Женился он в 1784 году на дочери дворянина Мягкова, Елене
Васильевне, которой тогда не более было 14 лет. Позднее отец мой перешел на
службу той же губернии в уездный город Порхов, где купил себе дом на берегу
реки Шелони и где я родился, в 1792 году апреля 5-го числа.
В 1798 году старший мой брат Василий был определен в
военно-сиротский дом или корпус, который был учрежден императором Павлом.
Заведение сие было любимым у Государя. В нем был комплект 200 и сверх
комплектных до 800 человек.
При сем же заведении были солдатская рота и отделение девиц
около 100.
Директором был назначен любимец Государя, бывший в Гатчине
майором, что впоследствии генерал-майор, кавалер и командир, Петр Евстафьевич
Веймарн. Корпусными офицерами были дети Веймарна, Александр, Владимир и Иван
Петровичи; солдатского же отделения, прежде капитан Нолькен, а впоследствии
майор Книпер (Христофор Христофорович). Директрисой у девиц жена директора.
Следовательно, вся власть была у одного лица.
Вот настал и мой час. В декабре 1802 года, нарядив меня и
брата Нила в зеленые сюртуки со стеклянными пуговицами, в средине коих были из
фольги звездочки и в тафтяные высокие стёганые шапки на вате, в конце коих
находились большие пуговицы, обернули нас в заячьи шубы, крытые нанкой.
Сборы в дорогу в старину были большие: за полгода говорили,
что нужно ехать к Рождеству, за несколько недель соседи прощались, собирали
экипажи, служили молебны, повозки были за неделю у крыльца. Люди, Матвей и
Минка, ходили взад и вперед в длинных сюртуках, подпоясанные кушаками.
За три дня изготовили дорожные кушанья. Настал, наконец, час
разлуки, - дворня, все до единого, не исключая малолетних у матерей на руках,
собралась; плачь и рыдание сопровождали наш поезд. Не буду описывать дорогу;
помню только, что мы везде останавливались в крестьянских избах для ночлега и
прокормки лошадей. Тогда харчевен или постоялых дворов было мало.
По приезде нашем в Петербург, мы остановились на квартире на
Песках, близ Рождества, у кофишенка Щербаева. Праздник Рождества Христова прошел,
настал новый 1803-й год; помню, что отец мой, по знакомству со стариком
Брызгаловым, служившим в Михайловском замке (что ныне Инженерное Училище) имел
случай видеть из оного замка великолепный фейерверк, данный на Царицыном лугу в
столетие С.-Петербурга.
Зрелище было великолепно; но я, по молодости лет, ничего не
мог заметить особенного. Меня с братом Нилом отвезли вскоре в Корпус, тот же,
где был старший наш брат, и родители наши вскоре уехали в свою деревню. Первое
время в Корпусе мне было чрезвычайно скучно и единообразно. Нас приняли сверх
комплекту, надели толстые солдатские мундиры; но, по просьбе родителей наших,
мы спали с комплектными, у которых как мундиры, так и все содержание было
гораздо лучше сверхкомплектных, у коих было все солдатское.
Обмундировка наша была следующая: поярковая треугольная
шляпа с шерстяным кордончиком, мундир довольно длинный, зеленый с красным
высоким воротником, голова напудрена, сзади заплетены с боков маленькие косички
в три прядка, а посредине коса с подкосником, обернутая черной лентой, белая
портупея, застегнутая поперек портами, спереди оной медная пряжка, белые
суконные исподницы, башмаки тупоносые, с медной пуговицей.
Нас поместили в 1-й класс, потому что мы знали только
"читать по-русски" и более ничего. Как теперь помню, что в классе
нашем были два брата Ганнибалы, Фёдор и Иван, весьма черные лицом и телом, с
курчавыми черными волосами и большими белыми глазами и зубами.
С нами были и солдатские дети в одном же классе. Учителями
нашими были солдатские воспитанники из музыкантов.
Директор наш любил удовольствия; для своих детей, кадетов и
девиц, он учредил домашний театр, себя на дому, на чердаке, в коем играли
кадеты и его сыновья, они же и женские роли: из них был недурен кадет в женской
роли Лямин, который впоследствии, был взят Цесаревичем (Константин Павлович) в
конную гвардию юнкером.
Иногда собирались танцевать у директора, и кадеты играли в
бильярд. Могли везде кадеты быть в партикулярном платье и всегда, по просьбе,
были отпускаемы домой, часто и не к празднику; девицам тоже был отпуск из
Корпуса с родственниками, а часто и со знакомыми.
Со мной были в одной спальне племянники директора Александр,
Фёдор и Пётр; последний ныне начальник главного штаба и генерал-адъютант.
Учители наши были неважные, и на успехи кадет никто не обращал внимания до
того, что некоторые были в классах, а другие играли на дворе в мяч и чехарду.
В 1805 году вышел в отставку наш директор с сыновьями, купив
себе хорошее имение в Ямбурском уезде. По увольнении директора Веймарна многие
очень сожалели, что "лишились отца": так его называли кадеты. После
него преобразовался совершенно Корпус, отделение девиц переведено в другой дом,
солдатская рота в Рамбов, уничтожены сверхкомплектные, все были разделены на
две роты.
Директором назначен полковник Ген (Федор Иванович), офицеры
даны из армии и гренадеров. Ротными командирами назначили двух капитанов
Эбергарда и Свечина, они оба были строги до чрезвычайности. Эбергард,
чахоточный, сухощавый и никогда не улыбался, сек кадет без пощады и, кажется,
сам наслаждался, до того, что многих полумертвых выносили в лазарет, а г-н Свечин
не уступал злостью и варварством Эбергарду.
Они изобрели, чтобы и самые розги были по форме,
размачивались и парились в горячей воде. Секли ими на скамейках солдаты, и
нередко давали до 700 розог и более. Жестокость сих варваров известна была
многим.
Дали лучших учителей, перестроили дом, и Корпус принял один
вид с прочими корпусами.
Я забыл сказать, что 1805 года уничтожили на голове пудру и
косу, а 1807 года дали кивера и портупею через плечо. В сем же году взяли от
нас лучших офицеров Клугина и Галченкова в лейб-милицию; но она, возвратясь из
Прусского похода, переформирована была в Финляндский полк. В сем же году был
сформирован лейб-уланский полк; из батальона гвардейских егерей сформирован
лейб-егерский полк.
Директор наш, Фёдор Иванович Ген, приказом по Корпусу
установил, чтобы "отпускаемые в праздник кадеты никак бы не ходили к
параду", что был у дворца каждое воскресенье, но как обыкновенно всякое
приказание впоследствии времени забывается, также и сие.
Я был отпускаем со двора к почтеннейшему семейству
Станищевых, куда, каждый праздник, по милости, можно назвать, сих благодетелей,
я с братом ходил; нас любили и ласкали как ближайших родных. Я утром вышел
погулять и, встретясь с кадетом нашего корпуса Зеничем, условились идти в
Эрмитаж, куда свободно нас пускали по билетам, которые легко можно было достать
и, проходя мимо дворца, увидели "развод караула" и Государя
(Александр Павлович).
Как же пройти и не взглянуть? Мы остановились, но что же? Не
прошло 5 минут, как подошел к нам директор, спросил наши фамилии и велел идти в
Корпус; всякий может вообразить, каким страхом мы были поражены. И, отойдя от
дворца, не рассудили мы вернуться в Корпус, а пошли каждый по своим квартирам и
явились в Корпус к вечеру, со всеми вместе.
На другой день, в обед, наш пришел директор и спросил нас;
мы встали, извиняясь, что "не нарочно, но проходя мимо остановились".
На сие не получили никакого возражения, а вечером фельдфебель Ходовский показал
нам письменный приказ директора, в коем было сказано: "кадеты 2-й роты
Андреев и Зенич ослушались приказа и были на параде найдены г. директором, за
каковое ослушание при собрании всей роты наказать их розгами".
Я сознаюсь, ночь всю провел без сна. В 9 часов пошли в
классы. Куда тут науки и уроки! Меня, не помню что, спросили, я не отвечал,
хотя по обыкновению кадеты мне подсказывали и давали знать знаками; но я был
растерян и за сие, поставлен среди классов, на колени. В это время входил
инспектор Шумахер. Увидев меня, повернулся и сказал: "Экий болван!".
Но я был равнодушен и думал, что меня будут терзать.
Пришла пора, вышли из класса, построили роту, повели
обедать. Разумеется, я до обеда не дотрагивался; кончился обед, начали выносить
лишние столы (ибо залы у нас не было, потому что дом перестраивался, а мы жили
в наемном, у купца Кочерова, комнаты были малы, рота поместиться не могла),
привели всю роту, поставили скамью длинную, явились "палачи-солдаты",
с ужасно длинными мокрыми розгами, и за ними, не замедлил прийти, главный
капитан Свечин.
Вызвав меня и Зенича на середину, велел прочитать указ. Куря
сигарку, он мигнул нам, и я первый повалился на скамью. Не помню что я
чувствовал, пожар, огонь, боль, но к счастью оробев, я мало подавал голосу;
меня кончили и сняли.
Но ужас был Зеничу; несчастный кричал во всю глотку, и его,
как "имеющего хороший голос", по словам капитана секли без пощады;
считанные по обыкновению удары, прочие кадеты сказали, что мне 80, а Зеничу 533
ударов были наградою "за любопытство развода".
Мне шел уже 17 год, но успехи по наукам очень слабы: я был
еще во 2-м классе. Я думал: "Что делать? Офицером буду нескоро, и очень
нескоро, разве через 5 или 6 лет. Как быть?". Блеснула мне мысль:
"буду проситься из Корпуса в отставку". Решил и написал батюшке о
моей болезни и прочее, выдумал многое.
