядок и быстроту при расформировании бригады".

 

1-ой кирасирской дивизии было приказано переменить место стоянки и из Харьковской губернии перейти в Киевскую и Подольскую. Ранее перехода в Подолию, Государь назначил всему 1-му резервному кавалерийскому корпусу смотр в Елизаветграде в сентябре.

 

30-го мая я получил приказание отбыть к "новому месту" служения. 3-го июня, простившись со всеми, я покинул Ново-Борисоглебск, пробыв в нем 2 года, 5 месяцев и 10 дней.

 

2-го августа, недалеко от Екатеринослава, я встретил старого харьковского знакомого по 1828-ому году, помещика Герсеванова и его жену, пригласивших меня остановиться у них. Я принял их предложение. В 8 часов вечера переправился через 1,5 вёрстный мост на плотах через Днепр и в 9 часов вечера прибыл в элегантный дом Герсевановых. Из окон был великолепный вид на Днепр и окрестности города.

 

3 августа 3-й полк вступил в город. Вечером я присутствовал с моими гостеприимными хозяевами на балу в Дворянском собрании, выстроенном когда-то князем Потёмкиным (Григорий Александрович). На следующий день прибыл в полк. Вечером был опять бал в клубе.

 

5 и 6 августа я осматривал все достопримечательности города. Большое впечатление произвела на меня бронзовая статуя императрицы Екатерины II, поставленная городом своей основательнице. Очень интересен был госпиталь с отделением для умалишённых. Вечером был бал у помещика Игнатьева, на котором выделялась своею красотой госпожа Риндаль.

 

Также осмотрел городской сад с его замечательной растительностью: особенно поразил меня громадный дуб, очень крупная белая акация и деревья с тюльпанами, каких, я еще никогда не видал. В этот день я принял временное командование дивизией.

 

18 августа я поехал в Красноселку, где нашёл свою семью здоровою и веселою. 22 августа возвратился в Елизаветград. Семья должна была последовать туда за мною 7-го сентября, и поэтому я занялся приготовлением для неё квартиры.

 

4 сентября весь 1-й резервный кавалерийский корпус был в сборе.

 

Он состоял из 1-ой и 2-ой кирасирских и резервной уланской дивизий. Командиром корпуса был генерал-лейтенант Гельфрейх (Егор Иванович), его начальником штаба граф Ламберт, 1-ой кирасирской дивизией командовал генерал Мазуркевич, 2-ой барон Фитингоф (Иван Андреевич), уланской генерал барон Николай Корф.

 

Со всех сторон съехались в Елизаветград местные помещики. Хотя моя семья и переехала в город, тем не менее, я остался жить в лагере, так как мы целый день были заняты учениями. Столовался я в офицерской столовой 3-го полка. В городском театре часто происходили концерты, на которых я восхищался артистической игрой на виолончели госпожи Кристиани (Лиза) и пением братьев Венявских.

 

19 сентября приехал Государь Николай Павлович. 20-го состоялся первый большой смотр. Когда я проходил мимо Государя во главе своей бригады, я вдруг услыхал за собой лошадиный топот, - оказалось, что прискакал великий князь Николай Николаевич, и, став за мною, салютовал по моей команде. Он только что был назначен шефом Астраханского кирасирского полка.

 

После парада в собрании полка за обедом, пили "за здоровье" нового шефа. Будучи дежурным, в 9 часов вечера я подходил с рапортом к Государю. Вечером был на балу в Дворянском клубе, на котором присутствовали великие князья Николай и Михаил Николаевичи.

 

21-го утром я снова был с рапортом у Государя. В то же утро великий князь Николай Николаевич приехал в лагерь, чтобы явиться начальнику дивизии и бригадному командиру своего полка. Получив об этом сведение от генерала барона Корфа, я по его совету ушел из дому, чтобы облегчить великому князю эту задачу и не заставить его выходить из экипажа.

 

22-го после обеда Государь собрал у себя в столовом зале всех генералов и дал им указания для "большого маневра", в котором должен был участвовать весь корпус. Вечером был опять бал в Дворянском клубе в присутствии великих князей.

 

23 сентября, в 8 часов утра, я явился великому князю Николаю Николаевичу, чтобы благодарить "за визит 21-го числа". Большой корпусный маневр, объяснённый вчера Государем, длился от 11-ти до 5-ти часов дня.

