Затем, полковник, командир 1-го батальона, все остальные
ротные командиры и младшие офицеры 1-го батальона, все размещались и жили в
доме Богдановича, отведенном под офицерское помещение. Дом этот находился на
расстоянии каких-нибудь 10-ти шагов до дворца и до казарм одинаково, состоял из
небольшого 3-х этажного домика, с двором, ворота которого и передний фас
выходили почти против Певческого корпуса и Певческого моста.
В среднем этаже дома Богдановича жил командир 1-го
батальона, полковник Есипов. Он был холостой и занимал только часть бельэтажа.
А другую часть занимали наши офицеры, сколько я могу теперь припомнить:
Суходольский, Аверкиев, Сеславин, Демидов; впрочем, все пережили на этих
квартирах, когда бывали поочередно переводимы в 1-й батальон.
В нижнем этаже, где помещение было попросторнее, с правой
стороны, обитали два родных брата: Платон и Иван Челищевы, из которых первый
командовал 1-й ротой, а Иван 2-й ротой. Рядом с этой квартирой было еще
помещение, в котором жили тоже 2 родных брата: Николай и Алексей Челищевы,
которые приходились двоюродными первым двум братьям Челищевым.
С левой стороны этого нижнего этажа жил тогда наш подпоручик
Лев Яковлев.
В 3-м этаже дома Богдановича, на одной из квартир, жили 2
родных брата: Григорий и Андрей Шостак. Эта квартира Шостак отделялась дверью
от квартиры, в которой жили: командир 3-й роты, штабс-капитан Потулов, мой
двоюродный брат и его младший брат Николай, и с ними вместе помещался и я.
Каждый из нас имел свою особую, очень недурную, комнатку. Я
тогда находился во 2-й роте под начальством штабс-капитана Ивана Ивановича
Челищева и был в этот год только что переведенным, для исполнения служебных
обязанностей, в 1-й батальон.
Тогда наша холостая, казарменная жизнь была совершенно без
всяких стеснений, прямо товарищеская; мы один другого бесцеремонно навещали по
несколько раз в день; иногда обедали все вместе у кого-нибудь из товарищей на квартире
и случалось проводить целый день до поздней ночи, - до того отношения были
хорошие и короткие всех, вообще, между собой.
На 3-ем году моей службы в лейб-гвардии Преображенском
полку, в 1837 году, случился пожар Зимнего дворца. Событие это сильно запечатлелось
в моей памяти.
Злосчастного 17-го декабря 1837 года, нас целая компания
офицеров собралась, по обыкновению, на квартире у братьев Шостак, у которых,
очень часто, импровизировались "вечера-чаепития", игры в карты,
болтовня и каламбуры, которые были тогда в большой моде и в обществе, и в
казармах.
Я как сейчас помню, приехал в это время из Тавриды наш
офицер, подпоручик Подымов, который тотчас "взбулгачил" всех сесть
играть в новую, только что вошедшую в моду игру преферанс, которая в Таврических
казармах уже практиковалась. Сказано - сделано.
Подымов, я, Андрей Шостак и Суходольский засели к
"зеленому полю"; некоторые из офицеров пристроились к нашему столу
смотреть, а некоторые остались при своих прежних занятиях: болтали, острили и
все находились в нетерпеливом ожидании чая, ибо время подходило, кажется, к 9
часам вечера.
И в тот самый момент, когда прислуга гг. Шостак была занята
приготовлением чая, вдруг совершенно неожиданно (потому что никогда не бывало,
чтобы без доклада мог войти солдат в комнаты, где сидят офицеры); без всякого
доклада, вбегает в комнату дежурный унтер-офицер по роте, портупея через плечо
и кивер на голове, немного пригнулся, чтобы султаном кивера не задеть потолка,
ибо у нас в 3-м этаже потолки были довольно низкие, и каким-то испуганным и
торопливым голосом произносит, что "Зимний дворец горит, и что дежурная
рота по пожару в готовности стоит у ворот казарм".
Конечно, вольно всякому поверить, или не поверить, но только
эта внезапность и мысль, чтобы "во дворце Государя Николая Павловича мог
быть пожар", до того озадачила и поразила нас, что я и теперь, когда пишу
эти строки, по прошествии более 45 лет, при одном воспоминании того момента
вздрагиваю от нервной дрожи.
Мы, в один миг забыв игру, как безумные, вскочили со своих
места. Со стола полетели карты, чайные ложки; ничто иное, даже гром небесный,
не заставил бы так нас встрепенуться, как от вести, что "Зимний дворец
государя мог гореть".