Отец мой рассудил и разрешил мне выйти, написав благодетелю
моему Станищеву, чтобы "употребил все средства меня освободить"; а
тот, адресовался к знакомому ему старшему адъютанту Цесаревича Лагоде (Иван
Григорьевич), и я, через неделю, оставил ненавистный мне Корпус, где провел 7
лет.
Вот я на свободе и нимало не помышляю, что "я буду и
какую теперь разыгрываю роль". Нанял я недорого подводу и приехал к отцу.
Первое его слово: "что ты, и чем будешь заниматься? Куда думаешь вступить
в службу?".
Я еще ничего не обдумал, но отвечал: "Как вам будет
угодно".
"Хорошо, живи дома, - увидим, что из тебя выйдет".
Я же с первого шагу так соскучился, что не знал что делать; и наконец, блеснула
мысль благая: "я прошу отца отпустить меня в Петербург, где я сам
определюсь в дворянский полк, называемый тогда волонтерным, из дворян,
устроенный 1807 года, в коем были дети, старики и отцы с сыновьями".
Он состоял при 2-м Кадетском Корпусе. Отец, одобрил мой
выбор, благословил и к новому 1810 году отправил меня, дав в дорогу 50 рублей
ассигнациями. Я был Крёз.
По приезде в Петербург, имея "свидетельство о
дворянстве" губернского предводителя, я через неделю был принят в Корпус
волонтером, во 2-й батальон. Явясь к батальонному командиру Энгельгардту, я
сознался ему, что "был в Корпусе военно-сиротском, оттуда вышел по
болезни, и учился математике, знаю читать и писать по-французски и по-немецки,
географии хорошо (это я не прибавил, потому что любил сию науку), историю, рисовать",
ну словом, что меня учили.
Я был принят милостиво и окружен, как "воспитанный
хорошо". Буду офицером через 6 месяцев! Я занялся фронтом, в классы не
ходил, потому что учились только те, кто "не знал читать и писать
по-русски и первых четырех правил арифметики". Я уже был в общем мнении
"профессор", хотя правду сказать только то и знал, чему учили других.
Фронт я понял скоро и дожидался выпуску, но, увы, тщетны
наши надежды! Цесаревич Константин Павлович, узнав, что гг. батальонные
командиры берут деньги с кадет и выпускают их через два месяца, имея их своими
пансионерами и на своем столе, берут с них по 1200 рублей и более, запретил
всех, прежде года, не выпускать офицерами.
Я должен был оставаться на год, но меня произвели
унтер-офицером. В это время определены были в один со мной Корпус и меньшие мои
братья Александр и Петр. Житье мне было превосходное, против военно-сиротского:
свобода и без классов, стол изрядный. В июне пошли кадеты, в том числе и наш
полк, в Петергоф на "практический поход".
Довольно было приятно, мы были на маневрах с гвардией, наш
батальон поместили в Английском саду, во дворце. Ученье, частые смотры
императора Александра и разводы каждый день. Цесаревич Константин Павлович
любил наш Корпус.
Вскоре батальонные командиры были подполковники и полковники
с орденами на шее Св. Анны и Владимира; награды частые и щедрые сыпались им.
Дали полкового командира, полковника из свиты, Куруту (Дмитрий Дмитриевич),
который был только во фронте командир, а всегда был при Цесаревиче, внутренне распоряжались
батальонные командиры. После похода Цесаревич представил 8 человек в гвардию,
подпоручиками фельдфебелей и прапорщиками унтер-офицеров; конечно, последние
были пансионеры батальонных начальников.
Нашей, 5-й роты фельдфебель Арбузов (Алексей Федорович) был
выпущен в лейб-егерской полк подпоручиком, а пансионер Михайло Александрович
Корсаков в Преображенский прапорщиком. Первый теперь командир гвардейского
корпуса и генерал-адъютант.
Приближалась осень. В сентябре вызывали "желающих в
кавалерию". Разумеется, я, пробыв 8 лет в Корпусе, объявил
"желание", которое вскоре назначение переменилось. Из "прежних
охотников в кавалерию" спросили "желающих в пехоту в ново
формированную 27-ю дивизию". Я от того не прочь.
Через неделю свели нас, "охотников", к Цесаревичу
в Мраморный дворец, а он к Государю в Зимний, во Владимирскую залу.
Государь нас поздравил и велел немедля экипировать, что
исполнено было с величайшею скоростью на казенный счет; но как? - бумажные
кутасы, шарф и темляк, эполеты медные и сукно кадетское, но и зато, слава Богу,
и Царю! Я не имел ни гроша, из дому получить не надеялся, что после оказалось
справедливо.
Я был назначен в 50-й егерский полк 27-й дивизии. Описывать
ли восторг и чувство старого кадета, когда я надевал шпагу? Из разных корпусов,
100 человек, представлены мы были к Государю, который, осмотрев нас, просил
"служить хорошо", и на другой же день нас выслали из Петербурга,
выдав прогоны в Москву. Я, не получив отпуска (ибо никого не отпускали),
самовольно заехал к батюшке и, пробыв у него дня три, поехал с ним к дяде
Беклешову проститься с сестрами.
Через два дня я был уже в дороге к Москве. Батюшка дал мне
150, а дядя 250 рублей на шарф серебряный, как он мне тогда сказал. Я имел 400
рублей ассигнациями. Вот все мое богатство было: жить до трети года. Нужно было
сшить платье получше. Но все Бог справил.
По приезде в Москву, явился я к шефу полка (они тогда в
каждом полку были) полковнику Николаю Гавриловичу Назимову, который обласкал
меня, сделал батальонным адъютантом и велел "всегда у него обедать и пить
чай". С сего времени до отставки моей из службы, сей добрейший человек,
мне был вместо отца и был моим благодетелем во многих случаях. Упокой Господь
его душу!
Он умер генерал-лейтенантом в 1828 году, в Тобольске
комендантом.
Я выпущен был 1811 года, в октябре. Мне отвели квартиру в
Спасских казармах, близ Сухаревой башни, где и полк наш был расположен. Я
первый из офицеров явился, после меня, из корпусных, 2-го Постников и нашего
Девянин явились. Формировка полка началась из 3-х рот Московского гарнизонного
полка. Люди были не хуже гвардейских солдат, иные и лучше; но офицеров
несколько, Боже упаси, которые в впоследствии все из полка вышли.
В наш полк, пришла еще гарнизона Уральского рота, с майором
Тихановским (Афанасий Леонтьевич) и тремя офицерами. Майор сей, служил 1812
год, у нас, был добрый человек. После поступили рекруты, и мы к новому 1812
году были сформированы.
Москвы я описывать не намерен; да по молодости и ветрености
моей замечаний не делал, и занятия мои по службе во весь день того не
дозволяли. Я имел "свободный" один вечер; обыкновенно занимался
ежедневно: утром из рот соберут к разводу, я раз считаю, командую разводом, в
11 часов еду за паролем и приказанием к коменданту в Кремль, оттуда возвратясь,
занимаюсь у полковника, у него же и обедаю, в 5 часов; вечер же мой.
Знакомых я никого не имел, выключая почти всей дивизии
офицеров, где мы часто встречались в кофейной "у Грека" или на бегах,
что я очень любил смотреть. Вечером были в своей компании или катались по
городу. Словом, жизнь моя в Москве была очень единообразна. Дивизия наша была
готова.
Командовал ею генерал Неверовский (Дмитрий Петрович),
почтеннейший, добрейший и храбрейший; бригадные наши были: 1-й Ставицкий
(Максим Федорович), флигель-адъютант, полковник, 2-й Александр Яковлевич
Княжнин, полковник, и нашей, 3-й, флигель-адъютант полковник Воейков.
Дивизия одета была превосходно, люди отличные, корпус
офицеров прекрасный. Государь прислал осмотреть и по донесению инспектора,
полковника Семёновского полка, Лихарева, дивизионный начальник получил чин
генерал-лейтенанта.
В марте месяце 1812 года мы выступили из Москвы и вся
дивизии расположились в ближних городах Московской губернии.
Полк наш назначен был квартировать в Звенигороде, а наш
батальон в Воскресенске, заштатном городе, в коем храм, построен патриархом
Никоном, по модели Иерусалимского. Квартиры были для нас и солдат очень
хорошие, примечательного там, кроме храма, ничего не было, я говел в нем и
встречал первый день Пасхи.
Новый Иерусалим. Собор Воскресения Христова, 1800 г. (худож.
Ф. Я. Алексеев)
Храм великолепный, в нем было еще при мне 28 приделов, один
главный, большой на средине и с боков, стены круглые, похоже на театр, с той
разницей, что галереи внутри храма и за ними приделы.
В середине главной церкви большая часовня, разделена на два
отделения; в последнем стоит плащаница и освещена свечами и лампадами, с боку
другой стороны еще часовня, гораздо меньше, в ней деревянное изображение Христа
Спасителя во весь рост в терновом венке, сидящего на камне в темнице.
Галереи в церкви, около приделов в три яруса, в главном
приделе с правой стороны гора Голгофа, на ней ежегодно бывает напоминание
"снятия с креста". С одной из галерей с правой стороны есть вход на
колокольню, которая довольно обширна. Оттуда видна деревня Иуды и Вифлеем,
находящийся от монастыря в четверть версты, дорога к нему обсажена березками. В
Вифлееме небольшая церковь поставлена на пригорке, строения каменного.
