Тильзитский мир произвел существенные перемены в политической карте Европы и положил резкую грань во внешней и внутренней жизни России.
Заключенный договор состоял из 29-ти статей, 7-ми отдельных секретных и из 9-ти статей союзного договора наступательного и оборонительного. Не касаясь подробностей заключенных условий, мы упомянем только о тех, которые относились непосредственно к России.
Наполеон согласился возвратить королю прусскому часть отнятых у него земель, областей и городов, но, вместе с тем, из большей части польских областей, принадлежавших Пруссии, было образовано Варшавское герцогство, отданное в управление короля саксонского.
Для постановления сколь можно естественных границ между Россиею и Варшавским герцогством присоединена к империи Белостокская область. Император Александр принимал на себя посредничество в примирении Франции с Англией, а Наполеон - в примирении России с Турцией.
Россия обязалась заключить перемирие с Турцией и вывести свои войска из Дунайских княжеств, которых турки не должны были занимать до заключения, при посредстве Франции, окончательного мира. Если Порта не примет посредничества Франции или, приняв его, не заключит мира с Россиею в продолжение трех месяцев, то Александр и Наполеон войдут в соглашение об избавления от ига и притеснения турок всех областей Турции в Европе, за исключении Константинополя и Румелии (Балканы).
Точно также, если бы Англия не согласилась, при посредничестве Александра, примириться с Францией, то Россия будет действовать против нее заодно с Наполеоном. При этом союзники пригласят копенгагенский, стокгольмский и лиссабонский дворы запереть англичанам свои гавани и отозвать из Лондона своих посланников.
В случае отказа этих трех держав, Россия и Франция поступят с отказавшимся или с отказавшимися, как с неприятелями. Такое постановление должно было в будущем вызвать непременно одну или несколько новых войн, совершенно бесплодных для России.
Чтобы вернее достигнуть цели и отвлечь внимание Александра от Западной Европы, Наполеон предложил ему овладеть Финляндию и установить границу более естественную и вполне обеспеченную от нечаянных нападений Густава IV.
- Правда, - говорил Наполеон императору Александру, - шведский король ваш зять и ваш союзник, обязанный следовать вашей политике, либо испытать последствия своего упрямства. Петербург слишком близок к Финляндской границе; русские красавицы в Петербурге не должны более слышать из своих дворцов грома шведских пушек.
Это указание было весьма соблазнительно и вполне совпадало с желанием императора Александра, сознававшего, что близость шведской границы опасна для столицы.
Еще в 1803 году шведский король Густав IV, недовольный дружбой России с Францией, во время дипломатической переписки по этому предмету, приказал, в минуту гнева, пограничный мост, соединяющий Малый Аборфорс с островом Германсари (Аландские острова) и выкрашенный, для обозначения границы, наполовину русским официальным цветом, наполовину шведским - выкрасить весь шведским.
Наш посланник Алопеус (Максим Максимович) потребовал восстановления прежних красок, но шведское правительство не только не ответило на ноту русского посланника, но дало понять, что Швеция имеет право удержать не только эту черту, но за нею права ее еще не совсем потеряны.
Император Александр приказал тогда привести немедленно в оборонительное состояние Кюменегродскую крепость, воздвигнуть укрепление на р. Кюмени, вооружить гребную флотилию, а сухопутными войскам двинуться на шведскую границу.
Это образумило Густава IV, и хотя мост был выкрашен по-прежнему, но сумасбродство короля осталось в памяти, и император Александр не мог не сознавать опасности, постоянно угрожающей столице от такого близкого соседа.
Спустя некоторое время, с осложнением политических событий, император нередко собирал в своем кабинете для совещаний лиц, пользовавшихся его доверенностью. На одном из таких собраний, смотря на карту Европы и указывая на нашу границу со Швецией, государь обратился к графу Петру Сухтелену и сказал:
- Где бы ты думал всего выгоднее для обоих государств назначить границу?
Граф Сухтелен взял карандаш, и провел черту от г. Торнио (фин. Tornio, швед. Tornea, с.-саамск. Duortnus) до океана.
- Что это ты! - сказали император. - Это уж слишком много...
- Ваше величество требовали, - отвечал граф Сухтелен, - выгодной границы для обоих государств: другой безопасной и выгодной черты нет и быть не может.
- Но ведь шведский король мой свояк, рассердится, - сказал государь шутя.
- Посердится и забудет, - отвечали граф Сухтелен.
Прошло несколько лет после этого разговора, и вот в Тильзите Наполеон предлагает Александру то же самое. Как было не воспользоваться таким предложением! В другое время и при других обстоятельствах попытка к отдалению шведской границы могла вызвать протест многих держав, но теперь договаривающиеся были единственными распорядителями на материке Европы.
Император Александр мог вполне рассчитывать на успех в приобретении Финляндии, а Наполеону было весьма важно отвлечь от себя внимание сильного союзника, и, пожалуй, несколько ослабить его, чтобы распоряжаться самостоятельно и предписывать законы Западной Европе.
Вообще Наполеон употреблял все меры к тому, чтобы опутать весьма легко воспламенявшегося Александра, оказывал ему все видимые знаки расположения, уважения и готовности сделать все для русского императора. Так он вел себя с князем Д. Лобановым-Ростовским уполномоченным заключить перемирие. Последний собственноручно писал императору Александру:
Имею счастье повергнуть к стопам вашего императорского величества акт перемирия, подписанный мною и фельдмаршалом Бертье в доме Бонапарта, с которым обо всем был у меня разговор изустный, по предъявлению высочайше данных мне на то полномочий.
По окончанию трактации (международный договор, соглашение между государствами) приглашен я был Бонапартом к обеденному столу, хотя я уже обедал, ибо был седьмой час. В продолжение стола, спросив шампанского вина и налив себе и мне, ударились вместе с рюмками и выпили за здоровье вашего императорского величества.
По окончанию стола, почти до девяти часов вечера, остался я с ним один; весел и говорлив был до бесконечности, повторял мне не один раз, что он всегда был предан и чтил ваше императорское величество.
Польза же взаимная обеих держав всегда требовала союза; ему же собственно никаких видов на Россию иметь нельзя было, а закончил тем, что истинная граница российская должна быть река Висла. Все сие осмеливаюсь я представить через дивизионного адъютанта моего гвардии штабс-капитана Завалишина.
При личном свидании в Тильзите Наполеон еще более старался очаровать Александра, внушить к себе уважение и вызвать дружбу своего нового союзника. Нет никакого основания предполагать, чтобы Александр смотрел на Тильзитский мир иначе, как на необходимое перемирие, но нельзя также отрицать и того, что, временно, он был очарован Наполеоном, успевшим обмануть его.
Положившись на честность нового союзника и на твердость его в исполнении данных обещаний, император Александр пошел на такие уступки, на которые при других условиях он никогда бы не согласился. В Тильзите было заключено несколько тайных соглашений, основанных только на одних словах, на одних обещаниях, не записанных в журнал, не скрепленных письменными документами и никогда не обнародованных.
Все они были следствием доверия к честному слову, которого у Наполеона не существовало, чего, впрочем, он и сам не скрывал. В том же Тильзите он говорил императору Александру, что в его привычки не входит исполнение данных обещаний.
- Иной раз, - прибавлял он, - весьма полезно кое-что обещать.
- Иной раз, - прибавлял он, - весьма полезно кое-что обещать.
В дипломатии честное слово имеет значение лишь временное, исполняется часто только в течение короткого времени, пока это выгодно, а затем измена данному слову легко объясняется переменой обстоятельств и политической обстановки.
В обыденной жизни часто называют дипломатом человека, который двуличничает и ловко обманывает. Такое вероломство, судя по всем предыдущим поступкам, особенно относилось к Наполеону.
Еще в 1806 году три товарища министров: князь Чарторыйский, Новосильцев и граф Строганов, представляя императору Александру записку о внутреннем положении России и о мерах, какие необходимо предпринять в тогдашних военных действиях, советовали ему быть осторожным с Наполеоном.
Они называли его хищником, который употребляет и мир, и войну, и успех оружия, и вероломство негоциаций (здесь: переговоры). Император Александр, издавна не расположенный к Наполеону, в глубине души презиравший самозванца-императора, скрывал это чувство, как тщательно скрывал он свое нерасположение и ко многим другим лицам, которых держал, однако же, возле себя.
Он подходил к Наполеону с недоверием, и чем сильнее было оно, тем сильнее было очарование после нескольких личных свиданий. Он признавал превосходство его гения, но не был ослеплен им и не возымел к нему вредного для себя доверия.
Все это говорилось значительно позже, когда увлечения исчезли, но было противоположно тому, что происходило на самом деле. Как признавать в человеке превосходство гения и не подчиниться ему, иначе гения не существует. Трудно не принять внушений человека, который ласкает ваши заветные мечты и обещает содействовать их осуществлению.
А эти ласки, эти обещания были употреблены Наполеоном в широких размерах и, Александр I временно поддался им. По склонности к мечтательному увлечению, он не заботился о надлежащем формулировании и внесении в секретные статьи договора всех тех обещаний и предположений, которые Наполеон расточал щедрой рукой в беседах со своим удивленным слушателем.
Александр ошибся, полагая, что можно решать на словах столь важные вопросы, которые в своем конечном результате приводили, так сказать, к мировому разделу. Поэтому неудивительно, что словесные соглашения оказались в некотором противоречии с письменным договором: случалось даже, что живое слово тильзитских бесед совершенно расходилось с мертвой буквой трактата.
В последующее время Наполеон руководствовался только статьями писанного трактата, не придавая значения обещаниям, данным в Тильзите, или же предлагал заключить новые условия, не соответствовавшим политическим видам императора Александра. Отсутствие письменных актов давало возможность отказываться от данных обещаний то той, то другой стороной и в особенности потому, что договаривавшиеся действовали вполне эгоистично.
При помощи этого эгоизма Наполеон успел вырвать у Александра согласие на разные уступки, относившиеся до восстановления прав германских владетелей, признании владетельных особ, посаженных Наполеоном, и самого его императором Франции.
Тильзитский мир возвел его на высшую степень могущества и славы, и он мог вполне гордиться одержанною дипломатическою победою. Странно, что и император Александр гордился тем же, но скоро, впрочем, должен был разочароваться как в своей победе, так и в своем новом друге и союзнике.
Лишь только, по возвращении в Петербургу Александр стал руководствоваться словесными обещаниями Наполеона относительно Турции, как из Парижа его попросили следовать букве письменного трактата или же согласиться на новые уступки и пожертвования на счет Пруссии.
Такое требование, конечно, вызвало в Александре сознание, что он обманут, и заставило его быть осторожнее в будущем. Нельзя было не понять, что Наполеон оставил вожжи в своих руках, чтобы удержать, когда будет нужно, вредный для него ход политических событий.
Переговоры о мире вели с нашей стороны князь А. Б. Куракин и князь Д. И. Лобанов-Ростовский, а со стороны Франции - Талейран; но главное участие и направление переговоров принадлежало двум императорам. 25-го июня (7 июля) мирные условия были подписаны, а 27-го июня (9 июля) - ратифицированы.
Император Александр поручил князю Куракину поднести Наполеону пять знаков ордена св. Андрея Первозванного, назначавшихся: самому Наполеону, вестфальскому королю Иерониму, Мюрату, Талейрану и Бертье. Наполеон тотчас же прислал пять знаков ордена Почетного Легиона: императору Александру, великому князю Константину Павловичу, министру иностранных дел барону Будбергу, князю А. Б. Куракину и князю Д. И. Лобанову-Ростовскому.
В тот же день император Александр, в ленте Почетного Легиона, а Наполеон в ордене св. Андрея, съехались верхами на улице и, после взаимных приветствий, отправились к дому, занимаемому русским императором, где и произошел обмен ратификаций.
О прекращении военных действий и заключении мира Россия, прежде всего, узнала из рескриптов императора, отправленных к начальникам областей, генерал-губернаторам и некоторым гражданским губернаторам.
Никто так не радовался заключению мира, как Александр. Он был в полном восхищении, и дружба с Наполеоном казалась ему благом богов. Уже на другой день после ратификации мирных условий, а именно 28-го июня, государь писал главнокомандующему в С.-Петербурге С. К. Вязмитинову:
Упорная и кровопролитная между Россиею и Франциею война, в которой каждый шаг, каждое действие ознаменованы неустрашимой храбростью и мужеством войск российских, заключенным 27-го дня сего месяца миром - Богу благодарение - прекращена. Восстановлено блаженное спокойствие, неприкосновенность и безопасность границ российских охранена новым приращением, и Россия сим обязана геройским единственно подвигам и рвению, с которыми храбрые ее сыны на все бедствия и на самую смерть бесстрашно стремились.
Я спешу о сем благополучном происшествии вас уведомить, для извещения во всем начальстве вашем.
Вместе с этим рескриптом курьер привез высочайшее повеление ознаменовать заключение мира торжественным молебном. 2-го июля церемониймейстерская часть разослала от двора следующее объявление:
Для торжества мира, в 27-й день с Франциею заключенного, его императорское величество высочайше повелеть соизволил быть здесь в городе молебне, каковое и назначается сего июля 3-го числа, т. е. в среду. И в оный день, по восхождении солнца, означено будет 21-м из крепости пушечным выстрелом.
Вследствие чего от придворной конторы сим оповещается, дабы придворные и прочие чины в 10 часов поутру съехались в церковь Рождества Пресвятой Богородицы, именуемую Казанскою, и ожидали прибытия их императорских величеств государынь императриц и их императорских высочеств. По окончании ж службы Божией, по объявлению о мире и по отправлению благодарного молебна, их величества и их высочества возвратятся в Таврический дворец. В сей день быть дамам в русском платье, а кавалерам в праздничных кафтанах.
Большинство, как всегда и везде, не зная подробностей и условий заключенного мира, с полным самодовольством прислушивалось 3-го июля к пушечным выстрелам, возвещавшим Петербургу о торжественном праздновании мира.
Толпы народа спешили в Казанский собор, куда ехали обе императрицы и собирались придворные чины. В этот день при дворе был парадный обед, на следующий, 4-го июля, император Александр возвратился в Петербург, остановился в Таврическом дворце и 5-го числа присутствовал на молебне в Казанском соборе; вечером столица была иллюминована.
Спустя два дня, 7-го июля, подобное торжество происходило и в Москве.
Спустя два дня, 7-го июля, подобное торжество происходило и в Москве.
Преосвященный Августин, епископ Дмитровский и викарий московский сказал в Успенском соборе слово, произведшее глубокое впечатление на слушателей по своему увлечению.
- Итак, - сказал он, - умолкли громы брани, прекратились мщение и убийство, остановились потоки крови, копье и меч возвратились в место свое, и благословенный мир паки озарил любезное отечество наше и всюду разлил веселье и радость.
Народ, ослепленный счастьем оружия своего, познал, наконец, крепкую и высокую руку Божию. Познал в повелителе Севера дух премудрости и разума, дух совета и крепости и, чувствуя суетность советов своих (народ - французы) преклонил гордую выю пред великим в владыках земных Александром.
Познал, до какой степени простираются твердость и мужество россов, бесстрашно на все опасности и на самую смерть устремляющихся и, исполненный удивления, почел верхом славы своей приобрести дружбу столь славного и храброго народа.
В надмении своем некогда рек он: пойду и сокрушу твердыни их, опустошу селения, рассыплю грады и господствовать будет на них рука моя; но наконец уязвленный и пораженный признал, что монарху россов, обладающему полусветом, должно еще распространить владычество свое и господствовать над чужими языки.
- Какую же благодарность воздадим мы Господу? - спрашивал Августин, и отвечал: - Вознесем молитвы и принесем сыновнюю благодарность государю. Драгоценные металлы образуют колосс, воздвигнутый во славу героя. Смертный в изумлении удивляется ему; но камень внезапно отторгается от горы и все обращает в прах.
Благодетель народов славу имени своего сохраняет не в меди и мраморе, но в сердцах человеческих, в памяти потомства. Бог и царь - образ божества на земле - требуют, чтобы благодарность, им приносимая, состояла не в словах, а паче в делах, сообразных их воле и законам, в любви к ближнему.
Любовь к отечеству - вот жертва, которою достойно возблагодарить мы можем и Бога, уделяющего на нас милости свои, и государя, назидающего и хранящего спокойствие и блаженство наше.
Августин приглашал каждого исполнять свои обязанности, быть удаленным от лицеприятия и мздоимства, чуждым пристрастия, корысти и обмана, быть правосудным и честным в своих поступках, словом приобрести все те качества, которыми была так бедна тогдашняя Россия.
Узнав об этой проповеди, император Александр пожаловал Августину панагию, украшенную драгоценными камнями и писал московскому военному губернатору Т. И. Тутолмину:
Донесение ваше о движениях радости, с коими весть о мире принята была в Москве, принесло мне истинное удовольствие. Знаменитые российского воинства подвиги, коими мир сей приобретен, заслужили сию справедливость.
Мне приятно было видеть, что обыватели московской столицы сим вновь ознаменовали, сколь благо отечества им драгоценно. Благородному московскому дворянству, всегда движимому побужденный чести и по первому воздаянию всегда готовому действовать ко благу отечества, изъявите от меня, что в войне и мире я с признательностью видел новые опыты приверженности его любви к отечеству.
Знаменитому московскому купечеству, усердием, пожертвованиями и благотворительными его видами постоянно себя отличающему, объявите, что мне особенно приятно видеть чувства, его одушевляющие. Уверьте все состояния обывателей московской столицы, что цель моих желаний есть и всегда будет, да верные мои подданные, под сенью благословенного мира, постоянно наслаждаются плодами их трудолюбия и промышленности.
К сожалению, последние слова были в противоречии с условиями мира, как видно из манифеста, последовавшего 9-го августа, при котором были приложены и все статьи трактата.
Война между Россией и Францией, было сказано в манифесте, сильной помощью Вышнего и отличной храбростью наших войск окончена; благословенный мир паки восстановлен. В течение сей войны, Россия испытала, сколь великие способы в любви и приверженности сынов своих во всех положениях обрести она может. Дух отечественной ревности, возбужденный обстоятельствами мгновенно объял все состояния и произвел великие опыты мужества, пожертвований и рвений к общему благу.
В войсках он везде знаменовал себя беспримерною храбростью, незыблемым бесстрашием, геройскими подвигами. Везде, куда призывал их глас чести, все опасности битв пред ним исчезли. Знаменитые их деяния в летописях народной славы пребудут незабвенны, и благодарное отечество, в пример потомству, всегда воспоминать их будет.
В гражданских сословиях, дворянство, шествуя по следам его предков, знаменовало себя не только жертвами имущества, но и совершенною готовностью положить жизнь за славу отечества.
Купечество и все другие состояния, не щадя ни трудов, ни стяжаний, несли с радостным чувством бремя войны и готовы были всем жертвовать его (отечества) безопасности. При таковом единодушном слиянии мужества и любви к отечеству, Всевышний, преосеняя воинство наше Своей помощью, укрепляя его в жестоких сражениях, напоследок, в награду неустрашимости, благоволил положить счастливый конец сей кровопролитной брани и даровал благословенный мир.
В основаниях сего мира все предположения к распространению наших пределов, а паче из достояния нашего союзника, признали мы несогласными со справедливостью и достоинством России. В ополчении нашем не расширения пространной нашей империи им искали, но желали восстановить нарушенное спокойствие и отвратить опасность, угрожавшую державе нам сопредельной и союзной.
Постановлением настоящего мира не токмо прежде пределы России во всей их неприкосновенности обеспечены, но и приведены в лучшее положение присоединением к ним выгодной и естественной грани.
Итак, война была прекращена, мир заключен, и первый период борьбы России с Наполеоном был окончен. 24-го августа император Александр встречал на Петергофской дороге свою гвардию, возвращавшуюся с похода. Толпы народа стекались со всех сторон, я неизвестный поэт приветствовал возвращавшихся стихами:
Россы, кончив подвиг бранный,
Поспешайте в край родной;
Час пришел для вас желанный;
Восклицает: мир - душой.
Ждут любовь вас здесь и дружба;
Мы сердцами к вам летим;
Нас хранила ваша служба,
Вас мы, вас благодарим.
К вам мы души устремляем.
К вам, герои стран родных,
Вас мы всех равно встречаем
В чувствах радостных своих.
Благодаря все сословия за усердие и любовь к отечеству, император Александр установил золотую медаль для ношения в петлице на владимирской ленте всем служащими в милиции чиновникам, а тем, что были в сражении, пожалована медаль на георгиевской ленте. Тех чиновников, которые получили при увольнении от службы первые офицерские чины, разрешено было, при дворянских выборах, допустить в гражданскую службу.
Ратники, бывшее в сражении, награждены серебряною медалью на георгиевской ленте, а всем чиновникам вообще разрешено носить ополченский мундир той области, в которой они находились.
Указом военной коллегии 15-го 1807 года повелено вдовам убитых в сражениях офицеров производить в пенсию полное жалованье; в случае же смерти жен обращать оную на детей и выдавать: сыновьям до 16 лет, если раньше не поступил на службу, а дочерям до замужества или до вступления в какое-либо воспитательное государственное заведение.
В то время для призрения больных, раненых и увечных воинов не существовало никаких казенных учреждений, и лишившиеся средств к существованию воины должны были довольствоваться и прибегать к частной благотворительности.
Оценивая Тильзитский мир только с внешней стороны, русская печать восторгалась им. Убийственная и кровопролитная брань совершенно прекратилась, печаталось в одном журнале Гений Времен. Смелый и пылкий покоритель стольких государств долженствовал, наконец, сам признать неустрашимую храбрость российских ополчений и отречься от своих намерений.
Слава тебе, вечное Провидение!
Слава тебе, Александр - друг человечества! Да осенит сей мир крылами своими всю Европу. Да исцелит он язвы твои, бедная разоренная Германия. Да будет он продолжителен и вечен! Мир с Францией заключен в Тильзите июня 27-го дня, в тот же самый день, когда за 98 лет Петр Великий одержал над Карлом XII решительную победу под Полтавой, - победу, которая навсегда освободила его от страшного соперника и утвердила навек власть его в Европе.
Сердце каждого истинного сына отечества воспламеняется желанием, дабы и сей мир имел для России великие и благотворные последствия, которые некогда произошли от Полтавской победы. Сладки плоды мира, купленного геройскими подвигами! - повторяли увлеченные современники. Франция, страшная для всех прочих держав, отдает должное уважение достоинству и величию России.
- Ну что ж, - говорили люди равнодушные, - была война, мы побили неприятеля, потом он нас побил, а там, обыкновенно как водится - мир. И, слава Богу, не будет рекрутского набора.
Простой народ был поставлен заключенным миром в самое большое затруднение. Он помнил еще блестящие победы Румянцева и Суворова, а из воззваний Синода знал, что он воюет с антихристом и потому был уверен, что мир заключен при содействии нечистой силы.
- Как же это, - говорил один мужичек другому, - наш батюшка православный Царь мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!
- Да как же ты, братец, - отвечал другой, - не разумеешь и не смекаешь дела. Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва крестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его перед свои светлые царские очи.
И, действительно, спустя несколько дней разговаривавшие узнали, что высочайше повелено было воззвание Синода, в котором Наполеон именовался антихристом более в церквах не читать. Вслед за темь, от печати потребовалось полнейшее уважение к Наполеону и прежнее имя его, Бонапарт, приказано было исключить из употребления в России.
Журналы, не изменившие своих взглядов на прямо противоположные, подвергались преследованию. Точно такому же преследованию подверглись и книги, уже бывшие в обращении. В сентябре 1807 года было отобрано более 5000 экземпляров сочинения Тайная история нового французского двора, переведенного с немецкого языка и изданного с дозволения С.-Петербургского цензурного комитета.
Все издание было сожжено по предписанию С.-Петербургского генерал-губернатора (Вязмитинов, Сергей Кузьмич), издатель был удовлетворен за убытки и притом крупной суммой в 6500 руб. из Кабинета Его Величества. В том же году появилось объявление книгопродавца Клостермана следующего содержания:
Его превосходительство, военный губернатор Вязмитинов, поручил мне объявить моим собратьям, что если у них имеется брошюра: Reflexions sur la paix etc. (Ivernois, Francis d'. Reflexions sur la guerre : En reponse aux reflexions sur la paix, adressees a Mr. Pitt et aux francaix), то чтобы они немедленно донесли о том его превосходительству.
В начале 1808 года министр народного просвещения, граф Завадовский (Петр Васильевич), запретил вновь издавать напечатанную в Москве в 1807 г. книгу Картина французской политики и короли Бонапартовской фабрики. Зато надворный советник Пфейфер удостоился похвалы и поощрения.
Он перевел на французский язык изданное графом Н. П. Румянцевым сочинение о русской торговле под заглавием Tableaux de commerce de l'empire de Russie annees 1802, 1803, 1804, 1805 publies par... de Romantzof и посвятил его Наполеону. Это есть первое приношение, сказано было в Политическом Журнале, великому монарху от российского подданного.
Седьмой год XIX столетия, говорила русская печать при внушенных ей новых условиях, составляет эпоху весьма достопримечательную. Он разрушал и творил, творил и разрушал. Он расторг древние связи, для составления новых, переместил Юг на Север (?!), произвел многие революции престолов, основал новые области на развалинах государств ниспроверженных.
Нации, совершенно упадшей, возвратил отчасти бытие; примирил обе колоссальные державы между собой и из Сарматской земли, потоками крови упоенной, произрастил оливу дружества, которая, скоро возвысившись, обняла ветвями своими Францию и Россию.
Эти объятия крайне не нравились многим...
Эти объятия крайне не нравились многим...
За увлекавшимися современниками-журналистами стояло большинство людей образованных, людей государственных и, наконец, народ, выносивший на себе всю тягость борьбы и недовольный созданным политическим положением дел.
Войны, веденные почти беспрерывно, начиная с 1805 года и на нескольких театрах действий - с Наполеоном, в Турции и на Кавказе - тяжело отражались на экономическом положении государства и ложились особенно тяжким бременем на сельское сословие.
В 1806 году была собрана милиция с нескольких губерний, в числе 612 тысячи человек, и сверх того, с разных мест империи собирались в значительном числе погонщики, повозки, лошади и волы. Когда, после сражения при Пултуске, неприятель остановил наступление, то признано было возможным распустить часть милиции (так во время наполеоновских войн называлось народное ополчение и партизанские отряды, которые должны были действовать против армии Наполеона, но были распущены после заключения Тильзитского мира) и оставить на службе только одну треть, в числе 252 тысячи человек.
Из этого числа было составлено так называемое подвижное земское войско, которое уже не возвратилось в свои дома и, сверх производившихся рекрутских наборов, оказалось оторванным от семейств и от земли. Многие говорили, что вместо милиции лучше бы было взять по одному и даже по два рекрута со ста душ. Нет никого, - доносил И. В. Лопухин, кроме ведомых видами личных выгод или легкомыслием, кто бы не находил учреждения милиции тягостными и могущими расстроить общее хозяйство и мирность поселенской жизни. Кто скажет вам иное, государь, тот - обманщик.
Податное население роптало и его нельзя было убедить, что милиция собирается временно и потом будет распущена. Крестьяне сознавали только то, что их отрывают от полевых работ, нарушают их хозяйство. К усилению неудовольствий служили административные беспорядки: распоряжение о сборе ратников было сделано, но на каких основаниях сбор этот должен был производиться, никто не знал.
Разъяснения пришли гораздо позже, и только тогда милиционеры узнали, что могут оставаться в своей одежде, не брить лба и бороды и жить в домах своих. Но и сие, - писал И. В. Лопухин, - не может совершенно успокоить ни поселян, ни помещиков. Хозяйство вообще расстраивается.
Приказывалось поселян, вписанных в милицию, не употреблять ни в какие посылки или дела, который бы слишком удаляли их от места жительства; но обыкновенная и необходимая в самых пахотных местах промышленность крестьянская и польза помещиков требуют нередких отлучек от домов. Как было поступать тем, имение которых и селение находились вдали от городов? В этом случае милиционеры, собираемые периодически военным начальством для обучения, были бременем для помещиков и сельских обществ.
Сбор милиции производился только с части империи и эта часть обязана была поставить, вооружить и снабдить на свой счет всем необходимыми ратников. В это же самое время другая часть государства и пограничные губернии приглашались только к добровольным пожертвованиям деньгами, хлебом, оружием и амуницией.
- Может быть, - говорили дворяне, крестьяне и мещане, - губернии, избавленные от сбора милиции и принесут больше жертв, но они имеют право и ничего не приносить, тогда, как мы обязаны манифестом к определенной и тягостной повинности.
Все с таким нетерпением ожидали роспуска милиции, что, доносил Лопухин, в царствование вашего императорского величества благодетельный будет тот день, в который отменится земское войско.
День этот наступил в сентябре 1807 года, но не мог быть назван благодетельным. В манифесте о роспуске милиции и обращении ратников в первобытное состояние было предоставлено всем помещикам, мещанским обществам и казённым селениям взамен рекрутских наборов оставить в военной службе всех тех ратников, которых они оставить пожелают. Таким образом, обещание, что все милиционеры вернутся в свои дома, не было исполнено и породило множество недовольных среди городского и сельского населения.
Имя Наполеона, как виновника всех бед, стало ненавистным для русского человека и при каждом удобном случае подвергалось насмешкам. Провозглашение Наполеона императором совпало с провозглашением империи на негритянском острове Сен-Доминго.
- Императорское общество, - сказал князь А. Н. Голицын в присутствии Александра I, - становится не совсем прилично (Les empereurs commencent a devenir de mauvaise compagnie). Уверяют, что государь смеялся, слушая эту шутку своего любимца.
В русских людях, сознательно или бессознательно, укоренилось убеждение, что отношение России к Наполеону до Тильзитского мира было самым правильным и сообразным с достоинством могущественной империи.
В лице Наполеона видели хищника, попирающего все народные права и порабощающего народы. Россия одна высказывала протест против такого порабощения, не признавала грубой силы и насилия и, защищая слабых, постоянно боролась с хищником.
Но теперь, после Тильзита, это возвышенное положение было потеряно; русский государь, бывший постоянно верным святому знамени, которым гордилась Россия, бросил его, протянул руку, побратался с тем, кого привыкли называть врагом человечества. И для чего? Союз с Наполеоном - значит постоянная война, ибо он постоянно воюет, и Россия будет теперь ходить на войну, куда он захочет.
Однажды, на вечере у Г. Р. Державина, говорили о желании императора Александра I достигнуть общего мира в Европе.
- Цель великая, - сказал при этом граф П. В. Завадовский, - но едва ли достижимая. Помирившись с французами, мы будем воевать с англичанами. Государь желает мира, чтобы приняться за необходимые преобразования для блага России, а, может быть, и всего человечества; но именно по этой то причине и не оставят нас в покое.
Не говорю о Бонапарте, который заклятый враг спокойствия России, потому что она одна в состоянии полагать преграды ненасытному его властолюбию; но и державы нам дружественные или, вернее сказать, те, которые мы почитаем дружественными, не будут спокойно смотреть на наше могущество, возрастающее по мере успехов просвещения, образованности и усовершенствования внутреннего управления в государстве, о чем так печется государь с самого восшествия своего на престол.
Зная характер Наполеона и его предыдущую деятельность, никто не верил в прочность дружбы с ним; союз с Францией не одобрялся большинством и прежде всего войсками, высказывавшими свое неудовольствие еще до заключения мира, во время начатых переговоров.
С ответом на предложенное Беннигсеном (Леонтий Леонтьевич) перемирие, был прислан в нашу главную квартиру адъютант маршал Бертье, племянник Талейрана, Луи Перигор. Он был принят нами очень вежливо, но сам вел себя нагло, надменно и совершенно неприлично. В зал, где находился Беннигсен и многие генералы с непокрытыми, конечно, головами, Перигор вошел в медвежьей шапке, оставался в ней за обедом и не снимал ее до самого отъезда.
Все это делалось под тем предлогом, что французский военный устав запрещает снимать шапки и каски офицерам, когда на них лядунка (здесь: как часть амуниции), означающая время службы. Но разве он не мог снять ее, чтобы снять и шапку? Справедливо порицая подобный поступок, противный правилам деликатности и общественной вежливости, многие офицеры, в том числе и Д. В. Давыдов, не сомневались, что поведение Перигора было следствием внушения Наполеона.
С увлечением и остроумием, свойственным поэту, Давыдов пишет: Как знать? легко могло случиться, что, если бы мы сбили шапку с головы Перигора, (то) из головы Наполеона вылетело бы и несколько (неудобных для России) статей мирного трактата. Дело было в шляпе, но мы не хотели воспользоваться этим случаем.
Поведение Перигора вызвало всеобщее негодование и нерасположение к французам. Боже мой! пишет тот же Д. В. Давыдов, какое чувство злобы и негодования пробудилось в сердцах нашей братии, молодых офицерах, свидетелях этой сцены! Тогда еще между нами не было ни одного космополита; все мы были люди старинного воспитания и духа, православными россиянами, для коих оскорбление чести отечества было то же, что оскорбление собственной чести.
Возникшее нерасположение наших офицеров к французским и даже к самому Наполеону продолжалось во все время мирных переговоров. Когда первому батальону Преображенского полка было приказано перейти на левый берег Немана, то командир его, граф Михаил Семенович Воронцов, не желая видеть того, что будет происходить в Тильзите, сказался больным и передал командование батальоном полковнику Козловскому.
Только любопытство видеть Наполеона и быть очевидными свидетелями свидания двух императоров привлекало наших офицеров в Тильзит. Общество французов нам ни к чему не служило, говорит Давыдов; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, не взирая на их старание, - вследствие тайного приказа Наполеона, - привлекать нас всякого рода приветливостями и вежливостью. За приветливости и вежливости мы платили приветливостями и вежливостями - и все тут.
Возвратясь затем в отечество, войска принесли с собою неудовольствие и ропот. Они недовольны были главнокомандующим Беннигсеном и результатами трудов, положенных ими для поддержания славы России.
Где ты девалась, русска слава,
Гремевшая столь много лет?
Где блеск твой, сильная держава,
Которому дивился свет?...
О, Беннигсен! Ты нашу славу
Затмил! - перевернул вверх дном.
Так говорил воин-поэт, припоминая весь ход кампании. Беннигсена обвиняли в беспорядках в продовольствии войск, хотя в этом он были совершенно невиноват; обвиняли его в нерешительности действий, излишней осторожности и скрытности; говорили, что он уронил дисциплину в рядах армии, что он человек не русский.
По заключении мира Беннигсен, сдав армию такому же немцу, как он, скрылся в своем имении Закрете, близ Вильно, и никуда не показывался: во время празднования мира Петербург не видал его. Он не мог быть популярен в войске, ибо не только носил иностранную фамилию, что нисколько не мешало ему быть истым русским и популярным между русскими, но он не владел русскими языком, не мог говорить с солдатами.
В назначении генерала Беннигсена главнокомандующим видели пристрастие и явное предпочтение, оказываемое императором Александром иностранцам против русских. Он принужден были оправдываться и объяснять это необходимостью.
Когда адмирал Павел Васильевичи Чичагов укорял государя в таком пристрастии, то Александр отвечал ему:
Постараюсь доказать вам, что самые ваши возражения были несправедливы. Про Себастиани (Орас Франсуа Бастьен Себастьяни де Ла Порта, корсиканец, маршал Франции) вы выразились: кто он такой? и не иноземец ли для Франции, потому что он сардинец (?).
Но разве это резон, чтобы Бонапарт не употреблял его для своей службы? Что сделал бы Петри I, если бы не пользовался службой иностранцев? Чувствую, что в этом есть зло; но это зло меньшее из двух, ибо можем ли мы отсрочивать события до тех времен, в которые наши земляки будут находиться на высоте всех должностей, которые они должны занимать? Все это я сказал вам для того только, чтобы доказать, что в данную минуту нельзя взять за правило не употреблять на службу иностранцев.
Как бы то ни было, но командование армией Беннигсена всеми осуждалось. Интриги в главной квартире государя и в таковой же Беннигсена, неповиновение генералов главнокомандующему и воровство по продовольственной части, доходившее до того, что обвиняли супругу Беннигсена, будто бы бравшую богатые подарки - все это вызывало неудовольствие в войсках и в обществе.
Не лихоимство, а можно сказать, открытое хищничество многих комиссариатских и провиантских чиновников выходило из всяких пределов и вынудило императора Александра прибегнуть к самым строгим и почти необычайным мерам.
Во время продолжавшейся между Российской Империей и Францией войны, писал государь военной коллегии, действия которых теперь, благодаренье Всевышнему, прекращены, комиссариатский и провиантский департаменты не исполнили обязанности своей в снабжении и пропитании армии.
Храбрые войска наши часто терпели недостаток и нужду в том, и в другом, и важные предприятия были через cie останавливаемы к вреду империи нашей. Усердие и рвение к пользе службы управляющих сими департаментами не могли иметь успеха, ибо большая часть чиновников, имеющих в виду обогащение свое из сумм, им вверенных, полагали тому непреоборимые препоны.
С жадными поставщиками делили они сие хищение и, возвышением цен на все припасы, увеличивая непомерно расходы, истощали казну нашу. Многие открываются деяния их, коими долг чести и присяга совсем нарушены.
Столь гнусные поступки возбудили справедливое негодование наше, и мы повелели примерно наказать тех, кои уже оказались и кои еще найдутся виновными в помянутых преступлениях; всем служащим в комиссариатском и провиантском департаментах запрещаем употребление общего армейского мундира, кроме только из сего запрещения генерал-кригс-комиссара Обрескова (Михаил Алексеевич) и генерал-провиантмейстера князя Шаховского, которые, служив с честью в поле и недавно вступив, по воле нашей, в сие звание, не имели еще времени истребить зла укоренившегося.
Для вновь вступивших в сии департаменты достойных и способных людей, а равно для отличающихся трудами и бескорыстием даны будут особые мундиры. Мы желаем, чтобы оба департамента от всех излишних, праздных и предосудительных людей были очищены, оставив только тех, которые действительно замечаются по ревностной службе, по своей способности и по безупречному поведению, для чего и представить нам немедленно обо всех комиссариатских и провиантских чиновниках подробные послужные списки.
Лихоимство чиновников было давно предметом осуждения общества, но столь строгого и огульного наказания всего ведомства никто не ожидал. В частных собраниях осуждали эту меру правительства, а И. А. Крылов, в своей басне Хозяин и мыши, поучал несведущих и неопытных:
Коль в доме станут воровать,
А нет прилики вору,
То берегись клепать
Или наказывать всех сплошь и без разбору:
Ты вора этим не уймешь
И не исправишь,
А только добрых слуг с двора бежать заставишь,
И от меньшой беды в большую попадешь.
Тут, чем бы вора подстеречь
И наказать его, а правых поберечь,
Хозяин мой велел всех кошек пересечь.
Услыша приговор такой замысловатый,
И правый тут, и виноватый
Скорее со двора долой.
Действительно многие чиновники немедленно подали в отставку, не желая нести общего, ими незаслуженного наказания. Тогда гр. Аракчеев, только что вступившей в управление военным министерством, опасаясь, чтобы и небольшое число честных людей не оставило службы, испросил высочайшее повеление, чтобы чиновников провиантского и комиссариатского департаментов не увольнять в отставку до тех пор, пока департаменты эти не отдадут по своему ведомству надлежащих отчетов.
В обществе стали говорить, что распоряжение это нарушает права дворянской грамоты и лишает возможности людей честных и исправных, выходом в отставку, смыть с себя пятно, наложенное на них незаслуженно.
Неудовольствие не ограничивалось одним этим; оно шло гораздо дальше и лежало в тех условиях и обязательствах, которые были положены в основания мирного трактата. Не следовало принимать другого мира кроме честного, без всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи с Англией и воевать со Швецией, в противность святейшим уставам человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещая избавить Европу от его насилия.
Были и такие, которые верили в неизбежность вторжения Наполеона в Россию и спрашивали, зачем отсрочивать время, предоставлять ему полное господство в Европе, давать средства усиливаться и усложнять политическое положена России - лучше было покончить сразу.
Еще в 1805 году, говорит С. Н. Глинка (писатель, противник Франции), когда Наполеон заняв Вену, перед портретом Марш-Терезии упрекал Австрию в утрате древней славы германцев, я говорил моим знакомым, что и до Москвы дойдет очередь завоеваний.
В 1806 году это предчувствие обратилось у Глинки в убеждение; он написал об этом письмо и, передавая его своему приятелю, сказал:
- Наполеон будет в Москве; вот письмо о том. Если умру или паду под знаменами ратными, то прочитай слова мои нашим знакомым. Я не пророк и не суюсь в пророки, но есть времена, когда будущее сливается с настоящим. Сердце знает: оно опережает предположения и расчет.
У Дашкова за обедом, писал англичанин Пойль (английский путешественник, введенный в Лондоне в круг С.Р. Воронцова и получивший в Москве доступ к "кн. Дашкову" - П. М. Дашкову, московскому губернскому предводителю дворянства.
Пойль провел в Москве конец 1805-го и начало 1806 г. и познакомился с семейством Макарова, куда ввел его другой английский путешественник, некий капитан Келлесаль, родственник известной леди Крейвен, принадлежавшей к кругу Хорэса Уолпола. Когда Макаров уехал в Петербург, между новыми приятелями завязалась переписка; Пойль сообщал о своих знакомствах (в том числе литературных)), в январе 1806 года, часто было много споров про то, про се, много говорили о Наполеоне, о сбыточных или несбыточных мечтах его быть в Москве или Петербурге.
Князь (Дашков) не отрицал этих намерений военного счастливца, но утвердительно прорек ему гроб в России. Надобно было видеть то ваше дворянство, которое тут находилось! Но их слову душевному теперь верю, что Наполеон в войне с русскими людьми проспорит многое.
Такие то люди и осуждали поспешность, с которой быль заключен Тильзитский мир и те обязательства, которые приняла на себя Россия.
Такие то люди и осуждали поспешность, с которой быль заключен Тильзитский мир и те обязательства, которые приняла на себя Россия.
- Очень хорошо помню, - говорит А. П. Бутенев (Аполлинарий Петрович), что столица была опечалена не столько неудачей наших войск, как быстрым заключением мира, который считался унизительным для России, тем более что трактат подписан был 27-го июня, в самую годовщину славной победы, которую ровно 98 лет назад Петр Великий одержал при Полтаве.
Общественное мнение в России сделалось крайне враждебно к Наполеону, и император Александр, несмотря на любовь к нему народа, был холодно встречен в Петербурге по возвращении из Тильзита.
Под впечатлением только что заключенного мира Г. Р. Державин написал оду и представил ее императрице, но Александр не разрешил ее напечатать потому, что Наполеон изображен был алчным завоевателем, а Александр - миротворцем. Впоследствии (в 1815 году), отправляя копию с оды Мерзлякову для напечатания, Державин писал ему:
Мир был не весьма выгоден, радоваться было можно, как просто сказать, с оглядкой, а для того и не мог я предаться полному вдохновенно; а как боец, сошедший с поля сражения, хотя показывался торжествующим, но, будучи глубоко ранен, изливал радость свою с некоторым унынием.
По словам Ф. В. Булгарина, мир приводил в отчаяние русских патриотов. Наше народное самолюбие было затронуто, и война с Англией не могла возбудить энтузиазма, не представляя никаких польз и видов и лишая нас выгод торговли.
Вот что породило общий ропот. Ропот овладел почти всеми, кто заглядывал в ближайшее будущее. На таких лиц мир произвел самое удручающее впечатление: в союзе с Наполеоном видели только одно порабощение и даже признание его власти над собой. Возмущенный таким положением дел, живший в то время в Англии граф Семен Романович Воронцов (русский англоман, на протяжении полувека живший в Лондоне) предлагал, чтобы лица, подписавшие мирный договор, совершили торжественный въезд в Петербург на ослах.
- Странная судьба моя! - говорил вскоре после того князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский. Живу себе преспокойно на своем винном заводе и занимаюсь хозяйством. Вдруг получаю высочайшее повеление явиться в армию и тут же подписываю прелиминарии (предварительное соглашение о заключении мирного договора) Тильзитского мира.
- Да, в самом деле очень странно, - заметил ему Федор Иванович Киселев; - если бы после подписания этих прелиминарий (временное решение, лат.) сослали вас на завод, то это было бы понятнее.
Неприятно было, конечно, выслушивать подобное замечание, но таково было тогдашнее настроение общества. Мысль о мщении и народная ненависть к Наполеону росли ежедневно. Чувство ненависти к французам после Тильзитского мира, пишет К. А. Полевой, было во всех мыслящих русских.
- Ненависть моего отца, - говорит И. А. Арсеньев, к Бонапартишке не имела границ, а когда произносили имя узурпатора, он, из самого добродушного, сердечного человека превращался в лютого зверя. У отца было две собаки: одна прозывалась Жозефинкой, а другая - Наполеошкой; таким невинным выражением негодования в Наполеону он успокаивал себя. До мозгов костей легитимист (легитимистом называют всякого сторонника свергнутых монархий), он не мог допустить мысли, чтобы кроме законного наследника, родившегося на престоле, мог кто-нибудь другой занять этот престол.
- Наследственный монарх, - говорил он, не может быть пристрастен, не может никого ненавидеть уже потому, что по своему положению не может иметь личных врагов. Законному монарху не для чего хитрить и лукавить; между тем как узурпаторы, прежде всего, принуждены платить жирно тем, которые помогали им сесть на престол. Они невольно должны лгать и обманывать народ. Все узурпаторы мошенники, проходимцы, грабители и воры.
Ненависть к Наполеону была так сильна, что провинция, вообще мало читавшая, пополняла свои жиденькие библиотеки исключительно сочинениями его осуждавшими. Автор статьи Кое-что из прошлого упоминает об одной из таких библиотек. Заглавий книг теперь не припомню, говорить он, но хорошо помню их содержание, потому что мне давали читать их. Дело в том, что сколько раз я ни принимался за них, всегда находил одно и то же - неистовые ругательства на Наполеона: и вор он, и разбойник, и сатана, и сам, наконец, антихрист.
В общем, было мало таких лиц, которые одобряли заключенный союз. Кто бы мог вообразить, писал анонимный автор, что наш император заключит союз с начальником гильотины, с величайшим убийцей и недоступнейшим тираном, какой едва ли когда существовал... Я вижу ясно, что начальник общества гильотины разорит эту страну.
Такого разорения больше всего боялось дворянство. Оно было особенно сильно встревожено сближением двух императоров и, зная характеры их, не сомневалось, что Александр будет уступать и, в конце концов, подчинится Наполеону; что в будущем предстоят новые жертвы, налоги и все тягости, неизбежные с войнами. Среди таких опасений, 24-го октября 1807 года было объявлено о разрыве мира с Англией.
Чем более император Всероссийский ценил дружбу его величества короля Великобританского, сказано было в декларации, тем с большим прискорбием видел, что монарх сей совершенно от нее удаляется. Удаление это видели в том, что в двукратных войнах России с Наполеоном, последствия которых должны были отразиться и на Англии, она, несмотря на предложения, отказалась от всякого содействия.
Не к соединению войск ее с российскими она была призываема, но чтобы произвести диверсию; к удивлению его величества, в собственном ее деле она пребывала в бездействии. Оставаясь, по словам декларации, равнодушной к тому, что происходило в большей части Европы, Англия отправила часть своих войск для овладения Буэнос-Айресом, а другую - для овладения Египтом.
Нарушая существующие трактаты Англия угнетала торговлю русских подданных, и в какое время? - когда кровь россиян проливалась в знаменитых сражениях, где против войск его величества были направлены и удерживаемы все воинские силы императора французского, с коим Англия была, как и теперь еще находится, в войне.
Несмотря на все это, сказано было в декларации, император Александр предложил свое посредничество в примирении Англии с Францией, но английское министерство не только отвергло такое предложение, но отправило свой флот и войско к берегам Дании (Война канонерских лодок), чтобы произвести насилие, коему равного во всей истории, во всех примерах обильной, найти трудно.
Все это побудило русское правительство прервать всякое сношение с Англией, отозвать свое посольство и объявить, что уничтожаются навсегда акты до сего времени заключенные с Англией и что мир не будет восстановлен до тех пор, пока не будут удовлетворены русские подданные и Дания во всех справедливых их претензиях.
Когда, говорилось в заключении, его величество император Всероссийский удовлетворен будет во всех вышеозначенных отношениях и именно в отношении мира между Францией и Англией, без коего ни одна держава в Европе не может предвещать себе постоянной тишины, - тогда его величество с удовольствием паки восприимет дружественные с Великобританией сношения.
Через четыре дня последовал указ министру коммерции, о наложении эмбарго на все английские суда и товары и запрещении англичанам продавать, закладывать и передавать в другие руки недвижимые имущества.
Известие о разрыве с Англией произвело самое невыгодное впечатление на общество. Финансовое расстройство должно было еще более увеличиться и всякая внешняя торговля прекратиться. В это время, говорит Ф. Вигель (Филипп Филиппович), внезапный упадок государственного кредита производил чрезвычайное уныние и как будто оправдывал жалобы людей, более других восставших против союза с Наполеоном.
Ассигнационный рубль, который в сентябре еще стоил 90 копеек серебром, к 1-му января 1808 года упал на семьдесят пять, а весною давали за него только 50 копеек серебром. Для помещиков, владельцев домов и купечества такое понижение курса не имело никаких вредных последствий, ибо цены на все продукты в той же мере стали возвышаться.
Для капиталистов же и людей живущих одним жалованьем было сущим разорением. Недовольство росло и вот эпоха, замечает тот же Вигель, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды - в чувство какого-то омерзения.
Низший класс служащих чиновников и простой народ относились к Наполеону весьма неприязненное и, несмотря на официальное признание его императором, называли его не иначе как Бонапартом. Провинция еще не забыла, как, в 1806 году, с амвонов сельских церквей называли его антихристом, как для борьбы с ним ставили подводы, милиционеров и рекрутов - и имя Бонапарт стало ненавистным и известным во всех уголках России.
На почтовой станции одной из отдаленных губерний Алексей Михайлович Пушкин (однофамилец) заметил в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.
- Зачем держишь ты у себя этого мерзавца? - спросил он смотрителя.
- Зачем держишь ты у себя этого мерзавца? - спросил он смотрителя.
- А вот затем, ваше превосходительство, - отвечал смотритель, - что если неравно Бонапарт, под чужим именем или с фальшивой подорожной, приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу да и представлю начальству.
- А, это другое дело! - сказал довольный таким ответом Пушкин.
К такому настроению общества присоединились толки о беспорядках во внутреннем правлении и тяжелом экономическом положении государства. Неудовольствие сделалось всеобщим. Оно не было временным или мимолетным, но продолжалось в течение многих лет почти до Отечественной войны.
В ноябре 1808 года М. Л. Магницкий (впоследствии известный, как погромщик Казанского университета в 1819 году) писал императору Александру:
Общее мнение в России взяло с некоторого времени направление против правительства. Порицать все, что правительство делает, осуждать и даже осмеивать лица его составляющие, давать предчувствовать, под видом некоторой таинственности, важные последствия отчаянного якобы положения вещей - сделались модой или родом обычая, от самого лучшего до самого низкого общества.
Обычай или дух сей столь открыто усиливается и умами совершенно овладеть стремится, что хвалить правительство, оправдывать поступки его, значит выставлять себя как бы его наемником. Пагубный дух сей из одной столицы перешел в другую. Письма, в Москву отправляемые, и доставленные из Петербурга непрестанно наполняют ее слухами для правительства вредными.
Слухи же сии, не взирая на нелепость их, с жадностью внимаются и распространяются с чрезмерной быстротой в обширном городе, составленном по большей части из людей праздных или отставных и дворян недовольных и почитающих себя независимыми от правительства потому только, что под благотворной его сенью пользуются достаточными имуществами, которое оно же им охраняет.
Из древней столицы сей, куда каждую зиму съезжается со всех концов России богатейшее дворянство, гибельная мода порицать правительство переходить в провинции, тревожит добрых граждан, служит пагубным для злых орудием и благотворную доверенность к правительству, в важных положениях его столь драгоценную, в основании ее и повсеместно колеблет.
И вот при таких условиях стало ходить по рукам письмо, будто бы поданное императору Александру. Письмо это было следующего содержания:
Государь! При вступлении вашего императорского величества на престол, торжественное обещание, данное вами народу, управлять по духу и сердцу августейшей бабки вашей, наполнило сердца ваших подданных блистательной надеждой, ожиданиями и приобрело всеобщую к вам привязанность.
Кто мог без восторга взирать на юного монарха, врага роскоши, суетного тщеславия, хранящего святость государственных постановлений, возобновляющего преимущество Сената, подтверждающего права сих первых подпор государства, кои приобрели всеобщее уважение.
Руководствуясь сими надежными правилами, вы следовали стезей истинного величия: уничтожение тайной экспедиции, намерение преобразовать Гражданское Уложение, подтвержденное терпимостью вер, строгая экономия во всех излишних издержках, неограниченная щедрость на все то, что истинно полезно для государства, прибавка жалованья офицерам, устроение городов, портов, каналов; покровительство и учреждение новых человеколюбивых заведений, поощрение наук, торговли и промышленности, милосердие и справедливость в управлении - вот права на всеобщую любовь подданных.
Ваше императорское величество снискали cие в первые лета вашего царствования. В сем благополучном положении учреждены министерства, который хотя по существу дел и были разделены на разные департаменты, но соединенные в общий комитет министров, под благотворительным влиянием монарха, долженствовали быть душою правления и средоточием всех властей. Таковое учреждение, по очевидной пользе своей, без сомнения было приятно для народа.
Последующие постановлены уничтожили смысл и справедливость по этой части. Но вашему императорскому величеству более всех известно, сколь много удалилось учреждение cиe от предмета первого своего основания, и cиe ясно доказывает, что при начале царствования вашего руководствовались вы правилами мудрых наставников ваших, и которые, как кажется, к несчастью, изглажены из памяти вашей.
Сам опыт показал, как нужна в государственных постановлениях твердость и сколь опасны в таких случаях неполные меры, принятые с нерешительностью и недоверчивостью; сколь нужно государю величие души, мужество и твердость и сколь опасен ему робкий дух. Минута, в которую осмеливаюсь призывать ваше императорское величество обратить внимание на пользу народа вашего, есть может быть последняя, для предупреждена ужасного и неизбежного бедствия, угрожающая как любезному отечеству, так и лицу первого повелителя его, равномерно, как и последнему из подданных.
Уже время, государь, оставить беспечность, скрывающую от нас предстоящие бедствия. Мудрость состоит в том, чтобы предупредить оные. Не время закрывать завесою будущее и быть довольным тем, чтобы судьба наша на несколько времени еще не совершилась. Обратите взоры на то, что происходит внутри государства, в столицах ваших и даже вокруг собственной особы вашей. Горестными опытами удостоверитесь, что одни изменники и низкие души могут скрывать бездну, разверстую перед вами.
Только соединенные усилия мудрости, осторожности, любви и усердия к отечеству могут исторгнуть Россию из бездны, в которую надменность, невежество, коварство и всеобщее развращение нравов ее ввергнули.
Наконец обнародован сей мир, бывший столь долгое время тайной для нации. Новый союзник ваш поспешил открыть в публичных листах бедствия, которыми он нам угрожал. Блистательный век славы, когда Россия давала всем законы, хотя уже прошел, но сыны России скорее решились бы пожертвовать последней каплей крови, нежели столь постыдным образом преклонить выю под иго того, который имел только то преимущество, что воспользовался слабостью начальников, их невежеством и изменой.
Никогда бы я не дерзнул быть голосом, изрекающим ужасные истины, если бы не мог вместе с ними предложить средства к облегчению их.
Всеобщее негодование, столь ясно выражающее дух народа, открывая опасность, кои предстоят отечеству, обнаруживает все, что ваше императорское величество может ожидать от великодушного вашего народа, если будете шествовать по блистательной дороге, проложенной вашими знаменитыми предками.
Позвольте, государь, усердию моему исполнить священную обязанность; позвольте говорить с той откровенностью и беспристрастием, которых имеете право ожидать от вашего верноподданного; позвольте представить в настоящем виде положение государства, напомнить данные вами обещания отечеству и показать плоды их.
Ежели ваше императорское величество удостоит обратить взор на действия правления, какая ужасная картина всеобщего расстройства представится очам истинного сына отечества и отеческому вашему сердцу. Моровая язва, опустошившая Грузию и Астраханскую губернию, приближается к нашим границам и угрожает даже распространением внутри государства; возмущение всех кочующих народов от Астрахани до китайских пределов обитающих, почти всеобщее; прекращена внутренние и внешние торговли; неповиновение уральских казаков и работников на пермских железных заводах.
Крестьяне в немецких провинциях ожидают только первого знака к бунту. Польские крестьяне, ободренные примером их соотечественников, которым дана свобода, также желают расторгнуть цепи, их угнетающие. Крымские татары готовы соединиться с турками. Необыкновенная дороговизна в столицах, голод в пограничных губерниях, недостаток людей, похищенных от земледелием рекрутским набором и сбором милиции.
От севера к югу во всех губерниях, все классы подданных отягощены и разорены податями и налогами; дворянство, духовные, купцы, крестьяне одинаково исполнены чувствами негодования и отчаяния - все ропщут. Единственно терпению должно приписать спокойствие народа, чем народ русский издревле отличался от прочих.
Истощение финансов двумя войнами, от одного невежества несчастными, патриотические пожертвования, собранные уже по окончании войны и истраченные без всякой пользы; чрезвычайное умножение ассигнаций и средства к государственным доходам уничтожаются беспрестанно разорением крестьян. Настояния государственных потребностей не удовлетворены от ненасытной алчности грабителей, которых, кажется, само правительство ободряет.
Армия потеряла прежний дух свой, чувствуя, что пролито столь много крови бесполезно: она не имеет начальника, к которому могла бы иметь совершенное доверие, презирает тех, коих одна личная привязанность и благосклонность монарха поддерживает против общего мнения и возводит в достоинство не за заслуги.
При том же видеть себя побежденной и принужденной со стыдом отступать на самых тех местах, где прежде в малом числе, под предводительством Румянцева, Репнина и Суворова, поражало тьмучисленные неприятельские ополчения. Вновь укомплектованная рекрутскими наборами армия без повиновения, без правил настоящего устройства, терпит попеременно недостаток то в провианте, то в оружии, то в военных снарядах.
Милиция, обманутая в справедливой доверенности ее к торжественному обещанию монарха, быв образована только на время войны, напоследок употреблена на укомплектована армии, как обыкновенные рекруты. Обещание монарха, торжественно данное подданным своим, должно быть соблюдаемо им столь же свято, как и клятвенное обещание подданного ему. Может ли народ иметь доверенность к монарху, обманувшему его.
Морские наши силы еще более расстроены, нежели армия: вместо флота мы имеем одну только эскадру Сенявина (Дмитрий Николаевич), и морской департамент заслуживает cиe имя потому только, что стоит государству чрезвычайных и бесполезных издержек.
Сенявин, заслужив своей храбростью и поведением всеобщее уважение народа, притесняем и нетерпим потому только, что он воспитанник Мордвинова (Владимир Михайлович, герой сражения при Прейсиш-Эйлау), того Мордвинова, который любит говорить правду монарху. В тех морях, где властвовали российские флоты, ныне российский флот не смеет показаться. Департамент иностранных дел, управляемый при заключении мора иностранцем (Нессельроде, Карл Васильевич), оставил отечеству, по крайней мере, то утешение, что не русского имя будет покрыто вечным посрамлением.
Духовные привлекли на себя пренебрежение народа ненавистью и ругательствами, которых требовал от них патриотизм против врага отечества. Ежели внутреннее положение России возбуждает справедливое опасение, то и внешние отношения ее не представляют ничего утешительного.
Новый союзник ваш, не довольствуясь тем, что проник в тайны кабинета вашего и что умел обольстить приближенных к вам, но и но самым отдаленным провинциям имеет лазутчиков, которые, как вам уже известно, были открыты и представлены вашему величеству. Не ясно ли тем обнаруживаются коварные его замыслы, на пагубу отечества нашего совершаемые, и которые война с Испанией заставила его на некоторое время отложить.
Уже боле нет у нас союзников: они все увлечены тщетными обещаниями в гибельную войну, обольщены пустыми надеждами и оставлены без всякого внимания. Государи и народы Австрии, Англии, Пруссии и Швеции и короли неаполитанский, сардинский, фамилия Бурбонов, греки, черногорцы, славяне, республика семи соединенных островов (Греция), отданы французам против всякого права и имеют неоспоримое право сделать нам укоризну.
Между тем, война с турками производится так, как будто только теперь начата и с великой для нас потерей, как людей, так и денег. В Персии война продолжается также без всякого успеха. Англия и Швеция угрожают нам важными беспокойствами. Наполеон же, следуя обыкновенной своей методе, пронырствами своими старается привести в расстройство все части в государстве, сам, будучи готов всегда напасть на нас открытой силой. Его средства беспрестанно увеличиваются, а мы лишаемся способов противостоять ему.
Итак, отрекшись от прежнего нашего достоинства, от прежних наших союзников, от надежды кончить войну победой, мы подверглись вечным беспокойствам, пожертвованиям и опасностям. Вот, государь, ужасное, но верное изображение нашего критического положения. Государство достигло почти до верха возможного несчастья, но средства к исправлению еще в ваших руках. Первейшее преимущество, полученное вами в наследство от предков, есть стоять всегда выше обстоятельств. Среди самых величайших бедствий Петр I сделал прочное основание славы своей и благосостояния народа.
Государь! будьте столь же велики, как и ваши предки, предшественники. Кормило правления должно быть в руках героя; при настоящих обстоятельствах нужно мужество.
Государь! Украсьте себя добродетелями, наследственными в вашей фамилии, последуйте примеру августейшей бабки вашей, имейте неограниченную привязанность и совершенную доверенность к вашему народу и предпочтите его всему прочему. Отдалите от себя толпу иностранцев, которые подобно хищным вранам питаются ранами отечества нашего. Вы всего можете ожидать от истинных русских.
Одушевитесь их духом и будьте сильны их силой и мужественны их мужеством; гордитесь их славою, - и признательное потомство причислит вас к числу великих государей, на пользу отечества царствовавших.
Положитесь более всего на дворянство, на сию истинную подпору трона вашего, на то сословие, которое поставляет себе всегда преимуществом пролить кровь за отечество, признает государя своим покровителем и гордится его доверенностью. В сей взаимной доверенности государя к дворянству, а дворянства к государю найдете надежные способы соединить членов правления, одушевить их одним духом и стремлением к общей цели.
Тогда каждый гражданин поставит себе священной обязанностью и честью всеми силами содействовать общему благу; тогда прекратятся все гнусные пронырства, а правительство воспримет ту деятельность, то единство и счастливое согласие во всех частях, без коих самые величавшие гении не могут ничего предпринять к благосостоянию государства.
Письмо это произвело большое впечатление в обществе. Оно ходило по рукам, о нем рассуждали в гостиных и выражали полное сочувствие автору, мнимому сенатору Теплову. Недовольство росло, и неудивительно, что шведский посланник граф Стединг приходил в ужас от всего рассказываемого в публике.
Недовольство государем, писал он королю (10-го октября 1807), все увеличивается, и злоречия, слышимые повсюду, ужасны. Верные слуги и друзья императора в отчаянии, но ни один из них не в состоянии помочь горю, не имея мужества довести до сведения самого государя об опасности, в которой он находится.
Они говорят, что не видят к тому средства потому, что государь упорен своем мнении, что ему известны злоречия, но он их приписывает внешним причинам - миллионам, которые бросают англичане, чтобы иметь сторонников, и что, желая одного блага своих подданных, он не имеет причины их бояться.
Между тем более чем верно, что в частных обществах и даже в публичных собраниях идут разговоры о перемене царствования и, забывая свой долг, говорят, что вся мужская линия царствующей фамилии должна быть удалена и в виду того, что императрица-мать и императрица Елизавета не имеют надлежащих качеств, надо было бы возвести на престол великую княгиню Екатерину (Екатерина Павловна). Что еще может до некоторой степени успокоить по отношение к этому заговору - это публичность разговоров и отсутствие главы, способного вести этот заговор по своему зрелому обсуждению. Армия не лучше расположена, чем остальные подданные.