Все бросились с квартиры братьев Шостак опрометью вон. Я не
помню, кто был из офицеров в этот день "дежурным по пожару". В те
времена, дежурный офицер, на случай пожара, должен был вести роту на пожар и
обязательно оставаться до конца. Они не выезжали из дому, а ежели отлучались,
то предварительно просили кого-либо из находившихся дома офицеров-товарищей
вести роту к месту пожара и всегда сообщали прислуге "где, кто
находится", и человек бывало летит на извозчике за своим барином.
Я бросился в дверь, ведущую от Шостака в нашу с Потуловыми
квартиру. Человек Потулова, старик Матвей, меня встретил, объявляя, что
"его господ нет дома"; он держал в руках мой теплый сюртук, полусаблю
и кивер, и присовокупил, что "мой камердинер Степан побежал за угол
взглянуть на пожар", ибо, как я уже говорил, от нас до дворца было рукою
подать.
Спускаясь с лестницы и успев крикнуть Матвею: "Смотри,
чтобы кто-нибудь к нам не забрался", я быстро выбежал из ворот, обогнул
дворцовый манеж и явился к комендантскому подъезду Зимнего дворца.
Мимоходом я успел заметить солдат нашего 1-го батальона, стоявших около казарм и на Миллионной улице, в шинелях и фуражках, с устремленными взорами на Эрмитаж и на Зимний дворец, которые находились рядом.
В этом пространстве близ Эрмитажа, близ дворца, около наших
казарм, - везде царили темнота, тишина и спокойствие; не было слышно ничьих
голосов, ни распоряжений, все было смирно, как будто, "выжидалось"
появление огня, а пока царствовал полнейший мрак, за исключением горевших
постоянно уличных фонарей, освещавшихся в то время маслом.
Мне показалось, что на площади в это время было большое
движение, но вместе с тем особенной суматохи и "чего-либо особенно
выражающегося" заметно не было, - дворец и площадь продолжали находиться в
совершенном мраке.
Это бедствие случилось зимой. В день "катастрофы
дворца", я очень хорошо помню, был сильный ветер, в особенности, когда я
явился к комендантскому подъезду, и открылась Дворцовая площадь; тут ветер дул
пронзительный и очень резкий.
Наша рота, назначенная на пожар, пришла конечно, первая на
площадь, и стала наискось, против комендантского подъезда, ближе к
Александровской колонне, почти против главных дворцовых ворот и парных часовых,
которые постоянно охраняют эти главные ворота.
Вскоре подошла рота лейб-гвардии Семёновского полка,
назначенная на пожар; потом стали подходить роты прочих полков, и все
пристраивались к нашей роте, в совершенном мраке и тишине и порядке, как
"будто заранее вызванные", в ожидании долженствующих распоряжений.
В это время я не усмотрел никакого начальства: ни военного,
ни со стороны города. Все пришедшие офицеры с командами, все это рассеялось во
мраке и мелькали около дворца и площади близ Александровской колонны; и все
недоумевали, что "за причина всеобщего вызова команд всех полков, когда не
видно никакого пожара ни около, ни в самом дворце?".
Между тем, я увидел нашего командира батальона, полковника
Есипова, вышедшего из ворот дворца с некоторыми из наших офицеров, и нескольких
офицеров других полков, которые говорили, что "караул главной гауптвахты,
который был чуть ли не лейб-гвардии Гренадерского полка, весь выведен на
платформу и что, по приказанию коменданта, который во дворце находится, все
внутренние караулы в залах сняты и выведены на большой двор, где главная
гауптвахта, и все в ожидании приказаний, что залы дворца полны дыма, а что
горит, и что делается во дворце никто не знает".
Все недоумевали "от кого и каким образом пришло
приказание вытребовать на площадь дежурные роты по пожару", которые стояли
на площади сложа руки, по крайней мере, с час времени? Все казалось тихо, не
было ни малейшей суматохи; но все это казалось только нам, находившимся на площади,
и не проникавшим во внутренность дворца.
А между тем, что был за переполох, что был за ужас внутри
дворца, сколько погибло первых жертв и чего только не пожрало, неслыханное до
того у нас бедствие - всё узналось впоследствии. Нет слов, которыми можно бы
было выразить такой поражающий ужас.
Пожар Зимнего дворца начался с самого верхнего чердака, в
котором помещалось обитающих в Зимнем дворце, со всем придворным штатом, до
7000 душ.