 

24-го утром Государь вновь собрал во дворце всех начальников и разобрал вчерашний маневр. При этом я имел счастье слышать из его уст, что "я вернее всех понял его идею, и поэтому дивизия выполнила задачу блестяще и по праву может называться первою!".

 

После разбора Государь уехал в Вознесенск. С громовым ура! проводили его до коляски. Моя жена и дети присутствовали при отъезде Государя.

 

Никто из нас не чувствовал, что видел своего обожаемого Монарха в последний раз в жизни!

 

Скоро разошелся по стоянкам и весь корпус, и я с семейством покинул Елизаветград.

 

1-го октября мы прибыли в Умань, где квартировал штаб нашей дивизии. Здесь пробыли несколько дней и ежедневно посещали великолепный Царицын сад (бывшее имение Потоцкого Софиевка). Оставив здесь семью, я поехал один в Гранов, где должна была расположиться моя бригада.

 

Кое-как устроил квартиру и 8-го перевел сюда семью. Весь ноябрь я проболел очень серьезно и промучился до начала декабря. 22 декабря 1852 года я получил орден св. Владимира 3 ст.

 

Дети подрастали и приходилось подумать о гувернёре. На наше счастье мы познакомились с Эмилем фон Гершельман, сыном, д. ст. с. Ивана фон Гершельмана, и племянником нашего пробста в Якоби. Так как он был свободен и искал себе места, мы взяли его в наш дом домашним учителем на жалованье в 400 рублей в год.

 

1853 год. В продолжение этой зимы наш корпусный командир был произведен в генералы-от-кавалерии, а оба мои командиры полковники Кнорринг и Арсеньев в генерал-майоры. Начальник дивизии был часто в отлучке, и мне приходилось вступать в командование дивизией, для чего каждый раз надо было ехать в Умань.

 

Остальную часть зимы провели без особых происшествий; у нас часто собирались и много занимались музыкой. Адъютант 3-го полка отлично играл на фортепиано. Часто приезжал к нам из Умани учитель музыки Черни (Франц Францевич, впоследствии профессор С.-Петербургской консерватории) и своим недюжинным талантом подарил нам много прелестных часов.

 

20 мая 1853 года неожиданно и одновременно прибыли к нам инспектор военных поселений граф Никитин (Алексей Петрович) и корпусный командир генерал Гельфрейх, и производили смотры нашим 3-му и 4-му полкам. 4-й полк (Псковский кирасирский) стоял в Ладыжине, на реке Буг, в 35 верстах от Гранова, и мне приходилось часто ездить туда.

 

9 августа я впервые наблюдал за очень большой кометой с перпендикулярно торчащим вверх хвостом. Я наблюдал за нею через очень хороший сильный телескоп, принадлежавший уманскому коменданту генералу Рубцу.

 

15 августа я перевез на время всю свою семью в Умань, так как мне был предложен для этой цели флигель дворца. Кроме моей жены, сюда на время дивизионного сбора съехалось очень много полковых дам. Все общество по вечерам собиралось в великолепном городском саду, где я приказал полковым хорам трубачей играть поочередно.

 

Из Умани наша дивизия должна была перейти на корпусный сбор в Елизаветград, но по Высочайшему повелению сбор был отменён и полки разошлись 31 августа по домам.

 

18 октября, в день моего рождения и именин нашего коменданта Золотарева, было устроено большое торжество. Утром пришёл Кнорринг со всеми офицерами 3-го полка, чтобы поздравить меня, и, захватив меня с собою, пошел поздравить Золотарева. У последнего состоялся большой обед с шампанским. Оттуда на вечер все общество перешло ко мне.

 

Здесь мы были встречены несколькими очень милыми сюрпризами. Детская была превращена в театр. Гершельман и мои три сына сыграли очень хорошенькую французскую пьеску, причём он сам и мой сын Николай играли женские роли. Второй сюрприз состоял в хоре трубачей Астраханского кирасирского полка и танцах, которые длились до 4 часов утра с перерывом для ужина.

 

30 октября 3-й полк получил великолепный портрет своего шефа великого князя Николая Николаевича. Портрет был встречен с восторгом. Этот день отпраздновали обедом с шампанским.

 

20 ноября 1853 года был объявлен манифест "О войне с Турцией".

