Граф Огюст де Ла Гард-Шамбон. Празднества Венского конгресса

Из воспоминаний графа Огюста де Ла Гард-Шамбона (La Garde-Chambonas, Auguste Louis Charles, comte de "Gemalde des Wiener Kongresses 1814-1815: Erinnerungen, Feste, Sittenschilderungen, Anekdoten"); пер. М. Барсуковой

 

Принцу де Линь (Шарль-Жозеф), в то время (1814), было уже около восьмидесяти лет, но можно сказать, что, наперекор возрасту, он оставался юным. Он сохранил любезный характер и очаровательную светскость, придававшим его обществу так много прелести. Его единогласно называли "последним французским рыцарем", - и все знатные иностранцы, и даже государи вменяли себе в обязанность засвидетельствовать ему свое почтение.

 

В нем все еще были заметны та свежесть ума, та неиссякаемая веселость, соединенная с утонченностью, которыми он всегда отличался. Его незлобивые шутки особенно становились искрометными, когда речь заходила о странном ходе конгресса (здесь Венский 1814-1815), на котором удовольствия, казалось, были единственно важною вещью*.

 

(*Как известно, одно время отношения между Англией, Францией и Австрией с одной стороны, и Пруссией и Россией с другой, обострились до такой степени, что с часу на час можно было ждать взрыва новой общеевропейской войны, причем яблоком раздора было требование России и Пруссии, чтобы первой отдали целиком все герцогство Варшавское, а второй - все королевство Саксонское. На почве этих политических разногласий расстраивались и личные отношения между государями и представителями держав (здесь прим. В. Перцева).

 

При этом всеобщем опьянении, непрерывными, друг за другом следовавшими празднествами, балами, зваными обедами, играми, контраст, который составлял со всем этим важный облик старого маршала Шарль-Жозефа де Линя, был не лишен интереса.

 

Он был повсюду любим и уважаем, его знакомства домогались, хотя он и не был облечен никаким официальным званием. Так как моя семья имела честь находиться в родстве с семьей знаменитого человека, то, благодаря этому, когда я еще в 1807 году в первый раз приехал в Вену, принц де Линь принял меня очень любезно и в дальнейшем, как при дворе, так и повсюду, он представлял меня, как своего родственника.

 

В первый же день моего приезда я счел себя обязанным сделать принцу де Линю визит. "Вы приехали вовремя, - сказал он мне, - здесь можно увидеть великие дела. Вся Европа в Вене; здешний ковер политики сплошь заткан пирами. В ваши годы (28 лет) любят веселые собрания, балы, удовольствия, и я вам поручусь, что вы не останетесь без дела, так как конгресс не "идет" вперёд, а "танцует".

 

Со всех сторон кричат: мир, справедливость, политическое равновесие, легитимизм, - словно для того, чтобы ваш князь Беневентский (здесь Талейран) обогатил ими дипломатический словарь. Кто разберется в этом хаосе и прекратит этот поток притязаний?

 

Что касается меня, простого благожелательного зрителя, то я потребую только новую шляпу, так как свою я напрасно износил, кланяясь государям, которых встречаешь на каждом перекрестке. Здесь наблюдается странная вещь: посредством удовольствий добывают мир".

 

Затем он обратился ко мне с чисто юношеской живостью, с множеством вопросов о Париже, о моей семье, о моих путешествиях и моих планах, пока нас не прервали докладом, что его ожидает карета.

 

"Завтра вы обедаете у меня, а потом мы поедем на костюмированный бал. Здесь сам рассудок отдается дурачествам. Там я в несколько минут разъясню вам все достопримечательности этой огромной панорамы. Вы там найдете многих из ваших европейских знакомых. Благодаря нашему дружескому вниманию, каждый устраивается здесь довольно уютно и, по-видимому, чувствует себя, как дома. Вы поневоле согласитесь, что если Австрия и позволила себя когда-то победить, то отнюдь не в гостеприимстве".

 

Принц сохранил свою давнишнюю привычку обедать рано. Я отправился к нему в четыре часа в его прекрасный "дом на бастионах" (здесь Дворец эрцгерцога Альбрехта?). В нем было лишь по одной комнате на каждом этаже, почему принц де Линь, в насмешку, называл его "своей клеткой", но другие предпочитали называть этот дом "Отелем де Линь".

 

Вскоре после моего прибытия он уселся за стол, окруженный своей милой семьей. По правде сказать, требовалось все очарование его беседы, чтобы не показался скучным обед, похожий на знаменитые ужины madame Ментенон, когда она еще была вдовою Скаррон. Однако, хотя принц почти одному себе забирал маленькие блюда, подававшиеся на стол, он умел держать ум своих гостей в состоянии внимания и напряжения и, только поднявшись из-за стола, они замечали, что питались исключительно духовной пищей.

 

В салоне мы встретили приехавших гостей; это были знатные иностранцы, которые, будучи призваны в Вену со всех концов Европы, хотели представиться "живому чуду" прошлого века; между ними было несколько любопытных, которые докучали принцу единственно с той целью, чтобы потом иметь возможность сказать: "я видел принца де Линь", или чтобы позаимствовав его анекдоты и остроты, потом в изуродованном виде разносить их по салонам.

 

Со своей удивительной проницательностью он быстро распознавал этих поверхностных людей. Он умел от них отделаться посредством добродушной насмешки или иронической вежливости. О людях такого сорта он говорил: "ничто не доказывает, лучше посредственности, как маленькие секреты, нашептанные в уши, беседы в оконной нише, долгие рассуждения о малых делах. С теми, у кого недостает в разговоре того, что в живописи зовется "широким мазком", дело обстоит плохо".

 

Он проговорил каждой из отдельных групп общества несколько вежливых или остроумных слов. Затем, как будто выполнив свою обязанность, он удалился и подошел к своему внуку, графу Клари, который разговаривал со мной.

 

"Я вспоминаю одно из моих писем к Руссо, начинающееся словами: "Вы, сударь, не любите ни нахалов, ни нахальства", можно было бы смело написать подобные дерзкие письма многим из присутствующих здесь авторитетов. Но они так много воображают о собственных заслугах, что даже не поверили бы, что подобное письмо написано по их адресу.

 

Так как люди такого сорта очень упрямы и очень глупы, то поищем-ка мы лучше в другом, более высоком кругу общества. Нас ожидает бал. Идем, дети мои! Я вам сейчас покажу, как спасаются от гостей на французский лад".

 

И этот, во всех отношениях необыкновенный человек, выскользнул из комнаты с легкостью пажа, сел в карету и начал смеяться над своей школьнической проделкой, а вместе с тем и над досадой тех безутешных говорунов, которые явились к нему понапрасну, чтобы быть им выслушанными.

 

В девять часов мы приехали в императорский дворец, который называется Бургом (Ховбург). В этом старинном замке давались маскарады, балы, костюмированные вечера, на которых непроницаемое домино позволяло скрывать политические комбинации и помогало образцовому выполнению планов или ведению интриг.

 

Главный зал был роскошно освещен и окружен галереями, через которые можно было пройти в просторные залы, предназначенные для ужина. На местах, идущих амфитеатром, находились дамы, иные в домино, большая же часть в характерных костюмах.

