Карл Боянус. О наводнении в Петербурге 1824 г.

7-го ноября 1824 года

Мне было тогда семь лет; я в раннем возрасте лишился матери, и отец поместил меня пансионером в семейство Ивана Егоровича Руммеля, учителя английского языка при Морском Кадетском корпусе; он жил в собственном доме на Васильевском острове, на углу Среднего Проспекта и 14-ой линии (Этот дом, если не ошибаюсь, принадлежит теперь г-ну Габерцетелю).

Семейство Ивана Егоровича Руммеля было немногочисленно; оно состояло из его жены Ульяны Карловны и замужней дочери их, жившей вместе с мужем своим, живописцем Боденом*, во флигеле, выстроенном посреди довольно обширного сада, который образовал угол улицы. 

Дом, в которому жил сам Иван Егорович был деревянный на каменном фундаменте с подвальным этажом и мезонином довольно высоким, так что из окон его хорошо было видно Смоленское поле, а с помощью подзорной трубы и Галерная гавань. В доме обыкновенно вставали довольно рано, потому что к девяти часам Руммель должен был находиться в Корпусе, куда он обыкновенно отправлялся пешком.
*Боден Иван Федорович (Иоганн Фридерик)
- сын шведского подданного, в 1808 г. поступил пансионером в академию художеств; в сентябре 1809 г. за пейзажный рисунок удостоен 2-й серебряной медали; в 1811 г. получил 2-ю золотую медаль за программу: представить приморский город или селение вдали, а на переднем плане изобразить стадо рогатого скота. В том же году Боден окончил академию с аттестатом первой степени; 16 сентября 1821 г. он избран был в академики за программу Предместье города Каменца-Подольского. 16 декабря 1833 г. ему дана программа на звание профессора: Написать вид с натуры в окрестностях Петербурга, с фигурами. В 1838 г. Боден писал в Крыму виды с натуры, и академия художеств выдала ему 1500 руб. заимообразно, с обязательством погасить эту сумму картинами. 27 ноября 1843 г. Боден определен живописцем и библиотекарем при Гатчинском дворце.
В тот день (7-го ноября 1824-го года) мы встали рано по обыкновению, и были удивлены страшным ветром, который выл в домовых трубах; я слышал, как Руммель сказал жене: «Сегодня вода в Неве подымется высоко, ветер дует с моря». Одевшись и напившись чаю, он пошел в Корпус, а мы с его женою долго смотрели вслед ему из угольного окна нашей залы. Мы видели, как старик медленно подвигался, идя против ветра по мосткам, настланным посреди грязной немощеной улицы и служившим ей тротуаром. 

Мы следили за ним до тех пор, пока он не добрался до угла; он однако тотчас же поднялся и поспешно скрылся из наших глаз за углом улицы. Вскоре после того пришел Боден из флигеля и объявил, что Смоленское поле, по рассказам людей, уже покрылось водой. 

Мы отправились в мезонин, и действительно Смоленское поле представляло сильно взволнованное море. Будка, стоявшая посреди поля была уже до половины под водой, и Ульяна Карловна сильно беспокоилась о будочнике, не зная, успел ли спастись этот бедный человек, а если еще нет, то каким образом он спасется; она также спрашивала Бодена, не зальет ли вода и нашей улицы; но тот успокоил ее, говоря, что это едва ли может случиться: ибо от Смоленского поля до нас еще далеко! Вслед за этим он ушел к себе домой, и мы сошли вниз. 

Ветер все усиливался, вой и свист в домовых трубах все более и более нас беспокоили; мы бегали от окна к окну и вдруг увидали, как с флигеля соседнего дома Машагина сорвало крышу. Ульяна Карловна, женщина очень впечатлительная и вдобавок несколько суетливая, еще более встревожилась и почему-то выбежала в кухню, где служанка усилила её беспокойство известием, что в Кадетской линии, как рассказывают люди, вода уже показалась на улице. 

Тут Ульяна Карловна окончательно растерялась; она зарыдала, приговаривая: «Боже мой, что делать? А Иван Егорович в Корпусе!» 

Я испугался и, недолго думая, побежал через сад во флигель к тёте Боден, как я называл эту молодую женщину, которую притом очень любил. 

Дорогою я несколько раз падал, потому что ветер сбивал меня с ног. Пришедши к тёте Боден, я рассказал ей о случившемся и просил ее немедля прийти к нам; она сейчас же собралась со мной; надо было перейти небольшую часть мощенного двора, посреди которого находилась железная решетка прикрывавшая канаву для стока нечистот; вода била из этого отверстия, как из фонтана, и наконец хлынула с такою силою, что мгновенно разлилась по всему двору. Это было часов около двенадцати дня. 

В доме мы застали сильную суматоху: Ульяна Карловна бегала по всем комнатам, выбирала комоды и шкафы; служанки носили вещи наверх, частью на чердак, частью в мезонин. Ульяна Карловна сильно беспокоилась о муже и беспрестанно толковала о том, как он вернется, да и вернется ли он; она ахала и стонала, не переставая при этом выбирать вещи, которые служанки переносили наверх. 

Я присоединился к ним: меня эта суматоха очень занимала, и мне вообще было очень весело. Дочь несколько успокоила старушку, сообщив ей, что муж, вернувшись утром домой и предвидя, что будет наводнение, распорядился перенесением вещей на чердак, а сам отправился в Корпус, чтобы привести домой Ивана Егоровича, а если это окажется невозможным, то по крайней мере успокоить его на счет домашних. 

Между тем вода прибывала не на шутку; на дворе она была уже по колено, и жильцы, помещавшиеся в двух флигелях на заднем дворе, явились к нам с просьбою об убежище в мезонине. Через несколько времени, а именно около трех часов, вода показалась у нас в комнатах; пришлось нам переселяться в мезонин. 

Он состоял из четырех небольших комнат, которые вскоре наполнились народом; собралось там человек около двадцати; кроме того по всем углам были разбросаны самые разнородный вещи. 