 

5 декабря я поехал со всем семейством и Гершельманом в Немиров, куда мы прибыли в 9 часов вечера и поместились в четырех великолепно убранных комнатах флигеля при дворце Потоцких. Здесь нам сейчас же был сервирован чай, и мы переоделись с дороги. У дверей флигеля нас поджидал экипажа, который довез нас до дворца, хотя пройти было не более 20-ти шагов.

 

У Потоцких собралось огромное общество, среди которого я нашел многих знакомых: генералов Гротенгельма (Максим Максимович) с супругой, Столпакова (Николай Алексеевич), полковника Сталь фон Гольштейна (Иван Карлович), флигель-адъютантов Волкова и Дубельта (Михаил Леонтьевич) и других. В 12 часов мы вернулись в наши апартаменты.

 

6 декабря 1853 года было тезоименитство Государя. Все общество собралось в картинной галерее и направилось отсюда в православную домовую церковь (дочь Потоцкого Мария была православная, сама Потоцкая католичка). После обедни и молебна отправились завтракать.

 

7 декабря давал концерт графский оркестр и мы играли на фортепиано, затем был завтрак, обед, и чудный бал. Я редко видел такое оживление, как на этом балу. Возвратившись в Гранов, сейчас же должен был встретить графа Ламберта и генерала Мазуркевича, приехавших для проверки ведения занятий. На елку собрался у нас почти весь гарнизон.

 

На встречу Нового года мы были приглашены к Потоцким, но, к сожалению, должны были отказаться, так как, Мазуркевич уехал в отпуск, и я должен был вступить в Умани в командование дивизией. В этом году я проехал сравнительно мало, - всего 1776 верст. Гостей к обеду и вечеру перебывало у нас 1491 человек.

 

1854 год. 8-го января 3-й полк отпраздновал присылку портрета шефа великого князя Николая Николаевича великолепным балом в квартире командира полка Кнорринга. Бал был таким оживленным, что его возобновили на другой день. Оба раза танцевали до 6-ти утра.

 

Кнорринг отпросился для поправления здоровья в годичный отпуск и должен был поэтому сдать полк. Вместо него принял 3-й полк полковник Медиш (Григорий Максимович), служивший прежде в 1-м полку. 23-го он явился ко мне по случаю приёма полка.

 

В начале марта и мы, кирасиры, получили приказание "приготовиться к выступлению", так как наша армия уже перешла Дунай, а Государь видимо не доверял австрийцам.

 

Выступление было назначено на 5 апреля, но затем отставлено. 3-го апреля офицеры Астраханского кирасирского полка чествовали своего уходящего полкового командира Владимира Кнорринга прощальным обедом. 21-го мы устроили в его честь прощальный бал с полковым оркестром, ужином и шампанским.

 

22 апреля пришел, наконец, приказ "всей 1-й кирасирской дивизии выступить и направиться к австрийской границе". 2-ая кирасирская дивизия уже ушла. Местом нашего назначения был городок Новая Ушица, недалеко от Каменец-Подольска.

 

26-го выступили из Гранова 3-й полк и из Ладыжина 1-й. 27-го я последовал за моей бригадой, жена и дети проводили меня до леска в версте от Гранова.

 

28 апреля я нагнал 3-й полк при переправе через Буг, длившейся от 10 часов утра до 6 вечера, так как в распоряжении полка был только один паром. Вечером прибыли в Брацлав. Путь лежал по великолепным живописным местам Подолии.

 

30-го прибыли в Джурин, где отдыхали два дня в имении графа Собаньского, очень радушно принявшего всех нас. 3 мая были в Могилеве на Днестре, городке с редко живописным местоположением. Я помещался у г-на Левисона в очень элегантно обставленной квартире. У госпожи Левисон было великолепное фортепиано, на котором мой адъютант Бурнашов и я много играли с нею в четыре руки. Чай пили в чудном саду над Днестром.

 

Сюда зашли к нам Медиш с полковником Ахматовым, вновь назначенным начальником штаба корпуса на место графа Ламберта, получившего в командование Конную гвардию.

 

20 мая я был вызван корпусным командиром генералом Гельфрейхом в Новую Ушицу, отстоявшую от нас в 17 верстах.

 

Корпусный командир передал мне "секретный приказ держать полки на военном положении". По слухам австрийцы стягивали к своим границам много войсковых частей.

