сказка
Посвящается Эжену Демольдеру
В течение сорока дней принц Цинтии и его старый слуга, Сатурн, находились в уединении. Они оба жили в глубине огромного голубого леса, в старой башне, откуда были видны вдали, над движущимися вершинами, волны вечно-бледного моря.
Принц сидел на вершине этой башни, с лицом, обращенным к морю. Но море ему было так же чуждо, как и все остальное в мире, и он смотрел на него, не видя, со взором, потерявшемся в невидимом.
Глаза у него были такие же голубые, как пространство, и его белокурые волосы, такие же нежные, как лучи, обрамляли его прекрасное, бледное и печальное лицо. Сатурн сидел на пороге башни, в тени густых ветвей.
Он был также печален, как и его господин, но так как его печаль не была несказанной, он утешал свою одинокую душу, изображая ее на флейте и соединяя ее с пением птиц, с жалобой ветра среди деревьев и вздохами отдалённого моря.
Они жили, не разговаривая друг с другом. Но вот, однажды утром, Сатурн, носивший каждый день своему господину кисть винограда, которым тот питался, нашел его таким отрешенным от мира, таким удаленным от жизни, что он больше не мог хранить молчания.
- Сударь, - воскликнул он, - вы умираете?
Принц ничего не ответил.
- Пусть ваша душа, - продолжал Сатурн, - не оскорбится моими словами. Ведь вовсе не от великой печали незнания, почему мы все так печальны здесь, на луне, вы умираете; это - тайна Бога, но тайна спасительная; вы умираете от молчания.
Молчание само по себе смертельно. Я сам бы уже давно умер от него, если бы у меня не было для выражения моих горестей этого тростника. Они разбиваются немного, таким образом, смешиваясь с печалью ветра, моря, вселенной.
Выскажите вы также, сударь, вашу душу, выразите ее в воздухе; я снизу буду ей аккомпанировать, тихо-тихо, сидя в тени.
Принц пошевелил губами, сделал громадное усилие и сказал:
- Мой голос молчит.
- Но, - сказал Сатурн, - он не может молчать. Он должен говорить, должен петь. Все поет, все стремится к звуку; здесь внизу смерть одна безмолвна. Бог дал нам слово. Молчать - это значит оскорблять Бога.
- Моя душа не находит слов, - вздохнул принц.
- Это потому, что она не ищет их, - отвечал Сатурн; это потому, что она не деятельна и утомлена, потому что она жаждет умереть. О, сударь! У вашего слуги маленькая, обыденная и ограниченная душа, которая может умереть; но ваша душа, полная неслыханных песен и скрытых сияний, не может умереть. Она должна жить.
И она вас подавляет, душит; и она хочет кричать! Вы как человек, который играет на флейте, между тем, как смерть берет его за руки. Он дует в отверстие, но он уже не может поднимать своих пальцев, и его дыхание возвращается обратно, и он умирает, задохнувшись.
Ваша душа, говорите вы, не находит слов, - но почему же ищет она их в облаках, где ничего не найдешь? Для жизни нужно немного практического смысла, нужно стоять твердой ногой в соприкосновении с луной, нашей матерью, чтобы не потеряться совершенно, не рассеяться в голубом воздухе.
- Чего же тебе надо? - спросил принц с утомлением.
- А вот что, сударь. Я приведу к вам все слова, которые сотворил Бог по своему образу и подобию, и которые живут на луне. Я расставлю их вокруг вас широким кругом, а вы будете стоять среди их, как солнце стоит посреди планет.
Тогда, под звуки моей флейты, я заставлю их вращаться, и вы будете бросать на каждого из них по очереди лучи вашей души; таким образом, вы найдете, что она ищет.
- Это блестящая мысль, - сказал принц, - но от одного вида вращающихся вокруг меня слов у меня закружится голова.
- Ну, так вы сами станете вращаться вокруг них под звуки моей флейты, как солнце вращается вокруг неподвижных звезд.
- Нет, Сатурн, я не могу думать на ходу; мне нужно быть неподвижным, в полулежачем положении. Еще мне нужно одиночество, молчание...
Принц подумал некоторое время; потом прибавил:
- И, кроме того, в этой стране я не могу открыть мою душу. Как ни далеки мы от других живущих, мы все-таки еще не достаточно от них далеки. Как прекрасно, Сатурн, вечное Время, - Время, у которого есть крылья!
Оно существует, и вот уже его нет; оно всегда в другом месте. Не существует ли в мире такой страны, где бы мы были бы всегда в другом месте; кусочек крылатого пространства?
- Конечно, - сказал Сатурн, - такая страна существует, и мы отправимся туда жить. Я построю большой корабль из слоновой кости и приведу туда все слова, чтобы они всегда были в вашем распоряжении и не ускользали бы от вас.