В монастыре тогда было, не более четырех иеромонахов, и всей
братии с прислугой до 20 человек, при мне даже не было архимандрита, только
один "строитель". Монастырь очень не богат, и видно, что мало бывает
посетителей и пожертвований, хотя оный недалеко от столицы, в 63 верстах,
которая издревле славилась подаяниями и приношениями в церкви. Там мощей
никаких нет.
Апреля 11-го дали нам приказ из полкового штаба, чтобы
собираться к полку, в Звенигород, оттуда "неизвестно куда поход". Вот
полк (здесь 50-й егерский полк 27-й дивизии) собрался в Звенигороде. Сей городок
местом положения очень приятен, с множеством гор и холмов. Городничий (старик)
весельчак и проказник, к тому же хлебосол и псовый охотник.
Недолго пробыли мы в штабе, выстроился полк, отслужили
молебен, и нам объявили "поход в Гродненскую губернию, в город Новогрудок,
на постоянные квартиры". Я постичь не могу, как мало знали мы и начальники
наши, которые имели в Москве и Петербурге родство и связи; но никто из них, и
мы тоже, не знали, что "идем на кровавую брань", тогда как объявили
"поход нам на постоянные квартиры".
Наполеон, собрав полки всей Европы, был уже в Дрездене,
окруженный всеми монархами Европы, исключая нашего, английского, шведского и
турецкого, и уже шел против России!
Полковник (здесь Николай Гаврилович Назимов), подозвав меня,
спросил, "имею ли я лошадь, как необходимость адъютанта". Я ему
сказал, что "лошади нет, да и денег, одна полтина серебром". Он
тотчас дал мне свою лошадь с седлом и 100 рублей, в счет будущего жалования.
Вот я снаряжен и полк выступил. Что это были за полки нашей дивизии, то таких
теперь, не выберешь и из целого корпуса гренадеров!
Мы проходили Можайск, Гжатскую пристань, Вязьму, Смоленск и
частью Минской губернии, не воображая, что через два месяца, будем на сей
кровавой дороге, устланной трупами человеков!
Поход был единообразный, довольно приятный. Когда вступили в
Белоруссию и Литву, все для меня было ново, все занимало, и наконец, достигли
мы места назначения, Новогрудка. По прибытии туда, отправили квартирьеров
занять квартиры для двух батальонов, 3-й же батальон, на походе в Могилевской
губернии, был отделен от нас, отошел с обозом, сдан был майору на законном
основании и пошел в крепость Бобруйск, как нам сказали, будто для работы, а при
полку были 1-й и 3-й батальоны.
В ночь прихода нашего, приехал курьер от князя Петра
Ивановича Багратиона с предписанием, чтобы "полки наши к утру были готовы
присоединиться к его армии", и тогда мы узнали, что "у нас война с
французами". До того времени никто не знал.
В ночь послали верховых, на обозных лошадях, вернуть
квартирьеров, и утром мы были в действующей армии. Шли очень скоро, потому что
неприятель шел за нами в 10 верстах. Как "снег на голову" было для
всех нас.
Мы присоединились к армии под названием 2-й. Полки большей
частью были вышедшие из Турции, где недавно Кутузов заключил мир с турками.
Были 12, 24 и 2-я гренадерские дивизии. Последняя была отличная, старые
солдаты-усачи, их можно сравнить с гвардией 1805 и 1807 годов; после, я
подобных полков, не видал ни одной роты и в гвардии.
Были у нас Ахтырский гусарский, Александровский, Литовский
уланский. Первым командовал Ларион Васильевич Васильчиков, а последним Тутолмин
(Дмитрий Федорович), и Владимирский уланский, весьма дурной полк. Мы шли так
скоро, что нередко делали 70 верст в сутки, не имея времени сварить кашицы
солдатам, часто навешивали котлы, разводили огни и в мгновение варку убирали,
выливали наземь и продолжали ретироваться.
Было начало июня, жар нестерпимый. Мы несколько раз
переправлялись через Неман в Могилевской губернии. В больших лесах бывали
пожары, зрелище ужасное, для нас трудное и опасное для артиллерии. По дороге,
обе стороны были в огне. Как нас Бог пронес, это непостижимо. Ретирада наша
была изнурительная, но отсталыми нашими, неприятели, не воспользовались. Всякий
спасал себя и не отставал.
Я, частный офицер, не зная плана похода, не мог видеть,
почему мы, одну и ту же реку Неман, переходили на понтонных мостах довольно
часто и иногда с трудом, но о сем известно было князю, нашему
главнокомандующему. Под местечком Миром была первая свалка у кавалеристов;
начали казаки и кончили Александровский и Ахтырский гусарские полки, где
последний отличился храбростью.
После, мы почти бежали, получив известие, что "наши
дерутся в Могилеве на Днепре": корпус генерала от кавалерии Николая
Николаевича Раевского, где отличился дивизионный начальник генерал-майор
Паскевич (Иван Федорович). Мы, хотя и прошли 70 верст в сутки и, подходя к
Могилеву, слышали близко выстрелы, но они уже были последние, и мы не поспели в
дело.
Мы, или армия наша, была отрезана от первой Барклая де
Толли, сильнейшим противу нас неприятелем; но гений ученика Суворова,
незабвенного князя Петра Ивановича Багратиона вывел нас из беды и, по трудной
ретираде, окруженный со всех сторон, он вывел армию свою и соединился под
Смоленском с 1-й армией. Хвала тебе, герой бессмертный!
Полк наш расположился у стен Смоленска. Первая армия была
близ города, на той стороне Днепра. Пробыв три дня, обе армии пошли за Днепром,
и наша дивизия назначена в отдельный отряд к городу Красному, куда и пришли на
другой день и расположились около биваками; с нами был Харьковский драгунский
полк и два полка казаков, Грекова и Комисарова.
Драгунами командовал полковник Юзефович. Наш, один Виленский
полк, из дивизии, остался в Смоленске, для занятия караулов, у нас было только
5 полков пехоты. На другой день утром генерал Неверовский (Дмитрий Петрович)
получил извещение через казаков, что "неприятель показывается в сильных
массах". Это было в 9 часов утра августа месяца.
Нас поставили на места, перед городом рассыпали стрелков,
весь 49-й егерский полк; наш 3-й батальон в улицах города, поротно. Я был при
3-й гренадерской роте, на большой улице, у входа в город; при нас было два
орудия тяжелой батареи, прочие орудия роты были также по улицам, прикрываемые
нашими егерями.
В отряде нашем только и была одна рота артиллерии, 8 орудий;
три полка пехоты оставались за городом в особых колонах, в поле, нашего полка
1-й батальон с шефом нашим и дивизионным генералом был в резерве, на две версты
от города. Мы приготовились встретить неприятеля. Я не буду описывать кампанию:
мне неизвестна политика, да и что может знать фронтовой офицер? Я пишу о себе.
Меня, батальонный начальник, послал сделать мост как можно
скорее. Из города, было на прямой линии болото, а дорога круто поворачивала
направо. Я, взяв барабанщиков и флейтщиков, разломал ближние старые строения и
будки и накинул живой мост для егерей. В 10 утра показались передовые казаки и
сказали, что "ужасная валит сила конницы неприятельской". Мы
полагали, что они преувеличили, но вышло справедливо.
Я с прочими офицерами пошли на колокольню, откуда увидели из
лесу, в версте выходящего, по большой дороге от местечка Лядов, неприятеля, с
множеством кавалерийских колон, и по выходе из леса стали раздаваться по полю
вправо и влево; другие шли по дороге к городу. Вот проскакали мимо нас все
казаки и драгуны, егеря 49-го полка сделали выстрелов несколько, и как у
неприятеля пехоты не было, то они ретировались и пробежали мимо нас бегом.
Едва неприятель стал вступать в город, то был приветствован
картечью из орудий и батальным огнем наших егерей.
Я был на большой дороге и видел, как несколько неприятельских
колон были опрокинуты. Но они смекнули, для чего терять людей, и пошли в обход
города. Что нам делать было, как не ретироваться из города? Стрелки побежали,
орудия за ними, и при самом выезде из города на поле мы лишились всей нашей
артиллерии. Вот какое было войско неприятеля.
Наполеон, оставив наши обе армии за Днепром, пошел, со всеми
своими полками, прямо на Смоленск через Красный, и весь его авангард кавалерии,
38 полков, под командой короля Неаполитанского Мюрата, был послан на рысях
"занять скорее Смоленск".
Это был первый для нас сюрприз. К счастью нашему, что с ними
не было пехоты и ни одного орудия артиллерии: так они спешили. Я не могу
сказать чувства мои. Быв, в первый раз в сражении, я, кажется, ничего тогда не
думал, но робел меньше гораздо, как в других сражениях.
Вот разбежавшиеся из города егеря, наш батальон и 49-й полк,
по полю рассыпанные, стали сбегаться к колонам пехоты, и те, также, соединились
в одну массу. Я, быв верхом и видя драгун в рассыпном строе, скачущих по полю с
казаками, вздумал было спасаться тоже с ними; но усмотрев, что кавалерия
неприятельская преследует их и рубит без пощады, повернул моего коня обратно к
нашей куче пехоты (тогда точно можно было назвать кучей команду; ибо, сбиваясь
в одно место, никто не думал устроить порядок, колону или каре).
Я, возвратясь в толпу, ехал в середине и, видя безопасность
от наездников польских и французских, иногда любовался их строем. Они одеты
были превосходно, лошади отличные, а лучшие у поляков, которые более всех
делали на нас атак; но как ни упорны были их атаки, ничего с нами сделать не
могли.