Из окон мезонина мы смотрели на Смоленское поле, представлявшее бушующее море; будки уж не было; ее должно быть снесло; но что сталось с будочником? На улице плавали доски от снесенных крыш, собаки, коровы, лошади, в том числе и пегая вечно грязная лошадь нашего соседа-лавочника. Ульяна Карловна и дочь ее, встревоженные до отчаяния неизвестности об участи отца и мужа, молились. Я помню, что добрая и любимая мною Боден вызвала и меня в уголок, говоря: «Ты дитя невинное, Господь услышит твою молитву!» 

И я молился усердно и вместе с ней плакал и подымал свои ручонки к небу. День уже начинал клониться к концу; тут одно происшествие на время обрадовало и заняло всех. Кто-то увидал будочника, который, сидя верхом на крыше, сорванной с его будки, приплыл в нашу улицу, правя длинной палкой, служившей ему багром. 

Ульяна Карловна с характеристическою своею живостью, определила, что это непременно будочник со Смоленского поля и распорядились, чтобы ему из окна мезонина была спущена веревка, по которой несчастный, весь мокрый и окоченевший от холода, вскарабкался к нам; его повели в другую комнату и дали ему белья и одежды. 

Распоряжение и сыскание всего нужного заняло женщин; они расспрашивали будочника, каким образом он спасся и удивлялись, что никому еще не пришло в голову принять его к себе. Так настал вечер, и уже смерклось, но ни Руммеля, ни Бодена еще не было, и женщины опять начали отчаиваться и плакать; а так как стало темно, то заплакал и я, ибо очень любил старика Руммеля, который был весьма образованный человек, имевший особый талант занимать и учить детей, потому я всегда с нетерпением ждал его урока, что может служить лучшим доказательством справедливости сказанного, ибо дети моего возраста обыкновенно не охотно принимаются за книги. 

Наконец, часов около шести вечера, послышались стук и голоса в передней, в которую выходила лестница, ведшая к мезонину; побежали со свечами вниз, где всё еще стояла вода, но уже несколько меньше и встретили вернувшихся Руммеля и Бодена, которые представив себе отчаяние оставшихся дома жен, пришли домой из Кадетской улицы, пробираясь по горло в воде. Они могли добраться домой только благодаря тому, что воды к вечеру значительно убыло; но был момент, когда она доходила на нашей улицы до трех аршин вышины (2,13 м). Их тотчас же раздели, уложили в постель, натерли спиртом и напоили горячим.

Что именно они рассказывали, не помню; помню только, что опасность для них возрастала по мере того, как они приближались к дому, ибо вода становилась всё глубже и глубже; они было уже решились вернуться в Корпус, откуда их не хотели пустить в такое опасное время, но беспокойство о семействе и желание узнать, что сталось с ним, заставили их продолжать путь, рискуя на каждом шагу своею жизнью. 

Дорого обошлась бедному Руммелю эта прогулка; его здоровье с тех пор так расстроилось, что он тяжко заболел водянкою, от которой скончался весною 1825 года. Дочь, нежно любившая его, не могла пережить такой потери и вскоре после него, а именно в марте, 1826-го года, мы и ее похоронили.
Мир вашему праху, любящие сердца, которым я так многим обязан в грустном моем детстве, лишенном заботливого попечения и любви матери. Никогда я не забуду вас: благодарность моя не только не остыла с течением времени, но постоянно возрастала по мере того, как развитие зрелых лет дало мне возможность вполне осмыслить то, что бессознательно таилось в детской душе. Пусть это чувство, высказанное ныне слишком сорок лет спустя, заменит те цветы, которые ребенок посадил на вашей могиле.
Стало поздно, и меня уложили спать; что происходило ночью, не знаю; думаю однако, что ничего особенного не случилось, иначе я узнал бы об этом. 

На следующее утро, первый мой шаг был к окну: на улицах воды не было, остались одни замерзшие лужи, и пегая лошадь, чисто омывшаяся, ходила по улице; мы оделись и пошли посмотреть на картину разрушения. 

Дома, большею частью, были одноэтажные; все они опустели, окна во многих местах были выбиты, иные дома стояли без крыши, улицы были наполнены самыми разнообразными вещами; тут были: доски, крыши, бочки, стулья, дрова, сено, солома, размокший хлеб, утонувший скот и всякая домашняя утварь. 

В иных местах улицы были покрыты строениями, выстроенными на столбах, поднятыми водою и унесенными ветром. В наш сад таким образом приплыла баня и в ней коза, привязанная на веревке, средина же сада была покрыта крышею, приплывшею Бог знает откуда. 

Скота погибло много, но и людей не пощадила взволнованная стихия; мороз ночью был сильный, ибо лед на замерзших лужах не гнулся и не ломался; стужа погубила много несчастных, которые не успели укрыться от нее. Помню одну печальную картину, которая преставилась нам около Смоленского кладбища, находящегося у Черной речки, недалеко от нас. 

Две женщины, одна старушка, другая молодая, вероятно мать и дочь, сидели в небольшой худой лодке и старались вероятно пробраться куда-либо к добрым людям, что было видно по привязанным к лодке веслам. 

Наконец, вероятно дойдя до изнеможения, старушка положила голову на колени молодой, прижавшейся в уголке лодки, и в таком положении обе замерли. Вблизи от Смоленского кладбища вода не пощадила даже зарытых в землю гробов, которые валялись по улицам и у моста, ведущего через Черную речку.

Мы вернулись домой. Около трех часов, происшествие весьма трогательное, вызвало меня на улицу: наш Государь, добрый и человеколюбивый Александр Павлович явился на улицах и вслед за ним возы с хлебом, который раздавали всем просящим без исключения.

Мы долго еще жили в мезонине, занимаясь, сколько возможно, очисткою и просушкою комнат, и только к Рождеству перешли в наше прежнее помещение.

Карл Карлович Боянус (1818-1897) - доктор медицины.

А. Романовский. Воспоминание о наводнении

Я служил тогда (1824) в Сенате, занимая штатное место повытчика, и находился под крылышком дяди моего законоведа обер-секретаря, у которого я и жил; а знает ли читатель, что это за птица повытчик, наверное нет? Это отдельный начальник, или, как ныне называется, столоначальник, или начальник стола.