Когда они все будут посажены на корабль, мы поднимем паруса; во время путешествия в открытом море - постоянно находишься в другом месте: ночью при свете земли на воде; в спокойствии и сосредоточенности вы будете искать среди слов те, которые похожи на вашу душу.
- Да будет так, - сказал принц, засыпая.
Так как великое усилие, с которым он произносил слова в этот день, его утомило, он спал целую неделю. В это время Сатурн взялся за дело.
Он собрал нужное количество слоновой кости, разрезал ее на дощечки и построил из них большой корабль, который походил на ковчег. Он поставил на нем мачты и привязал шелковые паруса серебряными веревками. Наконец, он вырезал на корме мистического белого голубя со взглядом в беспредельное, которое он изобразил голубым цветом.
Когда корабль был окончен, он поставил его на якорь в бухте, а сам отправился на берег.
Однажды утром принц, просыпаясь, сказал:
- Идет дождь, поет дрозд.
Но дождя не было: это было легкое и шумное стадо проходивших мимо слов, под которыми дрожала твердая почва. И дрозд не пел: то Сатурн играл на флейте, шагая во главе стада.
Принц смотрел, как они спускались по берегу.
Они двигались длинным рядом и проходили по настилу из досок с берега на корабль. Корабль, по мере того как они в него проникали, погружался в море. Когда последние - это были ипостась и ezov, - были посажены на корабль, Сатурн опустил за ними трап и отправился за своим господином.
Принц, наконец, спустился с башни, и Сатурн надел ему на голову венок из кистей винограда, оставив для своей головы только листву. И оба удалились в молчании.
Когда они сели на корабль, был уже вечер.
Принц сел у руля, а Сатурн поднял якорь. Они слышали, что вода поет за кормой и видели, как берег мало-помалу удаляется. Теплый воздух волновался. Море было бледное и трепещущее.
Они плыли всю ночь, и вокруг них было только море и небо, на котором всходила земля.
Сатурн стоял на мысу и рассматривал на небе таинственное лицо; принц, сидевший на корме, также смотрел на нее, но в мечте вод.
Между тем, среди тишины, послышался шум, становившийся все более и более ясным, и вскоре поднялось такое жужжание, что корабль стал походить на плавучей улей.
- Кто осмеливается так нарушать наш покой? - спросил принц.
- Сударь, - отвечал Сатурн, - это просыпаются слова. Они спят днем, когда вещи бодрствуют, и бодрствуют ночью, когда все спит. Именно в это время следует их брать, так как сон дал им жизнь.
- Введи их, - сказал принц.
И Сатурн поднял трап. Бесчисленная толпа существ и вещей, волнуясь, толкаясь, испуская дикие крики, хлынула на корабль. Они кипели на палубе, лезли по верёвками, взбирались до самых верхушек мачт, и тяжелый, животный запах толпы поднимался в воздух.
- Гони их! - вскричал принц, но Сатурн уже бросился на них с топором и убил из них большинство. Он оттеснил остальных в трюм и, захлопнув трап, уселся на нем, вытирая пот с лица. Но шум продолжался под ним.
- Ах! - сказал принц, совершенно измученный, - как возможно найти в этой вонючей и шумной толпе то, что следовало искать среди молчания и чистой красоты?
- Сударь, - сказал Сатурн, - это самые негодные животные, их следует прогнать как можно скорее, а то нам от них невозможно будет дышать. Вот на нашем пути большой дикий остров: такое место им подходить; здесь мы их и высадим.
Скоро они прибыли к этому острову, берега которого покрывал красный лес. Сатурн бросил мостки и поднял трап. И снова стадо ринулось на палубу. Но Сатурн гнал их на остров, махая топором, и он приложил к этому столько усердия, что на корабле не осталось бы ни одного слова, если бы принц вовремя не вступился.
- Вы прогоните и добрых и злых! - воскликнул он, - чистых и нечистых; нужно сохранить те, которые походят на мою душу,
Сортировка была очень затруднительна, но Сатурн быстро выдумал средство. Он натянул над люком большую сетку с мелкими твердыми петлями и заставил всю толпу пройти по ней до мостков, ведущих на берег.
Таким образом, все грубые прошли, и одни лишь маленькие, нежные и тоненькие провалились сквозь сетку в трюм.
Когда злые были, таким образом, отделены от добрых и прогнаны на берег, Сатурн поднял мостки.
Некоторые, однако, упали в воду и чуть было не утонули; принц протянул им руку.
- Пусть тонут, - сказал Сатурн. - Зачем они? Они негодные и нужны только негодяям. Они загрязнят воздух и сделают наш лунный шар темным и тяжелым, и не дадут ему больше красоваться в пространстве наподобие водяного пузыря.
- Нет, - сказал принц, - нужно их спасти; мне очень их жаль.
