МЕЛИБЕЙ И ТИТИР
(Из ВЕРГИЛИЯ)
Содержание
После знаменитой победы, одержанной над Брутом и Брассом, Цесарь Октавий и Антоний раздали старым воинам, служившим в этой войне под их знаменами, земли тех, которые держали сторону их неприятелей.
Окрестности города Кремоны, приверженного к Бруту, сделались собственностью суровых воинов, которые безжалостно изгнали прежних владельцев.
Юноши, что вы медлите? Там стоят еще прекрасные сосуды, вином наполненные! Девы! Черпайте воду из Этрусской вазы! Еще возвышается треножник с окрылёнными Сфинксами. Разведите огонь, рабы! Спешите готовить трапезу.
Длинные ряды высоких дерев приводили ко храму, воздвигнутому на вершине отвесистого холма. Казалось, что оный владычествовал надо всею окрестностию. Воздух был чистый и прозрачный. Легкие облака, составленные из золота и пурпура, носились по краям обширного горизонта и возвышали кроткий блеск его лазури.
Я приблизился ко храму и думал уже видеть пред собою Киприду, одну из Граций, или сонм веселых Нимф, всегдашних их сопутниц. Но каким сладостным содроганием, каким святым благоговением преисполнилось мое сердце!
- Нет! - сказала она мне, угадывая мои мысли. - Я не принадлежу к сим баснословным божествам, кои столь долго усыпляли детство человеческого рода прелестными мечтами пылкого и своевольного воображения. Ты столько же обманываешься, если думаешь видеть во мне священный лик Истины!
Но вот две сестры мои, кои к нам приближаются! Тщетно будешь ты искать их в отдалении от меня.
Это была Надежда, опершаяся на золотой якорь и окруженная радужным сиянием из блистательнейших цветов. Это была Любовь, державшая в руках драгоценную курильницу из древнего хризолита, увенчанную фиалками и разливавшую чистейшие благоухания Востока.
При сих словах хотел я повергнуться к стопам трех небесных дщерей и посвятить им всю свою жизнь. Но сие движение меня пробудило; чудесное видение исчезло из моих взоров, но преисполнило душу чувствами живейшего умиления и искреннейшего благочестия.
перевод с немецкого
А. Ф. Воейкова
К БИОГРАФИИ
Отрывки из заметок его приятеля (В. П. Бурнашев)
Но если вздумаю над кем я посмеяться,
Я тут прямой поэт, и мысли в миг родятся.
Из сатиры Буало
И. И. Дмитриев
Самые злые куплеты в Доме сумасшедших - это куплеты на Булгарина. Воейков сказывал мне, что он года два думал посадить в желтый дом Ф. В. Булгарина, да все не удавались о нем стихи. Наконец, во всенощную на первой день пасхи, занятый своею мыслю, он их выдумал.
Вслед за этим я рассказал ему об одном литературном предприятии Владиславлева (издать альманах в пользу детской больницы) и что этому взялся помогать гр. Бенкендорф. Когда я прибавил, что Владиславлев этим средством может получить от своего альманаха, вместо 5, до 20 т. руб., Воейков, не сказав ни слова, схватил себя за волосы и заскрежетал зубами. После прежнего разговора с ним мне очень понятна была невысказанная мысль его.
Я слышал, что еще в молодости своей Воейков сделал какой-то проступок. Может быть это сделалось невольно, от стечения случаев, в минуту мгновенного разгорячения. Да и кто столько зол, чтобы покусился на такое преступление с намерением. Верно, потом, он отдал бы всю свою жизнь, только бы не было в ней этой несчастной минуты...
Это рванье волос, судороги лица и стон больше показывали, что к нему пристает какое-то воспоминание. Однажды он сам говорил мне:
- Я знаю, что умру, но еще долго буду страдать, потому что есть за что.
В последней тяжкой болезни его, я нередко сидел у его постели, и он, со своими большими всклоченными волосами, с судорожными выражениями страдания, со своими стонами, очень походил на Громобоя.
Другой смертный грех (а их было на душе Воейкова по крайней мере семь) была в молодости какая-то интимная связь. В походе 1812 г., его страсть везде ездила с ним и в тот же год, во время переправы через Березину, у них родился сын, Доброславский.
В Петербурге, первые месяца два, он жил у отца и в это время успел завести какую-то незаконную связь, так что отец принужден был выгнать его из дома и нанять ему отдельную квартиру на Петербургской стороне.
- Эх, Иван Иикитич, - заговорил приподнимаясь на локоть умирающий: - есть, есть у меня к тебе просьба: одолжи дней на десять тысяч пять рублей.
Просьба меня удивила. Я подумал и говорю: а вот погоди, я жду с почты деньги, пришлют из деревни оброк, так дней через пять тебе и дам. Воейков со злостью сжал кулак и крякнул, повертываясь ко мне спиной. Он, видимо рассердился, что не удалось занять без отдачи.
Воейков всегда был, до самой смерти своей, поклонником прекрасных женщин, и надобно признаться, что имел изящный вкус. Раз я приехал к нему на дачу, на Большую Рыбацкую, и как-то случилось, что застал его врасплох.
Все знакомые Воейкова помнят портрет первой жены его. Она представлена бегущею в лесу, в бурю: ветер несет вперед ее распущенные волосы и белое платье... Прекрасная женщина и прекрасное изображение. Да, старик имел вкус!
Меньше, чем за год до смерти, он женился на постоянной сожительнице своей, N. N., в июле 1838 года. За этот неравный брак его все осуждали, в том числе и я; но проступок его был следствием размышлений о прежней жизни старика, приближающегося к смерти. Он хотел, сколько возможно поправить прежнее и облегчить себя от того, что тяготило его совесть. Он действовал уже как христианин, которому страшны предчувствия будущего.
После, восемь месяцев он уже никуда не выезжал, страдая каменной болезнью. В это время он всегда принимал гостей, лежа на постели и, по природе хитрый и лукавый, всегда хотел показываться больным больше, чем было в самом деле.
N. N. получив записочку поздно вечером, лежа в постели, призвал слугу и приказал ему, завтра пораньше, сходить в дом Свиньина и узнать, правду ли пишет Воейков? N. N. спросонок перемешал ли фамилии или человек заспал приказание и оно перевернулось у него вверх ногами, только следующим утром он преблагополучно отправился в дом Воейкова и в прихожей начал расспрашивать у людей, точно ли и как он умер?
В бумагах Воейкова остался дневник и его счета. Из них видны многие добрые свойства его. У него были на постоянном жалованье несколько вдов и сирот, и кроме того, он часто помогал бедным. Каждый месяц выходило у него до 100 и более руб. на бедных: а эта большая сумма по его достатку.
- Что ж вы, Александр Федорович? - спросил его хозяин, - не скажете своего мнения?
- Да, если бы, - отвечал Воейков, - государь поставил здесь виселицу и сказал: вот Воейков выбирай, или сейчас тебя повисят, или говори свое мните о драме Кукольника, так я бы ничего не сказал.
В 1837 году В. А. Владиславлев, уезжая на несколько месяцев в южные губернии, отдал на это время лошадей своих поручику гвардии Б. Надобно заметить, что прежде Б. был армейским прапорщиком, когда Владиславлев был уже ротмистром.
В 1811 году в Москве литераторы часто собирались и читали друг другу свои произведения. Эти вечера бывали по большей части у бедного Иванова, сочинителя драмы: "Семейство Старичковых." На этих вечерах играли иногда в коммерческие игры.
Но как земель оказалось недостаточно; то и соседний город Мантую та же гибельная судьба постигла. Отец нашего Поэта имел маленький уголок земли близ Мантуи: он достался в удел Сотнику Арию. Вергилий прибегнул под покровительство Поллиона, и ему было возвращено имение отца его.
В этой эклоге Вергилий приносит благодарность свою Августу за его благодеяние. Вергилию было двадцать семь лет от рождения, когда он сочинил эту эклогу.