Конечно, все было предусмотрено, все было приспособлено для
"могущего произойти какого либо несчастного случая": во всяком этаже,
на каждом дворе, а дворов в Зимнем дворце, кроме главного, имеются еще
несколько внутренних; в каждом отделении имелись пожарные трубы, надлежащие
инструменты и при них своя дворцовая команда.
Поэтому, очень правдоподобно, что когда во дворце случилась беда, то прежде чем "ее огласить" дворцовому начальству, а еще более из опасения бывшего тогда министром двора князя Волконского (Петр Михайлович), которого боялись и страшились пуще самого огня, заведующие и надсматривающие какие-то лопнувшие трубы на чердаке сами от себя чинили, а когда убедились, что "дело еще хуже испортили", начали всеми средствами стараться не давать огню распространиться и, так как у них все было под рукой, и пожарная труба, и команда, то они тушили и донельзя силились не давать вспыхивать пламени.
Вот единственная причина, вследствие которой, с площади,
очень долго ничего не могло быть видно.
При этом "страшном событии" нельзя не усмотреть
покровительства Провидения, Всемогущего Бога, что в этот самый вечер ни
государя, ни императрицы, ни наследника престола не случилось во дворце, - они
были в театре.
А потому, за отсутствием императорской фамилии, во время
этого страшного переполоха и сумятицы, которая произошла во дворце, и где
распоряжались, как было слышно, комендант и дворцовое начальство, вероятно,
малолетние царски дети тотчас же были перевезены в Аничков дворец.
По той ли причине, что мы час времени стояли на месте без
движения, или потому, что ветер, как на беду, усилился и начал дуть уже вихрем,
(видно в таких случаях в природе все должно так складываться), только все стали
ощущать от стужи дрожь.
Вдруг, как будто по какому-то велению, внезапно и неожиданно
для всех, в момент одного из сильных порывов ветра, со страшным шумом и
треском, - как будто все разверзлось во мраке, посыпались стекла из окон
дворца, рамы вылетели горевшими на площадь, шторы на окнах все вдруг
спустились, и в этот же миг огненными змейками начали взвиваться по ветру.
В этот же самый момент дворец внутренне весь осветился. Да
как осветился!
Вылетевшие рамы из окон образовали громадные отверстия,
которые стоявшим на площади выказали всю внутренность бельэтажа дворца: все
комнаты, всё убранство, все стены, объятые пламенем. В особенности было
поразительно видеть покои над комендантским подъездом, в котором одно сплошное
огненное пламя освещало как солнце.
Эта неожиданность, эта внезапность превращения "дворца
из мрака" в "огненный", произвёл то, что весь люд, находившийся
на площади: народ и войско, одновременно, одним возгласом, - всё
"ахнуло".
И в это самое мгновение, дежурная по пожару рота, стоявшая
близ Александровской колонны, как бы инстинктивно, с наклоненными штыками,
ринулась прямо в главные ворота дворца, а за ними бросился и народ.
Вслед затем поднялся шум, крик и всеобщий гам, которые,
смешавшись с бушевавшей погодой, превратили всё в какой- то невыразимей хаос!
Не видно и не слышно было ничьих и никаких распоряжений;
один только, как будто, густой рёв или гул переполнял воздух. Мы все обомлели,
как будто "бессознательно" взирали на всё, что творилось с этим
громадным и великолепным зданием, - жилищем русского царя, превратившимся в
огненное пекло.
Площадь, народ, войско, стоявшие перед тем во мраке,
внезапно очутились освещенными светом огненным. Все фигуры людей, находившиеся
на площади, все представлялись "цвета огненного". Одновременно, как
только осветился дворец, страшная масса черно-серого дыма, с ужасной силой
устремилась во все отверстия.
Дворцовые окна, вследствие вылетевших рам, представляли
собою какие-то "огромные ворота, из которых валил густой дым" и
бушевавшим ветром разносился по воздуху. Вместе с тем, над самой крышей дворца,
составилась из дыма черная, точно грозовая, туча, которая освещалась
огромнейшим на небе заревом, и это зарево, говорят, было видно за несколько
десятков верст от Петербурга.
В минуты человеческих бедствий как найти достаточно слов,
которыми можно выразить ощущение и состояние человека? В это время все люди
поддаются ощущениям страха и паники, редко кто сохраняет твердый дух, и человек
этот всегда выделяется.
Мы все тогда, я это могу сказать без преувеличения, - все присутствующие люди при зрелище свирепствующего пламени (здесь пожар Зимнего дворца в 1837 году), мы все находились в таком положении, которое не только трудно, но невозможно передать!
Никто не знал, на что надеяться и что предпринять!