Они стали выуживать тех, что тонули. Тонущие, возвращаясь на палубу, испускали крики радости.
- Они не злые, - сказал принц, - это - дети, животные и вещи: вот что это за народ.
И он уселся на корме корабля, чтобы проститься с ними. Тотчас глубокое молчание воцарилось на берегу, и можно было видеть, как слова, зашедшие было в лес, выходили из него, удивленные.
- Дети мои, - сказал принц, - я удаляюсь от вас не без печали. Вы по отношению ко мне невиновны.
Нет ни одного среди вас, кого бы я не любил от всего сердца, ни одного, вплоть до самого ничтожного, самого бедного, потому что вы все, как и я, дети луны, и ничто лунное не чуждо мне. Вы владеете всеми земными благами, но увы, - вы не владеете тем, чего я ищу: благами, что находятся в воздухе, сверхлунными сверхчеловеческими царствами, те, что не от мира сего.
Вот, почему я оставил из вас только несколько существ беспомощных, хрупких и воздушных, подобных моей душе, а она как дуновение.
И, обращаясь в сторону животных, он сказал:
- Братья мои, если я удаляюсь от самых ничтожных из вас, от тех, кому Господь не дал ни красоты, ни грации, знайте, что я удаляюсь также от голубей, овечек и газелей.
И, обращаясь в сторону растений, он сказал:
- Друзья мои, если я удаляюсь от тех из вас, которые просты, как трава, или бедны, как мох, или некрасивы, или зловонны и ядовиты, то знайте, что я удаляюсь также от перламутровых роз и от лучезарных лилий, что растут на луне.
И он готов был уже обратиться к неодушевленному царству, когда Сатурн потихоньку поднял якорь. Тотчас облегченный корабль запрыгал по волнам.
Принц, стоя на корме, долго смотрел на изгнанников. Его речи их тронули, и они стояли неподвижные на берегу, как будто они все еще его слушали. Но скоро они исчезли из глаз, и ему казалось, что он удаляется от человечества. Снова его сердце стало смертельно печальным. Он обхватил голову руками и стал плакать.
Вдруг поднялся ветер, и море взволновалось. Корабль несся по волнам и готов был опрокинуться. Огромная волна перекатилась через палубу.
- Сударь, - сказал Сатурн, - если мы не хотим погибнуть, нам нужно высадить еще глаголы движения. Я только что был в трюме. Их невозможно успокоить. Они бросаются то направо, то налево, и из-за них мы опрокинемся.
- Прогнать глаголы движения! - воскликнул принц, - вы думаете? Разве моей душе они не могут понадобиться? - он подумал какое-то время, потом прибавил:
- Ты прав, Сатурн, моя душа - покой; если что и движется в ней, то лишь желание, влечение, сила, которых, конечно, не может выразить ни одно из этих грубых слов движения.
На ближнем острове слова движения были высажены, и видно было, как все они толпой прыгали, скакали, неслись и исчезали в лесной чаще.
Каждую ночь Сатурн приводил пред лицо своего господина какое-то количество слов из тех, которые тот желал видеть. Он их приводил при свете земли, и принц созерцал их в молчании до зари. Иногда он приближался к одному из них, рассматривал его пристально, расспрашивал его, потом шел и снова садился, опечаленный.
Однажды ночью, когда Сатурн привел некоторые из слов, самые нежные и изящные, принц заметил среди них одно, которое было ранено; то была Доброта.
- Естественно, - сказал Сатурн, - она слишком добра, доброта не умеет защищаться. Когда-нибудь они ей оторвут голову.
- Как? - сказал принц, - разве они дерутся?
- День и ночь, потому что даже в сонном состоянии они дерутся в грёзах. Если вы их больше не слышите, так это потому, что самые шумные удалены, но сражение от этого не менее ожесточенно. Я пробовал много раз навести среди них порядок: ничего не выходило.
Они разделяются на два лагеря: абстрактные - направо, конкретные - налево и, таким образом, они свирепо устремляются друг на друга.
- Высадите конкретных, - сказал принц, - в моей душе нет ничего конкретного. Даже вечерняя звезда или утренний ветерок нисколько не походят на нее.
На первом островке, который они встретили на своем пути, группа конкретных была высажена. Так как до этого они уже были достаточно вычищены, из них остались в основном богатые и напыщенные. Можно было подумать, что это шествие необычайно важных персон. Они удалились с дерзким видом.
Но, едва только они сошли на берег, как Сатурн прибежал, махая руками:
- Ах, сударь, - воскликнул он, - абстрактные теперь дерутся меж собой, и никогда не видал я битвы более ожесточенной. Большая часть их принадлежит к духовному или ученому сословию, и их взаимная ненависть непримирима. Принц, оставьте абстрактные слова ученым и священникам: - разве вы не поэт?