Имея средства пользоваться жизнью, я позволял себе и благородные удовольствия, в виде посещения балов, маскарадов, театров и других загородных удовольствий в компании с прекрасным полом; это, как я слыхал, облагораживает вкус, придает лоск в обществе молодому человеку и делает его, как французы выражаются, galant-homme.

При получении мною первого офицерского чина, который по форме объявлен был мне в присутствии Сената 6 ноября, я до того был обрадован, что пригласил, как водится, товарищей своих пожаловать ко мне на угощение в немецкий ресторан Гизе, куда также просил удостоить меня посещением своим и секретаря моего, как ближайшего начальника, который любил и ласкал меня, имея, как мне казалось, на меня виды, по роднить меня со своим семейством, но как сердце мое в то время было не свободно и принадлежало одной премиленькой коломенской блондинки, от которой я чуть было с ума не сошел, то и принужден был лавировать.

И вот по окончании присутствия я тотчас отправился в ресторан и заказал на завтрашний день гастрономический обед на шесть персон, с трюфелями и шампиньонами; шампанское же, без которого ни один порядочный обед обойтись не может, приказал для эффекта поставить на стол в вазах со льдом, и за все это по счету заплатил вперед и деньги, добавив, сверх того, что-то на туалетную принадлежность прислуге, которая состояла из женского пола и летала при столе с быстротой молнии.

Все, казалось, было устроено как нельзя лучше: обед заказан, гости приглашены; хотелось даже сделать сюрприз начальнице своей, привезти билет на ложу в 3-м ярусе, но человек предполагает, а Бог располагает.

В достопамятную для всех нас ночь с 6-го на 7-е ноября, с вечера мы услышали какой-то чудовищный рев и свист с Балтийского моря. Жители прибрежных мест, заслышав грозу, по чувству самосохранения всю ночь не спали и находились в тревожном состоянии.

Я же, напротив, в ту ночь спал особенно приятно, будучи уверен, что вода, которая начала прибывать в Неве, ко мне на третий этаж не доберется, но вот с рассветом дня, когда за сном вступает в свои права лень и нега, обычные избалованному сибариту, прислуга наша, по возвращении из булочной с разным печеньем к чаю, доложила, что на дворе чуть ли не светопреставление, что всю ночь стреляли пушки, а с домов ветром срывает крыши, бросая по воздуху в разные стороны; по улицам шум, беготня, и народ находится в страшной тревоге и волнении.

Но как у каждой головы есть свои думы и заботы, то мне не было нужды знать, что там делается и совершается на дворе и на улицах; я думал об обеде с трюфелями, заглядывал мысленно и в Коломну к моей обворожительной фее, куда влекло меня сердце.

Одно лишь меня огорчало, что фея моя, как замечать я начал, обращала более внимание на гвардейские двубортные мундиры, чем на мое подбитое бархатом альмавиво, в котором я с ней под ручку прогуливался на Крестовском по воскресеньям; это меня до того тревожило, что я потерял аппетит, в котором всегда отличался, впал в бессонницу и даже в какой-то лунатизм, конечно по крышам я не ходил, и опасаться за меня было нечего, но частенько по ночам делал экскурсии, нанимал извозчика и разъезжал по улицам, в особенности вертелся более всего около Коломны и возвращался домой к утру разбитый и усталый.

Дела служебные шли на ум плохо, и секретарь частенько напоминал мне о них, в особенности, когда наступал докладной день; тетушка моя замечала мое ненормальное состояние и нередко спрашивала, не болен ли я, или не огорчен ли кем и чем?

Дай Бог ей царство небесное, она любила и берегла меня; это доказывалось и частыми сюрпризами, в виде ценных подарков, которые она придумывала, и заглядыванием в мою опочивальню, спокойно ли сплю я, и не тревожат ли меня любимые ее кошечки, которых при ней состояло на пансионе с полдюжины, если не больше.

В роковой день, 7-го ноября, после утреннего чая и кофе с разным печеньем, я отправился на службу, передав тетушки моей, у которой целовал ручки, чтобы меня не ждали к обеду, так как я отозван к знакомым на именины (конечно, соврал).

Вышед на проспект и заметив сильный порывистый ветер, я взял первого попавшегося извозчика, но, доехав (от Тучкова моста) до угла Первого кадетского корпуса, я увидал выступившую на проспект воду и поспешность экипажей, ехавших по ней на Исаакиевский мост, который поднят был так высоко, что представлял с подъездов гору; с быстротой молнии переехав мост, на котором было много народу, мы с извозчиком очутились у Сенатской лестницы.

В это время напором сильной воды мост затрещал, он сорван был с якорей и пошел по волнам к Дворцовой набережной, вместе с народом и экипажами, которые не успели переехать по нем. Крик оставшихся на мосту людей, требовавших спасения, слышен был на далеком расстоянии; подобный крик происходил и по улицам, когда начало заливать нижние подвальные этажи, в которых помещались торговые заведения: лабазы, мелочные лавочки и винные погреба. 

В это время Исаакиевская площадь буквально представляла море, на котором вскоре показались лодки, высланные из Адмиралтейства для спасения людей, державшихся за фонарные столбы у набережной Невы и за водосточные трубы; на одной из лодок, как впоследствии рассказывали, разъезжал и спасал людей граф Александр Христофорович Бенкендорф.

Тревога в домах была страшная: кроме спасения людей и имущества, нужно было спасать лошадей и коров, которых тащили по воде из конюшен и вводили не только на лестницы, но даже в комнаты второго этажа, а с этими упрямыми субъектами нелегко было справиться.

Смотря на всю эту картину, нельзя было не подумать, что Господь прогневался за грехи наши и посылает на нас кару небесную; одни лишь жители Песков и части Литейной, как впоследствии узнали, будучи безгрешные, удостоены были милосердия не знать ни печали, ни воздыхания, не знать, как гибнет другая часть братии на Петербургской и на Васильевской стороне, в особенности в Чекушах и на Емельянове, где народ спасался промокший, прозябший и голодный на крышах домов своих, пока разъяренная Нева в сумерки не улеглась в свою постель.
Много, как говорили в то время, погибло и людей, и животных, не говоря об имуществе...