Все эти происшествия особенно радовали пруссаков. Вести шедшие за границу из России были тревожного свойства и, приукрашиваясь и усиливаясь, дошли до парадоксальных слухов о покушении на жизнь императора Александра I.
Государь! - писал ему Алопеус из Лондона (22 декабря 1807). - Заехав вчера поутру к первому государственному секретарю г. Каннингу, я услышал, что он намерен со мной переговорить о предмете величайшей важности; что он не скрывает от себя, сколь содержание разговора должно быть деликатно и сколь я этим буду, затронут; но поразмыслив над тем, что все эти соображения отступают на задний план, в виду важности предмета, он, наконец, решился со мною об этом переговорить.
Продолжая затем свою речь г. Каннинг заметил сначала, что печальное событие, которое столь негаданно нарушило дружбу между обоими дворами (Россией и Англией), отнюдь не могло изгладить тех чувствований, которые являлись долгом по отношению к государю, который в более счастливые времена, с самого восшествия своего на престол, неизменно показывал себя истинным другом Великобритании; что эти чувствования и побуждают г. Каннинга доверить мне, что он имел случай видеть частное письмо, писанное из С.-Петербурга, к некоей личности в Лондон, где шла речь о заговорах, составленных против правительства и взрыв коих описывался предстоящим в ближайшее время; что, так как письмо было составлено в общих выражениях, и притом довольно темных, то невозможно было из него и заключить, будут ли заговоры направлены непосредственно против священной особы моего августейшего государя, или же они угрожают существующей форме правления и учреждениям государственным.
На мой вопрос кем было написано это письмо и к кому оно было адресовано, министр отвечал, что письмо было без подписи, и листок этот, в том виде как ему был представлен, не имел на себе никакого адреса. Спросив затем о числе и месяце, которые были выставлены на письме, г. Каннинг мог припомнить лишь то обстоятельство, что письмо относилось ко времени, последовавшему уже за декларацию против Великобритании.
На высказанное мною желание получить с того письма копию г. Каннинг меня уверил, что ему и самому было позволено лишь прочесть его; письмо было написано по-французски. Я не преминул возразить государственному секретарю мою совершеннейшую признательность за это сообщение, хотя оно меня и смутило самым болезненным образом. Да отвратит десница Всемогущего всякое враждебное посягательство на драгоценные дни и великое предназначение вашего императорского величества.
Я должен отдать справедливость г. Каннингу, что и он воссылал те же пожелания, а с тем вместе выражал и желание выяснить или принять меры к тому, чтобы положен был конец враждебным отношениям между обеими нациями, в течение целых веков усвоивших во взаимных своих отношениях единогласие и дружбу.
Нет сомнения, что существование заговоров в России и получение письма из Петербурга было сочинено самим Каннингом, но чтобы подобное сочинение имело, хотя бы некоторую долю вероятия, необходимы подходящие материалы, которые и истекали из всеобщего недовольства. Во всяком случае, письмо Алопеуса, как и все происходящее вокруг, должны были подействовать самым удручающим образом на императора Александра 1-го тем более, что во главе недовольных стояла вдовствующая императрица Марии Фёдоровна.
Она не стесняясь осуждала новую политику, и все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг нее, прославляют ее до небес, и никогда еще она не привлекала столько народа в Павловск, как в этом году.
Положение Александра было трудное, и он стоял одиноко, не имея поддержки и сочувствия в своих сподвижниках и в своих подданных. Он и сам не мог быть доволен обязательствами, данными в Тильзите, но как государь принужден был скрывать это и не высказываться.
Он знал все, говорит С. М. Соловьев, знал даже в преувеличенном виде, благодаря людям, находившим свои выгоды напугать его, представить слова делами или близкими к делу, он знал, как смотрели на Тильзит и не мог не уважать оснований этого взгляда.
Он не переменял системы, не отказывался от борьбы с Наполеоном; но не мог не признать, что имелось основание толковать о крутой перемене системы, о слабости, непостоянстве человека способного к таким переменам, о невозможности полагаться на него; самый снисходительный отзыв мог состоять в том, что он был обольщен Наполеоном. Как страшно должно было страдать его самолюбие! Это самолюбие, конечно, не дозволяло Александру сознаться в своей ошибке; он принужден был выслушивать с разных сторон сообщения о всеобщем недовольстве и отстаивать свое поведение.
Крики меня мало беспокоят, писал он в одном из писем кн. Чарторыйскому, они обыкновенно бывают порождением духа партий, политических, конечно, прибавим мы. Но Александру, ближе чем кому-нибудь другому, было известно, что внутреннее состояние России было таково, что не только существование заговора, но и образование каких бы то ни было политических партий невозможно.
Общество, говорит А. П. Бутенев, искало только рассеяния, будучи не занято ни политикой, ни каким серьезным делом. Оно было разрозненно, шумело, кричало и только.
Рознь сословий. - Быт дворянства. - Дворня. - Домашние театры и оркестры. - Гаремы. - Хлебосольство и гостеприимство. - Увеселения. - Охота. - Неприглядность уездных городов. - Отъезды на зиму в Москву.
Тогдашняя Россия состояла из отдельных сословий, не связанных между собою ни общими интересами, ни общею жизнью и часто враждебных друг другу. Можно сказать в сожалении, писал граф А. Воронцов, что Россия, никогда прямо устроена не была, хотя еще с царствования Петра Великого обо всем весьма помышляемо было.
Рознь и вражда сказывались не только между сословиями, но и среди главного из них - дворянства. К здешним боярам (новгородским) я редко выезжаю, писал преосвященный Евгений (Болховитинов) В. И. Македонцу (воронежский приятель), ибо все они разбились на несогласные партии и друг друга едят, а бедного губернатора оклеветали, и он, на нынешней неделе, едет в Петербург как видно с тем, чтобы к нам никогда не возвращаться. Итак, не хвалитесь воронежскими ябедами, они везде есть. Здесь, в Новгороде в прошлые семь лет сменено уже восемь губернаторов. Нельзя сказать, чтобы все они были худы.
Дворяне, пишет он в другом письме восстают на губернатора, губернатор на них, купцы на тех и других. Ни с кем коротко знакомым быть нельзя, дабы не привели в партию. То и дело бегают в Петербург с ябедами и вывозят оттуда указы. Эти указы, противореча друг другу, производили еще большие беспорядки и возбуждали еще большую рознь и взаимную вражду. Граждане одной державы, говорит П. Сумароков, как будто два иноплеменные народа ведут между собою беспрерывную брань.
Правительство и народ, в широком значении этого слова, взаимно не сливались и не шли вместе к общей цели: администрация не признавала себя созданною для народа, а народ смотрел враждебно на каждого власть имеющего и его гнетущего.
Император Александр, его приближенные и высшие правительственные лица писали гуманные указы и делали распоряжения, которыми восторгались современники и в особенности иностранцы, но чиновничество, не сочувствуя такому направлению, предпочитало придерживаться старых порядков и часто не исполняло указов, даже высочайших.
Превосходнейшие законы без исполнения, говорит современник, несравненно хуже безрассудных, со строгим оных соблюдением. Это неисполнение вызывало жалобы, заставляло посылать ежегодно сенаторов на ревизии в губернии, давать им обширные полномочия, но и это, мало помогало делу, главным образом потому, что высшее правительство и низшее чиновничество было в полной разобщенности как между собою, так с обществом и народом.
Если между ними не было пропасти, то был очень глубокий ров, перешагнуть через который стоило больших усилий. Была масса чиновников, безграмотных и невежественных, но правительство, в смысле твердой силы, тогда не было; не было власти, объединяющей и скрепляющей, и каждый преследовал свои личные интересы, жиль сам по себе.
Дворянство, в особенности знатные и богатые помещики, считали себя удельными князьями, своевольничали и распоряжались самовластно в своем околотке, не только не подчинялись, а и подчиняли себе местную администрацию; их прихотям не было предела. Граф Алексей Кириллович Разумовский, вдруг совершенно неожиданно, подымался всем домом весною из своего имения Почеп в Баклане, чтобы там слушать соловьев.
Это было во время разлива рек. Сгоняли несколько тысяч крепостных, которые строили дамбы и насыпи для графского проезда. Следствие, произведенное над елатомским (сейчас: Елатьма Рзанской области) помещиком Кашкаровым, показало, что он судит своих крестьян за уголовные преступления сам, как независимый владетель.
Государь был ответственен перед подданными, а русский дворянин и помещик того времени не признавал никакой ответственности перед подвластными ему крестьянами и не подчинялся распоряжениям правительства. Лица, обязанный следить за исполнением закона, приезжали к нему на поклон, заискивали его расположение, были в его руках.
Право сильного давало себя знать всюду. Большие состояния составлялись за счет слабых и бедных. Захваты чужой собственности освящались временем и судом, который находился в руках лиц влиятельных в крае. Чем знатнее и богаче был помещик, тем своевольнее и тем ближе старался подражать придворной жизни и представить из себя владетельную особу.
Известный любимец императора Павла I-князь Куракин имел в своем саратовском имении селе Надеждине, особый придворный штат, который состоял из разных выключенных из службы офицеров, чиновников и из мелкопоместных дворян.
При выходе князя они составляли его свиту, исполняли должности шталмейстеров, церемониймейстеров, управителей и главных дворецких, нанимаемых за большую плату. Был у князя личный секретарь, медик, капельмейстер, библиотекарь, множество приживалок и лиц без всяких должностей, но обязанных составлять его свиту. Один видный собою отставной майор должен был с палкой в руках идти перед князем, когда тот шел в церковь.
В подмосковном имении князя Голицына был также учрежден придворный штат из крепостных, которых он называл своими подданными. У князя были гофмаршалы, камергеры, камер-юнкеры, фрейлины и даже статс-дама, полная и представительная вдова-попадья. Взамен ордена, она носила на груди портрет князя, осыпанный брильянтами.
Точно такая же статс-дама была у жившего тогда в г. Орле графа С. М. Каменского (Сергей Михайлович, русский генерал от инфантерии, старший сын фельдмаршала М. Ф. Каменского, брат полководца Н. М. Каменского, с которым всегда был в дурных отношениях. Жестокий крепостник и большой любитель крепостного театра), его любовница Курилова, женщина лет 30-ти, с огромным портретом графа на груди.
Вделанный в медальон портрет этот надевался только тогда, когда Каменский был доволен Куриловой; в противном случае портрет у нее отбирался, а вместо него надевался другой, точно так же отделанный, но на котором лица не было видно, а нарисована чья-то спина и на спине же Куриловой его вешали (Каждые четверть часа к ней входили дворовые люди и повторяли: "Грешно, Акулина Васильевна, молитесь!" - после чего несчастная должна была немедленно класть поклоны, даже ночью).
В таком наряде ей приходилось в парадные дни являться в церковь на соблазн всех молящихся. Сам граф С. М. Каменский очень любил всякого рода церемонии. В церковь он ходил в парадной форме, в ленте и орденах. Торжественные и семейные праздники справлялись с особенным блеском.
Князь Куракин в торжественные дни делал парадные выходы, одевался в бархат и парчу, с алмазными пряжками и пуговицами. В руках он держал усыпанную брильянтами табакерку, а его пальцы были унизаны перстнями с драгоценными камнями. Князь Голицын, кроме парадных выходов, устраивал для своих придворных особые балы.
Он покупал на рынке для крепостных своих дам поношенные атласные и бархатные платья и обшивал их галунами. В ярко-освещенный зал собирались приглашенные, и когда все гости были в сборе, собственный княжеский оркестр играл торжественный марш, и под звуки его князь выходил в зал, опираясь на плечо своего гофмейстера. Бал открывался полонезом, причем хозяин шел со своей статс-дамой, которая предварительно целовала его руку.
В имении графа Аракчеева, в селе Грузине, встреча св. Пасхи сопровождалась особым торжеством. В полночь с батареи раздавался пушечный выстрел и, на музыкантской башне, трубачи играли три пьесы. Через полчаса после второго выстрела зажигали плошки и фонари у собора, графского дома и флигелей.
После третьего пушечного выстрела, в час ночи, начинался благовест, который продолжался до двух часов. В половине второго приказывалось зажечь свечи в соборе. Когда начинали петь Христос Воскресе производилось 20 выстрелов и после первого пускали сноп ракет. Граф распоряжался всем сам: указывал духовенству какие надевать ризы, какие ставить подсвечники на престолах.
Владелец 12000 душ крестьян и богатого подмосковного села Воскресенского, премьер-майор Петр Александрович Собакин следовал общему течению богатых бар. В праздники св. Пасхи, Троицы и в день своих именин, он, обыкновенно накануне вечером перед всенощною иллюминовал две находившиеся в его имении церкви снизу до верху, так что весь фасад их был буквально в огне; наверху же, против глав устанавливались две деревянные выкрашенные под малиновый бархат короны, с изображением в средине их начальных букв имени и фамилии владельца.
В Троицын день церкви, образа и стены в них убирались снизу доверху гирляндами и венками из цветов и множеством оранжерейных растений; весь пол был усыпан цветами. Перед началом благовеста ко всенощной и к заутрени производился 101 выстрел из пушек и тогда только ударяли в церковный колокол.
Крестьяне, как села Воскресенского, так и других двух - Богородского и Владимирского - наполняли обе церкви и ожидали прибытия помещика. Божественную службу совершали соборные протопоп и три священника, при двух дьяконах; собственные певчие пели великолепно. Наутро, после литургии, опять производился 101 выстрел, и Собакин принимал у себя сыновей священников, приехавших к родителям из семинарии.
Они произносили ему поздравительные и похвальные речи, за что и были награждаемы деньгами. Во время обеда играл собственный великолепный оркестр музыки, пел хор певчих и заканчивал многолетием хозяину, при звуках 101 выстрела.
После обеда Собакин выходил на обширный двор, на котором были собраны его крестьяне, иногда больше 1000 человек, одного мужеского пола. Окруженный бурмистрами, сотскими и десятскими, он устраивал торжественный прием своим подданным. Крестьяне подходили по одиночке, целовали руку помещику, за что и получали: мужчины сайку, 10 коп. меди и были угощаемы из огромных чанов водкой и пивом; женщины делали то же и получали по красному бумажному платку, 10 коп. и угощались медом.
В ненастную погоду Собакин принимал своих крестьян в особо устроенном для того доме, имевшем вид манежа. Подобные праздники заканчивались песнями, хороводами и плясками. В летнее время барский двор оглашался хоровыми песнями, под которые многочисленная дворня девок, сенных девушек, кружевниц и швей водили хороводы, а нянюшки и мамушки, сидя на крыльце, любовались и внушали чинность и приличие.
В известные праздники все бабы и дворовые собирались на игрища то на лугу, то в роще крестить кукушек, завивать венки, пускать их в воду и проч. Разгуляться было где: дворы были обширные, постройки огромные.
Все надворные строения у богатого барина были каменные, и при них большой сад с клумбами полными цветов. У всех были оранжереи, теплицы и грунтовые сараи для фруктовых деревьев.
Господский дом располагался на самом живописном месте имения - обыкновенно на возвышении или на берегу реки.
Возле дома находилась церковь большею частью каменная и часто, как например, у князя С. Ф. Голицына в его имении Зубриловке, по своей величине превосходила самый большой уездный собор. В церкви у графа Завадовского (в Ляличах, сейчас Брянская область), образа и иконостас были выписаны из Италии.
В некотором отдалении от дома находилось село или предместье, состоявшее из крестьянских избушек, нередко с населением в рубище и лаптях. В имении графа Завадовского село соединялось с господским домом длинною аллеей, усаженною большими деревьями, приводившею к городку, с каменным красивой архитектуры домом в несколько этажей.
Дворец графа был трехэтажный с колонами и зеркальными окнами из целого стекла. Зала была украшена мраморными статуями и историческими картинами: в гостиной была позолоченная мебель; в доме более ста комнат.
Точно такой же дом был у князя С. Голицына в его имении Зубриловке. В соединении с двумя большими каменными же двухэтажными флигелями, посредством двух предлинных оранжерей, дом этот и вся масса зданий представлялись глазу поразительными. С живой стороны господского дома были две горы еще выше, покрытый густым лесом, а в их промежутках долины, ущелья, пригорки представляли весьма живописный вид.
Украшением имений служили парки с тенистыми аллеями и устроенные вокруг домов бассейны и каскады. Среди аллей, там и сям были разбросаны разного рода статуи, и даже изящные памятники. Тогда была мода ставить в парках памятники родственникам, знаменитым друзьям и благодетелям.
В имении князя Куракина в селе Надеждине изображение облагодетельствовавшего его императора Павла было поставлено не только в парке, но почти в каждой комнате. Тоже самое было в имении графа Аракчеева в селе Грузино, где изображение императора Павла было помещено даже и в церкви. В парке у графа Завадовского, перед прудом, стояла колоссальная статуя графа Румянцева, которому он обязан был своим возвышением.
Лес графа Завадовского на протяжения 15 верст был обнесен кирпичной стеною, внутри которой находились олени, кабаны и косули. Такая ширь и наружная обширность построек не всегда соответствовали внутреннему убранству. Так, в Орле постройки графа С. М. Каменского занимали целый квартал.
Близ Шеншинского дворца (здесь: Шеншины - древний дворянский род) была худо вымощенная обросшая травою степь, известная под названием Каменской площади, обстроенной множеством одноэтажных строений, серых с красными крышами и белыми колоннами. Повсюду царствовала неописанная грязь и нечистота.
Более чем в половине окон торчали тряпки и подушки, заменявшие стекла; на крыльце и лестнице недоставало нескольких ступенек, перила валялись на земле. За передней шла зала,- огромная комната саженей 12 в длину и 7 в ширину, уставленная кругом стен простыми стульями, выкрашенными сажей и покрытыми черной юфтью, а на потолке висели три великолепные хрустальные люстры; по стенам хрустальные кенкетые (масляная лампа).
В одном углу залы стояли два турецких знамени и 8 бунчукове (древко с привязанным хвостом коня либо яка, служившее в XV-XVIII веках знаком власти) и при них часовой (из дворни) одетый испанцем и сменявшийся через каждые два часа. За залой шли три больших гостиных, устланные великолепными персидскими коврами, на которых стояла мебель из карельской березы, покрытая полинялой и потертой шелковой материей.
В простенках окон были венецианские зеркала, а на стенах картины. При этих комнатах, обширных, но неопрятных, меблированных без всякого вкуса, были церковь и театр, приобретший известность в России.
Огромный каменный дом владельца 11000 душ крестьян, известного своими жестокостями и самодурством генерала Измайлова (Лев Дмитриевич) был в большом запущении: наружная штукатурка дома во многих местах отвалилась, комнаты были в небрежении и нечистоте, особенно же прихожая, в которой все стены покуда рост человеческий досягать может, испачканы нечистотой, так что невозможно узнать какого были они некогда цвета.
Все флигеля, кухни и прочие строения были запущены, запачканы; внутренняя нечистота их совершенно соответствовала отвратительному наружному виду.
В имении князя Долгорукова (Василий Михайлович) в селе Знаменском (ныне Знаменское-Губайлово) было смешение родовой гордости, остатков прежнего величия и богатства с недостатком самых обыкновенных жизненных потребностей.
Огромный деревянный дом в 40 комнат был наполнен призраками роскоши и барства: фамильными портретами, образами в богатых окладах и киотах, обоями и занавесами из дорогих материй, потерявших уже свой первобытный цвет, и старинною мебелью с резьбой и инкрустацией попорченной и обветшалой. Перед домом был обширный, но засорившийся сад, с запущенными аллеями и дорожками, заросшими травой.
Многие богатые помещики опасались ремонтировать свои дома по предрассудку, что обновив дом скоро умрешь на новоселье. Дома многих, с течением времени, приходили в ветхость и самый безобразный вид.
Помещик А. В. Марков, владелец 2000 душ крестьян, 30000 десятин земли и до полумиллиона наличных денег, не строил нового дома, а жил в очень ветхом и неопрятном. Дом его не был снаружи обшит тесом и, почерневший от времени, стоял одиноко на живописной горе, внизу которой протекала полноводная река Нара. Он был так ветх, что в некоторых комнатах потолки кой-где, без симметрии, подпирались необделанными березовыми столбами, даже без снятия с них коры.
Богатый киевский помещик и предводитель дворянства Д. Д. Оболонский помещался в доме, стены которого были оклеены самыми простыми обоями, комнаты уставлены мебелью из самого простого дерева, обитой ситцем, и рядом с ней стояли простые шандалые (подсвечники), а по углам тяжелые канделябры из серебра и некоторый вызолоченные.
В то время о внутреннем убранстве мало думали, но считали необходимым строить большие дома с множеством комнат. Все хлопотали только об этом - как богатые, так среднего достатка и даже бедные помещики. Тогдашним типом был деревянный дом, часто без фундамента, но большой, сажень 12 длиною (25,6 м): с огромной пролетной залой, глубокой и столь же широкой гостиной. Над домом возвышалась шатром крыша без всяких размеров.
В землях тульских, рязанских, тамбовских и многих других, говорит современник, я видел дома совсем готовые, но без крылец; в числе трех окон только одно с рамою, в шести или семи комнатах одну только печь. За недостатком архитекторов дома строили свои плотники, не имевшие понятия о строительном искусстве. У некоторых помещиков в гостиных помещались ткацкие, столярные и другие мастерские.
Касательно помещиков недостаточных, должно сказать, что их жилые постройки большею частью состояли из двух деревянных связей, разделенных сваями, которые, однако, впоследствии обращались иногда в приемную комнату, сени же прирубались с боков; все ото было крыто соломенными снопиками, иногда тростником, редко тесом, а чаще всего перебитой соломою.
У некоторых господ бывали и небольшие домики, выстроенные хотя и прочно, но относительно законов симметрии кое-как. На этих домиках зачастую на переднем их фасаде, между ужасными простенкам, бывали только четыре окна и над их крышей торчала одна безобразно широкая и кривая труба, размалевываемая только для приезда гостей или для праздника известью.
Нередко начатый постройкой дом не доканчивался в течение многих лет; некоторые комнаты оставались не только без окон или с окнами без рам, но даже без косяков; полы также в них не настилались, а где и были, то весьма неровные и со щелями.
Я вошел в залу, пишет М. Н. Киреев, и чуть на первом шагу не ушиб себе ногу об выпятившуюся половицу; пол весь был искороблен; на подбеленных, но не штукатуреных стенах были повешены карикатурные портреты: кавалеры в губернских мундирах, дамы в огромных чепцах, а некоторые повязанные платочками; Ермак Тимофеевич глядел, вытараща глаза на какого-то архиерея.
Живописец, кажется, небогат был красками: сурик, вохра, сажа и белила у него заменяли все прочее; о правильности рисунка и говорить нечего. Обстановка комнат была самая простая и бедная. Обыкновенно в зале стояли плетеные стулья и карточные столы; в гостиной висели хрустальный люстры, а в простенках зеркала, с подстольниками из красного дерева, вдоль стен стояли канапе и между ними кресла из красного дерева.
Обивка бывала большей частью ситцевая или сафьянная. Перед домом был всегда обширный двор, кругом службы, а сзади и с боков сады с кустами смородины, крыжовника, с яблонями и другими фруктовыми деревьями. Толпа дворовых людей наполняла переднюю: одни лежали на прилавке, другие, сидя или стоя, шумели, смеялись и зевали от нечего делать.
В одном углу на столе кроились платья, в другом чинились господские сапоги; спертый и удушливый воздух царствовал в этой комнате. Рядом с залой бывала обыкновенно девичья, где сидело несколько десятков девушек, кто за пяльцами, кто за шитьем белья, кто за вязанием чулок. Громадное число прислуги содержалось даже и бедными помещиками, но говоря уже о богатых.
У князя Долгорукова почти четвертая часть всего числа душ его имения составляла его дворню. При генерале Измайлове находилось 271 мужчина и 231 женщина, с малолетними, стариками и старухами дворня его доходила до 800 человек. 12 девушек состояло при незаконнорожденных детях Измайлова.
У графа С. М. Каменского было 400 человек дворовых, причем в передней сидело 17 лакеев, из которых каждый имел определенные обязанности и не смел исполнять других. Один подавал трубку, другой стакан воды, докладывал о приезде гостей и проч. В свободное время лакеи вязали чулки и невода.
Дворня графа Каменского жила на военном положении, содержалась на общем плохом столе, собиралась на обед и расходилась по барабану; никто не смел есть сидя, а непременно стоя, чтобы не слишком наедаться. Прислуга эта одевалась в ливрейные фраки с белыми, красными и голубыми воротниками, обозначавшими разряд и степень должности, и по мере заслуг переводилась из одного цвета в другой, о чем объявлялось в ежедневном вечернем графском приказе по дому.
В этом же приказе указывались беспорядки, замеченные графом в течение дня. Так, например, делались замечания графине за допущение ею того, что при входе ее в лакейскую люди или не встали со своих мест, или не оказали должной ей почтительности.
У помещика П. И. Юшкова в одной Москве находилось постоянно до 200 человек дворни. В доме Гончарова, кроме множества прислуги, был оркестр музыкантов от 30-40 человек и особый охотничий оркестр роговой музыки, введенной князем Потемкиным, в котором каждый музыкант играл только одну ноту. Елатомский помещик Кашкаров имел дворовых более 40 человек мужчин и столько же женщин; в передней его дома сидело до 20 человек лакеев.
Во время Отечественной войны, начальствуя Рязанским ополчением, генерал Измайлов предоставил своим офицерам 150 собственных троек с кучерами для катанья.
Кроме многочисленной дворни, у многих помещиков была так называемая увеселительная прислуга, состоявшая из шутов и шутих, дураков и дур, сказочников и сказочниц.
В великолепном селе Черни помещик А. А. Плещеев держал фокусников и механиков. В доме М. Г. Буниной жил дурак Варлаам - не остряк, не шут, а просто дурак совершенный, который в наше время возбуждал бы сожаление и отвращение; а тогда и священник села забавлялся, исповедовав его и выслушивая грехи его: лиловые, голубые, желтые и т. п. Варлашка, как его звали, одевался в камзол, оканчивающийся юбкой, наглухо сшитой, и весь испещрен был петухами и разными фигурами.
Анонимный автор воспоминаний Кое что из прошлого, говорит, что у его бабушки была дура 70-тилетняя старуха Варька, которая, сидя в темном углу комнаты, играла в куклы и забавляла тем, что на делаемые ей вопросы отвечала так скоро и так несвязно, что ничего нельзя было понять.
У князя Долгорукого в селе Знаменском было несколько шутов, дураков и дур. Во многих домах были арапы и арапки, составлявшие представительность богатого барина.
Несмотря на многочисленность прислуги, часто в передней и девичьей не оказывалось никого.
- Куда они, окаянные, прости Господи, запропастились, - кричит барыня, - кличу и не докличусь.
- Матушка, сударыня, - отвечает ключница, - все за делом пошли: Афишу сами изволили за мною послать; я побежала сюда, а ее оставила у погреба постеречь. Катю встретила идучи, Катюша, куда катишь? - бриться барину за горячей водой. А ты, Малашка? - Кондратьича позвать: ведь вчера шпанские кудри в песок рассыпались.
- Где же Дашка, Сашка, Машка и остальные?
- Все, матушка, за делом. Дашка понесла рукомойник, Сашка собаку проваживает, Машка медный таз кирпичом чистить, другие белье детское просушивают - всем довольно хлопот! Ведь у нас не Бог весть сколько девок!
Вся эта толпа в сущности ничего не делала, дорого стоила помещику, но обойтись без многочисленной дворни никто не мог, - этого требовало дворянское достоинство.
Однажды за столом, великая княгиня Екатерина Павловна жаловалась графине Браницкой (Александра Васильевна), что большое число прислуги и лошадей вызывает большие расходы.
- А сколько у вашего высочества дворовых людей и лошадей?
спросила Браницкая.
спросила Браницкая.
- Людей до ста человек, а лошадей до 80, - отвечала великая княгиня.
- Как же вам иметь меньше, когда я имею дворовых людей до 300 и лошадей столько же.
- На что вам такая толпа?
- Потому, что я графиня и знатная помещица. Мне они в год немного раз понадобятся; но когда нужно-не занимать же у соседей.
Так рассуждали наши предки и, при тогдашних условиях жизни, считали себя правыми.
Д. И. Павлов, говорит С. П. Жихарев в своих записках, недавно возвратившийся из чужих краев, будучи в доме А. Л. Нарышкина, заговорил об огромном числе дворовых, которые составляли принадлежность не только наших богатых бар, но и бедных помещиков. Указывая на порядки в этом отношении за границей, Павлов прибавил, что давно бы пора уничтожить дворню, сдающую половину доходов помещика.
- А позвольте вам сказать, - возразил Каменецкий, - не напрасно ли вы слишком вооружаетесь против этой многочисленной прислуги наших помещиков? Дворня ваша составлена не вами, а вашими предками, и вы наследовали ее от них вместе с их привычками и вкусами, с их образом жизни и даже, большею частью, образом их мыслей.
Этот образ жизни, как прежде был основан на местных условиях, так остался и теперь. Иному кажется, что наступило другое время, что свет изменился, люди тоже; а ничего не бывало: и время, и люди сходны между собою.
Настоящие русские помещики, не исключая и вас же, какими они были сто лет назад, за исключением, может быть, некоторых поняли, которые, с постепенным развитием образованности, должны были необходимо измениться в них. Давным-давно придумывают средства, как бы уменьшить дворню и даже совсем освободиться от нее, но до сих пор еще ничего не придумали.
Граф Ф. Г. Орлов, который был, что называется русская здоровая голова, говорил: Хотите, чтоб помещик не имел дворни? Сделайте, чтоб он не был ни псовым, ни конским охотником, уничтожьте в нем страсть к гостеприимству, обратите его в купца или мануфактуриста и заставьте его заниматься одним - ковать деньги.
Скажут, что можно быть псовым и конским охотником и гостеприимным хозяином без того, чтоб не прислуживали вам двадцать человек - справедливо; но тогда вы должны будете прибегнуть к найму специальных людей, которых количество хотя втрое меньше, но содержание их будет стоить втрое дороже; куда девать своих?
Обратить в крестьян, завести фабрику? С первым способом сопряжено будет насилие, и оно не удастся, потому что эти люди понатерлись около вас, более или менее образованы по вашей мерке, охотно за соху не возьмутся, и употребить их в такую работу, к которой они не чувствуют склонности, ни способности и которую почитают для себя унижением, жестоко и несправедливо.
Да и зачем вам жаловаться, что вас съела дворня? Пусть ест; чем ее у вас больше, тем больше к вам уважения: это вывеска, что живете не для одного себя, а кормите и поите других.
Из этой многочисленной толпы нахлебников формировались столяры, портные, сапожники, повара, кондитеры, художники, актеры для домашних театров и музыканты. Каждый не только богатый, но и бедный помещик считал своею обязанностью иметь, по мере средств, свой оркестр и свою труппу, хотя часто то и другое было очень плохо. Люди же богатые достигали в этом отношении до некоторого изящества.
Гавриил Ильич Бибиков отдавал детей своих лакеев, дворецких и поваров на воспитание в пансионы, где их учили иностранным языкам, музыке, рисований и пр. Им давали французские прозвища: одного называли la-Fleur, другого - la-Tour и т. д. Из них составляли труппу актеров и танцовщиц для домашнего театра и балета. Старик Йогель, которого вся Москва знала, был выписан из Франции, чтобы устроить в подмосковном имении Бибикова балет.
Пензенский помещик Е. В. Кожин имел свой оркестр музыки, домашний театр с труппой из крепостных людей. А. А. Плещеев в своем селе Черни построил театр, сформировал из крепостных большой оркестр и труппу; сам он обладал замечательным сценическим талантом.
В Москве у Арбатских ворот, в доме, где ныне Александровский кадетский корпус (ныне Министерство обороны РФ, 2020), был театр Апраксина, в котором давалась недурная итальянская опера. Столыпинский театр в Москве был известен по талантливости актеров, которые были потом украшением императорского театра. В Казани была известна труппа Петра Васильевича Есипова; в Алатырском уезде была труппа князя Грузинского, был театр и в Полтаве.
Вообще в самом конце прошлого столетия (XVIII-XIX) и в начале нынешнего домашние театры сильно размножились и перечислять их нет возможности. Достаточно сказать, что в одной Москве было до 20 барских театров, с оркестрами музыки и певчими.
Курские помещики, Анненков и граф Волькенштейн (Гаврила Семенович) (у него выкупали знаменитого актера Михаила Щепкина) имели театры. Театр Анненкова был неважен по составу труппы, но блестящ по декорациям, костюмам, машинам, на которые он и разорился; - из труппы же гр. Волькенштейна вышел М. С. Щепкин.
Наибольшей известностью в провинции пользовались театры графа С. М. Каменского в Орле и князя Н. Григорьевича Шаховского в Нижнем-Новгороде. Граф Каменский был страстный любитель театра и тратил на него громадные деньги. За талантливых актеров, мужа и жену Кравченковых с 6-тилетней дочерью, которая хорошо танцевала качучу, Каменский отдал г. Офросимову имение в 250 душ.
Музыкантов у него было два оркестра: инструментальный и роговой, каждый человек по 40. Разыгрываемые пьесы постоянно менялись и с каждой новой являлись новые костюмы и декорации; за постановку Халифа Багдадского граф заплатил более 30000 рублей.
Актеры должны были знать свою роль безукоризненно, слово в слово и играть без суфлера. С этою целью в ложе перед графом лежала книга, куда он записывал замеченные им на сцене ошибки и упущения, а сзади его, на стене, висело несколько плеток, с которыми он ходил за кулисы и наказывал провинившихся. На игру не обращалось внимания и театр походил на какую-то полоумную затею. В антрактах публике разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, а чаще всего вареный мед.
В труппе кн. Шаховского было более ста человек. Сначала он содержал свою труппу в своем ардатовском имении, в селе Юсупове, а потом перевел ее в Нижний Новгород. Во время представлений князь требовал от своих актеров величайшей благопристойности, состоявшей в том, чтобы актер во время игры никогда не мог коснуться актрисы, находился бы всегда от нее не менее, как на аршин (здесь: полметра), а когда она должна была падать в обморок, только примерно поддерживать ее.
Шаховской обращался со своими актерами жестоко и за провинности надевал им рогатки на шею, приковывал к стулу, наказывал палками и розгами. У г. Горихвостова, в Пензе, была труппа, назначенная для опер и итальянской музыки. Г. В. Гладков построил в той же Пензе каменный театр, на сцену которого выгонял всю дворню свою от дворецкого до конюха и от горничной до портомойки (здесь: портки, нижнее белье).
Тайный советник Петр Иванович Юшков, любитель танцев, выучил до 20 наиболее красивых крепостных девушек танцевать вальсы, кадрили, экосезы и другие танцы того времени. Он одел их в бальные туфли, штофные сарафаны, бархатные повязки и в лайковый перчатки. Они действительно танцевали лучше многих барышень и разговорами были совсем не похожи на крестьянок.
Несмотря на это, они занимались всей крестьянской работой, но в перчатках и соломенных шляпах, а волосы были в папильотках. У рязанского помещика Ржевского была балетная труппа в Москве на Никитской. Он устроил роскошный театр и прожил на балет все свое громадное богатство.
В Казани П. В. Есипов, старый холостяк, угощал своих друзей помимо театральных представлений еще и вакханалиями. Я крайне удивился, говорит Ф. Ф. Вигель, увидев у него с дюжину довольно нарядных женщин. Я знал, что дамы его не посещают - это все были Фени, Матреши, Ариши, крепостные актрисы хозяйской труппы; я еще более изумился, когда они пошли с нами к столу и когда, в противность тогдашнего обычая, чтобы женщины садились все на одной стороне, он разместились между нами так, что я очутился промеж двух красавиц.
На другом конце стола сидели музыканты, т. е. слуги, которые сменялись, вставали из-за стола, служили гостям и потом опять садились.
Еще лучшие балетные представления давались у князя Николая Борисовича Юсупова. В Москве, в особенном доме, в Харитоньевском переулке, помещался его гарем с 15 - 20 дворовыми красивыми девицами. Их обучал танцам известный тогда только что упомянутый танцмейстер Йогель.
Великим постом, когда прекращались представления на императорских театрах, Юсупов приглашал к себе закадычных друзей и приятелей на представление своего крепостного кордебалета. Танцовщицы, когда Юсупов давал известный знак, спускали моментально свои костюмы и являлись перед зрителями в природном виде, что приводило в восторг стариков, любителей всего изящного.
Подобным же любителем был и богатый помещик Кашкаров. Десять-двенадцать наиболее красивых девушек занимали почти половину его дома и предназначались только для услуги барину (ему было 70 лет). Они стояли на дежурстве у дверей спальни и спали в одной комнате с Кашкаровым; несколько девушек особо назначались для прислуги гостям.
Тульско-рязанский помещик, генерал Лев Дмитриевич Измайлов, имел гарем, состоящий из 30 красивейших девушек. Часть флигеля сообщалась только коридором с внутренними комнатами господского дома, да небольшая калитка, в высокой каменной стене, вела отсюда на главный фасад, но она всегда была заперта на замок.
В окнах этого флигеля были вставлены железные решетки. Здесь-то и содержался гарем Измайлова. Девушки разного возраста, запертые днем и ночью, лишены были всякого сообщения даже с родственниками. В случае отъезда барина в другие имения или в Москву, они сопровождали его и содержались там точно таким же образом.
В этот гарем поступали не одни дворовые, но и крестьянские девушки, и горе было тем, кто бы ослушался приказания барина о выдаче ему требуемой! Измайлов жег дома ослушников и жестоко сек из крестьян третьего, а из баб десятую. При деревне Хитровщине, где он жил, находился крестьянин по прозванью Гусек. Он обязан был на тройке собственных лошадей, которые содержались на помещичьем корму, разъезжать по деревням и собирать девок на генеральские игрища.
На игрища собирались толпы псарей и всякой челяди. Сюда же привозились в особом экипаже, называвшимся лодкой, песенницы и плясуньи, дворовые и крестьянские девушки и женщины. Здесь, во время игрищ, производили выбор и комплектование гарема, которым, впрочем Измайлов не довольствовался и призывал к себе на несколько дней девушек из деревень. Мало того, девушек, по приказанию хозяина, приводили и для гостей.
Конечно, большинство владельцев не заводило гарема, но пользовалось своей неограниченной властью, и многие крестьянская девушки делались жертвой своего султана-помещика. Но я не буду слишком распространяться, говорить современник, о жизни наших помещиков; вообще она была для православного люда наказанием Божиим.
Сами помещики проводили жизнь в полном довольствий и веселье. Привольна была жизнь в деревне: отсутствие шнуровок и затяжек, причесок и перчаток; широкие халаты на мужчинах, просторные платья на женщинах, небритые бороды у мужчин, загорелые лица и руки у женщин.
Безгрешная скука, непорочная сонливость, неразорительная обжорливость, отдых пытливому уму и покой тревожному сердцу царствовали в жизни помещика. В самом деле, что может быть успокоительнее и питательнее, как восемь раз покушать и три раза в сутки соснуть.
Для большинства помещиков и их семейств день распределялся так: утром чай, потом завтрак, краткое отдохновение, перед обедом закуска. После обеда глава семейства отдыхал часа два, потом подавался кофе и лакомства; позже - чай и полдник, наконец, ужин и положительный сон.
Для большинства помещиков и их семейств день распределялся так: утром чай, потом завтрак, краткое отдохновение, перед обедом закуска. После обеда глава семейства отдыхал часа два, потом подавался кофе и лакомства; позже - чай и полдник, наконец, ужин и положительный сон.
В промежуток этих занятий барин принимал утром буфетчика с запиской о произведенных вчера расходах, а вечером староста отдавал отчет о полевых работах и получал приказания и распоряжения на следующий день. Для разнообразия в течение дня предпринимались объезды полей, катанья на лошадях, а то созовут в столовую горничных, запевал, плясунов и веселятся их весельем. Однообразный сельский день нарушался приездом гостей.
Отличительной чертой русского дворянства было хлебосольство и гостеприимство: каждый считал своею обязанностью собирать к себе соседей хлеб-соль покушать и песенок послушать. И тогда вечером накануне призывался повар на совещание.
- Завтра у нас гости, - говорит ему хозяин.
- Надо постараться, чтобы не стыдно было чужих людей, - замечает хозяйка.
Повару заказывали горячее: суп и уху.
- Именинный пирог подать с одной стороны, - говорит барин, - а кулебяку с другой. На холодное - погорячее (?) говядину в перекладку с ветчиною; два соуса: красный и белый, а пудинг под ромом. Жаркое, а после пирожное - вот это, что топырится к верху балдахином, с обливными бисквитами, с миндальным печеньем и марципанами.
- Знаем-с, - отвечает повар; - сердечки из леденца, лавровые венки из миндаля, грибки шоколадные, вензеля барыни и барышень.
- Да, да, - в заключение бланманже и желе.
В известное время года праздничный стол менялся. С Рождества буженина вытесняла говядину вплоть до Нового года, а на Святой неделе - зеленые щи и зеленый соус, вместо красного и белого были так же неизбежны за обедом, как красные яйца и кулич.
В семейные и церковные праздники у помещика сколько-нибудь обеспеченного собиралось до 50 человек разного пола с прислугою и лошадьми, которые гостили и кормились по нескольку дней. Такой помещик, если только имел возможность, тоже заводил кое-какой оркестр и в особенности хор песенников, для потехи и увеселения своих гостей.
Последние, не зная лучшего, веселились от души. Все они, погруженные в мелкие домашние интересы, довольствовались и мелкими забавами.
У богатых гостеприимство было развито в более широких размерах: ворота всегда были настежь, соседи и мелкие дворяне так и валили попировать за счет хозяина. У графа Чернышева, в его имении Точино, в торжественные дни собиралось до 500 лошадей в конюшнях, и гости жили по нескольку недель.
Отец мне рассказывал, пишет старушка из степи, как к одному знакомому помещику приехал раз гость с людьми и лошадьми своими, приехал на несколько часов и оставался у него 40 лет до самой своей смерти.
Тайный советник П. И. Юшков сам зазывал к себе гостей. Получив в наследство 10000 душ крестьян, два дома в Москве (ныне Российская академия живописи, ваяния и зодчества), подмосковную дачу, 40 пудов серебра и брильянтов на 200000, он прожил все свое состояние на угощение и разные затеи.
В 80 верстах от Москвы, в Калужской губернии, он имел деревню Чечково, из которой хотел сделать чудеса. Прежде всего, он построил там паровую баню, что было в то время редкостью, в которой сам исполнял обязанности банщика: мыл и парил своих гостей.
Для встречи их, в двух местах были выставлены подставы, причем на каждой станции жил дворецкий с поварами, и когда бы ни приехал сам Юшков - обед и чай должны были быть готовыми. Гостей своих в Чечкове он закармливал, исполняя обязанность повара. Он превосходно варил борщ, жарил особым образом индейку без костей и телятину, в четверти которой было до двух пудов весом.
Дом и стол у богатых помещиков Гончаровых был всегда открыт для многочисленных соседей, которые приезжали целыми семействами, проводили по две по три недели и пользовались всем готовым вместе с прислугой и лошадьми.
Необходимо заметить, что в то время ни хозяин, ни гости не стесняли друг друга: случалось, что бедные дворяне гурьбою приезжали к богатому соседу и жили, не показываясь ему на глаза.
С прибытием князя Куракина на лето в село Надеждино, все закипало шумной жизнью, полной всякого довольства, не подчиненной строгому этикету и порядку.
Зато и князь не церемонился со своими многочисленными нахлебниками. Чтобы не стеснять себя и других князь Куракин вывесил в разных комнатах своего дома и во многих местах парка следующее объявление:
Обряд и правила для здешнего образа жизни в селе Надеждине:
1) Хозяин, удаляясь от сует и пышностей мирских, желает и надеется обрести здесь уединение совершенное, а от оного проистекающее счастливое и ни чем непоколебимое спокойствие духа.
2) Хозяин почитает хлебосольство и гостеприимство основанием взаимного удовольствия в общежитии, следственно видит в оных приятные для себя должности.
3) Всякое здесь сделанное посещение хозяину будет им принято с удовольствием и признанием совершенным.
4) Хозяин, наблюдая предмет и пользу своего сюда приезда, определяет в каждый день разделить свое время, с жалующими к нему гостями, от часа пополудни до обеда, время обеда и все после обеда до семи часов вечера.
5) Хозяин, по вышесказанному наблюдению определяет утро каждого дня от семи часов до полудня для разных собственных его хозяйственных объездов, осмотров и упражнений, а вечер каждого дня, от семи до десяти часов определяет он для уединенного своего чтения или письма.
6) Хозяин просить тех, кои могут пожаловать к нему на один или на два, или на многие дни, чтоб будучи в его доме почитали сами себя хозяевами, никак не помня о нем, единственно в сем качестве приказывали б его людям все надобные для них услуги, и одним словом распоряжались своим временем от самого утра, как каждый привык и как каждому удобно, отнюдь не сноровливая (здесь: угождать) к провождению времени самого хозяина, который через то, с новою к ним благодарностью, получит всю свободу им принятое безостановочно и с продолжительным тщанием выполнить.
7) Хозяин никогда не ужинает, но всякий день в девять часов вечера будет у него ужин готов для всех прибывших к оному, а он, прося дозволения от оного всегда отлучаться, просить также своих случающихся гостей, несмотря на его отсутствие, за оный садиться и за оным самим хозяйничать.
Вообще в старину принимали гостей так, чтобы им захотелось приехать в другой раз. У графа Чернышева гости угощались с утра и до вечера; ели фрукты до обеда и после него; каждый, кто хотел, шел в оранжерею или фруктовый сарай и срывал сам с дерев плоды. В настоящее время, говорит современник, трудно понять до каких широких размеров простиралось это старинное гостеприимство.
Вот другая неделя, писал М. М. Сперанский дочери из Пензы, как я здесь и каждый день на званых обедах, где редко бывает мене 50 человек. Обедам и пирам я конца не вижу.
К полудню стол был накрыт чаще всего покоем и сервирован, смотря по состоянию хозяина, начиная от самой простой посуды, до золота и серебра у богатых.
На нем ставились зеркальные, серебряные и стальные плато, с фонтанами и фарфоровыми статуэтками. Летом скатерть должна быть усыпана цветами. Приезжавшие гости группировались: мужчины в зале, пожилые дамы занимали гостиную, а девицы укрывались в диванной.
Входивший в дом мужчина целовал ручки хозяек и всех знакомых барынь и барышень и уносил сотни поцелуев на обеих щеках; барыни и барышни целовались между собою. Хозяин приглашал перекусить до обеда и глотнуть для возбуждения аппетита. Спустя некоторое время дворецкий докладывал, что кушать поставлено.
Гости длинным польским, попарно, отправлялись в столовую, где и садились: мужчины по одну сторону стола, а дамы - по другую. Места занимались по чинам и значению. За каждым сидящим стоял особый слуга с тарелкой в левой руке, чтобы при новом блюде тотчас же поставить на место прежней чистую. Если у хозяина не хватало собственной прислуги, то за спинами гостей стояли приехавшие с ними их же собственные люди.
Как у бедных, так и у богатых число блюд было нескончаемое. Сначала подавали несколько холодных, несколько горячих, несколько жарких и несколько хлебных (пирогов), а между ними неизбежные два белых и два красных соуса делили обед надвое. Вина и наливки стояли на столах во множестве и после перемены блюда дворецкий или слуга подходил к каждому и наливал в рюмки.
Как бы ни был беден помещик, но в ледниках его были засучены бочки мартовского пива, квасу, разных медов, которыми прежде щеголяли хозяева. Пиво варилось у себя дома и было пряное, тонкое, вкусное, здоровое - такое как хлебнешь упадешь, вскочишь - опять захочешь. Этого напитка бывало три сорта: дедушка, батюшко и сынок, по различию степеней его крепости. Вместо вин радушный хозяин угощал наливками: малиновкой, смородиновкой, вишневкой, рябиновкой, розановкой, а в промежутках холодным со льда мартовским пивом и янтарным медом.
Видно они были так хороши, что иностранцы-путешественники предпочитали их венгерским винам. Хозяйство и дом каждого даже и мелкого помещика был полной чашей, и даже при малом количестве земли в имении, были грунтовые сараи и сады с прекрасными фруктами, огороды, овощи и часто пчельник.
Приезжавшие неожиданно гости никогда не заставали врасплох хозяина. К незваному обеду подавался кусок домашней ветчины, лапша, яичница-верещага или глазунья, индейка с солеными лимонами, утка с такими же сливами, свежий варенец и белоснежный творог с густыми сливками. Всего было много, всего было вдоволь.
Но особым обилием кушаний отличались свадебные обеды. Вот, что было подано на одном из них: студень, заливная рыба, поросенок под хреном, разварная рыба, ветчина с кореньями, щи и к ним пирог с кашей, кашица и к ней пирог с курицею, лапша, пирожки с говядиной, уха и к ней пирог с морковью, три или четыре разных каши, языки, мозги, телячьи ножки и головка.
Затем следовало жаркое: гуси, телятина, баранина, утки и жареная рыба; разные киселя, сладкие пироги и пирожки, оладьи с медом, особого сорта сладкие ленты и розаны. После каждого кушанья мужчины пили по стаканчику водки, но до бутылок с иностранным вином не дотрогивались. Несмотря на обилие прислуги, обед длился 3-4 часа.
Тогда угощение радушных хозяев не оканчивалось одним обедом: гостей переводили в гостиную, где стол перед диваном ломился под тяжестью наставленных фруктов и сладостей домашнего приготовления. Люди с ограниченными средствами подавали варенье, моченые яблоки и домашние пряники в виде человечков, коньков и петушков; люди боле обеспеченные угощали смоквой, шепталой и проч.
Для таких обедов п угощений вообще, в погребах помещиков, даже и небогатых, припасены были кадки солонины, капусты, огурцов, разных солений; в подвалах были зарыты в пески овощи, зелень, плоды, варенье, масло, яйца и наливки; наружный чулан наполнен был мукой, крупами и сухими лакомствами.
Хотя все это было свое и под рукой, но беспрерывные обеды вели к разорению многих, и в мае 1816 года было заложено 600 помещичьих имений с населением в 300000 крестьян. Зато, говорил граф де Местр (Ксавье де Местр), я ел дыню в 6 руб., французский пирог в 30 руб. и английские устрицы по 12 руб. за сотню. Гости выходили из-за стола сытые и веселые.
Обычай отдыхать после обеда разобщал на некоторое время общество, по пословице: гость до обеда - соловей, а после обеда-воробей. Мужчины ложились спать, а молодежь расходилась по комнатам или в сад, где играла в фанты, жмурки, веревочку, в кошки-мышки.
В богатых семействах тотчас же после обеда начинались танцы или прогулки верхами, в экипажах и таким образом заполнялся весь день. Богатый помещик П. И. Юшков, угощая гостей на своей подмосковной даче дал в течение трех недель сряду 18 балов, с фейерверками и музыкою в саду, так что окрестные фабрики перестали работать, ибо фабричные все ночи проводили около его дома и в саду; а Новодевичья игуменья не могла справиться со своими монахинями, которые вместо заутреня, стояли на стенах монастыря, глядя на фейерверк и слушая цыган и роговую музыку.
Бал начинался в полночь и продолжался до рассвета; не ложась спать и напившись чаю, гости катались летом в экипажах, зимой на горах, потом опять обедали, готовились к балу и иногда проводили до трех суток без сна.
Вообще хозяева заботились о разнообразии: устраивались катанья на лодках днем и ночью с песенниками, музыкой, бенгальскими огнями и фейерверками.
Особым искусством устраивать partie de plaisir (развлечение, фр.) отличался богатый помещик Алексей Александрович Плещеев. В великолепном селе своем Черни (ныне: Большая Чернь, Орловской области) он держал музыкантов, построил театр и не мог жить без пиров, забав и увеселений.
Особым искусством устраивать partie de plaisir (развлечение, фр.) отличался богатый помещик Алексей Александрович Плещеев. В великолепном селе своем Черни (ныне: Большая Чернь, Орловской области) он держал музыкантов, построил театр и не мог жить без пиров, забав и увеселений.
В день рождения своей супруги, урожденной графини Чернышевой, он задал такой пир, о котором говорили долгое время. После обедни, на которую съехались ближние и дальние соседи, хозяин предложил прогулку. Пошли в рощицу, где, к общему удивлению, стояла выросшая за ночь роща. Когда виновница пира к ней приблизилась, роща склонилась перед ней, и обнаружился жертвенник, украшенный цветами; возле него стояла богиня, которая приветствовала Анну Ивановну (Плещееву) поздравительными стихами.
Потом богиня и жертвенник исчезли и на месте их явился стол с роскошным завтраком. По выходе из-за стола Плещеев спросил у жены и гостей, расположены ли они воспользоваться хорошей погодой и привел их к канавке, за которой возвышалась стена. Вход в ворота был загорожен огромной женской статуей, сделанной из дерева. Madam Gigogne, voulez-vous nous laisser entrer (Мадам Жиголь, вы позволите нам войти, фр.), - закричал хозяин.
Но негостеприимная madame Gigogne размахивала руками вправо и влево и кивала грозно головой. Тогда явился монах и стал творить над ней заклинанья, разумеется, по-французски. Побежденная madame Gigogne упала во весь рост через канаву, и спина ее образовала мост. Со своей стороны монах превратился в рыцаря и приглашал гостей войти.
Когда они перешагнули за ворота, целый город представился их взорам. Тут возвышались башни, палатки, беседки, качели. Между ними стояли фокусники со своими снарядами и сновали колдуньи, которые предсказывали каждому будущность. Под звук военной музыки маневрировал полк солдат. На их знаменах и киверах стояла буква Н., так как Плещеев звал свою жену Ниной.
Лавочники приглашали посетителей взглянуть на их товары и подносили каждому подарок. Для крестьян были приготовлены лакомства всякого рода. У одной из башен стоял молодец, который зазывал к себе гостей. У него была устроена камер-обскура; все входили и глядели поочередно сквозь стеклышко, вставленное в ящик, на портрет Анны Ивановны, вокруг которого плясали амуры. После роскошного обеда общество было приглашено на спектакль, в котором принимал участие сам Плещеев, а затем следовали танцы.
В гостях, конечно, недостатка не было, и бедные дворяне толпами спешили воспользоваться приглашением богатого барина. В большинстве случаев они встречали радушие и ласку, но, к сожалению, были и самодуры, позволявшие себе насмешки и издевательства.
Известный нам генерал Измайлов был в числе таковых. Он, бывало, напоит мертвецки пьяными человек 15 небогатых дворян, посадит их еле живых в большую лодку на колесах, привяжет к обоим концам лодки по живому медведю и в таком виде спустит лодку с горы в реку.
Был у него приверженец, некто Шидловский, который позволял делать над собою все, что желал Измайлов. Проиграет последний своему приверженцу тысячу рублей, бросит проигранную сумму мелкими деньгами на пол и заставит подбирать его эти деньги по одиночке, под опасением в противном случай быть выброшенным в окно.
Да, отчего и не потешиться когда можно, когда, несмотря на все безобразия, мелкие дворяне так и льнули к нему, составляя постоянную его свиту, сопровождая его толпами на картежную игру, на псовую охоту, на скачки, на игрища - всюду, где он изволил тешиться. Они переносили все его безобразия.
В минуты гнева или на потеху себе и другим Измайлов привязывал гостивших у него дворян к крылу ветреной мельницы и после нескольких поворотов крыла привязанного снимали еле живым; приказывал протащить подо льдом из проруби в прорубь; зашивал в медвежью шкуру и травил собаками, окунал в деготь и вываленного в пуху приказывал водить по окольным деревням с барабанным боем и с объявлением о его провинности перед генералом.
Наступала осень, летние забавы кончались и заменялись охотою или так называемым полеванием. С окончанием уборки полей, богатые помещики проводили месяца два на охоте и приглашали соседей. У многих охота принимала вид военных упражнений. В назначенный день помещик давал приказание собираться, и тогда ловчий надевал охотничий костюм, брал трубу и, выйдя на крыльцо, долго трубил давая тем знак охотникам.
По первому звуку трубы, конюший собирал лошадей, псари вели собак, а охотники в особых костюмах садились на лошадей. Они выстраивались сообразно званию, значению и должности. Одежда их была самая разнообразная: куртки, чекмени, казакины с патронташами, картузы, кинжалы в серебряной оправе с чернью, охотничьи ножи с костяными рукоятками, тульские и турецкие пистолеты, арапники и хлысты, свистки и духовые рожки.
К крыльцу барского дома подавалась коляска, дрожки и одноколки для гостей. За каждым экипажем находился верхом конюший, имея в поводу верховую лошадь для помещика или для одного из гостей. Когда хозяин садился в коляску, ловчий снова трубил, охотники выстраивались в ряд и вся кавалькада с песнями отправлялась в путь.
Часто за охотниками следовали линейки с дамами, окруженными молодежью на смирных иноходцах - это главный штаб. За ним следовало войско: стремянные вели запасных господских лошадей и на сворах борзых. Наконец, за импровизированным войском следовал обоз с палатками, съестными припасами, таганами, кастрюлями, сковородами и проч.
Часто охота производилась в самых грандиозных размерах, - съезжалось человек двадцать соседей со своею свитою и сворою собак, число которых доходило до нескольких сотен. Так, у одного генерала Измайлова было на псарне 673 собаки, которых он содержал несравненно лучше, чем дворовых. В то время когда в грязных и полуразвалившихся избах, на пространстве 41 квадратного аршина жили (30 кв.м.) 29 человек мужчин и женщин - каждая собака имела отдельное помещение и все удобства.
Измайлов любил собак более, чем людей и за четырех борзых он отдал помещику Шебякину своего камердинера, повара, кучера и конюха т. е. самых близких ему людей. На корм собак выходило ежегодно 1600 четвертей овса, при псарне состояло 40 человек дворовых. За удачные травли Измайлов давал награды псарям, на что выходило ежегодно до 10000 р. ассигнациями.
Если прибавить к этому расходы на ремонт собачьих зданий, на обмундировку и содержание охотников, на угощение гостей, собиравшихся на охоту, то выйдет, что затея эта составляла главный расход в бюджете. Зато сколько наслаждений доставляла она!
На пространном поле, перерезанном кое-где оврагами, притонами хитрых, увертливых лисиц, у опушки рощ и лесов, громоздится за исто барским и веселым делом, под главным распоряжением самого барина, разнообразный люд: псари, доезжачие, стремянные, конюхи, казаки, приживальцы, помещики разных сортов, богатые и бедные, с их собаками и псарями. Гончие заливаются звонким, чистым лаем, выгоняя зверя на широкий простор поля; борзые мечутся в разные стороны за добычей, а гости помещики порскают, атакуют, трубят в рога, скачут сломя голову. Да, все это доставляло истинное наслаждение.
Как бы я желал теперь, говорит С. П. Жихарев, вспомнить блаженные времена моего детства и по-прежнему порыскать
По полям, и по лесам,
И по мхах и по болотам,
По долинам и буграм,
И сказать: прости - работам.
Часто охотники увлекались до того, что захватывали ночь и возвращаться домой было невозможно. Тогда раскидывался лагерь и пускалось в ход все, что было в обозе. Кушали сытно и вино лилось рекой. Господа тешились и пировали, а охотники-крестьяне часто утирали слезы. Веселье это, говорит Н. Г. Левшин, довольно часто обращалось в горе немалое, ибо, когда пропустят зайца, а спаси Боже лисицу, то тут же всех (псарей) перепорют их же плетками.
По полям, и по лесам,
И по мхах и по болотам,
По долинам и буграм,
И сказать: прости - работам.
Часто охотники увлекались до того, что захватывали ночь и возвращаться домой было невозможно. Тогда раскидывался лагерь и пускалось в ход все, что было в обозе. Кушали сытно и вино лилось рекой. Господа тешились и пировали, а охотники-крестьяне часто утирали слезы. Веселье это, говорит Н. Г. Левшин, довольно часто обращалось в горе немалое, ибо, когда пропустят зайца, а спаси Боже лисицу, то тут же всех (псарей) перепорют их же плетками.
Редкое поле проходило без баталий - большею частью вся прислуга кулаком глаза утирала и вздыхала.
Охота продолжалась до самой глубокой осени, до первой пороши, до выпадения снега. Тогда богатые помещики переселялись в Москву, а остальные замыкались в своих имениях. Зимою устраивалась гонка на лошадях и маскированная масленица. Толпы девок и баб собирались для этой цели на барский двор; там вымазывали им лица сажею, чтобы рельефнее походить на маскарадное представление.
Вымазанных и выпачканных сажали в большие сани на подобие лукошек и, окружив их верховыми всадниками, переезжали из села в село, из деревни в деревню, при звуках бубен, тазов и сковород. Заслышав издали эту шумную оргию, народ стекался отовсюду, чтобы полюбоваться как тешатся господа.
На масленице, пишет Т. П. Пасек, после всевозможных блинов, отправлялись кататься в нескольких санях, связанных в длину друг с другом, запряженных гусем. В передних санях садились господа и гости, в задних - прислуга; в конце привязывались салазки, на которых помещали шутов или шутих, и с песнями катались по улицам, восхищая толпы зевак. Затем следовал сытный обед, ледяные горы, причем господа спускаются в салазках, прислуга на округленных льдинах; все летят кувырком, смех и веселье раздаются повсюду.
Так веселились дворяне, обрекшие себя на вечную жизнь в деревне. Не имея понятия о жизни городской, они почти ни чем не отличались от своих крепостных. Николай Николаевич Муравьев (Карский), упоминая о своем дальнем родственнике Петре Степановиче Муравьеве, говорит, что это был человек без всякого образования.
Обыкновенное его общество состояло из попов и приказчиков околотка, с которыми он вместе пил и нередко дрался, причем часто привозили его пьяного домой без часов и других драгоценных вещей при нем находившихся. П. С. Муравьев был известен в околотке своими раскрашенными дугами, коренными лошадьми и хлебосольством.
Мы отправились, пишет Н. Н. Муравьев, к Петру Степановичу; обед был хороший. Хозяин всячески старался угождать нам, и хотя то было время великого поста, он велел созвать всех деревенских баб и девок, поставил их в комнате около стен и приказал им петь песни.
Между тем сам он не переставал пить и нас хотел к тому же склонить, но мы были осторожны и выливали вино под стол на пол. Хозяин начал было плясать, но не будучи в состояний ходить, приказал себя по комнатам водить, только приплясывал и кланялся нам в ноги, с поддержкою, разумеется, старосты и Фомки кучера.
В начале настоящего столетия было много угнетенных судьбою дворян, которые едва были в состоянии доставлять семействам своим кое-какое пропитание собственным трудом в поле за сохою. Дети их, приходя в возраст, делались помощниками престарелых своих отцов, без всякого ожидания лучшей участи.
Хорошо если они имели твердость характера и чистоту нравственности; но большинство их впадало в пороки и искало обеспечения в разного рода злоупотреблениях. Те же, которые успевали устоять против такого соблазна, находили полное удовлетворение в обществе своих крепостных и становились в безвыходное положение при встрече с человеком иного круга, чем они сами, или их соседи, к которым привыкли.
Многие, ни за какие блага в мире не решались покинуть, хотя бы на время, своих имений, где жилось так сытно и тепло, что они не любопытствовали знать, что делается вокруг. Едва, как сквозь сон, слыхивали они иногда про Москву Белокаменную и редко про немецко-чиновничий город Петербург.
В ушах детей, особенно в глухом уезде, раздавалось постоянно имя древней и славной столицы нашей: про Петербург почти не было слышно. Не видя ни одного печатного органа, кроме Российского календаря и Всероссийского песенника, дворяне эти не интересовались и не знали, что происходит в отечестве. Без книг и газет, назидаясь житейскою мудростью от одного лишь отца благочинного; с толпою слуг, со сворою собак, с табунами лошадей, с хороводами баб и песенников, жизнь этих своего рода удальцов отнюдь не была в тягость им самим.