Принц подумал и сказал:
- Высадите абстрактных.
Они сошли на берег с величественными жестами и громкими криками. Они были большей частью длинные и тощие, бледные и больные. Как только конкретные их заметили, они ринулись на них сверху.
- Бежим скорей, - сказал принц, - это зрелище приводит меня в ужас.
Но Сатурн не спешил отчаливать.
- Ах,- говорил он со стоном, - если бы нам только освободиться от этих тяжелых булыжников, которыми они бросались в голову друг другу!
- О каких булыжниках ты говоришь? - спросил принц.
- О наречиях, сударь; они загромождают трюм и делают похожим наш прекрасный корабль из слоновой кости на барку с кирпичами. Вот одно из них, - сказал он, показывая на огромное четырехугольное наречие, которое, казалось, весило целые десять фунтов, - я вырвал его из рук одного духовного лица.
Чтобы убедить принца, он бросил слово на палубу, и весь корабль содрогнулся от этого до самого дна.
- Бросьте его в море, - сказал принц. - Какое дело моей душе до наречий?
И Сатурн в продолжение целого дня, как чернорабочий, накладывал наречия в тачку и вываливал их за борт. Когда он закончил, он поднял якорь и распустил паруса. Корабль понесся, легкий, как перышко, по волнам. Это был час, полный мечтаний. Золотые сумерки окутывали луну. Море успокоилось, не было слышно даже его дыхания.
Сатурн сидел у ног своего господина, который ему говорил:
- Я начинаю видеть более ясно в моей душе. Мы обрели покой, молчание, и мы совершаем свой путь к обители красоты.
Отдохни, мой добрый Сатурн, завтра ты отбросишь все некрасивое, старое, дряхлое и больное, потому что моя здоровая душа - вечная юность; ты отбросишь что плачет, стонет и страдает, потому что мое страдание не может быть выражено ничем тем, что страдает; это, скорее, горькая радость. Оставим только то, что чисто и лучезарно; только то, что безмолвно и спокойно; только то, что похоже на эти прекрасные светлые ночи, среди которых мы плывем по водам, при дружелюбном молчании земли.
Он долго так говорил; потом оба они заснули, предоставив корабль самому себе.
На следующий день принц захотел сойти в трюм: это было в первый раз со времени их отплытия. Он стал спускаться в сопровождении Сатурна, но на первых же ступеньках остановился, задыхаясь.
- Отчего это здесь невозможно дышать? - спросил он.
- Это от запахов, - отвечал Сатурн. - Я их оставил, не зная наверняка, - они абстрактные или конкретные; они носятся, как души. Это гелианты, геотропы, селенантемы, цветы самые редкие и самые одуряющие на всем лунном шаре.
- Зачем мне нужна вся эта парфюмерия? - воскликнул принц, - откройте иллюминаторы. Никогда моя душа не выразится в запахе.
Сатурн открыл иллюминаторы, и запахи испарились.
Они прошлись по всему кораблю. Там все было тщательно расположено по порядку и размещено по дощечкам. Они увидели вначале члены, местоимения, каждое на своем, определенном или неопределённом месте.
Недалеко от них были предлоги, союзы, междометия, вся эта железная рухлядь, которая нужна для того, чтобы прилаживать, свинчивать и скреплять болтами мысли. Это не занимало много места и походило на выставку торговца железным ломом.
- Это некрасиво, - сказал Сатурн, - но полезно.
- Еще что? - сказал принц. - Я знаю, что есть люди, которые строят из слов дворцы, храмы, башни, фонтаны и которые от одного вида этих хитрых архитектурных построек впадают в мечтательность. Но я не архитектор.
Они прошли мимо немногих существительных, которые ускользнули великого изгнания, и мимо глаголов покоя и скрытого движения. Так как был день, то все они спали.
- Даже, когда они бодрствуют, - сказал Сатурн, - кажется, что они спят. Словно змеи. Эти существа странные и загадочные, и я им не доверяю. Они живут и движутся внутри, в противоположность большинству других существ, которые мертвы или спять внутри и живут во-вне.
Сильный свет привлек принца в конце галереи. Там, под лучом солнца, было нагромождено такое богатство, что, казалось, все великолепия мира были там сосредоточены.
- Это прилагательные, - пояснил Сатурн, - количество их неисчислимо, но я оставил только самые прекрасные, самые богатые; те, что самой чистой воды, те, что прозрачны, лучезарны, ослепительны, великолепны...
- Довольно, - сказал принц, - эта роскошь мне не по вкусу. Разве я ювелир или золотых дел мастер? Моя душа проста и не любит суетных украшений.
- Это правда, - сказал Сатурн, - её естественное состояние жить совершенно обнаженной. Нигде тщеславие этого мира не обнаруживается лучше, как во всех этих нарядах и безделушках, которыми дикие души украшают себе уши и нос.