 

Оркестр исполнял полонезы и вальсы, а в соседних залах танцевали менуэт с немецкой чопорностью и это было не наименее комической частью картины. Принц сказал правильно: Вена представляла тогда экстракт Европы, а этот маскарад был экстрактом Вены. Трудно было увидеть что-нибудь более странное, чем эти замаскированные и незамаскированные люди, среди которых, ничем не отличаясь от прочих, двигались собравшиеся на конгресс Государи.

 

"Обратите внимание, - сказал принц де Линь, - на эту прекрасную, воинственную и элегантную физиономию. Это император Александр I. Он подает руку принцу Евгению Богарне, к которому он чувствует искреннее расположение. Когда Евгений прибыл сюда со своим тестем, королем баварским, то венский двор был в нерешительности, какой ему присвоить ранг.

 

Русский император высказался на этот счет так недвусмысленно, что с Евгением стали обходиться так, как заслуживает его благородный характер. Александр, как вы знаете, в состоянии внушать дружбу и сам её чувствовать.

 

Знаете ли вы, что тот человек с благородной высокой осанкой, которого прекрасная неаполитанка обвивает своими полными округлыми руками, прусский король (Фридрих Вильгельм III). Его серьезное лицо ничуть не изменилось от этой ласки, а, однако, эта шаловливая маска, может быть, императрица, а может быть гризетка.

 

Там вы видите в венецианском костюме нашего императора (Людовик XVIII), который едва может скрыть внимательную предупредительность коронованного амфитриона, живой образ отеческого деспотизма и образчик любезного гостеприимства.

 

Этот человек с открытым лицом, на котором написана сердечная доброта, Максимилиан, король баварский, который на своем троне не сумел еще забыть своего прежнего положения "полковника на французской службе", и питает к своим подданным такую же любовь, которую он прежде выказывал своему полку.

 

Там маленький, бледный человек с большим, орлиным носом и очень светлыми волосами - король датский (Фредерик VI). Политические соображения вызвали у государей по отношению к нему недоброжелательство; но его ласковое обращение, искренность и возвышенность его характера скоро расположили к нему все сердца.

 

Его живой, веселый ум, его удачные возражения вносят веселье в королевское общество. Его прозвали здесь забавник королевской бригады. Когда видишь простоту его манер и знаешь, каким счастьем наслаждается его маленькое королевство, то не может даже в голову прийти мысль, что он самый абсолютный (здесь неограниченный) монарх Европы.

 

Та колоссальная фигура, объём которой черное домино не может ни скрыть, ни уменьшить, - король вюртембергский (Пётр I Фридрих Людвиг Ольденбургский). Рядом с ним стоит его сын, наследный принц (Георгий Петрович); его любовь к великой герцогине Ольденбургской, сестре императора Александра (Екатерина Павловна), удерживает его на конгрессе и занимает гораздо больше, чем важные государственные интересы, которые, со временем, сделаются его собственными. Это роман, развязку которого мы скоро увидим.

 

Два молодых человека, которые только что задели нас, проходя мимо, - наследный принц баварский (Людвиг I) и его брат, принц Карл. Голова последнего выдержит сравнение с головою Антиноя.

 

Вся эта масса людей во всевозможных одеждах - или царствующие государи, или эрцгерцоги, или облечённые высшею властью сановники различных государств, потому что, за исключением нескольких англичан, которых легко узнать по изысканности их костюмов, я не думаю, чтобы здесь нашелся хотя бы один человек, который не имел бы права поставить титул перед своим именем.

 

Здесь, в этом зале, вы, дети мои, ничего не увидите кроме веселья. Пройдите несколько шагов дальше, войдите в соседний салон, и вы можете присутствовать при оживленных, серьезных, дипломатических рассуждениях. Прежде дипломатия и увеселения были всегда врагами, - в Вене они соединились и идут рука об руку".

 

Как только мы расстались с принцем, я отправился бродить по залам, где мне встретились все мои знакомые от Неаполя до Петербурга, от Стокгольма до Копенгагена. Какая смесь костюмов и языков! Я почувствовал, сознаюсь, в первый раз все упоение костюмированного бала. Непрерывная музыка, тайна одежд и интриги, которой я был окружен, всеобщее инкогнито, веселье без меры и границ, соединение соблазнительных случайностей, словом всё волшебство этого зрелища заставило закружиться мою голову.

 

Скоро я был окружен друзьями. Среди них были: Ахилл, Руэн, Зыбин, Булгарин, Борель, Кариотти, которых я встречал во время моих скитаний по России и Италии. Затем мы, около двадцати человек гостей, уселись за одним столом, чтобы вместе закончить веселый день.

 

Одного я оставил лейтенантом, а теперь нашел уже генералом; другой был атташе, а теперь он сам посланник. Большинство было украшено орденами, которые они заслужили мужеством и талантом. Затем, когда веселье стало пениться вместе с шампанским, они начали рассказывать о счастливых обстоятельствах, способствовавших их успеху. Самому старшему из моих друзей не было и тридцати лет.

 

Среди всех этих быстро сделанных карьер, ни одна не привела меня в такое изумление, как карьера Зыбина (Сергей Васильевич). Когда я в 1812 году, охваченный любовью к путешествиям, покинул Москву, чтобы увидеть Крым, Украину и Турцию, Зыбин был моим попутчиком. Во время нашего долгого переезда по русским степям его веселые остроты часто разгоняли мою скуку и быстро приводили меня в хорошее расположение духа.

 

Прошло всего лишь восемнадцать месяцев с того времени, как мы расстались в Тульчине, по окончании нашей экскурсии в Тавриду, - он для того, чтобы сопровождать в Петербург графиню Потоцкую, а я для того, чтобы отправиться в Одессу к герцогу Ришелье, а оттуда в Константинополь. Тогда он еще совсем не служил и, однако, теперь, он был уже адъютантом генерала Ожаровского (Адам Петрович) и был украшен многими орденами.

 

Тотчас по приезде в Петербург Зыбин понял, что праздная салонная жизнь не доставит ему ни влияния, ни славы; поэтому он промен ял свой камер-юнкерский мундир на мундир гусарского унтер-офицера. При начале похода он получил чин прапорщика, затем, по прошествии некоторого времени, чин капитана.

 

В один прекрасный день его генерал приказывает ему взять 50 казаков, произвести рекогносцировку для того, чтобы схватить нескольких мародеров. Зыбин отправляется, и через час езды один из его людей замечает что-то черное, спрятанное в камышах. Спешат туда: оказывается, там были пушки, которые неприятель оставил при отступлении. Солдаты сходят с лошадей, впрягают их в пушки и, спустя несколько часов, капитан Зыбин возвращается с полным артиллерийским парком, который он захватил в болотной тине.

 

Государь был недалеко. Зыбину был отдан приказ самому принести рапорт о случившемся. Александр прочел рапорт и, приписывая весь успех молодому гусару, тогда как Зыбин был этим обязан единственно случаю, тут же на месте пожаловал ему чин майора, затем, взяв свой собственный крест св. Георгия, прикрепил его к петличке нового штаб-офицера.

 

Дальнейшее было лишь продолжением первого шага; другие ордена последовали за первым, как будто счастье захотело его преследовать. Зыбин, ведя праздную жизнь в лагере, играл в карты и в четыре раза выиграл не менее ста тысяч рублей. Пожалуй, принц де Линь был прав, говоря, что счастье - это куртизанка, которая льнет к кому-нибудь в то мгновенье, когда тот наименее этого ожидает.