M e л и б е й
Титир, лежа под сенью густого ветвистого бука,
Сельские песни ты нежно играешь на легкой свирели;
Мы покидаем родные поля нам сладкой отчизны;
Мы из отчизны бежим. Ты же, Титир, беспечно под сенью
Учишь леса повторять Амариллы красавицы имя.
Т и т и р
Знай, Мелибей, я богу спокойствием жизни обязан;
Вечно мне богом он будет и часто, кровию агнцев
В жертву ему закланных, алтарь его оросится.
Он мне стада пасти и играть здесь, на сельской свирели,
Сам ты видишь, мои любимые песни дозволил.
М е л и б е й
Я не завидую, я удивляюсь, в окрестных полянах
Видя тревогу: вот я, горький, и сам с козами
Вдаль бреду и с трудом вот эту влеку за собою.
Жалкая, там в орешнике частом на голом утесе
Двух близнецов родила и бросила стада надежду.
Часто, давно, но тогда мой ум, как нарочно затмился!
Дубы громами разбитые нам сие предвещали;
Часто недаром на вязе дуплистом каркали враны.
Но кто бог твоего блаженства виновник? Открой нам!
Т и т и р
Я, безумец, думал, что град называемый Римом
То же, что наш городок, куда искони уж привыкли
Мы пастухи отвозить на продажу нежных барашков.
Можно ль равнять ягнят с матерями, низкорослых собачек
С злобными псами? А я равнял великое с малым!
Знай, град Рим подъемлет главу над другими градами
Столь же высоко, сколь кипарис над кустами ракиты.
М е л и б е й
Что завело тебя в Рим столь отдаленный?
Т и т и р
Свобода!
Поздно, но ласково мне ленивцу она улыбнулась;
Поздно, когда уж власы на браде моей побелели.
Я ждал долго, пока меня удостоила взгляда.
Ныне, когда Галатеей оставлен, люблю Амариллу,
Стал я думать о ней, признаюсь; любя ж Галатею,
Мало я о достатке и мало о вольности мыслил,
Много тогда отжимал я жирных сыров, и из стада
Много жертв посылал во град благодарности чуждый,
Но не принес домой и горсти тяжелыя меди.
М е л и б е й
Мне удивительно было тебя, Амарилла! в мольбах зреть,
Грустную видеть, как с древ яблок спелых не рвешь ты
Титира не было здесь! О Титир! тебя с нетерпеньем
Наши сосны, кусты и ручьи призывают обратно.
Т и т и р
Что ж предпринять мне? Кто б захотел из оков меня вырвать?
Я бы нигде не нашел богов мне столь милосердых.
Там я юношу видел, которому дважды шесть дней
В год алтари от нас благовонием сладким курятся.
Там, умоляющу мне, он сказал в благосклонном ответе:
Дети, пасите быков и их в плуг, как, прежде, впрягайте.
М е л и б е й
Старец счастливый, поля твои тебе остаются;
Большего ты не желаешь! Правда, они, каменисты.
Правда, что много в них, блат, густо поросших осокой,
Но в замену, от трав, им непривычных, от язвы
Ближней непраздные овцы, и после родов безопасны.
Старец счастливый, ты здесь под шумом ключей, сих священных,
Рек на бреге знакомом, в прохладе древесной возляжешь.
Здесь, где ивы сплетясь, границу твою означают,
Пчелы Библейские мед по цветам собирая душистый,
Нежно жужжа на лужке усыпят тебя сном легким и сладким.
Здесь дровосек обрубая с древ сучья, песню затянет;
Здесь услышишь родных голубей своих тихие вздохи,
И воркование горлиц, на яворе стройном и гордом.
Т и т и р
Нет, легконогие серны начнут летать по эфиру;
Море отступит, рыб на сухом оставивши бреге;
Нет, из старых пределов изгнанные оба народа:
Парф пить станет воду Саоны, Германец Евфрата
Прежде, чем в сердце моем его изгладится образ.
М е л и б е й
Мы ж побредем томиться жаждой в песках африканских,
В хладную Скифию, в Крит, на брега быстротечной Оаксы;
Иль к отдаленным водой от целого мира Британцам.
Знать, покинувши раз, уж век не видать ни отчизны,
Ни дернового крова родительской хижины тесной.
Знать, никогда не порадуюсь жатвой я прежних поместьев.
Т и т и р
Воин свирепый, хозяином нив, вновь вспаханных мною!
Варвару жатва! Вот до чего довели нас несчастных
Граждан раздоры! Вот для кого мы поля удобряли!
Друг Мелибей, прививай теперь свои груши и рядом
Грозды сади. Ступай, мое прежде счастливое стадо,
Козы, теперь уж я возлежа, в зеленом вертепе,
Вас не увижу, отважно висящих на камне кустистом.
Больше песен не петь мне! больше коз не гонят на луг,
Где щипали они и ракиту и горькую иву.
Переночуй у меня, отдохни от дороги, спокойся;
Постлана мягко постель из листьев зеленых, и много
Сладких яблоков, свежих каштанов, вкусного сыру.
Видишь, как дым из труб деревенских вьется — и тени
С гор высоких в долины спускаясь, длинней становятся.
С латинского
Воейков
ЭКЛОГА IV
ПОЛЛИОН
(Из ВЕРГИЛИЯ)
Содержание
Все не могут любить леса и смиренные кущи;
Станем петь о лесах, но достойные Консула песни!
Век последний, Сивиллой обещанный нам, наступает:
В прежнем чине теперь потекут уже новые веки;
С неба слетела Астрея и Царство Сатурна настало;
Новый род человеком послан с Олимпа на землю.
Будь благосклонна младенцу, который в свет сей родится,
Век золотой возвратит, прекратит век бедствий железный.
Чистая дева Луцина! Твой брат Феб воцарился.
Ты, Поллион! Еще Консулом дни столь славные узришь;
В новом порядке ход великих месяцев светлый.
Если ж не все на земле изгладил следы преступлений,
Ты, вождь наш надежный! то скоро землю очистят.
Жизнь от Богов он получит, увидит, смешенный с богами,
Сонм Героев — и сам он видим в их сонме владыкой
Мира, которому доблесть отца его мир возвратила!
Дивный младенец! Тебе земля без трудов и усилий
В дар принесет бродящий плющ и алые розы,
Дикий баккар, грудоягодпик, вместе с веселым акантом.
Сами в загон возвратятся с млеком налитыми сосцами
Козы; не будут стада тревожимы грозными львами;
Вкруг колыбели твоей запестреют цветы благовонны;
Лютые змии иссохнут; травы с обманчивым,скрытым
Ядом погибнут; везде расцветет кардамон Ассирийский.
Но возрастая, когда развернешь ты летопись славы,
Повесть о доблестях предков, отца о подвигах дивных:
Гибкие класы мало помалу поля позолотят,
В крупных кистях виноград на бесплодных деревьях созреет;
Жесткие дубы с листов закаплют медвяную росу.
Если ж останутся древних следы злодеяний и если
Алчность ко злату умчит пловцов в бурливое море,
Гордость ограды создаст, а нужда возделает землю;
То вновь явится Тифис и новой дружине Героев
Путь в Колхиду укажет. Если ж опять закипит брань;
То подступит новый Ахилл под новую Трою.
Но когда, о юноша! ты возмужаешь; тогда уж
Плавать купцы зарекутся; сосна же, преобразившись
В судно, не станет груз мчать по морю; будет и тощий
Кряж плодороден; плуг драть землю, коса стричь лозы
Гроздий забудет; волов отрешит от плуга оратай;
Больше не нужно волне заимствовать красок различных:
Каждый овен цвет шерсти своей гуляя в лугу перекрасит;
Мягкой багряной волной Природа агнцев оденет.
Парки сказали своим веретенам: Кружитесь, прядите
Веки, подобные сим; так рок повелел непреложный!
Отрасль великого Зевса, младенец, богами любимый!
Быстро .., когда твое время наступит!
Видишь: земля, широкое море, глубокое небо,
Свод тяжелый и выпуклый мира и все всколебалось!