Принц взял в руки одну из этих драгоценностей.
- Это - бриллиант, - сказал Сатурн, - ему нет цены; но не успел он окончить этих слов, как вдруг громко вскрикнул: принц бросил бриллиант через иллюминатор в море.
Как молния, пролетел он, блеснув на солнце, и упал в воду с переливчатым и нежным шумом, как будто рассыпавшись жемчугом. Оба засмеялись, удивленные, и продолжали смотреть на то место, где исчез бриллиант. Вдруг принц бросил второй бриллиант, потом третий, целую горсть бриллиантов, и они падали в море, как звезды.
И Сатурн, ослепленный, смеялся, так как у него была такая же простая душа, как и у его господина, и быстрым движением он погрузил свои руки в груду бриллиантов, и сам стал также бросать звезды. Пошел такой непрерывный ливень блеска, что радуга показалась над поверхностью вод; и началось такое переливчатое щебетанье, что, казалось, они слышали пение жаворонка.
Вдруг все прекратилось: они остались с пустыми руками.
Но Сатурн принес междометия, союзы, предлоги, местоимения, все мелкие частицы. После драгоценностей они падали, как камни. Тут не могло быть речи ни о радуге, ни о щебетании жаворонков, но их исчезновение было грациозным. Так как они были плоские и легкие по своей природе, они прыгали по воде тысячью рикошетов.
Некоторые, как молодые акулы, погружались в воду, выпрыгивали оттуда и опять отскакивали, до тех пор, пока совершенно не скрывались из виду. Эта прекрасная игра также должна была кончиться. Принц и Сатурн заметили, что они выбросили все свое богатство; что изо всего, взятого ими с собой, у них почти ничего не осталось.
Но им стало легче на душе. Принц и Сатурн вдоволь насмеялись, и улыбка еще не покидала их уст. Целый час они были детьми. Глубокое спокойствие воцарилось в их мыслях.
Когда они поднялись опять на палубу, они увидели, что корабль был в таком же приподнятом состоянии, как и их души. Своим килем он едва касался воды.
При наступлении ночи, когда принц уселся у руля, Сатурн принес ему по обыкновению несколько слов, которые он разместил у его ног, при свете земли.
Но в эту ночь, как и в другие, принц не нашел еще тех слов, каких искала его душа, несмотря на то, что отдаленное сияние указывало на их приближение.
- Я желаю, я еще надеюсь! - воскликнул он; - принеси мне их, потому что я на правильном пути. Мне кажется, что я касаюсь самого дна моей души.
И Сатурн принес эти два последние скрытые движения и положил их у ног принца, словно каких-то таинственных змей. Принц созерцал их всю ночь, и всю ночь необычный огонь горел в его глазах. Однако, на заре его глаза омрачились, и, схватив два зеленых глагола, он бросил их далеко от себя в воду.
На рассвете этого дня, Сатурн услыхал глухой удар, и тотчас же раскаты грома наполнили всю бездну. Это самого Бога бросил принц в море.
- Ах, сударь! - воскликнул испуганный Сатурн, - что вы сделали! Мы погибнем! вы отбросили Бога! Как же можете вы теперь, без Бога, выразить вашу душу? Это - последнее существительное, которое у нас оставалось.
- Сатурн, - сказал принц, - не бойся ничего; бездна уже уснула; покой луны не потревожить такими пустяками. Ведь я бросил в море лишь слово, очень веское, без сомненья, но все-таки слово, потому что всё - только слова. Мы потеряли блага, более драгоценные: Любовь, Счастье, даже Надежду, и все-таки мы живем!
- Так у нас не ничего не останется, - вздохнул Сатурн.
- Иди! - сказал принц, - посмотри еще, поройся в пыли, быть может существует какое-нибудь последнее слово, и быть может оно-то и есть настоящее!
И Сатурн исчез под палубой и принялся шарить в темноте.
Принц остался один. Наступала ночь. Ни одного дуновения не жило в пространстве. Паруса висели вдоль мачт, неподвижные, как листья громадного заснувшего растения. Одна, в бледной лазури, как белая роза, всходила лучезарная земля.
Море было так же спокойно, как и воздух. Оно было так прозрачно, так невидимо под этим светом, что, до самых своих отдаленных глубин, походило на воздух, на более тонкий воздух, на чистое пространство, через которое проходил, без единого отражения, чистый свет.
Однако, в глубине бездны, оно покоилось, как серебряная вуаль, на неподвижных подводных растениях, усеянных перлами. Корабль над этим далеким миром, казалось, парил, свободный от всяких уз, свободный в небе, как звезда. Они были в море Ясности.
Вдруг, в вечном молчании, принц услышал неслыханный голос. Он шел из глубин его существа и песней подходил к его губам. То была его душа. И он также исполнился пением и трепетом, как пробуждающийся лес.