 

К концу вечера счастливый случай свел меня с моим близким другом, - генералом Теттенборном (Фридрих Карл фон). После первых дружеских приветствий он мне сказал: "У нас найдется многое, о чем поговорить, но здесь не стоит начинать разговора. Завтра мы пообедаем вдвоем в Аугартене, там нам никто не помешает".

 

Я согласился. Теттенборн явился в назначенное время. Когда за десертом было подано токайское, содействующее сердечным излияниям и интимным откровенностям, мой друг начал свой рассказ:

 

"С того времени, как мы не виделись, события моей жизни изумительно изменились, равно как и обстоятельства, которые их создали. Вы знаете, что я сопровождал князя Шварценберга в его поездке в Париж в качестве посланника. Я находился там во время рождения римского короля и был послан курьером, чтобы передать это известие нашему императору".

 

- Да, - сказал я, - я читал в газетах, что вы эту дорогу, требующую 320 часов, сделали в четыре с половиною дня.

 

"Эту быстроту легко понять: до Страсбурга у меня были беговые лошади князя, а от австрийской границы я ехал на лошадях, которых мне дал его брат Иосиф.

 

Я не буду говорить о моем пребывании в Париже. Там все было упоительно. Ваши салоны снова показали блеск и изумительное счастье Франции. Наше австрийское посольство пользовалось там большим уважением. Эти друг друга сменяющие праздники там были такими же, как и здесь.

 

После того, как в 1812 году я последовал за графом Шварценбергом в Петербург, я сменил восхитительную салонную жизнь на жизнь моего полка, который в то время стоял в Буде (Будапеште). Мне было 34 года. Хотя первые годы моей жизни были достаточно богаты событиями, но в последнее время судьба сделала для меня гораздо более того, на что я мог рассчитывать.

 

Я решил поспешить на большой европейский пожар, чтобы около него встряхнуться от вялой жизни в Буде, которая так мало подходила к моим привычкам. Я жил в Буде вместе с бароном ***, другом моей юности, майором в моем полку, и у которого, также, как и у меня, было мало шансов рассчитывать на быстрое повышение на австрийской службе.

 

- Теперь, - сказал я ему однажды, - есть единственная возможность сымпровизировать наше будущее. Видеть и приобретать это одно и то же. Отправимся в русскую армию и предложим себя в качестве партизанов. Это легкая и прибыльная война, которая, благодаря быстроте событий, может иметь большие последствия, и, кроме того, приятно пожить жизнью приключений и слепо довериться своей судьбе. Что касается меня, я решился, я ухожу. Идете ли вы со мною? Часто один момент, решает в жизни все. Мой друг колебался. Я уехал один. Позднее он очень в этом раскаялся.

 

Когда я прибыл в главную квартиру русской армии, мне поручили составить полк. Я его сформировал и получил над ним команду. Вступив на службу полковником, я через три месяца получил чин генерала. Вероятно, в газетах вы прочли о том, каким образом мне удалось овладеть личными сокровищами императора. Часть этой чудовищно огромной добычи была мне отдана в знак награды.

 

Экспедиция в Берлин хотя и не имела результатов, но была выгодна в том отношении, что заставила обратить на меня внимание. Во главе четырех кавалерийских полков, двух эскадронов гусар, двух эскадронов драгун и лишь двух легких артиллерийских отрядов я предпринял поход на Гамбург. После нескольких сражений город сдался 18 марта 1813 году. Принятый с восторгом жителями, я был, как и многие другие, героем момента.

 

Назначенный комендантом города, я отменил строгий порядок, который маршал Даву нашел необходимым ввести. Благодарные горожане наградили меня званием "почётного гражданина" и преподнесли грамоту в драгоценном золотом ларчике. События надвигались быстро, a вместе с ними слава и награды.

 

После того, как я был пожалован большинством военных орденов, доброта ко мне союзных монархов достигла такого крайнего предела, что они пожаловали мне в полное владение два монастыря в Вестфалии, доходы с которых достигали 40 тысяч гульденов в год. Все эти маленькие успехи помогли мне привести в порядок мои денежные дела, а так как нужно же когда-нибудь остепениться, то у меня явилось намерение жениться.

 

Друг мой, без сожаления о прошлом, без боязни за будущее, - я хочу отдать в руки судьбы мое существование. Вам придется признать, что хотя развязка является несколько стремительной, тем не менее, роман обещает быть счастливым".

 

Отдавшись дружеской беседе, мы совершенно забыли о времени, и было уже девять часов, когда мы приехали в Кернтнертортеатре (Karntnertortheater) исполняли знаменитое "Сотворение мира" Гайдна. Зал был освещен множеством восковых свечей, и богато задрапированные ложи были очень красивы.

 

Многие ложи были предназначены для государей; другие были заняты членами дипломатического корпуса. Партер был так наполнен парадно разодетыми людьми, что его можно было бы назвать партером рыцарей, подобно тому, как в театре в Эрфурте, он назывался партером принцев и королей.

 

"Когда видишь такое множество орденов, - сказал Теттенборн, - то из этого еще не следует заключать, что все награды результаты заслуг".

 

"Выдающиеся знаки отличий, мой милый генерал, - сказал я, - похожи на пирамиды, - их вершин могут достигнуть лишь два рода существ: пресмыкающиеся и орлы".

 

"До свиданья, до завтра, - сказал мне фон Теттенборн, прощаясь со мною, - я буду у вас в десять часов. Потом мы отправимся на большой военный праздник, который будет дан в честь мира. Прежде чем сложить оружие, монархи хотят благодарить Провидение за милость, которую оно им даровало".

 

Хотя в то, чисто солдатское время (1814), часто приходилось быть свидетелем подобных торжеств, но я не думаю, чтобы какой-либо прежний праздник казался бы таким совершенным и величественным, как этот. Эта война, эта ужасная борьба, ожесточение и продолжительность которой привели в ужас мир, только что была окончена. Исполин славы был не побежден, а раздавлен численным превосходством; упоенье победой и восхищение успехом служили слишком ярким доказательством, как силен был противник и каким неожиданным был триумф.

 

Многие батальоны пехоты, кавалерийские полки, среди других также полк уланов Шварценберга и кирасир великого князя Константина (здесь Павлович), были собраны на огромной лужайке. Все эти войска отличались образцовой выправкой.

 

Государи приехали верхом. Войска образовали двойное каре. В центре этого каре была устроена палатка или, вернее, храм, воздвигнутый в честь всеобщего мира. Колонны, на которых он покоился, были украшены трофеями, оружием и знаменами, который колыхались в воздухе. Кругом палатки земля была усыпана цветами; множество свечей лили свет, затмеваемый солнцем, которое сияло утренним блеском.

 

Скоро показались по дороге в придворных каретах, каждая запряженная четверкой, императрицы, королевы и эрцгерцогини. Когда всё это блестящее собрание, это множество военных, придворных, шталмейстеров и пажей стали на предназначенных для них местах, почтенный архиепископ венский, который, несмотря на свой преклонный возраст, захотел лично совершать богослужение, начал обедню, окруженный всем своим клиром. Всё население Вены и её окрестностей сбежалось сюда, чтобы взглянуть на это торжественное зрелище.