Видишь, как все ждет с нетерпеньем желанного века!
Если б возможно жизни моей еще продолжиться
Столько, чтоб мог я твои деянья прославить:
То ни Фракийским Орфеем, хотя он сын Каллиопы,
То ни Линусом славным, хотя он сын Аполлона,
Я нe боюсь, я быть не могу тогда побежденным!
Пан, сам Пан... пусть нас пастухи Аркадские судят!
Будет мной побежден в игре на сельской свирели!
Милый младенец! Начни познавать улыбкою матерь!
С первою лаской твоей она позабудет долгие муки:
Знай, над чьей колыбелью родители не улыбались,
Тот не достоин ни пира богов, ни ложа богини!
Воейков
Дерпт, 1817
ЭКЛОГA VI
(ИЗ ВЕРГИЛИЯ)
B A P P У С
Содержание
Муза моя в смиренных лесах обитать не стыдится,
Феб запретил мне греметь о Царях и сраженьях на лире.
Титир! он мне сказал, ты пастух и тучное стадо
Должен пасти, играть простые сельские песни!
Ныне я (песнопевцев довольно, которые громко,
Варрус! победы твои без меня воспоют и прославят!)
Сельскую песнь на простой свирели наигрывать стану.
Феб мне петь заповедал, и сельской жизни любитель,
Строки сии прочитавши, о Варрус! увидит, что рощи,
Холмы и долы гремят твоей похвалой: нет Фебу
Тех приятней стихов, где имя Варра сияет.
Пойте же Музы! В вертепе два пастуха подсмотрели
Спящего крепко Силена, во сне разметавшего члены:
Жилы его еще полны вином от вчерашнего хмеля;
Вязь цветов и венок с головы на землю свалились;
На поясе у него висела широкая чаша.
Юноши случаю рады; ведь он обещал им давно уж
Песню... схватили — и старца связали его же цветами.
К ним подоспела Аглая — Наяда: резвая, тотчас
Робких она ободрила, и видя , что старец проснулся,
Красным ягодным соком и лоб и виски расписала.
Старец смеялся над шутками их, говоря: развяжите,
Юноши! будет того, что меня подсмотрли в вертепе.
Я сдержу обещанье: слушайте, песню спою вам.
Ей же другая награда! — И в ту же минуту запел он
Сладко и складно: в восторге запрыгали звери и Фавны;
Слушая жадно, главой помавали твердые дубы.
Нет, не столько Парнасский утес веселится о Фебе!
Нет, не столько Исмар и Родоп дивятся Орфею!
В самом деле, он пел, как в страшном пространстве стихии
Воздух, вода и земля и трескучее пламя смешавшись
Вместе, боролись; как из первых начал развиваться
Стали все существа — и мягкий наш мир округлился;
Как земля отвердев заперла в брегах океан, и
Как понемногу свой образ всякая вещь восприяла;
Как удивилась земля сиянию нового солнца;
Тучи растаяв, в бурном дожде с небес пролилися;
Стали древа с земли подниматься, и как понемногу,
Начали звери бродить по горам и лесам незнакомым.
Дальнее, воспел он царство Сатурна, Пиррины камни,
Вранов Кавказа, с небес Прометеем огнь похищенный.
Он возвестил, как на дно увлеченного Гиласа други
Кликали: Гилас! Гилас! — И берег кликал за ними.
Он сожалел о любви Пасифаи несчастной. О, ужас!
Юный бык белоснежный предметом Царевниной страсти!
Дева злосчастная! куда твой прежний рассудок девался?
Претовы дщери поля оглашая подложным мычаньем,
Выю склонит под ярмо опасаясь, по рощам блуждая,
Щупая роги на белом челе, и в самом безумстве
Страстью постыдной такою к быку никогда не горели.
Дева злосчастная! ты за ним рыщешь, а он как глыба
Белого снега лежит отдыхая на мягкой лужайке,
Бледную траву под темным кленом жует, равнодушный;
Иль заприметив в стаде, бежит за красной телицей.
Критские Нимфы! заприте, заприте лесные дороги,
Если нечаянно след бродящий быка усмотрели
Вы на дорогах заглохших травой! Быть может, что с луга
На луг переходя и с цветов срывая верьхушки,
Он забредет за телицей гонясь и в загоны Гортана!
Старец воспел Аталанту, в беге побежденную хитро
Золотом яблок; потом Фаэтоновых сестр он корою
Горькой ольхи одев, осенил их ветвями,
Громко воспел, как Галл подошел к Пермесскому току;
Как, Аонидой ведомый, достиг он вершин Геликона;
Как при виде мужа сего с мест Музы восстали;
Как ему Линус в венке из цветов и зелени горькой,
Линус, пастух знаменитый, рек божественным гласом:
Музы дарят тебя той самой свирелью, на коей
Старец Аскрейский играл, и голосом сладким
С гор высоких сводил умягченные дубы и вязы:
Пой на этой свирели начало Гринейского леса ;
Пой, да похвалится им Аполлон пред всеми лесами.
Кончив же, Сциллу воспел он, Низоса дщерь и другую
Сциллу, у коей вкруг белого тела — молва представляет —
Зевы лающих псов как пояс, псов, растерзавших
Спутников робких Улисса в клокочущей пропасти черной.
Всё ль повторять? Он пел превращение в птицу Терея,
Пир, Филомелою данный Терею и страшные брашна,
Скорость, с какою несчастный сей Царь взвившись на крыльях
Выше прежних чертогов своих, сокрылся в пустыню.
Так Силен повторил им песни, которые древле
Феб воспел на счастливых брегах Эвротеса, и лавры
Вторили звуки. Пел Силен — и эхо долины
Песни к звездам доносило. Но Веспер, к печали Олимпа,
Встал — и велел пастухам собрать овец и поверить.
С латинского
Воейков
Дерпт, 1817
Фридрих Шиллер
ГЕРКУЛАНУМ И ПОМПЕИ
Элегия
M e л и б е й
Титир, лежа под сенью густого ветвистого бука,
Сельские песни ты нежно играешь на легкой свирели;
Мы покидаем родные поля нам сладкой отчизны;
Мы из отчизны бежим. Ты же, Титир, беспечно под сенью
Учишь леса повторять Амариллы красавицы имя.
Т и т и р
Знай, Мелибей, я богу спокойствием жизни обязан;
Вечно мне богом он будет и часто, кровию агнцев
В жертву ему закланных, алтарь его оросится.
Он мне стада пасти и играть здесь, на сельской свирели,
Сам ты видишь, мои любимые песни дозволил.
М е л и б е й
Я не завидую, я удивляюсь, в окрестных полянах
Видя тревогу: вот я, горький, и сам с козами
Вдаль бреду и с трудом вот эту влеку за собою.
Жалкая, там в орешнике частом на голом утесе
Двух близнецов родила и бросила стада надежду.
Часто, давно, но тогда мой ум, как нарочно затмился!
Дубы громами разбитые нам сие предвещали;
Часто недаром на вязе дуплистом каркали враны.
Но кто бог твоего блаженства виновник? Открой нам!
Т и т и р
Я, безумец, думал, что град называемый Римом
То же, что наш городок, куда искони уж привыкли
Мы пастухи отвозить на продажу нежных барашков.
Можно ль равнять ягнят с матерями, низкорослых собачек
С злобными псами? А я равнял великое с малым!
Знай, град Рим подъемлет главу над другими градами
Столь же высоко, сколь кипарис над кустами ракиты.
М е л и б е й
Что завело тебя в Рим столь отдаленный?
Т и т и р
Свобода!
Поздно, но ласково мне ленивцу она улыбнулась;
Поздно, когда уж власы на браде моей побелели.
Я ждал долго, пока меня удостоила взгляда.
Ныне, когда Галатеей оставлен, люблю Амариллу,
Стал я думать о ней, признаюсь; любя ж Галатею,
Мало я о достатке и мало о вольности мыслил,
Много тогда отжимал я жирных сыров, и из стада
Много жертв посылал во град благодарности чуждый,
Но не принес домой и горсти тяжелыя меди.