Вдруг, среди самого этого гвалта, внезапно "оглашается
приезд на пожар государя Николая Павловича". Как огласился, кем огласился,
я опять-таки ничего теперь сказать не могу. Но только скажу одно: кто жил и
служил в царствование государя Николая Павловича, тому должно быть очень
памятно, какое "магическое" действие имело на всех появление
государя.
Как я уже сказал, в этот вечер, вся царская фамилия
находилась в театре. По докладе "о пожаре", государь прямо из театра
приехал на пожар один, в санках в одну лошадку, в шинели с бобровым воротником
и в треугольной шляпе, которую его величество носил по установленной форме.
Он подъехал прямо к главным воротам Зимнего дворца и сошел с
саней. И во время самого разгара бушующего огненного вихря, государь Николай
Павлович сделал это спокойно, тихо, - "по обыденному" своему
положению.
При появлении государя Николая Павловича на пожарище, среди
страшного шума, криков и гвалта, в один миг все смолкло.
Весь люд, после невыразимой всеобщей суматохи, все очутились
в тиши и все оставались в ожидании, - что будет произнесено царём? Всеми и
каждым чувствовалась полнейшая "готовность на всякое сверхъестественное
предприятие", по первому слову царя.
Завывал страшно ветер, а из оконных отверстий дворца
поминутно выходило пламя и освещало местность.
При этом я удивился, откуда все взялись "по-щучьему
велению", как в сказках говорят, - но не успел государь выйти из саней,
как всё дышащее в Петербурге, все высокопоставленные личности, всё городское и
воинское начальство, все иностранные посланники и всё военное офицерство
гвардии, всё это вдруг и внезапно очутилось перед государем и всё "в одном
ожидании".
Перед государем уже стоял великий князь Михаил Павлович,
приложив руку к шляпе, а за великим князем, - вся масса вышесказанных лиц в
полукруге, и ни полслова между собой.
Государь начал рассылать окружающих его величество
генерал-адъютантов и флигель-адъютантов, и с этой минуты всё сосредоточилось на
одном государе.
Подходя к Салтыковскому подъезду, государь остановился. Мы
все приложили руки к козырьку. Государь отрывисто произнес: "Господа
офицеры 1-го батальона Преображенского полка - на половину императрицы, и, что
можно, сохраните от огня, но прошу собой не рисковать".
Затем куда государь, великий князь и вся свита отошли, я
сказать не могу, потому что, как только государь произнес эти слова, вся масса
офицеров, которая только тут находилась - и Преображенских и других полков, а в
числе всех и я, - мы все, через разные подъезды, устремились во дворец и, как
теперь помню, бросились все "с каким то увлечением, с какой-то
охотой" и тотчас присоединились к громадной массе солдат, которые были
рассыпаны по всем покоям и комнатам дворца.
Тут я уже не могу сообразить что передать, и как передать:
устремляясь во дворец и зная, что в нём горит, я все-таки не воображал видеть
всего того, что неожиданно представилось.
После порядка, чистоты и убранства, которые мы привыкли
видеть во дворце, нам представился полнейший хаос, ежели только это выражение
может определить во всей силе слова, настоящее безобразие, которое мы там
усмотрели.
Массы солдат, - всё ломают, всё обдирают, всё тащат, всё
вытаскивают в дворцовый манеж, который был наполнен вынесенными и
исковерканными вещами. По чьему всё это делалось указанию, - никто ничего не
знал; а между тем, казалось, что эта ломка, обдирание, как будто, более
раздражало и возбуждало огонь, ибо всё кругом вспыхивало, трещало и валилось.
Невозможно было и минуты оставаться на одном месте. Солдаты
не знали, что они делают; оглушающий треск, ежеминутное появление нового огня,
валивший дым, все вместе заставляло теряться и приводило в чувство одурения.
Мы все первоначально, как только проникли во дворец, имели
конечно в мыслях "полную уверенность быть чем-либо полезными", но
попав в это "хаотическое пекло", совершенно растерялись, ибо тотчас
усмотрели, что не только быть полезными, но необходимо самим спасаться, тем
более, что среди свирепствующего повсюду огня вмиг потеряли нить на выход, ибо
откуда вошли, то это пространство уже занялось сплошным огнем.
Вот тут-то появляется в человеке трепет, который никакому
ощущению не возможно уподобить.
Офицеры, солдаты - безразлично, все растерялись
окончательно.
Захваченные со всех сторон огнем и дымом, как обезумевшие,
мы один за другим, или вернее, толпа за толпой перебегали из залы в залу,
сопровождаемые страшным стуком и треском, не находя возможности отыскать
выхода; всё занялось огнем, всё переполнилось дымом.