В это мгновение появился Сатурн. На его лице была улыбка. Он держал в своих руках, как будто в чаше какой-то блестящий предмет.
- Сударь - сказал он, - вот все, что у нас осталось: этот маленький глагол, который дрожит у меня в руках, и бьется, как сердце райской птицы; это - Я стремлюсь. Посмотрите, я вынесу его к свету.
И принц стал на колени, сложил руки и тихо повторил:
- К свету... Я стремлюсь!..
Пер. с фр. С. А. Поляков
Редакция Libra Press, 2017
26 октября 1907 года в маленькой комнатке больницы Сен-Жан-э-Сент-Элизабет в Брюсселе умер великий поэт. Немного более года перед тем Шарль ван Лерберг был поражен ударом у своего друга Грегуара Ле Руа. Он испытал тогда мгновение необычайной просветленности, за которым последовали целые недели бессознательного состояния. Потом, казалось, можно было наблюдать некоторого рода улучшение.
АЛЬБЕР МОКЕЛЬ. СМЕРТЬ ШАРЛЯ ВАН ЛЕРБЕРГА
26 октября 1907 года в маленькой комнатке больницы Сен-Жан-э-Сент-Элизабет в Брюсселе умер великий поэт. Немного более года перед тем Шарль ван Лерберг был поражен ударом у своего друга Грегуара Ле Руа. Он испытал тогда мгновение необычайной просветленности, за которым последовали целые недели бессознательного состояния. Потом, казалось, можно было наблюдать некоторого рода улучшение.
Шарль ван Лерберг получил опять способность чувствовать и отчасти способность объясняться. 1-го января 1907 года он еще говорил со мною о постановках Пана, предполагавшихся за границей, чему он очень радовался; он говорил также о своем сборнике La chanson d'Ève* из которого он уже ничего не помнил, кроме того, что это его сборник. Он расспрашивал меня о своей книге с болезненным любопытством. Он хотел перечитать ее потом, когда он будет в состоянии это сделать.
Но атеросклероз не давал надежд на выздоровление. Несмотря на свое печальное физическое состояние, Шарль ван Лерберг сохранил гордость поэта, сознание своего собственного достоинства, в одно и то же время нежное и суровое.
Но атеросклероз не давал надежд на выздоровление. Несмотря на свое печальное физическое состояние, Шарль ван Лерберг сохранил гордость поэта, сознание своего собственного достоинства, в одно и то же время нежное и суровое.
Даже среди этого крушения всех своих способностей, он умел внушить к себе любовь и удивление совершенно посторонних лиц, на попечении которых он находился. Его семья, порвавшая с автором Пана из-за религиозной нетерпимости, перевезла больного в клинику, потом в институт Сен-Жан на улице де Сандр, где некогда лежал также и Бодлер.
Семья посещала его, но она употребила все старания, чтобы сделать вокруг него пустыню в моральном отношении. Некоторые из самых близких друзей поэта не были даже извещены о его смерти, другие были извещены слишком поздно.
Ни г-н Морис Метерлинк, ни автор этих строк не могли присутствовать на похоронах. Все это я считаю нужным отметить, точно так же, как и нежную преданность Грегуара Ле Руа, который доставил своему другу детства несколько последних часов утешения. Такова была в своей трагической горести кончина одного из самых благородных поэтов всех времен. Смерть, по крайней мере, была для него легка. Он скончался без страданий, в глубоком обмороке, 26 октября 1907 года.
Шарль ван Лерберг родился в Генте (а не в Ледерберге, как утверждали некоторые) 21 октября 1861 года. Его отец, родом из старинной гентской буржуазии, любитель и собиратель голландских и фламандских гравюр, был человек тяжёлого нрава, уже очень преклонного возраста, умерший несколько лет спустя после своей женитьбы.
Шарль ван Лерберг родился в Генте (а не в Ледерберге, как утверждали некоторые) 21 октября 1861 года. Его отец, родом из старинной гентской буржуазии, любитель и собиратель голландских и фламандских гравюр, был человек тяжёлого нрава, уже очень преклонного возраста, умерший несколько лет спустя после своей женитьбы.
Мать поэта была валлонского происхождения, еще очень молодая, очень красивая и мягкого характера, но склонная к меланхолии, благодаря своей чрезмерной чувствительности, которая особенно проявлялась в порывах страстной религиозности. Она имела на своего сына глубокое влияние. В воспоминание о ней автор Entrevisions готов был даже взять псевдонимом фамилии матери и подписываться Шарлем-Гислэн (Guislain).