М е л и б е й
Мне удивительно было тебя, Амарилла! в мольбах зреть,
Грустную видеть, как с древ яблок спелых не рвешь ты
Титира не было здесь! О Титир! тебя с нетерпеньем
Наши сосны, кусты и ручьи призывают обратно.
Т и т и р
Что ж предпринять мне? Кто б захотел из оков меня вырвать?
Я бы нигде не нашел богов мне столь милосердых.
Там я юношу видел, которому дважды шесть дней
В год алтари от нас благовонием сладким курятся.
Там, умоляющу мне, он сказал в благосклонном ответе:
Дети, пасите быков и их в плуг, как, прежде, впрягайте.
М е л и б е й
Старец счастливый, поля твои тебе остаются;
Большего ты не желаешь! Правда, они, каменисты.
Правда, что много в них, блат, густо поросших осокой,
Но в замену, от трав, им непривычных, от язвы
Ближней непраздные овцы, и после родов безопасны.
Старец счастливый, ты здесь под шумом ключей, сих священных,
Рек на бреге знакомом, в прохладе древесной возляжешь.
Здесь, где ивы сплетясь, границу твою означают,
Пчелы Библейские мед по цветам собирая душистый,
Нежно жужжа на лужке усыпят тебя сном легким и сладким.
Здесь дровосек обрубая с древ сучья, песню затянет;
Здесь услышишь родных голубей своих тихие вздохи,
И воркование горлиц, на яворе стройном и гордом.
Т и т и р
Нет, легконогие серны начнут летать по эфиру;
Море отступит, рыб на сухом оставивши бреге;
Нет, из старых пределов изгнанные оба народа:
Парф пить станет воду Саоны, Германец Евфрата
Прежде, чем в сердце моем его изгладится образ.
М е л и б е й
Мы ж побредем томиться жаждой в песках африканских,
В хладную Скифию, в Крит, на брега быстротечной Оаксы;
Иль к отдаленным водой от целого мира Британцам.
Знать, покинувши раз, уж век не видать ни отчизны,
Ни дернового крова родительской хижины тесной.
Знать, никогда не порадуюсь жатвой я прежних поместьев.
Т и т и р
Воин свирепый, хозяином нив, вновь вспаханных мною!
Варвару жатва! Вот до чего довели нас несчастных
Граждан раздоры! Вот для кого мы поля удобряли!
Друг Мелибей, прививай теперь свои груши и рядом
Грозды сади. Ступай, мое прежде счастливое стадо,
Козы, теперь уж я возлежа, в зеленом вертепе,
Вас не увижу, отважно висящих на камне кустистом.
Больше песен не петь мне! больше коз не гонят на луг,
Где щипали они и ракиту и горькую иву.
Переночуй у меня, отдохни от дороги, спокойся;
Постлана мягко постель из листьев зеленых, и много
Сладких яблоков, свежих каштанов, вкусного сыру.
Видишь, как дым из труб деревенских вьется — и тени
С гор высоких в долины спускаясь, длинней становятся.
С латинского
Воейков
ЭКЛОГА IV
ПОЛЛИОН
(Из ВЕРГИЛИЯ)
Содержание
Эклога эта относится ко времени примирения между Октавием и Антонием. Народ римский, утомленный междоусобной войной и раздорами, надеялся, наконец, наслаждаться столь давно желаемым спокойствием и безопасностью. Вергилий посвятил эту Эклогу Поллиону, своему благодетелю, который очень много споспешествовал заключению мира между враждующими сторонами. Она содержит предсказание о блистательной участи одного знаменитой крови младенца, которого ни род, ни имя нам неизвестны. Стихотворец воспользовался книгами Сивиллы, в которых предсказано о возвращении на землю золотого века.Музы Сицилии, песней, но о важнейших предметах!
Все не могут любить леса и смиренные кущи;
Станем петь о лесах, но достойные Консула песни!
Век последний, Сивиллой обещанный нам, наступает:
В прежнем чине теперь потекут уже новые веки;
С неба слетела Астрея и Царство Сатурна настало;
Новый род человеком послан с Олимпа на землю.
Будь благосклонна младенцу, который в свет сей родится,
Век золотой возвратит, прекратит век бедствий железный.
Чистая дева Луцина! Твой брат Феб воцарился.
Ты, Поллион! Еще Консулом дни столь славные узришь;
В новом порядке ход великих месяцев светлый.
Если ж не все на земле изгладил следы преступлений,
Ты, вождь наш надежный! то скоро землю очистят.
Жизнь от Богов он получит, увидит, смешенный с богами,
Сонм Героев — и сам он видим в их сонме владыкой
Мира, которому доблесть отца его мир возвратила!
Дивный младенец! Тебе земля без трудов и усилий
В дар принесет бродящий плющ и алые розы,
Дикий баккар, грудоягодпик, вместе с веселым акантом.
Сами в загон возвратятся с млеком налитыми сосцами
Козы; не будут стада тревожимы грозными львами;
Вкруг колыбели твоей запестреют цветы благовонны;
Лютые змии иссохнут; травы с обманчивым,скрытым
Ядом погибнут; везде расцветет кардамон Ассирийский.
Но возрастая, когда развернешь ты летопись славы,
Повесть о доблестях предков, отца о подвигах дивных:
Гибкие класы мало помалу поля позолотят,
В крупных кистях виноград на бесплодных деревьях созреет;
Жесткие дубы с листов закаплют медвяную росу.
Если ж останутся древних следы злодеяний и если
Алчность ко злату умчит пловцов в бурливое море,
Гордость ограды создаст, а нужда возделает землю;
То вновь явится Тифис и новой дружине Героев
Путь в Колхиду укажет. Если ж опять закипит брань;
То подступит новый Ахилл под новую Трою.
Но когда, о юноша! ты возмужаешь; тогда уж
Плавать купцы зарекутся; сосна же, преобразившись
В судно, не станет груз мчать по морю; будет и тощий
Кряж плодороден; плуг драть землю, коса стричь лозы
Гроздий забудет; волов отрешит от плуга оратай;
Больше не нужно волне заимствовать красок различных:
Каждый овен цвет шерсти своей гуляя в лугу перекрасит;
Мягкой багряной волной Природа агнцев оденет.
Парки сказали своим веретенам: Кружитесь, прядите
Веки, подобные сим; так рок повелел непреложный!
Отрасль великого Зевса, младенец, богами любимый!
Быстро .., когда твое время наступит!
Видишь: земля, широкое море, глубокое небо,
Свод тяжелый и выпуклый мира и все всколебалось!
Видишь, как все ждет с нетерпеньем желанного века!
Если б возможно жизни моей еще продолжиться
Столько, чтоб мог я твои деянья прославить:
То ни Фракийским Орфеем, хотя он сын Каллиопы,
То ни Линусом славным, хотя он сын Аполлона,
Я нe боюсь, я быть не могу тогда побежденным!
Пан, сам Пан... пусть нас пастухи Аркадские судят!
Будет мной побежден в игре на сельской свирели!
Милый младенец! Начни познавать улыбкою матерь!
С первою лаской твоей она позабудет долгие муки:
Знай, над чьей колыбелью родители не улыбались,
Тот не достоин ни пира богов, ни ложа богини!
Воейков
Дерпт, 1817
ЭКЛОГA VI
(ИЗ ВЕРГИЛИЯ)
B A P P У С
Содержание
Она посвящена Варру, одному из знаменитейших того времени, мужей Рима. Вергилий заставляет с ней Силена повествовать о начале и сотворении мира, сообразно системе Эпикуровой, которой сам сей песнопевец был ревностным последователем.Первая Муза моя Сицилийская песни воспела;
Муза моя в смиренных лесах обитать не стыдится,
Феб запретил мне греметь о Царях и сраженьях на лире.
Титир! он мне сказал, ты пастух и тучное стадо
Должен пасти, играть простые сельские песни!