Офицеры, солдаты, все смешались, даже не "все
смешались", а все сравнялись, - все бежали; и каждый бежал, думая только о
себе. Дворцовые залы, без того огромные, а в это время показались нам
неизмеримой величины.
В этой душевной тоске, пробегая по горевшим валам, мы
столкнулись еще с несколькими из своих офицеров и, вдруг, все повернули в
другую залу и побежали по другому направлению, и я в дыму тотчас потерял двух
из своих товарищей и начал бежать на голос полковника Есипова, нашего
батальонная командира, голос которого я хорошо знал.
Есипов, бежавший, поминутно кричал: "Ефимов,
Ефимов!", и прибавлял "куда, где?". Ежели бы не голос полковника
Есипова, я бы решительно потерялся в столкновениях с солдатами, бежавшими и
поминутно изменявшими направление.
Невзирая на все сокрушительное положение, в мыслях моих
промелькнуло любопытство, - "кто такой может быть этот Ефимов???", -
такого офицера у нас в полку не было и быть не могло.
Оказалось, впоследствии, что этот Ефимов, спасший тогда
много людей, был никто другой, как нашей государевой роты унтер-офицер.
Итак, пробегая залы толпами, одни за другими, мы очутились,
как будто в той зале, где постоянно занимали внутренний караул кавалергарды и
конно-гвардия.
Безобразие, произведенное пожарищем, перебуровило до того
внутренность покоев дворца, что невозможно было ни узнать, ни различить что
либо, еще и потому, что дым от всего прогоревшего так сгустился в иных
комнатах, что казался кисеёй, протянувшейся от потолка к полу.
Этот дым резал глава и заставлял задыхаться; притом треск,
падение чего-то громоздкого и "безнадежность отыскать выход и
спастись" начинали приводить к ощущению такого отчаянья, которое можно
приравнять к агонии умирающего, но только для здорового и полного жизни
человека это несравненно тягостнее.
Вдруг раздался внезапный и пронзительный крик: "Сюда,
сюда, ваше высокоблагородие, здесь!". Этот голос так оживил всех, что
моментально раздались сотни голосов, повторивших: "Здесь, сюда!".
Внезапный возглас этот заставил прийти в себя и придал всем
и каждому 100 процентов бодрости, мужества и оживления. Все ринулись еще
поспешнее и, как сейчас помню, пробежали какое-то еще пространство с трепетом,
и когда подбегали, то вновь послышался, как бы на некотором расстоянии, голос:
"Сюда!".
Затем, моментально, перед каким-то спуском, столпилась
громадная масса перемешавшихся солдат и офицеров и началась давка, толкотня без
разбора; пожалуй, бы могло дурно кончиться, ежели б не крикнул какой-то хриплый
бас, но, как будто, повелительный голос: "Легче, не все вдруг!".
Всю кучу составляли солдаты, и при этом повелительном
"Легче!", - невольно все на минуту приостановились - перед нами
оказалась каменная лестница, ведущая в нижний этаж Зимнего дворца, к тому выходу,
через который кавалергардские караулы проходят в залы для содержания внутренних
караулов.
Одним словом, это оказался единственный путь к спасению.
Лестница эта, в сравнении с другими лестницами, которые
через все подъезды проходили во дворец, оказалась очень узкой. И здесь, на этой
лестнице, самосохранение взяло такой верх над всеми, что и басистого голоса не
слышно было более; вся толпа солдата рёвом с криками устремилась по ней и давка
началась страшная.
К этому прибавлялись темнота, дым, и невыразимая внутренняя
тоска чувств "вырваться из преисподней на свет". Я и теперь, писав
эти строки, ощущаю стеснение в груди!
Наконец, при давке и криках, выбились мы в какой-то широкий
каменный коридор, который тоже был наполнен дымом, но вместе с тем, вдруг нас
обдало надворным воздухом и холодом.
Пространство коридора оказалось широкое, чтобы пуститься
бегом по коридору, не зная куда он нас заведет. Мне показалось, что мы долго
бежали по коридору и, вместе с тем, холодный воздух все более и более давал себя
чувствовать.
Наконец, показался надворный ночной, но все-таки уже свет, и
мы из коридора выбежали на площадку, и я тотчас узнал караульню главной
гауптвахты: офицерскую и солдатскую.