 

26 июня я съездил в Ушицу, а оттуда в Каменец-Подольск, чтобы ознакомиться с этим на редкость живописным городом. Губернатор князь Вяземский (Андрей Николаевич), бывший кавалергард и вице-губернатор барон Григорий Корф из дома Сала были старые мои знакомые. Пробыв тут несколько дней и осмотрев все достопримечательности турецкой и польской старины, я вернулся в Новую Ушицу и оттуда в Ольховцы.

 

5 июля я получил приказание перейти с 3-м полком в Браиловку, что и исполнил. Отсюда, с разрешения корпусного командира, съездил в Гранов, чтобы проведать свою семью, провел здесь несколько дней и нагнал выступивший во время моего отсутствия корпус в Дунаевцах.

 

31-го мы прошли Ярмолинцы, затем Проскуров и 2-го августа прибыли в Николаев, имение графа Пжездецкого. 4-го августа я съездил в Черные Острова, главное имение графа, где стоял наш 4-й полк, и сделал визит графской семьи.

 

По приглашению Пжездецких я остановился у них и провел несколько очень веселых и интересных дней. Ежедневно устраивались пикники, обеды и вечера. На первых поражала нас своею неустрашимостью и умением править лошадьми жена младшего Пжездецкого. Ее великолепная четверка арабских жеребцов, заложенных à la Daumont, слушалась ее беспрекословно, и она справлялась с нею, каким бы аллюром, до карьера включительно, эта четверка ни ходила.

 

13 августа 1854 года я выслужил полных 35 лет, исключая время, проведенное в отставке и отпусках и при желании имел теперь "право выйти в отставку с мундиром и полной пенсией".

 

25-го, к нашему великому огорчению, пришло приказание выступить. Корпусный и дивизионный штабы с 3-м полком были назначены в Бердичев, я же с 4-м полком в Махновку. 30-го 4-й полк ушел в Проскуров, где должен был простоять целый день. Здесь нас ожидал приятный сюрприз. Графини Пжездецкие с мужьями и соседями приехали в Проскуров, чтобы проводить нас и еще раз проститься с нами.

 

1 и 2 сентября мы провели в Меджнбоже, где осматривали старинный готический замок, когда-то принадлежавший князьям Чарторыжским. 3-го мы были в Летичеве, где осматривали выстроенный в 1508 году великолепный костел и 10-го прибыли в Махновку, где стали бригадный штаб и 4-й полк. Здесь мне пришлось переменить своего бригадного адъютанта.

 

Заменивший Бурнашова Быков, относился так неряшливо к своим обязанностям, и так часто отлучался без моего разрешения, что я был вынужден откомандировать его обратно в полк и взять к себе в адъютанты поручика 3-го полка Анисимова.

 

6 сентября поехал в Гранов к своим. По дороге обедал в Липовце у генерала Фитингофа, ночевал у графа Потоцкого в Дашеве, где познакомился с его матерью, старою графиней Потоцкой, рожденною княжною Сангушко. Отсюда Потоцкий отправил меня на своих лошадях через Китай-город, в Гранов.

 

18 октября, день моего рождения, я провел в семье. 20-го выехал в Махновку. Жена и дети провожали меня до Дашева, где предполагали провести несколько дней у Потоцких. Пообедав в Дашеве, я продолжал путь один. 19 ноября я получил печальное известие о кончине моей старшей сестры Софии, умершей в Ревеле 7-го ноября.

 

Рождество и Новый год встретил среди семьи. 5-го января 1855 года я возвратился в Махновку.

 

16 января было странное явление, в небе были видны три солнца в недалеком расстоянии друг от друга. Два боковых солнца бросали лучи в стороны, противоположные среднему, и походили на две огненные кометы (здесь явление Гало).

 

Вечером поднялась такая ужасная буря, какой я никогда еще не испытывал, в один миг улицы городка были загромождены сугробами, через которые приходилось копать проходы. Мне часто приходилось заменять начальника дивизии и я тогда жил в Бердичеве. Здесь я посещал семейство Шофнагель, с которым познакомился еще в 1827 году, когда выбирал людей для гвардии.

 

На место генерала Рольцберга (Александр Густавович), исполняющим должность начальника штаба был назначен флигель-адъютант полковник Дубельт, который приехал сюда с красавицей женой, дочерью поэта Пушкина. Я играл часто с ней в четыре руки на фортепиано.