Ныне я (песнопевцев довольно, которые громко,
Варрус! победы твои без меня воспоют и прославят!)
Сельскую песнь на простой свирели наигрывать стану.
Феб мне петь заповедал, и сельской жизни любитель,
Строки сии прочитавши, о Варрус! увидит, что рощи,
Холмы и долы гремят твоей похвалой: нет Фебу
Тех приятней стихов, где имя Варра сияет.
Пойте же Музы! В вертепе два пастуха подсмотрели
Спящего крепко Силена, во сне разметавшего члены:
Жилы его еще полны вином от вчерашнего хмеля;
Вязь цветов и венок с головы на землю свалились;
На поясе у него висела широкая чаша.
Юноши случаю рады; ведь он обещал им давно уж
Песню... схватили — и старца связали его же цветами.
К ним подоспела Аглая — Наяда: резвая, тотчас
Робких она ободрила, и видя , что старец проснулся,
Красным ягодным соком и лоб и виски расписала.
Старец смеялся над шутками их, говоря: развяжите,
Юноши! будет того, что меня подсмотрли в вертепе.
Я сдержу обещанье: слушайте, песню спою вам.
Ей же другая награда! — И в ту же минуту запел он
Сладко и складно: в восторге запрыгали звери и Фавны;
Слушая жадно, главой помавали твердые дубы.
Нет, не столько Парнасский утес веселится о Фебе!
Нет, не столько Исмар и Родоп дивятся Орфею!
В самом деле, он пел, как в страшном пространстве стихии
Воздух, вода и земля и трескучее пламя смешавшись
Вместе, боролись; как из первых начал развиваться
Стали все существа — и мягкий наш мир округлился;
Как земля отвердев заперла в брегах океан, и
Как понемногу свой образ всякая вещь восприяла;
Как удивилась земля сиянию нового солнца;
Тучи растаяв, в бурном дожде с небес пролилися;
Стали древа с земли подниматься, и как понемногу,
Начали звери бродить по горам и лесам незнакомым.
Дальнее, воспел он царство Сатурна, Пиррины камни,
Вранов Кавказа, с небес Прометеем огнь похищенный.
Он возвестил, как на дно увлеченного Гиласа други
Кликали: Гилас! Гилас! — И берег кликал за ними.
Он сожалел о любви Пасифаи несчастной. О, ужас!
Юный бык белоснежный предметом Царевниной страсти!
Дева злосчастная! куда твой прежний рассудок девался?
Претовы дщери поля оглашая подложным мычаньем,
Выю склонит под ярмо опасаясь, по рощам блуждая,
Щупая роги на белом челе, и в самом безумстве
Страстью постыдной такою к быку никогда не горели.
Дева злосчастная! ты за ним рыщешь, а он как глыба
Белого снега лежит отдыхая на мягкой лужайке,
Бледную траву под темным кленом жует, равнодушный;
Иль заприметив в стаде, бежит за красной телицей.
Критские Нимфы! заприте, заприте лесные дороги,
Если нечаянно след бродящий быка усмотрели
Вы на дорогах заглохших травой! Быть может, что с луга
На луг переходя и с цветов срывая верьхушки,
Он забредет за телицей гонясь и в загоны Гортана!
Старец воспел Аталанту, в беге побежденную хитро
Золотом яблок; потом Фаэтоновых сестр он корою
Горькой ольхи одев, осенил их ветвями,
Громко воспел, как Галл подошел к Пермесскому току;
Как, Аонидой ведомый, достиг он вершин Геликона;
Как при виде мужа сего с мест Музы восстали;
Как ему Линус в венке из цветов и зелени горькой,
Линус, пастух знаменитый, рек божественным гласом:
Музы дарят тебя той самой свирелью, на коей
Старец Аскрейский играл, и голосом сладким
С гор высоких сводил умягченные дубы и вязы:
Пой на этой свирели начало Гринейского леса ;
Пой, да похвалится им Аполлон пред всеми лесами.
Кончив же, Сциллу воспел он, Низоса дщерь и другую
Сциллу, у коей вкруг белого тела — молва представляет —
Зевы лающих псов как пояс, псов, растерзавших
Спутников робких Улисса в клокочущей пропасти черной.
Всё ль повторять? Он пел превращение в птицу Терея,
Пир, Филомелою данный Терею и страшные брашна,
Скорость, с какою несчастный сей Царь взвившись на крыльях
Выше прежних чертогов своих, сокрылся в пустыню.
Так Силен повторил им песни, которые древле
Феб воспел на счастливых брегах Эвротеса, и лавры
Вторили звуки. Пел Силен — и эхо долины
Песни к звездам доносило. Но Веспер, к печали Олимпа,
Встал — и велел пастухам собрать овец и поверить.
С латинского
Воейков
Дерпт, 1817
Фридрих Шиллер
ГЕРКУЛАНУМ И ПОМПЕИ
Элегия
- поэтический отклик на завершение раскопок Помпеи и Геркуланума. Шиллер никогда не был в Италии, но на основании подробных описаний и иконографии сумел воссоздать облик открытых городов с удивительной наглядностью и лиризмом.Какое чудо свершается? Земля! Мы просили у тебя прохладительного источника; но что извергло нам недро твое? Неужели есть жители в безднах? Неужели под лавою обитают новые племена?
Протекшее! Возвратись! Греки, Римляне! Придите и взирайте: древняя Помпея воскресает и снова зиждется град Геркулесов! Спешите оживить шумные портики с светлыми их притворами!
Отворён обширный Театр: семью вратами стремитесь в него, толпы! Где вы, Мимы? Поспешите сюда! Сын Атреев! соверши жертву готовую! Карающий Хор! преследуй Ореста. Куда ведут врата победы?
Узнаете ли вы Форум? Кто восседает там на креслах курульных? Ликторы! Предшествуйте с секирами! Претор! Вступи на судилище и совершай суд! Свидетель и проситель! Предстаньте пред него! Обширные стогны открылись взорам.
Возвышенная, узкая дорожка тянется вокруг домов. Сенистые кровли возносятся над зданиями; чистые комнаты окружают уединенный двор. Скоро пробудится дремлющий промышленник и долго запертые двери не препятствуют более веселому дню разогнать мрачную ночь.
Посмотрите на сей длинный ряд чистых скамеек; посмотрите, как от пёстрых камней летят сверкающие искры. Какою свежестью блистает стена, яркими красками покрытая! Но где Художник? Он только что бросил кисть. Роскошные плоды, со вкусом расположенные цветы, украшают сии прелестные изображения.
Здесь, с полною корзиною крадется Амур; там Гении прохлаждают пурпуровое вино, здесь в неистовом восторге пляшет Вакханка, там другая покоится в сладкой дремоте. Здесь, еще одна, опираясь белым коленом на блестящий хребет Кентавра, с диким хохотом, погоняет гибким жезлом своим сие буйное чудовище.
Юноши, что вы медлите? Там стоят еще прекрасные сосуды, вином наполненные! Девы! Черпайте воду из Этрусской вазы! Еще возвышается треножник с окрылёнными Сфинксами. Разведите огонь, рабы! Спешите готовить трапезу.
Вот вам монеты с изображением мощного Тита; монеты, доныне в целости сохранившиеся. Поставьте в сей резной подсвечник горящую свечу и прозрачным маслом наполните лампу! Что в этом ковчеге? О, девы! Смотрите, чем дарит вас жених!
Вот золотая перевязь, блестящие ожерелья! Ведите невесту в теплую баню; там найдете благовонное мыло и мази, в сосудах из прозрачного хрусталя.Но где же находятся мужи и старцы? В мирном Музее хранятся еще бесценные сокровища редких рукописей. Здесь и грифели и вощёные доски; ничто не утрачено, все сберегла верная земля.
И Пенаты снова восстали и алтари восстановлены. Зыблется кадуцей в легкой руке Гермеса и победа слетает к простертой деснице. Но где же находятся жрецы? Да приидут они и воску получат давно угасшие фимиамы!