"Наша толпа" похожа была "на стадо овец,
которое, всегда сжимается в кучу", и при нападении неприятеля, с которой
ни есть стороны, батальонным огнем отстреливалась и штыками не допускала до
себя. Поле было широко и ровно; было, где разгуляться. Одна наша беда была, что
неприятель не допускал нас выйти на дорогу, которая с царствования Екатерины
Великой обсажена, в два ряда, по сторонам, густо березами, что мешало бы
кавалерии близко к нам доезжать.
Взятыми у нас орудиями, они пускали в нас несколько ядер и
картечи и то сперва, но после, как наша прислуга были ими перерублены, то и не
могли тащить орудия, кои и остались на месте.
Выстрелы их отняли у нас до 40 человек, иных ранили, и
одному, возле меня мушкетёру, оторвало руку, но он, другой, сгоряча нес еще
ружье. Один польский штаб-офицер, на отличном караковом коне, четыре раза один
подъезжал к нам, когда мы бежали; он преспокойно галопировал возле нас, и
уговаривал "солдат сдаться, показывая их многочисленность и что мы себя
напрасно утомляем, что все будем в плену".
Но он напрасно храбрился: нашей роты унтер-офицер
Колмачевский приложился на бегу, и храбреца не стало. Жаль покойника! Смельчак
был! Атаки продолжались, но мы отстреливались. И сказать коротко, что мы были
на бегу и в сражении от 10 часов утра до 8 полудня, пробежали 25 верст, и
каждый шаг вперед оспаривали дракой. В 8-м часу попали мы на дорогу.
Показался вдали лес, а перед ним высокая и длинная гора, на
которой наш дивизионный начальник резерв свой, бывший из одного батальона
нашего полка, выстроил в одну шеренгу егерей и остановленных им драгун и
казаков с Донскими двумя орудиями, кои с высоты по неприятелю сделали несколько
выстрелов.
Французы, полагая, что наш резерв велик, пехота и
артиллерия, и видя сзади лес и уже близко вечер, остановились, и мы, пробежав
мимо своих, начали выстраиваться по полкам, пришли в порядок и пошли лесом к
Смоленску, от которого были только в 15 верстах.
Я раньше, в Красном купил у казаков французскую лошадь
убитого офицера, с чемоданом, за 55 рублей, которую, у человека моего Ивана, со
всем моим имуществом отбили. Он был сзади меня, но как это случилось, он
струсил, увидев неприятеля и ускакал на другой моей лошади, купленной у
казаков, Донской рыжей, а заводскую верно бросил, и я остался с тем, что было
на мне: один только сюртук.
Такова судьба войны!
Потеря нашей пехоты была до 200 человек, артиллерия вся
взята в плен, и драгун несколько порублено. И поделом им. Зачем они бежали,
мимо пехоты и не присоединились к ней; тогда было им лучше, а неприятелю после
каждой ретирады хуже, ибо они могли бы их рубить. Но что делать? Так случилось.
Сражение наше было необыкновенное: без привалов и порядка, не слушаясь
начальников (да и кого же слушать?), толпа наша была смешана из разных полков,
и сами без команды отбивались и бежали.
Всего нас было 9 батальонов, а их, ужас! 38 полков отличной
кавалерии и начальник их Мюрат. Ура! 27-я дивизия не поддалась. Голубчики не
струсили и не дали неприятелю торжествовать. Зато, как после узнали, как
взбешен был Наполеон на Мюрата! Первое сражение, дивизия молодая, рекруты, но
отделались. Хвала и Неверовскому: он остановил стремление неприятеля и обессмертил
свое имя сим сражением, выведя свою дивизию, можно сказать, невредимой.
Вечером, в час, 1-го августа, пришли мы к Смоленску. Между
тем, генерал наш Неверовский, от Красного дал знать в армию, что "неприятель,
в больших силах, войска свои сосредоточил к Смоленску и битве".
Во 2-м часу генерал послал меня за три версты от Смоленска
"узнать об одной помещичьей даче, занята ли она неприятелем". Мне
указали тропинку. Лошадь моя не ела и была измучена до чрезвычайности. Спасибо,
полковник наш дал мне свою. Думаю: как ехать? Ночь, лес мелкий, где много
тропинок, как я один пущусь? Но в службе отговорок нет. Пустился я и когда
проехал кустарниками две версты, меня останавливает улан в белой шапке, потом
другой и третий. Я приготовился шпагу свою отдать, думая, что поляки; но меня
спросили, куда я еду и зачем.
Я знал, что у нас уланов нет, и целый день насмотрелся на
польских; но я отвечал, что "еду на дачу, послан генералом". Они меня
пропустили. Тогда и я в свою очередь спросил их, "которого они полка,
русские или поляки?". Они сказали, что "поляки, но служат в России,
Литовского уланского полка". Я ободрился, как гора с плеч!
Они мне показали пикет, где был офицер, у которого я узнал,
что впереди его казаки, и они знают о даче нужной мне, и был так добр, что дал
мне, по просьбе моей, двух улан для конвоя и показать дорогу. Едва я проехал
несколько шагов, на пригорке увидел всей французской армии биваки. Они были
освещены огнём для варки пищи, и так близко, что можно было рассматривать, как
они сидят у огня или лежат.
Дача была занята казаками, но в нескольких шагах и аванпосты
французские. Я обернул лошадь и вскоре был снова у генерала в Смоленске,
донеся, ему, что "дача занимается казаками и неприятель оттуда недалеко".
Генерал приказал мне "немедля взять две роты нашего полка 3-го батальона
под командой майора Белявского и отвести на мызу в авангард"; но не успели
мы пройти версту, как на рассвете увидели отступающих к городу улан, после и
казаков. Тогда и мы вернулись к полку.
Я уже сказал, что генерал Неверовский дал знать от Красного
главнокомандующему, что неприятель идет к Смоленску. Посему немедленно был
послан корпус Раевского и пришел к свету в Смоленск, а часть кавалерии ночью;
оттого я и видел Литовский уланский полк. Раевский принял и нас в команду, сам
остановился у Малаховских ворот и поставил на возвышенности батарею.
Неприятель с рассветом дня сделал сильный натиск на город
множеством стрелков; прежде сего пустил в город множество ядер, бомб и гранат,
так что город во многих местах загорелся. Дело было на рассвете.
Наш 1-й батальон, бывший под Красным и в ретираде от оного в
резерве, поставлен в огороды, в стрелки, но как неприятельских стрелков было
гораздо более, то наш, несчастный батальон, из тысячи человек в течение
четверти часа вышел, едва с 300 человек: остальные были переранены, так что и
одной роты нельзя было набрать.
Он и оставался где-то в городе оба дня сражения. Неприятель
обложил весь город по Днепру. Наша первая армия стояла на горе за Днепром, а вторая
билась два дня упорно, так что из первой армии дан был сикурс (здесь военная
помощь): 3-я дивизия Коновницына и лейб-егерский полк. Это угодно было
Цесаревичу (Константин Павлович), который сам был при первой армии.
С начала сражения наш батальон отправился на правый фланг
города или за город к кладбищу. Мы были весь день в стрелках по мелким кустам.
Я был послан к генералу Раевскому просить помощи, ибо мы, с
4-х до 10 часов утра, были одни и потеряли значительно людей, к тому же по
обширности места удержать неприятеля не могли.
Генерал приказал, из дивизии принца Вюртембергского полку
Киевскому, идти со мною, а после полудня была не только наша дивизия, да и
много пехотных полков на пункте том, где мы несколько часов держались с одним
батальоном. Отрядом нашим командовал генерал Оленин (Евгений Иванович). Хотя я
постоянно не был в стрелках, но по обязанности адъютанта водил по очереди из
резерва роты в стрелки, что еще хуже, я был на лошади и в не высоких кустах мог
быть верной целью.
Весь день сражались неимоверно стойко, но к вечеру не могли
вынести сильного напора и ретировались в город. Тогда генерал Оленин остановил
бегущих, велев вывести орудие на улицу. Люди остановились и прогнали
неприятеля, а драгуны после докончили, и на ночь "город остался за
нами".
С рассветом, на другой день, та же потеха возобновилась, но
нас посылали только четыре раза в стрелки; батальон убавился более половины.
Два ротные командира наповал были убиты, один из них убит возле своего дома,
поручик Кунцевич, двое тяжело ранены, а прочих офицеров со мной, на лицо, из
21-го оставалось 8.
Мы отдыхали на валу городском и смотрели, как "сильно
колоны подвигаются во множестве к городу"; ибо всё было видно с
возвышения, как на тарелке. Утром, часов в 11, командир Одесского полка
полковник Потулов, увидев меня сидящего с офицерами на земле, пригласил к себе
закусить.
Мы выпили водки и съели хорошей ветчины и телятины. Он очень
был грустен, сказал, что "вчерашний день у Малаховских ворот убили его
любимую лошадь" и, взяв меня и адъютанта своего, Аксентьева, за руки,
пошел ближе к валу, где у нас стояли пушки, посмотреть, как смело подымаются на
гору французы; но едва успели мы подойди, к концу горы, как несчастный
полковник был убит наповал, держа нас за руки.
Пуля прошла в грудь, в сердце, и он не сказал ни слова.
Степан Степанович Потулов служил прежде капитаном в Преображенском полку,
полковником произведен там же и назначен шефом Одесского полка, был умен и
необыкновенной доброты.
Весь полк о нем плакал; об офицерах и говорить нечего: он их
баловал и был отцом для них. Тут же его и похоронили у стены Смоленска. Верно,
родные впоследствии сделали ему памятник, память же о нем долго оставалась в
полку.