Напротив, в этой жизни они находили свой рай земной. Они были счастливы и вполне блаженны!
- В Туле не много было людей, говорит И. П. Сахаров, читавших и думавших о чем-нибудь. В лучшем случае политические сведения почерпались из Московских Ведомостей, наук не касались, считая их не имеющими близкой связи с обыденною жизнью. Читали только романы, покупая их на пуды у купцов, приезжавших с товаром.
В те времена, пишет Толычева, когда общественная жизнь была еще так слабо развита, когда и речи не было о публичных интересах, помещики, поселившиеся в своих имениях, имели мало сообщения с остальным миром. Газет не получал почти никто в провинциях, почта приходила в уездные города лишь раз в неделю, по неаккуратности и по своеволию почтмейстеров письма и газеты часто пропадали или лежали у них месяцами.
Вот причина, почему помещики губерний, ближайших к Москве, снаряжали своих собственных хожалых. Прикажет барин одному из своих крепостных встать на другой день пораньше и идти в Белокаменную к такому-то. При этом посланному давалось письмо, в котором просилось сообщить новости и что делается в первопрестольной столице. Она и только она привлекала внимание всей России, а все остальные города назывались этим именем в большинстве не заслуженно.
В тогдашнее время барин был везде барин: и в домах, и в гостях, и в дороге. По его понятию, города не только уездные, но и губернские не могли назваться барскими. Не служащих дворян жило в них весьма мало, хотя некоторые и имели там свои дома. Уездное дворянство приезжало в город, чтобы покутить или по делам: даже предводители дворянства жили боле в своем имении, чем в городе. В нем поселялись только служащие дворяне, преимущественно бедные, и потому жили очень скромно.
Собственный дом наш, говорит М. Л. Назимов, был довольно большой и красивый, с четырьмя колоннами, балконом и большим палисадником. Стены с обоями, которые были не наклеены, а прибиты гвоздочками, полы белые без окраски, мебель березовая с ситцевой обойкою, зеркала, шкафы все красного дерева, были и картины в дубовых рамах. В зале стоял теперь давно забытый гармонически инструмент гусли.
Городскую аристократию составляли: прежде всего, городничие, потом уездный судья, стряпчий, исправник и казначей; играли довольно видную роль частный пристав и секретари уездного и земского судов. Все эти лица преклонялись, однако, перед богатым купечеством.
Внешний вид уездных городов мало чем отличался от селений, даже и не особенно богатых. Среди непроходимой грязи стояли лачужки, плетни и деревянные дома, крытые соломою или дерном. Суды помещены в избах, городничий живет в развалинах, торговые лавки по клетям и амбарам. Нет мастеровых, ремесленников, не отыщешь купить хлеба, куска мяса. Одним словом, конечно, четвертая часть недостойна названия городов, хуже порядочных слобод.
Губернские города были немногим лучше уездных. В 1803 году большая часть домов в Тамбове была крыта соломой, что вызвало со стороны правительства распоряжение к искоренению такого безобразия, соединенного с опасностью от пожаров. Улицы были не мощены: летом глубокие ямы и колеи, затруднявшие езду, а осенью грязь непроходимая.
В грязную пору состоятельные чиновники разных присутственных мест Тамбова ездили на службу верхами, а менее состоятельные имели по две пары сапог: полусапоги они хранили в канцеляриях, а в высоких охотничьих сапогах путешествовали в присутственные места. В то же самое время в гимназии и других учебных заведениях недели на две прекращались уроки.
Раз даже карета тамбовского архиерея Феофила застряла в грязи на одной из тамбовских улиц и ее принуждены были вытаскивать оттуда целые десятки сбежавшегося народа.
Освещение улиц было жалкое; навоз с дворов сваливался на соборной площади или же бросался в реку Цну; бродяги или воры (босая команда) спокойно ночевали на улицах и в холод зарывались в навозных кучах, чтобы согреться от холода. Когда в 1817 году великий князь Михаил Павлович посетил Тамбов, в нем было всего три каменных дома, а остальные были крыты или соломой, или дерном.
В Вологде даже в тридцатых годах были вымощены только одни площади. На перекрестках были будки, в которых, в торговые дни, собирали с продавцов по 4 деньги на устройство мостовой. Горожане ходили по будням в лаптях, а в праздники надевали коты с красною оторочкою, шляпы носили поярковые, а зимою шапки высокие, бобровые.
Тулупы носили черные или красные, калмыцкие, крытые цветным иностранным сукном, вместо перчаток носили замшевые рукавицы. Общественных увеселений не было, а приводили показывать верблюда, привозили восковой кабинет, играли кукольную комедию и несколько раз было конское ристалище.
В то время, по свидетельству современника, даже и Петербург был мало похож на теперешнюю столицу. Многие великолепные здания, как Исаакиевский собор, главный штаб, великокняжеские дворцы или не существовали, или только начинали строиться. Это давало городу вид чего-то недоконченного. Наружность улиц и площадей утомляли однообразием и казарменным видом.
Вместо теперешнего бульвара Адмиралтейство было окружено каналом; посредине Невского проспекта, от Казанского до Аничкового моста, шел бульвар для пешеходов, обсаженный тощими липами... Михайловского дворца, площади, садика и улицы того же названия не было; это был пустырь, на котором сваливали со всей этой части города мусор и всякий сор.
В описываемое время Петербург во многих отношениях был город отсталый. В нем было только два публичных сада: Летний и Юсуповский, где летом можно было подышать воздухом, а не пылью. Мостовая была в очень плохом состоянии, омнибусов - ни одного; наемных карет было мало и до крайности неисправные и грязные.
Единственный общественный экипаж был некрытые дрожки-гитары, на которые надо было садиться верхом и где извозчик сидел почти на коленях седока. Зато высший и средний классы щеголяли экипажами и лошадьми, ездили в каретах и колясках четверней, цугом с форейтором или тройкою с пристяжными, скачущими почти под прямым углом от коренной.
Кулинарная часть в ресторанах была очень плоха, и холостому человеку, не имевшему своей кухни, почти невозможно было обедать в русских трактирах. Если и подавали нечто под именем бифштекс, то, говорит современник, это был псевдоним, но, при хорошем аппетите, сносный. Театр был только один - русский, в котором давали иногда балеты и оперы. Таким образом, Петербург не привлекал к себе внимания, и все богачи и люди более или менее зажиточные, с наступлением осени, стремились в Белокаменную.
Сборы в дорогу составляли весьма сложный вопрос для многих; отъезд часто откладывался день за днем, и таким образом проходило иногда несколько месяцев прежде, чем трогались в путь. Путешествие совершалось всегда "на долгих", т. е. на собственных лошадях, часто не совсем сытых, потому, что в течение осени они же исполняли должность верховых у псарей.
Собираясь в путь их, закармливали и объезжали, составляли список, кого из многочисленной дворни взять с собою. Наконец, призывали священника, служили молебен, и, с крестом и хоругвями, отправляли вперед обоз подвод в двадцать. В самом деле, не покупать же в Москве продовольствие, когда своего деревенского много и оно лучше городского.
И вот трогалась подводы, нагруженные замороженными жирными щами, мороженными густыми сливками, гусиными и утиными потрохами, гусями, утками, курами, индейками, копченою, вяленою и сушеною рыбою, кулями круп, муки, бочонками свинины, солонины и даже яйцами, выпушенными в кадки и замороженными. Спустя несколько дней поднимался и помещик со своими домочадцами; "тут весь дом был: учителя, мамки, няньки, дядьки, мальчишки, девочки, собачки, птицы разные, даже был и хорек".
Семейство графа Толстого, владевшего всего 400 душами, переезжало из Тульской в одну из Приволжских губерний не менее как в 10 экипажах, в упряжке которых было 45 лошадей и
42 человека прислуги. Прежде всего, выезжала большая бричка с кухней и поваром, чтобы приготовлять обед на привалах и ночлегах. За нею выезжали кареты и коляски.
Когда владелец садился в экипаж, то остающаяся дворня подымала плач и вой, точно провожала покойника: это считалось обязательным, каковы бы господа ни были - дурные или хорошие. В богатых поместьях, при которых были церкви, священник с крестом провожал отъезжающих, а дьячки звонили в колокола.
В полдень останавливались, чтобы покормить лошадей и самим перекусить. Местом остановки избирали: зимою - заранее намеченные постоялые дворы, а летом - какой-нибудь ручеек или речку, и на берегу ее, на лужайке, раскидывался ковер и принимались за трапезу. В деревнях избегали останавливаться по их бедности и неустройству, точно стыдно было помещикам смотреть на своих крестьян.
Наши селения, говорит современник, без всякого устройства. Селение есть куча лачужек: впадших, выпятившихся, разбросанных на удачу, без малейшего порядка. Такие жилища кажутся построенными по нужд, на время, а не для постоянного пребывания. Внутренность являет унижение человечества, бедность, нередко в избытке.
Хозяева существуют не лучше калмыков в кибитке, среди сырости, копоти, дыма, вместе со своим скотом. Слобода на версту подобна согнутым в ряд картам, который упадают одна за другою от малейшего прикосновения. Первая искра пожирает труды многих лет, и селение в несколько часов исчезает.
Добрый и человеколюбивый помещик еще давал своим крестьянам средства восстановить постройки и старался поддержать их благосостояние, но положение крестьян, оставленных помещиком без призрения и в особенности государственных, было по истине печальное. Не было приюта увечным, старым и бедным - они скитались на распутьях и по задворкам.
"Нет помощи, ничего общественного, и крестьянин, оставленный самому себе, принадлежит слободе только по сбору с него денег. Пылает его дом - нечем погасить, не имеет семян и денег - ссуда не существует, полоса лежит не засеянною; предстоит выгодный оборот, промысел, никто не дает в займы; хочет учить сына грамоте, нет учителей; умрет он - и никто не печется о сиротах".
Плохие постройки и неопрятность в селениях делали их неприветливыми и неприглядными. Останавливаться в них было приятно и неудобно: негде поставить экипажа и лошадей, негде самому приютиться - лучше отдыхать в своей карет или коляске. На подобные случаи в них были сделаны разного рода приспособления.
В городах останавливались лишь там, где жили родственники, "ибо не заехать к родным, которых, впрочем, можно было от души ненавидеть, было бы крайне предосудительно и вменилось бы от всех и вся, как поступок непростительный".
Вот как, некто М., описывает тогдашнее путешествие помещиков: Восемь лошадей тащили восьмиместную линею, за которою следовала дорожная карета, потом коляска, две кибитки, а в конце огромная фура, украшенная фамильным гербом. Она наполнялась обыкновенно вещами дворни, в числе которых находились: один настоящей казак, один такой же гусар, два казака переряженных из конюхов и до пяти человек солдат, выпрошенных на честное слово в отпуск у разных военных начальников.
Солдаты эти были необходимы как конвой, так как по многим дорогам бродили шайки разбойников и ехать было небезопасно. "В линей нас сидело, говорит М., кроме отца и меня, проторговавшийся купец из кожевенных лавок Рукавишникова, уволенный шкловский кадет Бородулин, мой гувернер француз ле Ганье, певец, гитарист и флейтраверсист, прапорщик Григорьев, дворянин Щетинин и еще кто-то также необходимый человек нашей свиты".
Следовавшая сзади коляска служила местом отдохновения для главы семейства, а в карете ехала его дочь с "мадамой" и компаньонкой - 8-летней девочкой. Все путешественники представляли собою пестроту необыкновенную: купец был одет чем-то вроде черкеса, Бородулин и Григорьев имели какие-то фрачки и широкие красные шаровары.
Под самою Москвою встретились они с другим переселенцем, проказником и чудаком генералом Неплюевым. В его поезде было три восьмиместные линеи, две или три кареты четырехместные, многое множество колясок, кибиток, фур, дрожек, и все это было переполнено разным народом.
Подле главных экипажей, тянувшихся ровным шагом, шли скороходы и гайдуки, на запятках сидели вооруженные гусары и казаки.
Вся внутренность экипажей разбита была как сад, из всякого рода компаньонок, компаньонов, шутов, шутих и даже из дур и дураков; последние припрыгивали и визжали голосами всяких животных. Сам хозяин в богатом градетуровом зеленого цвета халате, украшенном знаками отличия, лежал на сафьянном пуховике в одной из колясок; на голове его был зеленый же картуз с красными опушками, отороченный, где только возможно, галунами.
Из-под картуза виднелся белый колпак. Руки помещика держали гигантской величины трубку, малиновый ост-индский носовой платок и ужасную дорожную табакерку, с изображением одного из мудрецов Греции.
Зимою устраивались теплые экипажи, обивавшиеся мехом или войлоком. Отправляя французскую актрису Луизу Фюзи из Петербурга в Москву, обер-егермейстер Дмитрий Львович Нарышкин приказать обить ее кибитку сибирскими волчьими шкурами, которые многие с радостью взяли бы себе на шубу; полость была из медвежьего меха.
Кибитка моя, говорит Фюзи, была полна всякого рода съестных припасов, без которых в то время нельзя было отправляться в путь. Я ехала как мешок, ни о чем, не заботясь, спала все время в своей кибитке, как в постели, и выходила только, чтобы поесть, или расправить отяжелевшие ноги.
Характеристика Москвы, особенности ее быта и значение в тогдашней жизни русского общества.
Первопрестольная столица, хотя не имела тогда ни тротуаров, ни бульваров, но по своим связям с провинцией, даже самой отдаленнейшей, считалась городом священным, имевшим влияние на всю Россию. Москва производила такое очарование, что для помещиков, живших постоянно в своих имениях, те соседи, которые хвастали, что бывали в Белокаменной, казались людьми высшего порядка!
Характеристика Москвы, особенности ее быта и значение в тогдашней жизни русского общества.
Первопрестольная столица, хотя не имела тогда ни тротуаров, ни бульваров, но по своим связям с провинцией, даже самой отдаленнейшей, считалась городом священным, имевшим влияние на всю Россию. Москва производила такое очарование, что для помещиков, живших постоянно в своих имениях, те соседи, которые хвастали, что бывали в Белокаменной, казались людьми высшего порядка!
- В империи вашей, - сказал один иностранный посол, желавший польстить императрице Екатерине II, - сильный не угнетает слабого и Москва это доказывает: там убогий домик стоит спокойно близ великолепных палат.
Тогдашняя Москва была царством разнообразия. Великолепные дворцы, разбросанные по всем частям города, рядом с бедными деревянными домишками, превосходные сады и обширные огороды, среди наилучших кварталов; огромные крытые базары, с множеством всяких лавок; конские бега на больших площадях, нарочно для этого назначенных и приспособленных, чуть не в центре города; в назначенные дни кулачные бои, охоты на медведя и волка, привлекавшее множество зрителей, - и рядом театры, цирки и акробаты на европейский лад.
Особенно поражало число церквей больших, средних и малых, архитектуры большей частью самой разнообразной.
Для пытливого наблюдателя Москва могла служить многообразным источником для изучения русских нравов. Вся российская держава со всеми разновидностями своими в ней заключается. Путешественник, только в одной Москве исследовав образ жизни, нравы и обычаи, может сказать возвратившись в отечество свое: я был в России.
Посетивший первый раз Москву, мог подумать, что в ней поселились народы всех стран, и каждый строится по своему обычаю и живет по своему; он мог бы сказать, что Москва представляет в малом виде сколок со всех городов "известных нам частей света". И действительно, строгий блюститель отеческих нравов и правил жил рядом с "русским парижанином" и страстным любителем лондонских обычаев.
У каждого из них время было распределено по своему: "когда у одного почти вечер, у другого начинается утро; один приглашает откушать хлеба-соли, как делывали его прадеды, другой зовет a un repos, a un bal, a un dejeuner dansant (на отдых, на бал, на танцы, фр.)". Иногородние, иноземцы, француз, англичанин, немец, итальянец, каждый из них пользовался равными правами, равным гостеприимством, был встречаем ласково и дружелюбно.
Не удивительно, что со времен Екатерины II Москва прослыла республикой; в ней было более свободы и жизнь текла по произволу каждого. Здесь можно было встретить грека, татарина, турка в чалме и туфлях, там француза в башмаках, искусно перескакивающего с камня на камень, щеголя, одетого по последней моде, и нищего, отдыхающего на ступенях Красного крыльца, положив голову на котомку.
Его никто не беспокоит и он спокойно спит у подножия царских палат, не зная даже кому они принадлежат. Москва была города роскоши и нищеты.
Я думаю, писал К. Н. Батюшков, что ни один город не имеет малейшего сходства с Москвой. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие; постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии в вечном несогласии, и составляют cie чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем - М о с к в а.
Раскинувшись широко, без порядка и симметрии, Москва была большим городом, единственным и несравненным. Один из бывших в Москве называл ее большим селом с барскими усадьбами. Странное смешение древнего и новейшего зодчества, нищеты и богатства, нравов европейских с нравами и обычаями восточными. Дивное непостижимое слияние суетности, тщеславия и истинной славы и великолепия, невежества и просвещения - Москва или живая картина нашего отечества. С высоты Кремлевских стен кто не гордился Москвой!
Кому не представлялась картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной могущественным народом. "Тот, кто стоя в Кремле и холодными глазами глядя на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу его смело) чуждо все великое, ибо он был безжалостно ограблен природой при самом его рождении".
"Москва - это государственные, политические Елисейские поля России", говорит девица Вильмот в своих письмах. Столица без двора, Москва жила самобытной и самостоятельной жизнью, давала лозунг России и имела влияние на провинцию. Москва, по выражению Н. Г. Левшина, была в то время инвалидным домом всех российских дворян знатных и незнатных, чиновных и без.
Здесь жило большое число наших знаменитейших и старинных родов и высшее дворянство. Большею частью это были люди, занимавшие прежде высшие государственные должности и потом отдыхающие на склоне дней в пышном бездействии; или те сановники, самолюбие которых было оскорблено, которые показывали, что ищут независимости, или, наконец, богатые помещики из губерний, не искавшие службы и чинов, а желавшие пользоваться своим богатство среди удобств и удовольствий столицы.
"Москва, говорит Н. Г. Левшин, - удивительное пристанище для всех, кому делать было нечего, как свое богатство расточать, в карты играть, ездить со двора на двор; деловых людей в Москве мало. Все вообще отставные старики, моты, весельчаки и празднолюбцы - все стекаются в Москву и там век свой доживают, припеваючи.
Разделят ли родители деткам имение - едут на покой в Москву век доживать; надобно ли деток малолетних в пансионы отдавать (которых нигде кроме Москвы найти нельзя было) - едут в Москву; в службу записывать сынков - - едут в Москву - словом сказать со всего российского света стекается многое множество к зиме в родную Москву. Зато летом, хоть шаром покати, нет никого, даже на улицах станет травка пробиваться; все разбредутся по деревням к зиме деньги собирать".
Отсюда летом разносились вести по всей России, а зимой они собирались. Москва страстна была к новостям и толкам о делах общественных более чем Петербург, где умы развлекались двором, обязанностями службы и погонею за почестями.
В Петербурге, - говорит князь П. А. Вяземский, была "сцена, в Москве зрители", оценивавшие и судившие петербургских актеров. Зрителями были графы Орловы, Остерманы, князья Голицыны, Долгорукие, Дашковы, граф Растопчин и другие второстепенные знаменитости. Все они в свое время были сами действующими лицами на государственной сцене, а теперь сделались зрителями.
Эти вельможи полагали, что им нигде приличнее жить нельзя, как в отставной столице. Граф Ростопчин в шутку называл их и, конечно, самого себя, "бессмертными" москвичами и в письмах к великой княгинь Екатерине Павловне и императору Александру, по свойственному ему характеру, подсмеивался над ними.
"Бессмертные московские дышат исправно, - писал он, - Остерман разъезжает по гостям. Мамонов почти молодец, хотя из 92 лет утаивает восемь. Князь Долгорукий утром живет на Болоте и до обеда второй гильдии купец, а вечером будто барин. Князь Ф. С. Барятинский, коего и сама смерть боится, принимает визиты паралича и не может с жизнью ласково расстаться. Товарищ мой Нарышкин отплыл по воде в санях благополучно, доволен быв отменно покупкой за 1200 р. козла.
Несмотря на то, старцы эти давали тон и руководили общественной жизнью Москвы. Встревоженный и разукрашенный призрак князя Голицына сохраняет свои знаки отличия, свои звезды и ленты, которые, в прибавок к девяностолетнему бремени, вдвойне клонят старческий стан его к земле.
Этот призрак носит на костлявых раменах своих брильянтовый ключ, ленты и все свои блестящие доспехи и пользуется подобающим почетом среди своих товарищей-призраков, которые в прежние времена разделяли с ним государственные почести.
Другой подобный, блестящий призрак - это граф Остерман (Андрей Иванович, бывший канцлер). Орденские знаки св. Георгия, Александра Невского, св. Владимира и проч. развешаны на нем на красных, голубых и разноцветных лентах.
Восемьдесят три года мертвящею пирамидой воздвиглись над его головой; и этот трепещущий остов колышется в своей карете, запряженной восемью лошадьми, обедает не иначе, как со стоящими за его креслами гайдуками и требует, чтобы ему оказывали из вежливости все те почести, которые принадлежали ему по праву во дни действительного его значения при дворе.
Граф Алексей Орлов своим богатством превосходит всех владык образованного мира и утопает среди чисто азиатской роскоши. Таков же и генерал Корсаков, - этот осиротевший фаворит, которого можно почти назвать алмазным видением и который, не взирая на свои морщины, еще лелеет в самом себе воспоминание о минувшем отличии, возбудившем столько зависти в среде его сверстников.
Вот и еще вельможа, быв в случае при Екатерине II, - Александр Семенович Васильчиков. "Дом у него был сущий замок, или какой дворец. Подъезд был с навесом - едешь, как будто прямо в парадные сени въехал.
Швейцары встречают, звонят наверх, а там ливрейных лакеев высыплет с дюжину, и начнут дверь отворять и провожать с поклонами и 10-ю церемониями, по-китайски, ведут через все парадные комнаты, убранные драгоценными картинами, мебелью, фарфорами и проч.". В самой же отдаленной небольшой комнатке сидел хозяин, в бархатном халате, темно-зеленом, опушенном соболями, при двух звездах непременно.
Страсть к украшению себя орденами была даже у людей умных, каким был, например, граф Н. С. Мордвинов: он дома всегда одевался в шлафрок со звездами и ходил в башмаках. Князь Николай Борисович Юсупов всеми силами поддерживал свою сановитость: ездил всегда в четырехместном ландо, запряженном четверкой лошадей, цугом, с двумя гайдуками на запятках и любимым калмыком на козлах, возле кучера. Князь сам не выходил из кареты, а его вынимали и выносили гайдуки.
Примеру важных бар следовали и люди среднего состояния. Барыни не ездили в каретах иначе, как с двумя лакеями сзади; чиновники штаб-офицерского чина очень дорожили правом ездить в четыре лошади, а статские советники не выезжали иначе, как на шести лошадях цугом.
Случалось, когда ворота выезжавшего стояли рядом с соседними, то форейтор был уже у чужого крыльца, а экипаж не выезжал еще из своего двора.
Семидесятилетняя старуха Анна Алексеевна Обольянинова сидела постоянно в креслах, потому что была без ног, но всегда наряжалась по моде и в табельные дни непременно надевала орден св. Екатерины. В таком виде она принимала гостей.
Съехавшееся в Москву, с разных концов России, богатые помещики оспаривали друг у друга первенство в разнообразии увеселений и роскоши. Двух и трехэтажные дома, с несколькими флигелями, занятыми только семейством владельца и его прислугой, составляли украшение столичных улиц.
Роскошь, говорит граф Ф. В. Растопчин, которой окружало себя дворянство, представляло нечто особенное: тут являлось великолепие рядом с нищетой. Так, например, встречались огромные дворцы, одна часть которых блистала богатым убранством, а в другой недоставало мебели; громадные залы, множество гостиных и отсутствие внутренних покоев для хозяина и хозяйки дома".
Отделка комнат, в общем, представляла смесь старого быта с новым западноевропейским. Здесь можно было встретить камины из разных родов мрамора, множество бронзы, мраморные статуи и бюсты, старинную золоченую мебель, картины лучших художников и окна, драпированные богатыми разноцветными занавесями.
Рядом с этим в соседних комнатах стояла потертая простая мебель, а в углу стоял часто богатый киот с образами и теплящеюся перед ними лампадой. У премьер-майора П. А. Собакина был фамильный образ Спаса Нерукотворного, осыпанный драгоценными камнями и помещавшийся в литом из серебра киоте.
Этот образ оценили тогда более чем в 100000 рублей ассигнациями.
Типом старинного московского барского дома можно было назвать дом фельдмаршала графа Михаила Федотовича Каменского, в котором жило его семейство. Дом этот был переполнен разным людом, составлявшим, как и во многих других богатых домах, прислугу и свиту графа. Няни, мамы, пленные турчанки, крещеные в православную веру и кое-как воспитанные, калмычки, карлицы, горничные и сенные девушки - все это сливалось, во многих знатных домах, со всеми утонченностями западной роскоши и светскости.
Типом старинного московского барского дома можно было назвать дом фельдмаршала графа Михаила Федотовича Каменского, в котором жило его семейство. Дом этот был переполнен разным людом, составлявшим, как и во многих других богатых домах, прислугу и свиту графа. Няни, мамы, пленные турчанки, крещеные в православную веру и кое-как воспитанные, калмычки, карлицы, горничные и сенные девушки - все это сливалось, во многих знатных домах, со всеми утонченностями западной роскоши и светскости.
В доме был театр, в котором любители, родственники и родственницы, играли комедии Вольтера и других французских писателей. Когда дочь фельдмаршала выходила замуж, то горничные девушки и приживалки пели свадебный песни ежедневно во все время между помолвкой и свадьбой, так что, наконец, графский попугай выучился напеву и некоторым словам так твердо, что продолжал петь их когда невеста давно уже была замужем за Ржевским.
В этой среде сохранялась все-таки русская, хотя и уродливая жизнь.
Настоящую русскую жизнь можно было встретить в среднем и низшем сословиях, тщательно хранивших дедовские обычаи. Большой двор завален сором и дровами, позади огород с овощами, а возле дома подъезд с перилами. В прихожей толпа слуге, оборванных, грубых и полупьяных, которые, от нечего делать, с утра до ночи играют в карты.
Комнаты без обоев, стулья без подушек, по стенам большие и малые картины кисти домашнего маляра. В столовой накрыт стол, на котором стоят щи, каша в горшках, грибы и бутылки с квасом. Хозяин в тулупе, хозяйка в салопе; с одной стороны сидит приходской поп, школьный учитель и шут, а с другой - толпа детей, старуха-колдунья, мадам и гувернер из немцев.
Это дом старого москвича, замкнувшегося в своей среде и удалившегося, как и многие люди его положения и состояния, от прелестей и шума полуевропейской жизни столицы. Эта последняя жизнь была принадлежностью людей высшего порядка, богатых, сановитых и отличалась крайним разнообразием.
- Как проводите вы в Москве лето? - спрашивал Н. В. Погожев одного из своих знакомых.
- По утрам, - отвечал он, - бродим или толкаемся по городу (гостиному двору), потом гуляем в Александровском саду, ездим в театр или в Марьину рощу, или в Сокольники, или на Воробьевы горы. Впрочем, лучшие семейства выезжают в подмосковные деревни.
А зимой все, что современное просвещение, роскошь и праздность могли придумать, все в Москве в употреблении и составило искусство или науку под названием: savoir vivre и egarger le temps (ноу-хау, знать как жить). Утренние визиты, званые и запросто обеды, вечера, балы, собрания, театры и маскарады -вот время препровождение лучшего типа московских людей и приезжающих из деревень, с супругами и дочками, с туго набитыми бумажниками и кошельками.
По утрам, в праздники почти вся Москва расходилась по церквам; шли в церковь Старого или Большого Вознесения, на Никитской, слушать превосходных певчих П. П. Бекетова или на Басманной улице в церковь Никиты Мученика, где певчие Колокольникова собирали московскую публику. Певчие Шереметьевской и Голицынской больниц, прихода Василя Блаженного, Всех Скорбящих Божией Матери, Вознесенский и Алексеевский монастыри привлекали к себе московское общество.
В Данилов монастырь съезжалось много молодых барынь, чтобы посмотреть на молодого красивого монаха, постриженного из купцов. По окончании службы люди старые и пожилые разъезжались по домам, а молодежь устраивала гулянья близ монастырей, шла на пруды или на Тверской бульвар себя показать и на других посмотреть.
Совершенная свобода ходить взад и вперед с кем случится, великое стечение людей, знакомых и незнакомых, имели всегда особенную прелесть для ленивцев, для праздных и для тех, которые любят замечать физиономии. На Тверской бульвар приезжали издалека, чтобы отдохнуть от забот и подышать свежим воздухом; женщины собирали похвалы, мужчины удивлялись и наслаждались их красотой.
Пресненские пруды украшали город и были для москвичей также любимым местом для гуляния. Здесь собирались все те, которые не имели подмосковных дач и имений, и гуляли до ночи. Большое стечение экипажей со всех концов города, пение и музыка делали гулянье одним из приятнейших.
Но какие странные наряды, какие лица! Вот, какой-то чудак, закутанный в шубу в бархатных сапогах и в собольей шапке. За ним идет слуга с термометром, для наблюдений господина, который более полувека простужается. Здесь вы встретите тяжелого откупщика с женой и карлом (здесь: лилипут), шалуна, напевающего водевили и травящего прохожих своим пуделем, столичного щеголя с букетом цветов и с лорнетом и, наконец, провинциального щеголя, который приехал перенимать моды.
Статские носили тогда круглые шляпы и английские фраки, вместо французских кафтанов старинного покроя. Шелковые ткани уже не употреблялись для фраков и они шились с откидным воротником и клапанах на груди; носили плисовый фрак и синие панталоны. Первый, явившийся в Петербурге одетым по новой парижской моде a l'Incroyable (фр. les Incroyables, буквально невероятные) был Михаил Леонтьевич Магницкий, возвратившийся из Парижа с депешами от нашего посланника.
Народ бегал на улицах за Магницким и любовался его нарядом. Он имел вместо трости, огромную сучковатую палицу называвшуюся в Париже droit de l'homme (право человека, фр); шея его была окутана огромным платком, что называлось жабо.
Франты ходили тогда летом по улицам в длиннополом до каблуков сюртуке, с высоким отложным воротником, в узких обтягивавших ноги панталонах, входивших до половины икры в сапоги, с гусарской вырезкой и кисточкой впереди; на шею навертывали несколько косынок, чтобы составить широкий и высокий галстух, который скрывал всю нижнюю часть лица чуть не до верхней губы; большой бант этого галстуха расправлялся по моде в виде розана.
Затылок и виски выстригались под гребенку, а на голове, надо лбом, оставлялся густой и довольно высокий клок волос, который нужно было взбивать и причесывать в кольца.
Московские щеголи ничего не делают на половину, говорит С. П. Жихарев; отличаться так отличаться; подавай золоченые колеса, красную сафьянную сбрую с вызолоченным набором, который горел бы как жар; подавай лошадей-львов и тигров, с гривой ниже колена, таких лошадей, которые бы, как выражаются охотники, просили кофе. А как одеть кучеров, иначе как в бархатные кафтаны, голубые, зеленые, малиновые с бобровыми опушками, с какой-то блестящей оторочкой.
Накануне Вербного Воскресенья бывало гулянье в Кремле; в праздник Пасхи целую неделю народ толпился под Новинским, а в обыкновенные праздничные дни устраивались гулянья: в селе Воскресенском, в Петровском парке, в Марьиной рощ, на Пресненских прудах, в садах Нескучном, Корсаковом и, наконец, 1-го мая Москва гуляла в Сокольниках. К этому дню готовились задолго, стараясь щегольнуть экипажем, лошадьми, новым егерем или красавцем-гусаром. При этом одна экипировка егеря, а особенно гусара, стоила от 500 до тысячи рублей ассигнациями, что составляет ныне до 4000 рублей.
С гуляний расходились на званые завтраки, обиды, где проводили время сытно и весело. Недаром Москва слыла, да и доныне слывет "хлебосольной". Гостеприимство было развито в самом широком размере: в других городах и имениях вас сначала узнают, а потом приглашают; в Москве же сперва пригласят, а потом узнают; бывало и так, что гости ходили годами и хозяева не знали кто они.
Так водится, говорит Н. В. Погожев, в московском большом свете: одни ездят к хозяину, другие к хозяйке, а часто ни тот, ни та не знают гостя, что впрочем случается боле тогда, когда дают большой бал. Тогда многие привозят с собой знакомых своих, особенно танцующих кавалеров. Иногда подводят их и рекомендуют хозяину или хозяйке, часто дело обходится и без рекомендаций.
Мне рассказывали, что однажды г-жа Постникова пригласила к себе на обед каких-то известных французских путешественников, не предварив об этом даже мужа своего, который впрочем, не знал французского языка. И вот сенатор выходит к столу из своего кабинета; жена рекомендует ему иностранных гостей, но муж, будучи чем-то раздосадован, говорит жене:
- Что это ты, матушка, наводишь ко мне всякой дряни, бродить?
- Что это ты, матушка, наводишь ко мне всякой дряни, бродить?
Эти слова, конечно, не относились к иностранному происхождению гостей, потому что москвичи, напротив, принимали иностранцев с особым радушием и даже предпочтением. Московское гостеприимство, писал англичанин Ж. К. Пойль, со своими балами совершенно нас заполонило. Ни одного дня не имею роздыха для страннических ног моих.
У Василия Сергеевича Шереметева были постоянные завтраки, после которых подавалось до 30 саней, и гости объезжали все большие московские улицы; в сани рассаживались по билетам. У Данилы Григорьевича Волчкова гости пировали постоянно, отчего дом его получил название поварского с о б р а н и я.
Обеды были самые изысканные и многолюдные. Московский откупщик П. Т. Бородин, несмотря на раннюю зимнюю пору, кормил своих гостей оранжерейными фруктами, грушами и яблоками. Описывая один из таких ужинов С. П. Жихарев говорит: "конфект груды, прохладительных и счету нет, а об ужине и говорить нечего. Что за осетр, стерляди, что за сливочная телятина и гречанки-индейки".
В день именин А. С. Небольсиной, граф Ф. В. Растопчин, зная, что она любит паштеты, прислал ей с полицмейстером Брокером, за несколько минут до обеда, огромный паштет, который и был поставлен перед хозяйкой. "В восхищении от внимания и любезности графа, она, после горячего, просила Брокера вскрыть великолепный паштет, - и вот показалась из него безобразная голова Миши, известного карла князя X., а потом вышел он весь, с настоящим паштетом в руках и букетом живых незабудок".
В. П. Оленина большую часть своего имения, около тысячи душ, промотала на обеды и ужины. Она была большая хлебосолка, вся Москва к ней ездила покушать, а под старость жила в крайней бедности.
Званые обеды отличались множеством церемоний. Вот как описывает мисс Вильмот обед у генерала Кнорринга, на котором она присутствовала:
Когда мы приехали, то нас ввели в переднюю, где 30 или 40 слуг в богатых ливреях кинулись снимать с нас шубы, теплые сапоги и проч. Затем мы увидели в конце целого блестящего ряда изукрашенных и ярко-освещенных комнат самого генерала, со старомодной почтительностью ползущего к нам на встречу, отражаясь в зеркалах со всех сторон и даже вверх ногами в зеркальных потолках, осыпанного орденами и пожелавшего встретить нас в дверях передней постоянными поклонами.
Когда он поцеловал наши руки, а мы его в лоб, то он провел нас через разные великолепные покои (но, странно сказать, без ковров), покуда мы дошли до закуски, т. е. стола, уставленного водками, икрой, хреном, сыром и маринованными сельдями, кругом которого стоит обыкновенно общество и лакомится в ожидании карт, за которыми сидят до двух или трех часов. Тогда каждый мужчина подставляет свой локоть даме, и вся эта процессия из 30 или 40 пар торжественно выступает под звуки музыки и садится за трехчасовое обеденное пиршество!
Все горничные, образуя целый женский хор, стоят толпой в дверях и поют национальные песни с аккомпанементом скрипок и других инструментов. Маленький китаец и маленький арапчонок, в присвоенных им костюмах, черкешенка в прелестном одеянии своей отчизны и калмычка в княжеском костюме (все дополнительные принадлежности домашнего обеда) с присоединением к ним еще нескольких рабов, полоненных в военное время или полученных в подарок, бегают кругом стола для потехи общества, иногда поют, иногда прыгают, причем их целуют и оделяют сластями.
После трехчасового сиденья за столом выходили в гостиную, где их ожидали те же песня и десертное угощение, а затем разъезжались, для того, чтобы отправиться на званый вечер или на бал в благородном собрании.
По понедельникам у Обольянинова, по вторникам у князя П. М. Дашкова, а по средам у Н. А. Дурасова были балы и театры для лучшего московского общества. К Обольяниновым приезжало столько, что нельзя было поместиться, и многие запоздавшее, не входя в дом, возвращались именно потому, что ступить было негде и от жару свечи гасли.
В течение зимы, начиная со второй половины ноября в Москве каждый день бывало 40 или 50 балов, на которых играло до 1300 музыкантов, принадлежавших дворянам. Тогда не требовались на бал такие расходы как ныне. Освещение было слабое, "так, что от одного конца залы до другого нельзя узнать друг друга".
Обыкновенно в 6 часов вечера зажигались две плошки у крыльца, а фонарь освещал путь от ворот к дому; на лестнице, по стенам, зажигались у людей богатых восковые, а у остальных сальные свечи, которые таяли и оплывали; в прихожей целая свеча, обыкновенно стоящая в бутылке с разбитым горлышком, перемещалась в жестяной подсвечник; в люстрах приемных комнат горели свечи-аплике (сало, налитое в восковой чехол) также оплывшие; жирандоли (подсвечник для нескольких свечей, расположенных по окружности) отражались в зеркалах, стоящих в простенках, а на окнах маканые свечи (сальные, толстофитильные) воткнуты были в деревянные некрашеные треугольники, с тремя жестяными горлышками для свечей по концам.
Бал открывался "длинным польским", тянувшимся извилистой змеей по всем комнатам. Степенные старички и почтенные старушки, в шутку, то щеголевато кланяются, то приседают. Не попавшие в польский мужчины один за другим, останавливают первую пару и, хлопнув в ладоши, отбивают даму.
Кавалеры отвоеванных дам, достаются сзади идущим дамам и переходят от одной к другой; кавалер последней пары оказывается в одиночестве. Иной стоически переносит остракизм и отправляется к одному из карточных столов отдохнуть от своего подвига; а иной преследуемый словами: "устал! в отставку! на покой!" бежит к первой паре и отбивает даму. Смех, толкотня, недосказанные речи, недослушанные ответы, жданные и нежданный встречи, извинения, шутки в прибаутки весело кончают длинный польский.
За польским следовали легкие танцы; мазурка еще только входила в употребление. Мы, говорит М. М. Муромцев, как приезжие из Польши, завели мазурку, настоящую в четыре пары, с прихлопыванием шпорами; становились на колени, обводили кругом себя даму и целовали ее руку.
Французский кадриль тогда еще нигде не танцевали, а танцевали экосез-кадриль, называемый "русский" с вальсом; вальс a trois temps - и бал оканчивался a la greque, с множеством фигур, выдумываемых первой парой, и беготней по всем комнатам. Бальная музыка была в большинстве очень плоха и однообразна.
Не то было в Благородном собрании, или в Дворянском клубе. Здесь, от времени до времени устраивались маскарады и концерты, во время которых стены комнат и головы дам сияли более обыкновенного: первые, кроме люстр, освещались еще стаканчиками, а вторые сияли множеством бриллиантов.
На концерты собирались около 8 часов вечера, но слушали музыку или пение очень мало: разговор был до того шумен, что заглушал не только пение, но и оркестр. Все с нетерпением ожидали минуты, когда он замолкнет, чтобы можно было ходить вокруг скамеек, которыми была уставлена зала. Тем не менее, собрания эти были всегда многолюдны.
Особенно велико было стечение публики по вторникам во время балов, на которые съезжались москвичи со всех сторон города. Плата за право быть членом собрания была ничтожная, так что в числе их были многие иногородние. Один тамбовский помещик, десять лет, не посещавший Москвы, был постоянным членом Благородного собрания.
- Цена не разорительная, говорил он, а вот случилось побывать в Москве и я еду в собрание встречать всех моих старых друзей и знакомых, никому не обязываясь. По его словам таких членов, как он, были многие сотни. Балы в собрании были всегда многолюдны и сопровождались бешеным весельем. Собираясь на бал женщины, употребляли все, чтобы изобразить из себя Нимфу, Грацию и Богиню. Кто любил картины и статуи, тот не мог пожаловаться на тогдашнюю моду дамского наряда и невольно поддавался увлечению.
Пространная и великолепная зала Благородного собрания, не имевшая себе подобной в России, созывала на бал по вторникам тысяч до трех, до пяти и более. Это был настоящий съезд России, начиная от вельможи до мелкопоместного дворянства, от статс-дамы до скромной уездной невесты, которую родители привозили в собрание, чтобы на людей посмотреть, а особенно себя показать и при успехе выйти замуж.
Вход в освещенные комнаты, особенно в огромный длинный зал, наполненный лучшим обществом, был поразителен, в особенности для лиц в первый раз входивших.
В 1803 году, в первый раз отроду, пишет Н. Г. Левшин, был я в Московском собрании на бале. Чувство неизъяснимое, незабвенное навек осталось во мне, когда я, вступил в главную ротонду, неожиданно представившуюся моему взору.
Я не хотел глазам верить и долго не вразумлялся где я! Зал освещался множеством люстр и разноцветных в стаканчиках огней, играло два оркестра инструментальной и роговой музыки. Кавалеры бывали в мундирах со шпагами и в башмаках или же во фраках; французский язык был в большом употреблении, нежели русский.
Многолюдность собрания давала возможность изучать характеры и нравы общества, вслушиваться в разговоры занимательные, умные и смешные до глупости. Здесь можно было встретить молодых людей прекрасно образованных и скромных, но едва ли не больше глупых, ветреных, шарлатанов, избалованных счастьем и богатством.
Я много заметил таких, которые, тщеславясь купленными мальтийскими орденами, выказывали свою модную прическу, большое жабо до нижней губы и высокие воротники на мундирах. Все такие шарлатаны (были) в очках, не для пособия зрению, а для моды.
Вторники в благородном собрании служили исходными днями для браков, семейного счастья и блестящей будущности. Мы все, молодые люди тогдашнего поколения, говорит князь П. А. Вяземский, торжествовали в этом доме вступление свое в возраст светлого совершеннолетия. Тут учились мы любезничать с дамами, влюбляться, пользоваться правами и, вместе с тем, покоряться обязанностям общежития.
Тут учились мы и чинопочитанию и почитанию старости. Для многих из вас эти вторники долго теплились светлыми днями в летописях сердечной памяти. В вихре очаровательных вальсов кружились многие головы, замирали и трепетали многие сердца.
Для ваших летучих вальсов, писал Ж. К. Пойль, в целой Европе, мастера только вы русские и кроме русских дам - этих чересчур быстрых, почти воздушных летков не выдержит ни англичанка, ни немка, ни даже француженка. Гляжу как на чудо в этом танце князя Дашкова и на необыкновенно быстрое уменье кружить и кружиться Обрезкова (Иван Алексеевич, генерал-майор).
Все это приобреталось, конечно, практикой, потому что молодые люди хорошего тона должны были присутствовать на всех балах и спектаклях. Не желая и не умея заняться ничем серьезным, чувствуя, что не привлечет к себе внимания познаниями, молодежь старалась обратить на себя внимание внешностью.
Материально обеспеченные молодые люди "блистали одеждой, драгоценными безделицами, они слонялись целый день по городу в прекрасном экипаже или пешком, разъезжали по трактирам, театрам и балам". Они ежедневно скакали из дома в дом для того только, чтобы разменяться новостями. Тогда визиты делались очень рано, часов около 11 утра, и были такие львы, которые ездили в каретах не запирая дверец - так много было визитов, и так близко жили их знакомые друг от друга.
В 1810 году Н. Страхов издал книгу: "Мои Петербургские сумерки", в которой так характеризовал общество: Предки наши теряли жизнь сидючи, а ныне настал век потери оной стоючи, ходя и вне дома. В недавние времена русские приучались только к европейским обычаям, и ныне собственных своих совсем не помнят и не знают.
Дворяне прежде не учили дочерей своих русской грамоте, опасаясь чтобы они не научились писать любовные записочки; но теперь страх этот миновал и переписка сделалась ненужной, потому, что молодые люди сами находятся безотлучно при дочерях. Недавно, взрослые девицы спрашивали и узнавали, как должно одеться по моде, а ныне и малолетняя умеет если не себя, то свою куклу нарядить с ног до головы в последнем вкусе.
Прежде девицы ездили только в церковь, в дом родственников и друзей, а теперь сани родители ежедневно т р я с у т их в каретах, знакомят со множеством домов, развозят по гостям, театрам, маскарадам и гуляньям, - одним словом употребляют все средства, чтобы отучить их от кукол и заставить выбрать одну живую, т. е. мужа".
По тогдашним понятиям женщина хорошего тона должна была казаться бесстрастной, не оказывать особого внимания, ни любопытства; должна быть ко всему равнодушна, бесстрастна, говорить что ей везде скучно, но в то же время не пропускать ни одного бала, ни одного спектакля. Русская женщина тогдашнего времени была очень далека от учености и редко заглядывала в книги.
"Мне чрезвычайно хотелось, писала одна девица своей приятельнице, подойти к столу, на котором лежать газеты и журналы, но дамы к нему не подходят, хотя комнату, в которой он поставлен, проходят беспрестанно".
Русская женщина, желая изобразить из себя Нимфу, Грацию и Богиню, обнажила свою талию и утонула во французской болтовне; увлекшись кокетством, она проводила время среди танцев, в рассеянной и пустой жизни. Прекрасный пол плавал тогда только в море удовольствий светской жизни. И. А. Крылов в комедии "Урок дочкам" так описывает городскую жизнь девушки.
"Поутру, едва успеешь сделать первый туалет, явятся учителя - танцевальный, рисовальный, гитарный, клавикордный; от них тотчас узнаешь тысячу прелестных вещей: тут любовное похождение, там от мужа жена ушла; те разводятся, другие мирятся; там свадьба навертывается, другую свадьбу расстроили; тот волочится за той, другая за тем, словом, ничто не ускользнет, даже до того, что знаешь кто себе фальшивый зуб вставил, и не увидишь как время пройдет.
Потом пустишься по модным лавкам; там встретишься со всем, что только есть лучшего и любезного в целом городе; подметишь тысячу свиданий. На неделю будет что рассказывать".
Эта едкая сатира на тогдашнее общество не отходит от истины и подтверждается письмами и статьями, печатавшимися в журналах современных той эпохе.
Эта едкая сатира на тогдашнее общество не отходит от истины и подтверждается письмами и статьями, печатавшимися в журналах современных той эпохе.
Достоинство молодого человека, его аристократичность и даже дарования принадлежали тем, которые путешествовали в чужих краях и на вопросы по-русски отвечали по-французски. Считалось как-то почтительнее и вежливее обращаться с речью на французском языке, тогда как заговорить по-русски казалось слишком фамильярно и просто.
К ошибкам в русском языке относились даже более снисходительно, чем к незнанию французского языка, и, несмотря на это, многие лица даже высшего общества плохо его знали. Князь Шаликов, являясь в первый раз к И. И. Дмитриеву (поэт, сенатор), сказать ему: mon general. Это было тем оригинально, что в обстановке Дмитриева не было ничего военно-генеральского и он не любил говорить иначе как по-русски, хотя и знал хорошо французский язык.
В одном сражении Наполеон любовался атакой русской кавалерии и спросил генерала О. П. Уварова, кто командовал кавалерией? - Je Sire (я, государь, фр.), - отвечал он.
Тот же Уваров, стоя в сенях театра и слушая, как вызывали кареты, кричал: "Pas ma, pas ma (здесь: мой ход, фр.)". Наконец, когда провозгласили его карету: " ma, ma, ma ", воскликнул он и выбежал из саней. Русская путешественница, представляясь одной из немецких королев, называла ее Sirene (русалка, фр.), на том основании, что королю говорят Sire.
Несмотря на все это, люди, едва читавшее и плохо говорившее по-французски, считали неприличным писать все по-русски и примешивали французские слова кстати и некстати. Вот образчик одной из записочек: "Billet в партер, начало a six heures. Особы qui не могут s'y render (добраться, фр.) сами, sont prices возвратить les billets". Такие записочки в изобилии гуляли по Москве и писались как женщинами, так и мужчинами.
- Хорошо бы было, говорил И. В. Лопухин, - при нужном знании иностранных языков, при упражнениях в науках и художествах, не стыдиться многих своих старинных обычаев. Покрой
платья, цвет и доброта того, из чего оно шьется, не просвещают, а покоряют частных людей самой малодушной зависимости; целое же государство подвергают ослаблению.
Но русские обычаи и русский язык были забыты и высшее общество, воспитанное на иностранной выдержке, говорило по-русски более самоучкой и знало его понаслышке; красоту и силу природного языка изучали у псарей, лакеев, кучеров, и надо отдать справедливость, что изученное таким путем красноречие знали в совершенстве.
"Я знал, говорит А. М. Тургенев, толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, - да всех не упомнишь и не сочтешь, - которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски непечатные слова.
Иначе и быть не могло: русские учителя были не в моде, их избегали, предпочитая иностранцев. Дошло до того, что француз, живший некоторое время в России и возвратившийся в свое отечество, публиковал в "Московских Ведомостях", что близ Парижа он завел пансион специально для русских молодых дворян.
Он приглашал родителей отправлять к нему своих детей на воспитание, обещая учить их всему необходимому, особливо же языку русскому. Против такого объявления восстал Н. М. Карамзин и написал статью "Странность". Но многие не считали этого странным, потому что в русских учителях, книгах и в особенности в учебниках был большой недостаток.
Недавно, говорил Н. Страхов, дворянские дети выучивали не далее букваря, а с псалтыря навеки расставались с чтением книг; но ныне они столь твердо выучивают французский язык, что совсем забывают родной, а чтение, начиная со сказок, продолжают до непонимаемых ими философских систем.
Главное чтение молодых людей составляли романы и притом иностранные. Спросите у книгопродавцев, писалось в одном из современных журналов, и они скажут, что наживать капиталы почти только от романов. Их читали не только дворяне, но купцы и мещане - все те, которые знали грамоту.
М. А. Дмитриеву приходилось не раз подсмотреть в руках лавочников Поль де Кока или другие французские романы, из которых они учились "семейному разврату и обману". Немецкие и английские романы переводились всегда с французского потому, что только этот язык был у нас известен, и до двадцатых годов нынешнего столетия (19 века); знание немецкого языка было большой редкостью.
- Когда я был в университете (1813-1817 г.), говорит М. Дмитриев, почти никто не знал по-немецки. Лучшие наши писатели того времени, в том числе и Н. М. Карамзин, были вскормлены также на иностранных хлебах. "Но чужой хлеб они перепекали в своей родной печи, прибавляли к нему своей муки, и мало-помалу вошли во славу их московские литературные калачи".
Таких людей было тогда немного, и большинство слепо подражало французским обычаям и французской моде. Это подражание существовало не только в Москве, но и в самых отдаленных уголках России. Люди, с ограниченными средствами старались одеться и убрать свои комнаты по моде.
Многие не знали названия предметов роскоши, не умели написать их, произносили по-своему и все-таки выписывали их из Москвы, часто на последние деньги. В этом отношении интересен реестр вещей, составленный помещицей Еленинского уезда Смоленской губернии А. Е. Свистуновой. Она просила, между прочим, купить ей: вуаль французскую "с цветочками"; кружев английских на манер барабанных (брабандских), маленькую кларнетку (лорнетку) "так как я близка глазами" (близорука), сероги (серьги) писаграмовой (филиграновой) работы, духов душистых аламбрё.
Далее она просила купить ей: книжку самую лучшую, "чтобы не забыть, т. е. чтобы на память все приходило", билетов, что на их ездят с праздником поздравлять, печатных с купидонами и с моим вензелем. Для обстановки комнат - картин тальянских (итальянских) на манер рыхвалеевой (Рафаеэлевой) работы на холстине и поднос с чашечками, "если можно достать с пионовыми цветами".
"Да нельзя ли, писала она, купить хорошего кучеренка, да тамбурную иголочку. Еще не забудете, почаму (почем) животрепещущая малосольная рыба фунт. Нельзя ли взять у кого-нибудь там дрожек? Мне надобно; хочется поглядеть город, я там ни разу не была, Коли денег не станет (хватит), то есть у меня капусты кадка залишку (лишняя), да посконный (особый холст) три куска. Да льняного семени посылаю четыре гарнца, променяйте на деревянное масло, а то лампада погасла.
Читая этот интересный документ, - результат слепого повиновения мод, - невольно вспоминаешь слова И. А. Крылова:
Когда перенимать с умом, тогда не чудо
И пользу от того сыскать;
А без ума перенимать
И, Боже сохрани, как худо!
Хотя приведенная характеристика общества и принадлежит большинству, но среди этого большинства были блестящие звездочки, освещавшие путь остальным. Москва развивалась самобытно, сама собой, "ибо на нее почти никакие обстоятельства" влияния не имели. Здесь каждый мог жить, как он хотел, не обращая на себя общего внимания.
Среди множества лиц, преданных пустой светской жизни, можно было видеть на лекциях старейшего и славившегося своими профессорами университета знатных дам, молодых людей, духовных, купцов, студентов Заиконоспасской (т. е. Спасский "за иконными рядами") академии и проч.
Высочайшею грамотой 5-го ноября 1804 г. Московский университет был возведен в степень первого в России высшего училища. В мае того же года высочайше разрешено учредить при университете "Общество истории древностей российских", принявшего на себя первую попытку к изучению истории России.
В сентябре 1804 года основано при университете "Общество испытателей природы", а 2-го января 1805 г. открыло свои двери "Общество соревнования медицинских и физических наук". Библиотека университета насчитывала у себя до 20000 томов разного рода сочинений. Говоря о состоянии Московского университета, "Вестник Европы" (журнал) 1811 года выражал надежду, что, наконец, и очень скоро университет будет иметь своих кандидатов по новым частям учености, а следственно не будет принужден вызывать чужестранных наставников для преподавания наук российскому юношеству на чужестранных языках.
В настоящем (1811) году, сказано было в журнале, записано в университет обучающихся студентов казенного содержания и своекоштных (обучающихся за свой счет) 215, кроме многих сторонних посетителей, слушающих лекции. Некоторые профессоры, особливо же преподающие науки, для каждого благовоспитанного человека необходимые и притом на русском языке, имеют слушателей по 100 человек и более.
Хотя число это очень не велико, но в других городах и того не было. Петербургского университета еще не существовало и в замен его были Педагогический институт и Иезуитская коллегия; в Харькове университет только основывался, и вся остальная Россия была отдана на произвол иностранных учителей, преимущественно французов.
Москва была единственным городом, где в то время можно было дать русское воспитание детям, внушить им любовь к отечеству и уважение к родному языку. Только в одной Москве можно было встретить такое крупное частное книгохранилище, какое было у графа Бутурлина, профессоров Баузе, Страхова и у других; такой ботанический сад, какой был графа Алексея Кирилловича Разумовского, с растениями самых отдаленных краев всего мира.
В ней же зародилась и изящная словесность и имела там своих блестящих представителей. В Москве выходило большинство русских периодических изданий. Россия училась говорить, читать и писать по-русски по книгам и журналам, издаваемым в Москве. Русская литература долго имела Москву своею столицею и своею колыбелью.
Петербург придерживался старого слога; Москва развивала и проповедовала новый. Жившие в то время в первопрестольной столице Н. М. Карамзин и И. И. Дмитриев были его основателями и образцами. К ним примыкали молодые дарования: например, Макаров (Петр) - по части прозы и журналистики, Жуковский - на вершинах поэзии.
Около того же времени появился и "Русский Вестник", издаваемый С. Н. Глинкой, порицавший тогдашнее воспитание и пристрастие общества ко всему французскому. О значении этого журнала и о том, что он навлек на себя нерасположение Наполеона мы скажем впоследствии. Здесь же заметим, что имея среди толпы эмигрантов, живших в России, многочисленных шпионов, император французов зорко следил за всем происходящим.
Он должен был сознать, что Москва была средоточием русской жизни во всех ее проявлениях и что значение ее громадно. Естественно, что вторгаясь в Россию в 1812 году и руководясь изречением Суворова, что змея надо бить в голову, Наполеон двинулся на первопрестольную столицу, на Москву Белокаменную.
Положение семьи. - Воспитание. - Характеристика дворянства. - Дворянские выборы.
Незначительное число студентов в Московском университете свидетельствует о том нерасположении, которое питало дворянство к науке вообще и русской в особенности. Науки мысленные, писал преосвященный Евгений, у нас еще не в моде.
Положение семьи. - Воспитание. - Характеристика дворянства. - Дворянские выборы.
Незначительное число студентов в Московском университете свидетельствует о том нерасположении, которое питало дворянство к науке вообще и русской в особенности. Науки мысленные, писал преосвященный Евгений, у нас еще не в моде.
Наука считалась не дворянским делом: дворянин мог служить только в военной службе или в гражданской-административной. Если молодые люди высказывали желание посвятить себя науке, то встречали сильное противодействие со стороны родителей и родственников. На графа Ф. П. Толстого смотрели неприязненно за то, что он избрал для служения отечеству неблагодарную дорогу художника.
"Меня, говорит он, многие из лиц, знатных фамилий, обвиняли, утверждая, что этим поступком бесчещу мою фамилию". В таком же положении находился и Григорий Андреевич Глинка, впоследствии воспитатель великих князей Николая и Михаила Павловичей. Он почти первый из русских дворян, с независимым состоянием, поступил, в 1807 году, профессором в Дерптский университет на кафедру русского языка и словесности.
Событие это было настолько необычайно, что Н. М. Карамзин счел необходимым указать на него и написал статью под заглавием Феномен. Относясь неуважительно к русскому ученому сословию и не доверяя русским учителям, русское дворянство не отдавало своих детей в гимназии, которые были открыты для детей чиновников, разночинцев и людей всякого состояния, а столбовое дворянство не считало возможным сажать своих детей рядом с ними и отдавать в заведения, по правде сказать, далеко неблагоустроенные.
Отданный в 1814 году в московскую губернскую гимназию М. П. Погодин так описывает ее состояние и обстановку:
Голые, чуть-чуть замазанные стены в наемном доме (на Кисловке), дощатые полы, которых часто не видать было из-под грязи, кое-как сколоченные лавки, животрепещущие столы. Одежда - мы ходили в желтых сюртуках из такого сукна, которое без обиды можно было назвать войлоком; мы носили рубашки из такого холста, который в толстоте спорил с сукном, а в мягкости ему уступал; жилеты у нас были затрапезные.
Пища - жидкие щи с куском говядины, которая с трудом уступала ножу, и гречневая каша с маслом, ближайшим к салу. Надзора никакого, ни одного надзирателя не было у нас, и должность их исполняли ученики из старших двух классов.
К этому надо прибавить, что гимназия эта находилась в столице, в центре тогдашнего просвещения, и что директором ее был П. М. Дружинин, человек любивший воспитанников как своих детей и настолько бескорыстный, что не оставил после себя никакого состояния и даже был похоронен на чужие деньги.
Материально обеспеченное дворянство не могло видеть своих детей в такой обстановке и предпочитало домашнее воспитание, при содействии иностранных гувернеров. К сожалению, революция выгнала из Франции подонков общества, тысячи невежд, которые разнесли по всей Европе гордость, пустое тщеславие и обветшалые понятия о значении породы и родовитости. Le beau, le pur sang de la noblesse (красавец, чистокровный дворянин, фр.) - было лозунгом всех истощенных развратом и бежавших в Россию маркизов, виконтов, графов, дюков и принцев.
"Как пчелы налетают на дерево и облепляют все его ветви, так эмигранты набежали на Россию, набежали, нанесли и водворили у нас тысячи дотоль незнаемых нами предрассудков, разврата, бездельничества - словом, всего, что было скверного, гнусного и преступного во Франции".
Беглецов, вместо презрения, приняли с распростертыми руками, и они скоро завладела умами русскими, служили для нас примером внешнего лоска, образования и казались учеными, сами ничего не зная. От них мы приняли все пороки, заблуждения, чванились сходством с ними и отвергли веру в Бога. В тысячах французов, наводнивших Россию, конечно, были люди со сведениями, честные и с чистым нравом, но их было немного; между тем все остальные подонки заняли места в дворянских семьях и явились образователями ума и сердца не только детей, но и самих их приютивших.
Они усилили жертвоприношения богинь любви и устроили тайные развратные общества: в Москве - клуб Адамистов, а в Петербурге - общество Свиней. Русские дворяне стали подражать во всем пришельцам: затвердили наизусть лучших французских авторов, знали французские романсы, знали множество анекдотов и каламбуров. Весть о том, что подобным выходцам живется хорошо в России, усилила наплыв французов.
Люди низкого состояния, не имевшие достатка и имущества в своем отечестве, не привыкшие трудом и знанием снискивать себе пропитание, потянулись в Россию pour se faire uchitel des enfants (чтобы учить детей, фр.). Корабли, нагруженные гувернерами и гувернантками, мусьями и мадамами, беспошлинно выгружались в Кронштадте, и вся эта толпа развозилась по государству. Они принимались в дворянские дома без всякой оценки их знаний и нравственных качеств, необходимых для тех обязанностей, которые они принимали на себя.
Появившись в семействе, люди эти основывали прочность своего положения на совершенно особых началах: мусью старался "сделаться подмогою мужа в сладостных любовных утехах хозяйки, а мадамы - подмастерьями жен хозяйских в том же искусстве".
Впрочем, беспристрастный современник находил в наплыве эмигрантов и некоторую пользу. Как современник-очевидец, говорит он, считаю обязанностью сказать, что с водворением французов в семействах дворянских, состояние крепостных, господских людей улучшалось: с рабами начали обращаться лучше, снисходительнее, видеть в них человека, по крайней мере une espece da genre humain (особый вид человеческого рода, фр.)...
При таких условиях прежняя патриархальность семьи совершенно расстроилась. Гувернеры и гувернантки скоро делались повелителями в семействе и тиранами детей, которые не смели жаловаться на дурное с ними обращение, ни проговориться о пороках и дурном поведении своих наставников и наставниц.
С другой стороны, воспитатели прикрывали пороки своих воспитанников, а очарованные родители только и твердили детям, что они во всем должны брать пример с французского экземпляра, и что все, чему он их научит, хорошо и сущая истина.
Таким образом, сложив с себя добровольно родительскую власть и отрекшись от воспитания своих детей, отцы и матери отдали их на произвол пришельцев, которые, не стыдясь, печатали в газетах объявления, что будут учить нас любви к отечеству, приверженности к вере и государю. Вместо того они поселяли в семье полнейший разлад: внушали детям неуважение к родителям и, если не презрение, то полное равнодушие ко всему русскому и сочувствие ко всему иностранному.
Восхваляя Конде, Наполеона и других, они унижали Румянцева и Суворова; твердили, "что во Франции все превосходно, забав без числа, все блаженствуют: в России же все мрачно, скучно, что люди не живут, а только дышат. О вере же, если не положительными, то мимоходными выражениями, поселяют сомнение. С самых ранних лет юноши узнавали от своих воспитателей, что думалось в Лондоне, Париже, но о России не слышали ни слова.
Каких результатов можно было ожидать от таких наставников. Большинство их едва знало грамоту и вся их деятельность ограничивалась обучением чтению и письму. "Тогда, говорил Г. Р. Державин, учили языкам без грамматики, числам и измерениям - без доказательств, музыке - без нот и вере - без катехизиса".
Пришельцы приняли на себя обязанность учителей только для денег, и внушали своим питомцам одни забавы и утехи. Кого винить в этом, спрашивает современник?