Все находилось в безобразном положении, потому что по уходе
караула, тотчас принялись всё ломать. Двери офицерских комнат были выломлены,
мебель вытащена и валялась разломанная. Нары огромной солдатской караульни
частью были вытащены и тоже разбросаны у крыльца гауптвахты на главном дворе,
где находилась платформа.
Но ни платформы, ни сошек для ружей, ни колокольчика, ни
будки часового уже не существовало. Главный двор был полон солдат, пожарной
командой, трубами, бочками и лошадьми, - и так как двор этот составляет большое
каре, - то весь люд и все находившееся на дворе было ярко освещено пламенем из
отверстий, вместо утраченных в пожаре огромных окон.
Пожарная команда не переставала заливать окна, внутри же все
продолжало гореть и сильно трещать. На этом главном дворе было такое огромное
скопление солдат с пожарной командой, такая суетня, крик и шум, что невозможно
было ничего сообразить, ни разобрать.
Я в числе прочих, страждущих, трепещущих и, могу сказать,
одурелых, прошмыгнул через этот главный двор в ворота и вышел на Дворцовую
площадь.
Я чувствовал, что я "стремлюсь и спешу" как будто
из боязни, чтоб меня не схватили, или не остановили. Вот какие чувства могут
охватывать в момент потери своего нормального состояния и даже сознания.
А между тем этот кипевший люд на главном дворцовом дворе не
обратил на меня ни малейшего внимания. Я, один, только сам чувствовал
"откуда и как я вышел".
Но даже, ежели бы вся эта масса людей меня и заметила меня
как офицера, то их это нисколько бы не удивило, не тронуло и не смутило, потому
что все находились в одном и том же душевном состоянии.
Я же был только 3 года офицером гвардии; мне было от роду 21
год. Теперь я сознаюсь чистосердечно и откровенно, что после того, когда
возвратились ко мне все мои нравственные силы и когда я опамятовался и ощутил,
что я могу вздохнуть свободно, то я подумал и сказал про себя: "Гори
дворец, хоть еще сильнее, но я более туда не ходок!".
Было далеко за полночь, а внутренность дворца продолжала
истребляться и пожираться страшным огнем. Я содрогнулся всем телом, вспомнив, что
внутри дворца осталось много людей, и в это время, через освещенные отверстия
бывших окон, послышался треск и падение чего-то тяжёлого, которое потрясло все
здание дворца.
Стало известно впоследствии, что падение это - было
разрушением и падением потолков в некоторых залах. И один из таковых обвалов
потолка зараз похоронил до 30 солдат экипажа-гвардии.
Я, удрученный мыслями и утомленный физически, намеревался
пробраться домой и потому взял направление, пересекая дворцовую площадь прямо к
Певческому мосту, который как раз находился наискось ворот дома Богдановича и
моей квартиры с братьями Потуловыми.
Но площадь до того была запружена пожарными командами,
трубами, бочками, лошадьми, пожарными инструментами, что с большим трудом можно
было пробраться среди солдат почти всего гвардейского корпуса, которые, в это
время, были вероятно вызваны на помощь действующим пожарным командам и полиции,
для удержания народа.
Я уже почти подходил к Певческому мосту, как вдруг был
остановлен звонким и повелительным голосом Государя (Николай Павлович):
"Спасибо, ребята, - молодцы!". И вслед затем грянуло единодушное,
громогласное: "Рады стараться, Ваше Императорское Величество!", и это
ветром разнеслось по всей площади.
Только я услыхал голос Государя, как мои притупленные
усталостью чувства вдруг оживились, я ощутил вновь и бодрость, и силу, и, не
дойдя до своей квартиры, повернул в сторону дворцового манежа, добрался до
комендантского подъезда и вышел к началу Миллионной улицы.
Тут мне представилось зрелище, выходящее из ряда вон всякого
описания. От левой стены Зимнего дворца проходила крытая галерея в Эрмитаж, и
это место, откуда был проход в галерею, было единственным, откуда огонь мог
легко пройти через галерею в Эрмитаж.
Охватив Эрмитаж, через вторую такую же галерею, которая
упиралась в стену наших казарм 1-го батальона, проникнуть в казармы, охватить
дома Большой Миллионной, Мраморный дворец и далее, - и тогда бедствия для
Петербурга могли быть неисчислимыми.
Поэтому, "не допустить переход огня из дворца в галерею
и Эрмитаж" было делом чрезвычайной важности и вместе с тем, крайне опасной
задачей.
Пробравшись к началу Миллионной на тротуар дворцового
манежа, я усмотрел что по всему протяжению Миллионной, от стены дворца и до
наших казарм 1-го батальона, вся улица была загромождена пожарными командами, и
деятельность кипела невообразимая.