 

После религиозной церемонии все властители и все принцы стали на возвышение около входа в Бург (Ховбург). Войска дефилировали перед ними. Великий князь Константин Павлович и другие принцы маршировали во главе своих полков. Со всех сторон звучали радостные клики и горячие пожелания сохранения мира, первой и главной потребности всех народов.

 

Это торжество, имевшее совершенно особенный характер, соответствовало целому ряду зрелищ. В самом деле, австрийский двор принимал в своей столице своих высоких гостей с поразительной роскошью. Для забавы королей, которым и без того в продолжение 20 лет могли бы, кажется, наскучить картины сражений, в Вене было расквартировано 20 тысяч гренадер.

 

Двор вызвал танцоров и танцовщиц из Парижской Оперы. Наличный состав королевского театра был увеличен, и лучшие немецкие актеры должны были беспрерывно поддерживать веселье новыми пьесами, которые по своему содержанию подходили к всеобщей радости этого момента.

 

Император Франц разместил в своем дворце высоких посетителей. Среди его гостей насчитывали в то время двух императоров, двух императриц, четырех королей, двух наследных принцев (одного императорского, одного королевского), двух эрцгерцогов и двух принцев, которые жили в Бурге.

 

Императорская молодежь принуждена была переселиться в замок Шёнбрунн. Привлекаемая новизной зрелища толпа всегда теснилась в проходах Бурга, горя любопытством увидеть главных персонажей конгресса, который был единственным в летописях истории. Венцы с полным правом гордились тем, что их город был избран для заседаний этого высокого собрания (здесь Венский конгресс). Чтобы дать понятие о размерах издержек венского двора, достаточно сказать, что королевский стол стоил ежедневно 50 тысяч гульденов.

 

Неудивительно, что на празднества во время пятимесячных заседаний конгресса, была истрачена сумма в 40 миллионов франков. И это тотчас же после войны, которая, казалось, истощила все источники богатства. Если еще к расходам двора прибавить содержание 700 посланников, то легко составить понятие о тратах города Вены.

 

Прилив иностранцев был так велик, что все предметы, в особенности топливо, невероятно вздорожали. Поэтому австрийское правительство вынуждено было уменьшить жалованье всем своим чиновникам. Не хватало фантазии для устройства ежедневно новых празднеств, банкетов, концертов, поездок на охоту, костюмированных балов, каруселей. По примеру главы царской семьи, все австрийские принцы распределили между собою роли, чтобы достойным образом принять своих высоких гостей в Вене.

 

Двор, чтобы не прерывать увеселений, не наложил даже траура по королеве неаполитанской Марии-Каролине, хотя эта последняя дочь Марии Терезии окончила свою беспокойную жизнь еще задолго до прибытия государей в Вену (здесь за 10 дней до открытия конгресса). Избегали официального объявления о её смерти, потому что не хотели радостное собрание смущать мрачными траурными цветами.

 

Государи виделись каждый день. Чтобы при церемониале избежать вопроса о преимуществах, они единогласно постановили, что ранг должен соответствовать единственно лишь возрасту как при входах и выходах, так и в кавалькадах и в поездках в экипажах. Как говорят, император Александр первый предложил руководствоваться этим правилом и благодаря ему был утвержден следующий порядок:

 

Король Вюртембергский (Фридрих I) родился в 1754 году, король Баварский (Максимилиан I) в 1756 году, король Датский (Фредерик VI) в 1768, император Австрийский в 1768 году, король Прусский (Фридрих Вильгельм III) в 1770 году, император Русский (Александр I) в 1777. Но этот порядок соблюдался лишь при празднествах, на официальных же совещаниях конгресса государи не присутствовали лично.

 

Между ними одной из самых больших любезностей было дарить друг другу большие кресты их орденов. Трудно было разобраться в этих украшениях всех форм и всех наименований, начиная со святых и кончая самыми странными названиями, как, например: слон, феникс, черный, красный и белый орел, меч, северная звезда, лев и др. Этот обмен составлял пролог к более важным вещам: подаркам целых королевств, провинций, определённого количества душ.

 

Из церемоний такого рода следует упомянуть о той, которая произошла, когда лорд Каслри (Роберт Стюарт) вручил австрийскому императору, от имени своего короля (Георг III), орден Подвязки. Принц де Линь, который был при этом одним из зрителей, рассказывал мне, что эта церемония была выполнена с большим достоинством и большой пышностью. Сэр Исаак Херд (Isaac Heard), герольд ордена, был единственно для этого прислан из Лондона.

 

Он надевал на императора каждую отдельную часть одежды этого ордена и, наконец, опоясал его так страстно желаемой и вожделенной Подвязкой. После того лорд Каслри преподнес императору статут ордена. Чтобы отблагодарить за эту любезность, император поспешил назначить фельдмаршалами принца-регента и принца Йоркского, его брата.

 

После того, как в области орденов все уже было исчерпано, властители начали назначать друг друга шефами полков в их армиях. Так, император австрийский назначил императора русского Александра шефом полка Хиллера, а наследного принца Вюртембергского (Вильгельм I) шефом блакенштейнских гусар. Александр, отвечая на это почетное назначение, назначил императора шефом своего императорского гвардейского полка.

 

Чтобы показать, как высоко он ценит принятое им назначение, он захотел сам передать солдатам их полковое знамя. Это знамя было роскошно вышито самою австрийскою императрицей, и по нем было написано: "Неразрывный союз между императорами Александром и Францем".

 

Чтобы вознаградить генерала Хиллера за потерю титула, император Александр подарил ему 10 тысяч гульденов и, кроме того, каждому офицеру по тысяче гульденов. У монархов были привычки простых частных людей. Заметно было, что они любили избегать стеснительного этикета. Австрийского императора и прусского короля часто встречали на улице идущими под руку, в штатском платье.

 

Александр также часто ходил гулять с принцем Евгением Богарне. Они делали друг другу визиты и часто заставали друг друга врасплох, как старые добрые друзья. Император Александр и король прусский вздумали внезапно нагрянуть к императору Францу в день его рождения. Они застали его еще в постели и преподнесли ему: один - халат, подбитый куницами, а другой умывальный прибор и превосходную серебряную трость берлинской работы. Эти сцены домашней интимности скоро стали достоянием публики и составляли предмет ежедневных разговоров.

 

Среди монархов особенно выделялись: король баварский, король датский и русский император, - первый своей добротой, - второй тонкостью своего ума и меткими остротами, - третий своей обходительностью. Фридрих датский более всех других чужеземных государей посещал достопримечательности и общественные учреждения, повсюду раздавая щедрые награды.

 

Что касается Александра, то он не упускал ни одного удобного случая оказать любезность, что привлекало к нему все сердца. Во время прогулки верхом, в Пратере, австрийский император хотел сойти с лошади и искал глазами кого-нибудь из своей свиты, но напрасно: его шталмейстер, отрезанный от него толпой народа, не мог его видеть. Александр угадывал его намерение, соскочил с лошади и поспешил предложить руку своему коллеге.

 

Так однажды Фридрих Великий держал стремя Иосифу II.