Я видел собственными глазами, смотря из окна нашего сенатского заключения, в котором мы были заперты, как захваченные на Адмиралтейской площади, хлынувшей из Невы водой, экипажи: кареты, коляски и дрожки с седоками и, залитые до половины, выбивались из сил, отыскивая убежище к спасению своему; пешеходам же в низких местах приходилось плыть, а лодок для спасения людей я заметил на площади только две. Процесс же, совершавшийся на Неве, был поражающий душу.

По волнам неслись деревянные дома, сараи, хлева, на крышах которых были люди, кричавшие о помощи к спасению. Гальоты, барки и другие суда бросало в разные стороны и прибивало к домам по набережной; а катившиеся с моря по Неве громадные волны разбивались с страшным шумом о каменные стены зданий.

Трудно изобразить картину ужаса и страха, которую суждено было мне видеть; да и никакое перо не в состоянии описать всех эпизодов печальной катастрофы наводнения, которые совершались в разных местах Петербурга, я рассказываю только то, чему был сам свидетелем.

Под впечатлением грустного настроения мыслей, все наши житейские помышления в то время были забыты, думалось только о спасении грешной души; а тут на беду еще, с ножом к горлу приставать стал голод. "Погоди, говорю я, немножко, голубчик, ведь обед заказан, авось скоро поправимся".

Так нет, и слушать не хочет, заладил одно, да только. Посудите сами, многоуважаемый читатель, в каком положении находился ваш покорнейший слуга: с одной стороны грозило проглотить живьем рассвирепевшее чудовищное море, с другой - голод, который, как говорится, не свой брат, ничем не убаюкаешь.

Я старался кое-как развлекать его, бегая в сумерки со свечкой по лестницам сенатским для наблюдения, прибывает ли вода по ступенькам или нет; но вот, часу в 5-м вечера, к неописанной радости нашей, заметили, что вода остановилась, и через несколько времени пошла на убыль со ступенек с такою быстротой, что и удержать было нельзя, затем показалась и каменная мостовая. 

Все мы забегали, засуетились, чтобы скорее улизнуть по домам из нашего заключения. В это время голод мой как будто немного и успокоился, но мне от него пришлось еще долго страдать и переносить мучения.

На Васильевский остров, где была моя резиденция, я попасть не мог, так как, по темноте ночи, переправ чрез Неву никаких не существовало, оставалось одно: отправиться к немцу в ресторан и, с досады за неудачу моих фантазий, съесть весь обед за шестерых; с этим, кажется, согласен был и товарищ мой, Гольд, у которого шибко подвело бока.

И вот мы выходим из ворот сенатских и держим курс прямо на Адмиралтейский бульвар, но на середине площади сперва мы наткнулись на какой-то гальот, лежащий на боку, потом на бревна и дрова, нанесенные водой и прибитые к самому бульвару, через которые нужно было перелезать с осторожностью, чтобы не сломать шеи или не расквасить лба в впотьмах, так как в этот вечер и фонарей на площади не зажигали.

Выбравшись кой-как на бульвар и шествуя с осторожностью шагом, мы то и дело останавливались для отыскания галош, которые вязли в размокшей глине, но когда, против Невского проспекта, сошли с бульвара на тротуар, то заметили кругом его огромную лужу воды, которая не успела еще найти себе места; промочить же ноги, получить флюс, а быть может что-нибудь и хуже, не имелось желания, и потому решили возвратиться лучше в Сенат и там провести ночь.

В это время в желудке снова что-то заговорило, и я испугался за последствия. Когда же возвратились мы в Сенат, я тотчас обратился к одному из курьеров наших с просьбой, говоря: "Голубчик дорогой, сделай милость, спаси нас, сбегай в какой-нибудь трактир или хоть в харчевню, достань что-нибудь поесть, мы умираем с голоду".

Помилуйте, сударь, - отвечал он, - после такого страшного потопа, какой сами изволили видеть, можно ли ожидать, чтобы трактиры были не заперты, да и пробраться по улицам нельзя, везде завалено дровами и бревнами, а по низким местам стоят озера. "Так нет ли у тебя каких-нибудь щей, хоть прошлогодних, или каши", говорил я. 

Нет, - отвечал курьер, - есть только хлеб, а если угодно, так, пожалуй, и самоварчик можем поставить". "Давай, любезный, - обрадовавшись такой находке, сказали мы, - будем благодарны и за все заплатим".

Через полчаса у нас на канцелярском письменном столе дымился самовар со всеми принадлежностями: сахаром, чаем и огромной мякушкой хлеба, фунтов в пятнадцать. Тут то мы принялись уплетать, да так, что за ушами трещало, во всю жизнь мою я не ел с таким аппетитом, как в то время; казалось бы, чего больше, так нет, этот окаянный, избалованный желудок морду еще воротит, давай ему чего-нибудь получше из кухмистерской.

Ну, да ладно, говорю ему, ублажать тебя я не стану, будь доволен и тем, что Бог послал, и ложись спать, а там, завтра, полакомишься, больно изнежен. Не все коту масленица, бывает и великий пост. Подкрепив силы наши, мы закурили трабукосы американские, которые в то время появились в столице и были в моде у аристократов и франтов, и долго расхаживали по нашим залам; шутили, смеялись о приключении дня, который выпал на нашу долю.

Затем природа начала напоминать нам о времени ко сну, который уже вступал в свои права. Но на чем же лечь? Диванов и подушек не существовало, нужно было придумать, как устроить постели.

И вот мы вынимаем из кресел и стульев подушки, кладем их на канцелярские столы, ложимся на них и накрываемся вместо домашних одеял нашими бекешами с бобровыми воротниками. Можно было подумать издали, что это лежат один за другим на столах трупы, приготовленные в анатомическом кабинете на Выборгской стороне для опытов. 

Нелегко было нам провести ночь на наших импровизированных постелях; долго сначала вертелись мы, переворачиваясь с боку на бок; но природа, наконец, взяла свое, и мы заснули с храпом.