- Отцам, говорят мне, некогда: они службою заняты - так, конечно; но пять и десять часов сидеть за картами, проигрывать имения - есть время? Отец только и твердит: у меня, братец ты мой, лучший Аббе за сыном ходит; а мать повторяет, поправляя парик перед зеркалом и прикрывая седые волосы: для чего я мадам держу, она и пекись о дочерях моих.
В простоте душевной, сами не искусившись в науке, родители думали, что, заплатив хорошо за такой присмотр и ученье детей своих, они исполнили свою обязанность, чисты перед Богом, совестью и отечеством. Полагая, что можно пробрести чувство детей к родителям за деньги, они предавались сами шумной и веселой жизни, засыпали на рассвете, подымались в полдни, и редко видели своих детей.
Гувернеры и гувернантки также хотели жить в свое удовольствие, сами отправлялись в гости или принимали их, а дети, оставленные на попечение нянек и лакеев, бывали часто свидетелями самых развратных сцен.
Недаром А. С. Пушкин называл тогдашнее воспитание самым безнравственным. Проходили годы, и отцы удивлялись, что дети ничему не выучились, кроме шалостей и дурных поступков; тогда для исправления недостатков и пополнения образования отдавали детей в пансионы, содержавшееся теми же иностранцами и бывшими еще пагубнее, чем домашние гувернеры. Содержатели пансионов имели только одну цель - наживу, брали дорого и часто не отделяли мальчиков от девочек.
Беглые и наглые француженки, говорит И. П. Сахаров, открыли в этих вертепах постыдный торг честью русских женщин и русских девушек. Сколько сгубили тогда детей: в десять-двенадцать лет мальчики пили мертвую чашу и знали все проделки разврата.
Родители следили только за тем, чтобы в пансионах хорош был стол и дети порядочно содержаны, научены ловкому обращению, танцам и музыке; но об обучении и внушении правил веры и обязанностей всякого верноподданного никаких попечений не прилагали.
Прежде всего, мальчику внушалась необходимость иметь сознание о собственном достоинстве - point d'honneur (дело чести, фр.), - но в чем оно заключалось, никто ему не объяснял; внушали неуступчивость, сварливость, отчего молодежь поставляет себе долгом и обязанностью ничего не извинять, что кажется оскорбительным.
Отсюда происхождение частых дуэлей, которые существовали в первую половину настоящего столетия (XIX) и поводы к которым доходили до глупости и даже пошлости.
В 1808 или в 1809 году, по словам князя П. А. Вяземского, часть блестящей молодежи, сливки тогдашнего отборного московского общества, собрались пикником на обед в Царицын. В ожидании обеда гуляли по саду.
В числе прочих быль Новосильцев (Сергей Сергеевич), имевший при себе ружье. Пролетела птица. Новосильцев готовился выстрелить в нее.
- Что за важность стрелять в птицу! - заметил князь Ф. Ф. Гагарин (Федор Федорович), - попробуй выстрелить в человека.
- Что за важность стрелять в птицу! - заметил князь Ф. Ф. Гагарин (Федор Федорович), - попробуй выстрелить в человека.
- Охотно, - отвечал тот, - хоть в тебя.
- Изволь, я готов - стреляй!
Новосильцев прицелился, но ружье дало осечку. П. А. Валуев выхватил ружье из рук Новосильцева, спустил курок и выстрел раздался. Можно представить себе смущение и ужас зрителей этой сцены. Они думали сначала, что все это шутка и мало обращали на нее внимания.
- Ты в меня целил, это хорошо, - говорит Гагарин Новосильцеву, - а теперь мы будем целить друг в друга, увидим, кто в кого попадет. Вызываю тебя на поединок.
Новосильцев не отказался, но приятели вмешались в наездничество двух отчаянных сорванцов и насилу могли прекратить дело миролюбивым образом. Сели за стол, весело пообедали и вся честная компания возвратилась в город благополучно и в полном составе. Головы, готовившиеся совершить убийство друг над другом, остались по-прежнему добрыми товарищами, как будто ни в чем не бывало.
Такие поступки считались молодечеством, в особенности среди офицеров. У большинства молодежи понятая о чести, долге, справедливости и обязанностях перепутались; учтивость заменила благонравие, расточительность изгнала умеренность, мнимая острота ума заглушила рассудок. Люди, причислявшие себя к большому свету, говорили, что человеку дан ум для злословия, вкус для щегольства, а сердце для волокитства.
Благовоспитанный молодой человек, в сущности, был круглый невежда, не имевший никаких основательных сведений.
Время Пожарского, писал граф С. Р. Воронцов в одном из писем графу Ростопчину, слывет веком невежества и пустоты; но наше время, торжественно провозглашаемое веком просвещения и философии, едва ли в известном смысле не носит в себе более зачатков варварства, чем все предыдущая поколения; потому что наше полу просвещение, наше ложное образование, эгоизм и развращение наших нравов, развиваемое нашим правительством в течение последних пятидесяти лет, уже давно успели бы заглушить в нас всякую искру патриотизма, если бы наш патриотизм не восторжествовал над угнетающей его силой, вопреки правительству, которое, руководимое немцами и ливанцами, само вводило к нам пороки.
В беседах наших времен, писал П. Сумароков, молодые люди получали образование, - в нынешних развращаются. От сего невелик счет попечительных родителей, нежных супругов, почтительных чад, добрых подданных.
Улей силен пчелами и каждая скважина полна медом; проявятся трутни - и один сухой воск в нем находим. Трутни эти были иностранные гувернеры и гувернантки, внушавшие своим воспитанникам все то, чем сами были полны: безбожье, самонадеянность, неуважение к родительской власти, отсутствие любви к родине, пристрастие ко всему иностранному, стремление к роскоши и мотовству.
Всасывая все эти качества с юных лет, молодежь не могла от них отделаться и в зрелые годы.
Ученьем вредным с первых дней
Нам стоит раз лишь напитаться;
А там во всех твоих поступках и делах,
Каков ни будь ты на словах,
А все им будешь отзываться.
В прежние годы молодые люди не были красноречивы, но говорили такие истины, которые не было нужно поддерживать красноречием. Теперь же решили, что тот не может быть хорошим гражданином, кто не умеет танцевать, прыгать, вертеться, говорить по-французски и болтать без умолку, не затворяя рта.
Ученьем вредным с первых дней
Нам стоит раз лишь напитаться;
А там во всех твоих поступках и делах,
Каков ни будь ты на словах,
А все им будешь отзываться.
В прежние годы молодые люди не были красноречивы, но говорили такие истины, которые не было нужно поддерживать красноречием. Теперь же решили, что тот не может быть хорошим гражданином, кто не умеет танцевать, прыгать, вертеться, говорить по-французски и болтать без умолку, не затворяя рта.
Отцы советуют всегда иметь в наличности деньги, которые могут заменить достоинства и поправлять недостатки; а учители научают променивать эти деньги на кафтаны и на щегольство, которое здесь заменяет иногда богатство.
- Когда в обществе воцаряется роскошь, печатал С. Н. Глинка в своем журнале (Русский Вестник), тогда люди оцениваются не по достоинству, но по богатству. Счет доходов составляет счет добродетелей. Тогда модный наряд и карета всюду отворяют вход. Не смысля ничего в живописи - покупают картины, ненавидя чтение - заводят книгохранилища, потому что того требуют люди и хорошей тон.
Где покажется хороший тон, говорил Вольтер, здравый рассудок оттуда удаляется. В замен его является пустота жизни, путаница в понятиях, потеря идеалов. В. А. Жуковский, в своей статье "Кто истинно добрый и счастливый человек", отстаивая жизнь у семейного очага, хотя и упоминает о службе и обязанностях в отношении к отечеству, но обязанности эти являются в каком-то тумане и сводятся к службе чиновничьей.
Попадается в устах поэта и слово гражданин, но также с неясным определением, которое легко может быть заменено словом чиновник.
По тогдашним понятиям "сын отечества" был пустой мечтатель, ибо все люди - граждане мира. Кто говорил иначе, тот считался отсталым, не исключая и родителей. Уважение к последним постепенно ослабевало, семейное начало расстраивалось. Правительство нуждалось в деятелях на поприще государственной службе, но их не было.
Аристократ и богатое дворянство уклонялись от принятия должностей, было малознающее, пусто, а деревенские их подражатели - невежественные. О воспитании общественном в провинции не было и помину, оно не считалось необходимым. Многие дворяне-помещики даже и зажиточные не обращали никакого внимания на детей и они воспитывались самой природой, достигали саженного роста (косая сажень в плечах), были дики, необузданны и ничем не отличались от своей дворни.
Большая часть отличнейшего звания в России - дворянства, говорит современник, погружена в невежество, не деятельность и роскошь. Имея все способы за счет бедного человека пресыщаться и удовлетворять прихотям своим, оно предается более и более одной праздности и рассеянности.
И вот плоды мнимого его просвещения: вера обратилась в кощунство, воспитание пренебрежено, союзы супружества презрены, наглость, распутство и расточительность вменяются в некоторый род достоинства. Юношество не старается, да и нужды не имеете сделать себя отечеству полезным. В числе прав и вольностей дворянства, самое соблазнительное право состояло в свободе от труда. Им-то дворянство преимущественно и пользовалось.
Привычку пожинать плоды, их же не сеял, дворянин приобретал с пеленок, среди крепостного права и переносил ее в другие области жизни. В школе он считал обычным делом списывать задачи, приготовленные товарищами, и при помощи подарков, делаемых родителями наставникам и учителям, получал хорошие отметки и аттестацию; на службе не совестился выдавать чужую работу за собственную и принимать награды, которые вовсе ему не следовали.
Отсюда и развилась неудержимая наклонность загребать жар чужими руками, достигать служебных повышений легко и даром.
В описываемое нами время дворянство делилось на три части, разграничивавшееся между собою довольно резкими чертами. Во-первых, оно состояло из большого числа помещиков, живших в полнейшем невежестве; во-вторых: из людей полувоспитанных, не имевших никакого понятая о России и едва знавших имена губернских городов.
Люди этой категории не видели и не понимали в жизни ничего, кроме личных своих материальных интересов, которые ставили выше нравственных. Наконец, третья часть дворянства состояла из людей отлично воспитанных, получивших здравые понятия об обязанностях гражданина, о правах человечества и о благах из того истекающих.
Но эти люди держали себя в тиши и дали, не выражая, не сообщая своих идей и не обмениваясь ими с большинством. Тесно сплотившись между собою, образованные кружки эти резко выделялись вперед над остальной массой населения, не имели с ней ничего общего и жили своею особою жизнью, соприкасаясь с остальными слоями общества только внешним образом.
Среди русского народа кружки эти являлись оазисами, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы - искусственные центры, со своей особой атмосферой, в которой вырабатывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности. Они в любом европейском обществе заняли бы почетное место и играли бы видную роль.
Но эти, во всех отношениях замечательные люди, вращались только между собой и оставались без всякого непосредственного действия и влияния на все то, что находилось вне их тесного, немногочисленного кружка. Они горячо любили отечество, скорбели о нем, но не содействовали его преуспеванию. Они смотрели с презрением на общественные пороки, большинство же видело в них людей оригинальных, ведущих непонятную жизнь.
Что такое наше дворянство? Каков состав его, каков его дух? спрашивал граф П. А. Строганов в присутствии императора Александра I в заседании неофициального комитета 16-го ноября 1801 г. и сам отвечал:
- Дворянство составилось у нас из множества людей, сделавшихся дворянами только службой, не получивших никакого воспитания, которых все мысли направлены к тому, чтобы не постигать ничего выше власти императора; ни право, ни закон, ничто не может породить в них идеи о самом малейшем сопротивлении.
Это сословие самое невежественное, самое ничтожное и в отношении к своему духу - наиболее тупое; вот приблизительная картина большей части нашего сельского дворянства. Те же, которые получили тщательное воспитание, немногочисленны и по большей части проникнуты духом нисколько не склонным противодействовать каким бы то ни было мерам правительства.
Большая часть дворянства, состоящего на службе, к несчастью, ищет в исполнении распоряжений правительства свои личные выгоды, и очень часто служит, плутуя, но не сопротивляясь. Всякая мера, клонившаяся к нарушению прав дворянства, выполнялась с изумительною точностью, и именно дворянин приводит в исполнение меры, направленные против его собрата, противные выгодам и чести сословия.
В России, говорит другой современник, все стремятся к знати и богатству, все приносится в жертву сим кумирам, сердца всех к ним только прилеплены. Стремление к веселой и праздной жизни часто вело к преступлению и пороку. Не единицами считались дворяне, которые держали у себя беглых, пользовались их трудом, вместе с ними пьянствовали и скрывали их от розысков полиции; некоторые занимались грабежом соседей и даже встречались такие, которые становились во главе разбойничьей партии и грабили путешественников, проезжавших по ближайшим к их имениям дорогам.
Все это происходило от того, что народ русский, при всех счастливых расположениях и обстоятельствах своих, не имеет самого существенного: в нем нет души истинного просвещения и любви к общему благу... Суетность - предмет всех взиманий. Удобность к достижению чинов и почестей, наследственный, без заслуг. Дворяне тянулись за вельможами, богатые купцы - за теми и другими и даже слуги за своими господами.
Уездный судья старался жить так же, как губернский, и все, думали не об общественной пользе, а о пополнении своего кармана. Что таким людям до народной чести, до государственной независимости. Были бы у них только карты, гончие, зайцы, водка, пироги, шуты, балалаечники, плясуны, цыганские песни - вот все их блаженство.
Таким-то людям передан был внутренний порядок в государстве и предоставлено выборное начало, для замещения административных должностей. Самодержавие, говорил П. Сумароков, как бы изумляясь пространству круга своей деятельности, пожелало поделиться своею властью с первейшим сословием - дворянством.
Оно, вручив ему скрижали закона, предоставило и полную управу. В этой управе, в этом выборном начале или иначе в дворянских выборах проявилось вполне отсутствие нравственных начал: своеволие, неуважение к личности, ложь, склонность к ябедничеству и продажность.
На обязанности дворянского собрания лежало рассмотрение доказательств на дворянское достоинство и выдача свидетельств для утверждения герольдией. Для этого необходимо было свидетельства 12-ти дворян уезда, но оказывалось, что на показания дворян полагаться было невозможно.
Мы часто встречаем, писал II. Сумароков, ложные от 12-ти человек удостоверения, ложное включение в родословная книги. Недавно случилось, что наказанный публично плетьми был признан дворянином и находился советником в губернском правлении.
Тогда за деньги все можно было сделать, вывернуться из какой угодно. Известный нам тульско-рязанский помещик, генерал Лев Дмитриевич Измайлов, в полном смысле разбойник и развратник, при помощи денег, 1-го января 1802 г. был избран рязанским губернским предводителем дворянства и, несмотря на последующие безобразие, пробыл в этой должности 12 лет.
Он не стеснялся принятыми на себя обязанностями: будучи предводителем, он жил то в Рязани, то в своих деревнях и, не спрашивая разрешения начальства, отправлялся на зиму в Москву. Долго он своевольничал безнаказанно, но наконец следствие обнаружило, что он действовал на многих чиновников интересом (давал взятки и иногда крупные суммы) и страхом: одни боялись запальчивого и дерзкого его нрава, а другие - богатства и связей.
Чиновники местной земской полиции знали, что в имении Измайлова, в страшной арестантской комнате, томились в тяжелых железных кандалах и в железных рогатках на шеях его крестьяне, и не принимали никаких мер к прекращению вопиющих злоупотреблений помещичьей власти. Они боялись Измайлова, который мало с ними церемонился и в состоянии был посадить и их в ту же арестантскую.
Принимая в торжественные дни должностных чиновников, Измайлов удостаивал приглашения к своему столу только уездных предводителей, судей и исправников, а уездные стряпчие, заседатели уездного и земского судов и секретари разных присутственных мест кормились в отдельном флигеле.
Наступили выборы в 1805 году. Измайлов заранее распределил между приверженными ему дворянами разные должности и требовал от остальных, чтобы их выбрали. При открытии собрания он запретил секретарю дворянства читать весь обряд выборов и статьи закона, а приказал прочитать только начало и конец.
Когда стали баллотировать его на прежнюю должность, то, по его приказу, уездные предводители поставили, каждый перед собою, баллотировальные ящики с наружными перегородками ни чем не закрытыми, так что каждый мог видеть кто и куда кладет шар; они же отбирали у многих дворян шары и сами клали в правую, избирательную перегородку.
Затем, каждый уездный предводитель почтительно подносил свой ящик Измайлову и поздравлял его с выборами на прежнюю должность. Кто из дворян оспаривал такой порядок выборов, тому Измайлов грозил мщением и обещал сделать его несчастным.
Когда губернатор Шишков донес о беспорядках происшедших на выборах и своеволии губернского предводителя, то Измайлов прикинулся смиренною овечкою и написал жалобу министру внутренних дел графу Кочубею. Он обвинял Шишкова в том, что тот ведет дружбу с советником губернского правления Барыковым, будто бы находящимся под судом.
Вам известно, писал Измайлов графу Кочубею, что я не был беспокойным доносителем и никогда не отягощал вас неправыми донесениями. Беспорочная моя служба, рвение об общем благе, без всяких собственных видов (?!), доказывается удостоением меня целым дворянским корпусом на другое ныне наступающее трехлетие в губернские предводители и как ни лестно таковое мне от благородного дворянства доверие, я не решился бы, по видимому мною против меня от губернского начальства нерасположению, принять сию должность, если бы не быль убежден личными целого общества просьбами.
Измайлов просил разрешить ему приехать в Петербург для личного доклада министру и надеялся, при помощи денег, подкупить кого было можно и нужно. У себя, в Рязани он это и сделал: по его желанию несколько дворян подписали заявление, что исключают из собрания дворянства надворного советника И. Ф. Барыкова, за недозволенную продажу казенных нитей, за ложный иск 10000 руб., за что Барыков и был предан суду.
Хотя неизвестно было, справедливо или нет обвинение Барыкова, но для удаления из собрания, достаточно было одного факта предания суду. В 65 статье дворянской грамоты 1765 г. было сказано: Собранию дворянства дозволяется исключить дворянина, который опорочен судом или которого явный и бесчестный порок всем известен, хотя бы и судим еще не был, пока оправдается. При тогдашней подкупности на этой струнке играли многие и происходили самые вопиющие несправедливости.
Несносные поступки известного генерал-майора Измайлова, доносил рязанский губернатор, нынешнего губернского предводителя здешнего и открывшееся при настоящем его выборе в предводители самовластие его, неуважение начальства и дерзость, побудили меня отправить донесение мое к вашему Сиятельству.
Сверх описанных деяний его, он азартностью своей и выставляемым своим могуществом, такой навел здесь на всех страх, что никто не только не смеет ему явно, в чем-либо противоречить, но даже боятся говорить об его имени. К выбору, многие из лучшего дворянства, зная его, не хотели ехать, но приезжали большею частью такие, которые или желали мест или были им приглашены и обольщены, даже совсем не следующие быть при выборе.
Хвалится везде публично, что не пожалеет Деднова своего (В Деднове он бывал наездом с псовою охотою, останавливался летом в палатке, зимою в крестьянских домах. Приезжал он с гостями и цыганками, собирать баб в девок для плясок и для любострастных прихотей. (Всевод. донесение рязанского губернатора 16-го апреля 1802 г.), в котором три тысячи душ, но всех сменит и будет сам губернатором, а других сделает солдатами.
Он не только в характере предводителя, но ежели только останется и частным человеком, то и тут требует самого строжайшего за ним наблюдения. Иначе он в состоянии расстроить каждое спокойствием наслаждающееся общество. Узнав, что губернатор не утверждает его губернским предводителем дворянства, Измайлов отправил смелое прошение императору Александру I:
Всемилостивейший государь, писал он, оскорбленная честь дворянина, с усердием служившего в военной службе и по окончании оной избранного от рязанского благородного сословия губернским предводителем, вопиет к престолу правосудия.
Дворянство рязанское в последнем собрании вторично избрало меня в губернские предводители. Хотя по прошествии одного трехлетия я мог бы и не принять на себя сего звания, но я за долг почел выполнять единодушное желание моих собратий. По окончании выборов, я со всеми выбранными, в присутствии гражданского губернатора Шишкова, приведен к присяге.
Но, невзирая на сие, гражданский губернатор дал знать дворянскому собранию, что он, об утверждении меня в избранном звании, представил министру внутренних дел.
Всемилостивейший государь! Не довольно ли оскорбительно уже, что начальник губернии подает сословию дворян сомнение об избранном ими предводителе, отзываясь, что он об утверждении его в сем звании представил министру внутренних дел?
Но не довольствуясь сим, он отважился ещё сказать мне лично, что имеет от вашего императорского величества секретное повеление наблюдать за моим поведением.
С прискорбием сердечным прошел я в мыслях все время службы моей и не нашел ничего такого, что могло бы побудить милосердного монарха моего дать подобное повеление. Совесть моя чиста (!), разве клевета успела излить яд свой и очернить меня в мнении монаршем.
Исследовав беспристрастно все мое поведение и все мои связи, не находил я никакой причины иметь тайного неприятеля. Один гражданский губернатор заставил меня сомневаться - не он ли тот, который, желая удалить меня, употребляет клевету к исполнению своего предприятия? Я тем более утвердился в сем сомнении, что нередко делал ему представление о притеснении бедных дворян (?!) и обо всем том, что к разорению их служить могло.
Тесная связь его с подсудимым надворным советником Барыковым и покровительство двух исправников Рязанского и Пронского уездов, исключенных дворянским собранием за утайку взятых у разбойников и смертоубийц денег, принуждало меня, яко сына отечества, противоборствовать сему злу подробным представлением министру внутренних дел.
Сей мой поступок вооружил против меня тайного врага, который явно отважился оскорбить честь мою и честь всего дворянства, не утвердив меня в избранном звании и объявив мне, что он по высочайшему повелению наблюдает за моим поведением.
Правосудию твоему, все августейший монарх, вручаю судьбу мою и молю, дабы высочайше повелено было разобрать меня судом с рязанским губернатором и с виновным поступить по законам, в полном уверении, что правда твоя отдаст справедливость оклеветанному (в 1802 году 23-го марта, рязанский губернатор Шишков, получил следующий указ императора Александра I: До сведения моего дошло, что отставной генерал-майор Лев Измайлов, имеющий в Рязанской губернии вотчину-село Дедново, ведя распутную и всем порокам отверстую жизнь, приносит любострастию своему и разврату самые последние и для крестьян его утеснительнейшие жертвы. Я поручаю вам о справедливости сих слухов разведать без огласки и мне с достоверностью довести без всякого лицеприятия, по долгу чести и совести) невинно верноподданному твоему, повергающемуся с глубочайшим благоговением к священным стопам твоим.
Отправив это прошение в Петербург, Измайлов, при помощи подкупа, достиг своей цели: губернатор быль удален, а он утвержден в должности губернского предводителя дворянства. Порок восторжествовал и поговорка: "с сильным не борись" оправдалась на деле.
Три года тому назад, губернатор пользовался полным доверием и ему поручено было следить за человеком заведомо порочным и безнравственным, теперь же лишенный без всякого основания доверия, он удален от должности и порок поставлен во главе рязанского дворянства.
На выборах в Костромской губернии, предводитель дворянства князь Козловский принужден был сознаться министру внутренних дел, что счет избирательных и неизбирательных шаров производился неверно, что цифры переправлялись, "но кем не знает". Нижегородский предводитель дворянства князь Трубецкой, 17-го декабря 1806 года, уведомил губернатора, что по большинству избирательные шаров, он выбран дворянством в ту же должность на следующее трехлетие.
Между тем из представленного списка губернатор Румовский увидел, что число шаров было: избирательных 100, а неизбирательных 26, число же подписавших список дворян было только 35 человек. Видя в этом подлог, губернатор спросил дворян, отчего это произошло, и получил в ответ, что, не имея ничего против князя Трубецкого, дворяне желают, чтобы вместе с ним был баллотирован и князь Грузинский, чему противится нижегородский уездный предводитель Ленивцев.
Последний говорил, что по 39 статье дворянской грамоты в губернские предводители избирается один из уездных и что на избрание прямо в губернские предводители нет узаконений. Румовский предложил дворянству баллотировать князя Грузинского. Поднялись споры, шум и крики; многие дворяне, отказавшись от прежнего мнения, переходили из одной партии в другую. Прошло два дня в горячих прениях и, наконец, дворяне отправили к губернатору депутацию, с просьбой восстановить порядок в собрании. В числе депутатов был и Ленивцев.
- Какие князь Грузинский имеет пороки, спросил губернатор, - по которым он не может быть допущен к избранию на должность, в которой он прежде уже находился.
- На это я ничего сказать не могу, - отвечал Ленивцев.
Тогда губернатор дал ему почувствовать, что он затрудняет выборы пустыми спорами, и с депутатами отправился в собрание. Там он предложил дворянам, согласно их желанию, произвести в его присутствии, баллотирование князя Грузинского. Когда были розданы шары, Ленивцев встал со своего места.
- Кто баллотируется? - спросил он.
- Князь Грузинский, - отвечали ему, на должность губернского предводителя.
Подняв руку кверху и показав всем избирательный шар, Ленивцев громко сказал: "в угодность начальству".
- Я приехал в собрание, - заметил губернатор, не располагать баллами, но для восстановления тишины и спокойствия. Не отнимая ни у кого воли избирать или не избирать кандидата, требую установленного законом порядка.
Началась баллотировка, и князь Грузинский получил 160 избирательных и 19 неизбирательных голосов. Избрание это было встречено всеобщим сочувствием, и так как князь Грузинский был в то время в Петербурге, то дворянство тотчас же отправило к нему уведомление с нарочною эстафетою.
Дворянские выборы редко проходили без шума, брани и самых крупных скандалов. Тут все было: пристрастие, ябедничество, допущение лиц, не имеющих право баллотироваться, покровительство пороку и клевета на людей честных.
В 1806 году шацкий предводитель дворянства князь Енгалычев жаловался министру внутренних дел на оскорбление, нанесенное ему Сипягиным. Последний не представил грамоты на дворянское достоинство и заявил только, что покупает имение в уезде, но на самом деле не купил его.
На просьбу Енгалычева представить грамоту, Сипягин отвечал: "я благороднее всех вас". Поднялся шум и крупный разговор, обещавший дойти до скандала и только вмешательство помещиков Жихарева и Постельникова прекратило ссору.
- Здесь не место браниться, - сказали они, разводя спорящих.
В 1809 году, в Костромской губернии, были допущены в собрание титулярный советник Кошелев и прапорщик Чагин, бывшие под судом - последний за делание фальшивых ассигнаций; коллежский регистратор Воробьев, не имевший права быть в собрании по молодости лет, а подпоручик Полозов в числе макарьевских дворян вовсе не значился.
- Здесь не место браниться, - сказали они, разводя спорящих.
В 1809 году, в Костромской губернии, были допущены в собрание титулярный советник Кошелев и прапорщик Чагин, бывшие под судом - последний за делание фальшивых ассигнаций; коллежский регистратор Воробьев, не имевший права быть в собрании по молодости лет, а подпоручик Полозов в числе макарьевских дворян вовсе не значился.
Владимирский губернский предводитель дворянства Извольский жаловался министру внутренних дел, что губернатор не утверждает в должностях многих лиц, избранных дворянством, и просил защитить дворянство от притеснений начальника губернии.
На запрос министра, губернатор князь Долгоруков отвечал:
1) майор Шульц и коллежский асессор Бычков не утверждены в звании уездных предводителей дворянства потому, что они настолько стары и дряхлы, что "совершенно неспособны к отправлению многотрудного в настоящее время звания дворянского предводителя";
2) коллежский асессор Кишкин, выбранный в судьи, находятся под судом;
3) поручик Каблуков, избранный в земские исправники, был побит в гостином двор дворянином Рагозиным и дело об этом находится в уголовной палате;
4) майор Бедринский, избранный заседателем, был бит бароном Бутом, и дело, по распоряжению из Петербурга, поручено рассмотреть сенатору Неплюеву;
5) коллежский советник Вознесенский, избранный в заседатели, происходит из духовного звания, а не дворянин;
6) мичман Ознобишин не утвержден, потому что само дворянство не знает, где он находится.
Дворянство Дмитровского уезда Курской губернии избрало своим предводителем Д. Тютчева, находившегося под судом и под присмотром, как губернского предводителя дворянства, так и земской полиции. Тютчев был человек грубый и дерзкий.
Он обвинялся в краже у помещика Жекулина борзых собак, в причинении побоев священнику, в держании беглых, в наездах на соседних помещиков с целью грабежа, в порубке чужих лесов и проч. Не утверждение его в должности губернатором Протасовым возбудило огромную переписку и ябедничество. Тютчев жаловался везде, где только мог, объезжал помещиков, собирал о себе одобрительную подписку и представил ее в Петербург.
На сделанный запрос, Протасов отвечал: "Из числа подписавшихся на данном Тютчеву одобрении, действительный статский советник Анненков, человек по службе и образу жизни почтенный, был мною спрашиваем о причине подписания им одобрения Тютчеву, Анненков с сожалением отозвался мне, что подписал по неотступной его просьбе.
На письменное же мое о сем к нему требование ответствовал он, что Тютчев, не быв ему почти совсем знакомь, приехал к нему утром, настаивая убедительной просьбой подписать одобрение, в чем ему, в своем доме, отказать не мог, считая невежливостью и чтобы он отказа не отнес к грубости". Анненков просил губернатора не утверждать Тютчева в должности.
Такое двуличие и ложность в показаниях вызывалось тогдашним бесправием и опасением быть оклеветанным, не только одним человеком, но целой партией, из личных интересов, сознательно клеветавшей на тех, кто старался преградить путь к своеволию и злоупотреблениям.
Всемилостивейшей государь! Внемли стону верноподданного твоего Орловской губернии Елецкого уезда дворянства к тебе вопиющего и по необходимости к милосердию твоему, через предводителя своего, с молением прибегающего. Избавь от тиранов, жестокости в России неслыханных и от наглых начальств, никем здесь не унимаемых, и от употребителей во зло своих должностей?
Елецкое дворянство жаловалось, что к несчастию всего уезда имело в обществе своем трех человек, которых принуждено было удалить из своего собрания. В числе их был исправник Колошин, который при допросах подсудимых будто бы употреблял пытки; майор Ильин, причинявший людям обиды и насилия; исправник Емельянов, не доставлявший обиженным правосудия, не решением более тысячи дел и доведением через то угнетенных до совершенного разорения.
Колошин и Ильин жаловались на неправильное обвинение их дворянством целого уезда и представили одобрительный отзыв губернского начальства. Сенат отменил постановление дворянства, и тогда оно просило назначить следствие с тем, что если исключенные из собрания окажутся невиновными, то дворянство подвергает себя за лживый поступок по законам наказанию.
Как не поверить этим словам? Как допустить ложь и обман со стороны дворян целого уезда? Следствие показало, однако же, что приговор об исключении трех дворян был составлен не в собрании, а в частном доме; что он подписан не всеми дворянами уезда, а только некоторыми, из коих многие и права на то не имели.
Преступления, в которых обвинялись исключенные, оказались недоказанными и выяснилось, что главный во всем руководитель был помещик Александров, который был прежде Елецким городничим, сам находился под судом за притеснение и взятки, и, что, наконец, приговор дворян был следствием личностей дворянства к трем исключенным.
Только благость императора Александра I избавила Елецких дворян от наказания за ябедничество и лживый поступок, но не могло внушить государю уважения к этому сословию. Характеристика Строгонова должна была казаться ему справедливой, тем более, что он имел в ней частые подтверждения.
В 1808 году на дворянских выборах в Подольской губернии произошли такие беспорядки, что пришлось призвать полицию, арестовать нескольких дворян, а за тем губернского маршала и вице-губернатора уволить от должности. Опомнившись и сознавая всю неблаговидность подобного поведения, подольское дворянство просило заступничества губернатора.
Подольское дворянство, доносил он Сенату, перенеся с кротостью правосудный гнев монарха, наиболее страдает и чувствует всю тягость судьбы своей от того, что оно подало повод к оскорблению столь любезного для сердца их государя и отца, готово повиноваться всякой участи, какая им свыше изречена будет.
Смеют, однако же, умолять отца своего, дабы не остались навсегда отчуждены от имени вернейших и усерднейших подданных государя императора.
Распущенность нравов и своеволие, грубость и необразованность, отсутствие твердых нравственных начал, разрозненность и преследование личных целей, все это высказывалось на дворянских выборах. По положению о дворянских выборах бедные дворяне имели равный голос с богатыми владельцами и за стакан пунша клали шар направо кому угодно, не заботясь о том, каков избираемый ими кандидат. Пользуясь этим, богатые помещики подкупали бедных и при их помощи выбирались на должности.
Таким образом, поступил и Ш-в, говорит современник. Он набрал толпу мелкой шляхты, выбрил, умыл, причесал ее и на крестьянских подводах, по три человека на лошади, отправил в Калугу, с приказанием на горки всходить пешком. Между тем порции травника, а для других дворян, не зараженных самолюбием, - порции простой сивухи раздавались у каждого кабачка в исправности.
Главное затруднение было в обмундировании господ избирателей, но и это легко было сделать, нахватав амуниции на прокат у разных приказных, которые тогда носили одинаковые мундиры с дворянством. И вот по милости этой толпы Василий Семенович Ш-в - предводитель. Но неблагодарный он не сдержал своего слова: не развез своих избирателей обратно по домам, тотчас после выборов прекратил им порцию живительного эликсира, и бедняжки вынуждены были пешком отправиться восвояси.
Теперь, писал П. Каховский, на выборы дворяне не съезжаются, а их привозит один кто-нибудь из помощников. Вздумав сделать себя предводителем, набирает стаю подручников, наперед расположит им все должности и привозит баллотировать себя. Съедутся, пошумят в зале собрания, если случится им несколько человек противников, и по условленному порядку разложив друг другу шары, едут в уезд собирать оброки.
В таком положении дворянские выборы оставаться не могли, и в 1809 году министру внутренних дел высочайше поведено было обдумать и составить новые правила, которые бы точностью и справедливостью их, поставляя в границы избирающих, могли споспешествовать достижению цели.
Князь Куракин думал об этом не более двух недель и решил вопрос очень просто. Он предложил, чтобы, при первом известии о беспорядках во время выборов, губернаторов тотчас же увольнять от должности, а дворянство лишать на два трехлетия права выборов; на все же административные места, занимаемые дворянами, назначать чиновников от правительства.
Почему начальники губерний, спрашивал Куракин, представляют себе, что дворянские выборы, во время производства их, составляют внутри самой губернии status in statu (государство в государстве, лат.) - общество, никакой полиции не подчиненное?
Цель, говорит он, при удалении губернского начальства от выборов не была та, чтобы оставить многочисленное общество разных классов дворян в совершенной свободе ссориться и делать драки; но состояла в том, чтобы не стеснить свободы собрания, всегда разумея, однако же, до тех пор, доколе общество cие действует в правилах, ему предписанных.
Как же скоро от оных отступило, то уже перестает быть дворянством на выборы собранным и есть скопище людей, собственные права поправших, нарушивших коренные законы и в оных себя поставивших; а с сей минуты не токмо начальник полиции вправе войти в бывшее собрание дворянства, но может и должен ввести полицию для разгона беспокойных.
Комитет министров не мог, конечно, согласиться с таким оригинальным предложением и положил губернатора удалять только тогда, когда окажется, что принятые им меры к прекращению беспорядков были недостаточно энергичны или незаконны. Тех же дворян, которые окажутся зачинщиками, предавать суду, а сторонников их лишать права избрания на все трехлетие. Но и эти меры не в силах были искоренить зло: беспорядки на выборах по-прежнему продолжались.
В январь 1811 года тульское дворянство, собравшись для выборов, приступило к присяге, после которой прокурор Гурьев стал читать, по своей обязанности, законы, касающееся порядка и тишины, с коими выборы должны быть производимы.
Затем, не прерывая чтения, как сам помещик Ефремовского уезда, прочитал записку, в которой порочил перед обществом гвардии прапорщика Арсеньева и титулярного советника Челищева за то, что они содержали почтовые станции, что, по его мнению, было неприлично дворянам. По окончании чтения поднялся шум, и дворяне, число которых доходило до 200 человек, разделились на партии: одна аплодировала читавшему, а другая порицала его.
Только вмешательство губернатора примирило спорящих и после произведенной баллотировки Арсеньев и Челищев оказались выбранными кандидатами в уездные предводители дворянства.
В том же январе в Олонецкой губернии произошли еще большие беспорядки. Приступая к выборам дворянство, составило список лиц, подлежащих баллотированию, и отправило их на утверждение губернатора с особою депутацией с губернским предводителем дворянства во главе.
В том же январе в Олонецкой губернии произошли еще большие беспорядки. Приступая к выборам дворянство, составило список лиц, подлежащих баллотированию, и отправило их на утверждение губернатора с особою депутацией с губернским предводителем дворянства во главе.
Но его превосходительство, сказано в протоколе дворянства, изволил принять депутацию не с должным уважением, ибо во время прихода оной (что было в 12 часов перед полуднем) находился в шлафроке и, вместо приветствий, каковых дворянство ожидало, и смотреть не хотел на некоторых из составляющих депутацию, - сидел в непристойном положении на стуле, тогда как оная стояла.
Дворянство сим считает себя обиженным. Притом его превосходительству угодно было отозваться губернскому предводителю, что баллотирование учинено не сходственно с его предначертанием и что в числе избранных находится надворный советник Рудников, которого он утвердить не может.
Рудников был под судом, права на избрание не имел и, не смотря на то, дворянство отправило его в качестве депутата в Петербург с двумя протоколами, причем во втором, от 1-го февраля, было сказано: Если дворянское собрание почтено уже от высоко-монаршей власти правом избирать из среды своей достойных и если дворянство, избирая людей, не может удерживать над избранными своего права потому только, что господа начальники губернии имеют произвол отменять оное, то уже нет никакой надобности и съезжаться дворянству на выборы.
Такое заявление вызвало крайнее неудовольствие императора Александра I.
Бумаги сии, писал он олонецкому губернатору Мартенсу (Василий Федорович), наполнены выражениями непристойными на счет законами установленной власти, неприличными образу мыслей благородного сословия и рассуждениями дух неповиновения обнаруживающими.
Находя таковой поступок олонецкого дворянства предосудительным и неблагонамеренным, тем наипаче, что оно, поступив при выборах своих против порядка и приняв изданные на таковые случаи узаконения совсем в противном смысле, дерзнуло еще прислать сюда депутата Рудникова,- император Александр повелел: объявить дворянству Олонецкой губернии его неудовольствие.
Губернского предводителя дворянства Тяполкова, который по званию своему обязан был наблюдать за порядком при выборах, который сам подписал протоколы и отправил депутата, приказано немедленно доставить в Петербург с посылаемым фельдъегерем и посадить в крепость; Рудников был также арестован и посажен в крепость, а губернатору было сделано замечание.
Из протоколов сих, писал ему император, я увидел также, что будто депутацию, посланную к вам от лица олонецкого дворянства, по делам, до выборов касающимся, приняли вы не с должным уважением и в неприличном одеянии. Если сие справедливо, то я не могу сего упустить вам без замечания.
Желая прекратить не только крупные, но и мелкие беспорядки, император Александр, 3-го марта 1811 года, писал министру внутренних дел О. П. Козодавлеву (Осип Петрович):
По сведениям, нередко до меня доходящим, вижу я, что при дворянских губернских выборах, чрез продолжение времени нечувствительным образом вкрались некоторые от общих правил отступления, подающие случай ко многим беспорядкам и превратным истолкованиям изданных по сему предмету узаконений.
Желая положить преграду сим отступлениям и восстановить совершение дворянских выборов на непреложных и единообразных правилах, поручаю вам и министру полиции войти об оном совокупно в надлежащее соображение н, вникнув в истинную цель установления выборов, в дворянской грамоте и прочих последовавших узаконениях предназначенную, извлечь из того и составить общие для произведения дворянских выборов правила, по которым бы во всех губерниях без изъятия единообразное исполнение чинимо быть могло. Правила сии повелеваю поднести мне потом на рассмотрение.
Работа эта требовала значительного времени, присутственные места заполнялись часто людьми недостойными, безнравственными и совершенно необразованными. Молодые дворяне до 20 лет и боле сидели дома в недорослях, пока не наступало время женить их. Тогда родители записывают их в нижне-земский суд и вместе с празднованием коллежского регистратора играется свадьба. Затем молодая чета только и мечтала о том, как бы скорее вернуться в отчий дом, где их ожидало "царствие небесное".
Дворянство находилось тогда в таком блаженном положении, что не желало обременять себя службой и всеми способами уклонялось от нее. В судах по выбору дворянскому мало служат, писал в 1808 г. А. Поликарпов князю А. Б. Куракину, так что суды скоро будут пусты, а некоторые почти уже и есть...
Более всего дворяне избегали выбора на должность исправника - звания весьма почетного, как главы в уезде, но находившаяся в совершенной зависимости от губернатора, дававшего ему поручения неприличные званию дворянина. Исправник, не угодивший губернатору, мог быть по произволу последнего отрешен от должности и отдан под суд.
Неопределенность его обязанностей заставляла опасаться ежечасной возможности быть преданным суду и, следовательно, для устранения такой опасности, побуждала становиться в зависимое положение к губернатору.
Невинность, правота и честность не могли спасти исправника от продолжительного суда и разорения. Множество дел с малым числом помощников, служивших почти без жалованья, сделали исправника простым полицейским, который, кроме других неприятностей, принужден был вести жизнь кочующую, несовместную с его должностью.
- Кто пожелает служить, говорил П. Каховский, когда теперь исправник - по закону хозяин уезда, цензор нравов, блюститель благоденствия и порядка, помыкается губернаторами и даже их чиновниками и как гончая собака по произволу их скачет из одной губернии в другую на гауптвахту.
Для устранения такого злоупотребления сенатор Ключарев пришел к мысли о необходимости прекратить выбор дворян в исправники и заседатели земских судов, а назначать на эти должности заслуженных и раненых офицеров, которые, писал он, в военной службе привыкли быть малым довольны, в точности исполнять повеления и приобрели деятельную расторопность.
Они, не имея никаких связей, не страшны будут народу, который боится жаловаться на исправников, его разоряющих, как на местных тамошних жителей, всегда находящих удобность, при повторенных выборах их, мстить тем людям, кои сделали им неприятность разными на них оговорами.
В должностях штатных, писал М. Н. Муравьев, т. е. от правительства назначаемых, чиновник переносит с терпением встречающиеся неприятности и неудачи по службе, ибо имеет в виду лишь свою карьеру. Служащие же по выборам (дворянства) не могут иметь сего в предмете, а главная цель их и награда должны быть: польза узду, самостоятельность места (должности) и уважение сограждан...
Ничего этого не было. Напротив, при шаткости и колебании высшей власти, при отсутствии справедливости, при своеволии и безнаказанности губернской администрации - усердие к службе по выборам, значение должности и честолюбие служащих были столь подавлены, что люди, сознающие свое достоинство, уклонялись от службы по выборам.
Служба государству была унижена и самые почетные места занимались в уездах людьми, часто не подходящими исполнению возложенных на них обязанностей. Никто, говорит современник, не хотел быть избранным в уездные чины или в верхний земской суд и сии места предоставляли как милостыню дворянам, не имеющим других способов жизни...
Псковский губернатор едва добился того, чтобы был назначен в уезд исправник, по причине той, что кого ни выберут, все рапортуются больными, и человека четыре сие сделали, один после другого. Мне удивительно, писал А. Поликарпов, что и суда не боятся, и если только станешь выговаривать, то извиняясь, просят отдать их под суд; лучше хотят быть под судом, только бы впредь от службы быть свободными.
Свободу получить было тогда легко, стоило только заявить губернскому правлению, что болен, и оно, противно правилам и законам, увольняло служащего дворянина от обязанностей, не справляясь о том, выслужил ли он трехлетие или нет? Такое злоупотребление вызвало указ Сената от 12-го августа 1803 года Ярославскому губернскому правлению.
Сенат требовал, чтобы для избежания частых перемен служащих по выборам дворянства чиновников, как они к отправлению занимаемых ими должностей назначаются всем обществом и без предосуждения не могут удаляться от оных, в случае просьб их не иначе увольнять как по освидетельствовании и удостоверении, что они по болезни действительно не в состоянии продолжать службы.
Без чего никого из них, ни под каким предлогом не переменять другими. Несмотря на это, дворяне все-таки находили способы уклоняться от службы и дошло до того, что приходилось вакантные места замещать чиновниками.
Из дошедших к нам сведений, сказано в указе Сенату, мы усмотрели, что по Псковской губернии места, от выборов дворянских зависящие, остаются праздными по уклонению от общественной службы дворян, отчего дела, во вред службы, в своем течении останавливаются.
Признавая сие небрежением прав, учреждением о губерниях всемилостивейше дворянству дарованных, мы повелеваем: в тех уездах Псковской губернии, где места, от выборов дворянских зависящие, по причинам выше изъясненным затрудняется начальство замещать, определять туда чиновников от герольдии (учет дворянского сословия, его сословных прав и привилегий, ревизии деятельности местных дворянских корпораций).
Дворянство охотно уступало свои права чиновникам, и лица сколько-нибудь обеспеченные отказывались от баллотировки на должности под разными предлогами. - Кто захочет оставить дом жену и детей? спрашивал П. Сумароков, чтобы переселиться в город за 300-600 руб. в год жалованья?
Кто с добрым воспитанием и имуществом решится сносить грубости и презрение от расплодившегося начальства. Люди с именитостью, дарованием, честностью начали мало-помалу уклоняться от служения; раболепствующие, без опытности и просвещения, заняли их места, и правосудие перешло в ненадежные руки.
То суть бракованные лица, не те, которым бы надлежало восседать у зерцала. Не честолюбие и усердие к общему благу управляет их помышлением, но страх перед сильным руководствует, злато скрепляет приговор, судейство сделалось арендой.
- На выборы, говорил М. Н. Муравьев (Михаил Николаевич, в 14 лет, учась в московском университете, основал "Московское общество математиков", целью которого являлось распространение в России математических знаний путём бесплатных публичных лекций по математике и военным наукам), съезжаются по большей части дворяне, ищущие не пользы общей, а лишь удовлетворения своих личных, корыстолюбивых видов, которым дают повод неопределенность и мрачность, существующие в порядке службы.
На службу по выборам шли те, которые готовы были переносить все неприятности и унижения, угождать лицам, имевшим голос, связи и богатство; те, которые готовы были на все несправедливости, лишь бы нажиться от промышленников, поселян, купцов, беглых и воров.
Там, где мало образования, где общее мнение не существует, где никому, кроме служащих, неизвестно производство дел (закрытые суды), где они (служащие) не в законной, а в самовольной зависимости от других властей, - там только подобная система службы возможна и удобна, особенно когда постановления сему способствуют.
Ревизии губерний сенаторами. - Указ о правах Сената. - Учреждение министерств. - Взаимные их отношения. - Внутреннее положение государства. (зарождение бюрократии)
Доходившие отовсюду жалобы на вопиющие злоупотребления побудили еще императора Павла I, при помощи ревизий, ознакомиться ближе с тем, что делалось в губерниях. В указе 6-го декабря 1799 г. император поручил Сенату выбрать способных и добросовестных сенаторов и послать их в разные губернии, для исследования течения по присутственным местам правосудия, деятельности полиции и о поборах "лихоимству столь свойственны".
Ревизии губерний сенаторами. - Указ о правах Сената. - Учреждение министерств. - Взаимные их отношения. - Внутреннее положение государства. (зарождение бюрократии)
Доходившие отовсюду жалобы на вопиющие злоупотребления побудили еще императора Павла I, при помощи ревизий, ознакомиться ближе с тем, что делалось в губерниях. В указе 6-го декабря 1799 г. император поручил Сенату выбрать способных и добросовестных сенаторов и послать их в разные губернии, для исследования течения по присутственным местам правосудия, деятельности полиции и о поборах "лихоимству столь свойственны".
Император Александр I следовал примеру отца и весьма часто посылал сенаторов ревизовать губернии, но, пользы от этого было мало. Утвержденная для ревизоров инструкция свидетельствует, что центральная власть имела весьма ограниченные сведения о том, что делалось в губерниях, и на обязанность сенаторов возлагалось собирать то, что, казалось бы, должно было быть известно в Петербурге.
На них возлагалось расследовать: все ли места, для управления установленные, находятся в действии, или же некоторые совсем не учреждены; полный ли комплекта чиновников или в них недостаток или избыток. Сенаторы должны были разузнавать на месте, какие сборы учреждены в губерниях и осведомиться, нет ли излишних поборов, злоупотреблений или лихоимства; поступают ли в казну доходы в определенные сроки, и в каком количестве, исполняются ли высочайшие повеления и указы правительственных учреждений.
Собирание всех этих сведений, при таком царстве злоупотреблений, было не по силам одному человеку, и сенатор, вторгнувшийся во враждебную ему среду, встречал повсюду обман, ложь и всевозможные ухищрения для сокрытия истины и преступления.
Обыкновенно возникали пререкания между губернаторами и ревизорами, отправлялась первыми в Петербург ложные жалобы и доносы на превышения власти ревизора, и дело запугивалось самым сложным образом. Производились новые следствия, тянувшиеся десятки лет и в большинстве случаев ни чем не кончавшиеся и тем ставившие ревизоров в самое неприятное положение.
Если губернатор был действительно виновен, то ревизующему сенатору было трудно доискаться истины, "ибо весьма мало людей, кои смели бы показать истину против начальника губернии, когда он еще при месте, когда еще не известно, чем дело кончится, и когда опасаться должно его мщения, если ревизия губернии кончится в пользу его.
На этом основании барон Б. Б. Кампенгаузен (Балтазар Балтазарович) предлагал, одновременно с назначением ревизии, переводить губернатора в другую губернию или же просто удалять его от должности. Несмотря на то, что совет Кампенгаузена не был принят, ревизорам все-таки удавалось раскрывать многочисленные злоупотребления губернских властей.
В июне 1801 года, в доме казанского мещанина Оловяшникова произошел пожар, в поджоге дома обвинялся мещанин Яковлев. Несмотря на строгое запрещение пыток, по приказанию частного пристава Столбовского, "переодетые люди, в неосвещенном месте, стянули Яковлеву руки на спину, крепко связали ноги, трясли, давили его для умножения боли и таким терзанием вынудили признание".
Впоследствии Яковлев отказался признать себя виновным, заявлял, что признание его было вынужденное, но все-таки был предан суду в казанском городском магистрате, где, среди пыток, опять принужден был принять вину на себя, и был приговорен к наказанию кнутом. Во время казни несчастный, при каждом ударе кнута, повторял, что он невинен в преступлении, и с этими словами испустил дух свой.
Случай этот возмутил императора Александра.
Жестокость вопиющая, - писал он в указе Сенату, - злоупотребление власти столь притеснительное и нарушение законов в предмете, существенном и важном, заставили меня во всей подробности удостовериться на самом месте сего происшествия в истине оного, и на сей конец отправил я в Казань флигель-адъютанта моего, подполковника Альбедиля (Петр Романович), чтобы, с известным мне его беспристрастием, обнаружил он все дела сего обстоятельства.
Донесение его, на очевидных обстоятельствах основанное, к истинному сожаление моему, не только утвердило сведения, до меня дошедшие, но и удостоверило, что не в первый раз допущены тамошним правительством таковые бесчеловечные и противозаконные меры...
Правительствующей Сенат, зная всю важность сего злоупотребления и до какой степени оно противно самым первым основаниям правосудия и притеснительно всем правам гражданским, не оставить при сем случае сделать повсеместно во всей империи наистрожайшие подтверждения, чтобы нигде, ни под каким видом, ни в высших, ни в нижних правительствах и судах, никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания; чтоб присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, чтобы в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам, и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну
(В своем донесении флигель-адъютант Альбедиль говорит, что видел другого мещанина, Мухина, подвергшегося также истязаниям. Мухин дал мне показание, что, по случаю тех же пожаров, был, по приказу Столбовского, истязаем; не стерпев мук, показал себя виноватым в поджоге, подписал допрос и потом, при целовании образа, присягой утвердив свою виновность. Видел я на Myхине следы не совсем еще заживших через 12 недель признаков истязания) человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной.
Все виновные в неправильном осуждении Яковлева были преданы суду, и указом Сенату 13-го ноября 1804 г. Столбовский был лишен чинов, подвергнут церковному покаянию, с повелением впредь на службу не принимать; члены магистрата и присутствующие уголовной палаты, подписавшие приговор, исключены из службы с тем, чтобы впредь ни в какие должности не выбирать; военный губернатор Пущин, гражданский Муханов, губернский прокурор Княжевич и полицеймейстер Бычковский отрешены от должностей.
Подобное наказание удерживало не многих от своевольных поступков, и до Петербурга доходили постоянные жалобы на угнетение, жестокости и тиранства, терпимые обывателями всех состояний от губернаторов, исправников и чиновников земского суда. Лихоимство сих лиц, - доносил сенатор Ключарев, - покровительствуется советниками губернских правлений, секретарями губернаторскими и губернаторами, во всем им потворствующими.
В первой половине 1806 года был получен целый ряд жалоб, и тогда же сенатор Рунич был отправлен в губернии Рязанскую, Тамбовскую, Орловскую и Смоленскую. Ему поручено было не только раскрыть злоупотребления по доносам, но изыскать средства к улучшению народного благосостояния и принять меры к устранению притеснений. Они касались, прежде всего, крестьян, и по вскоре открылось, что помещики Рязанской и Тамбовской губерний, забыв священный долг свой и правила чести, отправляли на Урюпинскую ярмарку крестьян и крестьянок, часто в оковах, где и продавали их поодиночке донским казакам, вместе с товаром "подобно бессловесным скотам"...
Прибыток постыдной сей торговли, - доносил Рунич, - отвращающий взор благородной души, столь сильно погасил в сердцах их (помещиков) всякое чувство человеколюбия, что дети, лишаясь отцов и матерей, влекутся на жертву покупщиков, а последние остаются стонущим у прежнего помещика.
Оставшийся непроданным на Урюпинской ярмарке крестьянин помещика Головина, Илья Иванов показал, что когда приходили его покупать, то он объявлял, что страдает грыжей, причем торгующие тут же на ярмарке раздели его донага и внимательно осматривали. Крестьяне, которые обыкновенно наряжались с подводами, для доставления отправляемых на ярмарку, получали от земской полиции для свободного пропуска билет, под видом едущих туда для покупки лошадей и хлеба.
Пятнадцать человек были проданы за 2400 руб. и, следовательно, по 160-170 руб. каждый. За такой торг людьми, "нетерпимый в благоустроенном государстве", Головину был объявлен высочайший выговор в присутствии собрания дворянства, и повелено Сенату вновь подтвердить повсюду, чтобы люди без земли и по одиночке не были привозимы и продаваемы на ярмарках.
Вскоре после назначения князя А. Б. Куракина министром внутренних дел, вятский вице-губернатор фон Штакельберг писал ему:
Вскоре после назначения князя А. Б. Куракина министром внутренних дел, вятский вице-губернатор фон Штакельберг писал ему:
Вятскую губернию издревле почитают за собственность корыстолюбивых чиновников, что знаменитой и справедливою Мавринской комиссией следующими доказано. Вся губерния на таковые операции самая способная, потому что в ней многочисленно беззащитных казенных и удельных крестьян...
Торжествующее здесь бесчеловечие годами дошло до совершенства. Волостные головы, пищики (писаря) и прочие миром выбранные, во всех злодеяниях содействуют (чиновникам); всякое злоупотребление может твердо надеяться на покровительство, но горе тому, кто жалуется! Их отдают в солдаты, в милицию и посылают на поселение. Отличите, как известный патриот, начало вашей министерии спасением миллиона страдающих! Может, вам сия слава предоставлена! Cия победа вам приносить будет благословенье народа, доверие и награждение государя.
Наиболее всех страдало население, состоявшее преимущественно из государственных крестьян. В уезде на расстоянии ста верст было до 200 селений, и в каждом были свои поборы, свои повинности. В двух казенных волостях, находившихся в пятиверстном расстоянии друг от друга, собиралось: в одной по 20 руб. с души и по две подводы в год; в другой - по 30-40 руб., по 3 и по 4 подводы.
Неравенство это происходило от произвольного распоряжения губернских властей. Собственность поселян не была ни чем обеспечена и зависела не от уставов и окладов, а от исправников, заседателей, старость, десятских. Всякий цепляется за них, берет, что хочет, нет ни малейшей защиты, ничего известного и положительного; самоуправия делаются явными, будто позволенными, от привычного терпения притесняемых.
Собирают во взятки по гривне, по полтине с души, и учащаемые поборы приводят в замешательство платящих. Спросите крестьянина, сколько с него взято в год, он не даст верного отчета.
В таком именно положении находилась Вятская губерния, где самовластие и злоупотребления губернатора вызывали множество жалоб. Посланный на ревизию тот же сенатор Рунич, проезжая по самым многолюдным уздам: Уржумскому, Нолинскому и Вятскому, встречал повсюду толпы народа жаловавшегося, что, сверх государственных податей, обыватели обременяются многими налогами на разные расходы и плату чиновникам.
Встреченный в г. Вятке множеством жалоб, Рунич предложил губернскому правлению отрешить от должностей обвиняемых чиновников и предать их суду уголовной палаты. Но, - доносил он, - если по решению палатою сего дела будет оное предоставлено рассмотрению нынешних начальников, как гражданского, так и генерал-губернатора, то судьба крестьян неминуемо подвергнется тяжкому угнетению.
Поводом к такому заключению было то, что в Вятке Рунич стал получать сведения, что земские чиновники, вместе с волостными головами, стараясь закрыть все следы своего лихоимства, стращали крестьян и заставляли их составлять подписки, что они никогда и никем не были угнетаемы. Познакомившись ближе с положением дел, Рунич пришел к заключению, что виной всех беспорядков было губернское начальство.
Определяемые губернатором чиновники были поведения самого развратного, перемешавшееся родством со всеми состояниями жителей и часто отрешенные от должностей в других губерниях. По словам Рунича, стыд и честь едва ли имели какое-либо значение в Вятской губернии.
Все это побудило его просить, чтобы дело о злоупотреблениях, по решению его в палате, было передано прямо в Сенат, а затем на высочайшее утверждение.
Все это побудило его просить, чтобы дело о злоупотреблениях, по решению его в палате, было передано прямо в Сенат, а затем на высочайшее утверждение.
Удалив от должности вятского губернатора, император Александр повелел, чтобы приговоры палаты были переданы на рассмотрение Руничу и с его мнением препровождены в Сенат, а затем на высочайшее утверждение.
Одним из наиболее важных отягощений поселян были злоупотребления при сборе и роспуске милиции. Чиновники земских судов, волостные головы и писаря, обходя, за большую плату, богатые и большие семейства, обращали всю тягость этой повинности на бедных и одиноких поселян; сверх того они же составляли ложные приговоры относительно ссылки порочных крестьян в Сибирь на поселение.
Дабы впредь, - сказано было в указе Правительствующему Сенату, - волостные головы и пищики (писари) не могли употреблять во зло власть, им присвоенную, и, из потворства богатым, делать приговоры об отдаче в рекруты не очередных бедных поселян, возводя на них разные пороки, которым они не причастии, мы признали за благо постановить, чтобы впредь все приговоры об отдаче в рекруты или на поселение крестьян распутного поведения чинимы были в волостном правлении под присягою не менее 24 человек из подписавших те приговоры в присутствии волостных голов и старост ближайших селений, не допуская, однако же, к сей присяге голов и писчиков.
По учинению на основании приговоров, головы обязаны представлять их, со своим свидетельством и за скрепою писчика в казенные палаты, не задерживая их у себя долее трех дней, под опасением строжайшего взыскания.
Ревизия Рунича выяснила то состояние, в котором находилась Вятская губерния. Волостные правления и городская полиция не имели никакой определенности ни в людях, ни в расходовании сумм и в этом отношении был полнейший беспорядок. Хлебные сельские магазины были почти пусты или наполнены хлебом, который лет 10 не освежался.
Дороги были в полном запущении и не имели почтовых станций вполне устроенных. В уездных городах не было надежных острогов и никаких воспитательных домов, для незаконнорожденных детей; население находилось под гнетом всевозможных поборов, собираемых в пользу писарей и чиновников при рекрутских наборах.
Поселяне нередко встречали притеснения от землемеров межевой конторы, при межевании ими земель, и от соленых приставов при покупке соли.
Во всех присутственных местах губернии канцелярский порядок был совершенно нарушен, и от того в течение дел была большая остановка. То же самое происходило и в Тамбовской губернии, где пришлось отрешить от должностей всех чиновников, губернское начальство составлявших, а в 1810-х годах не хватало сенаторов для расследований злоупотреблений в губерниях: Вологодской, Воронежской, Волынской, Пензенской, Новгородской и других.
Невозможно видеть без крайнего прискорбия, - писал князь Н. И. Салтыков (Николай Иванович), - множества злоупотреблений по губерниям, открытых посланными в них сенаторами. После таковых опытов я должен был увериться, что всякие беспорядки происходят большею частью от того, что нет нигде главного средоточия для государственных дел.
Это средоточие бывшее до того Сенате и в руках генерал-прокурора, постепенно ослабевало и с образованием министерств совершенно уничтожилось. В прежнее время дела разных коллегий стекались в Сенат и по обсуждении вносились через генерал-прокурора к государю. В конце царствования Екатерины II и в особенности в царствование императора Павла I начались уклонения от принятой системы государственного управления.
В практическом производстве дел, - говорит граф В. П. Кочубей (Виктор Павлович), - каждая часть имела способы, более или менее удобные, по мере случайной доверенности ее начальников, вносить свои дела непосредственно на высочайшее утверждение. Так дела военных коллегий (сухопутной и морской) шли через своих президентов, не попадая в Сенат, который, в отношении этих дел был сборным местом высочайших решений и распорядителем только некоторых дел текущих и маловажных.
Учреждение Сената и коллегий, - писал много лет спустя Г. С. Батенков, - коим Россия обязана Петру Великому, было развито в практике во всем пространстве. Оно устояло среди разных внутренних перемен в течение семи царствований... Не поддерживаемые общим мнением (Сенат и коллегии), начали клониться к упадку. Во внутреннем составе своем вмещали уже не первых лиц в государстве, как было при учредителе, но людей большей частью способных только на все соглашаться.
Канцелярии сих мест, еще более пали. Извне они колебались вводимыми, по совершенной необходимости, новыми учреждениями и мало-помалу Сенат впал в полную зависимость генерал-прокурора. Коллегии висели на одном кредите президентов. До нас дошли, можно сказать, одни развалины некогда великих и почтенных государственных учреждений.
Таким образом, с течением времени беспорядки от отсутствия центрального правительственного органа усилились и вызывали ропот.
Таким образом, с течением времени беспорядки от отсутствия центрального правительственного органа усилились и вызывали ропот.
Одни жаловались на самовластие генерал-прокурора, другие на бездействие Сената; генерал-прокурор сам жаловался на множество дел и на недостаток единства - безобразное здание государственной администрации, - как выражался император Александр и члены неофициального комитета, требовало перестройки. За нее взялись молодые советники государя, люди, получившие блестящее образование, вполне доброжелательные, но не знакомые с практической жизнью.
На заседании неофициального комитета 24 июня 1801 года был впервые возбужден вопрос о необходимости коренного преобразования правительственных учреждений. Еще 9-го мая граф Строганов (граф Павел Александрович) представил императору Александру записку о началах, на которых должны быть основаны предположенные реформы.
При обсуждении этой записки в первом заседании император Александр выразил "нетерпение перейти прямо к административному отделу и начал говорить о Сенате". Говорили, предлагали, возражали друг другу более года, привлекали к обсуждению этого вопроса старых дельцов: графов Воронцовых, гр. Завадовского, кн. Зубова, Г. Р. Державина и других, но в большинстве отвергали их мнение, находя их отсталыми и негодными.
Требовали от самого Сената доклада о восстановлении прав его и также находили неудовлетворяющим их желанию, полагая, что Сенат не следует считать законодательным учреждением. Новосильцев (Николай Николаевич) находил, что Сенат следует ограничить одной судебной властью, но в широком размере, поставив его в независимое положение от генерал и обер-прокуроров.