 

При этой сцене со всех сторон раздались радостные восклицания, и это показало, как толпа была благодарна Александру за его милую внимательность. В другой раз, во время смотра войск, вокруг него теснилась огромная толпа любопытных, стараясь поближе его раз смотреть. Один крестьянин особенно отличался усердием. Александр заметил, как он старался раздвинуть толпу зрителей, и сам приблизился к нему.

 

- Милый друг, - сказал он ему, - вы, вероятно, хотите видеть русского императора; смотрите на меня и расскажите потом, что вы с ним говорили.

 

Для иностранцев такая приятная жизнь, жизнь шумных праздников, была полна упоенья. Чтобы достойно отпраздновать это достопамятное событие, Вена, казалось, хотела превзойти самоё себя в доставляемых ею удовольствиях. Расположенный в центре южной Германии, этот город является очагом беспечности и отдыха. Среди серьезных, научных и философских интересов соседних стран он весь отдался чувственным удовольствиям, и его жизнь была наполнена празднествами, пирушками, танцами и особенно музыкой.

 

Иностранца в Вене принимают охотно; он находит у частных лиц сердечное гостеприимство, в присутственных местах откровенность и любезность. Взамен этого от него требуют лишь одного, чтобы он воздержался говорить или действовать против правительства.

 

"Наслаждайтесь, - говорят ему, - всем приятным, что вас окружает, забавляйтесь в наших богатых окрестностях, посещайте театры, казино, балы, но не омрачайте нашего веселья никакими политическими размышлениями. Удержитесь от всякой критики".

 

Горе иностранцу, который нарушит эти условия! Он тотчас получить маленькую записочку, в которой его вежливо попросят на следующий день явиться в полицию вместе с присланным от нее чиновником. Там ему вежливо намекнут, что его паспорт не в порядке, а его дела окончены. Напрасно он будет протестовать, ссылаясь на свою приверженность ко всякому правительству; напрасно он будет говорить, что думает только о том, чтобы приятно провести время, все напрасно. Он должен будет уехать.

 

Такова венская полиция. По счастью венское правительство нашло себе в развлечениях и забавах могущественного союзника. По правде сказать, публика мало интересовались дипломатическими прениями. Общество гораздо более было озабочено увеселениями текущего дня и приготовлениями к празднествам следующего. Непроницаемая тайна окутывала переговоры.

 

Между тем государи употребляли их предобеденное время на смотры, парады, поездки на охоту и находились частью в Пратере, частью в их королевских покоях. Однако они ежедневно собирались на один час и полагали, что они тогда занимались обсуждением тех дел, которыми были заняты. Часто эти дебаты прерывались известиями о новой забаве. Дела тотчас же низводились с престола, и боги становились простыми смертными.

 

Среди всех празднеств австрийского двора самыми блестящими, бесспорно, были большие костюмированные балы, которые устраивались в императорском дворце. Если в это время Европа, в лице своих знаменитостей всякого рода, была представлена в Вене, то, конечно, красота не была при этом забыта. Никогда, ни один город не насчитывал в своих стенах столько дам, обращающих на себя внимание, как австрийская столица в продолжение пяти месяцев конгресса. Трубачи играли фанфару и входили государи, ведя под руку королев и эрцгерцогинь.

 

Проходя, при всеобщих приветствиях, через все залы, они отправлялись в манеж и занимали места на эстраде. В первом ряду сидели императрицы австрийская и русская, королева баварская, принцесса Ольденбургская (Екатерина Павловна), любимая сестра Александра, на которого она была поразительно похожа, потом эрцгерцогиня Беатриса и великая герцогиня Веймарская (Мария Павловна).

 

На скамьях, направо и налево, помещались дамы, оспаривающие друг у друга скипетр красоты и изящества. Принцесса фон Турн-Таксис, графиня Бернсдорф, принцесса фон Гессен-Филиппштадт, гордая серьезная красавица, обе ее дочери, уже обещающие пойти по стопам матери, графиня Тереза Аппони, высокого роста, с выразительными глазами, княжны Сапега и Лихтенштейн, у которых правильная красота соединялась с мягким выражением, графиня Клари, княгини Эстергази и Багратион, дочери адмирала сэра Сиднея Смита, графиня Замойская, урожденная Чарторыйская (Софья Адамовна), высокая блондинка с ослепительным цветом лица, на котором выразились все оттенки польской красоты и, многие другие, чьи имена и образы будут еще часто появляться в этих воспоминаниях.

 

В те минуты, при звуке живой и увлекательной музыки, входила группа замаскированных и переодетых детей, которые исполняли венецианскую пантомиму, заканчивающуюся общим балетом. Выразительные движения этих юных танцоров, по-видимому, доставляли большое удовольствие высоким зрителям.

 

После ухода государей оркестр играл вальс. Тотчас электрическая искра пробегала по всему обществу. Германия - отечество вальса. Нужно было видеть этих очаровательных, красивых женщин, сплошь залитых бриллиантами и цветами, увлеченных этой непреодолимой музыкой, опирающихся на плечо их кавалеров. Они были похожи на блестящие метеоры и только лучи восходящего солнца прекращали забавы этого оживлённого, блестящего общества.

 

Я должен был сойтись с Александром Ипсиланти в главной аллее Пратера. В назначенный час я был там. С каким удовольствием смотрел я на этот чудный парк, с которым у меня соединялось воспоминание о празднике, о любовном или дружеском свидании.

 

Пратер представляет картину сельской нетронутой природы, но в то же время украшенную всеми дарами искусства и культуры. Когда подходишь со стороны города, то слева тянется обширное, болотистое, заросшее травою пространство, предназначенное для фейерверков; справа - цирк, вмещающий в себе несколько тысяч зрителей; прямо перед вами каштановая аллея, по обеим сторонам которой тянутся изящные постройки. Там находится бесконечное множество лавок, кафе, увеселительных общественных помещений, где венцы могут, сколько душе угодно, отдаваться своему увлечению музыкой.

 

Если войти в одно из заведений, то можно увидеть там мужчин и женщин, которые танцуют менуэт с такою серьезностью, что невольно можно предположить, что они веселятся по заказу. Часто толпа зрителей разъединяет танцующих, но они тотчас же, с непобедимым хладнокровием, продолжают прерванные фигуры танца.

 

Чем особенно поражает народ, так это внешним видом, свидетельствующим о спокойствии, довольстве и достоинстве. Его издержки, его спокойное счастье служат доказательством его трудолюбия и того, что он подчинен отеческому управлению. Никакие ссоры не тревожат эту толпу; ее веселье серьезно, но эта серьезность происходила не из склонности к грусти, но имеет свое основании в надежном чувстве покоя.

 

В чудной каштановой аллее, по которой беспрерывно движутся экипажи и всадники, сам император едет в скромном экипаже с простотой обыкновенного гражданина, а нанятый на часы фиакр пересекает ему дорогу; вскоре этот фиакр обгоняет богемский магнат или польский наместник, у которых в экипаж впряжены четыре капризные лошади, изгибающие шеи. В легких колясках, запряженных лошадьми, гривки которых развеваются по ветру, появляются дамы в белых и розовых платьях, словно цветы в корзине.