 

27-го февраля я уехал в Гранов. По дороге остановился в Липовце у генерала Фитингофа и от него узнал печальную весть "о кончине Государя Императора Николая I (18-го февраля)".

 

Я, конечно, немедленно возвратился в Махновку. Вечером 28-го февраля пришло официальное сообщение и приказ нашему 4-му полку, именовавшемуся Псковским кирасирским Наследницы Цесаревны полком, именоваться отныне Ее Величества полком.

 

4 марта пришел манифест "о восшествии на престол императора Александра II". Я немедленно собрал весь 4-й полк и свой штаб и привел их к присяге. 14-го пришло приказание "заменить серьезно заболевшего начальника дивизии генерала Мазуркевича и на следующий день выступить с дивизией".

 

5-го вышел 4-й полк, 10-го 3-й, с которым пошел и я. В первый день дошли до Самгорода, имения генерала Ребиндера. Снег только что стаял и дороги были непроходимы. К счастью, я успел послать исправникам приказание на всех особо трудных местах, приготовить по 50 пар волов в помощь нашим обозам. Это было выполнено и благодаря этому мы кое-как добрались до первого ночлега. Второй переход был еще затруднительнее, и мы дошли только до Зозова.

 

17-го вечером я получил приказание "остановить дивизию, так как ледоход по Бугу и сильный разлив сделали переправу в данный момент невозможною". Я сейчас же послал полкам дивизии приказ остановиться. За дальностью расстояния и поздним временем приказ дошел до 2-го полка слишком поздно и он нагнал 1-й в Липовце.

 

Для двух полков здесь места не было. Получив рапорт командиров и не имея возможности снестись с корпусным штабом, я лично переменил маршруты полков и благодаря этому удалось разместить их несколько удобнее, чем это было предусмотрено. Я остался в Зозове и у старого генерала Козловского, когда-то служившего в Конной гвардии.

 

Ежедневно приходили приказания, которые через несколько часов уже отменялись, неизвестно было, чего придерживаться. Чтобы быть поближе от начальства, я бросил Зозов и 23-го марта поехал через Липовец, где стоял 1-й полк, Войтовцы, где стоял 4-й полк, и Ковалевку (Потоцкого), где стоял 2-й полк, в Немиров, где остановился у Потоцкого.

 

Здесь я встретил генерала Фитингофа, который со своей 2-ою кирасирскою дивизией был в том же неприятном положении, как и мы.

 

Вечером приехал сюда корпусной командир генерал Гельфрейх и дал нам кое-какие директивы. Он вполне одобрил мои распоряжения по расстановке полков и разрешил и в будущем действовать по своей инициативе, но с тем, чтобы "не нарушать чужих маршрутов и приходить с дивизией в назначенное ей место".

 

Пользуясь этим разрешением, я сейчас же вызвал в Немиров 4-й полк. Государыня Императрица, шеф этого полка, прислала ему серебряную икону, которую я пока сохранял в штабе дивизии. Теперь я решил торжественно передать эту икону полку в праздник св. Пасхи.

 

Полк пришёл, и накануне первого праздника Пасхи к заутрене в православной церкви дворца в Немирове собрались все офицеры 4-го полка и часть нижних чинов. В первый день праздника утром я устроил церковный парад и здесь торжественно передал полку царский подарок.

 

Граф Потоцкий дал офицерам великолепный обед во Дворце, а кирасирам угощение в манеже. После этого двинулись дальше и с большими затруднениями переправились на единственном пароме через Буг.

 

30-го марта я прибыл в Жабокрич, назначенный местом стоянки штаба дивизии. Здесь мы попали на тот же путь, по которому в прошлом году шли к Могилеву-на-Днестре. За прошедший год мы описали, таким образом, огромный круг.

 

Корпусный штаб помещался в Браилове. Съездив туда по делам службы, я нашел письмо от сестры моей жены баронессы Елены Крюденер, в котором она мне сообщала о смерти своего мужа, скончавшегося 12-го февраля в Петербург от холеры.

 

4-го апреля приехал выздоровевший начальник дивизии генерал Мазуркевич и принял командование. Я воспользовался этим и на почтовых поскакал в Гранов.

 

22-го я был снова при дивизии и стоял с 4-м полком в Джурине у графа Собаньского. Еще в бытность в Немирове, генерал Гельфрейх сообщил Фитингофу и мне о перемене обмундирования в войсках и о замене узких белых генеральских брюк красными с широкими золотыми позументами. В полковых швальнях закипела работа, так как было приказано по возможности скорее переодеть части в новую форму.