В Генте, в колледже иезуитов Шарль ван Лерберг тесно подружился с двумя своими школьными товарищами, поэтами, Морисом Метерлинком и Грегуаром Ле-Руа. Вместе они и выступили, в 1886 году, со стихами, которые были помещены в la Pléiade, журнале, издававшемся в Париже Родольфом Дарзансом, Кильяром и Микаелем; вместе же они были отмечены в La Jeune Belgique статьей Жоржа Роденбаха.
В Генте, в колледже иезуитов Шарль ван Лерберг тесно подружился с двумя своими школьными товарищами, поэтами, Морисом Метерлинком и Грегуаром Ле-Руа. Вместе они и выступили, в 1886 году, со стихами, которые были помещены в la Pléiade, журнале, издававшемся в Париже Родольфом Дарзансом, Кильяром и Микаелем; вместе же они были отмечены в La Jeune Belgique статьей Жоржа Роденбаха.
Потом Шарль ван Лерберг сотрудничал довольно часто в La Jeune Belgique и в особенности в La Wallonie, где он поместил статьи о своих друзьях, Ле-Руа и Метерлинке, и Les Flaireurs (Они почуяли), - маленькую драму в 3-х действиях для театра фантошей (кукольный театр или театр марионеток).
L'lntruse Метерлинка появилась в том же самом журнале, ровно год спустя (в январе 1800 года). Таким образом, совершенно несправедливо, после постановки обоих произведений, в драме Les Flaireurs хотели видеть подражание L'lntruse. Но было бы одинаково несправедливо видеть в пьесе Метерлинка подражание драме ван Лерберга.
L'lntruse Метерлинка появилась в том же самом журнале, ровно год спустя (в январе 1800 года). Таким образом, совершенно несправедливо, после постановки обоих произведений, в драме Les Flaireurs хотели видеть подражание L'lntruse. Но было бы одинаково несправедливо видеть в пьесе Метерлинка подражание драме ван Лерберга.
Оба друга так часто работали и думали, находясь вместе, что некоторые идеи у них стали общими. Но не нужно особенного внимания, чтобы заметить под видимым тождеством сюжета неоспоримое различие в замысле и в исполнении. В L'lutruse идея прежде всего философична; в Les Flaireurs она преимущественно пластична.
Первое представление драмы Les Flaireurs имели место в Theatre d'arte под управлением Поля Фора, 5-го февраля 1893 года и в театре L'OEuvre, под управлением Люнье Поэ, 18-го января 1896 года. Они произвели в Париже, как известно, сильное впечатление. Появились переводы на английский, немецкий, итальянский в даже на чешский языки.
Но Шарль ван Лерберг не интересовался театром; он мечтал о стихах, находясь в это время на факультете словесности в Брюсселе, и медленно готовил сборник драгоценных маленьких поэм, который он выпустил в свет в 1898 году: Entrevisions.
В жизни ван Лерберга нет никаких других событий, кроме его произведений и нескольких путешествий. Появление в Париже в 1889 году, пребывание в Лондоне в 1899 г., он там осматривал музеи и избегал с кем-либо встречаться, продолжительное пребывание в Германии в 1900 году, где он познакомился в Берлине со Стефаном Георге.
В жизни ван Лерберга нет никаких других событий, кроме его произведений и нескольких путешествий. Появление в Париже в 1889 году, пребывание в Лондоне в 1899 г., он там осматривал музеи и избегал с кем-либо встречаться, продолжительное пребывание в Германии в 1900 году, где он познакомился в Берлине со Стефаном Георге.
Из Мюнхена он направился в Италию и провел несколько месяцев в Риме, а потом в окрестностях Флоренции в Торре дель Галло. Там он, весной и летом 1901 г., написал первые стихотворения сборника La Chanson.
Вилла Торре дель Галло возвышает свои старая стены и четырехугольную башню среди прекрасного сада в итальянском вкусе, на самой вершине холма Арчетри. Большие деревья давали там тень; молодежь, разукрашенная цветами, шумно веселилась у наших ног, обширный горизонт позволял во все стороны блуждать взору, уводя его в бесконечность.
Вечером немногочисленные гости виллы устраивали медленные прогулки по холмам, при свете яркой луны ясного итальянского лета. Светляки летали вокруг густыми роями. Дамы, все в белом, украшали ими свою прическу, чтобы дать нам иллюзию появления фей среди сплошных стен лавровых деревьев.
Никогда поэт не чувствовал с такой силой красоту жизни в той её точке, где она соприкасается с мечтой. И если он уже в Риме пытался передать несколько первых слов своей Евы, то только здесь впервые он услышал их победное пение и только здесь он постиг земной рай.
Чтобы лучше обдумать свое произведение, поэт потом отправился в уединение, в домик вблизи леса в Буйоне; он прожил два года в этом лесном одиночестве, на границе валлонских и французских Арденнских гор, и в течение 1902 и 1903 годов писал и исправлял с удивительным увлечением чудесные стихи La chanson d'Ève.