Во сне мне грезились видения, то снился мне обед мой в ресторане у немца, то представлялся воображению моему предмет моей страсти, имевший вредные последствия на мою мозговую оболочку. Но с рассветом дня я проснулся, долго шатался я по нашим канцелярским залам и расправлял свои кости, которые казались мне изломанными. 

Наконец, одевшись и распростившись с своими товарищами, я вышел на Сенатскую площадь и отправился домой.

На дворе было свежо и морозно, но снегу еще не было. При переправе на появившемся ялботе через знакомую нам Неву, которая приветливо встретила меня, она как будто просила извинения в дерзости своей, наделавшей столько бед и несчастий петербургским жителям, в особенности бедным людям подвальных этажей, сваливая при этом всю вину на Балтийское море. 

Но, добравшись до Малого проспекта, где мы жили, я застал родных моих за чаем, которые немало тревожились за меня. Много и долго рассуждали мы о печальном событии дня, о тревоге и суматохе в доме при спасении из подвальных помещений имущества, толковали и о хозяйском винном погребе, в котором бутылочная жизнь сотернов и рейнвейнов с ароматической влагой, как слабейшая телом, при столкновении в воде с шампанскими силами, погибла безвозвратно.

Долго после этого продолжались работы по отливки воды из подвальных этажей и осушке их, немало было и хлопот по очистке улиц и площадей, занесенных досками, бревнами и барками, а сорванные на Неве мосты не сейчас были поставлены на свои места, покуда не были исправлены повреждения, и сообщения производились на лодках долго.

Затем беспокойство тетушки моей, что произошло на даче ее в Колтовской, вызвало ее вместе со мной отправиться туда. У Тучкова моста мы переехали через Неву на лодке, так как средняя часть его была разорвана наводнением. Когда же очутились мы на Петербургской стороне, то нам представилась картина печального вида.

Мы остановились, долго смотрели и не узнавали знакомых нам улиц, точно в чужом месте, не зная, куда направить путь: заборов и тротуаров как будто не существовало, дома стояли как на поле особняком, печальные, осиротелые.

Мы кой-как с трудом по огородам и кочкам замерзшим добрались до своей дачи, где нашли снаружи все то же, что видели у других; но когда вошли в комнаты, где оставалось и жило без платы одно бедное семейство, состоявшее из мужа и жены и спасавшейся на чердаке, то увидали, как жалобно выглядывали полы, печи, обои и мебель, поврежденные до того водой, что весной не было возможности переехать на дачу без капитальных исправлений. Конечно, тетушка, по слабости нервов и по предстоящей трате денег всплакнула немножко, потом долго охала и вздыхала.

Я боялся, чтобы с нею не сделался какой-нибудь припадок, в виде истерики или обморока, и советовал ей побольше нюхать и втягивать в себя какую-то аптекарскую соль в граненом флакончике с цепочкой, который она прятала в своем рабочем ридикюле; но когда заглянула она в свой любимый садик с тропическими растениями: малиной, крапивой, чертополохом и беседкой из хмеля, в которой она в часы отдыха попивала с наслаждением раз шесть в день кофеек, то не выдержала, ахнула и, как сноп, повалилась на землю; много было мне хлопот, покуда я вместе с жильцами привел ее в чувство!

Трудно изобразить потери, понесенные жителями Петербурга от наводнения, они были громадны, неисчислимы. Не могу не сказать при этом, что правительство наше, соболезнуя о несчастье, постигшем бедный класс народа, потерею имущества, тотчас распорядилось оказать денежное вспомоществование (миллион рублей), которое и было выдаваемо по удостоверению градской полиции и добросовестных лиц.

Вот вам, читатель, и наводнение в нашей прекрасной Северной Пальмире 7-го ноября 1824 года, заставившее меня в день торжества моего, при получении первого офицерского чина, есть с голоду черствый хлеб, выпрошенный чуть не ради Христа у сенатского курьера, вместо трюфелей и шампиньонов, и ночевать на голых досках, которых до того в жизнь мою я не знал.

Осип Пржецлавский. О наводнении 1824 г.


Вечер 6-го ноября 1824 г. я провел на бале в одном доме у Семеновского моста, где пробыл до поздней ночи. Возвращаться домой было далеко, мы жили тогда с Парчевским в Галерной улице, в доме Коммерческого общества, на углу Замятина переулка. Дул очень сильный северо-западный ветер; он то нагонял, то разрывал и разгонял темные осенние тучи, так что звездное небо поминутно то прояснялось, то опять затемнялось.

Проезжая чрез Екатерининский канал и Мойку, я заметил, что вода стоит необыкновенно высоко. Имея спешную работу, я, на другой день, собрался рано ехать в канцелярию, которая была в доме Галошевской, на Фонтанке, у Семеновского моста. Ровно в 9-т часов я с портфелем вышел чрез наш двор на набережную, думая найти там извощика. Но, взглянув на Неву, я остановился, пораженный неожиданным ужасающим зрелищем.

Вся набережная, по самые края гранитных плит парапета, была полна, как полный сосуд, и вода брызгала уже чрез край на тротуары. Река, как глазом видел, состояла из белоснежной пены, по которой неслись и кружились сотни разных судов, множество сена и дров из разбитых барок. Исаакиевского флаушкотного моста не было и следа. На улицах из водосточных труб били фонтаны. Нельзя было, и думать ехать куда-нибудь. Я насилу пробрался домой чрез двор, наполовину уже залитый водой из подземной трубы.

Между тем один, гостивший у нас, приезжий из провинции, видя, что делается, успел сбегать в булочную и колбасную и возвратился с запасом провизии дня, по крайней мере, на четыре.

Я не стану описывать подробностей наводнения 7-го ноября, довольно всем известных, но расскажу один эпизод этого страшного дня, происходивший в нашем доме. В нем, с Замятина переулка, ведущего к Неве, в нижнем этаже, возвышавшемся над уровнем улицы едва на несколько ступеней, была большая зала.