 

В мае 1855 года мы были причислены к центральной армии и состояли под командою генерал-адъютанта Панютина (сын его был юнкером в школе, когда я командовал там эскадроном). В существование этой армии никто серьезно не верил; мне кажется, что наш корпус был единственным и что других частей в ней не насчитывалось.

 

Из Севастополя ежедневно приходили грустные вести и настроение было угнетенное. В Джурине мы оставались до 1-го сентября. Жилось здесь очень весело, устраивались пикники в лесу и гулянья в парке с чудной пасекой и массой оленей. В отделении парка разводились особые улитки, из которых приготовляли вкусное блюдо форшмак. Летом было несколько случаев холеры.

 

1-го сентября мы выступили и направились в Балту. Я сделал крюк через Гранов и нагнал бригаду в Чечельнике, имении графа Гудовича, где был принят очень радушно. В Балте мы получили приказание "немедленно идти в Одессу", невдалеке от которой появился соединенный англо-французский флот и где ожидали вторую бомбардировку города, а может быть и неприятельскую высадку.

 

Не успели мы дойти до Северинки, последней станции перед Одессой, как получили 1-го октября приказание поспешить форсированными маршами к Николаеву. Оказалось, что неприятельский флот отплыл в направлении на Кинбург и Очаков. Делая ежедневно, без днёвок, 40 или 45 верст, люди и лошади сильно устали.

 

Сильно задерживали наш марш и лиманы, которые приходилось обходить, на что требовалось много времени. Через один из этих лиманов мы переправлялись по плавучему мосту длиною в 2 версты, а далее по гатям.

 

5-го октября на переходе в Козлов, при бомбардировке неприятелем Кинбурна мы явственно слышали каждый отдельный выстрел.

 

6-го вечером в 12 часов при полнолунии вошли в Варваровку, село, расположенное на правом берегу Буга, ширина которого здесь более версты. На другом берегу лежал Николаев и с Варваровкою соединялся только паромом. Сообщение было крайне неудобное, так как каждый переезд парома через реку длился около часа времени. Император Александр II жил в Николаеве, по ту сторону Буга.

 

Наша дивизия стала бивуаком в Варваровке, между 4-ою и 5-ою линиями укреплений. Тут мы уже нашли приказ на другой же день "быть готовыми представиться Государю".

 

Несмотря на то, что мы прибыли поздно ночью, сейчас же принялись за чистку стальных кирас и амуниции. 7-го в полдень был смотр и Государь остался очень доволен дивизией. Все генералы и полковые командиры были приглашены к царскому столу. Великий князь Николай Николаевич, рано утром явился мне, как своему бригадному командиру.

 

Все три молодых великих князя, Константин, Николай и Михаил Николаевичи, выразили мне свое удовольствие, что встретили старого петербургского знакомого, и высказали нам свое удивление, что тяжелая кирасирская дивизия, после затруднительных форсированных маршей, длившихся много времени, могла представиться в таком блестящем виде, как будто только что выступила в поход.

 

За обедом я имел счастье сидеть против Государя, и Он несколько раз очень милостиво разговаривал со мною.

 

Как известно, 27-го августа 1855 года южная часть Севастополя была взята неприятелем. Теперь последнему было необходимо уничтожить Николаев, как главное депо нашего флота на Черном море. Ежедневно неприятельские паровые фрегаты старались подняться вверх по Бугскому лиману с целью бомбардировать город Николаев. Встречаемые убийственным огнем наших тяжелых батарей, они, однако же, каждый раз были принуждаемы ретироваться.

 

Наконец окончили постройку огромного понтонного моста через Буг и было установлено правильное сообщение между его берегами. Погода начала портиться, пошли дожди, а иногда падал снежок; лошади стояли в глубокой грязи и начались заболевания людей и лошадей. Так как отдельные нападения фрегатов на лимане были отбиты, то десанта уже не ожидали, и кавалерии было разрешено разместиться по окрестным селам, с таким расчетом, чтобы в 24 часа мы могли бы быть на месте в Николаеве.