В то время, как появились его Les Entrevisione, один из наиболее близких друзей поэта, Фернан Северен, мог его упрекнуть, несмотря на свой живой энтузиазм к этому совершенному искусству, упрекнуть в том, что он творит тьму из света.
В сборнике La chanson d'Ève он сумел осуществить высшую форму идеальности и также безумно трудную: мелодическую ткань, до такой степени прозрачную, что день является основой её светлых нитей.
Пан, сатирическая комедия в 8-ми действиях была выпущена в свет только в 1906 году и незадолго до первых приступов болезни, что поэт не мог уже руководить её постановкой на сцене (ноябрь-декабрь 1906 года в театре L'OBuvreе г-на Люнье Поэ).
Пьеса, которая прошла с большим успехом в Брюсселе, была сурово принята в остальной Бельгии, и некоторые из её противников думали видеть в этом языческом подъеме любви указание на некоторого рода "нравственную слабость", которая предвещала уже близкое крушение всех физических сил автора! Жалкий аргумент политиков!
В действительности Пан задуман раньше сборника La chanson d'Ève; так сурово осужденное произведение предшествовало шедевру. Уже с зимы 1901 года существовал почти полный набросок драмы, которая значительно позже получила свой окончательный вид, обогатившись несколькими лирическими сценами.
В действительности Пан задуман раньше сборника La chanson d'Ève; так сурово осужденное произведение предшествовало шедевру. Уже с зимы 1901 года существовал почти полный набросок драмы, которая значительно позже получила свой окончательный вид, обогатившись несколькими лирическими сценами.
Следовало бы поместить Пана на его настоящее месте, где его помещал сам автор: а именно, рядом со сборником La chanson d'Ève. Совершенно нелепо видеть здесь антиклерикализм. Действительно, автор имел более широкий замысел.
Пан произведение дионисическое и, по мнению геллениста Виллемса, единственная сатирическая драма, написанная со времен греков. Несмотря на его резкость, его языческий пантеизм не что иное, как более грубое изображение идей, содержащихся в поэме Евы.
Но я не хочу заниматься здесь литературной критикой, еще менее того, политическими рассуждениями. Я ограничиваюсь только тем, что подтверждаю истину, часто не признаваемую, вспоминая о великом художнике.
Он был великим художником в своих стихах и гораздо большим, тем в драматических произведениях, в своих эскизах сказок в прозе и в этих удивительных письмах, многие из которых следовало бы опубликовать.
Какое удивительное изящество - эти письма ван Лерберга! Поэт проявил себя там совершенно непринужденно. Это было подробное описание изысканных ощущений, тысячи остроумных выходок; это были, по своей эллинической легкости и изяществу, свободные движения души, в наивысшей степени лирической, какую только можно вообразить.
Какое удивительное изящество - эти письма ван Лерберга! Поэт проявил себя там совершенно непринужденно. Это было подробное описание изысканных ощущений, тысячи остроумных выходок; это были, по своей эллинической легкости и изяществу, свободные движения души, в наивысшей степени лирической, какую только можно вообразить.
Но художник проявлял там также, почти вопреки себе, свой ревнивый культ формы, и, как будто без его ведома его самые непосредственные слова украшались блестящими образами.
Сказки Шарля ван Лерберга рассеяны в различных журналах, подписаны иногда псевдонимом. Лучшая из них La Grâce du sommeil была недавно перепечатана в одном из французских журналов.
В журналах: Vers et Prose и La Belgique artistique et litteraire помещены значительные отрывки более обширной сказки, которая за болезнью и смертью автора так и не была окончена. Приключения принца Цинтии представил нам блаженную эпоху, когда на земле существует ничего, кроме мечтаний поэтов. И феерический дворец принца целиком был построен только в его пылкой благородной душе. К сожалению, от него осталось только несколько драгоценных обломков...
Никто в мире больше Шарля ван Лерберга не преклонялся перед чистой красотой. Он вносил в это поклонение бесконечно нежные чувства, суровую сознательность, наивную и изумительную восторженность. Его суждения, всегда удивительно тонкие, в большинстве случаев бывали очень верны. Между прочим, он доказал это своими статьями о Mapии Башкирцевой и о Фернане Северене.
Эти строки, исключительно фактически и написанные спешно, я могу заключить лишь выражением моего благоговения и скорби. Умер самый светлый поэт. Самая изысканная душа не грезит больше для нас... Наденем траур и в молчании будем слушать шумный полет Славы.
Mercure de France, 16 Novembre 1907
*«Музыкант-поэт», автор «чистой» музыки Габриель Форе, написавший симфоническую сюиту «Пелеас и Мелисанда» по драме Метерлинка, положил на музыку так же «Песню Евы» Шарля Ван Лерберга.