Смоленское сражение (1812) продолжалось до поздней ночи,
равно упорно 2 дня, и удивительно, как могла наша 2-ая армия, из 6-ти дивизий с
небольшим, держаться так долго в стенах Смоленска.
В первый день приступа, неприятели, по большой части все
были поляки и итальянцы; но на второй - всех племен. Зрелище ужасное! Город
горел, людей били: крики, стоны, стукотня и трескотня с пожаром, и это до того
"присмотрелось", что мы могли есть и спать, не думая ни о чем.
Под вечер вынесли из собора образ Смоленской Божьей Матери,
которая и была при армии, не знаю долго ли, но перед сражением Бородинским,
25-го августа, ее носили по рядам солдат обеих армий.
В ночь с 5-го на 6-е августа все было тихо, наш батальон был
в передовой цепи, на том же месте, поротно. Я не спал и вздумал проехаться
вдоль реки к мосту. Не знаю, что меня повлекло "видеть руины и разузнать,
будет ли, или есть уже 1-я армия в Смоленске"; ибо мы все роптали, что
"армия за городом хладнокровно смотрит на бой, а нам худо держаться".
Подъезжая к мосту, вижу, что проходит войско. Я въехал на
мост, и штаб-офицер свиты его величества спрашивает у меня, "нет ли там
войска, откуда я приехал?". Я сказал, что "других не знаю, а есть наш
батальон, в цепи на правом фланге". Он просил меня "скакать и велеть
батальону немедля бегом прибыть сюда, ибо армия выходит из города и что он
сейчас зажигает мост, прежде чем будет рассветать, чтобы мост был
уничтожен".
Я, прискакав, объявил это нашему майору, Ивану Дмитриевичу
Антонову, который долго не решался "оставить без приказа начальников"
свой пост; но по убеждению моему, велел "выдвигаться". Через четверть
часа прискакал наш адъютант с приказом "идти бегом, что мост сожгут",
и едва мы перебежали, как его взорвали; взвод же Одесского полка, которому
"не дано было об этом знать" и быть может и еще подобные им были,
остался: так они и были взяты в плен.
Там остался мой знакомый поручик Крутов, как я узнал позже;
тогда же каждый думал только о себе. И лишь потому, что "мне вздумалось
проехаться", наш батальон и я спаслись от плена. То было Провидение
Всевышнего.
Проведя последний день в стрелках, по возвращении в
батальон, я был немало удивлен, вынув табакерку из кармана: она была разбита
вдребезги, а место над карманом пробитым. Осмотрев лошадь, я нашел сзади в
седле пулю; у моей казенной лошади, в первый день сражения, было отбито копыто,
когда я ее вел в поводу, указывая место 8-й роте, где наши стрелки.
Каждое сражение, есть "великое" для того, кто участвует
в нем. Сам веря в предчувствие, не могу здесь умолчать об одном случае,
которому был свидетелем.
У поручика Кунцевича (мной уже упоминаемого), 8-й роты
нашего батальона, была тетка и у нее, не так далеко от нас, стоял свой дом.
Стрелки для отдыха, после сражения, сменялись довольно часто; тетка приносила
ему и нам завтраки, и он, быв офицером примерной храбрости, более 15-ти раз, в
эти два дня, ходил с удовольствием стрелки и брал пленных.
В последний же раз, когда пришла его "очередь идти в
стрелки", он пошел к нашему майору Антонову и убеждал "его не
посылать". Майор спросил, не болен ли он? "Что ж, Иван Дмитриевич, я
совершенно здоров; но такая тоска ужасная, что идти не хочу, робость
напала". Тот его убеждал и просил идти, сказывая, что "ему будет
стыдно и что он, его за храбрость под Красным и в Смоленске, представит его к
Владимиру с бантом".
Согласился Кунцевич. Против обыкновения, перед тем,
простился со всеми нами, и едва рассыпались его стрелки, он был поражен пулей
наповал. Я велел после его искать, чтобы похоронить, и что же? Его вечером
принесли всего ограбленного: сапоги, сюртук, - все сняли французы. Мы его
похоронили на дворе его дома. Несчастная тетка его, бедная женщина, была
неутешна и с нами вышла из города, а после мы ее потеряли из виду.
Мы вышли из Смоленска. На рассвете неприятель уже занял
город и отыскивал переправы; кажется, они простояли в нем дня два.
Выйдя из Смоленска, небольшими переходами, мы 3 дня шли по
дороге в Петербург. Обозы наши были не с нами, а на московской дороге. Я ходил
просить продовольствия в полки нашей дивизии (здесь 13-я пехотная дивизия); у
иных достал круп, у других мяса, сварили кашицу, но ни у кого не было хлеба.
Когда мы отыскали наши обозы, то после "3-х дней без хлеба", были
очень рады солдатскому сухарю.
Не доходя Вязьмы, я узнал, что меня произвели в подпоручики,
но не за отличие, а по линии, и я в этом чине, в военное время, более 4-х лет
служил. Меня представили к орденам: "за Красное" к св. Анне, на
шпагу, а "за Смоленск" к Владимиру 4-й степени; но не знаю, как это
устроилось, что за оба эти сражения не дали нашей армии, ни одному человеку,
даже генералам, ничего.
Многие сказывали причину, но я думаю, что она недостоверна:
"будто бы князь Багратион не мог сам утверждать наград, а должен был
представлять об оных к Барклаю де Толи, чего он не хотел." Но как бы то ни
было, a сие осталось нерешённым, почему нам ничего не дали (здесь 50-й егерский
полк 27-й дивизии), хотя нашего Неверовского (Дмитрий Петрович) за
"Красное дело" обессмертили.
Но ни он, ни мы никто не был награжден, а за Смоленск
следовало бы. И представления наши "умерли вместе с князем".
Под Вязьмой дали нам рекрут из Вяземского депо. Тут я
увиделся с братом Василием. В Вязьме мы запаслись провизией даром. Все жители
оставили город; полк наш назначили в арьергард, что при ретираде означало
"сзади все и всегда в виду неприятеля, в цепи стрелков".
Нашим арьергардом командовал граф Сиверс (Карл Карлович), а
первой армией генерал Коновницын (Петр Петрович). Придя в Царево-Займище, мы
узнали, что наш общий главнокомандующий стал Кутузов. В то время много было
пустых толков; да когда же и где их нет?
Говорили, что "Барклай немец, изменяет, ведет француза
в Москву, мало дерется, отдает города даром". Все подобные глупости
беспрестанно повторялись, и очень рады были Михаилу Илларионовичу Кутузову.
Армия наша, кроме двух дней после Смоленска, везде имела продовольствие
отличное: хлеба, мяса и вина всегда было довольно, даже с избытком. Спасибо
командирам-отцам, мы были сыты вдоволь.
Поговаривали, что Кутузов, приняв армию, даст потешиться
нашими и остановит француза; но впоследствии оказалось, что Наполеон
"очень желал чаще сражений и бесился, что мы отступаем без боя, полагая
своими множествами народа уничтожить нашу небольшую армию". Ошибся
голубчик в расчете, сам себя скорее уничтожил.
Кутузов и подлинно хотел дать сражение в Царевом Займище, но
нашел, что позиция невыгодна и отступил до Бородина, близ города Можайска в 9
верстах, а от Москвы в 90-та.
Я был послан в обоз "привезти патронные ящики и
продовольствие провианта", когда, возвращаясь обратно с ящиками и фурами и
проезжая по дороге мимо Бородина, увидел множество, возле харчевни, генералов и
офицеров. Я был позван к Кутузову, который сидел в сенях на скамеечке,
окруженный большой свитой.
На мне был "щегольской" наряд: шапка без козырька,
старый изодранный сюртук, подпоясанный шарфом без кистей, через плечо, на
ремне, казацкая нагайка, у бедра сабля и на тощем большом рыжаке я походил
больше "на рыцаря печального образа". В заключение сей экипировки, на
плечах, обгорелая на биваках, байковая желтая бурка.
Я соскочил с рыжака, подошел к главнокомандующему. Почтенный
старик спросил меня, "которого я полка, куда везу ящики и где наш
полк?". Я отвечал, что "50-го егерского полка, везу для бригады хлеб
и порох, что полк наш, в арьергарде 2-ой армии".
Он мне сказал, чтобы "я ехал с его адъютантом, который
покажет мне, где я должен остановиться и дожидаться своего полка, не трогаясь с
места". Меня повели, и я рассматривал место и войска. Возле
главнокомандующего, помню, были: 1-й лейб-егерский полк, дальше гвардия в
колоннах, за ней первая армия, а после и наша вторая.
Местоположение 1-ой армии было очень возвышенное, внизу
овраги и речка с кустами; наше гораздо ниже, и лес с боку и перед нами. Место,
где я был остановлен называлась батарея Раевского; место возвышенное, и тут я
нашел наши полки уже отдыхающими. Привезенный провиант и вино были разобраны,
но вина еще много оставалось, как неприятель начал посылать к нам из орудий
"большие круглые гостинцы".
Вино нам привозили обыватели, которые "плакали, чтобы я
их отпустил скорее" и при каждом выстреле наклоняли свои головы. Я спросил
у полковника "куда девать вино, его много". Он велел "дать по
чарке людям, а остальные бочки разбить, чтобы люди не перепились".
Вино потекло, полилось, как 26-го числа кровь людей.
Крестьяне, бросив телеги, а другие лошадей своих, бросились бежать. Это было 24
августа, в 2 часа пополудни. Не успели люди еще поесть, как было приказано
нашему батальону "идти в стрелки". Описывать Бородинскую битву,
незапамятную в истории, я буду, довольствуясь только тем, где я был и что
видел.