 

Наша 1-ая кирасирская дивизия заняла немецкие колонии Зульц, Вормс, Шпейер, Ватерлоо и Ландау. В последней из них, в 180-ти дворах пометился весь 4-й полк, дивизионный и бригадный штабы. Я жил у колониста Мосбрюкнера.

 

По Высочайшему повелению командиры нашего и драгунского корпусов обменялись корпусами. До прибытия нового корпусного командира Мазуркевич вступил в командование корпусом, я же временно дивизией. 26-го октября пришло приказание разойтись по зимним квартирам.

 

9-го ноября я прибыл в Умань. 10-го сюда вступил 1-й полк. Я поехал на несколько дней в Гранов к своим, но скоро возвратился в Умань, так как было много дел по дивизии. Новый корпусный командир генерал Шабельскій прибыл в Елизаветград и мне удалось, наконец, 10-го декабря сдать дивизию Мазуркевичу и отбыть домой в Гранов.

 

Конец года я провел в семье. В это время мы очень подружились и часто виделись с семьей графа Беннигсен, командира гусарского полка.

 

1856 год. Новый год встретили у нас на большом балу, на который собрался не только весь beau-monde Гранова, но и много окрестных помещиков.

 

18-го марта был, наконец заключен столь злосчастный для нас Парижский мир, и я мог подумать о том, как устроить будущность моих сыновей. Наш прекрасный учитель Эмиль фон Гершельман обучил всех трех всему, что надо было знать в их года. Теперь наступила пора отдать их в школу. В наших местах об этом нельзя было и думать. Поэтому я решил взять на год отпуска, и пристроить детей в Петербургские училища.

 

Так как дело требовало много времени и я не хотел возвратиться сюда, не окончив дела, то и просил "об увольнении меня от командования бригадой". Здоровье мое также сильно пошатнулось во время похода, мне необходимо было отдохнуть и посоветоваться с хорошим доктором.

 

Взяв предварительно отпуск на четыре месяца, уложив часть вещей, раздарив и продав остальную, мы собрались в путь.

 

16 июня 1856 года Астраханский кирасирский полк устроил мне прощальный обед. Обед состоялся в доме майора Золотарева. После обеда мне устроили очень трогательную овацию. Когда после обеда я вышел, чтобы сесть в свой экипаж, я увидел, что лошади были отпряжены и вместо них впряглись офицеры 3-го полка. Предшествуемые хором трубачей, они тронулись и с громовым ура! довезли меня до моей квартиры.

 

Поблагодарив от всей души офицеров за оказанную мне честь, я простился с ними.

 

17-го июня мы собирались уже сесть в экипажи, как вдруг нас пригласили в православный собор, где священник "благословил нас в путь". В четыре часа мы тронулись.

 

25-го были в Киеве. Здесь мы остановились на квартире инженерного полковника Клименко, отца одного из офицеров Астраханского кирасирского полка, уже давно приглашавшего нас в Киев к себе. Я был в Киеве в третий раз и хорошо знал все достопримечательности города. Поэтому я был хорошим чичероне и показал семье все интересное.

 

3-го июля выехали. Проехали Козелец, Чернигов, Холм, Чечерск, Могилев, Оршу, Витебск, Невель, Опочку, Псков, Изборск, Печору и Нейгаузен и вечером 16 июля прибыли в Выру, где переночевали и на следующий день продолжали путь.

 

В это время серьезно заболел брат моей жены Фридрих Дризен и сестры поехали к нему в Дерпт. 21-го июля он скончался. Осмотрев Дерпт, мы выехали 28 июля и 29-го прибыли наконец к себе в Меддерс. От Гранова сюда мы сделали 1724 версты.

 

В Меддерсе я не был ровно 6 лет, 3 месяца и 15 дней. Дома нас ожидал очень неприятный сюрприз. Имение Меддерс служило в последние годы центральным, провиантским депо для военных надобностей расположенных по берегу Финского залива частей гвардии.

 

Нашу квартиру занимал провиантский полковник Телешов и пока не окончилась война жил здесь как у себя дома. Верхом безобразия было однако же то, что, приехав домой, мы нашли верхний этаж дома, т. е. наши собственные жилые комнаты, занятыми каким-то провиантским чиновником, ничего общего с военным провиантским делом не имевшим, a поселившимся в нашем имении только "под шумок", чтобы воспользоваться даровой дачей.