Там в последнее время учредили бесплатную Ланкастерскую школу взаимного обучения, для чего и застроили всю залу скамейками, возвышавшимися амфитеатром почти да самого потолка. Тут обучалось много детей обоего пола. Уроки начинались очень рано, так что в день наводнения все дети были уже налицо, когда Нева начала выступать из берегов.

Из родителей этих детей нашлась всего одна мать настолько умная, что около 9-ти часов заехала в училище и увезла свое дитя. Все прочие остались одни, так как никто из учителей не пришел. В половине 10-го часа переулок был уже залит и вскоре вода стала пробираться в залу. К счастью были скамейки, постепенно возвышающиеся, и дети спасались на них по мере того, как вода возвышалась.

Вода, как известно, с девяти часов утра постоянно прибывала до 2-х часов пополудни и весь Петербург был в паническом страхе; никто не мог предвидеть, когда и на чем прибыль остановится. В Галерной улице и в переулке вода достигла высоты порядочного человеческого роста. Дети, собравшиеся на верхних скамейках, вели себя сначала смирно и мы в доме даже не знали, что они тут.

Но, после полудня, когда вода не переставала возвышаться, страх и голод заставили детей сперва плакать, потом отчаянно кричать. Хотя мы жили без всякого сообщения с залой со стороны Галерной, но вопли несчастных детей, сквозь толстые стены, слышались во всем доме. Это было невыразимо грустно, можно было думать, что дети тонут и взывают о помощи, а подать ее не было никакой возможности.

Мудрый закон Петра I, требующий, чтобы во всех домах были лодки, по беспечности не соблюдался и ни в одном доме лодки не было. Жалобный, раздирающий душу, хор на минуту умолкал, потом возобновлялся с новой силой и это продолжалось целый день. В два часа пополудни вода пошла на убыль; она быстро понижалась и к 6-ти часам улицы были уже свободны от воды.

Тогда только отцы и матери стали съезжаться и развезли детей по домам. Если бы в домах были лодки, то родители, конечно, явились бы намного раньше.

Наводнение 7-го ноября 1824 года было явление исключительное, а в летописях местной навигации - единственное. Северо-западный ветер, остановив течение Невы, дул постоянно и с одинаковой силой целых 12-ть часов по одному румбу, без малейшего уклонения. Как только он своротил немного к северу, то вода стала быстро убывать. Замечательно, что известия о наводнении не были напечатаны ни в одной газете, делали тайну из того, чему было 400000 свидетелей. Только чрез год позволено было г. Аллеру, эконому Смольного монастыря, напечатать брошюру с описанием подробностей наводнения и немного ранее граф Хвостов воспевал их в напечатанном дифирамбе, где, между прочим, говорилось, как тогда

     "свирепствовал Борей,
     И сколько в этот день погибло лошадей!.
     И представлялась страшная картина, как:
     По стогнам валялось много крав,
     Кои лежали там ноги кверху вздрав".

Из записок генерал-адъютанта графа Е. Ф. Комаровского

1824 года, в ноябре месяце Петербург подвергся небывалому дотоле наводнению, и я был употреблен деятельным образом. 8-го числа того месяца, на другой день наводнения, я получаю записку от бывшего тогда начальником главного штаба его величества, генерал-адъютанта Дибича, чтобы я, в 3 часа после обеда, явился в комнаты государя.

После меня приехали генерал- адъютанты: Депрерадович и Бенкендорф. Нас позвали немедленно в кабинет императора. Государь нам сказал:
 
- Я призвал вас, господа, чтобы вы подали самую скорую и деятельную помощь несчастным, пострадавшим от ужасного вчерашнего происшествия; и у него приметны были слезы на глазах. - Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания, и продолжал говорить с таким чувствительными красноречием, что мы сами были чрезвычайно тронуты.

- Я назначаю вас, - присовокупил император, - временными военными губернаторами заречных частей города, что вы увидите из сегодняшнего приказа. Вот вам инструкция, наскоро составленная; сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда прямо к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по 100000 рублей, на первый случай.

Мы вышли из кабинета государя, восхищенные тем, что слышали и сказали: - Жаль, если разговор сей не сохранится для потомства, ибо он изобразил бы императора Александра таковым, каков он точно есть, и послужил бы лучшим панегириком его небесной души; но останется памятником начертанная собственною его величества рукою инструкция, государем нам данная, в коей видна его нежная и отеческая попечительность о несчастных, пострадавших от наводнения и в коей ничего не было упущено к услаждению их плачевной участи.

Генерал-адъютант Депрерадович назначен был военным губернатором в Выборгскую часть, я на Петербургскую сторону, а Бенкендорф на Васильевский остров. Мы в тот же вечер получили определенную сумму. Мое местопребывание назначено было в доме коменданта крепости, куда я и отправился ночевать.

Мы подчинены были военному генерал-губернатору гр. Милорадовичу, которому и должны были делать наши донесения; но находящаяся местная полиция и квартировавшие в этой части города войска состояли под непосредственным нашим начальством.

Между тем учреждены были и на адмиралтейской стороне частные комитеты, которых председателями были гг. сенаторы. Эти частные комитеты были подчинены центральному комитету, под председательством князя Алексея Борисовича Куракина.

Мы также учредили при себе комитеты из особ, пользующихся наиболее уважением обывателей той части города.

На другой день моего приезда на Петербургскую сторону (к которой присоединены были Каменный и Аптекарский острова), я поехал осмотреть оную и никак не мог представить себе такого опустошения, каковое я нашел повсеместно! 

Все заборы были снесены; все мосты, даже мостики чрез канавы, разделяющие улицы, сорваны, так что никакого сообщения между ними не было. Множество фонарей и несколько будок были истреблены водою.

По сделанному после счету, до 160 барок разной величины и несколько галиотов находились на улицах. Известно, что на Петербургской стороне все почти обывательские дома деревянные, и в один этаж, кроме большого проспекта; во всех этих домах ветром разбило стекла, а вода разрушила печи; особенно в слободе, называемой Колтовской, на берегу взморья, вода была вышиной в три аршина.