Пожарные трубы действовали безостановочно. Обливали не
только проход стены, откуда страшное пламя пробивалось в галерею, ведущую к
Эрмитажу, но и весь Эрмитаж, манеж и все прилегавшие строения. А Миллионная
улица, между дворцовым манежем и Эрмитажем, - вся эта часть местности
представляла полное наводнение, с пожарными и войсками, вымоченными до костей.
Вид Миллионной улицы в Петербурге, 1830-1840 гг. Изображено
здание, которое находилось на углу Зимней канавки и Миллионной улицы до
постройки здесь архива. Справа виден угол Шепелевского дома, на месте которого
ныне стоит Новый Эрмитаж (рис. О. Монферрана)
От крытой галереи, выходящей из стены дворца и упирающейся в
Эрмитаж, остались только толстые железные брусья. И вот, на этих брусьях
громоздились нижние чины, как пожарной команды, так и войск, приданных им в
помощь.
Усилия людей остановить эту свирепствующую огненную бурю
были неимоверные. А смотреть на эту картину было изумительно и страшно!
Когда огонь сбивали, местность в этот момент покрывалась
мраком, но затем, всё вновь разверзалось силой ветра. Страшное пламя с треском
вылетало из прохода стены и обдавало людей, громоздившихся на железных брусьях,
- обожженные люди падали с брусьев и убивались. И за каждым разом "это
поражение" ужасно озлобляло наших солдат, и в особенности солдат пожарной
команды, которые вмиг взбирались на смену упавших.
Наконец, Эрмитаж отстояли и не допустили огню охватить наши
казармы и Миллионную; вся "огненная лава" осталась только внутри
Зимнего дворца. Самоотвержение действующих на пожарище нижних чинов вообще,
должно быть названо беспримерным.
Г
осударь Николай Павлович во все время находился на тротуаре
дворцового манежа, прямо против Эрмитажа, в той же самой шинели с бобровым
воротником и в треугольной шляпе. Около государя также находились великий князь
Михаил Павлович и та же свита генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Сам
Государь и всё его окружение, до нитки были вымочены водой.
Личное присутствие Государя крайне воодушевляло, ободряло и
поддерживало усилия солдат.
Со второго дня пожара наш Преображенский полк начал
чередоваться в караулах с Семеновским полком. Мы по 12-ти часов стояли на
Дворцовой площади, близ Александровской колонны и днем и ночью, безотлучно, так
что нижним чинам пища доставлялась из казарм на площадь.
А как непостоянный петербургский климат повернул вдруг на
сильный мороз, то нам дозволили с осторожностью развести для нижних чинов
костры, и ночью "наша стоянка на площади" представляла очень недурной
вид освещённого бивака.
Мне очень и очень памятно, как мы все в продолжение этих
12-ти часов мёрзли. Тогда у нижних чинов не существовало никаких башлыков;
чтобы не отморозить ушей, в 10-тиградусный мороз надевали черные наушники и
шинели на мундир "в рукава". И я, право, во всю мою службу не помню,
чтобы когда-нибудь нижние чины отмораживались, за это строго взыскивалось.
Мы, офицеры, в эту 12-ти часовую стоянку находились с ротами
на площади. У нас у всех были меховые сюртуки и тоже черные наушники под
кивером. Отогревались мы, большею частью, чайком, а иногда водочкой и винцом.
Да, я очень хорошо помню, что тогда "мороз нас всех
пробирал порядком".
Вместе с нами на площади дежурила пожарная команда в полном
составе, т. е. с трубами, бочками и лошадьми. Равномерно, внутри дворца, также
постоянно находилась пожарная команда, которая и денно и нощно, безостановочно,
продолжала заливать каждый уголок во дворце.
Это "наше наблюдение" продолжалось 2 недели,
всякий Божий день, и при этом наблюдении, проверяющих и надсматривающих над
площадью и дворцом было множество начальствующих лиц. Когда убедились, что все
потухло, охладело и не осталось ни единой искры, - приступили к очищению
дворца.
Что относится до очистки Зимнего дворца после пожара, тут
представлялись сцены, душу раздирающие. Находили иных людей, как заживо
похороненных, других обезображенными и искалеченными. Множество трупов людей
обгорелых и задохнувшихся от дыма было усмотрено почти по всему дворцу.
Когда, по открытию трупов, этих людей выносили, мы спешили
отойти в сторону от душевного терзанья. Я помню "фигуру" одного
обгорелого солдата. Помню, как нас это всех поразило: это был обгорелый черный
уголь, в котором положительно невозможно было признать ничего, кроме
человеческого контура.