перевод с немецкого
А. Ф. Воейкова
ВИДЕНИЕ
(ИЗ МЕЙСТЕРА)
Мне казалось, что я перенесен был в счастливые страны древней Идалии* (*Идалия - в греческой мифологии одно из имен Афродиты). Свежая зелень покрывала цветущий берег; прелестные рощицы простирали прохладные свои сени. Сладостнейшие благоухания весны разливались повсюду.
перевод с немецкого
А. Ф. Воейкова
ВИДЕНИЕ
(ИЗ МЕЙСТЕРА)
Мне казалось, что я перенесен был в счастливые страны древней Идалии* (*Идалия - в греческой мифологии одно из имен Афродиты). Свежая зелень покрывала цветущий берег; прелестные рощицы простирали прохладные свои сени. Сладостнейшие благоухания весны разливались повсюду.
Длинные ряды высоких дерев приводили ко храму, воздвигнутому на вершине отвесистого холма. Казалось, что оный владычествовал надо всею окрестностию. Воздух был чистый и прозрачный. Легкие облака, составленные из золота и пурпура, носились по краям обширного горизонта и возвышали кроткий блеск его лазури.
Очаровательная сия страна озарялась каким-то небесным, магическим светом: он был ярок и блистателен, как свет прекраснейшего Дня и вместе тих и сладостен для взора, подобно сребристому сиянию луны, в прекраснейшую летнюю ночь.
Я приблизился ко храму и думал уже видеть пред собою Киприду, одну из Граций, или сонм веселых Нимф, всегдашних их сопутниц. Но каким сладостным содроганием, каким святым благоговением преисполнилось мое сердце!
Какое неожиданное и вместе восхитительное явление представилось моим взорам! Одна из сих облачных тканей, составленных из золота и пурпура, спустилась на землю. На ней восседала такая небесная красота, коей пленительные черты помрачали всех богинь Древности, бессмертною Музою Гомера прославленных.
К величественному виду Юноны, к проницательным взорам Минервы, к очаровательным прелестям Афродиты, присоединяла она какое- то неизъяснимое слияние строжайшей правоты с чувствительнейшим состраданием. Присутствие ее вселяло в душу священный, чистейший восторг, дотоле мне неизвестный. Факел, который держала она в руке, озарял почтенный лик ее таинственным сиянием.
- Нет! - сказала она мне, угадывая мои мысли. - Я не принадлежу к сим баснословным божествам, кои столь долго усыпляли детство человеческого рода прелестными мечтами пылкого и своевольного воображения. Ты столько же обманываешься, если думаешь видеть во мне священный лик Истины!
Может ли Истина, сокрытая в лоне Предвечного, сойти на землю и явиться, во всём своём блеске, слабым очам смертного? — Но я Вера; я дщерь Истины, и дщерь ее любимая. Мне предназначено, показывать к ней путь сердцам добрым и чувствительным, достойным ее познания.
Их-то благочестивому убеждению вверяю я священные тайны, коих, без моей невидимой помощи, мысль смертного не могла бы никогда постигнуть: великую тайну собственного их бытия; первые лучи приуготовленной для них будущности; слабый, но весьма уже благотворный отблеск вечной премудрости, вечной благости, все сотворившей и о всех промышляющей.
Чрез меня-то познают они, что сей попечительный Промысел Всевышнего еще удивительнее в своих действиях, нежели весь блеск и все величие бесчисленных солнц, коими усеял Он вселенную.
Но вот две сестры мои, кои к нам приближаются! Тщетно будешь ты искать их в отдалении от меня.
Это была Надежда, опершаяся на золотой якорь и окруженная радужным сиянием из блистательнейших цветов. Это была Любовь, державшая в руках драгоценную курильницу из древнего хризолита, увенчанную фиалками и разливавшую чистейшие благоухания Востока.
- Смертные, - продолжала Вера, - кои прилепляются к нам всем сердцем, вскоре обретают в глубине души своей все радости, достойные вечного обиталища блаженных.
При сих словах хотел я повергнуться к стопам трех небесных дщерей и посвятить им всю свою жизнь. Но сие движение меня пробудило; чудесное видение исчезло из моих взоров, но преисполнило душу чувствами живейшего умиления и искреннейшего благочестия.
перевод с немецкого
А. Ф. Воейкова
К БИОГРАФИИ
Отрывки из заметок его приятеля (В. П. Бурнашев)
Но если вздумаю над кем я посмеяться,
Я тут прямой поэт, и мысли в миг родятся.
Из сатиры Буало
И. И. Дмитриев
Воейков рассылал сотни записочек к друзьям и знакомым, в которых всегда обнаруживал остроту свою. Он, кажется, щеголял ими. Эти записочки всегда были с номерами, и он вел им разносную книгу. По этим книжкам видно, что от него в год выходило писем и записок больше тысячи!Вот некоторые:
Самые злые куплеты в Доме сумасшедших - это куплеты на Булгарина. Воейков сказывал мне, что он года два думал посадить в желтый дом Ф. В. Булгарина, да все не удавались о нем стихи. Наконец, во всенощную на первой день пасхи, занятый своею мыслю, он их выдумал.
После того он уже не мог молиться, складывая стихи в голове своей, а по окончании всенощной и обедни, прискакал домой и сразу же записал строфы. - После этого, - прибавил Воейков, - я уж разговелся!
Однажды у Владиславлева, Воейков увидев на столе портрет Н. И. Греча подошел к нему и долго, по своей привычки прищуриваясь и гримасничая, разглядывал его, наконец сказал: - Ну что ж, ничего, пусть, пусть до виселицы повисит хотя бы на стенке.
Однажды Воейков спросил меня, что я чувствую, встречаясь с богачом, который едет в блестящем экипаже или въезжает в собственный великолепный дом? Этот вопрос удивил меня; мне никогда прежде в голову не приходила подобная мысль.
Однажды у Владиславлева, Воейков увидев на столе портрет Н. И. Греча подошел к нему и долго, по своей привычки прищуриваясь и гримасничая, разглядывал его, наконец сказал: - Ну что ж, ничего, пусть, пусть до виселицы повисит хотя бы на стенке.
Однажды Воейков спросил меня, что я чувствую, встречаясь с богачом, который едет в блестящем экипаже или въезжает в собственный великолепный дом? Этот вопрос удивил меня; мне никогда прежде в голову не приходила подобная мысль.
- Какая же мне надобность, - сказал я, - до экипажа или дома, например Демидова, гр. Шереметева, и какое я имею право на их богатство?
- Нет, - отвечал Воейков, - я не таков: мне всегда бывает досадно, когда я вижу другого богаче меня.
- Нет, - отвечал Воейков, - я не таков: мне всегда бывает досадно, когда я вижу другого богаче меня.
Вслед за этим я рассказал ему об одном литературном предприятии Владиславлева (издать альманах в пользу детской больницы) и что этому взялся помогать гр. Бенкендорф. Когда я прибавил, что Владиславлев этим средством может получить от своего альманаха, вместо 5, до 20 т. руб., Воейков, не сказав ни слова, схватил себя за волосы и заскрежетал зубами. После прежнего разговора с ним мне очень понятна была невысказанная мысль его.
Я слышал, что еще в молодости своей Воейков сделал какой-то проступок. Может быть это сделалось невольно, от стечения случаев, в минуту мгновенного разгорячения. Да и кто столько зол, чтобы покусился на такое преступление с намерением. Верно, потом, он отдал бы всю свою жизнь, только бы не было в ней этой несчастной минуты...
Еще больше и от всего сердца желаю, чтоб это была неправда. Но страшные явления замечались за ним, особенно во время болезней. В промежутках разговоров он часто задумывался, схватывал себя за волосы и тяжко стонал. Он обыкновенно тотчас опомнивался и, как бы отвлекая от себя подозрение, говорил, что стонет от болезни.
Это рванье волос, судороги лица и стон больше показывали, что к нему пристает какое-то воспоминание. Однажды он сам говорил мне:
- Я знаю, что умру, но еще долго буду страдать, потому что есть за что.