24-го числа, как я сказал, в 2 часа, не успели наши
закусить, как батальон пошел в стрелки; 3-я гренадерская рота подвинулась от
полка вперед, и встала возле опушки леса, где был и я. Стрелки наши были в лесу
часа 3. Неприятели, что были правее нас, стали показываться колоннами в поле.
Тарнопольский полк нашей дивизии, пошел колонной в атаку, с
музыкой и песнями (что я в первый и последний раз видел). На моих глазах, он
бросился в штыки. Резня была недолгой и полкового их командира (Адам Аггеевич
Титов) ранили в заднюю часть тела, навылет, пулей. Когда его понесли, полк
начал колебаться. Полк остановили, командира сменили и полк опять бросился в
штыки и славно работал.
Не знаю что было после; сменившись, мы опять подошли к
батарее Раевского, что было на конце левого фланга всей армии. Тогда ходили еще
в атаку Александрийский и Ахтырский гусарские полки и храбро дрались в виду
нас. На ночь мы опять пошли в стрелки и стояли смирно, а 25 числа утром были
сменены 49-м егерским полком, но ненадолго. Во всей армии 25-е число было тихо,
кроме нас.
Наш полк, быв несколько раз в стрелках, много потерял, а
более нас 49-й; у них потери были очень великие. На левом фланге стрелков никто
не замечал, а у нас в бригаде, едва ли осталось по 30 человек в роте.
С 25-го на 26-е в ночь, близко от нас у неприятеля пели
песни, били барабаны, гремела музыка. На рассвете, мы увидели, против нас
вырубленным лес, а на месте леса, явилась огромная батарея и вслед началось
зрелище необыкновенное: такой рёв орудий, что не слышно было до полудня
ружейного выстрела, - все сплошной огонь пушек. Говорят, что "небо
горело"; но вряд ли кто видел небо за беспрестанным дымом.
Наши егеря мало были в деле, везде "дело было
артиллерийское", против корпусов Нея, Мюрата и Даву. Опять меня посылали
за порохом, и я, проезжая верхом, не мог, не только по дороге но и полем,
проехать от раневых и изувеченных людей и лошадей, бежавших в ужаснейшем виде.
Ужасы эти я описывать не в силах; да и теперь вспомнить не
могу ужаснейшего зрелища. А грохот от орудий был таков, что за 5 вёрст
оглушало, и сие было беспрерывно. Проезжая полем, я увидел лошадей нашего
полковника Назимова и спросил у музыканта Максимова, "где полковник, не
убит ли?".
Тот показал пальцем, "тут лежит, жив". Я подошел к
нему, и Николай Гаврилович горестно сказал, что "полка нашего не
существует". Это было в 7 часов вечера. Наша дивизия была уничтожена. Я
отослал ящики назад, а сам поехал вперед к деревне Семеновской, которая пылала
в огне.
По дороге к Семеновской, на поле, я встретил нашего майора
Бурмина, с 40 человеками. Он, велев, вести людей в стрелки, добавил, "ваше
благородие, тут весь наш полк; ведите последних нас добивать". И подлинно,
взойдя в лес, мне встретилась картина ужаснейшая и невиданная.
Пехота разных полков, кавалерия спешившая без лошадей,
артиллеристы без орудий. Всякий дрался, чем мог, кто тесаком, саблей, дубиной,
кто кулаками. Боже, что за ужас! Мои егеря рассыпались по лесу, и я их более не
видел. Был уже 10-й час, пальба пушек не переставала с той же силой.
Колонны русских и французов были, как игрушечные
"согнутые и поваленные карты". Картина ужасная. Но сердце замерло: ни
одной слезы о несчастных!
Я наткнулся на брата, который сказал, что "он ранен в
ногу". Я поделился с ним куском баранины, доставшейся мне от казначея
Толовикова, когда я ездил за патронами. Возле деревни Семеновской, я встретил
дивизионного начальника, который мне велел "где увижу, собирать к деревне
Шевардино его 27-ю дивизию."
В 11 часов была дивизия собрана, всего до 700 человек. В
Одесском командовал поручик, в Тарнопольском фельдфебель, и так далее; в нашем
полковник и три офицера со мной.
В полдень 26-го, я, с капитаном нашим Шубиным поехал на
пригорок, где слышался необыкновенный шум, и что же мы видим: два кирасирские
полка, Новороссийский и Малороссийский, под командой генерал-лейтенанта Дуки
(Илья Михайлович), пошли на неприятельскую батарею. Картина была великолепная!
Кирасиры показали свою храбрость: как картечь их ни валила,
половиной силы, они достигли своей цели, и батарея была их.
Но что за огонь они вытерпели, то был ад! За любопытство
наше, капитану Шубину оторвало правую руку, но впрочем, на все судьба: это
могло быть и не трогаясь с места; от сего отделаться нельзя.
Мы видели, как Семеновской полк, стоя несколько часов на
позиции, не сделав ни одного выстрела, был уничтожаем ядрами. Я видел, когда
сняли незабвенного нашего князя Багратиона (Петр Иванович) с лошади, раненого в
ногу, и как он был терпелив и хладнокровен: слезая с коня, в последний раз
поощрял солдат "отомстить за себя".
Помощник Суворова, бывший с ним в Италии и Швейцарии,
командовал всегда авангардом и, наконец, быв главнокомандующим, не берег себя и
по привычке был в сильном огне. Он не вынес раны и вскоре умер. Царство ему
небесное!
Много армия в этот день потеряла хороших генералов: утром
убило Тучкова (Николай Алексеевич), в полдень Кутайсова (Александр Иванович),
начальника артиллерии, и многих очень. Граф Милорадович (Михаил Андреевич)
поспел "на веселый пир". Он перед сражением привел резервы. Граф
Воронцов (Михаил Семенович) командовал возле нас сводными гренадерскими ротами
двух батальонов; в числе сих были и нашего полка.
Ночь прекратила побоище, неслыханное в летописях, и мы пошли
к Можайску. Да и неприятель отступил. "Скелеты" полков нашей дивизии
поступили к графу Милорадовичу в арьергард.
"За Бородино" дали мне на шпагу св. Анны 3-й
степени, и еще два капитану и прапорщику. Вот и все наши награды за всю русскую
кампанию. Полку серебряные трубы, полковнику Назимову - св. Анны и Владимира
3-й степени на шею.
Я забыл сказать, что 26 числа, московское ополчение, стояло
в колонне сзади нас, на горе; их било ядрами исправно и даром.
Главнокомандующий сделал "славное из них употребление": поставил их
цепью сзади войска, чтобы здоровые люди не выносили раненых, а "убирали бы
ополченцы". Сделано было славно, но "безбожники грабили
раненых", что я сам видел, везя патроны в полк, и трем саблей от меня
досталось по спинам плашмя.
Этими "молодцами" после сражения укомплектовали
дивизию нашу, с оружием, Бог знает каким: кто имел пику, кто бердыш, у иного
ружье, пистолет и нож, а кто был с дубиной. К нам дали их офицера в треугольной
шляпе, который вскоре и бежал. Да и войско его дошло с нами только до Москвы, а
после и десятой части их не осталось: все разбрелись, "дружки".
От Можайска до Москвы мы не дрались, только иногда
кавалерия, всегда сзади нас шедшая, переведывалась помаленьку. Мы подошли к
Москве, остановились на Воробьевых горах (1812). Я, быв в Москве зимой, не был
на горах сих и в первый раз любовался местоположением прелестным.
Пробыв там почти сутки, я был послан "по Владимирской
дороге отыскивать обозы, - наш и 49-го полка, взять фуры и, нагрузив их в
Москве, доставить в полки". Вёрст за 20-ть от Москвы нашел я обоз и на
рассвете вернулся обратно в Москву. Здесь ожидало меня новое зрелище.
Магазин был заперт, караула нет, армии я не нашёл, - куда
пошла, мне неизвестно, да и кто знает, куда ведут начальники? Ломать печати и
замки - беда, без хлеба ехать, еще хуже. Я решился, однако нагрузить фуры и
поехал за толпой народа, который вероятно выезжал и выходил туда, куда пошла
армия: к городу Подольску.
Вообразить себе можно, какая давка и теснота была в Москве
на выездах.
Жители не выезжали, пока армия не оставила Москву. Я видел
сию тревогу с 10 часов утра до 7-ми вечера, с трудом с 8-ю фурами выехав за
заставу. Отъехав с версту, вижу, что за мной выехала наша арьергардная
кавалерия, где были гвардейский, гусарский, уланский и драгунский полки с
пиками (первых я увидел гусар с пиками); полки были очень невелики.
Вскоре раздался залп из неприятельских орудий; это означало
их вступление в нашу столицу, но для чего, я не знал: войска нашего там не
было. Граф Милорадович договорился с Мюратом "выпустить наши остальные
войска из Москвы".
Я продолжал путь и, отъехав 15 верст, уже ночью, увидел
сильное зарево: белокаменная запылала. К свету настиг я на привале свой полк.
На другой день, дошли до Подольска и повернули, после, круто на Калугу, в
арьергарде армии, но остановившись у села Воронова (графа Ростопчина), уже были
в авангарде: ибо ретироваться с сего пункта перестали.
Граф Ростопчин, истинно русский, сжег свое село, дабы нога
неприятеля не ступила в его строения. Дивизионный наш, Неверовский, просил графа
Милорадовича, чтобы он сменил его дивизию, разбитую до невозможности под
выстрелами от Смоленска. "Знаю, ваше превосходительство, что дивизия
ослабела силами; но зато тверда духом!", - отвечал граф, и Неверовскому
ничего не осталось, как благодарить его, за эту честь.