Предоставив таким образом свободный ход правосудию, - говорил Новосильцев, - учредив верховную палату суда, правительство обеспечит гражданам величайшее благо, которого цену они познают непосредственно, и тем внушить к себе общее приятие.
Отказываясь от мысли предоставить Сонату власть законодательную, император Александр настаивал на том, чтобы поручить Сенату власть исполнительную. На это члены неофициального комитета заметили, что не следует связывать себе руки и что лучше предоставить какую-либо часть администрации одному человеку, с возложением на него известной доли ответственности, нежели отдать ее в руки многих лиц.
Это последнее заявление навело на мысль о пользе учреждения министерств, разработка Положения о которых была начата одновременно и параллельно с обсуждением прав Сената. 10 февраля 1802 года кн. Чарторыйский (Адам Ежи) читал свою записку о безотрадном положении нашей администрации вообще. Она представляла, по его словам, "картину величайшего неустройства": с одной стороны постоянные столкновения между Сенатом и генерал-прокурором, с другой - между Советом и Сенатом, который, обладая административной властью, "нередко занимался такими же делами, какие вносятся на обсуждение Совета.
Для устранения этих неудобств кн. Чарторыйский предлагал разделить административную власть между несколькими министрами, в руки которых и передать все нити управления государством. В помощь министрам и под их начальством учредить Советы из старших чиновников министерств. Судебную власть разделить на гражданскую, уголовную и полицейскую, устроив первые две части так, чтобы в каждой из них были две инстанции и кассационный суд.
Сенату, - писал князь Чарторыйский, - предоставить надзор за действиями всех чиновников. Министры ежегодно представляют в Сенат свои отчеты; его же ведению подлежать жалобы на губернаторов, и предводителей дворянства и вообще незаконные превышения власти.
Записка эта очень понравилась Александру, и он высказал, что никогда не видел ничего столь ясного и определенного.
Положив ее в основание работы по учреждению министерств, государь выразил уверенность, что, следуя этим путем, можно достигнуть желаемой им реформы. При этом члены комитета ставили непременным условием, чтобы при выборе министров назначать в эти должности людей с одинаковым образом мыслей, чтобы они могли составить нераздельное целое и идти по одному направлению.
В таком случае, - говорили молодые члены комитета, промахи одного министра будут поставлены в упрек всем прочим, и министры будут ответственны за одну и ту же ошибку.
Такое управление, руководимое одной общей волей и направленное к одной и той же цели, на основании рациональной системы, поставило бы Россию в короткое время на высшую степень благосостояния; в настоящее же время, по сознанию самого государя, разногласие, существующее между министрами, было весьма вредно для государства.
Такое увлечение было весьма понятно между людьми, не знавшими по опыту, что самые великие истины, превосходно изложенные на бумаге, не всегда удачно осуществляются в практической жизни. Как бы то ни было, но члены неофициального комитета принялись с увлечением за работу. Граф Кочубей привез с собой "Народный французский календарь" (l'Almanach national de France), в котором был помещен состав всех тамошних министерств и круг их деятельности.
Государь нашел, что у французов слишком много подразделений, сказал, что он поручил Оленину составить проект образования министерств, что работа эта значительно подвинулась вперед и как только будет готова, то передаст ее на рассмотрение комитета.
План предназначенных министерств был показан Лагарпу, который одобрил его. Стали заготовлять указ, и в совещании 24-го марта 1802 г. граф Кочубей прочитал проект пояснений к указу. Проект подвергся возражениям, и составитель его осознал сам, что его необходимо подвергнуть переделке. В заседании 11-го апреля уже не граф Кочубей, а Новосельцев читал свой проект образования министерств и распределение дел между отделами.
Он предлагал всю администрацию разделить на 8 частей и каждую поручить особому министру, которому предполагалось дать помощника. В следующих заседаниях обсуждались подробности, касающиеся делопроизводства, формы составления докладов, составления указов, говорили о выборе министров и называли тех, которым могло бы быть поручено то или другое министерство. Многие пункты подвергались оспариванию и вызывали продолжительные прения.
Для характеристики русской жизни нет необходимости следить подробно за ходом прений и выработкой положений; для нее важны результаты работ, выразившиеся в обнародованных 8-го сентября 1802 г. указе "О правах и обязанностях Сената" и в манифесте "Об образовании министерств".
Сенат, - сказано было в указе, - есть верховное министерство нашей; имея себе подчиненными все присутственные места, он, как хранитель законов, печется о повсеместном наблюдении правосудия: наблюдает за собиранием податей (налоги) и за расходами штатными, имеет попечение о средствах к облегчению народных нужд, соблюдает принципы общего спокойствия и тишины, и прекращению всяких противозаконных деяний во всех подчиненных ему местах. Ревизия верховного суда по делам гражданским, уголовным и межевым принадлежит беспристрастному и нелицемерному его правосудию.
Власть Сената ограничивается единою властью императорского величества; иной же вышней власти он над собою не имеет. Единое лицо императорского величества председатель в Сенате.
Указы Сената исполняются всеми, как собственные императорского величества. Один государь или его именной указ может остановить сенатские повеления. Все именные императорского величества указы, кроме подлежащих особенной тайне, должны вноситься в Сенат от всех мест и лиц, которым оные даны будут.
Сенат определяет чиновников на места, также и производит в чины. Дозволяется Сенату, если бы по общим государственным делам существовал указ, который был бы сопряжен с великими неудобствами в исполнении, иле же неясен, представлять о том императорскому величеству, но когда по таковому представлению не будет учинено перемены, то остается он в своей силе...
Издавая, сей указ, мы ласкаем себя утешительным удостоверением, что Правительствующий Сенат ощутит в нем меру нашей непреложной к нему доверенности и, будучи точным определением власти своей, не стесняем уже никакими препонами в отправлении долга его, обратить своя усиленные попечения к тому, чтобы во всем кругу внутренних дел надлежаще действовали законы, и нигде не ослабевало бы всякое благоустройство, хранящее пользу общую.
На решения Сената никакие апелляции не допускались. Права его этим не ограничивались: он должен был наблюдать за действиями министров. Манифест состоял из 19 статей крайне неопределенных, устанавливающих лишь общие черты по отношению министерств к верховной власти, к Непременному Совету, Сенату и между собою.
Всех министерств было учреждено восемь: 1) военных сухопутных сил; 2) морских сил; 3) иностранных дел; 4) юстиции; 5) внутренних дел; 6) финансов; 7) коммерции и 8) народного просвещения.
Три первые государственные коллегии: военная, адмиралтейства и иностранных дел, состоят каждая в ведомстве своего министра, который также управляет всеми местами и делами, от нее зависящими; к последней из них присоединяются и дела церемониймейстерские.
Таким образом в самом манифесте не была соблюдена выдержанность и единство: первым трем министерствам оставлен коллегиальный порядок, а остальные пять - переданы в единоличное управление министров.
Круг деятельности последних был определен не точно, также как и отношения их к подчиненным им учреждениям. Предписания министра могли быть оспариваемы, но если бы он дал вторичное предписание, "тогда записывается мнение присутствующих в журнал и чинится исполнение". Эта простая формальность не имела никакого значения и вела только к излишнему бумагописательству.
В случаях сомнительных министр мог входить с всеподданнейшим докладом, "из которого бы ясно можно было видеть, в чем состоит предлагаемый им способ (?), причину, заставившую его предложить оный и, наконец, пользу, от того произойти долженствующую". По утверждении государем доклада он приводится в исполнение и объявляется Правительствующему Сенату.
Если доклад сопряжен с отменой закона и требует новых узаконений, то пишется указ Сенату. Каждый министр прежде поднесения доклада "должен предварительно его предложить прочим министрам для надлежащего соображения со всеми государственными частями, в случае же нарушения порядка, всякий министр имеет право сделать нам о том свое представление".
В конце года каждый министр обязан был представлять через Сенат государю отчет о деятельности министерства.
В конце года каждый министр обязан был представлять через Сенат государю отчет о деятельности министерства.
Все министры были обязательно членами Совета, в то время носившего наименование Непременного под председательством государя, а также должны были присутствовать в Сенате. Совет не иначе приступает к рассмотрению дел как в присутствии по меньшей мере пяти министров, в числе которых должен находиться и министр, по части коего дело будет трактовано.
Дела обыкновенные должны были рассматриваться в Комитете Министров. Ожидаемая правительством польза от учреждения министерств и обширный круг предстоящей им деятельности, изложенный в манифесте только в общих чертах, был встречен многими с недоверием. Прежде всего, сомнение выразилось со стороны тех, кто по своему положению считали себя вправе участвовать своими советами в устройстве нового учреждения, или считали себя необходимыми в его исполнении.
Будучи обойдены в том и другом, они, для оправдания себя перед общественным мнением, считали необходимым осуждать то, что сделано без их участия или сопряжено было с удалением их от мест или должностей. Они находили, что для управления вновь учреждаемыми частями государственной машины, среди молодежи, которой окружил себя Александр I, не было достаточно подготовленных и опытных людей.
Где способности всякого рода? - спрашивал со слов таких лиц де Местр. - Это в настоящее время сильнейший недуг России. Порядок этой страны - это беспорядок, и верх искусства государственных людей заключается в том, чтобы определить степень беспорядка, какая может быть допущена. Страннее всего то, что главное заинтересованное лицо, вполне сознающее этот недуг и ссылающееся во всех своих действиях на отсутствие дарований, ничего не боится так сильно, как дарования, не отыскивает его вдали и не терпит его при себе.
Министерства были установлены и приведены в действие, а положительного наказа министрам не было, т. е. не было того, чем они должны были руководствоваться.
Вообще новые законодатели России, - писал Н. М. Карамзин, - славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственною. Издают проект наказа министерского; что важнее и любопытнее. Тут без сомнения определена сфера деятельности, цель, способы, должности каждого министра? Брошено несколько слов о главном деле, а все другое относится к мелочам канцелярским. Сказывают, как переписываются министерские департаменты между собою, как входят и выходят бумаги, как государь начинает и кончает свои рескрипты.
Автор сего проекта с важности дает правила судить о цветущем и худом состоянии канцелярии; искренно хвалю его знание в сей части, но осуждаю постановление: "Если государь издает указ несогласный с мыслями министра, то министр не скрепляет его своею подписью". Следственно, в государстве самодержавном министр имеет законное право объявить публике, что выходящий указ, по его мнению, вреден. Министр есть рука венценосца, не более: рука не судит головы!
Министр подписывает указы не для публики, а для императора в уверение, что они написаны слово в слово так, как государь приказал. Подобные ошибки едва ли извинительны.
Учреждение министерств одновременно с преобразованием Сената требовало способных и опытных исполнителей для проведения новых начал в жизнь, но таких деятелей не было. Состав Сената признавался неудовлетворяющим своему высокому назначение, и в одном из заседаний неофициального комитета император Александр выразил мнение о необходимости назначать в сенаторы людей действительно способных выполнить свои обязанности.
Не находя их и сознавая всю трудность выбора лиц на такие места, государь пришел к оригинальной мысли: поручить каждому губернатору представлять от себя двух кандидатов, годных для назначения в сенаторы, т. е. заставить губернаторов выбирать себе начальников. Предложение это было отклонено членами комитета, сознававшими всю трудность выбора, в особенности при назначении министров.
Как ни искали подходящих для этого лиц, все-таки прошлось обратиться к старой партии и назначить таких, которыми император Александр не сочувствовал и не имел ни расположения, ни доверия.
В день объявления манифеста были назначены министрами:
военно-сухопутных сил - генерал от инфантерии и вице-президент военной коллегии Вязмитинов (Сергей Кузьмич);
морских сил - адмирал и вице-президент адмиралтейств-коллегии Мордвинов (Николай Семенович);
иностранных дел со званием государственного канцлера - граф Александр Романович Воронцов; товарищем его - тайный советник князь Адам Чарторыйский;
юстиции или генерал-прокурором - Г. Р. Державин;
внутренних дел - граф В. П. Кочубей и товарищем его - тайный советник граф Г. А. Строганов;
финансов - граф Васильев (Алексей Иванович) и товарищем его - гофмейстер Гурьев (Дмитрий Александрович);
коммерции - граф Н. П. Румянцев; народного просвещения - граф Завадовский (Петр Васильевич); товарищем его - тайный советник М. Н. Муравьев;
государственным казначеем - тайный советник Голубцов (Фёдор Александрович).
Вице-канцлер князь Александр Борисович Куракин был назначен канцлером российских орденов 15-го октября 1802 г. Д. П. Трощинский (Дмитрий Прокофьевич), самый ярый противник учреждения министерств, был назначен министром уделов (сельское хозяйство), главным директором почт и оставлен заведовать канцелярией Непременного Совета.
Одновременно с этими назначениями последовало повеление статс-секретарю Сперанскому (Михаил Михайлович) быть при министерстве внутренних дел. С этих пор и началось его быстрое возвышение. Новые министерства находились, - говорил И. И. Дмитриев, - под влиянием двух партий, из коих в одной господствовали сослуживцы века Екатерины, опытные, осторожные, привыкшие к старому ходу, нарушение коего казалось им восстанием против святыни.
Эти люди не пользовались расположением императора Александра. Графа Завадовского он называл овцой, назначенной "только для того, чтобы не кричал, что отстранен". К Державину государь был не расположен, знал, что он противник всякого коверканья, что он не стесняясь выражал свое неудовольствие против молодых советников и друзей Александра, "набитых французским и польским конституционным духом", а членов неофициального комитета называл якобинской шайкой и высказывал мнение, что они ни государства, ни дел гражданских основательно не знают.
К графу А. Р. Воронцову, - говорил Н. К. Шильдер, - он (Александр) питал непреодолимое отвращение; все было ему антипатично в старике: устарелые призмы, звук голоса, протяжный и гнусливый, даже телодвижения. Когда он в 1804 году, по болезни, удалился от дел, Александр, по замечанию очевидца, радовался как ребенок.
К графу Н. П. Румянцеву относились равнодушно, но причисляли его скорее к молодой, чем к старой партии. По словам И. И. Дмитриева, молодая партия, во главе которой стоял граф Кочубей, "состояла из молодых людей образованного ума, получивших слегка понятие о теориях новейших публицистов и напитанных духом преобразований и улучшений. Такое соединение двух возрастов могло бы послужить в пользу правительства.
Деятельная предприимчивость молодости, соединенная с образованием нашего времени, изобрела бы способы к усовершенствованию и оживляла бы опытную старость, а сия, в обмен, умеряла бы лишнюю пылкость ее и избирала бы из предлагаемых средств надежнейшие и более сообразные с местными выгодами и положением государства.
Но, к сожалению, и самые благородные души не освобождаются от эгоизма, порождающего зависть и честолюбие. То и другое было причиной, что министерства в самом начале своего существования не вызывали к себе сочувствия в обществе, были предметом неудовольствий, ложных надежд и разных сплетен.
Только один Александр I, по сродному ему увлечению, был в восторге от творения своих молодых советников. Манифест об образовании министерств последовал 8-го сентября 1802 г., а полтора месяца спустя, когда еще не успели разобрать дела по соответствующим отделам, Александр, 26-го октября, писал уже Лагарпу:
Министерство образовано и идет довольно хорошо уже более месяца. Дела от этого приобрели более ясности и методичности, и я знаю тотчас, с кого требовать, если что-нибудь идет не так, как следует.
Впоследствии и весьма скоро пришлось отказаться от столь поспешных заключений и даже приступить к новым преобразованиям. На первых же порах министры прямо уклонились от поставленной им цели, явились такими деятелями, которые захватили власть в свои руки и, вопреки манифесту, стали поступать по личному произволу и без всяких ограничений.
При учреждении министерств имелось в виду разделить дела "по порядку сколь можно более им свойственному", поставить во главе их лиц, ответственных перед Сенатом и государем, соединить действия министров в Комитете, из них же составленном, который мог бы давать общее направление и единство.
Таким путем предполагалось ввести в управление три главные и необходимые начала:
1) единство и скорость действия;
2) ответственность, и
3) общие для всех частей соображения.
Конечно, если бы эти начала были удержаны во всей их силе, то министерства принесли бы, несомненно, громадную пользу; но чтобы достигнуть столь важных целей, недостаточно было тех общих фраз, которым был ограничен манифест 8 сентября 1802 г., а необходимо было определить точно круг действий каждого министра, степень его ответственности, оградить от всяких нареканий и укоризн и наконец, при выборе министров "соблюсти сходство в правилах и образе мыслей".
Ничего этого не было сделано. Министры с самого начала нарушили основную цель учреждения министерств, самопроизвольно пошли по ложному пути и оставили нам свидетельство, как вполне необходимая и правильная мера может быть испорчена в самом начале.
С течением времени дела не улучшились, а ухудшились и породили множество толков. Говорили, что император Александр I не желал вовсе учреждать министерства, но принужден был уступить требованиям своих молодых советников; что они сделали это для того, чтобы потрясти древние установления империи, и потому каждый любящий отечество должен непременно "в Сенате и везде, где только можно" восставать против министров и всеми способами оградить покушения их на старинные учреждения.
К этим толкам присоединился состав министров не только несходных между собою по своим убеждениям, но и не входивших даже в те виды, которые предполагались при учреждении министерств!.. Словом сказать, с каждым годом беспорядки и произвол увеличивались. Вот как рисует положение дел один из министров, покидавший свой пост.
Оставляя министерство, - писал граф Кочубей императору Александру I, - не могу я быть укоряем каким-либо пристрастием в защите прав его. Движим чистейшими побуждениями, я могу только иметь одно то в виду, чтобы открыть перед вашим величеством неудобство настоящего управления и представить способы, кои, по мнению моему, содействовать могут к совершенствованию его и с тем вместе к существенному улучшению разным правительственным частям, во утверждение к правительству доверенности.
Прежде всего, обратить нужно внимание к выбору (на выбор?) людей места министерские занимать долженствующих. Трудно, без сомнения, найти в о с е м ь человек совершенно единомыслящих; но должно искать, чтобы люди, соединенные одной цели в их должности, соединены были в общих их правилах и чтобы все виды их с точностью соответствовали видам вашего величества.
Нельзя желать, чтобы при рассуждениях их не было разногласий, но должно желать, чтобы споры их, были без личных каких-либо побуждений, имели цель единственную пользу предметов или дел, по коим они происходить могут; должно желать, чтобы меры принятия в комитете (министров), хотя бы, то было и против частного мнения кого-либо из министров, удерживаемы были вне их сословия, так точно, как бы предложены они были всеми ими совокупно.
Должно желать, чтобы министры не дозволяли себе обнаруживать в Сенате, или вообще перед публикой, мнений противных уже принятым, чтобы никто из них не присваивал себе права быть защитником древних установлений против так называемых новизне вводимых другими; словом, чтобы, при различии в рассуждениях, был голос министерства в исполнении.
Доколе в составе его не будет единства, дотоль нельзя ожидать, чтобы положения правительства были единообразно понимаемы и уважаемы. Нужно, конечно, оставить каждому свободу изъясняться. Cие отнюдь не опасно, ибо если деяния непорочные или на пользу государей, или орудия ими избираемых, иногда неправильно в общем мнении судятся, то нельзя, конечно, найти много примеров, чтобы впоследствии не отдали надлежащей меры справедливости. Но не министрам должно составлять в отношении к правительству противодействие. Во всех мерах его они представляют одно лицо, которое не может и не должно иметь двух противоположных мнений.
На cиe можно было возразить, что если дела министрами по частям производимые все стекаются к одному центру в лице государя и от него получают согласие, то противоположность исполнителей не может произвести сильного вреда.
Мнение сие было некоторыми изъявляемо. Утверждаемо даже было в последнее время, что нужно государю не только самому всем распоряжаться, но даже заниматься и сочинением бумаг. Но правило сие не может быть совместимо и для малых государств, а в больших оно совершенно пагубно.
Как действительно государю обнять все отрасли правления, когда начальник одной какой-нибудь части, если бы он вздумал все делать сам, никак не мог бы делать с надлежащим успехом. Какое достоинство притом может быть не только для государя, но даже и для начальника какой-нибудь части писать самому или заниматься еще те, чтобы писать хорошо.
Дело государя думать и повелевать в (общих) чертах; дело министра думать, как лучше исполнить повеления получаемые, как лучше управлять частью ему вверенной, а механическая, так сказать, работа и мелочные дела должны подлежать подчиненным. Должно и государю и министрам иметь время размышлять и умножать круг сведений их, для пользы общественной нужных; но в настоящем порядке дел тщетно искать такового свободного времени.
Итак, все зависело от характера и произвола министров. С одной стороны они ограничивали власть губернаторов, а с другой допускали своеволия. Они вмешивались во все и посылали предписания по самым мелочным делам. П. Сумароков приводит примеры предписаний о поправке печей, перестилке полов и разрешения израсходовать полтора рубля.
Подобные разрешения приходили поздно, и пропущенное время стоило больших убытков казне. Из сего видно, - прибавляет П. Сумароков, что министры, прибрав к себе всю власть, расстроили совершенно порядок в губерниях и что центральное в Петербурге управление, перенятое у французов, вредит составу государства.
Соглашаясь, что учреждение министерств весьма полезно, граф Кочубей сожалел, что они не приведены в надлежащую связь с Сенатом и Советом и что деятельность их не соответствует видам, положенным в основу их учреждены. Как сам деятель и близкий свидетель всего происходившего, граф Кочубей сознавал, что к неудобствам, происходящим от несогласования учреждений между собою, присоединялись еще разнообразные правила и планы между министрами.
Что из всего сего произойти могло? - спрашивал он, - ежели не совершенное смешение. И правду сказать должно, оно дошло до самой высшей степени, так как по мере замешательства сего, а может быть и по каким-либо другим причинам потеряны всякое уважение и доверенность к высшему правительству и неудовольствие распространяется более или менее повсеместно.
При таком положении дел граф Кочубей считал необходимым упрочить положение министерств и поднять их значение новым соответствующим преобразованием, или же перейти к старым учреждениям.
- Лучше, по мнению моему, - говорил он, - обратиться к первым началам, сколько они ни были порочны; лучше все обратить пока в Сенат и подвергнуть по-прежнему все дела управлению генерал-прокуроров; лучше пока покрыть все злоупотребления, все беспорядки ответственностью - ибо оной ни в каком сословии, из многих лиц составленном, существовать не может - нежели оставлять настоящую неопределенность и настоящий не твердый ход правительства.
Сам граф Кочубей отстаивал министерства, но министерства, утвержденные на твердых основаниях, что, по его мнению, сделать было весьма возможно.
Нельзя, - писал он, - или лучше сказать, должно скорее отнести все те препятствия, которые до сих пор встречались, каким-либо особенным причинам. Трудно, чтоб ваше величество не видели тут намерения под предлогом коренных и древних установлений прикрывать злоупотребления и виды самовластия.
Трудно, чтобы ваше величество не видели в лицах, кои бы осмелились делать подобные внушения, кои бы дерзнули предлагать привести все на прежнее положение, людей совершенно отдаленных от всякого попечения о славе вашей и не привязанных к пользам государства. Итак, можно, кажется, остановиться на том, чтобы система управления вновь принятая не долженствовала быть предпочтенною и чтоб не следовало стараться довести министерство до того совершенства, в коем по плану его существовать ему было предполагаемо.
Эти мысли покидавшего свой пост министра внутренних дел нашли применение впоследствии, когда приступили к новым преобразованиям правительственных учреждений; но теперь беспорядки в управлении происходили главным образом от несогласования между собою и неустройства высших учреждений.
Вместе с образованием министерств, в высочайшем указе, того же 8-го сентября 1802 года, Сенат был назвав верховным местом в Империи, которому подчинены были все присутственные места (здесь: госучреждения). Как охранитель законов, он обязан был заботиться о повсеместном наблюдении правосудия, следить за исправным собиранием податей и за расходами, изыскивать средства к облегчению народных нужд, блюсти за сохранением общего спокойствия и прекращать всякие противозаконные действия во всех подчиненных ему местах.
Указ не определял отношений Сената к Непременному Совету, который также занимался законодательными делам, ни к министерствам. Скоро он лишился права входить к государю с представлением о сумнениях в состоявшихся указах. При первом заявлении его об этом последовал указ 21-го марта 1803 года, где было сказано, что под именем существующих законов должно разуметь не вновь издаваемые и подтвержденные законы, а уже существовавшие прежде.
Таким образом, Сенат перестал быть законодательным учреждением и уступил свое место Непременному Совету, который хотя и был учреждением совещательным, но мало-помалу стал вмешиваться в административные и граждански дела.
Сенату остались только одни судебные дела; но и в этой области он встречал вмешательство Непременного Совета и своеволие губернаторов. Последние сами утверждали приговоры уголовных палат по всем делам, за исключением дел о дворянах и чиновниках; гражданские иски, не превышающие 500 руб., шли от губернаторов прямо на усмотрение государя.
Контроль Сената над министрами был также легко устранен тем, что расширению их власти не было положено никаких границ, и власть эта не определена никакими наказами и инструкциями. Поэтому все и даже произвольные решения министров должны были исполняться беспрекословно всеми подчиненными им местами. Министры докладывали помимо Сената государю обо всех делах управления и скоро сделались всесильными в государственном управлении.
Они совершенно произвольно распоряжались государственными финансами и под предлогом личной ответственности перед государем освободились вполне от всякой ответственности перед Сенатом... Наконец, сама ответственность министров перед Сенатом сделалась невозможной вследствие того, что министры сами не могли дать никакого правила в пояснение или дополнение существующих законов и поэтому испрашивали высочайшие решения на все, даже и маловажные случаи.
Об отдаче Сенату отчетов в своих действиях никто из министров и не думал. В 1802-1803 гг. было рассмотрено в Сенате только два отчета - министров внутренних дел и финансов. Постановление, чтобы все дела рассматривались в Комитете Министров, не исполнилось с самого начала; вносили те дела, который хотели и когда считали удобным прикрыться общим решением.
Но это не помешало тому, что скоро Комитет Министров стал во главе всего государственного управления. В 1805 году Комитет получил право рассматривать и разрешать не только текущие дела, но и те, которые министры сочтут нужным представить туда для разрешения своих сомнений. Ему же предоставлено было решать собственной властью и те дела, которые зависели единственно от высочайшего разрешения.
В 1808 году Комитету были поручены дела и высшей полиции. В Комитет должны были предоставляться все сведения о благосостоянии и безопасности государства, т. е. то, что лежало на обязанности Сената. Комитету Министров предоставлено право уполномочивать министров к исполнению дел нетерпящих отлагательства и в обыкновенном порядке требующих высочайшего разрешения.
В Комитет же министров поступали разные прошения и жалобы, подаваемые на высочайшее имя. Этим сортом дел занимались одновременно Непременный Совет, Сенат и Комитет министров. Одним словом, Комитет, приобрел такое влияние на дела государственные, что стал законодательным, административным и отчасти судебным учреждением. Многие не знали, куда обращаться с прошением: в Совет, Сенат или Комитет, и, конечно, из этого выходила путаница и беспорядочное решение дел.
Таким образом, все обязанности, возложенные указом на Сенат, были мертвой буквой, оставшиеся на бумаге. Министры с самого начала заслонили собой деятельность Сената и прекратили сношения его с верховной властью. Нося имя Правительствующего и имея только единую в государственном учреждении обязанность наблюдать за точным исполнением повелений правительства, Сенат, соблюдая одно имя правительственного сословия, был занят преимущественно ревизией судебных дел.
Но дела управления поступают к нему на рассмотрение по некоторым только частям, так что многие постановления Комитета и распоряжения министров, до управления же касающаяся, бывают ему совсем неизвестны; а если он и получает о них сведения, то уже в такое время, когда нет средств отвратить зла, допущенного или незамеченного при исполнении.
Сенат стал простым хранителем высочайших повелений, сообщаемых ему министрами, для обнародования. Если он пытался вмешиваться в дела, то министр отвечал ему: я имел счастье докладывать об этом государю и тем преграждал всякое вмешательство.
Выходило, - писал Н. М. Карамзин, - что Россией управляли министры, то есть каждый из них по своей части мог творить и разрушать. Спрашиваем: кто больше заслуживает доверенность: - один ли министр или собрание знатнейших государственных сановников, которое привыкли мы считать высшим правительственным орудием монаршей власти?
Правда, министры составляли между собой Комитет, ему надлежало одобрить всякое новое установление прежде, нежели оно утверждалось монархом. Но сей Комитет, не походил ли на совет 6-ти или 7-ти разноземцев, из коих каждый говорит особенным языком, не понимая других? Министр морских сил обязан ли разуметь тонкости судебной науки или правила государственного хозяйства, торговли и проч.?
Еще важнее то, что каждый из них, имея нужду в сговорчивости товарищей, для своих собственных выгод, сам делается сговорчивым.
Словом, в государственном управлении произошла какая-то разрозненность, и никто не знал, куда обратиться с иском, где искать правосудия; известно было только то, что протекция и деньги составляли лучшую гарантию от суда и наказания.
Словом, в государственном управлении произошла какая-то разрозненность, и никто не знал, куда обратиться с иском, где искать правосудия; известно было только то, что протекция и деньги составляли лучшую гарантию от суда и наказания.
Чем чиновнее и богаче человек, - писал П. Сумароков, - тем неприступнее он для кредиторов. Мастеровые, булочники, мясники по нескольку лет таскаются, с расписками в руках, в передних у вельмож или в губернском правлении. Полицейские ходят с указами и повесткам понапрасну - никто не повинуется. Купец объявляется несостоятельным, когда рассудит, и явно потом, располагая миллионами, смеется над уставом и кредиторами.
По векселю потерпите убытки, хлопоты; по закладной в десять лет не продадут имения, и долготерпенье нарастает, вместе с процентами. Одни бедные, мелкочиновные подлежат правосудию, сидят за долги в заключении. Обман укореняется, доверие совершенно разрушено; играют совестью, честью, законы безмолвствуют. Такая безответственность причиной, что все сравнялись в прихотях и люди без состояния смело подписывают гербовые листы (векселя), живут на чужой счет.
В России взаимной доверенности нет, - говорил А. Якубович, - казна не исполняет условий, законы слабы, чиновники во зло употребляют властью, и давно уже к правительству потеряно всякое доверие. Банкротский устав (в России устав о несостоятельных должниках, изданный 19.12.1800 г.) недействителен на богатого и знатного должника, и кто лишился стыда, тот может в России удобно жить за счет ближнего, не страшась справедливости и строгости законов.
При таких условиях, в 1806 году явился сначала в Москве, а потом и в Петербурге листок, в котором слышалась горькая сатира на тогдашнее положение дел. В листке этом говорилось:
Грех - скончался,
Правда - сгорела,
Благость выгнана со света,
Искренность - спряталась,
Правосудие - в бегах.
Добродетель ходит по миру,
Благодеяние под арестом,
Помощь - в доме сумасшедших,
Истина погребена под развалинами правды.
Кредит сделался банкротом,
Совесть сошла с ума, сидя на безмене правосудия,
Вера осталась в Иерусалиме,
Надежда с якорем на дне моря.
Любовь - больна простудою,
Честность вышла в отставку,
Верность осталась на весах у аптекаря,
Закон на пуговицах Сената.
Терпение скоро лопнет.
По дознании оказалось, что листок провезён из Москвы в Петербург колл. ассес. Апариным.
По мнению современников, внутреннее положение России было настолько безотрадно, что необходимо было подумать, прежде всего, о собственном благоустройстве, а потом уже о свободе и независимости Западной Европы.
По мнению современников, внутреннее положение России было настолько безотрадно, что необходимо было подумать, прежде всего, о собственном благоустройстве, а потом уже о свободе и независимости Западной Европы.
- Кабы я, батюшка Сила Андреевич, - говорил Чистоправдин (неоткрытый псевдоним), - был на твоем месте, я бы пред государем все вывел на свежую воду. Написал бы ему такую грамотку, чтобы он погодил на время управляться с не крещенными басурманами, а поуправился бы с крещенными: они внутри больше делают зла, чем французы, - от тех хоть оборониться можно, а на этих и разинуть рта не смей; ведь и мы люди: терпя, терпя и камень треснет.
Мы больше всех трудимся, всех поим и кормим, нас же считают хуже собак. Умилосердись, кормилец, вступись за нас грешных, уж нам от худых судей приходить невмоготу, от худой управы хоть домишки побросать. Доложи о нас батюшке государю, что коли мы, разорены будем в конец, то и матушки Руси не видать добра.
Ваше высокопреосвященство! - писала Васса Баскакова московскому архиепископу Августину, - если за необходимость почиталось как в древние времена, равно и в нынешнем, каждому народу быть в зависимости от самодержавнейшей власти единого монарха, - то, напротив того, не мене нужно и в избранной особе, дабы находились все те качества, которые необходимо должно быть каждому государю, как-то: кротку, человеколюбиву, попечительну, правосудну и милостиву, дабы оный не для собственного своего славолюбия взошел на таковую вышнюю степень, но чтобы боле старался быть для благополучия своего народа, который бы находил в нем себе отца и, смотря на неусыпные труды его, каждый бы тщился, подражая своему монарху, быть исправен в своей должности…
Если политика необходима для внешности государства, - говорил А. Якубович, - то с собственными подданными она и того нужнее, ибо не всегда по законам механики можно действовать одной силой рычага. Ум и сердце, с их пороками и добродетелями - вот пружины, которыми двигают целое правители народов.
Осмеливаюсь присовокупить, - писал князь Чарторыйский императору Александру, - что, так как значительная доля драгоценного времени вашего величества поглощена занятиями второстепенной важности, - вы не можете уделить обсуждению мер собственно государственных и наблюдению за их исполнением той доли времени и последовательного внимания, коей они требуют.
Если это замечание, слышанное мною от многих лиц, не лишено основания, то ваше величество не удивитесь, узнав, что вообще господствует весьма прискорбное беспокойство на счет хода правления и правительственных мероприятий и на счет событий, которое готовить нам будущее.
С вступлением на престол императора Александра I все ожидали если не уничтожения, то ограничения злоупотреблений, но прошли годы, ожидания не были удовлетворены, и Россия наполнилась недовольными. Жаловались в палатах и хижинах; строго осуждали меры правительства, не имели к нему ни усердия, ни доверенности.
Теперь с прискорбием и унынием видим мы, - писали императору Александру три товарища министров, - что пружины государства и побудительные силы его могущества слабеют под тяжестью происшествий и превозмогаются властью обстоятельств. Доверенность народа уклонилась от них. Остается нам единая любовь к лицу твоему, единое упование и преданность к твоим добродетелям и вместе печальное убеждение, что отеческие попечения твои нимало не подкрепляются нужным содействием в исполнении.
Положение было довольно трудное, необходим был выход...
Перемена административных деятелей. - Удаление Новосильцева, графа Строганова, гр. Кочубея и Вязмитинова. - Кончина гр. Васильева. - Назначение новых министров. - Характеристика новых министров. - Посольство Савари и Коленкура. - Внутреннее положение России. - Разлад между обществом и правительством. - Положение Александра. - Нерасположение общества к Наполеону и его представителям.
Император Александр сознавал, что внутреннее состояние государства требовало коренных преобразований, но, чувствуя свое одиночество в государстве и в виду политического положения России, не считал возможным приступить к этому немедленно. Возвратившись из Тильзита в Петербург и встретившись с Н. Н. Новосильцевым, Александр сказал ему:
- Ну, я принял (от Наполеона) орден Почетного Легиона.
- Теперь, - отвечал Новосильцев, - оставаясь на службе, я мог бы повредить новому союзу вашего величества и новой вашей политике. Наполеону известна моя личная к нему вражда и моя приязнь к Англии: следовательно, пока я при вас, он не может полагаться на искренность ваших чувств. Чтобы упрочить доверие нового вашего союзника, вам никак нельзя долее держать меня при себе. Вы, напротив, должны меня прогнать и прогнать гласно.
Воспитанный в Англии и постоянный сторонник союза с этой державой, Н. Н. Новосильцев не скрывал, что сближение с Наполеоном и новая политика России противна его убеждениям.
Высказанных слов было достаточно, чтобы император Александр потерял расположение к Новосильцеву, но как человек, тонкий в обращении с людьми, император не сразу отдалил от себя бывшего своего любимца.
Занимая весьма важный пост: "при особо порученных от его императорского величества делах", Новосильцев постепенно лишался личных докладов государю и вообще доступа к нему. Тем не менее, не скрывая своих убеждений, он гласно осуждал новую политику петербургского кабинета и, после неосторожных слов, сказанных им на одном многолюдном обеде, окончательно порвал отношения, которые существовали между ним и государем.
Александр Тургенев давно в Петербурге, - сообщал Я. И. Булгаков своему сыну 7 ноября 1807 года, - писал, но вдруг перестал: или недосуг или оттого, что начальнику его Новосильцеву, говорят, не хорошо. Ему велено выехать из дворца, где он жил. Вскоре, Новосильцев действительно уехал за границу.
15-го августа 1807 года скоропостижно скончался один из выдающихся деятелей, министр финансов граф Алексей Иванович Васильев. Потерю эту считали тогда весьма чувствительною для России. Работник по финансовой части в течение трех царствований: Екатерины II, Павла I и Александра I, он постоянно обращал на себя внимание и умел обойтись без чрезвычайных мер во время войн с Францией в 1805-1807 гг. Это одно уже характеризует его финансовые способности и административную деятельность.
Сожалея о кончине графа, император Александр в указе Сенату 18-го августа 1807 г. между прочим, писал:
В царствование наше, управляя всеми отраслями государственных доходов и расходов, неусыпными трудами своими, содержал он многочисленную часть сию не только в строжайшем порядке и целости, но со времени образования министерств вновь устроил вверенный ему департамент, присовокупив к оному новые источника доходов, и в самые трудные времена, при чрезвычайных государственных нуждах, благоразумием и опытом своим, избирал наилучшие способы к исправлению всех оборотов, его части принадлежащих, содействовал облегчению важнейших предприятий, к пользе и славе отечества обращенные.
Сверх достоинств и заслуг государственного человека, предоставлял он собою в домашней жизни пример добродетельного гражданина. И по всем отношениям, снискавшее ему всеобщее уважение и наше особенное благоволение и доверенность, заслуживает он пребыть в памяти признательного отечества.
Место графа Васильева занял пленник его, Голубцов (Федор Александрович), человек далеко не таких способностей, как даровитый и опытный его дядя.
В ноябре 1807 года оставил свою должность и другой близкий советник Александра, граф В. П. Кочубей. Саратовский губернатор Беляков, за злоупотребления, был удален от должности и отдан под суд помимо министра внутренних дел графа Кочубея, ему покровительствовавшего.
Честолюбивый министр, оскорбившись нарушением того, что он считал принадлежностью своей власти, а еще боле возбужденными этим делом личными объяснениями с государем, просил об увольнении его от должности. Под предлогом болезни, граф Кочубей уехал в бессрочный отпуск и министром внутренних дел был назначен князь Алексей Борисович Куракин, бывший в то время малороссийским генерал-губернатором.
Противник Наполеона, граф Павел Александрович Строганов, вследствие изменявшихся к нему отношений императора, также находил невозможным оставаться в прежнем положении советника государя, был переименован из тайных советников в генерал-майоры, назначен генерал-адъютантом и поступил на службу в войска.
Граф Павел Александрович был один из благороднейших, честнейших и благонамерейнейших людей, бывших при дворе Александра I. Ангел душою, с умом светлым и глубоким, с высоким образованием, граф П. А. любил, Россию выше всего в мире и обожал Государя, в котором чтил высокие дарования и пламенное желание к просвещению и возвеличиванию отечества.
Отец не желал, чтобы единственный сын его служил на военной службе, и граф Павел Александрович состоял при императоре в гражданском чине. Во время войны с Наполеоном граф Строганов находился в главной квартире государя чиновником по дипломатической части. Гражданская служба не удовлетворила его и среди военных действий, с разрешения атамана Платова, граф ос полком донцов произвел смелый набег на неприятеля.
Переправившись вплавь через реку Алле, он напал врасплох на французов, рассеял их, захватив много пленных и этим отважным подвигом снискал себе всеобщую похвалу и, уважение. Дальнейший жребий его был решен; отец, позволил ему перейти на военную службу, и граф воспользовался этим позволением, сознавая, что обстоятельства изменились и прежнее положение было для него невозможно.
Император Александр называл его своим другому, - и этот друг всегда говорил ему правду. Граф Строганов постоянно являлся заступником безвинно угнетенных злоупотреблениями власти и вполне оправдывал слова Державина, обращенные к нему:
Ваш долг, Монарху, Богу, Царству
Служить и клятвой не играть,
Неправде, злобе, мзде, коварству
Пути повсюду пресекать!
Не чувствуя себя в силах идти по этому пути, граф П. А. Строганов удалился. Ушел и бывший министр иностранных дел барон Будберг (Андрей Яковлевич), настаивавший на продолжении военных действий и ненавидевший французского императора.
Служить и клятвой не играть,
Неправде, злобе, мзде, коварству
Пути повсюду пресекать!
Не чувствуя себя в силах идти по этому пути, граф П. А. Строганов удалился. Ушел и бывший министр иностранных дел барон Будберг (Андрей Яковлевич), настаивавший на продолжении военных действий и ненавидевший французского императора.
Будберг был отъявленный враг Наполеона, - говорит С. М. Соловьев, - который, не решаясь прямо потребовать у Александра смены министра, как потребовал у Фридрих-Вильгельма (старый Фриц, король Пруссии) смены Гарденберга (Карл Август), однако позволял себе выходки против Будберга. Не Будберг вел переговоры, не он подписался под Тильзитским договором. При видимой перемене системы нельзя было ему оставаться министром.
Барон Будберг, сменивший князя Чарторыйского, уже тем самым приобрел себе в нем врага. Давно уже он настаивал на смене Будберга и военного министра Вязмитинова, который ему тоже не нравился.
Выставив бедствия, грозящие России, - отвечал ему император Александр, - вы предлагаете для избавления от них:
1) чтобы я объявил себя королем польским;
2) сменил министров военного и иностранных дел.
Было бы долго входить в рассуждения по первой статье, что же касается второй, то объявляю, что доволен службою обоих министров. Кроме того, я не вижу никого, кто бы мог их заменить. Не генерал ли Сухтелен? Говорю громко, что не нахожу в нем способностей нужных для военного министра, и предпочитаю Вязмитинова. Надобно, чтобы я уважал тех, с которыми работаю; только на этом условии я могу им доверять.
По возвращению из Тильзита мнение императора об обоих министрах совершенно изменилось. Под предлогом болезни, Будберг был уволен, и с сентябри 1807 года его место занял граф Николай Петровича Румянцев, остававшийся вместе с тем и министром коммерции. Назначение это было полным торжеством для немногих сторонников союза с Францией и встречено неприязненно противной партией.
Достойные слуги его (Александра), - писал Н. И. Греч (издатель журнала Сын Отечества), - были удалены или удалились сами. Возвысились глупые и недобрые Куракины (и) неспособный говорун Румянцев. Не имею я надобности, - писал позже фельдмаршал князь Прозоровский (Александр Александрович), - описывать личных его (Румянцева) достоинств; они вам известны: чего же тут доброго ожидать? Его, конечно, купить нельзя; но он не более как un animal a manger du foin (животное ест сено, с фр., подстрочник).
Граф Николай Петрович Румянцев был человек высокообразованный, страстный любитель наук и художеств. Оп располагал огромным состоянием, делавшим его человеком совершенно независимым. Если бы он и не занимал высокой должности, то по своему уму, приветливости имел бы всегда большое влияние на общество; но, к сожалению, это был человек слабого характера.
Не проходя службы в мелких чинах и назначенный прямо камергером, с чином действительного статского советника, граф Румянцев не знал хода административной машины, и потому окружавшие его чиновники всегда имели большое влияние на дела и часто злоупотребляли его именем. При учреждении Государственного Совета император Александр назначил Румянцева членом его, а при образовании министерств - министром коммерции.
Это министерство граф Николай Петрович сохранил за собою и теперь и сверх того был директором вновь учрежденного департамента водных сообщений (коммуникаций). При всем своем правосудии, честности, пламенной любви к общему благу, Румянцев, обремененный множеством дел и, не углубляясь в канцелярские тонкости, не мог искоренить злоупотреблений и беспорядок в управлении.
Про высоких чиновников Коммерц-коллегии рассказывали самые вопиющие вещи, и граф Румянцев не обращал на них внимания; ему говорили, что это клевета, зависть, и граф считал своей обязанностью защищать преданных ему людей. Эта защита налагала на него печать неспособного государственного деятеля.
Графа Румянцева считали сторонником Наполеона потому, что он указывал на расстройство финансов, на необходимость устроить войска, упрочить начатые преобразования внутри империи и, следовательно, до времени жить в мире с Францией.
Вскоре после Будберга был уволен и Вязьмитинов с должности военного министра. Со вступлением на престол императора Александра I Вязмитинов был произведен в генералы от инфантерии, назначен вице-президентом Военной коллегии, а при учреждении министерств - военным министром и главнокомандующим в С.-Петербурге.
Беспорядки по хозяйственной части в войну 1807 года, в особенности по довольствию и обмундированию войск, требовали радикальных мер к их искоренению. Старику Вязмитинову труд такой был не по силам, тем более, что посторонние внушения ослабляли с каждым днем доверие императора Александра к военному министру.
Государь имел при себе особого докладчика, генерал-адъютанта гр. Ливена, через которого и проходили все дела по военной части. Открывшееся после кампании лихоимство и, можно сказать, даже хищничество комиссариатских и провиантских чиновников окончательно лишило Вязмитинова не только доверия государя, но и вызвало его немилость. Сергей Кузьмич был уволен в отставку даже без мундира, и на его место был назначен граф А. А. Аракчеев, который считался врагом Вязмитинова.
Среди военной олигархии любимцев, - писал де Местр,- вдруг вырос из земли, без всяких предварительных знамений, генерал Аракчеев. Он жесток, строг, непоколебим; но, как говорят, нельзя назвать его злым.
Я считаю его очень злым. Впрочем, это не значит, чтобы я осуждал его назначение, ибо в настоящую минуту порядок может быть восстановлен лишь человеком подобного закала. Остается объяснить, как решился его императорское величество завести себе визиря: ничто не может быть противнее его характеру и его системе.
Основное его правило состояло в том, чтобы каждому из своих помощников уделять лишь ограниченную долю доверия. Полагаю, что он захотел поставить рядом с собою пугало п о с т р а ш н е е, по причине внутреннего брожения, здесь господствующего. Аракчеев имеет против себя обеих императриц, графа Ливена, генерала Уварова, Толстых, - словом, всех тех, что здесь имеет вес. Он все давит; перед ним исчезли, как туман, самые заметные влияния.
По природе, сухой сердцем, чуждый всему изящному, любящий только положительное, основанное на расчете, никогда и ничем не увлекающийся, Аракчеев, поставив себе целью исключительно фронтовую службу, шел твердо по избранному им пути. Человек не дюжинного ума, он еще в молодости сумел обратить на себя внимание начальства.
4-го сентября 1792 г. Аракчеев, в чине капитана, имея 24 года от роду, прибыл в Гатчину и был назначен командиром артиллерийской роты гатчинских войск наследника, и с этого момента началось его быстрое возвышение. Человек нелюдимый, не любивший общества и светские увеселения, не отличавшийся ловкостью и тонкостью воспитания, Аракчеев не мог тягаться с лицами, окружавшими великого князя Павла Петровича, и потому всецело предался служебным занятиям.
Он производил ученья, продолжавшиеся по двенадцати часов в день, не сходя с поля. На этих ученьях должен был присутствовать, по воле отца, и великий князь Александр Павлович, приезжавший для того из Петербурга в Павловск. Сначала он ездил один раз в неделю, а с 1795 года - по четыре раза и занимался маневрами, ученьями и парадами. Эти ученья послужили первым сближением Александра с Аракчеевым.
В день вступления своего на престол император Павел вызвал из Гатчины Аракчеева и, обратившись к нему, сказал:
- Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде.
Затем, призвав великого князя Александра Павловича, император сложил его руку с рукой Аракчеева.
- Смотри, Алексей Андреевич, служи мне верно, как и прежде.
Затем, призвав великого князя Александра Павловича, император сложил его руку с рукой Аракчеева.
- Будьте друзьями, - сказал государь, - и помогайте мне.
7-го ноября, на другой день по вступлении на престол, император Павел назначил великого князя Александра Павловича полковником в Семеновский полк, а полковника Аракчеева - комендантом г. Петербурга и в Преображенский полк.
Ему было отведено помещение в Зимнем дворце, в покоях, прежде занимаемых князем П. Зубовым. На следующий день, 8-го ноября, Аракчеев, имея 27 лет от роду, был произведен в генерал-майоры, а 13-го ноября - награжден орденом Св. Анны 1-й степени. В день коронования императора 5-го апреля 1797 г. он получил орден Св. Александра Невского и баронское достоинство.
Вскоре после того, великий князь Александр Павлович был назначен первым с. петербургским военным губернатором, шефом лейб-гвард. Семеновского полка, инспектором по кавалерии и пехоте С.-петербургской и Финляндской дивизий, а с 1-го января 1798 г. - председателем в военном департаменте. Около того же времени, а именно 19-го апреля 1797 г. Аракчеев был назначен генерал-квартирмейстером всей армии, а 10-го августа - командиром Преображенского полка.
Обязанности, возложенные на великого князя и барона Аракчеева, как коменданта города, вызывали беспрерывное сношение их друг с другом. По званию военного губернатора, Александр Павлович обязан был два раза, утром и вечером, подавать императору рапорт о таких событиях, которые прямо или косвенно относились и до ведения коменданта.
В рапортах этих излагались подробности о состоянии гарнизона, обо всех караулах и конных патрулях, посылаемых по городу и его окрестностям, причем за малейшую ошибку давался строгий выговор.
Великий князь Александр был еще молод, - говорит Саблуков, - и характер его был робок; сверх того он был близорук и немного глух: поэтому можно себе представить, что занимаемая им должность не была синекурою (здесь: легкой) и стоила ему многих бессонных ночей. Оба великие князья смертельно боялись своего отца и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, бледнели и дрожали, как осиновый лист.
Они также искали покровительства у других, вместо того чтобы питать возможность (как можно было бы ожидать по их высокому положению) самим его оказывать. Поэтому они внушали мало уважения.
Весьма естественно, что Александр, сознававший свою неопытность, обращался за советом к человеку, с которым ему приходилось иметь сношение чаще, чем с другими, человеку, рекомендованному ему в "друзья", знающему службу до тонкости, знающему привычки императора и оберегавшему его безопасность.
Нужно признать, - говорит Саблуков, - что он (Аракчеев) был искренно предан своему повелителю и заботлив о личной безопасности императора. Дружба эта действительно скоро завязалась, и Александр часто обращался за советами к Аракчееву, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору.
Прости мне, друг мой, - писал он в одном письме к Аракчееву, что я тебя беспокою, но я молод, и мне нужны весьма еще советы, итак я надеюсь, что ты меня не оставишь? Прощай, друг мой, не забудь меня и будь здоров. Не только болезнь, но и малейшее недомогание Аракчеева крайне беспокоило Александра Павловича. Он просил его беречь себя для него из опасения даже временно лишиться его советов.
Ради Бога, - писал он, - побереги себя, если не для себя, то, по крайней мере, для меня. Мне отменно приятно видеть твои расположения ко мне. Я думаю, что ты не сомневаешься в моем и знаешь, сколько я тебя люблю чистосердечно.Аракчеев шел навстречу всем желаниям и просьбам великого князя и, при неуступчивости своего характера, скоро подчинил себе слабохарактерного и молодого Александра, склонного поддаться влиянию сильного характера. Аракчеев стал для него человеком неоцененным, необходимым советником в сложных порядках тогдашней службы и опекуном во всех поступках неопытного административного деятеля.
Всякая разлука с Аракчеевым беспокоила Александра и вызывала желание с "отменным нетерпением" его видеть, сознание, что ему грустно без него, и что он ему крайне необходим. Александр видел в Аракчееве настолько верного и неподкупного друга, что писал ему интимные письма, касающиеся частных его отношений с императором-отцом.
Скоро друга Александра постигла опала, вызванная крутыми мерами и жестокими поступками. Будучи командиром, Преображенского полка и генерал-квартирмейстером, Аракчеев успел возбудить ненависть в своих подчиненных. Холодный и придирчивый, он старался всюду находить беспорядки и неисправности и редко отдавал справедливость усердию и заслугам.
Повторяя часто преображенцам, что чистые казармы - здоровые казармы, Аракчеев действительно достиг необыкновенной чистоты и опрятности, но для этого нижние чины, проводившие большую часть дня на ученьях, по ночам мыли полы, чистили улицы и не знали покоя. Часто полковой командир жестоко наказывал солдат, осыпал офицеров выговорами, бранью и вообще обращался с ними весьма грубо.
Поведение Аракчеева, как генерал-квартирмейстера, было еще того хуже. По свидетельству графа Толя, служба свитских офицеров была преисполнена "отчаяния". С 7 часов утра и до 7 часов вечера, с двухчасовым только перерывом, Аракчеев заставлял офицеров чертить планы, часто ненужные и устаревшие. Живя над чертежной, он приходил в нее по несколько раз в день, осыпал офицеров бранью и раз забылся до того, что молодому колонновожатому Фитингофу дал пощечину.
Заведующий чертежной подполковник Лен, сподвижник Румянцева и Суворова, украшенный георгиевским крестом, будучи обруган Аракчеевым самым площадным образом, застрелился. Это событие наделало шуму в городе. Лен был лично известен императору Павлу, а из оставленного им письма выяснилась причина самоубийства. 1-го февраля 1798 г. Аракчеев был уволен в отпуск для излечения болезни, а 18-го марта отставлен от службы, с награждением, впрочем, чином генерал-лейтенанта.
Он уехал в имение Грузино, подаренное ему императором Павлом. Там он получал письма великого князя Александра Павловича, уверявшего его в неизменности дружбы и выражавшего желание, скорее его видеть и беречь свое здоровье. Желание наследника скоро исполнилось, и ему же поручено было императором написать, чтобы Аракчеев приехал в Петербург. 11-го августа 1798 г. Аракчеев был вновь принят на службу, 22-го декабря был назначен опять генерал-квартирмейстером, а 4-го января 1799 года - командиром лейб-гвард. артиллерийского батальона и инспектором артиллерии.
На следующий день он был награжден орденом Св. Иоанна Иерусалимского с содержанием по ордену в 1000 руб. в год, и, наконец, 5-го мая пожалован графом, причем при утверждении герба Император Павел собственноручно прибавил надпись: "без лести предан".
Несмотря на все эти милости и внимание императора, Аракчеев недолго оставался в Петербурге. В артиллерийском арсенале, неизвестными ворами, был обрезан галун и золотые кисти со старинной колесницы, для артиллерийского штандарта.
Ответственность падала на караул, который в этот день был от лейб-гвард. артиллерийского батальона и которым командовал родной брат инспектора артиллерии, Аракчеев донес, что караул был от полка генерал-лейтенанта Вильде (Иван Иванович), который и был за то отставлен от службы. Вильде обратился к графу Кутайсову и рассказал ему всю правду, а тот передал все слышанное императору Павлу...
"В тот вечер был у государя бал в Гатчине. Аракчеев, ничего не подозревая, явился во дворец, но лишь Павел его заметил, - послал через флигель-адъютанта Кутлубицкого (Николай Осипович) приказание Аракчееву ехать домой".
На следующее утро, 1-го октября 1799 г., последовал высочайший приказ, которым Аракчеев был отставлен от службы "за ложное донесение", а генерал Вильде принят вновь на службу. Эта отставка интересна для нас по дальнейшему ходу событий.
На вахт-параде того же 1-го октября весть об отставке Аракчеева радостно разнеслась между присутствующими. Великий князь Александр Павлович, прибыв также на плац до начала развода, подошел к генерал-майору Тучкову (Павел Алексеевич).
- А слышал ты об Аракчееве, - спросил он Тучкова, - и знаешь, кто вместо него назначен?
- Знаю, ваше высочество, - Амбразанцев (Николай Дмитриевич).
- Каков он?
- Он пожилой человек, может быть, не так знает фронтовую часть, но, говорят, добрый и честный человек.
- Ну, слава Богу; эти назначения настоящая лотерея; могли попасть опять на такого мерзавца, как Аракчеев.
Спустя две недели после разговора, а именно 15-го октября великий князь Александр Павлович писал Аракчееву: "Я надеюсь, мой друг, что мне нужды нет, при сем несчастном случае, возобновить уверения о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты в ней не сомневаешься.
Поверь, что она никогда не переменится... Прощай, друг мой, Алексей Андреевич! не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остается". В другом письме от 12-го декабря Александр писал Аракчееву: "Твоя дружба всегда для меня будет приятна, и поверь, что моя не перестанет навек.
В марте 1801 года, по недоверию к окружающим, император Павел (был убит заговорщиками в ночь с понедельника 11 (23) марта, на вторник 12 (24) марта 1801 года (0:45 - 1:45)) послал графу Аракчееву приказание прибыть в Петербург. Последний вечером 11-го марта подъехал к петербургской заставе, но был задержан по распоряжению военного губернатора графа Палена. В ночь с 11-го на 12-е марта император Павел неожиданно скончался.
Событие это легло всею тяжестью на душу Александра и отразилось на всей последующей нравственной жизни вступившего на престол императора. Нелегко было ему встретиться и с Аракчеевым.
Вот почему последний оставался какое-то время без всякой деятельности; 16-го августа 1801 года ему было разрешено носить мундир гвардейской артиллерии, а в апреле 1803 года он получил следующую собственноручную записку императора Александра I: Алексей Андреевич! Имея нужду видеться с вамп, прошу вас приехать в Петербург.
Аракчеев тотчас же приехал и предстал перед Александром "с сердцем частым и духом правым" относительно покойного отца его императора Павла I. Аракчеев мог сказать, что, при его присутствии в Петербурге, быть может, и не было бы события, совершившегося в ночь с 11-го на 12-е марта.
Эта мысль должна была невольно прийти в. голову молодого императора; он помнил, как отец завещал ему не разлучаться с Аракчеевым, и исполнение этого завещания стало теперь священною обязанностью для Александра.
Безусловно, покорный власти, весь преданный долгу, Аракчееве стоял среди окружающих почти один с чистой совестью. По благородству души Александр не мог не уважать старого слугу отца, которому обязан был многим. Люди нерешительного и слабого характера всегда довольны, когда, возле них стоит человек противоположных свойств, к которому они могут прибегнуть за советом в трудные минуты и передать ему часть своих обязанностей, требующих твердости характера, водворения порядка, чего сами, по своему характеру, сделать не могут.
Аракчеев понимал это и стоял особняком, ни в ком не заискивая. Гордый, самолюбивый, он не видел себе равного, был холоден, молчалив и исполнителен. Он стоял перед Александром один, как представитель Павла и тех людей, прямых и суровых, но преданных без лести государю, как дети отцу. Он гнушался корысти и презирал почести нового времени. Одним он не пренебрегал, одного добивался - неограниченной доверенности монарха и для того, чтобы поддерживать в Александра воспоминания о родителе, давал службе своей колорит гатчинской...
Таким образом, он попал в душу и сердце Александра, лег у него на совести, сделался для него непрестанным, задушевным воспоминанием. Аракчеев стал для Александра нравственно необходимым, и обстоятельства складывались так, что чем дальше, тем более упрочивалась связь государя с его другом.
14 мая 1803 года граф Аракчеев был назначен опять командиром лейб-гвард. артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии. В этом звании он трудился деятельно и неутомимо. Он преобразовал артиллерию, дал ей такое устройство, что в последующих войнах, организация ее признавалась лучшей, среди всех европейских государств.
Улучшая материальную часть артиллерии, Аракчеев заботился и об образовании офицеров. Он учредил при гвардейской артиллерии училище, дабы, - писал он, - я мог сам видеть недостатки оного и, усовершенствуя уже во всем, тогда заведу для блага общего и в других полках. Между тем советую вашему превосходительству о своих юнкерах и фейерверкерах приложить как возможно лучшее старание о доставлении им средств к знанию артиллерийской науки, для собственной вашей пользы, дабы через оное имели у себя офицеров не по одному только названию артиллерийских.
Для поднятия уровня образования офицеров Аракчеев употреблял все средства и, неутомимо следя за всеми техническими работами, вел артиллерию по пути к совершенству. Император Александр ценил своего старого друга, верил, безусловно, в его честность, неподкупность и правдивость. "Сейчас получил письмо твое, Алексий Андреевич, - писал государь, - и сейчас же дал предписание министру выгнать Космачева из департамента, не объясняя другой причины, кроме известных мне обстоятельств".
"Обстоятельства таковы, - писал Александр в другом письме Аракчееву, - что полезнее будет, если ты, Алексей Андреевич, переменишь план поездки своей и, вместо Казани, осмотришь по границе те из своих полков (артиллерийских), которые назначены в марш".
"Со вступления вашего в службу сделанные вами распоряжения по артиллерийскому департаменту, при нынешней кампании, исправным действием артиллерии и достаточными во всех частях оного департамента запасами, оправдали мою к вам доверенность, и сим самым уже выи получаете собственное ваше и мое удовольствие".
Не довольствуясь такими знаками доверия и благодарности, император Александр 14-го декабря 1807 года повелел: объявляемые графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными указами императора. Доверие императора к графу Аракчееву, как к человеку, отличавшемуся строгой исполнительностью и взыскательности по службе, постепенно возрастало, и в глазах Александра он был человеком необходимым, там, где нужно было уничтожить беспорядки и злоупотребления.
Понятно, что когда открылись беспорядки в провиантском и комиссариатском ведомствах, то для искоренения их император призвал Аракчеева, и 13-го января 1808 года назначил его военным министром вместо уволенного от службы С. К. Вязмитинова.
Аракчеев не сразу принял эту должность, он потребовал устранения графа Ливена от доклада государю по военным делам, уничтожения военно-походной канцелярии и господства над главнокомандующими действующих армий. На все это последовало согласие императора и дало возможность Аракчееву единолично распоряжаться военным ведомством.
Считая себя необходимым и чувствуя свое влияние на императора, Аракчеев стал действовать самостоятельно и независимо. Недели через две после вступления в должность военного министра он подал прошение об отчисления его от этой должности.
- Какая тому причина? - спросил удивленный Александр.
- Если ваше величество, - отвечал Аракчеев, - отставили с таким позором Вязмитинова, то все думали, равно как и я, что он найден вами в нерачении, изобличен в злоупотреблении и в расстройстве в делах.
Но когда я принял его должность и вошел в подробность дел, то увидел, что коллегия и департаменты, равно и канцелярия главнокомандующего - все было в совершенном порядке; я не только не заметил злоупотребления, но, напротив, редкое его бескорыстие. А потому судя, что если такой человек, каков Вязмитинов, служа всегда с такою честью и столь долгое время императрице, бабке вашей, императору, родителю вашему, и вашему величеству, отставлен так позорно, то и я и всякий другой должны ожидать такой же участи, без всякой причины, по одному только вашему капризу.
Для чего и прошу меня отставить, я иначе не соглашусь служить, если не отдадут должной справедливости Вязмитинову.
Государь приказал объявить, что Вязмитинов уволен в отставку по прошению, с мундиром и со всем содержанием, прежде им получаемым. Александр I написал ему лестный рескрипт и спустя некоторое время назначил его членом Государственного Совета. Благородное заступничество Аракчеева за Вязмитинова не переменило о нем мнения общества, да и вообще назначение новых министров было встречено не сочувственно.
С ними начал император Александр I второй период своего царствования, "когда, - говорит современник, - все изменилось в нем и вокруг него, когда он должен быть разорвать прежние союзы, удалить от себя прежних любимцев, когда насильно ведомый Наполеоном, должен он был казаться идущим с ним рука об руку, когда притворство сделалось для него необходимостью".
Не желая оставлять Александра без своего влияния, и без некоторой опеки, Наполеон, тотчас после отъезда русского императора из Тильзита, отправил в Петербург свои глаза и уши в лице генерала Савари (Рене). Последний прибыл в столицу в три часа дня 11-го (23-го) июля, и в тот же день в 8 часов вечера имел аудиенцию у императора.