 

Смена сцен, толкотня пешеходов, которая увеличивается, благодаря присутствию иностранцев, но умеряется немецкой вежливостью, все это представляет оживленную и подвижную картину и походить на сцену из Теньера, вставленную в ландшафт Рёйсдаля.

 

Во время конгресса в Пратере можно было увидать доселе невиданный блеск. Вена никогда не была так полна иностранцами, собравшимися сюда изо всех стран, чтобы быть свидетелями того торжества, которое должно было подвести итоги всем чудесным событиям этой эпохи. Благодаря присутствию этих иностранцев количество экипажей возросло до невероятия.

 

Виднелась бесконечная смесь венгерских, польских и восточных одежд и военных мундиров всех стран Европы, и глаза были почти ослеплены этим блеском. Масса гуляющих, в каретах, верхом и пешком, под осенними лучами солнца, оживляющими это восхитительное место. Что меня более всего поразило при первом взгляде, это множество карет одинаковой формы и одинакового цвета, запряженных парами и четверками.

 

То была любезность императора, который не захотел, чтобы государи или кто-нибудь из их свиты пользовались другими экипажами, кроме его собственных. Поэтому он приказал сделать триста карет, которые во всякий час дня и ночи были предоставлены в распоряжение его гостей. В продолжение нескольких минут передо мной, как в живой панораме, прошли все находившиеся тогда в Вене властители и знаменитости.

 

Там лорд Стюарт, английский посланник, который сам правил четверкой лошадей, способных возбудить восхищение даже в Гайд-Парке. В элегантной коляске ехали император Александр и принцесса Ольденбургская, его очаровательная сестра; по обеим сторонам коляски ехали принц Евгений Богарне и наследный принц Вюртемберский, которые по совершенно различным побудительным причинам изъявляли чувство преданности этой высокой паре.

 

Изо всех орденов Александр надел лишь шведский орден меча, который, нужно сознаться, лучше всех других орденов выделялся на его зеленом мундире и блистал очень кокетливо. Сзади, в открытой карете, я заметил другую его сестру, не менее прекрасную и грациозную, великую герцогиню Саксен-Веймарскую.

 

Сзади них едет император Франц в довольно невидном фаэтоне со своей восхитительной супругой. На его лице сияет отблеск окружающего его счастья. Там толпа гуляющих замедляет свои шаги перед эрцгерцогом Карлом, который в скромном экипаже едет со своей семьей.

 

Король прусский едет верхом в сопровождении одного адъютанта. Из глубины кареты показывается длинное скучающее лицо лорда Каслри. С другой стороны фиакр наехал на коляску паши из Видина. Затем следуют кареты эрцгерцогов, которые едут рядом и желают, чтобы во время увеселений с ними обращались, как с простыми людьми.

 

При повороте в одну из аллей я заметил князя Александра Ипсиланти. Прошло пять лет с тех пор, как я оставил его в Петербурге. Тогда он был только поручиком в кавалергардском полку, а теперь я нашел его генерал-майором, украшенным множеством орденов, но потерявшим руку в битве при Бауцене (1813). Если счастье ему изменило, то его сердце осталось тем же, и он всегда воодушевляется при словах: дружба и отечество.

 

Александр Ипсиланти был сыном господаря Молдавии и Валахии. Его отец был свергнут во время заговора в Серале, которые так обычны в Турции, и был вынужден бежать. Александр, которому в то время едва минуло 16 лет, провожал его во главе корпуса албанцев, состоящего из 800 человек, через Карпаты и спас его, когда ему удалось ускользнуть от немых служителей сераля и когда он захотел искать убежища в России.

 

Благодаря великодушию императора Александра, воспитанный с отеческой заботливостью, молодой князь поступил на службу и скоро сделал блестящую карьеру. Его благородный характер, его живой, подвижный ум, искренность привлекли меня к нему, и он скоро сделался моим задушевным другом. Так как мы, после такой долгой разлуки, хотели продлить удовольствие встречи, то отправились обедать в гостиницу "Императрица австрийская". Там собирались те из иностранцев, которых двор не кормил на казенный счет, или те, которым хотелось избегнуть этикета.

 

Мы приказали поставить наши приборы на стол, который был уже занят двадцатью лицами различных национальностей. Несмотря на несходство интересов и положений, иностранцы сближаются очень охотно в стране, далёкой от их отечества. Генералы, дипломаты, путешественники, все собрались вместе за этим импровизированным обедом. Одни были верховными сановниками "грабящих величеств", а другие были ходатаями "величеств ограбленных". Первая половина обеда прошла, как и всегда, довольно натянуто: музыка очень хорошего оркестра долгое время служила темой для разговора.

 

Я сидел около молодого Луккезини, который за несколько дней перед тем явился в Вену в качестве посланника великой герцогини Тосканской (здесь Элиза Бонапарт), чтобы сговориться с Альдини (Антонио) относительно притязаний г-жи Баккиочи на великое герцогство Лукка.

 

Общество, такое разнородное, мало-помалу оживилось и перешло к болтовне и сплетням. Один из присутствующих за столом, князь Козловский (Петр Борисович), русский посланник в Турине, уполномоченный своим государем содействовать на конгрессе соединению Генуи и Пьемонта, сопровождал каждый стакан токайского остротой или эпиграммой, которые касались или его двора, или того двора, при котором он был уполномоченным.

 

На его открытом, оживленном лице было выражение искренности, которая влекла к нему и возбуждала желание сойтись с ним поближе. Он приходился внуком тому человеку, которого Екатерина Великая послала к Вольтеру, как образец русской учтивости и цивилизованности. Он слыл одним из умнейших людей того времени, в которое, кстати сказать, ум не считался редкостью. Разговор князя Козловского пылко-увлекательный и разносторонний мог бы быть совершенным, если бы не превращался так часто в монолог.

 

Позднее Козловский исполнял обязанности русского полномочного министра в Штутгарте, и кроме того довольно долгое время прожил в Англии, стране, где быстро подмечают все смешное. На него писали карикатуры, что льстило его тщеславию, потому что популярность, какого бы сорта она ни была, всегда является предметом зависти. Сам увлеченный тем весельем, которое он возбудил в нас, он рассказывал нам анекдоты столь правдивые, что о них лучше умолчать даже в настоящее время.

 

Хотя император Александр, которого он потешал своими шутками, относился к нему очень благосклонно, а его подчиненные, льстящие всегда тому, кого они не могут с безопасностью для себя погубить, ладили с ним, но все-таки мне казалось, что он как будто прокладывает себе верный путь к немилости или к изгнанию, потому что он выражался с благородной независимостью, которой он научился, конечно, уж не в обществе придворных.

 

Истина и сила его замечаний были таковы, что если бы он заговорил так свободно в Петербурге, как он это делал в Вене, я мог бы побиться об заклад, что для него тотчас же были бы приготовлены фельдъегерь и кибитка, чтобы отвезти его в глубь Сибири для того, чтобы он там научился молчанию, которое должно быть неотъемлемой принадлежностью его дипломатического положения. Тем не менее, князь Козловский был нелицемерно предан своему государю и был воодушевлен славой и величием своей родины.

 

Сто тысяч иностранцев, съехавшихся в Вену, делали конгресс более похожим на увеселительную прогулку, чем на политическое собрание. Если у каждого государя были свои министры и посланники, то у общества каждой страны были свои представители.