Церемония кончилась, а мы остались в авангарде.
Драка у реки Красная Пахра была для нас последняя. К
тарутинскому лагерю, полки наши дошли до совершенного ничтожества: в нашем
оставалось до 300 человек и 6 офицеров. Главнокомандующий уменьшил дивизию, -
из 6-ти полков по 2 послал формироваться. Из нашей дивизии отправились
Тарнопольский и наш, 50-й егерский.
Оставив только 40 человек и полковой штаб, людей мы сдали в
49-й. Музыкантов с барабанщиками у нас было вдвое, чем весь полк. Наш бригадный
Воейков просил меня "идти к нему в адъютанты". Хорошо, что я не пошел
к нему: он был бригадный "одного полка" и вскоре, по болезни, уехал в
Петербург, где пропал без вести!
В исходе сентября мы прошли Тулу, затем Нижегородскую
губернию. В каждом городе мы шли церемониально с музыкой, и когда проходили, то
жители всегда спрашивали, где же полк? и мы показывали на наши остатки. Нас
принимали везде, как родных; расспросов, разговоров не было конца.
В ноябре пришли формироваться в Ардатов. Главнокомандующий
наш, генерал от инфантерии князь Лобанов-Ростовский (Дмитрий Иванович), жил в
Арзамасе; кавалерийский же генерал Кологривов в Орле.
Скитавшись от апреля до 15-го октября под открытым небом,
возле костров бивачных и быв беспрестанно в это время в опасности, можно
вообразить, каково нам было! Пиры беспрестанные, разгулье молодецкое, еще и
узнали, что "француза погнали по старой разоренной дорожке". То-то
была гульба! Все, что было у нас, пили напропалую. Музыканты отказывались от
цимлянского и выморозков.
Мне дали 3-ю гренадерскую роту. Очень я доволен был, что
избавился от адъютантской должности: на месте все бы ничего, а походом
"каторга"; было время, что сам не раздевался и лошадь не рассёдлывал
по два месяца. Спал я часто верхом, солдаты с боку придерживали.
Полковой адъютант, по приходе на место, нарядить должен
команды за дровами и водой с офицером, после ехать в дивизионную квартиру за
приказанием, а нередко и в корпусную. Поди, отыщи и там дожидайся, пока приказы
будут. Хуже, не было в полку, должности моей.
Мой ардатовский хозяин был большой хлебосол, гости и офицеры
от него почти не выезжали; я же был ему как старший брат. Частенько бывало у
него семейство Бухваловых, состоящее из старой вдовы, ее сына и двух дочерей.
Меньшая дочь, Марья Фёдоровна, очень мне понравилась.
Я, поотдохнув, забыл про беду и влюбился. "Хороша
девица, думаю я, за ней 60 прекрасных душ. Мне, правда, ровесница, 21-го года;
ежели пойдет, то и жениться не худо". Я объяснился с моим хозяином
(большим другом семейства Бухваловых), он одобрил. Через два дня посватал и
имел полный успех.
Вот я и жених, меня любят, ласкают, и я как сыр в масле. И
что же?
Узнаёт про то, мой добрый полковник Назимов. Зазвал он меня
в свой кабинет и начал журить по-отечески: Что ты, брат Николай Иванович,
задумал? Какое теперь у нас обстоятельство? Ужели ты век прожил; какого ты
чина? Правда, девица хороша, но что же дальше? Ты очень еще молод, поспеешь
жениться; а теперь что же будет?
Отставки тебе в военное время не дадут; но хотя бы и дали
оную, какую ты играть будешь роль, в 20 лет, в отставке? Подпоручик, имеющий
св. Анну на шее и медаль. Выберут тебя в заседатели в земский суд, привяжешь
колокольчик к дуге, и вот блестящая твоя карьера. Того ли ожидает от тебя твой
отец? Послужил сын его Отечеству ровно год!
Ты молод, не понимаешь, что будет. За нею дадут, хорошо, 60
душ; у тебя будут дети, и много, может быть; от скуки ты захочешь служить,
состояние небольшое, жену оставишь дома. Сам влюбишься опять в другую: вот твоя
перспектива!
Словом, я тебе никак не позволяю сделать такую наивеличайшую
глупость; выкинь из головы, займись ротой, а частые твои поездки прекрати. Иди
с Богом, я твоих возражений слушать не хочу; ежели же не перестанешь ездить, то
я пойду к ним сам и скажу, что "ты мне отцом препоручен, и я, как отец и
как начальник твой, тебе строго запрещаю жениться".
Что было мне делать?! Говорить - хуже: я знал горячий нрав
его; беда, что наделает! Бог знает, лучше молчать, а свое делать. Представится
случай, мое не уйдет. Теперь Рождественский пост; вот как кончится, хозяин мой
поможет, сделаем свадьбу втихомолку, у нас священник добрый, и ардатовский
дьякон, лихой игрок в карты, в бильярд и пойдет куда угодно!
Человек располагает, а Бог управляет. И я немедля поехал к
Бухваловым. Когда же возвратился от них, мне сказали, что полковник за мной три
раза присылал.
Иду и вижу его серьезную мину. Он мне сказал: "Вот,
любезнейший, всему конец. Полно тебе дурачиться: поздравляю тебя с походом: мы
идем послезавтра в Орел. Тебе же предписание: езжай сейчас в слободу, отсюда за
50 верст; там найдешь 120 рекрут Житомирской губернии, прими их и артельные
деньги, после выходи ко мне навстречу, к городу Темникову, Рязанской губернии.
Возьми с собой трех старых солдат твоей роты; унтер-офицеров
не бери. Поспеши: через два дня туда явишься. Прощай". Взял я бумагу и
думаю: "прощай, быть может и навек!". Иду я к хозяину, сказываю мою
беду; он спросил: "Что же вы намерены делать?".
"Жениться, после праздника, непременно, а там что Бог
даст!". И я делаюсь первый раз преступником против службы! Прошу хозяина
"завтра съездить к невесте и уверить ее, что я скоро буду".
Собрал в дорогу харчей; лошади готовы, вот я и в дороге.
Зима стояла прежестокая, доходило выше 30 градусов. Лошади
были подставные, по предписанию исправника. Я до света долетел до местечка,
увиделся с гарнизонным офицером, принял команду, деньги до 1500 рублей, списал
списки и в день и ночь все готово; прошу офицера "довести команду 15 верст
до полку".
Он сказал, что "ему нужно еще 300 человек вести в полк
Тираспольский". Вот задача! Что делать?! Послать с солдатами команду -
худо, а сказаться больным - все пропало! Думал я много, и тут "нечистый
искусил". Я вздумал вести команду не в Темников, а в Ардатов. Это 50 верст
назад. В Ардатове, сдав гарнизонному офицеру, самому остаться больным.
Правда, бедным рекрутам, догонять полк 60 верст, что
составило вместо 15-ти - 110 верст в такую стужу. Стоило бы подумать, что я
буду солдат, за такую проделку. Дело прошлое, согрешил и повел в Ардатов
команду, а сам с половины дороги, уехал один, в город. Приезжаю, спрашиваю
человека, ушел ли полк наш. "Ушёл", - он отвечал.
Вхожу в гостиную. В гостиной сидит мой хозяин с полковником.
Я не помню, что со мной было. Это Бородинское жаркое дело! Первый вопрос
полковника, почему я людей не принял? Я отвечал, что принял. Как я мог
отправить команду без себя, верно, - я бежал? Я сказал, что "команда идёт
сюда".
Подайте мне вашу шпагу! Ее нет со мной: она в обозе.
Покажите мне людей, которых вы приняли? Их нет, они еще в дороге. "Вы
солдат, сказал он, я знаю вашу хитрость. Приказываю: когда придут люди, выйти
из города и догонять полк" и ушёл. Он был так взбешён, каким я его никогда
не видел. И было от чего.
После его ухода, добрый мой хозяин, обняв меня, заплакал и
сказал, что полк наш, вчерашний день ушел, полковник же остался за расчётом;
завтра с утра он едет за полком на дневку, куда все городские приятели его
провожают.
Далее, моим первым делом, было броситься к исправнику и
просить, чтобы он отвел квартиры моим рекрутам близ города и дал бы им больше
подвод с тулупами, да и впереди заготовил бы смену. Он добряк обещал. После, я
бросился к хозяину и с ним уехал к Бухваловым, приказав, когда "партия
придет в город, то проходили бы мимо, за версту, в большую деревню
ночевать".
Вечером, полковник послал узнать, пришла ли партия. Ему
сказали, что "та прошла через город догонять полк". Это его ужасно
рассердило; он говорил со мной сгоряча, так как он думал, что я все исполнил.
Я же, "преспокойно" всю ночь прощался и обещал
"из Орла приехать". Простившись, поехал в деревню в 6 часов. По
приезде нашел ужасное количество подвод, на две лошади по два человека и два
тулупа. Проверил команду, все здоровы и целы! Я поскакал догонять полк и в 3
часа пополудни нагнал. Я послал рапорт к майору о прибытии моем и о том, что
команда моя вся здорова и сыта, также деньги и шпагу.
Полковник замешкался в городе до 12 часов. Дорогой он
скучал, что "нигде не может обогнать партии", а по приезде на дневку
узнал, что "партия пришла здоровой, и что они ехали в шубах и на
лошадях". Все городские знакомые меня посетили, хозяин мой привез мне
"поклон от невесты".
Шпага мне была возвращена тем же днем, но я долго не
показывался полковнику. В Темникове он со мной нечаянно встретился и увел меня
к себе обедать. Вот и конец делу, но я, этой моей "ветрености", и
теперь удивляюсь.