- Генерал, - сказал ему император Александр, - я очень рад вас видеть у себя. Вы были единственный человек, которого я не видел в Тильзите, а для меня было бы большое удовольствие вас там встретить. Впрочем, вы уже давно знаете мои чувства... Он (Наполеон) оказал мне в Тильзите преданность, которую я никогда не забуду.
Я очень признателен за выражение дружбы в настоящее время и благодарен ему за то, что выбрал вас для выражения этого чувства. Чем более я думаю, тем более доволен, что видел его. Я все боюсь, чтобы из множества сказанного им в столь короткое время не выскользнуло из моей памяти какое-нибудь слово.
Это человек удивительный, необыкновенный, и надо сознаться, что хотя мы имеем право на ваше уважение, но вы имеете значительное преимущество, и надо быть безумным, чтобы это у вас оспаривать. Впрочем, я надеюсь, что все дело кончено: я дал ему слово и сдержу его.
По окончании аудиенции Савари приглашен был на следующий день к императорскому столу. Император не любит церемоний и в особенности с посланными от императора Наполеона, - сказал гр. Толстой Савари. - Он просит вас завтра обедать, и там вы будете представлены императрице. За обедом Савари сидел возле императора по правую его сторону, и во все время Александр был с ним любезен, особенно предупредителен и внимателен.
Он хорошо знал, что Савари был в то время самым близким человеком к Наполеону, преданным ему телом и душой, обожавшим своего покровителя, повиновавшимся ему без рассуждений. С самого начала военной славы Наполеона, Савари был его адъютантом, употребляемым всегда для самых важных поручений там, где необходимы были безусловная преданность, скромность и самоотвержение. Человек не гениальный, и даже малообразованный, Савари был, однако, человеком умным и ловким. Природа одаряла его особым умом, и Наполеон всегда употреблял его там, где нужен быль сыщик, где приходилось открывать тайны или наблюдать за поступками людей.
Савари заведовал тайной полицией Наполеона, был невидимым его стражем и тайным оком. Шпионство превратилось в страсть у Савари: он хотел все знать и предугадать и делал это при посредстве подкупа и мер, часто самых безнравственных. Он привез с собой в Россию множество шпионов и еще более шпионок.
Для этого были выбраны женщины хитрые, умные и красивые собой. Впрочем, найти таких и в самой России было тогда нетрудно. Раскиданные по всему пространству русской земли французы-гувернеры и гувернантки, живя в русских семействах и пользуясь полной откровенностью, знали многие тайны.
Прикидываясь искренними и преданными, они выведывали не только семейные тайны, но и государственные. "Притом, и честнейший иностранец, - говорит современник, - предан своему государю и отечеству, без зазрения совести, интересы и выгоды оного предпочитает выгодам России, ему дающей пропитание; чем умнее, тем удобнее может проникнуть в тайны государственные и оные передать своим землякам, - что и совершается к крайним невыгодам нашего отечества.
- Я ужасно боюсь связей с француженками, - говорил однажды за обедом граф Потоцкий, - и я готов биться об заклад, что все они, или, по крайней мере, три четверти - шпионки.
- Забыла тебе сказать, - говорила как бы мимоходом некая Шарлота, весьма близкая к Булгарину, что у меня есть в Париже двоюродный брат, который занимается составлением общей европейской статистики и просил меня сообщить ему некоторый статистические сведения о России. Возьмись, любезный друг, собрать эти сведения. Вот, например, о вашей кавалерии: тебе весьма легко будет собрать известия в канцелярии вашего штаба.
Такими лицами пользовался Савари, и что же он узнал от них? Возвращение императора Александра, - доносил он, - не произвело никакого впечатления и не вызвало радости; известие о мире не произвело также никакого впечатления.
Всеобщее мнение, над которым работали более двух лет, достигло до высшей степени экзальтации против нас. Умы были слишком расположены к продолжению войны, чтобы мир был принят в Петербурге с тем восторгом, который всегда вызывает подобное событие. Мой приезд сделал большое впечатление.
За мной следовали, в течение нескольких дней, в театр и на гулянья, как за любопытным предметом. Я заметил всюду молчание о политических делах, похожее на удивление. Никто не смел говорить ни о Тильзите, ни о мире, ни о Франции, ни об императоре (Наполеоне). За два дня до моего приезда еще молились в церквах против нас, но указ 12-го (24-го) июля заставил прекратить эти молитвы; другой такой же указ повелел, чтобы в разговорах, актах и других документах говорили об императоре французов не иначе, как с уважением, подобающим его сану (такого указа не было).
Далее Савари говорит, что появилось в журналах несколько пасквилей и статей, выражающих презрение к французам; что на бирже уверяли, будто мир не заключен, и порицали императора Александра за то, что он поехал на свидание к Наполеону, тогда как этот последний должен был это сделать по отношению к русскому императору.
Все это было вполне справедливо.
В присылке Савари, Наполеон выказал свою обычную наглость, так как Савари был участником гибели герцога Энгиенского (21 марта 1804 года по приказу императора Наполеона I во рву Венсенского замка был расстрелян французский принц крови - герцог Энгиенский (Бурбон). Данное событие привело к созданию Третьей антифранцузской коалиции 1805 года), из-за которого начались неприязненные отношения между Наполеоном и Александром.
На протест последнего об ужасном поступке с герцогом, Наполеон отвечал дерзким вопросом: что сделал бы государь, если бы ему доложили, что в Петербург едут нанятые Англией злоумышленники на жизнь императора Павла? Этого вопроса русский император никогда не мог простить Наполеону.
Вообще Александр I был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто, из видов благоразумия и политики, скрывал и подавлял в себе это чувство. Он ненавидел Наполеона и после его вопроса поставил себе целью жизни отомстить ему.
Когда, в 1809 году, по Петербургу распространился слух об умственном расстройстве, угрожающем Наполеону, и о припадках падучей болезни, которым он будто бы подвержен, - Чарторыйский спросил императора, правда ли это и есть ли в этих слухах хотя бы доля истины.
- Никогда Наполеон не сойдет с ума, - отвечал Александр. - Это вещь невозможная; и те, которые этому верят, совсем его не знают. Это человек, который среди самых выдающихся обстоятельств остается спокойным и хладнокровным; все припадки его делаются с ним только для других и по большей части суть действия расчета.
Он не делает ничего, не предусмотрев и не сообразив всех последствий, те из его действий, которые кажутся самыми порывистыми и смелыми, рассчитаны всего хладнокровнее. Одна из любимых его поговорок та, что во всяком деле, прежде всего, нужно отыскать метод, что нет такой трудной вещи, с которой не можно было бы справиться, если только придумаешь надлежащий способ действий; что если только этот последний отыскан, остальное ничто.
Но что с другой стороны, как бы ни было просто дело, не следует за него приниматься, не отыскав к тому надлежащего метода, ибо иначе все испортишь и не достигнешь никакого результата. Что же касается до его здоровья, то это сказки; никто не пользуется лучшим здоровьем: он никогда не бывает болен, и единственный недуг, который за ним знают, есть паршивое худосочие, бросившееся внутрь и от которого его лечили.
Никто лучше его не выносит труда и усталости; но ему нужен сон, хотя бы в неопределенные часы, с тем только, чтобы он мог проспать восемь часов в сутки. Он не красноречив ни на словах, ни в письме; он при мне диктовал письма слогом отрывочным, бессвязным.
Это говорил человек тонкий, недаром изучивший до мельчайших подробностей характер своего противника и сознававший, что вокруг него нет или, по крайней мере, мало людей, ему сочувствующих, его понимающих, таких, которым он мог бы довериться и на которых мог положиться. Государь скорбел, что подданные не понимают его двуличия с Наполеоном, вызванного силой обстоятельств, а подданные не понимали поведения своего государя.
Не следует забывать, - говорил кн. Вяземский, - что Наполеон, как император, был не что иное, как воплощение революционного начала. Он был равно страшен и царям и народам. Кто не жил в ту эпоху, тот знать не может, догадаться не может, как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого лица, боле или менее, не сегодня, так завтра зависела от прихотей тюильрийского кабинета или от боевых распоряжений Наполеоновской главной квартиры.
Все были под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы. Никто не мог ни действовать, ни дышать свободно. Общее мнение, общее негодование обвиняло Александра, а он сам терпел более всех, принужден был скрывать свои мысли и чувства. Тяжелое грустное время. Причиной оппозиции правительству была тяжесть положения. Общество и парод не задавались государственными и мировыми вопросами. Внешние успехи и слава империи мало кого привлекали, когда у себя дома, были неустройства и лишения.
С объявлением войны Англии заграничная морская торговля прекратилась и, хотя война эта велась вяло, она очень тяготила население. Не было ни кофе, ни виноградного вина в общем употреблении публики: богатые и знатные, конечно, ели и пили, что хотели, но все прочие терпели недостаток в первых потребностях, жаловались, роптали.
Цены на все выросли, курс упал, появилась зараза, распространявшаяся из Кавказской губернии в Астраханскую и Саратовскую и грозившая Москве, а через Макарьевскую ярмарку и всей России. Во многих местах был неурожай, затруднительная, по случаю заразы, доставка соли из Элтонского озера и неполучение заграничной соли через Балтийские порты, - все это усиливало тяжесть положения населения.
Разорение было настолько велико, что недостатку средств Свербеев приписывал свое плохое образование. На скорое поправление обстоятельств к лучшему рассчитывать было трудно, потому что Наполеон не умиротворял, а разжигал страсти. Не понимая и не сознавая всей тяжести жизни, Александр не мог понять причин ропота и смотрел с презрением на общество, как на капризного ребенка, к которому необходимо применить некоторую строгость.
Современники стали замечать значительное изменение характера и обращения императора.
Неудача в Аустерлицком сражении и сознание превосходств в этом отношении Наполеона оказали "великое влияние на характер Александра", и сражение это "можно назвать эпохой в его правлении. До того времени он был кроток, доверчив, ласков, а после сделался подозрителен, строг до безмерности, недоступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду".
Тильзитский мир произвел в Александре еще более существенную перемену. "С тех нор прекратились или чрезвычайно ослабли благородные его помышления о благе и процветанию России. Он сделался недоверчив и нелюдим сильнее прежнего". "Между отвратительными свойствами сердца человеческого, - писал де Местр, - в особенности замечательно следующее; когда человек знает, что он тяжко оскорбил общественное мнение, вместо того чтобы уступить, он упорствует. Боюсь, чтобы так не было и в настоящем случае.
Император знает, что он всем не по нутру, что он окружен советниками, которые говорят ему, будто его обвиняют в бесхарактерности. Такие внушения - величайшая глупость и величайшее преступление. Их достаточно, чтобы обеспечить осуществление самых гибельных планов.
Присовокупите к этому неуважение к собственному народу, глубоко укоренившиеся в сердце его величества, и вы согласитесь, что нельзя представить себе положения дел более опасного".
Александр находился тогда в нравственно удручающем состоянии; он был так озлоблен и нервно расстроен, что готов был раскрыть карты своим врагам. Ненавидя Наполеона и не питая доверия к его представителю Савари, государь так откровенничал с последним:
Александр находился тогда в нравственно удручающем состоянии; он был так озлоблен и нервно расстроен, что готов был раскрыть карты своим врагам. Ненавидя Наполеона и не питая доверия к его представителю Савари, государь так откровенничал с последним:
- Если эти глупцы, - говорил Александр о своих подданных, - имеют намерение отправить меня на тот свет, то пусть торопятся, но только они напрасно воображают, что могут меня принудить к уступчивости или обесславить. Я буду толкать Россию к Франции насколько в состоянии сделать это. Не судите об общественном мнении по разговорам нескольких бездельников, в которых я вовсе не нуждаюсь, и, к тому же слишком трусливых, чтобы предпринять что-либо.
Здесь не достает для этого ни ума, ни решимости. Горе тому, кто не идет прямым путем. Мне известно, что интригуют, что Англия еще работает и что то, что вы видели, является результатом этих происков. Я не опасаюсь их; несмотря ни на что, я буду идти к своей цели. Будьте спокойны на этот счет. В конце концов, должны будут подчиниться.
Я работаю над тем, чтобы все переменить, но могу произвести все это лишь медленно. Я намерен все поставить на другую ногу. Я очень люблю моих родных, но я царствую и требую, чтобы мне оказали должное внимание.
Какое впечатление должны были произвести эти слова на Савари? Какое мнение он мог вынести из дворца о самом Александре? По меньшей мере, как об императоре, находящемся в разладе со своими подданными, как о человеке, увлеченном Наполеоном и готовом идти рука об руку с Францией.
Зима 1807-1808 г. в Петербурге была оживленнее, нежели предыдущая. Император Александр желал, чтобы столица, несмотря на все невзгоды и трудное материальное положение, веселилась для доказательства, что в России нет уныния, о котором говорили противники Наполеона. Балы в аристократических домах, у иностранных послов и у банкиров бывали чаще, чем когда-либо.
Государь посещал даже балы богатых купцов и тем привлекал на них население столицы. Все это он делал для того, чтобы примирить общество с Наполеоном и его представителем, сначала Савари, а потом с Коленкуром (французский дипломат, оставивший мемуары о службе Наполеону и, в частности, об его походе в Россию. Участник в деле похищения и казни герцога Энгиенского). Но щегольская молодежь, окружавшая того и другого, долгое время не могла подкупить высшее общество, несмотря на все его пристрастие к иностранцам и в особенности к французам.
Их почти никуда не приглашали, хотя государь и двор оказывали им всякого рода внимание, но дома знати большей частью оставались для них долгое время недоступными.
- Из тридцати визитов, - говорил Савари, - которые я сделал людям высокопоставленным, я был принят и посещаем только князем Лобановым и графом Толстым. Я заметил, что многие лица не смеют со мною говорить, и даже офицеры, которых я знал во время последней кампании. Французские негоцианты (здесь: коммерсанты) не смеют ко мне приходить.
Император Александр I оказывал Коленкуру особое внимание и, при нахальстве посла, подчинился его влиянию и капризам. Коленкур был помещен в прекрасном дом, на Дворцовой набережной, почти рядом с Эрмитажем. "Сияя славой своего повелителя", Коленкур скоро стал во главе дипломатов, господствовал своим политическим влиянием и играл роль проконсула, а его свита затмевала всех великолепием обстановки.
Государь явно и громко высказывал свое личное расположение к нему и к Наполеону, чем посол и пользовался совершенно бесцеремонно. По воскресеньям производились так называемые кейзер-парады, не отменяемые даже при 10 градусах мороза. На этих парадах все иностранные послы (военные) находились обыкновенно в свите государя.
По словам графа П. Д. Киселева, император Александр I по несколько раз подбегал к окну посмотреть, приехала ли на Дворцовую площадь карета Коленкура, и уже с появлением ее отправлялся на кейзер-парад. Там "Коленкур ехал обыкновенно впереди всех, с правой стороны возле императора и, разговаривая с ним, ухитрялся скакать на пол-лошади впереди государя".
В начале 1809 года, во время пребывания в Петербурге короля и королевы прусских, общество старалось оказать им самый радушный и почетный прием, что, конечно, было демонстрацией против Наполеона. Посол его, Коленкур, понимал это очень хорошо и не церемонился в выражении своего неудовольствия.
В день приезда прусских гостей он отказался иллюминовать дом, в котором жил, что без сомнения, было выходкой скорее против императора Александра, чем против короля прусского и его супруги. В ответ на эту дерзость петербургское общество не стеснялось при каждом случай выказывать свое нерасположение к французскому послу.
Все знатнейшие государственные лица и аристократия давали в честь короля и королевы великолепные балы. В числя таких был и граф А. С. Строганов, враг Наполеона, удалявшийся от всяких сношений с Коленкуром. На балу у А. Л. Нарышкина, император Александр сказал Строганову:
- Ты дашь бал, и не будешь дурачиться. Понимаешь! Это значило, чтобы он пригласил Коленкура.
- Ты дашь бал, и не будешь дурачиться. Понимаешь! Это значило, чтобы он пригласил Коленкура.
Граф безмолвно поклонился и исполнил приказание, хотя при этом не обошлось без недоразумений. Накануне бала приехал к графу Строганову чиновник министерства иностранных дел и привез записку Коленкура к графу Румянцеву с жалобой, что он не приглашен на бал. Граф Строганов послал за своим секретарем Ласковским, который заявил, что имя Коленкура стоит первым в списке.
- Ваши же курьеры,- сказал Ласковский чиновнику, - развозили билеты.
Призвали курьеров.
- Развезли ли билеты по адресам?
- Развезли, - отвечали они, - только одного не нашли.
- Кого?
- Дюка де Висанса.
Тут недоразумение объяснилось. Новый титул Коленкура не был известен еще экзекутору министерства, и потому он не получил приглашения.
"Великолепный бал, - пишет Н. И. Греч, - кончился ужином. В одном конце залы накрыт был круглый стол на девять кувертов, по числу царственных особ, удостоивших бал своим посещением. От этого круглого стола тянулись два длинных стола для верноподданных и прочих.
Перед самым окончанием танцев, Коленкур вошел в столовую, увидел распоряжение, по которому он исключался из общества царских особ, и решился захватить свое место наглостью. Он стал у круглого стола и взялся за стул. Входят гости. Александр в первой партии, вел королеву, взглянул, увидел Коленкура, догадался и сказал королеве:
- Сегодня позвольте мне не садиться подле вас. Уж и так нет покоя от моей жены. Буду ходить вокруг стола, и ухаживать за всеми. Королева стала, смеясь возражать. Императрица Елизавета Алексеевна, поняв мысль государя, начала играть роль ревнивой жены. Государь не садился и был до крайности любезен со всеми, а особенно с Коленкуром, который согнал его с места.
Все это, конечно, не нравилось русским людям, в особенности жившим веком Екатерины II, и они только сдерживались от явного и грубого выражения неприязненных чувств к Наполеону и его посланнику. Нерасположение было так сильно, что в сентябре 1809 г. известная М. А. Нарышкина устроила на своей даче великолепный праздник, с фейерверком и ужином на 200 человек; но ни французский посол и ни один француз не были приглашены. Только ухаживая за публикой, давая сам великолепные праздники, Коленкур кое-как добился лучшего к себе расположения.
Замечательно, - говорил А. П. Бутенев, - что в таком самодержавном государстве, как наше, при государе, столь любимом, как был Александр Павлович, несмотря на вкоренившееся в высших классах предпочтение к иностранцам, политические обстоятельства того времени произвели в обществе глухой, но все же внятный ропот противоречия открыто выражаемым симпатиям двора.
Это общее настроение заметил я и в моем непосредственном начальнике графе А. Н. Салтыкове (министр иностранных дел): он разделял чувства большинства. Не одним только глухим ропотом высказывалось общество, были и такие люди, которые говорили и писали явно и открыто.
Самовластие Наполеона. - Объявление Россией войны со Швецией. - Впечатление, произведенное объявлением на русское общество. - Н. Н. Муравьев и С. Н. Глинка. - Появление "Русского Вестника" и политическое его значение. - Цензурные предупреждения. - Заслуги С. Н. Глинки. - Приглашение императора Александра на свидание с Наполеоном. - Записка князя А. Чарторыжского и письмо государю императрицы Марии Федоровны. - Ответ Александра матери. - Отъезд императора в Эрфурт.- М. М. Сперанский и его прошлое. - Эрфуртское свидание.
К началу 1808 года Наполеон достиг вершины своего могущества и славы; все преклонялись перед ним, и он считал себя обладателем полмира.
Самовластие Наполеона. - Объявление Россией войны со Швецией. - Впечатление, произведенное объявлением на русское общество. - Н. Н. Муравьев и С. Н. Глинка. - Появление "Русского Вестника" и политическое его значение. - Цензурные предупреждения. - Заслуги С. Н. Глинки. - Приглашение императора Александра на свидание с Наполеоном. - Записка князя А. Чарторыжского и письмо государю императрицы Марии Федоровны. - Ответ Александра матери. - Отъезд императора в Эрфурт.- М. М. Сперанский и его прошлое. - Эрфуртское свидание.
К началу 1808 года Наполеон достиг вершины своего могущества и славы; все преклонялись перед ним, и он считал себя обладателем полмира.
- Скажите вашему государю, - говорил он князю Никите Григорьевичу Волконскому, - что я его друг, но чтобы он остерегался тех, которые стараются нас поссорить. Если мы в союзе - мир будет принадлежать нам. Свет - это яблоко, которое я держу в руках. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину. Для этого нужно только быть согласными, и дело сделано.
На эти слова, переданные кн. Волконским, император Александр отвечал: - Сначала он удовольствуется одною половиной яблока, а там ему придет охота взять и другую. И действительно Наполеон делил Европу по своему усмотрению, не обращая внимания на трактаты и на народное право.
В феврале 1808 г. он занял Рим и присоединил к Франции Северную Италию; устраивал престолы для своих родственников, объявил своей собственностью множество казенных поместий в Германии, из которых он составил аренды для своих генералов и государственных деятелей. В сердце Германии он учредил Вестфальское королевство для своего брата Иеронима; в значительнейших крепостях Пруссии стояли французы и в финансовом отношении она управлялась французскими чиновниками, под главным начальством гоф интенданта графа Дарю (Пьер).
Приморские города Германии и все ее порты были заняты французами, а морской берег усеян французской таможенной стражей, для строгого соблюдения континентальной системы. Во всей Германии французская полиция строго следила за всякой попыткой общества сбросить с себя такое иго. Понятно, что вся Германия ненавидела Наполеона и желала освободиться от его оков.
Восстание в Испании пробудило всеобщие надежды; все встрепенулись, желали ей успеха и с жадностью ловили все известия, тайно доставляемые англичанами вместе с товарами. Умы Германии были возбуждены: известный Коцебу сосредоточивал на своем журнале внимание соотечественников.
Профессор Арнд (Arndt) Эрнст Мориц своей сатирой "Аист с детьми" (Der Storch und seine Familie), направленной против Наполеона и Рейнского союза, возбудил во всех сословиях ненависть к повелителю Франции, а своею книгою "Дух времени", обратил внимание лучших людей на то постыдное положение, в котором находится Германия относительно ее завоевателя.
Прусский министр Штейн и австрийский Стадион образовали тайное общество Тугендбунд (добродетельный союз), цель которого состояла в освобождении Германии от чужеземного ига. Все государи Германии тайно покровительствовали Тугендбунду, к которому присоединились лучине офицеры и, между прочим знаменитый Блюхер, Гнейзенау (Август), профессора и студенты, все дворянство и образованные граждане.
Даже среди французских войск занимавших гарнизоны, стало обнаруживаться неудовольствие, так что Наполеон, не полагаясь на роптавшие войска, принужден был сменить нескольких генералов. При постоянном стремлении Наполеона к увеличению своего могущества, - говорит Шлоссер (Фридрих Кристоф), это движение должно было рано или поздно погубить его.
Капризный произвол, которому подвергались его вассальные государства, непоследовательность его действий, то в либеральном духе, то в совершенно деспотическом, постыдный эгоизм, с которым он решал судьбы народов не в их интересе, а в интересах своей особы и Франции - все это восстановило и ожесточило не только подвластные ему народы, но даже братьев и зятьев его, которых он наделял коронами.
В этом отношении русское общество не только не отставало, но, можно сказать, превосходило прочие народы в своей ненависти к Наполеону. Оно приписывало ему, как это и было в действительности, всю тяжесть своего положения, испытанного в прошлые и продолжающиеся войны. К довершению этой тяжести, 16-го марта 1808 г. появилась декларация о разрыве мира со Швецией, заключившей союз с Англией - державой нам неприязненной.
Вслед, 20-го марта последовал указ Сенату, чтобы все английские мануфактурные товары, какой бы нации они не принадлежали, в приз ли взятые, или в других землях находящееся, запретить к привозу в Россию как морем, так и сухим путем; чтобы русские корабли, находящиеся в Англии, пришли без всякого товарного груза и в случае, привоза английских товаров к какому-либо порту или на сухопутную границу, выслать их из портов в две недели, а от пограничных таможен в три дня, в ближайшее заграничное место.
Объявление войны Швеции было встроено не только не сочувственно, но и с некоторым ропотом. Все, страшились навязанных России войн со Швецией и Англией, имея на руках еще две: с Турцией и на Кавказе с Персией и горцами. Большинство сомневалось в том, чтобы войны эти при постоянном вмешательстве Наполеона привели к каким-нибудь конечным результатам.
- Сенявин, - говорили тогда, - с русским флотом победоносно действовал на Архипелаге и в июне 1807 года одержал победу, которою навел трепет на Константинополь. Но эта победа не имела последствий из-за тильзитского мира, вследствие которого наши военный действия против турок были приостановлены.
Все были уверены, что и теперь Наполеон, желая только ослаблять Россию, не допустит ее к каким-либо приобретениям, а без них новая война являлась только бременем и расстройством.
Надо сказать, - писал С. Аксаков (Сергей Тимофеевич), - что шведская война не возбуждала сочувствия в публике.
Мы начали ее вследствие тильзитского мира по приказу Наполеона, и это оскорбляло нашу народную гордость. По превосходству наших сил и по храбрости войск, мы конечно должны были завоевать Финляндию, но и сама победа была бесславна. Кровное родство нашей царствующей императрицы, всеми искренно любимой, с королевой шведской, еще более возбуждало нерасположение к этой войне. Я живо помню грустное и горькое впечатление, которое произвел на меня военный парад, устроенный около памятника Петра Великого по случаю какой-то победы.
Каково было видеть эти торжества и слушать благодарственное пение: Тебе Бога хвалим нашей кроткой императрице, горячо любившей свою сестру, шведскую королеву. Я и теперь вижу ее бледную, с покрасневшими от слез глазами, подавленную тягостью своего державного сана, стоящую у подножия исполинского монумента.
Надо припомнить при этом, что императрица Елизавета Алексеевна и без того была опечалена недавней потерей малолетней своей дочери Марии, на которой она сосредоточивала всю любовь и заботы. Сочувствие к императрице с видимо увеличивающимися опасностями и лишениями пробудило русское общество, и любовь к отечеству возрастала.
Росту этому немало содействовал Сергей Николаевич Глинка, не допускавший соперников с собой в патриотизме, в ненависти его к Наполеону и ко всему французскому. Он и Николай Николаевич Муравьев основали в Москве две частные военные школы (в одной из школ - юнкеров, значилось более двух десятков декабристов).
Военные были тогда нужнее всего. Муравьев взялся образовать молодых дворян для пополнения ими великого недостатка офицеров в генеральном штабе и по части артиллерийской и инженерной. Преподавая им высшие математические науки, он вселял в них и высокие чувства народной гордости. Глинка захотел быть просветителем донских казаков и принялся за ум и сердце пылких, диких мальчиков.
Довольно грубым, но пламенным и им понятным языком вливал он в них любовь к познаниям и к великому их российскому отечеству.
Кто, - спрашивал Ф. Вигель, - ныне решится на столь славные и бескорыстные подвиги? Кто хвалит их, или помнит их? Или лучше кто знает их? Вспоминая их патриотическую заслугу, мы должны припомнить также и то, что С. Н. Глинка не ограничивал свою деятельность одной школой, но одновременно с этим предпринял и издание журнала.
Громадный успех изданной в концов 1807 года брошюры графа Ростопчина "Мысли вслух на Красном крыльце", дышавшей ненавистью к французам и насмешкою над их подражателями и поклонниками, навел С. Н. Глинку на мысль предпринять издание Русского Вестника.
Поддерживаемый одобрением многих, он решился привести свою мысль в исполнение. В № 102 "Московских Ведомостей" 21-го декабря 1807 года, появилось объявление об издании журнала "Русский Вестник", ставившего себе задачей защиту всего отечественного и порицание рабского поклонения иностранному. Некоторые находили предприятие это и смелым и трудным.
На другой день по выходе "Московских Ведомостей" с объявлением об издании "Русского Вестника" граф Ф. В. Ростопчин (Федор Васильевич; Московский градоначальник во время наполеоновского нашествия) писал С. Н. Глинке.
Отдавая должную справедливость перу и уму сочинителя "Сумбеки" и "Натальи, боярской дочери", увидел я обнародование ваше о Российском Вестнике: хвалю столь же благородное намерение, сколько дивлюсь смелости духа вашего. Вы имеете в виду единственно пользу общую и хотите издавать одну русскую старину, ожидая от нее исцеление слепых, глухих и сумасшедших; но забыли, что неизменное действие истины есть колоть глаза и приводить в исступление.
Конечно, вас читать будут многие - все благомыслящие и любящие законы, отечество, государя (следственно и честь) отдадут справедливость подвигу вашему. Но для них прошедшее не нужно, ибо они сами настоящим служат примером. А как заставить любить по-русски отечество тех, кои его презирают, не знают своего языка и только по необходимости русские? Как привлечь внимание вольноопределяющихся в иностранные?
Как сделаться терпимым у раздетых по моде барынь и барышень? - упрашивайте, убеждайте, стыдите, - ничего не подействует. Для сих, отпавших от своих и впавших в чужие, вы будете проповедником, как посреди дикого народа в Африки.
До сего одни лишь иностранные за наше гостеприимство, терпение и деньги ругали нас без пощады, а ныне уже и русские к ним пристают. Я не удивлюсь, если со временем найдется какой-нибудь бесстыдный враль, который станет нам доказывать, что мы не люди и что Бог создал одно наше тело, а души вкладываются иностранными по их благоусмотрению, что мы без них обратились бы в четвероногих, без их языка... и без их поваров ели бы траву и желуди.
Принимая живое участие в успехе вашего сочинения, советую приучать слегка к забытой русской были тех из соотчичей наших, кои телом на Руси, а духом за границей; советую подлинные сочинения наши назвать переводами; разжаловать всех наших именитых людей в иностранных, украсить каждую книжку французским и английским эпиграфами и картинкой, представляющей невинную в нашем вкусе насмешку.
Вот советы, кои русский старик почитает нужными для вас, подтверждая, что опытность его и долгое обращение с людьми уверили в неоспоримой истине, что нет ничего труднее, как исправлять поврежденных и проповедовать добродетель тем, кои ее ищут в словарях для перевода.
Глинка предпринял издавать "Русский Вестник" тогда, когда, по словам Вигеля, "москвичам начинало уже тошниться от подслащенного рвотного, приготовляемого другими журналистами и их сотрудниками и любовь к отечеству приметно возрастала с видимо умножающимися для него опасностями". Глинка был истинный патриот, без исключения превозносил все отечественное, без исключения поносил все иностранное.
В обстоятельствах, в которых мы тогда находились, журнал его, при всем несовершенстве своем, был полезен, даже благодетелен для провинции.
- Предлагаю вам себя в сотрудники, - сказал граф Ростопчин, - только с условием: запальчивое перо мое часто бывает заносчиво; удерживайте, останавливайте меня. Готовьтесь навострить слух к слушанию вестей о пресловутой Европе, которую теперь нянчит и водит на помочах наш друг Наполеон. Пора духу русскому приосаниться. - Шепот - дело сплетниц.
Итак, с началом издания "Русского Вестника" была объявлена литературная война повелителю Франции.
Сергей Николаевич Глинка принадлежал к даровитой семье Глинок, смоленских дворян, и "сам отличался необыкновенными качествами ума и еще более души". Воспитанник 1-го кадетского корпуса в блестящий период директорства Ангальта (граф Фёдор Евстафьевич), Сергей Николаевич дослужился в военной службе только до чина майора и желая быть независимым и иметь возможность заниматься литературой, которую страстно любил, вышел в отставку.
Поселившись в Москве, он провел там большую часть своей жизни и был известен всем жителям первопрестольной столицы как оригинал и чудак. - Как не знать Глинку, - говорили москвичи, - это тот, что по девичьему полю разгуливает, да себя бьет по спине палкой.
Высокий и красивый, но неопрятный, нервный и рассеянный, он был в постоянном отсутствии, забывал все окружающее, вечно носился со своими мечтами и мыслями, говорил сам с собою и даже декламировал вслух, сидя на извозчичьих дрожках или бродя пешком.
Часто он не знал сам, куда и зачем идет: поворачивал то влево, то вправо, делал зигзаги, возвращался назад и оттого в значительное время проходил небольшое пространство. Такая неправильность в движении подала повод к остроте, сказанной Н. И. Гречем. Приехав в первый раз в Москву и познакомившись с ее улицами, он сказал Н. А. Полевому:
- Знаете ли, Николай Алексеевича я думаю, Москву строил Сергей Николаевич Глинка.
И в самом деле, линия прогулки Глинки напоминали зигзаги московских улиц и кривых переулков. Вечно чем-нибудь озабоченный, всегда торопящийся, он производил на всех впечатление человека суетливого, и лишь немногие ценили высокую его душу в блестящие дарования.
И в самом деле, линия прогулки Глинки напоминали зигзаги московских улиц и кривых переулков. Вечно чем-нибудь озабоченный, всегда торопящийся, он производил на всех впечатление человека суетливого, и лишь немногие ценили высокую его душу в блестящие дарования.
Владея превосходно французским языком, он вмести с тем ненавидел французов и в особенности Наполеона. Ненависть эта была глубокая, но вполне искренняя и чистосердечная. "У Глинки, - говорит К. А. Полевой, - не было ничего ложного и убеждения его были всегда искренни; только подвижная природа его духа была способна к изменчивости...
Одно было в нем неизменно: благородство, возвышенность души, которая и заставляла его презирать наружным и дорожить только тем, что почитал он истинным и согласным с достоинством человека. Он был христианин в истинном значении слова.
Никогда и никого не обидел он и сам всегда прощал и забывал обиды". Душа его была всегда чистая и младенческая. Бескорыстие его и благотворительность доходили до безрассудства: живя бедно и тесно, он раздавал деньги просящим без разбора и сам часто оставался без гроша.
С. Н. Глинка был вполне русский человек, преданный отечеству и любивши Россию до мозга костей. Эта любовь ко всему русскому, как известно, подала повод А. Ф. Воейкову в его поэме "Дом сумасшедших" написать:
Нумер третий: на лежанке
Истый Глинка восседит;
Перед ними "дух русский" в склянке
Не закупорен стоит.
"Книга Кормчая" отверзта
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
Такой человек, как С. Н. Глинка, не мог, конечно, оставаться праздным зрителем совершающихся событий и должен был чувствовать неотразимую потребность высказаться, что он и сделал, предприняв издание "Русского Вестника". Он шел прямо, открыто, не боялся насмешек потому, что не боялся ничего в мире.
- Я прихожу в трепет, - говорил он, - только в одном случае: - когда вижу ребенка на открытом окне четвертого этажа.
Сильные мира не страшили его, он никогда и ничего не искал у них, напротив, при каждом удобном случае, выказывал свой независимый характер. В "Мыслях про себя" С. Н. Глинка между прочим писал: "Слава Богу у нас мир: да будет он продолжителен и на Руси и в чужих землях. Сколько же лет льется кровь человеческая! О, честолюбие, честолюбие! долго ли ты будешь вертеть и свертывать головы чадам Адамовым? Что лучше любви и совета, за что бы, кажется, ссориться? Свет просторен, милости просим - всякому есть место".
Наступивший мир и тишину он считал непродолжительными и сознавал, что без крупной войны с Наполеоном Россия не обойдется, а потому, изменив несколько первоначальную программу "Русского Вестника", он положил в основу его "возбуждение народного духа и вызов к новой и неизбежной борьбе".
Первоначальная цель издания была напомнить русским их историю, их подвиги. "Надобно вспомнить, - говорил М. А. Дмитриев, - надобно знать то время, чтобы понять всю важность появления "Русского Вестника". Теперь о нашей старине твердят беспрестанно, а тогда - многие в первый раз услышали из "Русского Вестника" о царице Наталье Кирилловне, о боярине Матвееве, о Зотове, воспитателе Петра Великого, и в первый раз увидели их портреты.
Кто первый, так сказать, натвердил нам об этих людях, тот, конечно, заслуживает и сам остаться в памяти".
Несмотря на противодействие поклонников французского языка, их мод и обычаев, "Русский Вестник" появился как раз вовремя и имел громадный успех. Многие и очень многие чувствовали, что пора оглянуться на себя, пора воскресить забытое русское.
- Если неисповедимыми Творческими судьбами, - говорил Глинка, - назначено когда-нибудь возгореться войне между Россией и Францией, то Россия явится во всеоружии.
"В 1806 году, - продолжал он, - учреждение милиции было для всех странной новостью; никто не знал своей должности, никто не знал, какого рода эта служба; теперь она будет обыкновенным делом: оружие готово, служба известна, чиновники собраны; в прошедшую войну французы познакомились с нашими бородатыми ратниками, они увидели, что это не г е р м а н с к и e филантропы.
В 1807 году русские в первый раз узнали истинную силу свою, силу народного духа и любви к царю и отечеству. Думать надобно, что сам Наполеон, привыкший к чрезвычайностям, удивился, услышав, что в десять дней 620000 ратников были собраны и готовы выступить в поле по первому мановению; что все русские дворяне, способные носить оружие, вооружились и миллионы золота принесены на алтарь отечества".
Увлекаясь все более и более, С. Н. Глинка уверял, что Наполеон вовсе не страшен, что падение прусской монархии произошло ни от чего другого, как от измены.
- Теперь, - говорил он, - поднялась завеса, и все узнали, что прусским кабинетом управлял Талейран, что прусскими силами располагал Талейран; что он нарочно поссорил cie королевство со всеми державами: с Австрией, Россией, Швецией и Англией. Теперь известно, что измена генералов и комендантов (сего благодаря Бога в России еще не случилось и долго не случится) не менее геройского мужества и быстроты Наполеона способствовали завоеванию Пруссии.
Книжки "Русского вестника" читались нарасхват, возбуждали народный дух и разжигали нерасположение не только к Наполеону, но и к представителям его в России, да и вообще ко всем французам.
"В театре, - писал императору князь Алексей Куракин, - российскими актерами представлена была на днях известная комедия "Бригадир" (автор Денис Фонвизин. Сын Бригадира, бредит всем французским, пытается подражать другому народу, не зная толком ничего о собственном, при этом, бедолага, не в состоянии понять, что французы над ним потешаются).
Я достоверно узнал, что при всех тех местах сей пьесы, где речь идет о сыне, возвратившемся из-за границы, об его странностях и странностях французов, каждый раз были столь чрезмерные рукоплескания, что мешали актерам играть, и что случившееся тогда в театре французы не могли оного на свой счет не обратить.
Император Александр I, по ненависти к Наполеону, должен был в тайне сочувствовать такому направлению общества, но, считая это преждевременным, не поощрял его и в то же время не запрещал, а ограничивался молчанием. Еще задолго до Отечественной войны, разговаривая о Наполеоне с сестрой своею, великою княгиней Mapией Павловной, Александр I сказал ей:
- Il n'у a pas de place pour nous deux en Europe: tot au tard, l'un ou l'autre doit se retirer (Нам обоим нет места в Европе: одному из нас, рано или поздно придется уступить, фр.).
Смелый голос С. Н. Глинки и направление его журнала ценились многими. Искренно скажу вам, - писали ему из Казани, - что ваш "Русский Вестник" ходит с удовольствием по рукам многих. Старики русские все благодарят... только некоторые молодые повесы читают его со скукой, не находя картинок заграничных мод, маленького пустого романа, для траты им несносного времени и острых эпиграмм и эпитафий для насмешек.
Журнал С. Н. Глинки пробудил и литературу; она очнулась и стала понемногу сознавать, что не все хорошо за границей, а есть кое-что и в России. Никогда и никакой журнал, - писал князь Шаликов, - не исключая даже и "Английского Зрителя", не соответствовал так хорошо своему названию, как "Русский Вестник"; никогда и никакой издатель не имел цели благороднейшей и полезнейшей.
В нем все русское не по одним только русским сочинениям, но потому, что он сообщает читателям своим о добродетелях, заслугах предков и современников, государей и правителей, людей общественных и частных; о полезных заведениях, об исторических памятниках, которые существуют или должны существовать.
Это оружейная палата нравственных сокровищ, которыми сердце каждого россиянина должно радоваться, возвышаться и наслаждаться. Отважный ее архитектор (т. е. С. Н. Глинка) имеет неотъемлемое право на живейшую благодарность соотечественников настоящих и будущих".
Не все, однако же, разделяли такое мнение. В ту эпоху всеобщего поклонения Наполеону русская литература принуждена была подчиняться политическим условиям. Не император Александр, а его ближайшие сподвижники, административные деятели порицали направление "Русского Вестника".
Министр народного просвещения (граф Завадовский, Пётр Васильевич) писал попечителю С.-Петербургского учебного округа, что в журналах наших возникают нелепые рассуждения от не разумеющих государственных политических соотношений. К числу таких неразумеющих был отнесен и Глинка, в особенности, когда появилась статья, в которой он говорил, что "в продолжение прошедшего похода Наполеон всегда был близок к погибели".
Указание же на то, что Наполеон покорил Пруссию только при помощи измены и подкупа, вызвало полное неудовольствие со стороны правительства. Таковые выражения неприличны и предосудительны настоящему положению, - писал министр народного просвещения, - в каком находится Россия с Францией.
Потому строжайшим образом предписать цензурному комитету, дабы воздержался позволять в периодических и других сочинениях оскорбительные рассуждения и проходил бы издания с наибольшею строгостью по материалам политическим, которых близко не могут видеть сочинители и, увлекаясь одной мечтой своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных.
Всем учебным округам предписано было, чтобы цензура не пропускала никаких "артикулов, содержащих известия и рассуждения политические". Наконец, в декабре 1808 года было объявлено Сенату высочайшее повеление, чтобы всякую книгу или сочинение, которые "кто-либо из членов, полагая все правительства в государстве, пожелал бы издавать, и начальство о том представляло бы, нигде не печатать без того, чтобы оные прежде не были рассмотрены в цензурах университетских округов и от них получили дозволение к напечатанию".
После, таких распоряжении, "цензура из благородной и снисходительной сделалась строгой, придирчивой. Недавно, - писал И. И. Дмитриев А. И. Тургеневу, - они (цензоры) не пропустили хронологических таблиц подполковника Свечина, бывшего в последней нашей войне с французами, за то, что он поместил в них выигранными нами баталии при Пултуске, Прейсиш-Эйлау и проч.".
При таких условиях, заслуги С. Н. Глинки усиливаются тем, что он не остановился и продолжал свою деятельность. По словам князя П. А. Вяземского, Сергей Николаевич разделял с г-жой Сталь славу угрожать пером своим всепобеждающему мечу Наполеона и тревожить его самоуверенность и честолюбие.
- Ну, слава Богу, - говорили москвичи, - порадовал нас "Русский Вестник"; душа у нас приосанилась, русская наша честь устояла. Глинка ликовал. Вскоре, узнав, что в Москву приехал А. Л. Нарышкин, начальник театров, Сергий Николаевич, как служивший при московском театре сочинителем и переводчиком, отправился к нему и застал его за чтением "Русского Вестника".
- Я непременно, - сказал Нарышкин, - представлю твой "Русский Вестник" государю. Продолжай, брат, свое дело; ты крепко отстаиваешь нашу Русь святую, за то тебе все и говорят спасибо. Вчера я был в Английском клубе, и твоя последняя книжка, в которой ты повестил о Тильзитском мире, ходила из рук в руки.
Между тем зоркие глаза Наполеона и его представителей в России не упускали ничего из вида. Французский посол в Петербурге, Коленкур, приказал перевести несколько статей из "Русского Вестника" и в то время, когда Нарышкин вошел в кабинет императора Александра с журналом, вошел туда же и Коленкур с жалобой на "Русский Вестник" и с переводом статьи о Тильзите.
- Вы видите, - отвечал Александр Коленкуру, - что я не знал о существовании этого журнала. Но я не мешаюсь в печатные мнения моих подданных: это дело цензуры. Такой ответ не воспрепятствовал, однако же, тому, что С. Н. Глинка "по политическим обстоятельствам" был отчислен от Московского театра. "Таким образом, - замечает он в своих записках, - выдержал я, будущий первый ратник московского ополчения, борьбу с Наполеоном".
Политические обстоятельства в 1808 году были в таком состоянии, что Александр и Наполеон далеко не питали искренней дружбы друг к другу, но и не находили возможным обнаружить взаимного нерасположения. Оба монарха стремились к господству в Европе, и оба не исполняли взаимных обещаний, данных в Тильзите.
Наполеон нарушал их, не стесняясь, там, где, затрагивались его политические интересы и властолюбие; Александр остался в союзе с прусским королем и поддерживал тайные сношения с Англией, тем более что Россия очень страдала от континентальной системы и ненавидела Наполеона, не исключая и вдовствующей императрицы.
Наполеон, при всей тонкости поведения Александра, не мог сомневаться в том, что отношения России к Франции постепенно ухудшаются, и потому перед отъездом в Испанию счел необходимым личным свиданием вновь скрепить дружбу и пригласил к тому русского императора. Он был уверен "в силе своего личного влияния на Александра, по опыту зная, что его разговор и манеры производить непреодолимое очарование.
Пользуясь этим, французский император надеялся уничтожить замыслы Австрии, которая была намерена, воспользовавшись враждебным настроением Германии против Наполеона, расстроить планы России и Франции относительно Турции.
Кроле дружбы с Россией, Наполеону необходимо было торжеством свидания обеспечить себе свободу действий и произвести впечатление на самих французов, которые с неудовольствием смотрели на происходящее в Испании.
Слух о предстоящем свидании двух императоров вызвал всеобщее беспокойство. Один из пруссаков, Шладен (Фридрих Леопольд, дипломат), представил императору Александру I письмо, в котором предостерегал его от софизмов, лжи и обмана Наполеона. В России предполагаемое свидание встречено было с большим не сочувствием и опасением. Князь А. Чарторыйский подал императору Александру записку, где императрица Мария Федоровна письмом упрашивала сына отказаться от свидания.
Я думаю, - писал кн. Чарторыйский, - что ваши теперешние отношения к французскому правительству кончатся для вашего императорского величества самым гибельным образом. У Наполеона только одна цель, которую он преследует, с тех пор как управляет Францией, - эта цель состоит в том, чтобы унижать, порабощать и уничтожать все существующие правительства для того, чтобы его собственная власть и его династия стали непоколебимыми.
Он не может не желать унижения России. Это государство не может не внушать ему недоверия. Пока Россия будет подчиняться его желаниям, пока она будет помогать исполнению его планов, - он, может быть, оставит ее в покое.
Но с минуты, когда он заметит некоторое противодействие с ее стороны, он постарается сломить ее открытою силою. Затруднительнее и досаднее всего, в нашем положении, то, что, уступая во всем воле Наполеона, Россия служит лишь интересам этого завоевателя; она лишает себя возможности противостоять Наполеону, когда он со временем заблагорассудит нанести ей последний удар; последнее же он не замедлить сделать, как только будет уверен в успехе.
Князь Чарторыйский обращал внимание Александра на постоянное вероломство Наполеона и указывал на поступок его с Пруссией, которая так верно служила его интересам; на Испанию - государь которой был его вернейшим союзником, и наконец на Россию, когда он, в Тильзите, предложил условия, которые могли показаться умеренными, но которые на самом деле были очень тяжелы.
Наполеону было невыгодно, чтобы Россия пользовалась покоем; ему нужно было привести в упадок ее торговлю и финансы, и он потребовал разрыва с Англией; он желал, чтобы войска наши были раздроблены и обессилены, чтобы обращенная к нему граница была обнажена, и он вовлек Россию в войну со Швецией, а обещанием относительно Турции склонил на продолжение с ней неприязненных действий.
Финансы ваши находятся в ужасающем упадке, ибо источники богатства народного иссякают, так что ежели дела пойдут тем же путем и о поправлении их не будут стараться, вы, конечно, не будете в состоянии ему сопротивляться, когда он вздумает разорвать с вами сношения.
А этот разрыв князь Чарторыйский предвидел в недалеком будущем. Он почти с буквальною точностью предсказал последующий ход событий и поведение Наполеона, но не мог предсказать, как поведет себя Александр. Чарторыйский говорил, что лишь только Наполеон покончит с Испанией, как обратит свои взоры на Австрию.
- Он боится этой державы, - говорил Чарторыйский, - и не забудет, что от нее одной зависело погубить его, когда он был по ту сторону Вислы. Австрия одна только на континенте служит ему помехой, и он не замедлит отделаться от этой последней преграды и заставить ее дорого заплатить за честь быть в состоянии внушать ему беспокойство.
Тогда, обеспеченный с этой стороны, Наполеон станет говорить с Россией другим языком и не устоит перед искушением довершить свою славу и сделаться единственным властителем Европы.
Можно ли успокаиваться мыслью, - продолжал тот же Чарторыйский, - что человек, которого в его быстрой карьере никакое чувство, никакое постороннее обстоятельство никогда не могло совратить с пути, если того требовали расчеты его самолюбия, человек, который поступал совершенно также со всеми государствами и государями, что этот человек, - говорю я, - вдруг остановится на наших границах и разом переменит характер и образ действия. Да я и не понимаю, в силу чего сделал бы он единственное исключение для России…
Мудрости вашего величества, - писал в заключении кн. Чарторыйский, - надлежит судить о том, какого образа действий надобно держаться в виду настоящего положения дел и тех следствий, коих от него необходимо ожидать.
…
То же или почти, то же писала сыну и императрица-мать. Опасаясь вероломства и даже насилия со стороны Наполеона, она уговаривала Александра не ехать на свидание, не быть соучастником кровожадных его намерений. Она указывала на внутреннее положение России, на всеобщее недовольство, на погубленную торговлю и на ненависть к французам.
Цены на предметы первой необходимости, - говорила она, - возросли столь чрезмерно, что для бедных это равно голоду, чувствуется недостаток в соли, финансы близки к банкротству, ассигнации потеряли половину своей стоимости, а звонкая монета ходит по чрезмерному курсу.
Так как экспорт страны остается у нас на руках, денежных оборотов более не происходит и, следовательно, рудники, заводы, мануфактуры падут; само государство, вследствие потерь таможенного дохода, видит свои средства значительно уменьшившимися, а между тем расходы постепенно растут под влиянием обстоятельств, одновременно угнетающих и деревенского жителя и дворянина - одним словом, нет сословия, которое не страдало бы, не было бы отягощено.
Императрица Мария Федоровна старалась доказать, что не Александр, а Наполеон нуждается в свидании, что дела его идут плохо, что кумир шатается, ищет поддержки молодого друга, и потому предпринимать поездку к нему позорно.
Убедитесь, дорогой Александр, - писала императрица, - что все в нашем государстве, которые уважают, любят вас и которым дорога ваша слава, носят в своем сердце величайшую печаль об этом свидании, которое чернит вашу репутацию и кладет на нее неизгладимое пятно, за которое когда-нибудь даже грядущие поколения будут упрекать вас, каково бы ни было ваше дальнейшее царствование...
Не оскорбляйте вашего народа во всем том, что для него священно и дорого в вашей августейшей особе, признайте его любовь в удрученном настроении данной минуты и не преклоняйте добровольно своего чела, украшенного прекраснейшим из венцов, перед кумиром счастья; но кумиром проклятым настоящим и грядущим поколениями; остановитесь на краю бездны.
Это резкое письмо матери должно было произвести тяжелое впечатление на Александра, тем более что в душе своей он не мог не сознавать, что в письме есть много правды. Но опираясь на выносливость русского человека, на его терпение, безграничную преданность своим монархам и любовь к родине, - Александр предпочел пользу государственную всем частным невзгодам и лишениям.
Он понимал, что ропот, слышимый в обществе, относился гораздо меньше к нему, чем к виновнику всех бедствий - Наполеону; что ропот этот вызывает все большую и большую ненависть к капризному завоевателю, и, в конце концов, русский народ - этот богатырь - проснется, этот медведь перестанет сосать лапу и подымится, чтобы с ожесточением защищать свою берлогу, когда враг вздумает отнять ее от него.
Но для этого, по мнению государя, надо было время, чтобы злоба накипела и ненависть усилилась. Не скрывая от себя неизбежность борьбы с Наполеоном, ненавидя его более, чем каждый из его подданных, Александр желал, однако же, отдалить еще на некоторое время нависавшую грозу, желал обмануть своего противника и тем дать себе возможность вступить достойно в борьбу с "этим страшным колоссом", как называл он Наполеона.
Нужно, - писал Александр в ответе матери, - чтобы Франция могла думать, что ее политические интересы могут сочетаться с политическими интересами России. С того момента, как у нее не будет этого убеждения, она будет видеть в России лишь врага, пытаться уничтожить которого будет входить в ее интересы...
Если какая-нибудь надежда на мир на континенте вероятна, то разве не путем единения между Россией и Францией можно надеяться осуществить ее?
Заставить Наполеона относиться с доверием к России, а самим готовиться к войне - вот что было теперь задачей Александра. Но мы, - говорил он, - должны работать над этим среди глубочайшей тайны, а, не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и, не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие.
Руководимый этим, Александр не считал возможным отказаться от свидания. Я удовольствуюсь, - писал император своей матери, - сказав, что было бы преступно с моей стороны, если б я приостановился осуществлением того, что считаю полезным для интересов империи, под влиянием разговоров, которые позволяют себе в обществе, без малейшего знания дела, не углубляясь в сущность обстоятельств, не желая даже узнать побудительных причин моего образа действий.
Поступить иначе значило бы изменить своему долгу, чтобы погнаться за грустным преимуществом, оказаться в согласии с этим "что скажут?" данной минуты, столь же шатким, как и люди, порождающие его. В своем образ действий в области политики я могу следовать лишь указаниям своей совести, своего лучшего убеждения, никогда не покидающего меня желания быть полезным своему отечеству.
Вот, матушка, то, что я счел своим долгом написать вам, в ответ на ваше письмо. Признаюсь, что мне тяжело видеть, что в то время, когда я имею в виду лишь интересы России, чувства, руководящая моим образом действий, могут быть так превратно понимаемы.
2-го сентября 1808 г. император Александр выехал из Петербурга в Эрфурт на свидание с Наполеоном. В его свите, между прочими, находились: министр иностранных дел граф Румянцев, кн. А. Н. Голицын и М. М. Сперанский по делам внутреннего управления.
М. М. Сперанский стал известен императору Александру с 1797 г., когда он был председателем комиссии о снабжении Петербурга припасами, а Сперанский был правителем канцелярии этой комиссии.
Михаил Михайлович родился 1-го января 1772 года и происходил из духовного звания. Отец его, Михаил Васильевич, был священником в с. Черкутине, Владимирского уезда, и не имел никакой фамилии (здесь: выходец из низов). Первоначальное образование М. М. Сперанский получил сначала во Владимирской, а потом в Суздальской семинарии.
В то время в духовных училищах существовал обычай давать ученикам фамилии смотря по способностям, характеру или достоинствам. Существует легенда, что М. Сперанский получил свою фамилию от латинского слова "спес" (spes - надежда, sperans - надеющийся) по необыкновенным его успехам в науках и по характеру, возбуждавшим в профессорах большие надежды относительно будущей его судьбы.
В 1788 году последовало высочайшее повеление об учреждении в Александро-Невском монастыре главной семинарии с расширенным курсом. В эту семинарию присылались ученики из других семинарий лучшие по поведению и успехам в науках.
В числе присланных в январе 1790 года был и 18-летний Сперанский. В Александро-Невской семинарии он изучил основательно языки латинский и греческий, а французский, немецкий и английский - у частных учителей, у которых брал уроки на собственный счет. По окончании курса в семинарии митрополит Гавриил определил Сперанского при главной семинарии учителем математики, которую он особенно любил.
Однажды Ф. В. Булгарин спросил Сперанского, почему он предпочитает математику другим предметам?
- Потому, - отвечал он, - что положительные истины только в одной математике.
- Потому, - отвечал он, - что положительные истины только в одной математике.
Одновременно с занятиями служебными Сперанский соединял еще и одно частное: он поступил, домашним секретарем к князю Алексию Борисовичу Куракину и с разрешения митрополита Гавриила переехал к нему в дом, с обязательством исправно продолжать свои лекции в семинарии.
С кончиной императрицы Екатерины II, князь Куракин, 4-го декабря 1796 г., был назначен генерал-прокурором и предложил Сперанскому поступить на службу в его канцелярию. Сперанский колебался, и долгое время не мог решить вопроса, вступить ли ему в монашество иди перейти на гражданскую службу.
20-го декабря того же года Сперанский подал митрополиту прошение о поступлении в статскую службу, на что и получил разрешение 24-го числа. 2-го января 1797 года Сперанский поступил в канцелярии генерал-прокурора с чином титулярного советника. Таким образом, - писал он архимандриту Евгению, - весы судьбы моей, столь долго колебавшись, наконец, кажется, приостановились; не знаю, надолго ли; но это не наше дело, а дело Промысла, в путях коего я доселе еще не терялся.
В марте 1801 года ему повелено было быть при тайном советнике Трощинском, в звании статс-секретаря и жалованьем в 2000 р. Через месяц с небольшим М. Сперанский был назначен экспедитором по части гражданских и духовных дел в Государственном Совете. С образованием министерств в 1802 году, было высочайше повелено, для составления канцелярии при министре внутренних дел, находиться в оной действительными статскими советником, статс-секретарям Оленину и Сперанскому.
Получив в свое управление вторую экспедицию государственного благоустройства Михаил Михайлович стал деятельно трудиться на поприще преобразований.
Все проекты новых постановлений, - говорил М. А. Корф, - писал Сперанский и писал так, как никто до него. Отчеты министра государю, - тоже плод пера Сперанского стали впервые печататься в общее сведение и, восхитив в то время всех, чем-то новым и небывалым в нашей администрации, еще и теперь могут по методе их составления назваться образцовыми.
Наконец, министерство внутренних дел предприняло, в 1804 году, издание официального журнала под заглавием "С.-Петербургского", наблюдение за которым было поручено М. Сперанскому.
Представляя проект издания "С.-Петербургского журнала", М. Л. Магницкий, бывший его редактором, просил, чтобы подобно прочим официальным изданиям, было ему оказано пособие по 5000 руб. в год. Ему было обещано, но на самом деле до ноября 1808 года ничего не выдавалось, а между тем малое число подписчиков и увеличившиеся цены на бумагу и печатание ставили издателя в затруднительное положение и не окупали затраченного труда.
Магницкий вновь просил о выдаче ему обещанного пособия, и император Александр поручил министру внутренних дел кн. А. Б. Куракину спросить мнение М. Сперанского, как лица, которому было поручено наблюдать за изданием журнала. Сперанский признал, что ежегодное пособие в 5000 руб. вполне необходимо.
В этом периодическом издании, сверх отчетов, помещались важные правительственные акты и статьи ученого содержания, оригинальные и переводные, и в нем старинный наш приказный язык видимо стал облекаться в новые формы.
Но, возвратимся, однако же, назад и скажем, что в 1803 году Сперанскому было поручено составить план общего образования судебных и правительственных учреждении империи, а в 1806 году император Александр близко узнал Сперанского, когда граф Кочубей, во время своих частых болезней, посылал его вместо себя с докладом к государю.
Это был именно такой человек, который был нужен Александру для осуществления преобразовательных планов и которого так долго и тщетно искал император. Сперанский, можно сказать, был единственный человек, который мог понять мысли и желания Александра, ценившего его очень высоко.
Ум его, - пишет кн. П. А. Вяземский, - не был ум глубокий, сосредоточивающий, а легко податливый на все стороны, ум, охотно и свободно объемлющий все, что представлялось глазам его. Он также мог быть министром финансов, министром народного просвещения, как министром иностранных дел.
Везде, и тут и там, был бы он на месте и, отличался бы своею служебной деятельностью. Государь угадал его и с полною доверенностью приблизил к себе. Он облек его сначала совещательною властью; никакого управления не дал он в руки ему; но при себе, в кабинете своем, давал ему голос по всем частям управления.
Не имея министерства ему присвоенного, не будучи министром, Сперанский был то, что в старину называли первым министром.
Как бы то ни было, Сперанский был для Александра находкой. Некоторые из деятелей старого времени, имели более опытности, более государственного веса, может быть ближе знали Россию, нежели Сперанский, одним шагом шагнувшим из семинарии в среду государственных дел. Но молодой государь изверился в достоинстве старых деятелей. Он требовал молодых сил, новых стихий.
- Если бы у меня, - говорил граф А. А. Аракчеев, - была треть ума Сперанского, я был бы великим человеком.
Сперанский с первых пор очаровал государя, который тогда же стал давать ему различные поручения. Сближение шло быстрыми шагами и в октябре 1807 года, отправляясь в Витебск для осмотра первой армии, государь взял Сперанского с собой. Вскоре Михаил Михайлович оставил министерство внутренних дел и сохранил за собою только звание статс-секретаря.
Таким образом в четыре с половиной года семинарист достиг до чина действительного статского советника, а в описываемое нами время, имел орден Св. Владимира 2-й степени, пожизненную пенсию в 2000 рублей и аренду в 12000 рублей на 12 лет. Было чему позавидовать, и о Сперанском заговорили в обществе; его называли выскочкой и неодобрительно смотрели на быстроту его возвышения. Зависть породила множество противников, число которых еще более увеличилось, когда Сперанский в свите государя отправился в Эрфурт.
Наполеон желал удивить великолепием своего царственного гостя. Он пригласил в Эрфурт, в качестве гостей, четырех вассальных королей: саксонского, вюртембергского, баварского и вестфальского, пригласил 27 герцогов и князей Рейнского союза с их супругами, до 50 лиц, выдающихся по своему положению в обществе и в администрации, и более 30 генералов.
Таким образом обе звезды первой величины (Александр и Наполеон) были окружаемы многими звездами величины средней и уменьшенной. Из Парижа прибыла в Эрфурт труппа актеров и актрис, танцоров и танцовщиц; из Тюильрийского дворца привезли мебель, гобелены и посуду. Маршал Ланн был выслан на берег Немана для встречи императора Александра, а на большой дороге из Веймара встретил его и сам Наполеон.
День въезда русского императора в Эрфурт был теплый и ясный. Александр ехал в открытой коляске с Нарышкиным. При приближении к городу заметили на шоссе облако пыли, а за тем и скакавших навстречу всадников: Наполеон ехал приветствовать своего царственного гостя. При встрече Наполеон спрыгнул с лошади, а император Александр вышел из экипажа: государи обнялись и пошли по шоссе пешком.
За ними, шагом, следовали свиты. В виду городских ворот, из которых высыпала масса народа, монархи сели в коляску и отправились, при громадном стечении народа, в украшенный флагами и венками город. Таким образом, было положено начало иудейской (здесь: неискренней) обоюдной дружбе, - говорил современник.
Среди переговоров, праздник следовал за праздником и своим ухаживанием за Александром Наполеон удивлял даже и свою свиту. Император Александр очень красивый, - писал его паж (Марселлен Марбо?), - с прекрасными манерами и держит себя совершенно свободно. Он несколько глуховат, но говорит хорошо и с большим выражением, император Наполеон очень внимателен к русскому императору и в первый раз в моей жизни мне довелось видеть, что он употребляет все усилия, чтобы понравиться.
Он постоянно уступает дорогу государю России. Я в восторге от императора Александра, и вовсе не такой у него вид, чтобы он мог поддаться чьему бы то ни было влиянию.
Мы не коснемся подробностей того, как два императора старались обмануть друг друга-это не относится к нашей задаче. Скажем только, что Наполеон всеми силами старался очаровать Александра, но последний был хитрее очарователя и, оказывая все наружные знаки дружбы, продолжал питать не только недоверие, но и ненависть.
Под давлением цензуры, русские газеты и журналы, точно также, как и иностранные, были переполнены известиями об искренней дружбе двух императоров.
В Эрфурте, - говорилось в одном из наших журналов, - узы, соединяющих их, сделались еще крепче и неразрушимое. За исключением часов, которые были употреблены на государственные дела, их видели непременно вместе за столом, во время прогулок, в превосходных спектаклях, на блистательном смотре войск, на пышной оленьей охоте.
Но оглядываясь назад, смотря на действительность, тот же журнал не мог не высказать грустного положения дел и малой надежды на хорошее будущее.