Там многие ветхие дома совсем были снесены. Жителей, по самым верным сведениям, погибло на Петербургской стороне до 90 душ обоего пола.

Я не знал сначала, за что приняться. Приехав в Колтовскую и увидев множество жителей без приюта и без пищи, я приказал, на первый случай, кое как их разместить по соседям, и роздал лично более нуждающимся до 2500 рублей; призвал к себе священников и церковных старост и дал им деньги, чтобы по их усмотрению они подавали всякий день милостыню бедным и нищим; послал отыскивать стекольщиков и печников, но к несчастью, как то было уже в глубокую осень и все мастеровые разошлись по своим деревням.

Тотчас посланы были нарочные, чтоб воротить их всех назад, и в них уже не было более недостатка. Комитет, при мне находившийся, состоял из шести членов: четверо было из дворян, а двое из купцов.

Петербургская сторона разделена на четыре квартала: 1-й квартал поручен был сначала коллежскому асессору Львову, а потом Мельяну; 2-й коллежскому советнику Агафонову; 3-й купцу Шубину; 4-й купцу же Шульгину. Действительному статскому советнику Кремпковскому поручены были Каменный и Аптекарский острова, а действительный статский советник Лагода находился в комитете и получал иногда от меня особые поручения.

Сверх того в каждом квартале учреждены были особые комитеты, в которых членами находились известные своим хорошим поведением из мещан и из ремесленников. Эти квартальные комитеты назначены были в помощь члену частного комитета, которому вверен был квартал.

Из обывателей избраны были надежные и честные люди, которые раздавали в каждом квартале пищу, состоявшую в скоромные дни: из щей с говядиною, а в постные из кашицы со снетками, гречневой каши и хлеба с солью.

При всяком из сих раздавателей находился офицер внутренней стражи с двумя рядовыми для порядка. Сначала раздавалось ежедневно пищи до 2000 порций, а когда устроены были печи в домах бедных, то отпускали им дрова и муку.

При гарнизонном батальоне, расположенном на Петербургской стороне, учреждена была швальня, в которой шили: армяки, тулупы, и раздавалась также прочая одежда и обувь, как для мужчин, так и для женщин.

Этим заведовал батальонный командир, полковник Елистратов. Строительная часть поручена была находившемуся при штабе моем, квартирмейстерской части, подпоручику барону Корфу и архитектору Беретти, жившему на Петербургской стороне.

Восстановление фонарей, будок и заборов возложено было на находившегося при мне, по особым поручениям, майора Кельчевского. Канцелярией моею управлял дежурный штаб-офицер майор Репешко; равно и адъютанты мои: Жеребцов, граф Толстой и Воронковский были употреблены по разным предметам.

Обязанность членов комитета была: всякий день обходить по утру кварталы и во всяком доме осмотреть повреждение, сделанное водой, войти в состояние хозяина, дома, а также находящихся в оном жильцов и соразмерно потери их назначать вспомоществования, сначала самые необходимые, ибо эти вспомоществования возобновлялись несколько раз, сообразно сумме, находившейся в распоряжении комитета.

Всякое после-обеда все члены собирались у меня, и мы, в общем заседании, рассматривали представленные членами комитета списки и назначали денежные пособия, которые члены получали под свои расписки тотчас, и на другой день раздавали по принадлежности, и таким образом это повторялось каждый день. Мне казалось, что это был наиуспешнейший способ доставлять пособие.

На третий день моего на Петербургской стороне пребывания, 10 ноября, посетил меня государь. Накануне того дня, присланы были дрожки, в одну лошадь, с кучером, с императорской конюшни, чтоб находиться в нанятой, у самого перевоза, квартире.

Я встретил государя, как он изволил выходить из катера. Его величество начал рассказывать мне, что накануне был свидетелем зрелища ужасного. На четвертой версте по Петергофской дороге находился казенный литейный чугунный завод, стоявший у самого взморья; деревянные казармы были построены для жительства рабочих людей, принадлежавших к заводу.

В девять часов утра, 7-го ноября, ветер стал подниматься, вода прибывать; ударили в колокол, чтобы распустить с работы людей; все бросились к своим жилищам, но уже было поздно! Вода с такой скоростью прибыла, что этим несчастным невозможно было достигнуть казарм, где находились их жены и дети, и вдруг большую часть сих жилищ понесло в море.

Каково же было положение этих бедных людей, видящих их семейства, погибающими и не имеющих способа подать им малейшую помощь!

Приметно было, что государь внутренне страдал, рассказывая об этом ужаснейшем происшествии, и присовокупить изволил: - Я бывал в кровопролитных сражениях, видел места после битвы, покрытые бездушными трупами, слышал стоны раненых, но это неизбежный жребий войны; а тут увидел людей, вдруг, так сказать, осиротевших, лишившихся в одну минуту всего, что для них было любезнее в жизни; это ни с чем сравниться не может!

Потом государь сел на дрожки, и я поехал вперед.

Сначала я повез его величество к Тучкову мосту; тут посреди проспекта стоял преогромный галиот, так что мы принуждены были сойти с дрожек и идти пешком. Государю хотелось видеть второй кадетский корпус, но когда мы вышли на берег Невы, то все парадное место покрыто было барками, бревнами и таким множеством дров, что и пешком шагу вперед было сделать невозможно.

Между тем император у меня расспрашивал, что я успел сделать в это короткое время, и, кажется, отчетом моим был доволен; приказывал, чтоб я ничего не щадил для призрения бедных. Потом кое как мы пробрались на Каменно-Островский проспект; тут открылось нам необозримое поле огородов, и мы могли доехать только до Карповки, ибо мост через оную был сорван; но Бетанкуров мост, на Каменный Остров, уцелел.

Государь сошел с дрожек, и сказал мне: - Какое ужасное опустошение! Ну, брат, тебе предстоит много труда. - Я почти не узнаю, - продолжал его величество, - проспект, по которому я столько лет беспрестанно езжал!

Что более всего удивило государя, это две преогромные барки с угольями, в коих находилось несколько тысяч четвертей оного, привезенные за несколько дней до наводнения, для монетного двора.
 