 

Из русских салонов важную роль играл салон княгини Багратион (Екатерина Павловна). Эта дама, супруга фельдмаршала, охотно принимала своих земляков в Вене. Она была одной из самых блестящих звезд, собранных во время конгресса. Благодаря своей прелести и величественности манер, она, казалось, была призвана к тому, чтобы перенести в Вену те формы приличия и аристократической непринужденности, который делали в то время петербургские салоны первыми в Европе; и в этом отношении ни один уполномоченный министр не сумел бы так блестяще выполнить свои инструкции.

 

Княгиня, которая позднее приводила в восхищение весь Париж, была в то время в полном расцвете своей красоты. Представьте себе юное лицо белизны алебастра, на которое как бы дунули легким румянцем. Выразительная, легко приходящая в волнение физиономия с нежными чертами, взгляд, которому близорукость придавала что-то застенчивое и неуверенное, фигура среднего роста, но великолепно сложенная. Во всей ее наружности восточная мягкость соединялась с андалузскою грацией. Ее можно было назвать безо всякой лести восхитительной княгиней, призванной развлекать на своих вечерах знаменитых людей, которые, порой, так скучали, как будто бы они были не очень веселящимися поклонниками m-me Ментенон.

 

Когда мы пришли, Козловский и я, там уже собрались император Александр, короли Прусский и Баварский, многие другие принцы и государи и значительное число иностранцев. Там можно было встретить всю русскую аристократию: Нессельроде, Поццо ди Барго, гр. Разумовского, русского посланника при австрийском посольстве, кн. Волконского и многих других. Среди этой толпы, где я едва различал знакомые лица, я, казалось, был опять перенесен в один из петербургских салонов, назад в 1810-й год.

 

Среди этой аристократии блистали своим происхождением, своим видным положением и прелестью ума члены семьи Нарышкиных. Нарышкины стояли близко к русскому императорскому дому. Мать Петра I была Нарышкина. Старший из братьев (Александр Львович), обер-камергер, считался одним из умнейших людей при дворе императора Александра. Его разговор был разносторонен и занимателен, и собрание его bons-mots могло бы составить целый толстый том. Они не были так тонки и блестящи, как bons-mots принца де Линь или еще того менее кн. Талейрана, но когда все эти трое случайно собирались вместе, - получался настояний фейерверк художественных острот.

 

Его дочь, княжна Елена, обладала большою красотою и возвышенным и нежным характером. Она была замужем за Аркадием Суворовым, сыном знаменитого генерала Суворова. По странной случайности её муж утонул в Рымнике, маленькой валахской речке, название которой было присвоено его отцу. Несмотря на предостережения своего ямщика, он непременно настаивал на том, чтобы переехать через речку вброд, в карете, в то время, когда речка, благодаря грозе и дождям, обратилась в настоящий поток. Волны унесли его с собой, так что к нему не успели даже прибежать на помощь.

 

В момент смерти Павла I, Елена жила с отцом во дворце, в анфиладе комнат, которые были расположены под комнатами императора. Разбуженная суматохой, неизбежным последствием заговора, ее кормилица унесла ребенка и в смятении спрятала его в уединенно стоящей будке, где он только на следующий день был отыскан.

 

Обер-камергер пользовался благосклонностью Павла и приобрел также расположение его сына, Александра. Роскошь, которою он окружал себя, превосходила всякое описание. В его доме царили вечное оживление и шумные удовольствия. Этот дом можно было бы назвать караван-сараем для государей. Зелень, цветы, пение птиц среди зимы как будто переносили сюда итальянскую весну. Его щедрость была безгранична и переходила в мотовство; она часто ставила его в затруднительное положение.

 

Следующий случай служит этому доказательством: Нарышкин получил от императора Александра орден св. Андрея, весь осыпанный бриллиантами, и, вследствие денежных затруднений, его заложил. Однако приближались именины императрицы, на который он должен был явиться в полной парадной форме и с драгоценной звездой, которую его украсил государь. Что ему было делать? Как ее достать? Заклада он не мог выкупить, а только у государя была точно такая же звезда.

 

В этой беде он обратился к камердинеру царя и, прибегнув к обещаниям, просьбам, угрозам, довел его до того, что тот одолжил ему орден его господина, но, придя в ужас от возможных последствий оказанной услуги, сам рассказал обо всем государю. Александр весь вечер напролет подшучивал над своим любимцем, приближаясь к нему и внимательно рассматривая в лорнет взятую напрокат звезду, чем подверг камергера настоящей пытке. Он удовольствовался этой ласковой молчаливой местью и никогда ни слова не сказал ему об этом.

 

Нарышкин сопровождал императрицу Елизавету во время ее путешествия из Петербурга в Вену. Когда Александр дал ему это поручение, он приказал отослать ему 50 тысяч ассигнациями и вместе с тем маршрут, которым он должен был руководиться в путешествии. Несколько дней спустя император подошел к нему.

 

- Ну, кузен, - говорит он ему, - получили ли вы пакет, который я вам отослал.

 

- Да, государь, получил и прочел первый том маршрута.

 

- Как уже, и вы ожидаете второго?

 

- Т. е. второго издания, если это угодно вашему величеству.

 

- Я понимаю, второе, просмотренное и дополненное издание, - сказал царь и от души расхохотался.

 

Второе издание не заставило себя долго ждать.

 

Брат обер-камергера (Дмитрий Львович), обер-егермейстер был супругом прекрасной Марии Антоновны, урожденной княжны Четвертинской, одной из самых красивых женщин Европы, которая сумела надолго приковать к себе сердце прекрасного самодержца. Хотя он и не был таким блестящим придворным, как его старший брат, у него не было недостатка в уме; он доказывал это тем философским хладнокровием, с которым переносил свою неудачу в супружестве, своими ответами, которые давал царю.

 

Очень часто он выражался по этому поводу в форме наивной веселой шутки. Однако, это вовсе не была малодушная предупредительность мужа, который считает за честь свой позор, а обдуманная покорность, которую противопоставляют непоправимому несчастью.

 

Александр спросил у него однажды, что делают его дети.

 

- Мои собственные, государь, или дети вашего величества?

 

В другой раз Александр с добротой осведомился о его дочерях.

 

- Но, ваше величество, вторая ведь ваша.

 

Александр отошел, улыбаясь.

 

Понятно, что никому не дававший пощады сатирический дух обер-камергера не оставил не осмеянным и его родного брата. Обер-егермейстер очень занимался своими волосами, которые были всегда завиты и с особенным искусством убраны в локоны. На это обратили внимание обер-камергера.

 

- Неудивительно, - сказал он, - ведь он подвит рукою господина и хозяина.

 

Несмотря на эту продолжительную связь, несмотря на ту власть, которую имела Нарышкина над сердцем своего возлюбленного, Александр никогда не жертвовал для нее приличием. Посреди непрерывных празднеств конгресса, в этой жизни, почти освобожденной от оков этикета, императрица Елизавета Алексеевна должна была бы на каждом шагу сталкиваться со своей соперницей, что больно уязвляло бы ее сердце. Поэтому Нарышкина не появлялась в Вене во время конгресса.

 

Я сидел около князя Козловского и барона Омптеда и был уверен, что среди такого многочисленная общества они найдут много поводов для своих язвительных замечаний.