Мы шли до Орла без всяких приключений и дошли благополучно.
За день получили повеление: "в Орле иметь только дневку
и по маршруту идти кавалерии и всем нам, в герцогство Варшавское (что ныне
царство Польское), в местечко Закрочин, блокировать крепость Модлин, близ
Варшавы, в 6 милях".
Так и кончились мои планы на женитьбу. Я много писал к
невесте, ее матери, брату, но ответа ни одного не получил (а женился только в
1826 году на Надежде Николаевне Чихаевой).
Наступил 1813-й год. Неприятеля уже не было не только в
России, но и в Польше.
Мы достигли места своего назначения, где по приходе немедля
послали батальон нашего полка, с майором Антоновым, в армию, а я как ни
просился с ними, полковник не отпустил. Квартировали мы у обывателей.
Крепость Модлин была укреплена очень хорошо, мы ходили по
очереди в цепь. С сухопутной стороны вылазок не было. Армию формировал князь же
Лобанов-Ростовский; корпус наш был под начальством генерал-лейтенанта Андрея
Андреевича Клейнмихеля. У него были в команде батальоны формирующейся гвардии,
гренадер и армейские. Кавалерия стояла в Плоцке.
Солдат в гвардии было довольно, офицеров же мало, и потому
их требовали из армии. Из нашего батальона был командирован я. Гвардия была
расположена по реке Висле, около местечка Новый Двор, где река Нарев впадает в
Вислу, против крепости.
Я явился к дивизионному начальнику 2-й гвардейской дивизии,
подполковнику нашей дивизии, моему приятелю Константину Михайловичу
Колошинскому. Обеими дивизиями батальонов командовал Преображенского полка
полковник Степан Степанович Стрекалов. Я был назначен адъютантом 2-й
гвардейской дивизии. Сию должность я исправлял месяца три.
В это время было ужаснейшее наводнение реки Вислы, на берегу
коей мы стояли. Против нас, за рекой, был корпус гренадеров, под командой Ивана
Федоровича Паскевича.
Река разлилась и потопила даже большие дома колонистов, так
что мы делали плоты и плыли 7 верст на высоту и там жили неделю на биваках.
Сорвало в Варшаве мост и несло его мимо нас с людьми, там случившимися, в
крепость. Зрелище было необыкновенное; на мосту была торговка и разного рода
люди и собаки; но как они были поляки, то в крепости им дали убежище.
Вода у нас была как море, и мы с трудом переправились. Так
скоро прибывала, что утром показалась на улице, а к полудню уже затопила избы
доверху.
Дальше я назначен был в лейб-финляндский батальон, со
знакомым мне начальником, капитаном Жижневским. Он назначил меня адъютантом,
казначеем и квартирмистром. Вскоре батальон принял капитан Байков, он же дал
мне роту, несмотря на то, в батальоне были и гвардейские офицеры.
Однажды, как я был в карауле с ротой в Новом Дворе, против
крепости (нас только река разделяла) неприятель вздумал, устроив флотилию из
больших лодок, ночью посетить нас, чтобы истребить наш батальон; но ему эта
шутка не удалась. Мы, подпустив их ближе, пустили на них батальный огонь. Они
отвечали и 9 человек наших убили наповал, 15 ранили; зато они не досчитались у
себя много больше, а одна лодка, из орудия большого калибра, была в щепки
разбита и люди их все перетонули.
Наконец, наскучило мне быть у чужих, работать, учить чужую
команду, - я начал проситься назад, в свой батальон. Байков с тем, что, когда
будет мир, он упросит великого князя (Константин Павлович) меня перевести в
гвардию, просил остаться.
В марте 1814 года настал мир. Бонапарта прогнали на Эльбу.
Крепость сдалась еще прежде. Мы пошли на квартиры за Варшаву. Гостеприимство
было везде отличное, и можно сказать, что я пожил в Польше весело.
В исходе 1814-го года отправились мы в Гродненскую губернию,
куда из Парижа пришла наша дивизия, без добрейшего нашего дивизионного
Неверовского: его тяжело ранили под Лейпцигом, и он от раны вскоре умер. Вся
дивизия его оплакивала, и я, впоследствии, никогда не имел такого начальника.
В Гродненской губернии, полк наш, квартировал в Зельве, я
же, с ротой в местечке Кременице, в имении бригиток-монашенок. Их эконом был
добрый человек, а дочь его Маша - милашка. Я имел прекрасную квартиру, жил, как
хороший обзаведённый офицер, имел своих трех лошадок, у меня бывали вечера, а у
хозяина Избицкого балы.
Наступил 1815 год. Наполеон вздумал бежать. Мы выступили.
Шли до Калиша, а там Шлезия, Саксония. Что за край! Подобного нет в Европе.
Проходили много герцогств, княжеств, Баварию, Богемию и подошли к Рейну, во
Франкфурте-на-Майне. Я не живописец и не пиит, не могу изобразить прелестной
картины возле Рейна, где мы простояли 5 часов, дожидаясь эрц-герцога Карла,
брата австрийского императора.
Я забыл сказать, что меня в Гродне, в 1814 году, произвели в
поручики, а при переходе через Рейн 1815 года, - в штабс-капитаны. Когда мы
перешли Рейн, война кончилась. Англичане и пруссаки разбили при Ватерлоо
французов. Наполеон отдался англичанам, те отправили его на остров Св. Елены.
Крепости же Мец и Вердюн не сдавались, и много у них было
партизан. К последней нас послали блокировать ее; мы 6 недель содержали ее в
блокаде, и она сдалась. Нас от границы Польши и во Франции продовольствовали
везде очень хорошо, особливо пруссаки и саксонцы, и у французов было недурно.
Полк наш после квартировал в городе Бельмонте, а я с ротой в деревне Клермонте.
Император (Александр Павлович) в июле, на Шалонских полях,
от Парижа очень недалеко делал смотр нашей армии и сам представлял ее монархам
австрийскому, прусскому, баварскому. Из Парижа множество было маршалов, принцев,
генералов и даже дам. Маневр сей для зрителей был прелестный.
Когда армия собралась к Вертю в Шампани, в 3 часа утром,
войска были поставлены в три линии. В первых двух - пехота с артиллерией, в
интервалах между дивизий, в третьей - кавалерия. В 10 часов приехали монархи в
город Вертю, который построен на высокой горе, и оттуда необозримая равнина.
Такого каре, думаю, никто и никогда не видал.
Когда построились в каре, государи объехали оное, что
составляло до 15 верст кругом, и за ними вся свита и дамы. Большая кавалькада!
Мы стали в дивизионные колонны, а после - в батальонные, и
так пошли церемониальным маршем кругом, 10 верст. Наш император Александр ехал
впереди, - перед гренадерами; гвардии тогда во Франции не было.
Мы очень устали и утомились: пыль, жар, в августе 29-го.
Придя ночью, не ели ничего; жар, воды нет, везде песчаная степь. Мы платили по
рублю серебром за стакан воды и рюмку водки. Сия проделка была повторяема три
дня сряду: первый день - репетиция, второй - смотр монархов, а 30 августа -
церковный парад всей армии и на том же месте.
Я был последним в армии, проходил мимо царей, потому что
дивизия 24-я была последняя в армии, полк наш последний в дивизии, рота моя,
9-я, последняя в полку; сзади меня шла кавалерия.
Можно вообразить, что по песку, в жар - какая была пыль.
Если бы на мне был красный мундир, и тот бы был бел. Слава Богу, все прошло, и
молодость вынесла все труды.
Мы тотчас пошли в Шато-Тьери, хороший городок, на реке Сене,
близ Парижа. Корпус наш был 8-й, командовал им Сабанеев и нас оставляли во
Франции на 5 лет; я не торопился ехать в Париж, полагая, что успею еще, да и
нужен был товарищ, кто бы знал французский язык.
В ожидании поездки, пришло повеление "немедля выходить
в Россию". Вместо нас оставили корпус графа Воронцова. Вот и мои планы:
"быть в Риме и папы не видать", то есть быть возле Парижа, и его не
увидеть. Потомство сказало бы, что я вандал; но обстоятельства все переменяют,
а притом же без денег там скучно.
Я имел 40 червонцев; думаю "сберегу и, придя в Россию,
съезжу проведать батюшку, которого давно не видал". Я так и сделал: еще во
Франции подал в отпуск, и по возвращению в Россию, когда мы квартировали на
Волыне, я его получил.
Через короткое время, в ноябре, произвели нашего полковника,
Николая Гавриловича Назимова, в генералы, а "шефы армии" еще во
Франции были уничтожены. Нам дали полкового командира Александра Ивановича
Яковлева, служившего в армии графа Витгенштейна с 1812-го подпоручиком, а в
1815 году был он полковник.
Я не хотел служить в пехоте, хотел в кавалерии; по службе
так перейти было трудно; а из отставки можно было проситься в любой полк. Вот,
что меня понудило оставить военную службу, 26-ти лет. Я подал в отставку: меня
уволили поручиком, потому что я не дослужил года в штабс-капитанском чине.
Дивизию нашу, еще при мне, назначили в Литовский корпус, под
начальство цесаревича Константина Павловича.
Я, прощаясь со службой, не думал, что никогда больше не
надену военного мундира. Когда мне дали отставку, то в приказах высказана была
Высочайшая воля, чтоб "отставных офицеров не принимать в другие полки, как
в те, где они прежде служили". К тому же батюшке угодно было, чтоб я
остался при нем: из 5-ти сыновей ни одного при нем не было.
Я вышел в отставку 1816 года, дома прожил до 1819-го, после
выбрали меня в заседатели, в Порховский земский суд.