Неоспоримо то, - говорил он, - что нынешнее время влечет за собой многоразличные удручения и более дает поводу к с л е з а м , нежели к в е с е л о й у л ы б к е. Настоящий век зрит великие события, быстро одно за другим стремящихся; судьба никогда со столь неблагоприятным расположением не играла коронами владетелей, равно как и счастьем народов.
Многие государства кружатся еще в политическом вихре: Европа находится в переломе, а с нею и весь мир политический и гражданский. Человечество, сетующее о пролитии крови многих тысяч, теперь может надеяться, что золотое сияние новой утренней зари, при всей умножившейся мрачности видов, не исчезнет и что утомленному свету, наконец, возвращено будет спокойствие.
Надежды эти не осуществились. Эрфуртское свидание не принесло России никакой пользы, а напротив того навязало ей новую войну с Австрией.
Первые самостоятельные шаги Сперанского на поприще преобразований.- Записка Маркова. - Указ 3-го апреля о камергерах и камер-юнкерах. - Новые правила о чинопроизводстве. - Впечатление, произведенное ими на общество. - Всеобщий ропот. - Способы протеста. - "Рыцари Льва". - Неудовольствие против Сперанского.
На одном из многочисленных балов, бывших в Эрфурте во время свидания двух императоров, Александр подошел к М. М. Сперанскому и спросил его: какой ему кажется Германия? - Постановления в немецкой земле лучше наших, - отвечал Сперанский, - но люди у нас умнее. - Это и моя мысль, - заметил государь, пожав ему руку, и мы по возвращении в Россию об этом предмете поговорим.
Разговоры эти начались тотчас по возвращении в Петербург и привели к безотрадным заключениям: административная машина была расшатана вполне и во всех частях.
При первом обзоре всех частей моего министерства (юстиции), - пишет И. И. Дмитриев, - я уже видел, что многого недостает к успешному ходу этой машины: излишние инстанции, служащие только к проволочке дел и в пользу ябеднических изворотов; недостаточное назначение сумм на содержание судебных мест, особенно же палат гражданских и уголовных; определение чиновников к должностям большею частью на удачу, по проискам или через покровительство; неравенство в жалованье и производстве в чины: палатскиe председатели оставались, и за выслугою узаконенного срока, по нескольку лет без повышения, между тем как молодые люди, числящиеся только в службе при министерствах, летели из чина в чин, даже и без выслуги лет и награждаемы были знаками отличия.
С тою же беспечностью определяемы были в Сенат обер-прокуроры и обер-секретари, первые большею частью молодые люди из придворной или военной службы, благовоспитанные, но неопытные и поваженные к изощрению себя более в снискании выгодных связей и покровительства, для получения знаков отличий. Последние поступали также отовсюду, испещрены были второстепенными орденами, но некоторые из них не умели порядочно составить даже и неважного определения.
Другой современник так рисовал картину внутреннего положения России:
Столицы императорские, - писал он, - вмещая в себе верховные власти, беспрестанно наполняются людьми, ищущими приобрести чины, между тем как губернии остаются без чиновников. Роскошь, питающаяся праздностью и бездельем, распространилась, и нравы поколебались в чистоте своей, коею отличался благочестивый народ русский.
В таковом положении дворяне не могут обратить на пользу государственную того великого права, которое даровано им от государей российских, чтобы избрать между собой исполнителей правосудия и блюстителей общего благоустройства.
Земские чины, избираемые от дворянства, составляя последнюю беднейшую и необразованную часть, могут ли соответствовать цели их назначения? Как может непросвещенный скудный ум земского судьи вникнуть во все обстоятельства дела, когда, вызванный из деревни своей, из средины глубокого невежества, он постановляется истолкователем законов и защитником утесненных.
Может ли грубая душа его восчувствовать всю важность его звания, когда, точимый бедностью и нуждой, он не стыдится требовать платы за малейшее отправление его должности.
Сие внутреннее расстройство порядка не простирает ли гораздо долее своего зла. Ободренный дружбою земских судов клеветник, грабитель, утеснитель не торжествует ли среди своих злодеяний? Таким образом судьи, избранные от дворянства и почтенные доверенностью своих товарищей, первые попускают насильству и обиде.
Сие внутреннее расстройство порядка не простирает ли гораздо долее своего зла. Ободренный дружбою земских судов клеветник, грабитель, утеснитель не торжествует ли среди своих злодеяний? Таким образом судьи, избранные от дворянства и почтенные доверенностью своих товарищей, первые попускают насильству и обиде.
Но дворяне, нанося вред внутреннему управлению государства, через оставление губерний, приносят ли какую пользу отечеству, пребывая во множестве в столице? Нет! Молодые дворяне, едва достигнув юношеских лет, оставляют учение, только начатое, стремятся на службу без всякой охоты заниматься делами и, предаваясь от праздности всеми забавами большого города, скоро становятся бесполезными как для себя, так и для общества.
Если и найдется какой-нибудь скромный любитель просвещения; который, в удалении от происков, посвятил себя наукам, то первое его вступление в общество заставляет его уже сожалеть о столь благородном намерении, ибо б России уважение размерено по чинам и чины одни доставляют место, а следовательно и власть, без которой мертв и самый гений.
Мы имели случай указать на ту массу чиновников, которые были причислены к разным министерствам и учреждениям до уездного суда включительно и которые, ничего не делая, получали чины, ордена и обременяли правительство.
Адрес-календарь (общая роспись начальствующих и прочих должностных лиц по всем управлениям в Российской империи), - писал позже В. Н. Каразин (Василий Назарович, русский просветитель) князю Н. И. Салтыкову, - едва занимавший при Екатерине II 200 страниц, наполняет теперь 700, без включения губернских чиновников, и то многие еще не помещены туда.
Сколько людей праздных, бесполезных, умножающих только дороговизну в столице! Не только молодые шалуны, рыщущие по бульварам, но дети, учащиеся в школах, внесены в канцелярские списки и получают жалованье. Можно смело сказать, что две трети служащих совсем не несут службы.
Чины даром и скоро можно было получать только в Петербурге, вот причины наплыва в столицу дворян всех возрастов. Одни, добившись штаб-офицерского чина, отправлялись в провинцию хвастаться и кичиться им перед своими соседями, жили невыездно в своих имениях и были очень счастливы, если под старость выбирались уездными предводителями дворянства. Другие с нетерпением высиживали в Петербурге сроки, положенные для выслуги лет в каждом чине.
Такие люди, обыкновенно достаточные помещики, с семействами и прислугой, поселялись в Петербурге, умножали в нем число потребителей и хорошее, пристойное общество, которое знатная спесь называла средним состоянием. Отец и сыновья этой категории жили праздно и весело, проводя время по большей части в английском клубе и проживая доходы с имений.
Придворное ведомство особенно поражало обилием ничего не делающего люда, и на них-то и было обращено первое внимание. Еще со времени царствования Елизаветы Петровны, а потом и при Екатерине II придворное звание камер-юнкера и камергера давало право на чин: первое V, а второе IV класса.
Император Александр смотрел неблагосклонно на придворные звания, если с ними не были соединены другие обязанности, признавал их годными только для внешнего блеска, для придворных выходов и балов, а потому и называл их полотерами.
По совещании со Сперанским, государь решил положить предел такому тунеядству, и 3-го апреля 1809 года появился указ Сенату, наделавший много шума.
Поощрение к службе, - говорилось в нем, - и возбуждение всех сил и способностей к труду и деятельности на пользу общую составляет одно из важнейших попечений правительства. Сему существенному и необходимому правилу настоящее положение чинов при дворе нашем в звании камергеров и камер-юнкеров не соответствует.
Неудобства, от сего происходящая, тем более ощутительны, что молодые люди, в те звания определяемые, большею частью принадлежа к знатнейшим домам российского дворянства, рождением, воспитанием, способами имущества предопределены быть надеждой отечества, посредством тех заслуг и личных достоинств, коими предки их, стяжав славу своему имени, предали им ее в залог сохранения и умножения, завещав им искать почестей в делах, а не в званиях, и, в подвиге отечественных польз, предшествовать всем другим состояниям.
На этом основании повелевалось всем камергерам и камер-юнкерам, не состоявшим в действительности на военной и гражданской службе, приискать таковую в течение двух месяцев или быть уволенными в отставку. Звания эти, вновь жалуемые, повелено считать отличиями, не приносящими никакого чина с тем, что каждое лицо, принимаемое ко двору, обязано нести действительную службу в каком-либо другом ведомстве и проходить ее наравне с прочими дворянами.
Каждый, - сказано было в указе, - должен воспитывать и готовить себя к тому роду службы, к которому чувствует наклонность, и идти по избранному им пути. Таким образом, каждый род службы получит вполне подготовленных исполнителей, минутными побуждениями не развлекаемых, но полагающих истинную честь и уважение в отличном и непрерывном исполнении того звания, к коему они себя благовременно определили.
- Этим указом, - говорит Вигель, - со своей знатью похристосовался государь в день Светлого Воскресения. Между нею произвел он некоторый ропот. Камергерам и камер-юнкерам, сверх придворной, велено избрать себе другой род службы, точно так, как от вольноотпущенных требуется, чтобы они избрали себе род жизни. Несколько трудно было для превосходительных и высокородных приискание мест, соответствующих их чинам.
Понятно, поэтому, что указ произвел огромное впечатление и вызвал многочисленные толки. В скромных гостиных и в великолепных салонах только и разговаривали об указе. Общество разделилось на две части: одни встретили указ с полным сочувствием и одобрением, - это были старые служаки, не ожидавшие, что и на них будет скоро гонение, но много терпевшие от выскочек начальников, пользовавшихся преимуществом чинопроизводства не по заслугам, а по рождению и протекции.
Вся же аристократия и лица, имевшие связи, вздрогнули и преисполнились негодованием за то, что осмелились прикоснуться к тому, что они считали своею привилегией, своим правом.
Постановление, что придворное звание не дает чина, - по мнению В. И. Бакуниной (Варвара Ивановна), - пресекло лестную дорогу дворянам, лишало права награждать детей за службу отцов и приближать их к себе; унизило и достоинство двора.
Придворный мундир сделался театральным платьем, никакой цены не имеющим за порогом дворца. Теперь не только надежда на быстрое возвышение в будущем была потеряна, но требование приискать себе место в течение двух месяцев касалось и настоящих интересов.
Всеобщая скорбь овладела сердцами настоящих и будущих придворных; она еще более усилилась, когда через четыре месяца, и именно 10-го августа, появился новый указ, которым повелено было всех камергеров и камер-юнкеров, не предъявивших желания поступить в действительную службу, числить в отставке.
В глазах аристократии новый закон принял характер политической катастрофы, и все заговорили, что подобные меры ведут к падению государства. И кто же осмелился шатать его? - Сперанский, дерзкий попович, дозволивший себе так позорно заклеймить всех камергеров и камер-юнкеров и указывать им путь, по которому они должны следовать в будущем.
Обвиняли во всем нововводителя, которого "после такой неслыханной наглости, конечно, нельзя было не признать человеком самым опасным, стремящимся к уравнению всех состояний, к демократии, и, оттуда к ниспровержению всех основ Империи". В революционных поступках обвиняли и самого императора Александра даже и такие люди, которые считали себя воспитанными и вполне образованными, как например Вигель.
Спрашивается после этого, - говорил он: - не сам ли государь возбуждал подданных своих к идеям о равенстве и свободе? Как никто не умел тогда заметить, что от единого удара волшебного царского прутика исчез существовавший у нас дотоле призрак аристократии. Сперанскому хотелось республики, в том нет сомнения. Но чего, же хотелось Александру? Неужели представительного монархического правления?
Оно нигде без высших привилегированных сословий не существовало. Ему хотелось турецкого правления, где один только оттоманский род пользуется наследственными правами и где сын верховного визиря родится простым турком и наравне с поселянином платит подать.
Эти слова указывают, что, несмотря на высокое понятие о своем образовании, Вигель был близорук и, будучи сыном своего века, придерживался кастовым предрассудкам. Он называл Сперанского "дьячком", "великим преобразователем России" и отрицал всю пользу преобразований! На Сперанского посыпались со всех сторон обвинения в иллюминатстве, революционном направлении, в ненависти к дворянству и т. п.
Все эти рассказы не смущали его. Полагаясь на расположение к себе императора и твердо веря в его поддержку, Сперанский, с чистыми и благородными побуждениями, смело шел по скользкому пути административного преобразователя, не заглядывая вдаль и не предвидя ожидающей его опасности стать в положение одинокого человека, лишенного поддержки.
Теперь он еще твердо верил в прочность и незыблемость того устоя, на который опирался. Он не страшился рассказов и порицаний его, как человека, вышедшего из ничтожества, ненавистника дворянства, недоброжелательного и завидующего лицам знатного происхождения, человека с республиканским направлением.
И вот среди этих рассказов появился указ 6-го августа 1809 г., поразивший даже тех, кто защищал Сперанского. То был указ Сенату, которым устанавливались правила о производстве гражданских чиновников в чин коллежского асессора и выше. Мера эта была вызвана необходимостью обновить администрацию, как в нравственном, так и в умственном отношениях.
Дети знатных лиц и богатых дворян со дня рождения записывались в гвардейские полки сержантами или прямо получали звание камер-юнкеров. Пользуясь такими льготами, обратившимися с течением времени в обычай, молодые люди знатнейших фамилий легко достигали высших чинов, пренебрегали образованием и проводили жизнь в светской суете, без всяких серьезных занятий.
Сыновья менее знатных дворян, приписываясь к разным учреждениям, даже и губернским, также ничего не делали. За них работали люди бедные, так называемые ч и н о в и и к и - д е л ь ц ы, изучившие в совершенстве канцелярский рутинный порядок, но часто невежды по образованию.
В других землях, - писал А. С. Пушкин, - молодой человек, кончает курс учения около 25-ти лет, у нас он торопится вступить как можно ранее на службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником. Он входит в свет без всяких положительных правил: всякая мысль для него нова, всякая новость имеет на него влияние.
Он не в состоянии ни поверить, ни возражать; он становится слепым приверженцем или жалким повторителем первого товарища, который захочет оказать над ним свое превосходство или сделать из него свое орудие.
Такие лица получали прямо высшие места и, к справедливому огорчению действительно заслуженных чиновников, приносили вред, а не пользу.
- Ныне, - говорил О. П. Козодавлев, - всякий ищет места в статской службе не для того, чтобы исполнить долг свой и быть государству полезным, а единственно, чтобы выйти в чины и, переменяя места, возвышаться чинами.
Погоня за ними была всеобщею страстью и в такой моде, что Сенат всякую пятницу производил чиновников целыми сотнями. Императрица Екатерина II пыталась прекратить скорый переход из чина в чин, но попытки ее не увенчались успехом, не подняли умственного уровня и не облагородили чиновников. Для производства в чины до коллежских асессоров она установила определенные сроки выслуги, а император Павел распространил эти сроки до статских советников.
Закон этот послужил только к тому, что по истечении срока производились люди неспособные и не имевшие никаких знаний. К этому надо прибавить, что вельможи и временщики изобретали для покровительствуемых ими лиц особые места, где, по их мнению, не требовалось вовсе знаний. Так, например, заемный и ассигнационный банки были тогда наполнены чиновниками почти безграмотными: от них требовалось только знание подписать свою фамилию на ассигнациях.
Про таких чиновников один из писателей прошлого века выразился, что они, возвышаясь на степени, забыли совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не природные, и что по спискам их всегда можно справиться, кто и в какой торжественный день пожалован в умные люди. Подобные люди были общим посмешищем, игрушкою своих подчиненных и вели вверенные им учреждения к расстройству.
Такое положение дел побудило правительство при обнародовании в 1803 году указа "Об устройстве училищ" постановить, чтобы через пять лет никто не был определяем к должностям, требующим юридических и других познаний, не окончив курса в общественном или частном училище.
Разум сего постановления состоял в том, чтобы разным частям гражданской службы доставить способных и учением образованных чиновников. Учреждение четырех новых университетов и многих гимназий дозволяло надеяться, что дворянство и лица свободных состояний поспешат воспользоваться средствами, предоставленными им правительством для воспитания детей.
Но надежды не оправдались: дворянство не шло навстречу правительству и не отдавало своих детей, ни в гимназии, ни в университеты. Прошло шесть лет, указ 1803 года не имел своего действия, и пришлось употребить принудительные меры.
Государь и без того уже не слишком благоволил к своим русским подданным. Сперанский, - по несправедливому предположению Вигеля, - воспользовался тем, чтобы их представить ему как народ упрямый, ленивый, неблагодарный, не чувствующий цены мудрых о нем попечений, народ, коему не иначе, как насильно, можно творить добро. Вместе с тем, увеличил он в глазах его число праздношатающихся молодых дворян-чиновников.
В конце лета 1809 года, император Александр, проезжая по Петербургской стороне, с Каменного острова в Петергоф, был опрокинут и повредил себе ногу настолько серьезно, что принужден был оставаться в Петергофе в течение нескольких недель, не выходя из комнаты. Это время было употреблено на обсуждение указа о правилах производства в чины по гражданской службе.
Вопрос этот разрабатывался императором Александром и Сперанским настолько секретно, что о предстоявшем обнародовании указа знал только один Аракчеев, который и поторопился выхлопотать нескольким лицам из своих приближенных заветные чины коллежского асессора и статского советника.
6-го августа 1809 года, в день Преображения Господня, указ этот был обнародован.
Дабы, - сказано было в нем, - положить, наконец, преграду исканиям чинов без заслуг, а истинным заслугам дать новое свидетельство нашего уважения, признали мы нужным постановить следующее:
1) С издания сего указа никто не будет произведен, в чин коллежского асессора, хотя бы и выслужил положенное число лет в титулярных советниках, если сверх отличных одобрений своего начальства не предъявит свидетельство от одного из состоящих в империи университетов, что он обучался в оном с успехом наукам гражданской службы свойственным или, что представ на испытание заслужил на оном одобрение в своем знании.
2) Порядок производства в чины до коллежских асессоров оставляется на прежнем основании.
3) Те, кои до издания сего указа произведены будут или ныне, состоят в чине коллежского асессора, могут быть производимы до статских советников на прежнем основании, но не иначе как когда с полной выслугой положенных лет соединены будут самые достоверные свидетельства об отличном усердии и делах, особенное одобрение заслуживших. Простое исполнение должности ни в каком случае, хотя бы оно и долее положенных лет простиралось, не дает права на производство.
4) Напротив, те из восьмиклассных чиновников, кои, находясь в службе, при отличном одобрении их начальства, предъявят свидетельство об успешном их учении, или испытании в российском университете, имеют быть производимы в следующие чины до статского советника, не взирая на лета службы и хотя бы они короткое время в настоящем чине находились.
5) В статские советники никто не может быть произведен по одним летам службы.
К производству сему потребно совокупное представление следующих удостоений:
а) свидетельство о том, что представляемый чиновник по крайней мере десять лет продолжал службу непрерывно с усердием;
б) что в числе разных должностей по крайней мере два года был он действительно в каком-либо месте советником, прокурором, правителем канцелярии или начальником какой-либо положенной по штату экспедиции;
в) сверх сего он должен представить аттестат университета об успешном учении или испытании его в науках гражданской службе свойственных;
г) должен представить одобрение начальства, в коем он служит, изображающее именно какие он оказал отличные заслуги.
6) В преграждение того, чтобы чины, при отставке даваемые, не были предлогом к неправильному их достижению при обратном в службу вступлении, постановляется, чтобы чиновники, получившие следующее чины при отставке, принимаемы были на службу не иначе, как теми самыми чинами, какие имели они до отставки.
7) Производство чиновников медицинских и служащих на окраинах империи оставлено на правилах особо для того установленных.
8) Чины гражданские в обеих военных коллегиях и подведомственных им местах, служащие при полках и разных командах, подходят под выше начертанный порядок.
К указу были приложены: "Порядок, коим полагается производить испытания в университетах желающим вступить в дальнейшее производство по гражданской службе" и "Способы учения для молодых людей службою обязанных". Эти способы заключались в том, что молодые люди, не оставляя должностей, могли слушать в университетах лекции, специально для них открываемые в летние месяцы.
Прочитав указ Сенату и довольно обширную программу испытаний, чиновный мир пришел в отчаяние; многие не слыхали даже названия предметов, знания которых от них требовалось.
Какой способ, - писала В. И. Бакунина, - имеют бедные дворяне, желающие служить в гражданской службе, учиться языкам, римским правам, философии, физики и проч.
По этим экзаменам все места должны быть заняты семинаристами подобными Сперанскому.
Легионы чиновников "с чадами и домочадцами" вопияли против Сперанского.
Легионы чиновников "с чадами и домочадцами" вопияли против Сперанского.
Хотя я был ребенком, пишет К. Масальский (Константин Петрович, поэт), но очень живо помню, какой гвалт и шум поднялся между всеми коллежскими и титулярными советниками всей Российской империи, когда состоялся указ 6-го августа 1809 г.
Ропот был такой, особенно между необразованными подьячими, родственниками и приятелями их, как будто грозила гибель отечеству в роде нового нашествия Батыя. - Сатиры, карикатуры, эпиграммы сыпались на Сперанского, как из мешка, или мифологического рога изобилия.
Велики чудеса Сперанский нам явил,
Науками вдруг дворян всех задавил.
- Указ об экзаменах, - говорил Н. М. Карамзин, - был освистан везде язвительными насмешками.
Сначала никто не хотел верить, чтобы этот указ мог относиться к чиновникам, уже находившимся на службе, ибо, - говорили они, - закон не имеет обратного действия и "восприемлет свое действие со дня публикации и имеет силу только на будущее время".
Велики чудеса Сперанский нам явил,
Науками вдруг дворян всех задавил.
- Указ об экзаменах, - говорил Н. М. Карамзин, - был освистан везде язвительными насмешками.
Сначала никто не хотел верить, чтобы этот указ мог относиться к чиновникам, уже находившимся на службе, ибо, - говорили они, - закон не имеет обратного действия и "восприемлет свое действие со дня публикации и имеет силу только на будущее время".
Многие ожидали разъяснения в этом отношении, но отказ императора производить без экзамена убедил, что указ распространяется и на находившихся на службе до его обнародования.
Итак, служба моя кончена, - замечает с грустью Г. И. Добрынин (Гавриил Иванович, губернский прокурор). - Я старее многих в моем отечестве университетов и веком и службою.
Долговременная опытность не обманывает меня, что я для ищущих правосудия, - пока в мире сем продолжится неправда - могу быть полезен больше, нежели профессор всех наук, который никогда не посылает ни месячных, ни третных, ни полугодовых, ни годовых ведомостей о том, какую он и кому сделал пользу.
Все видели в правилах о чинопроизводстве большую несправедливость, в особенности дворяне, потому что их "стремление к чинам по службе сильно задерживалось".
От Рюрика до днесь дворян не утесняли,
Зато Россию все владычицей считали.
Кто грамоте кто знал, доволен был и тем.
Против снятия завесы неведения и в особенности против обратного действия закона восставал и Н. М. Карамзин. До ныне, - писал он, - дворяне и не дворяне в гражданской службе искали у нас чинов или денег. Первое побуждение невинно, второе - опасно, ибо умеренность жалованья производит в корыстолюбивых охоту мздоимства.
Теперь, не зная ни физики, ни статистики, ни других высших наук, для чего будут служить титулярные и коллежские советники? Лучшие, т.е. честолюбивые, возьмут отставку; худшие, т.е. корыстолюбивые, останутся драть кожу с живого и мертвого. Уже видим и примеры.
Вместо нового постановления надлежало бы только исполнять сказанное в уставе университетском, что впредь молодые люди, вступая в службу, обязаны предъявлять свидетельства о своих знаниях. От начинающих всего можно требовать, но кто уже давно служит, с теми, по справедливости, нельзя делать новых условий для службы: он посидел в трудах, в правилах чести и в надежде иметь некогда чин статского советника, ему обещанный законом; а вы нарушаете сей контракт государственный.
И вместо всеобщих знаний должно от каждого человека требовать единственно нужных для его службы, коей он желает посвятить себя: юнкеров иностранной коллегии испытывайте в статистике, истории, географии: дипломатике, языках; других только в знании отечественного языка и права русского, а не римского, для нас бесполезного; третьих в геометрии, буде они желают быть землемерами, и т. д. Хотеть лишнего или не хотеть должного - равно предосудительно.
Следуя по пути отрицания, Н. М. Карамзин называл указ об экзаменах несчастным и говорил, что в самых просвещенных государствах от чиновников требуют только необходимые специальные сведения: от инженера - инженерную науку, от судьи - знание законоведения и проч. Бесполезными считались и лекции в университетах.
Так как они по указу начинались в 2 часа по полудни, когда чиновники оканчивали служебные занятия и слушатели приходили в университет усталые, голодные и оставались там до 6-ти часов вечера, нельзя было ожидать успеха от таких занятий, а, по мнению посланника де Местра, русских чиновников и вовсе учить не следовало. Охотник до высказывания своих мнений там, где его не спрашивали, де Местр писал графу Разумовскому:
В России нет ничего такого, что бы делало науку необходимою или иначе - оно не есть единственное и необходимое условие для достижения некоторых отличий. В той части Европы (т. е. России), где науки менее всего полезны, их хотят ввести и притом все разом, это доказывает полное непонимание природы человеческой.
Прежде чем преподавать науки, надо вселить в народ стремление к ним. Правительство обязано предлагать науку подданным, которые ее требуют, но оно не должно, да и не может навязывать ее тем, которые в науке не нуждаются… Самым великим несчастьем будет то, что сущностью науки никто не будет обладать, а научной гордыней заразятся все…
Несмотря на подобную угрозу, указ об экзаменах не был отменен и волей-неволей потянулись в университет даже чиновники-старцы. В Московском университете собралось человек до ста, совершенно неподготовленных для слушания лекций по предметам, указанным в программе. Как быть? Как получить свидетельство университета? Скоро способ этот был найден. Он состоял в том, что экзаменаторы стали давать, за условленную плату, приватные уроки и легко пропускать на экзаменах.
Так как в России все продажно, - писал А. С. Пушкин, - то и экзамен сделался новой отраслью промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороной. По словам профессора Роммеля, экзамен наносил удар чинолюбию, но был слабым средством к распространению знаний и только давал профессорам возможность наживаться и поднять свое значение.
Уклонясь от экзаменов, молодежь стала поступать в военную службу, люди достаточные приобретали аттестаты при помощи подкупа профессоров, а те, которые средств не имели, принуждены были с грустью отказаться от дальнейшего производства, и смотрели неприязненно на товарищей, заручившихся аттестатами.
Г. И. Добрынин с насмешкой рассказывает одни случай, в котором, по его мнению, ученость не помогла и статская служба против учености постояла. Один учитель написал в прошении: "прошу ваше императорское величество на сие прошение решение учинить".
Полоцкое наместническое правление возвратило ему просьбу с надписью, что он ошибся в титуле и чтобы он впредь писал: "прошу вашего императорского величества". Учитель ссылался на правила грамматики, доказывал падежами, склонениями и спряжениями, но чиновники, лишенные права быть статскими советниками, вторично подтвердили ему через полицию, чтобы он в челобитных держался предписанной формы, а не правил грамматических.
Курьезов было много, в числе прочих был и следующий:
В конторе опекунства новороссийских иностранных переселенцев был переводчик губернский секретарь Карл Олей. Он до такой степени был поражен указом, что решился, во-первых, предпринять меры к тому, чтобы не оставаться в одном чине, а во-вторых, написал прошение на высочайшее имя.
Олей не скрывал от государя, что указ привел многих дворян и другого состояния служащих людей в уныние. Он находил, что чиновники, имеющие 9-й класс, достигли уже такого возраста, что "не могут или не состоятельны учиться, что вкоренившаяся в них стыдливость запрещает им находиться в числе учеников и потому, лишась надежды получить когда-либо штаб-офицерский чин, ищут частную службу, или же поселяются в своих деревнях; те же, которые не могут сделать ни того, ни другого", хотя и служат, но служат без ревности потому, что производство боле в чины, нежели оклад, их интересовал.
Следовательно, служба вашего императорского величества лишается в первых двух случаях чиновников, а в последнем бывшего в делах успеха.
Но позвольте всеподданнейше доложить вашему императорскому величеству, - прибавлял Олей, - что при всех сих неудобствах, помянутый высочайший указ нимало не мешает гордым и отечество свое любящим сынам России заменить другим средством недостаток своего учения. Часть оных, в которой найдутся и служащие уже в воинской службе, намерена составить корпус волонтеров, под названием "Рыцарей Льва" и пролить кровь свою в Турции, за любезного государя и отечество свое, и просили меня предводительствовать ими, хотя познания мои по части тактики довольно ограниченные.
По произведенному следствию оказалось, что Олей собирал шайку беспутных людей, из русских и немцев, коих он обязывал присягой и подписками уйти с ним в Крым, и оттуда пробраться к туркам; что Олей примет мери к тому, чтобы возвратить туркам Крым и сделаться там королем.
Несмотря на всю сумасбродность такой идеи, в числе давших подписку и присягу быть верными Олею нашлось несколько чиновников, потерявших надежду быть произведенными в следующие чины. Предприятие это, конечно не удалось, но оно свидетельствует о том настроении, в котором находилось тогдашнее общество.
На одном публичном маскараде, бывшем в то время, одна маска произвела общий хохот вместо негодования на Сперанского, что было предметом шума и городских сплетней на целую неделю и даже больше.
Какой-то остряк, убоявшийся бездны премудрости и потерявший всякую надежду выдержать экзамен в какой-либо науке, кроме чиномании и взяткологии, нарядился в старинный, фантастический, карикатурный мундир, и, наподобие извозчика, прицепил к воротнику, на спине своей, четвероугольный картон, на котором крупнейшими буквами было написано следующее:
№ 1.200.301.
В е ч н о г о цеха.
ТИТУЛЯРНЫЙ СОВЕТНИК.
Заметив необыкновенное волнение публики, полиция учтиво попросила этого господина снять со спины свою остроту.
№ 1.200.301.
В е ч н о г о цеха.
ТИТУЛЯРНЫЙ СОВЕТНИК.
Заметив необыкновенное волнение публики, полиция учтиво попросила этого господина снять со спины свою остроту.
Трудно сказать, обращали ли подобные протесты на себя внимание правительства или нет; но во всяком случае, явилась необходимость выяснить: все ли чиновники безусловно должны подвергаться экзамену, или будут допущены исключения.
Переписка по этому делу тянулась довольно долго и, наконец, в январе 1811 года, последовало разъяснение в указе министру народного просвещения. По этому указу были изъяты от экзаменов: академики, профессоры, адъюнкты, доктора, магистры, лекторы, кандидаты и студенты в продолжение их службы по учебной части.
Старшие учителя гимназии причислялись к этому же разряду. "Но когда оставят они учебное заведение, - сказано в указе, - и вступят в общую гражданскую службу, тогда сохраняют в ней настоящие только их чины; в последующие же производятся не иначе, как на основании общих правил, в указе 6-го августа 1809 г. постановленных".
Эта оговорка породила еще большее число недовольных, и многие видели в этом не действительную оценку знаний, а льготы учебному ведомству. Далее в указе говорилось, что аттестаты иностранных академий и университетов не принимаются во внимание и не заменяют аттестатов, выдаваемых из русских университетов; свидетельства же о посещении только публичных курсов в университетах не имеют никакого значения. Директора и смотрители училищ, если не состояли в званиях профессоров и докторов, подчинялись указу 6-го августа, точно так же, как и чиновники, оставлявшие учебную службу.
Исключением из сих общих правил, - добавлялось в указе, - могут быть установленные личные изъятия, не иначе как по особым уважениям к людям, снискавшим в ученом свете сочинениями их и трудами отличную славу.
Несмотря на все протесты и оспаривания пользы от предпринятой меры, указ 6-го августа произвел несомненно полезное действие: старинные подьячие стали постепенно отодвигаться в ряды низшей администрации, а молодые люди подумывать о будущем и готовиться к экзамену, стараясь, впрочем, всеми средствами отделаться от него.
Гораздо позже, и именно в 1816 году, князь П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: Нельзя ли как-нибудь поступить проще и въехать мне в чин асессорский верхом на стихах моих, а в руках со свидетельством некоторых профессоров, что я учился у них?
Право, мне что-то больно вытягиваться перед черной доской и мелом чертить по ней a+b, или отвечать наобум на безумные вопросы. Поговори об этом с кем следует, а я здесь (в Москве), между тем не прочь сделать, что потребно будет, если здешние парики подадутся немного.
Таким образом, указ 6-го августа бесспорно заставил всех учиться, но современники, переносившие на себе всю тягость его, видели в нем унижение дворянства и чиновничества, обвиняли во всем Сперанского, бранили его и приписывали ему, как стороннику Наполеона, прямое участие во всех последующих политических невзгодах.
Толки о политических событиях. - Записка М. М. Сперанского. - Попытки правительства руководить общественным мнением. - Основание газеты "Северная Почта". - Положение императора Александра I. - Секретный рескрипт главнокомандующему в Москве графу Гудовичу. - Объявление о заключении мира с Австрией. - Поездка императора в Москву.
В начале 1809 года император Александр, но соглашению с Наполеоном в Эрфурте, стал готовиться к военным действиям, чтобы помочь ему разгромить Австрию. Хотя впоследствии война эта оказалась бескровной, но приведение войск на военное положение и движение их к границам стоило значительных сумм и расстраивало и без того плохие наши финансы.
Последние ухудшались еще более и от другой войны, которую можно назвать бездымной - войны с Англией. Никто не слышал британских выстрелов, но все чувствовали тяжесть разрыва с этой державой. Балтийское море и Финский залив были заняты английскими крейсерами. Наши военные суда не выходили из портов, и англичане безнаказанно и без всякого снохождения обходились с нашими купеческими судами: экипаж высаживали на берег, груз брали себе, а судно сжигали или топили.
Не делая высадок, англичане отдавали приказы смотрителям наших маяков, которые, конечно, не исполнялись, посылали на берег за водой, свежими припасами и в то же время передавали начальникам наших постов английские и немецкие газеты с известями о том, что происходило в Австрии.
Такое неопределенное положение наше с Англией, запрещение ввоза и вывоза товаров тяжело отражалось на внутренней жизни России. Народ роптал на увеличение повинностей, купечество банкротилось вследствие совершенного прекращения торговли, упадка курса и дурного состояния финансов. К 1810 году серебряный рубль был доведен до 4 руб. ассигнациями.
Я вам скажу, писал П. В. Чичагов (Павел Васильевич, военный морской министр, англофил) графу С. Р. Воронцову, - что одним взмахом пера нас обеднили на две трети; мука в Петербурге от 18 до 25 рублей, дрова от 12 до 15 р., сукно от 35 до 50 р. аршин и т. д. Я не говорю о сахаре, так как можно обойтись без завтрака, но не без обеда.
Таким образом, живущие в стране (России), теряют еще больше, чем те, которые выезжают из нее, в виду разницы образа жизни в России и в других странах. Удары власти неограниченной, произвольной и необдуманной уничтожили зарождающуюся промышленность, а нововведения и постоянные перемены окончательно поколебали то небольшое доверие, которое еще сохранялось к мерам правительства.
Чиновничество было недовольно экзаменами, возвышением цен на все жизненные потребности и обвиняло в том купечество, желавшее возместить свои потери на потребителях.
При таком положении по Петербургу ходили вирши под заглавием Плач здешних жителей:
Лишь с Англией разрыв в коммерции открылся,
То внутренний наш враг на прибыль и пустился.
Враги же есть все те бесстыдные глупцы,
Грабители людей, бесчестные купцы,
На сахар цену вновь тотчас и наложили.
Полтины стоил фунт, рублем уж обложили.
Не иностранный здесь, но внутренний грабеж.
Потребно сим плутам назначить тот рубеж,
Чтоб сахар прежнею ценою продавали
И против совести двойной цены не брали.
Ceй мерзкий род не чтит ни веры, ни креста,
Где есть барыш продаст и самого Христа.
Избавления ждать было не от кого; правительство не вмешивалось в подробности торговли, и Карамзин писал, что Россия наполнена недовольными. Жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правительству, строго осуждают его цели и меры.
Высший класс был недоволен потерей преобладающего влияния России в Европе и войной с Австриею, свидетельствовавшей о подчинении нашем Наполеону.
Участие, - писал фельдмаршал, князь Прозоровский князю С. Ф. Голицыну, - приемлемое мною в вашем сиятельстве, проистекает от усердия моего к монарху и отечеству и от искреннего желания, чтобы в настоящих смутных обстоятельствах удержать Рoccияю - Россией, поелику то возможно.
Министрам у двора надлежит теперь быть весьма проницательным, дабы, решиться, к которой стороне пристать для сохранения государства; ибо всякая ошибка произведет вред невозвратимый. Надлежит взять в примечание, что если Наполеон свергнет Австрию, то останется Россия одна, дабы бороться против сего непримиримого воина и самодержца почти целой Европы.
Теперь, - писал он в другом письме, - и последняя преграда (Австрия), разделявшая нас от всемирного завоевателя, приближается к падению, вследствие чего уже Россия должна будет приносить жертвы, или бороться с самодержцем целой Европы. Начало несчастия (России), как и вы, заключаете, ознаменовано будет восстановлением королевства Польского. Но кому cиe исправить, если уже не поздно; неужели графу Румянцеву?.. Коленкур им руководствует по собственному произволу. Прочих министров вы также знаете...
Я пользуюсь возможными случаями и даже всеми мерами выискиваю случаи, дабы без всякой воздержанности обнаруживать двору нашему то, чего мы ожидать должны. Хотя мнение на cie не отвечают, однако же, примечаю я, что начинают у двора открываться глаза и видеть, что союз с французами для нас вред; но не в состоянии они основать плана к полезной перемене.
Следовательно, все в замешательстве, и они, не решаясь ни на что, употребляют только самые малые, может быть, даже неприличные интриги... Я, не смотря ни на что, пишу правду, почитая cиe обязанностью верного сына отечества... Впрочем, какому бы правлению Россия не подверглась, мы собственность свою удержим, хотя бы и с некоторой переменой. Но Голштинский дом все потерять может.
Мнение князя Прозоровская разделяли многие, и императору Александру были известны многочисленные толки, пересуды и слухи, распространяемые в обществе. 20-го апреля 1809 года была сообщена министрам и другим лицам, стоявшим во главе правления, секретная записка, составленная М. М. Сперанским, под заглавием: "О составе статей для напечатания в газетах".
В записке говорилось, что для сообщения публике нужных сведений, для направления общественного мнения на путь истины, для отражения неправильных и вредных слухов и для предупреждения ложных толков о разных происшествиях, полагается составлять и издавать по временам в ведомостях статьи, каждому случаю и обстоятельству соответствующие на следующем основании:
1) Составление этих статей, для связи и единообразия, поручается одному лицу - статс-секретарю Сперанскому.
2) Министры по наблюдению случаев и происшествий и по соображению их будут доставлять к Сперанскому записки, означая в них кратко "разум" статей и где нужно прилагая и выписки из самых бумаг, по коим они должны быть составляемы.
3) Статс-секретарь, составив надлежащие проекты, будет представлять их на высочайшее усмотрение и по утверждению, отправлять для напечатания, уведомляя в то же время и министра, от которого статья поступила.
Исполнение сего, сказано в записке, принадлежит к министрам иностранных и внутренних дел и к здешнему военному губернатору, коим и сообщить с сего начертания списки.
Для придания этим сообщениям большей достоверности и под предлогом необходимости доводить до сведения публики известия, относящиеся не только до политики и "государственной полиции", но и государственного хозяйства вообще, 5-го августа 1809 года было высочайше повелено основать при министерстве внутренних дел особую правительственную газету под заглавием: "Северная Почта или новая С.-Петербургская газета".
Главнейшая цель сего издания, - писал император Александр графу Аракчееву, - есть та, чтобы, сообщая публике приличные обстоятельствам времени сведения, заслуживающие ее внимание, содержать всегда умы народные в том направлении, которое наиболее соответствует благонамеренным видам правительства.
Первым редактором и цензором этой газеты был товарищ министра внутренних дел О. П. Козодавлев, которому поручено было в случаях, требующих высочайших указании или разрешений, "непосредственно" докладывать императору. Первый нумер "Северной Почты" вышел 3-го ноября.
Ожидая скорого появления газеты, более скорого, чем это осуществилось, М. М. Сперанский в конце августа составил новую записку, которая и была высочайше утверждена 29-го августа 1809 г.
В предостережение легковерности, сказано в ней, признается нужным объявить, что с некоторого времени, прилежным надзором, открыты и обнаружены здесь затеи праздных людей, старающихся для собственных видов озаботить ложными слухами внимание публики. От них в разные времена происходили разные нелепые толки, кои, покружась некоторое время в обществе, потом сами собой исчезли.
Сим изобретателям былей и небылиц все происшествия служат предлогом к страшным предвещаниям. Восстанет ли война в пределах от России удаленных? Они тут видят уже раздробление наших провинций, бунты, возмущения и, если им поверить, то кажется, война уже в Петербурге. Одержана ли войсками нашими победа? по рассказам сих добрых патриотов тут убит в сражении Каменский, а там Багратион. Появится ли неприятельский флот в Балтийском море? - Кронштадт пылает по их слову, а Ревель обращен уже в пепел.
Но внешних происшествий для них еще не довольно: деятельность политического их злословия объемлет все предметы и обращается к внутренним. Тут открывается пространное поле для новостей: сегодня выходит запрещение носить всем вообще фраки, завтра выйдет другое учреждение, еще более стеснительное, а 1-го сентября сего года непременно последует указ, ниспровергающий все отношения помещиков к поселянам. Такой-то министр или вельможа сильно тому противился и за то впал в немилость; а такой-то, напротив, сему содействовал, а потому он в силе.
Если бы люди благонамеренные знали истинные источники сих нелепых толков, они стыдились бы быть орудием злонамеренности и игралищем страстей, для них чуждых.
Впрочем, правительству уже известны и изобретатели сих рассказов и побуждения, коими они движутся. Происшествия не один раз посрамляли их пристрастия; но время откроет еще более, и тогда без пощады преданы будут имена их всеобщему посмеянию.
Изобретателям слухов наибольшую пищу давали, конечно, военные действия. Поэтому "в пресечение сего зла и в отвращение могущих быть от того неприятных последствий", император Александр приказал военному министру графу Аракчееву доставлять редактору "Северной Почты" все те известия "по воинской части, которые приличным образом и в надлежащее время могут быть объявляемы публике".
Но, ни эта мера, ни угрозы придать посмеянию имена рассказчиков новостей не действовали, и слухи самые нелепые по-прежнему распространялись не только в России, но и за границей. В главной квартире эрцгерцога австрийского Фердинанда серьезно рассказывали, что император Александр отрекся от престола и передал регентство Сенату.
Все эти слухи, главнейшим образом, исходили из Москвы. До сведения моего дошло, писал государь главнокомандующему в Москве генерал-фельдмаршалу графу Гудовичу, - что в Москве между торговцами носятся весьма нелепые о правительстве слухи. Утверждаемо было, между прочим, что будто в Совете, в моем присутствии, сделано мне от всех членов оного сильное представление о бедствиях, грозящих России от настоящей политической системы, и что представление cиe вынужден я был принять и с ним согласиться.
Хотя разглашения сему подобные, как сами в себе, по нелепости их, так и по роду людей, между коими они разносятся, не заслуживали бы уважения; но восходя к источнику их, нельзя не признать, что они происходят не от одной праздности и невежества, но паче от внушения людей злонамеренных, пользующихся для собственных своих видов легковерностью простого народа.
В сем уважении, я считаю нужным обратить внимание ваше на сии слухи.
Опровергая их благоразумными внушениями вашими, по мере как они рождаются, стараться наипаче должно дойти до первого их источника. Действием неприметного, но точного надзора, перехождением от одного разглашения к другому, можно без огласки достигнуть до первого и тогда не трудно уже будет все обнаружить. Первый опыт сему вы сделаете в разглашении вышеприведенном и о последствиях его мне донесете.
Само собою, впрочем, разумеется, что во всех делах сего рода должно употреблять меры неприметные, дабы изыскания таковые не обратились в настоящее следствие, коего гласность усилит только слухи, а не приведет к их началу.
Граф Гудович отвечал, что, через обер-полицмейстера, он зорко следит за всем происходящим в Москве и часто внушает населению, "сколь мы счастливы под мудрою державою вашего величества, что, при столь смутных в других частях Европы обстоятельствах, мы ничем не стеснены, но ниже малейших своих выгод и прихотей не убавили".
Фельдмаршал просил государя положиться во всем на него и на "известия о справедливости которых я доносить вашему величеству не упущу, ибо некоторые, может быть, стараясь оказать некоторую услугу, могут тревожить вас, всемилостивый государь, несправедливыми известиями".
Положиться на слова и обещания московского главнокомандующего, по словам графа Ростопчина, совершенно бездеятельного, было трудно и надо было искать другие способы к уничтожению ложных слухов.
Между тем политические обстоятельства изменились. 5-го сентября 1809 года гр. Румянцев подписал Фридрихсгамский мир, по которому Финляндия с Аландскими островами были присоединены к России, а 2-го октября Наполеон заключил с Австрией Шенбрунский мир, по которому Россия получила Тарпонольскую область, а большая часть Галиции отошла к Варшавскому герцогству.
Оба события не были встречены изъявлениями общей радости... Только немногие понимали всю важность присоединения Финляндии. Уступка же нам Тарпонольской области вызвала полное неудовольствие со стороны общества. В ней видели простую подачку Наполеона.
- Общее мнение России, - говорил Греч, - порицало Александра. Наполеон осрамил его, дав ему из земель, отнятых у Австрии, не именно какую-нибудь область, а четыреста тысяч душ, как, бывало, у нас цари награждали своих клевретов. Н. И. Греч повторяет слова своих современников, говоривших, что "Россия французам не помогла, а австрийцев обидела. Полумеры бессовестные и вредные".
Необходимо было восстановить общественное мнение и убедить его в пользе приобретений. С этой целью 1-го ноября были разосланы рескрипты почти тождественного содержания:
Министру внутренних дел, московскому главнокомандующему и другим лицам.
На сих днях, говорилось в них, получено известие о размене ратификаций мирного трактата, между Францией и Австрией заключенного, с чем тем чтобы, война России с сей державой прекратилась.
По основаниям сего мира Австрия остается по-прежнему соседом нашим в Галиции; польские провинции вместо предполагаемого их соединения пребудут навсегда разделенными между тремя державами. Россия приобретает вновь знаменитую часть сих областей. Другая часть их, смежная с герцогством Варшавским, присоединяется к владениям короля Саксонского.
Таким образом, окончим, благополучно Шведскую войну, слагаем мы вслед за тем бремя войны австрийской. Все мечтания об отторжении польских областей исчезают. Настоящий вещей порядок преграждает (?) их и на будущее время. Вместо потерь, Россия расширяет в сей стране свои обладания.
…
Зная, что Москва в то время была головою и сердцем русской жизни, император Александр решился сам под благовидным предлогом, посетить первопрестольную столицу.
…
Зная, что Москва в то время была головою и сердцем русской жизни, император Александр решился сам под благовидным предлогом, посетить первопрестольную столицу.
В конце августа 1809 года принц Георгий Ольденбургский, назначенный Новгородским, тверским и ярославским генерал-губернатором, отправился для постоянного жительства в Тверь, вместе с супругой Екатериной Павловной, любимой сестрой императора Александра I. Бывший дворец, в котором поместилась молодая чета, был наскоро отделан, и Александр объявил, что желает лично посмотреть, как устроились сестра и зять.
Он намерен был прибыть в Тверь к 24-му ноября, дню именин великой княгини, но обстоятельства сложились так, что он мог выехать из Петербурга только 28-го ноября. В этот день государь отправил рескрипт главнокомандующему в Москве графу Гудовичу, в котором писал:
По отличному уважению моему к древней российской столице, я всегда желал сколь можно чаще посещать ее. Разные обстоятельства и положение дел политических, призывавших внимание мое на другие предметы, доселе были сему препятствием; ныне с удовольствием сретаю (встречаю) первую к тому удобность.
Мне приятно дать ей личный знак особенного внимания моего к обывателям Москвы; чувство приверженности их и усердия, столь кратные опыты любви их к отечеству требуют сей справедливости. Я вменяю себе особенным удовольствием лично их в сем удостоверить.
Через два дня государь писал ему же из Твери: Будучи столь близко Москвы, я желаю посетить сей древний первопрестольный град. Я предполагаю в будущий понедельник, 6-го числа, поутру приехать в Петровский дворец и оттуда прибыть к часу пополудни прямо в Успенский собор. Никакой встречи мне в Петровском дворце не нужно; распорядитесь, чтоб меня ожидали в соборе. Пребывание мое в Москве я намерен продлить до 12-го числа вечера.
Между тем жители столицы, не зная о намерении Александра, который не был в Москве со времени коронации, и воспользовавшись близким его пребыванием, отправили в Тверь двух депутатов: графа Ивана Андреевича Остермана и князя Петра Алексеевича Голицына просить императора посетить первопрестольную столицу. Просьба эта была принята благосклонно, ибо соответствовала как нельзя более видам самого государя.
В 9 часов утра, 6-го декабря, император Александр I, вместе с принцем Ольденбургским и его супругой, прибыл в Москву и остановился в доме отставного генерал-поручика князя Ивана Сергеевича Барятинского, так как Петровский дворец оказался не топленым и помещения его были сыры. Несмотря на запрещение встречи, жители запрудили все улицы.
Сопровождаемый принцем и многочисленной свитой, государь и принц верхами, а великая княгиня Екатерина Павловна в придворной карете подъехали к заставе, где были встречены фельдмаршалом графом Гудовичем, при громадном стечении народа. Толпа была так велика, что трудно было ехать.
- Берегитесь, берегитесь, - часто повторял государь, - чтобы не зашибла лошадь.
- Батюшка! кричал народ; - мы на плечах и тебя и лошадь твою понесем; нам под тобою легко.
С большим затруднением ехал Александр среди толпы; народ целовал его ноги, платье и даже лошадь, на которой он ехал; многие стирали платками пот с лошади и говорили: "мы детям, внукам и правнукам оставим это на память".
Вспоминая этот день, Александр говорил: "C'etait le plus beau jour de ma vie" (это был лучший день в моей жизни, фр.). При вступлении в Кремль прибыл курьер с известием о взятии Браилова. У входа в Успенский собор собралось духовенство с митрополитом Платоном во главе, приветствовавшим императора краткою речью.
По вступлении в собор, военный министр граф Аракчеев, по приказанию государя, прочитал донесение о взятии Браилова, а затем отслужен был благодарственный молебен с коленопреклонением.
Приложившись к св. мощам и иконам, Александр вышел из собора при громе пушек, криках "ура!" и, середи колокольного звона всех сорока-сороков московских церквей, отправился в Слободской дворец, причем при каждой церкви, находившейся на пути следования, его встречало духовенство с крестом и хоругвями.
Во дворце его ожидали служащие и вся знать Москвы. Войдя в залу, государь со многими разговаривал и особенно долго с Н. С. Мордвиновым (Николай Семенович), а затем особы первых двух классов были приглашены к столу. В тот же день вечером Александр посетил театр, где давалась пьеса "Старинные святки".
При входе в ложу государь был встречен криком "ура!", а когда запели арию "Слава царю", то публика встала со своих мест и, обратившись лицом к Александру кричала: "слава нашему царю".
На другой день, 7-го декабря, государь, проезжая по одной из улиц, уронил платок. Народ бросился поднимать его и просил подарить ему платок.
- Батюшка! у тебя платков много, а ты у нас один - пожалуй нам его.
Лишь только государь изъявил свое согласие, как платок был разорван на мелкие куски, и каждый получивший кусочек нес его домой как святыню.
В тот же день вечером был бал в Дворянском собрании, куда съехалось боле 2000 человек. Теснота и духота были ужасные.
- Здесь жарко, как в бане, - заметил император, обращаясь к предводителю дворянства, - а весело как в раю.
Слова эти привели всех в восторг, и на другой день, 8-го декабря, старшины Дворянского собрания явились благодарить Александра, остававшегося на бале до часа пополуночи. Государь принял их ласково, изъявил желание записаться в члены собрании, на общих правилах, и пригласил старшин к обеду, а вечером всех дворян на бал.
Москвичи были в восторге от государя, а государь от москвичей.
Кто ж из владык земных когда-либо был так встречаем? - спрашивали они с самодовольством, - какой победитель, с триумфом входящий, осыпаем был столь простыми выражениями сердечных чувствований?
Император Александр не скрывал, что чистосердечная преданность москвичей произвела на него глубокое впечатление и выражена была всеми классами народа в такой трогательной форме, что у него невольно навертывались слезы на глазах.
9-го декабря император Александр обедал у гр. Остермана и был на балу у гр. Гудовича. На следующий день он присутствовал в маскараде, данном купечеством, где было до 3000 человек. 11-го декабря он посетил Московский университета, обедал у гр. Гудовича, а вечером был в театре.
Московские праздники закончились днем рождения государя 12-го декабря. В этот день был съезд при дворе, обед, а вечером маскарад, на который было роздано до 20000 входных билетов. В 12-м часу ночи, прямо с маскарада, Александр в открытых санях выехал в Петербург, о чем жителям Москвы было возвещено пушечными выстрелами; 14-го декабря, в десять часов вечера, он был уже в Зимнем дворце.
Замечательно, что почти в одно и то же время, на двух противоположных концах Европы, в Москве и Париже, два друга-недруга праздновали плоды своих нравственных побед. Но какая была между ними разница!
- Теперь недостает только того, - говорили свидетели встречи государя в Москве, - чтобы Наполеон взглянул на Александра и на русский народ.
В то время когда Александр "был затеснен народом и сердцами россиян", Наполеон при въездах своих в Париж "прячется среди грозной стражи; он страшится лицом к лицу встретиться с народом французским".
Закончив самым блестящим образом политический 1809 год, Наполеон с особым торжеством праздновал 3-е декабря (21-е ноября) - день своей коронации. IIIecтвиe из Тюильрийского дворца в соборную церковь Богородицы (фр. Notre-Dame de Paris), начавшееся в половине 11-го часа утра, продолжалось целые два часа, между поставленными в два ряда войсками. Император ехал в великолепной карете с королем Вестфальским.
Карету окружали знатнейшие чиновники верхами. У входа в церковь Наполеон был встречен всем духовенством и, в предшествии его, под балдахином взошел на приготовленный трон. Ниже по обе стороны заняли места короли Вестфальский и Неаполитанский, принцы, министры и проч. Императрица стояла против императора и по обе стороны ее находились: короли Саксонский и Вюртембергский, королевы Голландская и Вестфальская и принцесса Боргезе (Полина).
Двенадцать кардиналов и множество епископов присутствовали при богослужении. При входе в церковь и по выходе из оной император перед алтарем коленопреклоненно молился.
По окончании божественной службы Наполеон отправился в законодательное собрание, где были ему представлены вновь избранные члены и приведены к присяге. Затем император обратился к собранию с речью, в которой исчислил "все свои деяния, со времени последнего заседания совершенные".
По окончании божественной службы Наполеон отправился в законодательное собрание, где были ему представлены вновь избранные члены и приведены к присяге. Затем император обратился к собранию с речью, в которой исчислил "все свои деяния, со времени последнего заседания совершенные".
Он говорил о покорении Арагона, Кастилии, постановлении французских орлов на стенах Вены, и присоединении к Франции Тосканы, Рима, провинций Иллирийских, о расширении земель, принадлежащих союзным с Францией королям и проч. Потом упоминал о неудачах Англии и союзных с нею держав; о потерях Швеции, терпимых от союза с Англией, и бедствиях Порты от того же.
При этом не стесняясь Наполеон сказал, что сумет наказать Порту, если она не перестанет следовать внушениям Англии. В заключение своей речи он упомянул о союзе с Россией и выразил, что чувства расположения его к императору Александру вполне согласуются с политическими его видами.
Русский император не разделял этих последних слов и был другого мнения. Хотя он и возвестил своим подданным о выгоде для России мира, заключенного Наполеоном с Австрией, но не мог не сознать, что основы этого мира противны его желаниям и пользе России.
План всеобщего государственного преобразования. - Недостатки существовавшей администрации. - Преобразование Государственного Совета. - Недоверие общества к преобразованиям вообще. - Новые налоги. - Неудовольствие общества. - Н. М. Карамзин и его мнение. - Меры к успокоению общества. - Охлаждение Александра к преобразованиям и энергиям Сперанского. - Противодействие ему в Государственном Совете. - Проект преобразования Сената. - Общее учреждение министерств. - Причины неудач.
Во время пребывания своего в Москве, император Александр подготовлял, составленный Сперанским, по его поручению, план всеобщего государственного преобразования.
С уничтожением коллегий и с образованием министерств администрация не улучшилась. Министерские канцелярии заступили места коллегий, а министры присваивали себе власть, принадлежавшую прежде Правительствующему Сенату; товарищеское обсуждение дел заменилось единоличным.
Министры пользовались своей властью неограниченно, без всякого контроля, без всякой ответственности и без "всякого со стороны прокуроров наблюдений за исполнением законов". Каждый министр поступал по-своему, не согласуясь с товарищем, и государственные учреждения потеряли точку соединения и лишились объединяющего начала.
В производстве дел не было никакой ответственности, предал власти министров не были ни определен, ни ограничен, и даже часть законодательная была разделена между разными министрами. Все это вело к произволу, вызывало недоумения, противоречия и беспорядки в администрации еще больше, чем были прежде.
Современники тяготились таким положением, были недовольны им и не знали, к кому обратиться, у кого искать правосудия, суда и расправы.
Не желая, однако же, возвращаться к старому порядку вещей, император Александр пришел к заключению, что пора привести в исполнение его излюбленную мысль - дать России конституционный порядок управления.
Не желая, однако же, возвращаться к старому порядку вещей, император Александр пришел к заключению, что пора привести в исполнение его излюбленную мысль - дать России конституционный порядок управления.
Призвав к себе М. Сперанского и объявив ему, что желает даровать Россию конституцию, Александр показал ему предложения Н. Новосильцева и князя Чарторыйского, "заключавшиеся в пустых либеральных теориях неудобоприменимых к нашему отечеству".
Вопрос о конституции был поднят еще в 1804 году и по высочайшей воле составление проекта ее было поручено барону Розенкампфу (Густав Андреевич), секретарю и первому рефендарию (от лат. referendarius от а referendo - докладчик) комиссии составления законов.
Справедливо ссылаясь на то, что для подобного проекта не было никаких материалов и подготовительных работ, что одной теорией руководствоваться нельзя, Розенкампф мог составить, да и то с многими пробелами, так называемой к а д р конституции. Этот кадр был передан Новосильцеву и Чарторыйскому, которые хотя и выработали проект конституции, но он не отличался ни полнотой, ни основательностью.
Наступившие войны оставили проект этот без применения, и теперь он был передан Сперанскому. Задача, возлагаемая на последнего, была, конечно, не по силам одному человеку и тем более, что по легкости взгляда, с которым император Александр относился к преобразованиям вообще, он требовал от Сперанского скорейшего исполнения порученного ему дела.
Недоверие к окружающим его людям заставляло Александра держать все это дело в секрете, который, впрочем, как увидим, он же первый и выдал.
Получив поручение государя, Сперанский с особым рвением принялся за решение предложенной ему задачи и, познакомившись с переданным ему проектом конституции, пришел к заключению, что исправить современный порядок администрации данным ему проектом конституции невозможно, а нужно заменить его новым, построенным на совершенно иных началах.
Все жалуются, - писал он, - на запутанность и смешение наших гражданских законов. Но каким образом можно исправить и установить их без твердых законов государственных? К чему законы, распределяющие собственность между частными людьми, когда собственность сия ни в каком предположении не имеет твердого основания? К чему гражданские законы, когда скрижали их каждый день могут быть разбиты о первый камень самовластия?
Жалуются на запутанность финансов. Но как устроить финансы там, где нет общего доверия, где нет публичного установления, порядок их охраняющего? В настоящем положении нельзя даже с успехом наложить какой-нибудь налог к исправлению финансов необходимо нужный: ибо всякая тягость народная приписывается единственно самовластию.
Одно лицо государя ответствует народу за все постановления; совет же и министры всегда, во всякой мере тягостной, могут отречься от участия там, где нет публичных установлений. Жалуются на медленность успехов просвещения и разных частей промышленности. Но где начало их животворящее? К чему послужит рабу просвещение? К тому только, чтоб яснее обозрел он всю горесть своего положения.
Наконец, сие всеобщее неудовольствие, сия склонность к горестным изъяснениям всего настоящего, есть не что другое, как общее выражение пресыщения и скуки от настоящего вещей порядка. Война и политические происшествия, без сомнения занимают тут свое место. Но были тягости и ранее, были войны, и дух народный не был, однако же, подавляем ими до такой степени, как ныне.
Неужели дороговизне сахару и кофе можно, в самом деле, приписать начало сих неудовольствий. Уменьшилась ли от них роскошь? Обеднел ли, в самом деле, народ? Где те жестокие несчастья, кои его на самом деле постигли? Все вещи остались в прежнем почти положении, а между тем дух народный страждет в беспокойстве. Как можно изъяснить сие беспокойство иначе, как совершенным изменением мыслей, глухим, но сильным желанием другого вещей порядка.
Таковы главные признаки, по коим можно определить место, которое Россия ныне занимает в лестнице гражданского образования. По сим признакам можно, кажется, с достоверностью заключить, что настоящая система правления несвойственна уже более состоянию общественного духа, но что настало время ее переменить и основать новую.
Все исправления частные, все пристройки к настоящей были бы непрочны; пусть составят какое угодно министерство, распорядят иначе части, усилят и просветят полицейские и финансовые установления, пусть издадут даже граждански законы: все сии введения, быв основаны единственно на личных качествах исполнителей, ни силы, ни твердости иметь не могут.
Приступая к образованию новых учреждений, Сперанский считал необходимым, чтобы правление, до сих пор самодержавное, "постановить и учредить на неприменяемом законе"; чтобы "не внешними только формами покрыть самодержавие, но ограничить его внутренней и существенной силой установлений и учредить державную власть на законе не словами, но самым делом".
Такая форма правления по словам преобразователя, свойственнее народу, "который имеет более доброго смысла, нежели пытливости, более простого и твердого разума, нежели воображения, коего характер трудно обольстить, но легко убедить простой истиной; словом, она может быть свойственна такому народу, коего нет нужды прельщать и обманывать, по добронравии его и некоторой лености, присущим всем народам северной природы".
После взаимного обмена мыслями с императором, Сперанский составил план всеобщего государственного преобразования. Целью преобразований было утвердить власть правительства, поставить управление Империей на твердом законе и дать России внутреннее политическое бытие, "а с этой целью определить, прежде всего, разум коренных государственных законов, т. е. начертать план конституции".
Конституции, - писал Сперанский, - во всех почти государствах устроены были в разные времена отрывками и по большей части среди жестоких политических бурь. Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устрояя политическое существование своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы.
Они заключались в том, что к участию в управлении допускались народные представители и в основание представительства положено было землевладение. Установлениями законодательными должны были быть выборные учреждения: волостные, окружные, губернские и Государственная Дума. Каждые три года, в волостном городе из всех владельцев недвижимой собственности должно было составляться собрание волостной думы.
Казенные селения от каждых пятисот душ посылали в думу одного выборного. Волостные думы избирали членов волостного правления и депутатов в окружные думы; из депутатов окружных дум, через каждые три года, должно было составляться собрание в губернском городе под именем губернской думы.
Из депутатов от губернских дум составлялось в Петербурге законодательное сословие под именем Государственной Думы. Для управления и суда, устанавливались также учреждения четырех степеней, и таким образом по плану Сперанского государственное управление должно было принять следующий вид:
Державная власть императора;
Государственный Совет;
Управление; Законодательство; Суд.
Министерство в соединении с Правительствующим Сенатом; Государственная Дума; Судебный Сенат;
Управление губернское; Дума губернская; Суд губернский;
Державная власть императора;
Государственный Совет;
Управление; Законодательство; Суд.