 

На несчастье этого нахала мы нагрянули неожиданно и выселили его на следующий же день вместе с семьей. Я хотел подать об этом поступке рапорт, но, снисходя к просьбам всей семьи чиновника, не довел этого дела до сведения его начальства. Провиантское ведомство, пользуясь отсутствием хозяина, расположилось в моем имении самым беззастенчивым образом, заняв под свои склады все экономические постройки.

 

Все жалобы моего поверенного, барона Штейнгеля, на несправедливые распоряжения Телешова были тщетны. Сейчас же по возвращении я начал хлопоты об освобождении меня от этого страшного неудобства. Меня освободили от этого только в марте 1857 года. За все убытки, понесенные за несколько лет, провиантское ведомство уплатило только 700 рублей.

 

Очистив дом после непрошенных гостей, приведших его в ужасно грязный вид, мы, наконец, расположились в нем сами. Жили наверху; с нами поселилась и сестра жены баронесса Крюденер. Гершельман занял одну из нижних комнат.

 

17-го декабря у нас родился сын, названный Карлом. Восприемником его был великий князь Николаи Николаевич.

 

20 февраля 1857 года губернское правление сообщило нам, что департамент герольдии утвердил за нашею семьей "баронский" титул. Насчет будущности сыновей мы сделали следующие шаги.

 

Я подал прошение через генерала Ростовцева (Яков Иванович) о зачислении их в Пажеский корпус, а жена написала письмо Государыне, прося о том же. 21-го мы получили извещение, что Государь Император, всемилостивейше соизволил зачислить моих трех старших, сыновей в пажи к Высочайшему Двору и в кандидаты Пажеского Его Величество корпуса.

 

В это время в Пажеском корпусе еще не было вакансий и поэтому директор школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров генерал Сутгоф (Александр Николаевич) посоветовал мне поместить моих сыновей у него на "пажеские вакансии". Я так и сделал, и в мае повез своего старшего сына в Петербург на экзамен. Второго решил было отдать в Морской кадетский корпус, но затем передумал и осенью повезли его на экзамен, и поместили в то же училище, где был и старший.

 

2-го сентября оба были приняты в 4-й класс. Третьего пока поместили в очень хорошее училище в городе Выру.

 

25 февраля 1858 года мой племянник барон Карл Штакельберг был назначен командиром лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка. Так как по закону, находившиеся в бессрочном отпуску военные чины, имели право занимать гражданские должности в своих губерниях, то 17 марта я был избран старостой нашей приходской церкви.

 

В этом году должна была состояться большая "общая народная перепись". Еще в прошлом году, в бытность мою в Петербурге, я выразил дежурному генералу желание быть произведенным в следующий чин и уже после этого быть уволенным в отставку.

 

4 сентября я сидел с братом Карлом в Ревеле в дворянском клубе, когда мне принесли от нашего генерал-губернатора князя Суворова (Александр Аркадьевич), моего старого товарища и друга по Конной гвардии, письмо, в котором он меня извещал, что "мое желание исполнено: я произведен в генерал-лейтенанты и уволен в отставку с мундиром и пенсией".

 

Мой брат поступил также, как и я, и этот же вечер получил извещение, что и его отставка вышла 29-го августа. Прокомандовав немного более года 4-й легкой кавалерийскою дивизией, и он решил покинуть службу.

 

Брат был уже генерал-лейтенантом и командовал дивизией, для меня же момент для ухода был самый удачный. Как раз в это время распоряжением военного министра генерала Сухозанета была уничтожена должность бригадных командиров и масса генералов оставлена через это за штатом.

 

Эта мера вызвала массу неудовольствий, так как большое количество вполне пригодных и желавших продолжать службу генералов было произведено в следующий чин и уволено в отставку. Впоследствии выяснилась полная нецелесообразность подобного нововведения. Начальник дивизии не мог справиться один со своей задачей и ему снова дали двух помощников, которым затем опять вернули название бригадных командиров.

 

При отставке мне была назначена полная пенсия генерал-лейтенанта в 1122 р. 10 к.

 

Послесловие. В 1870-х годах Василий Романович ежегодно приезжал на полковые праздники Конной гвардии. Барон Василий Романович Каульбарс скончался в 1888 году в возрасте 90 лет. На выносе тела из Лютеранской церкви последние почести отдал ему лейб-гвардии Конный полк, эскадрон Николаевского кавалерийского училища и взвод гвардейской конно-артиллерийской бригады.