В последней тяжкой болезни его, я нередко сидел у его постели, и он, со своими большими всклоченными волосами, с судорожными выражениями страдания, со своими стонами, очень походил на Громобоя.
Другой смертный грех (а их было на душе Воейкова по крайней мере семь) была в молодости какая-то интимная связь. В походе 1812 г., его страсть везде ездила с ним и в тот же год, во время переправы через Березину, у них родился сын, Доброславский.
После, этот сын воспитывался в Москве, у матери, учился в медико-хирургической академии и был выпущен лекарем. В конце 1837 года Воейков выписал его в Петербург и определил ординатором в военно-сухопутный госпиталь. Божеский гнев лежал на этом сыне преступной любви. Избалованный у матери, он ни от кого не получил правил веры и нравственности, был нагл и дерзок против всего.
В Петербурге, первые месяца два, он жил у отца и в это время успел завести какую-то незаконную связь, так что отец принужден был выгнать его из дома и нанять ему отдельную квартиру на Петербургской стороне.
Недолго он жил там. Раз утром (4-го марта 1838 г.), начав бриться и выслав своего человека, он бритвой перерезал себе горло. Ни тогда, ни после не узнали причины этому. Всего вероятнее, что буйные страсти и недостаток веры довели его до такой смерти. На отца это жестоко подействовало. Дряхлеющий и расположенный к болезням старик, начал больше и больше хилеть.
Рассказывал Иван Никитич Скобелев:
Дают мне знать, что приятель мой Воейков при смерти и что доктора уже объявили ему самому, что более двух дней он ни за что не проживет. Приезжаю я к нему. Сижу у его постели. Спрашиваю: ну, что, Александр Федорович, не имеешь ли что поручить мне о своих делах, доктора ведь сказали, что положение твое опасно?
Рассказывал Иван Никитич Скобелев:
Дают мне знать, что приятель мой Воейков при смерти и что доктора уже объявили ему самому, что более двух дней он ни за что не проживет. Приезжаю я к нему. Сижу у его постели. Спрашиваю: ну, что, Александр Федорович, не имеешь ли что поручить мне о своих делах, доктора ведь сказали, что положение твое опасно?
- Эх, Иван Иикитич, - заговорил приподнимаясь на локоть умирающий: - есть, есть у меня к тебе просьба: одолжи дней на десять тысяч пять рублей.
Просьба меня удивила. Я подумал и говорю: а вот погоди, я жду с почты деньги, пришлют из деревни оброк, так дней через пять тебе и дам. Воейков со злостью сжал кулак и крякнул, повертываясь ко мне спиной. Он, видимо рассердился, что не удалось занять без отдачи.
Воейков всегда был, до самой смерти своей, поклонником прекрасных женщин, и надобно признаться, что имел изящный вкус. Раз я приехал к нему на дачу, на Большую Рыбацкую, и как-то случилось, что застал его врасплох.
Это было в летний, жаркий день. Подле него сидела прелестная девушка, с расплетенной косою: длинные волосы ее были раскиданы по плечам и старик играл ими... Это, кажется, был конек его вкуса.
Все знакомые Воейкова помнят портрет первой жены его. Она представлена бегущею в лесу, в бурю: ветер несет вперед ее распущенные волосы и белое платье... Прекрасная женщина и прекрасное изображение. Да, старик имел вкус!
Меньше, чем за год до смерти, он женился на постоянной сожительнице своей, N. N., в июле 1838 года. За этот неравный брак его все осуждали, в том числе и я; но проступок его был следствием размышлений о прежней жизни старика, приближающегося к смерти. Он хотел, сколько возможно поправить прежнее и облегчить себя от того, что тяготило его совесть. Он действовал уже как христианин, которому страшны предчувствия будущего.
После, восемь месяцев он уже никуда не выезжал, страдая каменной болезнью. В это время он всегда принимал гостей, лежа на постели и, по природе хитрый и лукавый, всегда хотел показываться больным больше, чем было в самом деле.
Нередко, прикидываясь хилым и изнеможенным, он говорил, что весь исхудал, что грудь у него ослабла, тогда как был полон по-прежнему, а за минуту кричал сильным, здоровым голосом.
Даже в безделицах, где не нужно было хитрости, он не переставал хитрить, как будто влекла его к этому натура. Так кошка действует по своей лукавой манере и там, где бы можно было обойтись без этого. Однажды крепостная девочка его, лет 13-ти, чем-то рассердила его. Он уже был в самом деле болен и не мог встать с постели.
Даже в безделицах, где не нужно было хитрости, он не переставал хитрить, как будто влекла его к этому натура. Так кошка действует по своей лукавой манере и там, где бы можно было обойтись без этого. Однажды крепостная девочка его, лет 13-ти, чем-то рассердила его. Он уже был в самом деле болен и не мог встать с постели.
Схватив палку, стоявшую у постели, он приказывал девочке подойти к себе. Девочка, пользуясь болезнью его, не слушалась и еще что-то нагрубила. Вдруг застонал он, и упав головой на подушки, начал кричать, что ему дурно, что он умирает. "Матушка, Фиша, Фюнушка, - говорил он девчонке, - не сердись на меня, прости меня, подойди и поправь постель, мне неловко, что-то колет..."
Глупая девчонка поверила и ей стало жаль барина. Она подбежала и стала поправлять постель. Но лишь наклонила она голову, как он левой рукой цап-царап ее за волосы, а правою жестоко прибил ее палкой!
В последние дни своей жизни он особенно хотел помириться с теми, с которыми ссорился, но которых любил. Он боялся перейти в ту жизнь, не расставшись с друзьями по-дружески. Так как я не был у него недели три, и когда пришёл к нему, он беспокоился - не сержусь ли я на него?
В последние дни своей жизни он особенно хотел помириться с теми, с которыми ссорился, но которых любил. Он боялся перейти в ту жизнь, не расставшись с друзьями по-дружески. Так как я не был у него недели три, и когда пришёл к нему, он беспокоился - не сержусь ли я на него?
Присев на постели и сложив руки на грудь, он говорил мне своим слогом: - Пожалуйста скажите, не сердиты ли вы на меня, не сделал ли я против вас какого-нибудь канальства? Я не извиняюсь, а прошу у вас прощения.
Давний приятель его Владиславлев не сердился на него, но все-таки не ездил к нему. За день до смерти его он приехал к нему. Старик был в восхищении.
Месяца за два перед смертью, в день кончины П. П. Свиньина, Воейков, как только узнал об этом, тотчас разослал записочки ко всем своим знакомым. Радостный ли это случай, чтобы со стороны и с такой торопливостью извещать о нем! Судьба его поймала на этом самом приеме и наказала его тем же самым.
Месяца за два перед смертью, в день кончины П. П. Свиньина, Воейков, как только узнал об этом, тотчас разослал записочки ко всем своим знакомым. Радостный ли это случай, чтобы со стороны и с такой торопливостью извещать о нем! Судьба его поймала на этом самом приеме и наказала его тем же самым.
N. N. получив записочку поздно вечером, лежа в постели, призвал слугу и приказал ему, завтра пораньше, сходить в дом Свиньина и узнать, правду ли пишет Воейков? N. N. спросонок перемешал ли фамилии или человек заспал приказание и оно перевернулось у него вверх ногами, только следующим утром он преблагополучно отправился в дом Воейкова и в прихожей начал расспрашивать у людей, точно ли и как он умер?
В передней началось перешептывание и говор, так что я услышал, и, узнав, о чем идет речь, призвал к себе посланного, и старик Воейков должен был сам растолковывать, что не он умер, а П. П. Свиньин. Этот случай был пророчеством его собственной смерти!
Он умер 16-го июня 1839 г., в пятницу, в 5 часов утра. В последние дни он был утомлен страданиями и желал скорее умереть. Задумываясь и потом приходя в себя, он говаривал: "и вот, как только я забудусь, первая мысль моя, не умру ли я теперь!" Но был он в памяти до последней минуты. Страдания его во время болезни были так велики, что в сравнении с ними смерть его казалась покойною.