Эти барки стояли подле ограды деревянной церкви Св. Троицы, и вышиной своей равнялись почти с нею. Государь, осыпав меня, по обыкновению, милостивыми приветствиями, изволил на катере возвратиться во дворец, обещав еще скоро меня посетить.

Мне сказывали после, что священник служил обедню в церкви Св. Троицы, причем находилось и несколько молельщиков; когда ветер усилился и понесло барки с угольями прямо на ограду, вдруг сделалось темно; между тем вода, начала входить в церковь. 

Священник предложил всем находившимся в оной исповедаться и причаститься, полагая, что эти барки, ударясь об церковь, разрушат ее, и что смерть их неизбежна; но к счастью в ограде было несколько больших берез, которые вероятно остановили стремление барок до тех пор, как начала вода убывать.

В день посещения меня государем, я получил от августейшей его матери, покровительницы всех несчастных, незабвенной императрицы Марии Федоровны, 10000 рублей для вспомоществования потерпевшим от наводнения.

Меня всего более затрудняло начальное учреждение больницы. Хотя я распорядился тотчас, чтоб лекаря, находившиеся при 2-м кадетском корпусе, при дворянском полку и при крепости, заведовали каждый одним кварталом, и посещали бы всякий день случающихся в оных больных; но, к несчастью, открылись между некоторыми обывателями жестокие горячки, и этих больных должно было помещать в особое место.

На случай прекращения сообщения с главным госпиталем, в Петровских казармах, где квартировал лейб-гренадерский полк, очищалось всегда несколько покоев для помещения больных, а солдаты размещались по прочим покоям и кухням нижнего этажа: но кухни эти были наполнены водой, а потому не только там жить, но и пищи варить было невозможно.

Однако же, кое-как, я нашел средство учредить больницу на 20 кроватей. Мои товарищи Депрерадович и Бенкендорф имели большие противу меня выгоды в рассуждении помещения больных: у первого был весь главный госпиталь в распоряжении, на Выборгской стороне только два квартала, подверглись наводнению, что составляло половину всей части; а у второго отведено было все биржевое строение, как для помещения бесприютных, так и для больных.

Те и другие снабжены были всем нужным, пожертвованиями от купечества и богатых людей Васильевского острова. Однако же и на бедной Петербургской стороне нашлись благодетельные люди.

Наследники подполковника Иванова, четыре брата, сыновья его, пожертвовали домом своим для помещения лишившихся приюта жителей Петербургской стороны. Они последовали, в этом случае, благодетельному примеру их отца, учредившего за несколько лет до своей смерти в этом доме пансион, где за умеренную цену воспитывалось всегда до 50-ти юношей.

Сам г. Иванов был содержателем этого полезного заведения, от которого не только не приобрёл ничего, но даже расстроил свое состояние. Я мог поместить в доме гг. Ивановых до 40 семейств, и по мере как жилища их были исправляемы починкой, другие семейства, заступали их места. Впоследствии, в этом же доме устроен был лазарет на 100 кроватей.

Большая часть рогатого скота бедных жителей утонула; мне стоило больших хлопот, чтоб этот утопший скот собрать вместе, нагрузить на барки и отправить на Голодай-Остров, где назначено было оный сжечь.

На Петербургской стороне ломовых извощиков очень мало, и потому я должен был заставлять солдат (полков лейб-гвардейского и учебного карабинерного) таскать скот на пристань. Когда река покрылась льдом, для освобождения улиц от бревен, баков, галиотов и разного хламу, ко мне присылаемы были, кроме находившихся в моем распоряжении войск, рабочие команды гвардейских полков с адмиралтейской стороны. 

Всякий вечер я посылал записку о моих действиях графу Милорадовичу. Для государя составляема была общая ведомость в канцелярии военного генерал-губернатора, и его величество, на другой день, видел, что накануне по всем комитетам было сделано.

В течение этого времени, по представлению центрального комитета государю, чтобы потребовать от всех председателей частных комитетов мнения о некоторых предметах, касающихся до пособий потерпевшим от наводнения, его величество повелел, чтобы все председатели частных комитетов собрались у меня, и в общем собрании, по общему совещанию, представили чрез центральный комитет требуемое от них мнение, для доклада государю.

Всего было три заседания, и сделанные в оных постановления удостоились высочайшего утверждения.

В день рождения императора, 12-го декабря 1824 года, его величество пожаловал мне табакерку со своим портретом, осыпанную бриллиантами.

Из письма Петра Михайловича Волконского к А. А. Закревскому


11-го ноября 1824 г. С.-Петербург 

Извините, любезный друг Арсений Андреевич, что замедлился с ответом на приятное письмо ваше ко мне от 21-го октября, за которое благодарю вас премного и чувствительно сожалею, что здоровье ваше все плохо поправляется, а мы все здесь находимся еще в унынии от ужаснейшего бедствия, бывшего 7-го числа сего месяца от наводнения столь внезапного, что едва могли спасаться; весьма еще счастливо что случилось днем, а не ночью. 

Вода по всем улицам была гораздо выше роста человеческого. Нижние этажи и погреба все были наполнены водою; в Коломне, в Галерном порте и по Петергофской дороге снесло совсем очень много домов и жителей погибло очень много. На одном чугунном заводе у Кларка 145 человек! 

Мосты все на Неве и многие на каналах посорвало; барок и разных судов разнесло по всем улицам премножество. Одним словом, картина была преужасная видеть утопающих и не иметь средства подать помощи по малости судов и по сильному шторму. Вода прибывала с удивительною скоростью до двух часов пополудни, потом начала сбывать и в 9 часов вечера сбыла уже с многих улиц. 

Только на другой день было можно судить обо всех несчастьях, происшедших от сего бедствия. Кронштадт и Петергоф весьма много потерпели; из других же мест еще нет сведений. Может быть и вы в том же положении находились; с нетерпением ожидать буду и от вас известий. Государь изволил учредить для пособия потерпевшим от наводнения особенный комитета под председательством князя Куракина и пожаловал миллион рублей на предварительное вспоможение.

Наверх