Государь Николай Павлович не оставил ни одной сироты, ни
одной семьи из числа погибших без щедрого награждения и полного обеспечения на
всю жизнь.
В добавление к изложенному мною происшествию относительно
катастрофы Зимнего дворца, я должен присовокупить еще следующее мое
воспоминание.
Когда Государь во время пожара, приказал офицерам 1-го
батальона Преображенского полка "идти на половину императрицы", я,
бросившись в числе других во дворец, не попал туда, а заблудившись в коридорах,
следовал за толпой бежавших, сам "не зная куда".
Другая же часть наших офицеров добрались благополучно до
покоев государыни. Наш офицер, подпоручик или поручик Александр Россет (здесь
брат А. О. Смирновой-Россет), тогда же взял с письменного стола императрицы
(Александра Федоровна) ее маленькие часы и тут же передал их командиру полка
генералу Микулину (Василий Яковлевич).
Подпоручик Россет за год до производства в Преображенский
полк, будучи камер-пажом императрицы, целый год служил при ее величестве и знал
"все входы и выходы" и потому с Россетом угодили тогда на половину
императрицы и большая часть наших офицеров, выпущенных из камер-пажей, из коих
я помню: Андрей Шостак, Лев Яковлев, Сеславин, Батюшков и другие, которых теперь
я перезабыл, но все они во время пожара были в покоях государыня и все
представили кой-какие захваченные ими вещицы.
На другой день после пожара, приказом по полку повелено было
"всем офицерам 1-го батальона прибыть к 2-м часам пополудни в парадной
форме в Аничков дворец", для представления государыне императрице. В
назначенный час, все офицера 1-го батальона, с нашим командиром во главе,
полковником Есиповым, приехали во дворец. Вслед за нами приехал в Аничков
дворец и наш командир полка, генерал-адъютант Микулин, имеющий всегда бодрый,
оживленный и сияющий вид.
Он тотчас был потребован на половину государя. Возвратившись
из кабинета государя еще более оживленным, Микулин стал нас просить и торопить
"скорее встать по старшинству чинов в одну линию", в ожидании скорого
выхода государя Николая Павловича из внутренних полков.
Первым, правее всех, встал наш батальонный командир, полковник Есипов, левее, и рядом с ним, командир государевой роты наш полный капитан Александр Катенин. Рядом с ним командир 1-й роты, потом 2-й и 3-й и так далее, субалтерн-офицеры по старшинству чинов, а там и наши подпоручики и прапорщики.
В таком порядке мы ожидали выхода государя, по крайней мере,
с полчаса. Затем растворились двери, ведущие из внутренних покоев и показалась
царская семья, за царской фамилией следовали много придворных и много генерал-
адъютантов.
Императрица Александра Фёдоровна шла между государем и великим
князем Михаилом Павловичем, - наследник цесаревич (Александр Николаевич) был в
мундире казачьего атамана.
Императрица отнеслась ко всем нам на французском языке, и в
милостивых словах высказала нам "свою благодарность". Затем она очень
быстро подошла к полковнику Есипову и подала ему руку. Полковник Есипов
поспешил поцеловать руку императрицы, и, с подобающим глубоким поклоном,
отступил шаг назад.
Затем императрица подала руку капитану Катенину, который
также поцеловал руку государыни. После того, её величество продолжала подходить
к каждому офицеру, и каждый, в свою очередь, удостаивался целовать руку
императрицы. Это продолжалось несколько минут.
Между тем, взоры всех: государя, великого князя и всех
присутствующих придворных, в глубоком молчании, были обращены на нас.
Мне все это показалось так изумительно и до того
величественно, что я совершенно растерялся и не успел опомниться, как очередь
дошла до меня, и я в совершенном забытьи, которое продолжалось какую-нибудь
секунду времени, я чуть-чуть не перекрестился перед тем, как поцеловать руку
императрицы.
Не знаю, заметил ли мое движение кто-либо из царской фамилии
или из присутствующих, но ближайшие из моих товарищей это очень хорошо
заметили, и слух об этом разнесся не только между моими товарищами, которые
долго надо мной подтрунивали, но и к знакомым товарищей, в другие полки, так
что при встречах меня засыпали допросами и вопросами, - "точно ли я
перекрестился перед тем, как поцеловать руку у государыни Александры
Фёдоровны?".
А когда это дошло до командира полка генерала Микулина, он
на это сказал: "И хорошо бы сделал, ежели б перекрестился!".