Министерство в соединении с Правительствующим Сенатом; Государственная Дума; Судебный Сенат;
Управление губернское; Дума губернская; Суд губернский;
Управление окружное; Дума окружная; Суд окружный;
Управление волостное; Дума волостная; Суд волостной.
Из этого начертания видно, что средоточием всех учреждений являлся Государственный Совет, предназначаемый для предварительного рассмотрения законов, уставов и учреждений в "первообразных их начертаниях". К этой табели учреждений Сперанский присоединял Кабинет при императоре, в который должны были стекаться высшие государственный дела и получать там окончательное решение, а также Правительствующий Сенат, долженствовавший заменить собой бывший Комитет министров.
Проект Сперанского, по внешнему виду, должен был вполне удовлетворять желанию императора Александра, и, по его увлекающемуся и порывистому характеру, требовалось только скорейшее приведение его в исполнение. Торопливости императора "совершенно отвечали и смелая и неутомимая и систематическая деятельность Сперанского".
В октябре 1809 г. план преобразований был уже представлен государю и им одобрен. Теперь являлся только вопрос о том, с чего начинать преобразования, и решено было начать с Государственного Совета, для преобразования которого не встречалось особых затруднений и не требовалось больших приготовлений.
По мнению Сперанского, существовавший уже Государственный совет был, "местом, произвольным, коего действия безгласны, неопределительны и относятся, большей частью, к делам текущим. Может ли, в настоящем составе его, стать он на чреде государственных установлений, свойственных империи обширной?
Министерский комитет есть также установление, никаких публичных форм не имеющее; в самом разуме его он предустановлен был для соображения одних мер исполнительных. Следовательно, никогда не мог он быть средоточным в порядке законодательном.
Итак, важнейшая часть государственного управления - соображение законов, уставов и учреждений не имеет, у нас никакого постоянного положения и нет места, где бы дела государственные постоянно и единообразно были уважаемы.
В государстве сильном и обширном разные части управления не могут идти со стройностью и успехом, когда каждое движется по своему направленно и направлены сии нигде не приводятся к единству; когда главные отношения разных частей не определены и не соображены между собой, когда каждое дело может по произволу поступать в различные установления: в Совете, Сенате или Комитете и не в одном из них не установлено порядка, течению государственных дел свойственного и единообразного.
Отсюда происходит, что все законы, все учреждения и меры правительства, даже и те самые, кои соображения были с установленными, ныне существующими, совокупно всеми их членами, имеют у нас вид произвола и личного доверия, изменяющегося по случаям и обстоятельствам. Отсюда происходит та великая несвязность, которая в законах наших на каждом шагу встречается.
Все они имеют столько различных свойств, сколько было разных лиц, кои попеременно занимались их составлением. Отсюда происходит, что учреждения наши никогда не имели достоинства и важности, свойственной закону. И каким образом могут они иметь важность, когда начинались по одному личному доверию, соображались в тайне и издавались без всякого публичного и единообразного их уважения?
Отсюда происходит та великая и горестная удобность, с коею законы наши были переменяемы. Если одно лицо, часто действующее в тайне, могло предложить закон и частные соображения привести его в силу, то другое, пользуясь, в свою очередь, той же степенью доверия, могло отменить его и ввести другое учреждения.
Отсюда происходит то всеобщее убеждение, самим опытом оправданное, что нет в России закона постоянного, и что можно переменить все по личным случаям и удобствам. Отсюда происходит и та слабость в исполнение закона, на которую столько раз жалобы были оглашаемы. Каждый исполнитель, при первом затруднении в законе, находит удобнейшим предложить его отмену, нежели стараться превзойти препятствие.
И понеже отмены сии бывали часты и всегда производимы с тою же удобностью, с какой и закон у нас издавался, то и поселилась в практике наших исполнителей несчастная привычка представлять непрестанно о неудобствах, из чего и составилась большая часть дел, тяготящих все департаменты и ввергающих высшее управление в непрерывный беспорядок.
Из сего происходят следующие истины:
1) что в настоящем порядке управления нет установления для общего соображения дел государственных в отношении их к части законодательной;
2) что от недостатка сего установления происходит главный беспорядок и смешение во всех частях управлений;
3) что твердость и постоянство закона требуют такого установления;
4) что, наконец, великие государства движутся установленные, лица переменяются и умирают, а дух установлений живет и в течение многих столетий, охраняя оные.
План Сперанского не был приведен в исполнение в полном его объеме; осуществилась только некоторая незначительная его часть и прежде всего преобразование Государственного совета. При нетерпении Александра и его настоянию образование Государственного совета было написано менее чем в три месяца и притом одним человеком.
При такой спешности работы, Сперанскому не было, конечно, времени справляться с летописями и древними актами, хранившимися в архивах; он не имел времени искать основ ни в Уложении, ни в старинных наших Соборах, в постановлениях боярских и земских Дум, в обычаях и нравах народа.
В Эрфурте его увлек Наполеон и, под влиянием поклонения ему, Сперанского вдохновляли уставы императорской Франции. Имея в виду готовые образцы для исполнения возложенной на него задачи, Сперанский "откинул прежнюю робость малоопытности. Вместо осмотрительных попыток и некоторой сдержанности, наступила эпоха самоуверенности и смелой ломки всего существовавшего".
Необходимо вспомнить, что в то время Свода законов не существовало, что руководством служили многочисленные указы, не приведенные в систему и противоречившие друг другу; что постановления боярских Дум не были изданы и оставались не только неизвестными, но и не приведенными в порядок, и что впоследствии сам Сперанский, создавая важность опыта предшествовавшей жизни русского народа, дал нам Полное Собрание законов Российской Империи.
Весьма заблуждаются те, - говорил впоследствии Трощинский, - кои думают, что одинаковые установления везде могут, сопровождаемы быть одинаковыми последствиями. Установления, кои могли быть введены без неудобства в одном государстве, могут произвести пагубные последствия в другом, если во в заимствующем государстве образ правления и положения народа, не будучи таковы же, каковы они в государстве, из которого формы заимствуются.
Защищая императора Александра от возводимых на него впоследствии обвинений в поспешности и необдуманности преобразований, и обвиняя Сперанского, Д. П. Трощинский (Дмитрий Прокофьевич; русский государственный деятель) старался доказать, что воля государя состояла в том, чтобы, не нарушая издавна установленного и свойственного русскому государству управления, ввести в нем только некоторые изменения и улучшения и тем доставить благоденствие народу.
Но усовершенствования сии, быв основаны, вместо опытов, на одних отвлеченных понятиях вновь возникшей философии, долженствовали произвести действия несообразные с предположенной и ясно выраженною целью государя императора.
Ничего этого не было. Сперанский писал положения по указанию императора, с которым постоянно советовался; оба они одинаково думали, оба читали и исправляли написанное.
Еще во время пребывания Александра в Москве, к нему присылались из Петербурга таинственные конверты, смущавшие публику и многих приближенных к императору, в особенности графа Аракчеева.
Ничего этого не было. Сперанский писал положения по указанию императора, с которым постоянно советовался; оба они одинаково думали, оба читали и исправляли написанное.
Еще во время пребывания Александра в Москве, к нему присылались из Петербурга таинственные конверты, смущавшие публику и многих приближенных к императору, в особенности графа Аракчеева.
Конверты эти, как узнали впоследствии, были от Сперанского и заключали в себе проект нового положения о Государственном Совете. Не ожидая, чтобы лица, окружавшие государя и стоявшие во главе управления, сочувствовали преобразованным, Александр сначала держал это дело в большом секрете; и, чтобы лучше сохранять тайну, поручил Сперанскому присылать свою рукопись по частям в запечатанных конвертах, которые надписывались камердинером Мельниковым: "К государю в Москву".
- Мельников важный человек! - едко замечал граф Аракчеев, в негодовании на то, что не знает содержания таинственных пакетов.
Но сохранить тайну непроницаемой было очень трудно, и в Москве стали говорить, что в конвертах заключается что-то важное. Для разъяснений, что именно, ловили каждое слово, верили всякому слуху и стали рассказывать с неудовольствием, что готовится конституция и представительный образ правления.
При всех своих либеральных стремлениях и, несмотря на мягкость характера, Александр ревниво оберегал свое самодержавие и неограниченность власти и в этом отношении не допускал никаких посягательств. Слухи, распространившиеся по Москве, его смущали тем более, что он знал о нерасположении общества к его начинаниям.
"Александр не пользовался популярностью, - говорит князь А. Чарторыйский. - По своему характеру он не был русским человеком. Отличаясь от русских хорошими и дурными качествами, он, в кругу своих, был похож на экзотическое растение и никогда не был счастлив".
Желая привлечь на свою сторону общественное мнение, сохранить популярность, вызванную недавней поездкой в Москву и, наконец, уничтожить все слухи, - Александр сам первый нарушил тайну и открыл то, что, сначала так тщательно скрывал.
В декабре 1809 года, в разговоре с князем Чарторыйским, император сказал ему, что готовится преобразование Государственного Совета и что он примет иную форму с более обширным кругом деятельности; что устройство его произойдет по образцам, существующим в иных, лучше управляемых государствах, каковы Франция и Англия.
- Есть много людей, - говорил при этом Александр, - которые, не отдавая себе отчета в значении слов, воображают, что будущее устройство Совета есть народное представительство, как будто может быть народное представительство, избранное не страной, а зависимое от короны. То, что теперь будет сделано для Совета, есть лишь первый шаг для того, чтобы дойти до других изменений более существенных, относительно коих мнения мои нисколько не изменились.
Слова эти, сказанные, конечно, для распространения, скоро стали известны многим, и им оставались неизвестными только частности, с которыми император решил познакомить лишь немногих. Когда положение о новом устройстве Государственного Совета было окончательно обработано, то, по желанию Александра, оно было передано на обсуждение графу Салтыкову, графу Завадовскому, князю Лопухину и графу Кочубею.
По одобрении ими, проект был передан на рассмотрение графа Н. П. Румянцева, предназначавшегося председательствовать в новом Совете, в случае отсутствия императора. Только за несколько дней до обнародования манифеста о готовящемся преобразовании было сообщено о том графу Аракчееву, да и то не для того, чтобы узнать его мнение, а чтобы несколько сгладить неудовольствие, которое он проявлял, вследствие скрытности, с какой велось все это дело.
- Графу крайне досадно было, - пишет Марченко, - что новости сии скрыты от него. Он готовился ехать в Грузино, но государь задержал, обещая прочесть с ним Наказ Совету. Видимо недовольный, Аракчеев говорил, что такое чтение бесполезно, что он гражданской части вовсе не знает, но любопытство пересилило, и он остался.
Государь хотел прислать за ним 24-го декабря, но вместо того прислал к нему Сперанского. "Не прошло и десяти минут, - продолжает Марченко, - как граф, отпустив Сперанского, спросил меня с делами. Я не видывал еще его в подобном бешенстве. Не став слушать бумаг, приказал прислать их в Грузино, куда сейчас же он отъезжает".
Оказалось, что Сперанский привозил ему не проект образования Государственного Совета, а одно оглавление, чтобы на словах рассказать сущность новой организации. Аракчеев не стал его слушать, отпустил с неудовольствии и грубостью и перед отъездом в Грузино, написал резкое письмо государю с просьбою об отставке (В знак примирены с Аракчеевым государь прислал ему в подарок пару лошадей с санями. Граф был очень обрадован такому небывалому подарку).
Ссылаясь на то, что в молодости получил плохое образование и не в состоянии будет защищать в Совете интересы военного ведомства, Аракчеев просил уволить его от званья военного министра и притом как угодно государю. Письмо это должно было, конечно, удивить и огорчить императора Александра.
"Не могу скрыть от вас, Алексей Андреевич, - писал государь, - что удивление мое было велико при чтении письма вашего. Чему должен приписать я намерение ваше оставить место, вами занимаемое. Говорить обиняком было бы здесь неуместно. Причины, вами изъясняемые, не могу я принять за настоящие.
Если до сих пор вы были полезны в звании вашем, то при новом устройстве Совета почему сия полезность может уменьшиться? Cие никому не будет понятно. Все читавшие новое устройство Совета нашли его полезным для блага Империи.
Вы же, на чье содействие я более надеялся, вы, твердивший мне столь часто, что, кроме привязанности вашей к отечеству, личная любовь ко мне вам служит побуждением, - вы, не взирая на оное, одни забыв пользу Империи, спешите бросить управляемую вами часть в такое время, где совесть ваша не может не чувствовать, сколь невозможно вас заменить.
Вопросите искренно самого себя, какое побуждение в вас действует? и если вы будете справедливы на свой счет, то вы cиe побуждение не похвалите.
Но позвольте мне, отложив здесь звания, которое я на себе ношу, говорить с вами как с человеком, к которому я лично привязан, которому во всех случаях я доказал сию привязанность. Какое влияние произведет в глазах публики ваше увольнение от должности в такую минуту, где преобразование, полезное и приятное для всех, введено будет в правительстве?
Конечно, весьма дурное для вас самих. Устройство Совета, будет напечатано, всякий судить будет, что не отчего было вам оставлять своего места, и заключения будут, весьма невыгодны на ваш счет.
В такую эпоху, где я право имел ожидать от всех благомыслящих и привязанных к своему отечеству жаркого и ревностного содействия, вы одни от меня отходите и, предпочитая личное честолюбие, мнимо тронутое, пользе Империи, настоящими уже образом повредите своей репутации.
Если все вышеописанное, против чаяния моего, над вами действия никакого не произведет, то, по крайней мере, я вправе требовать от вас, чтобы до назначения преемника вашего вы продолжали исполнять обязанность вашу, как долг честного человека оного требует.
При первом свидании нашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал, что твердо мог надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового военного министра".
Аракчеев остался при своем и просил избрать ему преемника. "Мнения публики столь различны, - писал он Александру, - что на оные никогда положиться нельзя, и лучшее мнение в свете - спокойная в человеке совесть; я имею ее и буду с ней везде спокоен".
С отъездом Аракчеева курьеры три дня скакали из Петербурга в Грузино и обратно, пока, наконец, 29-го декабря 1809 г. граф приехал в столицу. Этот и последующий день прошли в объяснениях с государем, и, наконец, Александр спросил Аракчеева, чем желает он быть, т. е. оставаться ли военным министром или быть председателем военного департамента Государственного Совета.
- Лучше сам буду дядькой, - отвечал Аракчеев, - чем над собою иметь дядьку.
Император изъявил согласие и, возвратившись из дворца 1-го января 1810 года, после открытия Государственного Совета на новых началах и в новом составе, граф Аракчеев написал на прокладных листах своего Евангелия:
"В сей день сдал звание военного министра. Советую всем, кто будет иметь сию книгу после меня, помнить, что честному человеку всегда трудно занимать важные места государства".
Случай с Аракчеевым и слухи, ходившие по Москве, указывали императору, что новое образование Государственного Совета будет встречено многими с недоверием и потому в день открытия Совета он писал главнокомандующему в Москве, графу Гудовичу:
"Прежде, нежели в обыкновенном порядке дойдут к вам акты об открытии Государственного Совета, в сей день совершившегося, поспешаю доставить вам несколько экземпляров манифеста и образования сего государственного сословия. Я желаю, чтоб, сообщив акты сии кому вы за благо признаете, руководствовали вы общим мнении к истинному понятию о сем важном государственном установлении.
А чтоб поставить вас к большей к тому возможности, препровождаю при сем, для особенного сведения вашего, записку о причинах необходимости сего учреждения. Я надеюсь, что вы и с вами все благомыслящие люди найдут в нем новый опыт самого твердого моего желания всеми вверенными мне от Бога средствами действовать к единому благу любезного нашего отечества".
В манифесте объявлялось, что "к утвержденным единообразии порядка в государственном управлении, признали мы нужным установление Государственного Совета дать образование свойственное пространству и величию нашей Империи"; что сколь ни были бы совершенны гражданские законы, они не могут быть тверды без государственных установлений, во главе которых должен стоять Совет.
"Его рассмотрению будет подлежать гражданское Уложение, которое, - говорилось в манифесте, - по мере совершения его с принадлежащими к нему судебными обрядами и устройством судебными мест, будет поступать на его уважение. За сим последует Уложение уголовное. От успешного окончания сего труда зависит общее устройство судебной части. Вверив оную особенно Правительствующему Сенату, мы не умедлим дать сему высшему в Империи нашей судебному сословию образования, важному назначению его свойственное, и присоединим к установлениям его все, что может их усовершенствовать и возвысить.
Настоящее положение государственных доходов и расходов требует также неукоснительного рассмотрения и определения. На сей конец доставим мы Совету план финансов, составленный по началам, части сей наиболее свойственными.
Главные основания сего плана состояли в том, чтобы всевозможным сокращением издержек привести их в подлежащую соразмерность с приходами, установить во всех частях управления истинный разум доброй экономии и самыми действительными мерами положить твердое основание постепенной уплате государственных долгов, коих ненарушаемость, удостоверенную всеми государственными богатствами, мы всегда признавали и будем признавать одними из важнейшими и неприкосновенными обязательств нашей Империи.
В 9 часов утра, 1-го января 1810 года император Александр прибыли в Шепелевский дворец, где, по повестками, разосланным накануне, собрались 35 человек, первых членов Государственного Совета. Заняв председательское кресло и видя, что назначенные председателями департаментов не знают, в каком порядке ими сесть, и пересаживаются с места на место, государь приказал пм занять места по старшинству.
Департаменты не имели нумерации, и потому председатели не знали, как им разместиться. Пересаживание их с места на место послужило темою для басни Крылова - К в а р т е т.
Обратившись к собранию, император высказал, что порядок и единообразие дел требуют, чтобы для их средоточия было центральное учреждение, что такого до сих пор не было и таким отныне будет Государственный Совет.
- Каким образом, - спрашивал Александр, - в государстве, столь обширном, разные части управления могут идти со стройностью и с успехом, когда каждая движется по своему направлению и направления сии нигде не приводятся к единству? Одно личное действие власти в великом разнообразии дел государственных не может сохранить сего единства.
Сверх сего лица умирают; одни установления живут из века в век и охраняют основание государств. Все благонамеренные люди давно знают сии истины. Любя отечество, быв поставлен в ответе перед Богом в счастье его и благоустройстве, я более других должен был их осуществить. Не частными исправлениями, не подробностями многосложными и преходящими стоят и процветают государства.
Среди всех работ, среди войны и мира, в непрерывном движении дел внутренних и внешних, мысль о твердых государственных установлениях никогда меня не оставляла. Я всегда желал, чтобы благосостояние Империи утверждалось на законе, а закон был неподвижен на установлениях. Я считал минуты жизни моей потерянными для блага России, в кои войной и внешними происшествиями намерения мои отвлекались от сей великой цели.
Не скрыты от меня были все последствия сего умедления. Наконец, Всевышний благословляет мои желания. В сей день, с началом нового года, имею я удовольствие положить твердое основание одному из важнейших государственных установлений. Государственный Совет будет составлять сосредоточь всех дел высшего управления.
Призвав вас в состав сего сословия, я не мог вам дать высшего свидетельства моего к вам доверия. Все, что в мыслях и желаниях человеческих есть самого твердого и непоколебимого, все будет мною употреблено, чтобы установить порядок и оградить Империю добрыми законами. Вы приемлете священную обязанность мне в семь содействовать. Перед отечеством, перед Богом, вы будете в сем ответствовать.
Перед самыми высокими именами все личные уважения должны исчезнуть. Изочтите миллионы (людей), кои от вас ожидать будут твердой собственности, тишины и благоустройства, и измерьте сим пространство ваших обязанностей и степень моего к вам доверия.
Уповая на благословение Всевышнего, мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца моего чувствительной, чтобы некогда в поздних временах, когда меня уже не будет, истинные сыны отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при мне и моим искренними желанием блага России. (Указ Государственному Совету 1-го января 1810 г. Архив Сената).
По словами барона М. А. Корфа, повторенными потом и многими историками, речь императора Александра произвела громадное впечатление. Никогда еще Россия, говорят они, не слыхала с высоты престола речи, исполненной такого чувства, такого достоинства и таких идей.
По словами барона М. А. Корфа, повторенными потом и многими историками, речь императора Александра произвела громадное впечатление. Никогда еще Россия, говорят они, не слыхала с высоты престола речи, исполненной такого чувства, такого достоинства и таких идей.
Кажется, это не совсем верно: к чувствительности Александра привыкли и читали много теплых его рескриптов и указов, но мало верили, что эти рескрипты и указы будут исполнены; мало верили в практичность вводимых преобразований, мало верили и в то, что преобразования эти будут доведены до конца.
"Мне кажется, - писал князь Андрей Иванович Вяземский к государственному канцлеру графу А. Р. Воронцову, - что я вижу преддверие, строящееся с необыкновенною роскошью и смелостью. Оно должно украсить здание, которое величиною и правильностью вероятно будет поражать потомков; но строится лишь один фронтон, а о самом здании нет еще речи. Вы не можете себе представить, какое впечатление все это производит на здешнюю (московскую) публику.
Я вовсе не выезжаю, но те немногие, которые у меня бывают и которые часто вращаются в обществе, уверяют меня, что несть конца суждениям о будущих случайностях и что с нетерпением и беспокойством ожидают последствий всех этих начинаний... По-моему не стоило из-за столь малого подымать столько шуму. Петр I сказал как-то: на что законы, если их не исполняют?
У нас есть законы, но их беспрерывное противоречие, наглость, с которою им не повинуются, открытое и нахальное лихоимство, безграничная роскошь, которая есть первая причина всех зол, невнимательность и даже презрение, с которым относятся к должностям, если оные не доставляют денег, этого единственного божества, перед которым все преклоняется, пороки, свойственные нашей форме правления и нашему строю, которого, однако, исправить без неминуемой опасности невозможно - вот те затруднения, которые я предвижу для преуспеяния желаемого.
Пусть суды наши по закону осуждают и оправдывают, но да будут они, сколь возможно, составлены из людей безукоризненной честности; государь да не наказует никого, и нелицемерный закон да не слабнет вовеки; да будет наказаны тем сильнее и тем примернее, чем выше стоит преступник. Пороки правительства никогда не восходят снизу вверх. Для этого необходимо нравственное воспитание, о котором мы не имеем почти понятий.
Коль скоро дети наши становятся попугаями и начинают лепетать на нескольких языках, коль скоро в них проявляется какой-нибудь легкий талант, все кончено - большего не требуют...
Изучая историю и много размышляя, доходишь до того убеждения, что для государства, как и для отдельных лиц, бывают несчастные эпохи, в которых при самых благих побуждениях не достигаем своей цели, и даже наоборот, доходим совершенно до противоположного. Du destin qui fait tout tel est l'arret cruel (Voltaire) (Таков жестокий приговор судьбы, от которой все зависит (Вольтер).
Полнейшее отсутствие людей способных - вот характеристическая черта нашего времени. Не знаю, так ли вы судите, но, по-моему, скудость эта наводит невольный ужас. Бездарность и нахальство, опасное даже при великих талантах, являются здесь пороком, облеченным в оскорбительный комизм. Отсутствие всякого дарования соединено с неимоверною самоуверенностью.
Присоедините к этому всеобщую распущенность, забвение всего нравственного и честного. Лишь бы нажиться, а каким грязным путем - это все равно. И все это с целью вдоволь насладиться роскошью и изнеженностью, насытить самые низкие и животные страсти. Картина не привлекательная, но клянусь, такова она на мои глаза.
Приезжайте сюда, и, быть может, вдали от тлетворного воздуха, вас окружающего, вы сами все увидите в том же свете".
Но возвратимся ко дню открытия Государственного Совета. После речи императора, Сперанский, назначенный государственным секретарем и директором комиссии составления законов, прочитал манифест, положения, список председателей департаментов, список членов Совета, список секретарей и расписание дней присутствия.
Император Александр вручил председателю Совета гр. Н. П. Румянцеву проект первой части гражданского Уложения и финансовый план. Это были первые дела, предложенные на обсуждение Совета. При Совете состояли: государственная канцелярия, комиссии прошений и комиссии составления законов.
Характер деятельности нового учреждения довольно точно определялся его разделением на департаменты:
1) Законов, председателем, которого был назначен гр. Завадовский;
2) дел Военных - председатель граф Аракчеев;
3) дел Гражданских - председатель князь Лопухин и
4) Государственной экономии - председатель Н. С. Мордвинов.
Всякий новый закон, устав или образования нового учреждения должны были поступать на рассмотрение Совета; но решение его приводилось в исполнение только по утверждению верховною властью. Таким образом, Государственный Совет становится посредником между государем и министрами по всем частям управления и главнейшим образом по законодательной части.
Все дела поступали в Совет через государственного секретаря, который докладывал их Совету, подносил журналы на высочайшее усмотрение и сообщал высочайшую волю Совету. К предметам занятий Государственного Совета относились вопросы об объявлении войны, заключении мира, "когда, впрочем, по усмотрению обстоятельств, могут они подлежать предварительному общему соображению".
Одною из главнейших обязанностей Совета было рассмотрение отчетов министерств, с целью, конечно, проверять правильность их действий. Эта обязанность была встречена весьма многими с большим сочувствием, так как самовластие министров и их безответственность уже успели оказать вредное влияние на внутренний строй государства.
"Хвалят, - писал из Москвы Федор Петрович Ключарев (московский почт-директор) министру полиции Александру Дмитриевичу Балашову, - учреждение Государственного Совета и радуются, что не через министров пойдут дела". Впоследствии оказалось, что радость эта была преждевременной.
Государственный Совет, по словам Сперанского, был учрежден для того, чтобы власти законодательной, до сих пор разбросанной, дать правильность, постоянство, твердость и однообразие. В этом отношении, спустя только год, по словами его, он, будто бы, исполнил уже свое назначение. Льстя императору Александру, Сперанский слишком увлекся и дошел до извращения исторической истины.
"Никогда, - говорил он, - в России законы не были рассматриваемы с большею зрелостью, как ныне; никогда государю самодержавному не представляли истины с большею свободою, так как никогда, должно правду сказать, самодержец не внимал ей с большим терпением. Одним сим учреждением сделан уже безмерный шаг от с а м о в л а с т и я к истинным формам монархическим.
Два года тому назад умы самые смелые едва представляли возможным, чтобы российский император мог с приличием сказать в своем указе: вняв мнению Совета; два года тому назад cиe казалось бы оскорблением величества. Следовательно, пользу сего учреждены должно, измерять, не столько по настоящему, сколько по будущему его действию".
Современники редко оценивают распоряжения правительства о будущей их пользе. Охотников на жертвы для будущего поколения всегда мало, и позднейшему историку не следует прилагать свою мерку в оценке фактов и упрекать предков в том, что они встречали то или другое распоряжение неприязненно. Люди всегда останутся людьми, своя рубашка ближе к телу, и тяжесть положения неизбежно вызывает ропот; так и случилось.
Новое образование Государственного Совета было встречено не сочувственно обществом, главными образом потому, что первыми распоряжением Совета было усиление податей и налогов. 2-го февраля 1810 г. был обнародован манифест, которым повелевалось прекратить выпуски ассигнаций, признанных государственными долгами, объявлено сокращение расходов и возвышение податей. Для общества распоряжения эти являлись новою тягостью.
"Многие простодушные, - писали Н. М. Карамзин, - впрочем не глупые, люди до ныне думают, что советники правительства в семи случаев имели свои тайные виды и хотели умышленно повредить государственному кредиту. Я изъясняю себе загадку, как и в других случаях, одной известной хвастливостью неосновательных умов и не менее известной их охотой умничать.
Доселе назывались в России государственными долгами только те суммы, который наше правительство занимало в Голландии или в других землях; никто не причислял ассигнаций к оным, и всякий считал их деньгами, ибо они служили как деньги при покупках.
Вместо того, чтобы сказать просто: "необходимое умножение казенных расходов требует умножения доходов, а новых ассигнаций не хотим выпускать" - правительство торжественно объявило нам, что ассигнации не деньги, но составляют необъятную сумму долгов государственных, требующих платежа металлом, коего нет в казне.
Следствием было новое повышение цен на все вещи и падение курса: первое от новых налогов, второе от уменьшения доверенности иноземцев к нашими ассигнациям, торжественно оглашенными сомнительными векселями...
Умножать государственные доходы, - продолжал Н. М. Карамзин, - новыми налогами есть способ весьма ненадежный и только временный. Земледелец, заводчик, фабрикант, обложенные новыми налогами, всегда возвышают цены на свои товары необходимые для казны, и через несколько месяцев открываются в ней новые недостатки. Опять надобно умножать налоги и так до бесконечности".
Недостатки внешней торговли и беспрерывные войны, продолжавшиеся до 1810 года, расстроили государственные финансы, легли всей тяжестью на сельское население. Ценность на все предметы потребления увеличивалась в значительной степени, и само правительство откровенно заявляло в манифесте, что разные состояния людей потерпели от сего великого отягощения.
Подати стали поступать в казну только на половину, а потом и на одну четверть. Недостаток приходилось пополнять или внутренними займами или выпуском новых ассигнаций. К 1810 году положены наших финансов было самое печальное, и расходы превышали доходы "необъятным количеством", как выразился император Александр в рескрипте князю Куракину.
По предварительными соображениям, доход исчислялся в 125000000, а расход в 230000000, и такими образом недостаток простирался до 105000000. Сверх того число ассигнаций, признанных государственным долгом и обращавшихся внутри государства, простиралась до 577000000, для покрытия которых не имелось ни малейшего запасного фонда или какого-нибудь источника.
В виду такого положения наших финансов, под председательством графа Завадовского были составлен особый комитет, которому поручено было, во что бы то ни было уменьшить издержки в будущем 1810 году по всем министерствам.
"Я приму, - писал Александр тому же князю Куракину, - особенным доказательством истинного усердия к пользам государственным, всякое сбережение и умеренность в издержках, которые министры найдут возможным сделать, каждый по своей части, хотя бы то было с некоторыми стеснением на 1810 год. Но стеснение cиe спасет государство от самых гибельных последствий упадающего кредита".
Уменьшение расходов не могло быть, конечно, значительно, не могло восстановить финансового равновесия, и потому император принужден был обратиться к пособию дворянства, коего ревность, - говорил он - и усердие к пользам отечества, во всех чрезвычайных обстоятельствах, всегда предшествовали всеми другими состояниям и служили им примером и поощрением.
"Дабы определить, - было сказано в манифесте, - сему пособию точную меру, полагается со всем помещичьим имением, не исключая и удельных и прочих, императорской фамилии принадлежащих, собрать единовременно и единственно на сей 1810 год умеренную часть чистого их дохода, расчисляя оный по количеству недвижимых их имуществ, в деревнях состоящих, по 50 коп. с каждой ревизской души".
Манифест этот произвели сильное возбуждение умов. С одной стороны, гласное сознание правительства, что финансы наши до сих пор дурно управлялись, а с другой, что от такого управления казна вовлечена в значительные долги, на покрытие которых недостаточно обыкновенных средств, - было для массы населения неприятною и ошеломляющею новостью; люди же сведущие отлично понимали, что объявленные налоги, по тогдашнему внутреннему и политическому положению России, не могут ограничиться одним 1810 годом, когда "от блокады всех пристаней, вообще вся торговля почти совершенно остановились".
Так действительно и случилось. Манифестом 25-го января 1811 года, единовременные налоги 1810 года были обращены в постоянные.
Ропот и неудовольствие распространились среди всех сословий, и убедить их в необходимости этих мер было трудно, так как последующая события не облегчали, а увеличивали тяжесть положения. Обещая прекратить выпуски ассигнаций, правительство все-таки принуждено было в томи же 1810 году выпустить их на сумму 43060000 руб.
Вместе с тем подушные и оброчные подати с крестьян и мещан постепенно увеличивались; установлены были новые налоги: с крестьян, торгующими в обеих столицах, с иностранными ремесленников, с домов и купеческих капиталов. Вслед за тем увеличены пошлины на гербовую бумагу и на бумагу для паспортов; увеличена цена на соль и пошлина на продажу вина в губерниях малороссийских, западных и остзейских, а таможенная пошлина вообще увеличена более чем в полтора раза.
Но и этих мер оказалось недостаточно, и пришлось прибегнуть к продаже государственных имуществ: лесов, арендных с ограничением, впрочем, что населенные крестьянами земли могли быть покупаемы только дворянами и купцами 1-й гильдии.
Предвидя, что манифест о налоге и последующие распоряжения правительства к пополнению государственной казны произведут неприятное впечатление на общество и в особенности на жителей Москвы, император писал графу Гудовичу и выражал надежду, "что cиe первое положение в Государственном Совете со времени нового его образования, со всею зрелостью соображенное, принято будет в Москве, при руководительстве вашем, в настоящем его виде необходимости и истинной государственной пользы".
Предвидя, что манифест о налоге и последующие распоряжения правительства к пополнению государственной казны произведут неприятное впечатление на общество и в особенности на жителей Москвы, император писал графу Гудовичу и выражал надежду, "что cиe первое положение в Государственном Совете со времени нового его образования, со всею зрелостью соображенное, принято будет в Москве, при руководительстве вашем, в настоящем его виде необходимости и истинной государственной пользы".
Препровождая же манифест о государственном займе, Александр писал тому же графу Гудовичу, - "что заем учреждается не для новых расходов, но единственно для того, чтобы, уменьшив массу ассигнаций, возвысить их цену. Имущества, в продажу назначаемые, не уменьшат количества государственных богатств.
По трудности их управления, они никогда не приносили казне важного дохода; в частных же руках, они и государству будут полезнее. Впрочем, успех займа обеспечен предварительными соглашениями с капиталистами, и нарочитая часть его скоро пополнится. Сим кредит государственный приобретет новую силу и утверждения. Впоследствии соединением мир, кои постепенно будут в действие приводимы, с помощью Божией, достигнем мы той цели, чтобы поставить финансы наши на твердых основаниях".
Эти основания могли утвердиться только с исполнением всего плана преобразований, но император Александр стал охладевать к ним, стал тяготиться ими. Новое учреждение Государственного Совета была одна из тех его прихотей, которые часто проявлялись в нем, "и он не успокаивался до тех нор, пока его желания не исполнялись. Когда же им овладевало такое неодолимое желание, то он не думал о том, будет ли это хорошо или дурно, полезно пли вредно; он заботился только об устранены всяких препятствий.
Зато, достигнув цели, он успокаивался, становился иногда равнодушным, а иногда впадал в противоречие с самыми пламенными его желаниями". Подписав манифест об образовании Государственного Совета и положений о нем, произнеся чувствительную речь в первом собрании Совета; император Александр считал дело оконченным, а Россию - получившей новые либеральные и лучшие установления.
Несмотря на данное обещание разделять труды вместе с членами Государственного Совета, он присутствовали в заседании в 1810 году только один раз, при рассмотрении плана финансов, а в 1811 г. четыре раза, при обсуждении проекта учреждения Правительствующего и Судебного Сената. В остальных заседаниях его заменял граф Румянцев.
"В сердце императора, - писали де Местр, - таится презрение к нынешнему устройству его Империи, и это чувство сильно благоприятствует духу нововведений, но когда дело доходит до приложения и ему приходится действовать, то ему не счастливится, ибо на всех его делах тяготеет какое-то проклятие. Его обвиняют в недоверчивости, и действительно он недоверчив до крайности".
Последняя, усиливалась под влиянием всеобщего ропота. Императора Александра тяготило то, что подданные не понимают его благих намерений, но он не знал, отчего это происходит, не знал, что творилось, внутри государства, и не подозревали, как, тяжело жилось всем сословиям. Весьма естественно, что при таких условиях положение двух преобразователей должно было измениться; несколько месяцев тому назад Александр поторопил Сперанского скорейшим обнародованием преобразований, а теперь Сперанский умолял государя докончить начатое.
"В 1810 году, - писал он, - положены одни первые основания - много начато и еще ничего не кончено. Отлагая до лучших обстоятельств все те предположения, кои собственно принадлежали к устройству законодательного порядка, и ограничив себя на настоящее время одними устройством порядка судного и исполнительного".
Сперанский считал необходимым: составить Уложение гражданское, судебное и уголовное; преобразовать Сенат в судебный и правительствующий; преобразовать губернские учреждения; принять меры к погашению долга, усилить государственные доходы введением новой переписи, учреждении поземельного сбора, улучшением устройства винных откупов и доходов с казенных имуществ.
"Можно с достоверностью утверждать, - говорил Сперанский, - что без окончания их, ни порядка в делах, ни силы во внутреннем управлении быть не может; что, напротив, совершением их, хотя бы даже и ничего не сделано было в устройстве порядка законодательного, Империя поставлена будет в положение столь твердое и надежное, что век вашего величества всегда будут именовать веком благословенным.
Посему одно непрерывное стремление к совершению сих дел должно считать настоящим делом, достойным внимания вашего. Все прочие внутренние дела текущие суть только зло необходимое, и приметить должно необходимое до тех пор, доколе все установления, выше изображенные, не устроятся: ибо с устройством их и самые дела текущие должны по всей необходимости исчезнуть, или нарочито уменьшиться.
И тогда одни дела воинские и внешние политические составлять будут предмет упражнений вашего величества; внутренние же гражданами потекут сами собою и будут требовать одного верховного надзора и направления, не составляя, как ныне, ежедневной заботы и затруднения. Таково есть пространство дел, к окончанию предлежащих.
Сколь дела сии ни обширны, я надеюсь, что виды вашего величества по всем сим предметам будут с точностью исполняться. Надежда сия утверждается более тем, что я вошел уже, так сказать, в существо их; что материалы их готовы и что, впрочем, по самому свойству своему, они между собою нераздельны".
На деле надежды Сперанского не оправдывались. Не имея поддержки в Александре, он на первых же порах встретил противодействие в старых дельцах, каковыми были: Трощинский, Мордвинов, Шишков, Философов и другие. Едва только была внесена в Совет первая часть гражданского Уложения, как члены Совета стали требовать, чтобы в подтверждение каждой статьи были приведены русские законы, заявляя, что Уложение почерпнуто из Кодекса Наполеона и противно русскому духу.
Шишков находил, что проект "даже по грамматической словесности" недостаточен; Трощинский говорил, что первая часть Уложения написана так, "чтобы, возмутив море, утопить одну муху", а Философов, "видя, что Уложение составляется из иностранных, а не русских законов, ездил сам к государю и лично о сем докладывал.
Он говорил императору, что главный участник в составлении гражданского Уложения Розенкампф, немец и но православного исповедания, то чтобы государь приказал вместо него быть при докладе Уложения в Совет Н. С. Ильинскому (Николай Степанович - При Александре I состоял в комиссии для составления законов и юрисконсультом министерства юстиции).
Против Уложения восставали многие частные лица и в том числе Карамзин, хотя и не вполне основательно. "Уже в манифесте объявлено, - писал он, - что первая часть законов готова, что немедленно будут готовы и следующем. В самом деле, издаются две книжки под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод Кодекса Наполеона!
Какое изумление для россиян! Какая пища для злословия! Благодаря Всевышнего, мы еще не подпали железному скипетру сего завоевателя; у нас еще не Вестфалия, не Итальянское королевство, не Варшавское герцогство, где Кодекс Наполеона, со слезами переведенный, служить уставом гражданскими.
Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет, для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно перед лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже, 6-ю или 7-ю экс-адвокатами и экс-якобинцами".
Под влиянием ненависти к Наполеону и оскорбленного чувства национальной гордости, Н. М. Карамзин увлекся в дальнейшем изложением до искажения истины и исторической точности, до отрицания даже существования граждан в России. Важно, что Карамзин являлся отголоском общества и того, что чувствовалось и говорилось. Эти разговоры значительно замедляли дело преобразований. Сперанский объяснял их только незнанием общего плана и отсутствием способных административных деятелей.
- Те, - говорил он императору Александру, - кои не знают связи и истинного места, какое Совет занимает в намерениях ваших, не могут чувствовать его важности. Они ищут там конца, где полагается еще начало; они судят об огромном здании по одному краеугольному камню. Но если бы здание cиe и не совершилось, если бы политические наши установления и не двинулись вперед, то и в сем предположение Совет есть уже весьма важное учреждение.
Осуждая большинство в непонимании истинных польз сделанных преобразованием, Сперанский осуждал и личный состав членов Государственного Совета.
- Время, - говорил он, - с какого начали у нас заниматься публичными делами, весьма еще не продолжительно; количество людей, кои в предметах сих упражняются, вообще ограниченно, и в сем ограниченном числе надлежало еще, по необходимости, избрать только тех, кои по чинам их и званиям могли быть помещены с п р и л и ч и е м.
При сем составе Совета нельзя, конечно, и требовать, чтобы с первого шага сравнялся он в правильности рассуждений и в пространстве его сведений с теми установлениями, кои в сем роде в других государствах существуют. Недостаток сей не может, однако же, быть предметом важных забот. По мере успеха в прочих политических установлениях сие учреждение само собой исправится и усовершенствуется.
Но на это никто, однако же, не рассчитывал и не надеялся; все видели одну ломку старых учреждений и ожидали еще больших беспорядков в администрации:
"В продолжение целого лета, - говорит Вигель, - все государственное здание трещало и ломалось под всесокрушительной и всезиждительной десницей Сперанского". Н. В. Чичагов уехал даже за границу, чтобы, по его словам, вырваться из бездны замешательства, неопытности, нелепости и самого низкого рабства.
"Я бы должен был воздержаться говорить об этом, - писал он графу С. Р. Воронцову из Парижа, - по той причине, что всем известно, что там (в России) произошло, что происходит и к чему все это должно привести, и потому, что у меня слишком сильное отвращение вспоминать события, которые был бы счастлив забыть. Но, так как мне нужно, чтобы вы знали о поведении, которого я держался, я позволю себе описать некоторые особые случаи, которые характеризуют общий ход дел.
Удары власти неограниченной, произвольной и необдуманной уничтожили зарождающуюся промышленность, а нововведения и постоянные перемены окончательно поколебали то небольшое доверие, которое еще сохранялось к распоряжениям правительства. Секретарь канцелярии графа Кочубея Сперанский - главный автор указов. Вы можете судить, сколько человек, воспитанный в такой школе, должен понимать в подобных делах. Чтобы подтвердить примером то, что я выразил, стоит сказать, что это он предложил и составил указ о камергерах и гражданских чиновниках".
Видя в этой реформе лишь плохое подражание тому, что делается при французском дворе, П. В. Чичагов признавал, что и новое образование Государственного Совета не более как карикатура Совета во Франции, карикатура не пригодная для России. Сам Сперанский знал, что его обвиняют в подражании французскому образцу, но, прибавлял он, "кроме разделения дел ничего они не имеют общего".
Современники же говорили, что это не подражание, а копия, что Государственный Совет учрежден для ограничения монархической власти и совершенно непригоден для Росши. Наслушавшись толков и пересуд, известный де Местр сожалел также, что Сперанский, увлекшись быстротой работы, стал сам верить во всесилие формы и ее пригодность. По словам де Местра, Сперанский смотрел на человека как на существо отвлеченное, никогда и нигде не изменяющееся, и для этого воображаемого существа писал столь же воображаемые планы государственного управления.
"Опыт доказывает однако, - прибавлял де Местр, - самым явным образом, что каждый народ имеет именно то правительство, которое он заслуживает, так что всякий государственный проект, коль скоро он не вполне гармонирует с характером нации - пагубная мечта".
Мечта эта лежала в основе характера Александра, любившего, по словам современника, "тешиться искусственным изображением представительного правления. Кому же лучше Сперанского можно было знать это? Государственный Совет и Правительствующей Сенат сумел он в глазах царя представить подобном верхней и нижней камер парламента, тогдашних французского Сената и законодательного корпуса, тогда как они с ними ничего не имели общего. Совет был не что иное, как сам Сперанский, который предлагал в нем к слушанию дела, потом, среди общего молчания членов, сам рассуждал о них и определения свои давал им подписывать.
Про Сперанского рассказывали в обществе самые несбыточные вещи. Его считали ярым приверженцем Наполеона, человеком, возбуждающим недоверие и неприязнь подданных к своему государю, якобинцем, разрушающим государство, возгордившимся и зазнавшимся поповичем и проч. Все это было хорошо известно самому Сперанскому.
"Христос Воскресе! - писал ему Василий Назарович Каразин. - Всякий пишущий может почитать себя равным с тем, кому он пишет. И для того я спешу воспользоваться столь благоприятным временем, дабы не быть в необходимости употреблять титулов "милостивого государя" и "превосходительства", которые, не знаю почему, дики для моего сердца, писав к вам Михаил Михайлович.
Мы были друзья некогда. Не одно письмо от вас я храню, где вы меня и единственным, душевным другом называете. Отчего все это переменилось, и до такой крайности? Я разумею здесь не молчание ваше на какое-нибудь одно или два мои письма; между вами и Магницким я умею делать различия; но напоминаю себе обед в Доме вашем, при котором я, только у стола был и при котором я увидел впервые, что вы меня из остатка лишь пристойности у себя терпите.
Отчего? Видно надобно искать причины в обстоятельствах. Тщетно я ищу ее в самом себе. Я мог быть легкомыслен, затейлив и проч., и проч. Но черен, или с какой другой стороны недостоин прежних чувствований ваших... никогда.
Было время, в которое через меня же о вас, т. е. об истинных ваших достоинствах, едваль не впервые сведали: ибо я смел говорить о вас с тем жаром, к которому дружба лишь способна, когда меня спрашивали о связях моих. Это, впрочем, как было доныне, так и будет только Богу известно. Теперь дело не о том - вы много могущий"...
Не один В. Н. Каразин называл Сперанского гордым и зазнавшимся и не один он завидовал его быстрому возвышению. Сперанский был в это время на вершине своей славы: он был государственным секретарем, директором комиссии составления законов, управляющим делами Финляндии, докладчиком по делам путей сообщений и единственным посредником между государем и высшими государственными учреждениями.
Сверх того, император Александр весьма часто требовал его письменные мнения по разным политическим вопросам, и Сперанский среди своей колоссальной работы писал обширные записки, свидетельствования, что ему было близко известно тогдашнее политическое положение России.
В его лице сосредоточивалось все управление государством, его считали временщиком, и завистники распускали о нем самые невыгодные слухи, ходившие по всей России. Злословие ставило Сперанского в крайне тяжелое, можно сказать, опасное положение, и он стал думать о том, как бы снять с себя все нарекания.
"Когда вашему величеству, - писал он, - угодно было возложить на меня звание государственного секретаря, я считал тогда невозможным от сего уклониться. Может быть, в начале сего установления было и нужно, чтоб я понес cиe бремя, но теперь Совет принял уже свой ход. Звание государственного секретаря, отдельно взятое, не трудно; но соединенное со званием директора комиссии (законов) и в связи с работами вышеприведенными (по преобразованиям) весьма тягостно и для сил моих почти невозможно.
Меня укоряют, что я стараюсь все дела привлечь в одни руки. Вашему величеству известно, сколь укоризна сия в сути ее несправедлива; но во внешнем ее виде она имеет все вероятности. Представляясь попеременно, то в виде директора комиссии, то в виде государственного секретаря, являясь по повелению вашему, то с проектами новых государственных постановлений, то с финансовыми операциями, то с множеством текущих дел, я слишком часто и на всех почти путях, встречаюсь и со страстями, и с самолюбием, и с завистью, а еще боле с неразумением.
Кто может устоять против всех сих встреч? В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом.
Толпа подьячих преследовала меня за указ 6-го августа эпиграммами и карикатурами; другая такая же толпа вельмож со всей их свитой, с женами их и детьми, меня, заключенного в моем кабинете, одного, без всяких связей, - меня, ни по роду моему, ни по имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследуют, как опасного гонителя.
Я знаю, что большая их часть и сами не верят сим нелепостям, но, скрывая собственные их страсти под личиной общественной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды государственной.
Я знаю, что те же самые люди превозносили меня и правила мои до небес, когда предполагали, что я во всем с ними буду соглашаться, когда воображали найти во мне послушного клиента и когда польза их страстей требовала противоположить меня другому. Я был тогда один из самых лучших и надежнейших исполнителей; но как скоро движением дел приведен я был в противоположность им и в разномыслии, так скоро превратился в человека опасного и во все то, что вашему величеству известно более, нежели мне.
В сем положении мне остается или уступить им или терпеть их гонения. Первое я считаю вредным службе, унизительным для себя и даже опасным. Дружба их еще более для меня тягостна, нежели разномыслие. К чему мне разделять с ними дух парий, худую их славу и то пренебрежение, коим они покрыты в глазах людей благомыслящих?
Следовательно, остается мне выбрать второе. Смею мыслить, что терпение мое, время и опыт опровергнут все их наветы. Уверен я также, что одно слово ваше всегда довлеет поразить их покушения.
Но к чему, всемилостивейший государь, буду я бременить вас своим положением, когда есть самый простой способ из него выйти и раз и навсегда прекратить тягостный для вас и обидные для меня нарекания. Способ сей состоит в том, чтоб, отделив звание государственного секретаря и сложив с меня дела финляндские, оставить меня при одной должности директора комиссии.
Тогда:
1) Зависть и злоречия успокоятся. Они почтут меня ниспровергнутым, я буду смеяться их победе, а ваше величество раз и навсегда освободит себя от скучных предположений. Сим приведен я буду пока в то счастливое положение, в коем быть всегда желал, чтоб весь плод трудов моих посвящать единственно вам, не ища ни шума, ни похвал, для меня чуждых.
1) Зависть и злоречия успокоятся. Они почтут меня ниспровергнутым, я буду смеяться их победе, а ваше величество раз и навсегда освободит себя от скучных предположений. Сим приведен я буду пока в то счастливое положение, в коем быть всегда желал, чтоб весь плод трудов моих посвящать единственно вам, не ища ни шума, ни похвал, для меня чуждых.
2) Сиe есть самое важнейшее, буду я в состоянии обратить все время, все труды мои на окончание предметов выше изображенных (преобразований), без коих, еще раз смею повторить, все начинания и труды ваши будут представлять з д а н и е на п е с к е.
Из сего ваше величество усмотреть изволите, что не охлаждение к делам, но самая польза и успех дел заставляют меня желать и просить сего разделения. Не от трудов, не от службы (сколько, впрочем, она для меня ни тягостна и по стесненному положению домашних экономических моих дел, и по личным неприятностям) я ищу сим уклониться, но желаю и ищу дать времени моему на лучшее и полезнейшее употребление"...
Прочитав эту исповедь и не находя тогда ни повода, ни оснований удалять от себя Сперанского, как это сделал впоследствии, в 1812 г., император Александр поручил ему продолжать начатые преобразования. Сперанский повиновался.
Еще 25-го июля 1810 года было обнародовано особое разделены дел в порядке исполнительном, и все дела были распределены между 12 министерствами. В начале же 1811 года Сперанский представил проект нового образования правительствующего и судебного Сената и считал утверждение его делом первостепенной важности.
"Здесь хотят нас уверить, - писал Сперанский еще 9-го августа 1809 года А. А. Столыпину, - что Сенат ваш есть самый высший образец благоустроенного судилища. Вы знаете, склонен ли я сим чудесам в России верить; но по опыту я знаю, что когда люди пустятся защищать что-либо неимоверное, то спорить с ними не должно; а надобно дать пройти этой горячке, и они сами образумятся.
Много уже пережил я сих странных предубеждений и cиe переживу, да и само оно, кажется, близко к своему падению. Еще четыре месяца, и к новому году надобно ожидать в сей части совсем другого порядка". "К новому году, - писал он в другом письме, - все Уложение будет непременно кончено и Сенат преобразован".
Проект о преобразования Сената был рассмотрен в особом комитете, составленном из графа Завадовского, князя Лопухина и графа Кочубея. По одобрении ими, проект был напечатан и в начале июня 1811 года внесен на рассмотрение Государственного Совета. Там он встретил горячий и резкие прения и был задержан. "Сенат наш остановился, - писал Сперанский А. А. Столыпину, - и ни с места; еще, по крайней мере, год будет в сем положении".
Зато 25-го июня 1811 года было обнародовано Общее учреждение министерств, в котором был объявлен и наказ министрам. Целью всех этих преобразований было: установить единообразие и порядок в государственном управлении; сосредоточить дела, относящаяся к законодательству; сократить и облегчить движение дел и в производстве их дать более единообразия и, наконец, означить с точностью пределы власти министров и их ответственность.
"Благие сии намерения, - говорил Д. П. Трощинский, - действительно возбуждены были существовавшим в то время положением вещей; но меры, принятые к приведению их в исполнение, как в образовании Государственного Совета, так и в общем учреждении министерств, должны были произвести совершенно противное действие.
Устройство центрального управления, правящего делами всей Империи, заслуживает без сомнения величайшего внимания, но еще более заслуживает уважения устройство местных управлений, коим в каждой губернии, в каждом уезде, в каждом городе и в каждом селении вверяется исполнение предписаний правительства, и кои производят ближайшее влияние на благосостояние жителей всех классов.
Частный человек, в отношениях своих к правительству, не иначе может быть притеснен, как посредством действий местного Управления; в отношениях гражданских, он не иначе может быть защищен от притеснений частного же человека и удовлетворен за понесенный ему вред, как посредством действий местного же управления. Следовательно, в большей части случаев, во всякое время и на всем пространстве Империи благосостояние, спокойствие, собственность, честь и даже жизнь главнейшей части жителей государства зависят почти исключительно от местных управлений.
Если местные управления устроены сообразно центральному управлению, равно как физическому и политическому положению того места, для которого они установлены, - правительство действует тогда с уверенностью во всех своих предположениях; частные же люди безопасны от злоупотребления власти чиновников.
Если же, напротив, местные управления устроены несообразно центральному управлению, равно как физическому и политическому положению места, для коего они установлены, - самые благотворные предписания правительства обращаются тогда в источник разорительнейших стеснений, и частные люди пользуются дарованными им правами в такой только степени, до какой пожелают допустить их правительственные чиновники.
В тех государствах, в которых частные люди обладают средствами чинить сопротивление злоупотреблениям чиновников, большого труда стоит удержаться худому местному управлению. Ежели оное и поддерживается некоторое время, вопреки желанию жителей, то оно наносит вред одному только правительству, возбуждая неудовольствие, имеющее средства обратиться в открытое сопротивление.
Но в России, в которой государь есть единственный покровитель народа, и в которой худое местное управление может задавить частного человека прежде, нежели голос его будет услышан правительством, - само устройство местного управления долженствует представлять обеспечение, т. е. местное управление должно быть устроено так, чтобы никакой чиновник не мог ничего делать самопроизвольно; чтобы, в случае желания поступить самопроизвольно, удерживаем был бдительным надзором со стороны государя, как единственного покровителя народа, и чтобы частный человек, в случае притеснения, уверен был найти близ самого места своего жительства защитника, непрестанно бдящего об его безопасности".
Из всего этого видно, что наибольшая нужда была в преобразовании низших, чем высших центральных управлений, а между тем, они были оставлены в прежнем и, как нам известно, далеко неустроенном положении.
Положение о Государственном Совете не было согласовано с положением общего образования министерств и Комитета министров. По положению Совета все дела законодательные должны были рассматриваться им, но в Положении о министерстве не было указано ни одного дела по законодательной части, по которому министр не мог бы испросить высочайшего повеления. Министры могли не присутствовать в Комитете лично, а сноситься с ним письменно.
В главном течении дел Сенат был устранен, потерял свое значение, и ему предоставлено было только обнародовать выходящие из министерств указы. В одном параграфе Положении о министерствах было сказано, что гражданские губернаторы не имеют права входить с представлением к министру помимо генерал-губернатора, а в другом - им предоставлено право сноситься, когда пожелают, прямо с министром.
Таких противоречивых параграфов было несколько, но, не перечисляя их, должно сказать, что в делопроизводстве не было ни порядка, ни единообразия; дела одного и того же рода производились разными властями, беспрестанно сталкивавшимися между собою и пререкавшимися.
Наказ министрам, имевший целью определить степень и предел их власти, на самом деле предоставлял им власть беспредельную. Они могли распоряжаться самовластно, и жаловаться на их произвол было некому. Это самовластие повело к тому, что в самом непродолжительном времени даже и Государственный Совет подчинился Комитету министров.
"Министры, - говорит Н. С. Мордвинов, - дабы отклонить возложенную на них учреждением ответственность, открыли легчайший к тому способ в самом учреждении Комитета министров. Они приняли правилом вносить в оный на утверждение все дела, до управления их касающиеся, сперва по важнейшими предметами, а на конец, все самые мелочные, дабы никогда и ни за что не отвечать, хотя бы последствия от их предположений и представлений не оказались; ибо каждое их действие, будучи разрешено общими сословием министров и утверждено высочайшей властью, до них лично коснуться не может".
В Комитет министров стали поступать почти все дела: тяжебные, законодательные, судебные, распорядительные, и они представляли собой полное смешение самых разнообразных дел.
Преобразования остановились. Сперанский не только был удален, но и сослан. Комитет министров стали высшими правительственными Учреждением, где "дела всякого рода, и малые и большие, судебные и правительственные, решались по голосами, и голоса сии издавались во всеобщее известие. Между теми ни состав сего места, ни порядок, ни власть его, ни пределы, ни отношение его к другим установлениям не были определены никакими гласными учреждениями (положениями).
Таким образом в администрации произошла полная путаница понятий и распоряжений. Доклады представлялись без справок и без приведения соответствующих статей законов, и дела решались по усмотрению присутствовавших в заседаниях. Комитет министров завладел всею законодательной властью, стал верховным министерством и, устранив Государственный Совет и Сенат, захватил в свои руки дела, подлежавшие их решению. Своеволие и беспредельность власти министров остались, что и прежде, и весь ход административной машины не улучшился, а стал еще хуже и неопределеннее.
Кого винить в этом? План преобразований, задуманный Сперанским, по глубине мысли и обширности взгляда автора, опередил современников более, чем на 50 лет, но надо сознаться, что Россия и тогда была еще не готова принять формы правления, предлагаемые Сперанским.
Здесь приведем слова г-жи Сталь.
"Большая часть русских аристократов, - пишет она, - говорит так красиво и с таким приличием, что на первый раз часто впадаешь в иллюзию относительно степени ума и знания у людей, с которыми говоришь. На минуту можно почувствовать себя хорошо в этой блестящей атмосфере, которая приятно развлекает; но, в конце концов, в ней нельзя ничему научиться, нельзя развивать своих способностей, и люди, проводящие время таким образом, не приобретают никакой способности ни к умственному труду, ни к делам".
По словам Сталь, русские дворяне, в особенности аристократия, привыкли быть неограниченными господами своих крестьян и желали, "чтобы монарх в свою очередь был всемогущим", для поддержания их деспотизма. Этот деспотизм таился и в душе Александра, при всех его либеральных мечтаниях.
Увлекшись отвлеченною идеею быть благодетелем своего народа, воспитанный республиканцем, мечтавшей о конституции и даже о представительном правлении, Александр одобрил и сам развивал план Сперанского, но как только он стал исполняться на деле, император как бы опомнился, не желал поступиться своею властью и стал прислушиваться к слухам, утверждавшим его в том, что в проекте Сперанского есть посягательство на ограничение его власти.
Есть повод к заключению, что Александру не особенно нравилось начинать свои манифесты словами: "Вняв мнению Государственного Совета", и, впоследствии он уклонился от этой фразы, просуществовавшей, и то не всегда, два с половиной года. Соглашаясь в некоторых случаях с мнением меньшинства членов Совета, и, утверждая его, он, конечно, не внимал общему мнению Совета, а поступал, как монарх неограниченный и самодержавный.
В этой черте характера государя и следует искать того, что он скоро охладел к начатым преобразованиям и, не уступая просьбам Сперанского, не поддерживал его в борьбе со старыми дельцами, являвшимися его противниками.
Сперанский желал дать России в целом то, что по частям осуществлялось почти в течение целого века, да и до сих пор еще вполне не осуществилось. Но он был один и не имел поддержки. "У Сперанского, - как говорит историк (А. Н. Пыпин), - не было уменья бороться с интригой, от которой он и пал, не было желания устранить своих врагов", он вполне положился на поддержку Александра и впоследствии увидел всю непрочность такой опоры.
Сперанский умолял императора докончить начатое, но голос его и просьба остались одинокими. Работая без устали, он один, без всякой посторонней помощи, в два года написал и частью осуществил план всеобщего государственного управления, Положение о Государственном Совете, Сенате, Общее учреждение министерств, Наказ министрам и, несмотря на упреки в заимствовании из французских уставов, дал им такое направление, которое, с незначительными измененьями, сохранилось почти до наших дней.
Выдающийся организатор, Сперанский предлагал императору избегать всякой торопливости, открывать новые учреждения только тогда, когда все образование будет готово, переход от старых учреждений к новым делать постепенно, так чтобы иметь возможность остановиться и сохранить в силе прежний порядок, если бы для введения нового встретились неодолимые препятствия.
Но для всего этого необходимо было время, твердость, упорство и настойчивость. Александр же постоянно колебался между мыслью и действительным ее исполнении.
"Признаюсь, - писал князь А. Чарторыйский в одном из писем государю, - что я увидел слишком, быть может, поздно и с глубоким прискорбием, что ваше величество не составили себе решительного убеждения на счет предметов, занимавших ваш кабинет.
Разобрав дело во всех подробностях, условившись с вами в принципе, ваше величество, по прошествии некоторого времени, приходили в колебание, предавались сожалениям тягостным для вас, но еще более для вашего кабинета. В то время, когда, по собственным вашим решениям, события уже принимали определенное направление, нам приходилось все переделывать сызнова, как будто бы ничего не было ни решено, ни условлено.
Мы никогда не были уверены в своей исходной точке и лишь только пускались в исполнение данных нам приказаний, вновь возникали сомнения, и все основы нашей деятельности приходили в колебание. Ваше величество удостоив своего доверия, для составления обширного плана, известное число лиц, перестали их слушать, как только было преступлено к его исполнению.
Никогда ваше величество не оказывает полного доверия, и вот, может быть почему, ничто не приходило к желаемому концу.... Когда дела ведутся, и с людьми обращаются так, как это было испытано нами, то теряется желание, едва поворачивается язык предлагать советы, не хочется настаивать на их принятии, утрачивается всякая надежда на правильное их исполнение. Государю также весьма нужно внушать доверие. Вашему величеству, если смею так выразиться, следовало ободрять, примирять, вызывать, разбирать их с участием и обдуманно. Дело в том, что вы не хотите их принимать, не придавая им ни цены, ни доверия".
Современники обвиняли Сперанского в недосмотрах, а между тем, среди своей колоссальной работы, он ежедневно докладывал государю о самых важных Делах и писал записки по разным политическим вопросам. Не следовало, ли облегчить Сперанского и передать разработку частностей другим лицам?
Он сам просил о том и признавал незаконченность и несовершенство составленных им положений, просил дать ему время и настоять, чтобы новые учреждения велись "единообразно и неослабно". Но пора увлечений миновала, голос его не был услышан, и де Местр был прав, говоря, что на всех преобразованиях Александра лежит какое-то проклятие.
Были современники, которые отдавали должное блестящему организаторскому таланту Сперанского. Так И. И. Дмитриев в своих записках говорит, что всегда находил в Сперанском просвещение, благородство и приветливость.
Хотя впоследствии между нами и произошло охлаждение, "но это не мешало мне, - пишет Дмитриев, - отдавать ему полную справедливость и желать искренно, чтобы важный труд его, новое Уложение, которому он посвятил свои способности, лучшие годы жизни своей, усовершенствованный Государственным Советом и впоследствии собственной опытностью, скорее был довершен и обнародован. Тогда имя его дошло бы до потомства".
Желание Дмитриева пополнилось: имя Сперанского всегда сохранится в истории, как выдающийся организатор и лучший сын России. Потомки сожалеют и будут сожалеть только о том, что ему не было оказано помощи и возможности окончить начатое и привести свой план в исполнение.
Разочарованный, под впечатлением первых слухов и рассказов, мнимой неблагодарностью своих подданных, Александр уклонился от начатых преобразований и всецело обратили свое внимание на подготовку борьбы с Наполеоном, его сердечными врагом.
Николай Дубровин. Русская жизнь в начале XIX века (1810-1818) (продолжение)