Мертвый трое суток лежал в доме. Лицо его совершенно переменилось. Всегдашнее выражение насмешки, с примесью лукавства и злобы, исчезло и лицо приняло спокойный, строгий вид. Знакомые, сначала спрашивавшие шутками: "не прикидывается ли он", - смотря на это лицо, уже говорили: "Ну, теперь он не обманывает!" Он похоронен 19-го июня 1839 г., на кладбище порохового завода.
Лицо А. Ф. Воейкова было смуглое и калмыковатое, голова большая, с волнистыми, густыми волосами. Он был довольно толст и неуклюж. Еще более он неловок стал от хромоты, сломав ce6е ногу 15-го октября 1823 г. - Я ехал, - рассказывал он, - из Петербурга в Царское, с тем, чтобы сделать зло одному человеку - и Бог наказал меня; лошади понесли, сломали мне ногу, и я не сделал того, что хотел сделать.
Голос имел он громкий и какой-то воющий. Любил говорить, а еще больше острить. Греча, Свиньина, Полевого, а чаще всего Булгарина не спускал с языка и от этого даже терялся несколько интерес разговора его, сбивавшегося на однообразие.
В бумагах Воейкова остался дневник и его счета. Из них видны многие добрые свойства его. У него были на постоянном жалованье несколько вдов и сирот, и кроме того, он часто помогал бедным. Каждый месяц выходило у него до 100 и более руб. на бедных: а эта большая сумма по его достатку.
Прибавьте к этому беспрестанные подарки, которые он посылал детям, знакомым литераторам и другим, и всякий поверит рассказам его домашних, что он всегда нуждался, так что иногда по году не мог сделать себе нового платья. Из дневника его видно, что он любил пламенно первую жену свою*.
Там встречаются отметки: "О радость, о восторг, сегодня я получил письмо от Сашеньки, и самое милое!" На разных книгах остались отметки, в которых он не щадил и самого себя. Например: Вот уж начался и 1836 год, а хромоногий В. все еще живёт! Вторая жена его, скромная женщина, любила уединение, и почти ни с кем не была знакома, несмотря на то, что он часто старался познакомить ее с другими и бранил за одиночество.
А иногда шутя говорил ей: Ну, скажи, что ты за человек, кто тебя любит? Вот меня любят и Жуковский, и Дубельт, и Руссов, я тебе с сотню насчитаю друзей моих. А тебя кто любит? Только и любит тебя один, да и тот хромой, черный, рябой, старый, мерзкий!
Однажды был он у Греча. Этот журналист, представляет ему сотрудника своего, Владимира Строева. Воейков уже был предубежден против Строева, как члена Гречевой партии и как человека, которого он считал таким же барышником как его главный недруг.
*Первая жена Воейкова уехала за границу 21-го августа 1827 г., умерла в Пизе 1828 г.В записках Воейкова нигде не нашел я о времени его рождения. Старик и тут лукавил. Однажды он говорил: - Скажите, как я было обчелся; я все считал себе, за 60 лет, а недавно, справившись хорошенько, уверился, что мне еще только 57. Надобно прибавить, что ему тогда было уже 65 лет, самых верных.
Однажды был он у Греча. Этот журналист, представляет ему сотрудника своего, Владимира Строева. Воейков уже был предубежден против Строева, как члена Гречевой партии и как человека, которого он считал таким же барышником как его главный недруг.
К этому присоединилась низенькая, худо сформированная природой фигура Строева и его бедный, оборванный костюм. Воейков был поражен этой фигуркой. Остолбенев от нечаянности, сложив руки и окидывая его насмешливыми глазами, он говорил про себя, но так что всем слышно было: "Господи, Боже мой, что это такое!" потом отошел прочь и захохотал во все горло.
Между другими, в жену Воейкова был влюблен А. И. Тургенев, которого она, впрочем, не очень жаловала. Раз он так увлекся, что при муже, сверх комплиментов, которые сыпал Александр Андреевич, поправил ей своею рукой локон.
Между другими, в жену Воейкова был влюблен А. И. Тургенев, которого она, впрочем, не очень жаловала. Раз он так увлекся, что при муже, сверх комплиментов, которые сыпал Александр Андреевич, поправил ей своею рукой локон.
Это до того взбесило Воейкова, что между ним и Тургеневым уже назначена была дуэль. Только посредничество Жуковского могло успокоить неосторожного влюблённого и самолюбивого мужа.
Однажды при мне доложили Воейкову, что слуга от кого-то из генералов принес ему письмо; Воейков приказал позвать слугу в комнату. Приняв и прочитав письмо, он вынул из столика кошелек, высыпал серебро и начал перебирать деньги.
Однажды при мне доложили Воейкову, что слуга от кого-то из генералов принес ему письмо; Воейков приказал позвать слугу в комнату. Приняв и прочитав письмо, он вынул из столика кошелек, высыпал серебро и начал перебирать деньги.
Беря то одну, то другую монету и останавливаясь больше на целковых, он расстановочно спрашивал человека: - А что, барин твой нанял дачу? Пишет ли к нему сестрица его, Анна Сергеевна? Сколько заплачено за тот прекрасный кабриолет, в котором ездит твой барин?
Я думал, что Воейков не может решить, что дать человеку, целковый, полтинник, восьмигривенник или гривенник; что ему мелкую монету дать стыдно, а большую жалко. Но Воейков, кончив свои вопросы и еще помолчав немного, сказал: - Прощай, братец, кланяйся своему барину.
Когда слуга ушел, Воейков собрал деньги в кошелек, захохотал и сказал: "Заметили ли вы, как у него глаза разгорались? он так и думал, что я дам ему целковый!
В этом человеке, кажется, была страсть мучить других.
Н. В. Кукольник, у себя на вечере, читал новую драму свою Джакобо Санназар. Кончив чтение, он сам просил гостей своих сказать свое мнение. Все, разумеется, как гости, хвалили.
Один Воейков молчал.
В этом человеке, кажется, была страсть мучить других.
Н. В. Кукольник, у себя на вечере, читал новую драму свою Джакобо Санназар. Кончив чтение, он сам просил гостей своих сказать свое мнение. Все, разумеется, как гости, хвалили.
Один Воейков молчал.
- Что ж вы, Александр Федорович? - спросил его хозяин, - не скажете своего мнения?
- Да, если бы, - отвечал Воейков, - государь поставил здесь виселицу и сказал: вот Воейков выбирай, или сейчас тебя повисят, или говори свое мните о драме Кукольника, так я бы ничего не сказал.
В 1837 году В. А. Владиславлев, уезжая на несколько месяцев в южные губернии, отдал на это время лошадей своих поручику гвардии Б. Надобно заметить, что прежде Б. был армейским прапорщиком, когда Владиславлев был уже ротмистром.
Если б Владиславлев не уехал и похлопотал, то он очень мог бы быть штабс-капитаном гвардии (майром); но он уехал и этот чин выхлопотал себе Б., и, стало быть, обогнал его чином. Воейков, услышав об этом, с хохотом говорил:
- Вот В. А. оставил лошадей своих Б., а тот на его же лошадях, да обогнал его!
- Вот В. А. оставил лошадей своих Б., а тот на его же лошадях, да обогнал его!
В 1811 году в Москве литераторы часто собирались и читали друг другу свои произведения. Эти вечера бывали по большей части у бедного Иванова, сочинителя драмы: "Семейство Старичковых." На этих вечерах играли иногда в коммерческие игры.
Воейков, исстари остряк и весельчак, играл иногда с Мерзляковым, не в деньги, а на столько-то стихов; Мерзляков по большей части проигрывал, и за это повинен был проигранное число стихов перевести из Садов Делиля, которые он, добродушный, и действительно переводил, а Воейков брал их, как свою собственность, и вставлял в свой перевод Делилевой поэмы.
Может быть он несколько и переделывал их, чтобы они приходились к тону его собственного перевода; но дело в том, что это действительно было.