 

- Видите ли вы, - сказал барон, - там, за стулом императора Александра стоит его брат, великий князь Константин, третье лицо в государстве, которого прочат в наследники престола. Как раболепно держит он себя в присутствии царя, с какой аффектацией старается показать себя первым среди его подданных. В самом деле, можно подумать, что он черпает воодушевление в подчинении тогда, как другие в свободе. Я не могу понять, как можно так захлебываться восторгом и наслаждением от послушания.

 

После того Козловский обратил мое внимание на сидящую недалеко от императрицы Елизаветы графиню Толстую (Анна Ивановна), супругу гофмаршала, урожденную княжну Барятинскую. Её мать происходила из фамилии Гольдштейн-Бек и была кузиной Екатерины.

 

- Знаете, - сказал он мне, - что гофмаршал совсем в немилости?

 

- Да, князь, но я не знаю причины.

 

Дело заключается в следующем: граф Толстой (Николай Александрович) в виду того, что император относился к нему весьма снисходительно, позволил себе принять с ним порицающий его тон, который бы немногие государи потерпели. Он противоречил ему на всяком шагу, во всем. Чаще всего Александр смеялся над его ворчливыми замечаниями, но иногда это его сердило, и он отмстил гофмаршалу, по своему обыкновению, шуткой.

 

Когда они раз ехали вместе в открытых санях и мелочные придирки гофмаршала истощили терпение царя, он, не отвечая ему на них, так толкнул Толстого в плечо, что тот упал из саней в снег, а затем заставил его несколько минут бежать за легким экипажем. Когда он нашел наказание достаточным, он приказал остановиться. Гофмаршал, ворча, уселся рядом со своим повелителем, и всё было забыто.

 

В уверенности, что доброта царя никогда не иссякнет, Толстой противился тому, чтобы государь присутствовал на конгрессе, так как, по его мнению, Александр не мог там играть никакой, достойной его, роли. Уже давно утомленный вечными пререканиями, его величество на этот раз взглянул на дело серьезнее и расстался с своим гофмаршалом. Последний, как говорят, не может утешиться от этой немилости.

 

- Вот после того и полагайтесь на дружбу царей.

 

И правда, спустя некоторое время, Толстой умер от огорчения в Дрездене, куда он удалился, не будучи в состоянии пережить потерю царской благосклонности.

 

Вдруг все смолкло. Молодая французская актриса mademoiselle Л., ученица Тальмы, только что приехавшая из Парижа, которой покровительствовала княгиня Багратион, должна была начать декламировать. Все столпились вокруг прекрасной трагической актрисы. Mademoiselle Л. прочла с большой искренностью несколько сцен из "Заиры". Поэтому в похвалах не было недостатка, и я не думаю, чтобы у дебютантки когда-либо был такой партер ценителей.

 

Затем столпились около стола, покрытого богатыми и красивыми вещами. Должна была разыгрываться лотерея, придворная любезность. Каждый государь жертвовал на эти лотерею по одному или по нескольку подарков, которые, доставаясь на долю некоторых счастливых кавалеров, давали последним возможность сделать посредством подношений этих вещей признание в любви даме сердца.

 

Это развлечение очень часто повторялось во время конгресса. Некоторые из выигрышей были великолепны. Великий князь Константин выиграл две фарфоровые вазы, которые король Прусский приказал доставить со своего берлинского завода. Баварский король получил шкатулку мозаичной работы, которую он просил принять княгиню Эстергази, а граф Каподистрия сундук из point d'acier, который он презентовал княгине Волконской. Императору Александру достались два бронзовых подсвечника. Он их подарил mademoiselle Л., которой он тогда увлекался.

 

"Любовные дела его величества, - перешёптывались около меня, - не сделают большой бреши в царской казне. Этими подсвечниками он сделал m-elle Л. подарок в несколько луидоров. Поистине это удивительная щедрость, потому что он часто вместо того, чтобы преподносить, сам принимает подарки. Все белье, которое на нем, сшито прелестными ручками г-жи Нарышкиной (здесь Мария Антоновна). Что он принимает в подарок "работу", это в порядке вещей, но он почему-то всегда забывает возвратить ей деньги, уплаченные за материал. Фаворитка рассказывает об этом всем, кому угодно.

 

Здесь часто говорят о Людовике XIV, при всяком случае ссылаются на малейшие детали его празднеств. Наши государи могли бы ему подражать. И как бы эти подсвечники не были хорошо отчеканены, они все же не настолько ценны, как бриллиантовый браслет, который великий король выиграл в лотерее madame и таким деликатным способом предложил m-me Лавальер".

 

- Без сомнения все это устроено с большим вкусом, - сказал мне князь Козловский, - но разве могут эти празднества сравниться с теми, которые давал Потемкин императрице Екатерине в Таврическом дворце после взятия Очакова, и фантастические картины которых еще живы в памяти наших матерей. Там тоже было нечто вроде лотереи, но при розыгрыше брала перевес ловкость, а не случай.

 

В бальной зале был воздвигнут длинный ряд мраморных колонн, украшенных гирляндами из драгоценных украшений. Каждому кавалеру приходилось во время танца проходить очень близко от колонны и, не останавливаясь, срывать драгоценное украшение, которое он затем преподносил танцующей с ним даме. Императрица отблагодарила за это своего фаворита тем, что осыпала его новыми богатствами. В самом деле, мы мельчаем.

 

Празднества непрерывно следовали друг за другом; казалось, что считали потерянным каждое мгновенье, которое не было посвящено удовольствию. Каждую неделю был большой прием и праздник при дворе. Повинуясь импульсу, данному свыше, каждая семья высшего австрийского общества назначала у себя приёмный день, в который в ее салоны стекались тысячи иностранцев, привлеченных в Вену делами, а еще того больше удовольствиями.

 

По понедельникам собирались у княгини Меттерних, по четвергам у обер-гофмейстера фон Трауттмансдорфа, по субботам у прекрасной графини Циши. Чтобы отплатить за оказанное им гостеприимство, все посланники и уполномоченные также устраивали праздники, соответствующие тому блестящему приему, который выпал на их долю.

 

Австрийская императрица (Мария Людовика Моденская) была душою этого ряда балов, банкетов, собраний, маскарадов и т. п. Рожденная в Италии, происходя из знаменитого дома Эсте, она наследовала от своих предков художественный вкус и любовь к изящным искусствам. Она была необыкновенно добра. Благодаря живости ее фантазии, ее занимала каждая мельчайшая подробность этих веселых празднеств.

 

Два французских художника Изабе (Жан-Батист) и Моро, последний необыкновенно талантливый ваятель, были ее обычными помощниками. Она изобретала, распоряжалась, а их задачей было приводить в исполнение ее веселые, очаровательные замыслы.

 

Одной из ее любимейших забав было давать театральные представления в ее собственных комнатах. Не щадя трудов в роли импресарио, она навербовала из светского высшего общества свою труппу. Наш богатый талантами театр также, в некоторых случаях, должен был поставлять артистов. На одном из представлений были поставлены две вещи: трагедия Шиллера "Валленштейн" и "Les rivaux d'eux-memes", одна вслед за другой, с удивительным ансамблем.

 

Несколько молодых людей, желая отвлечься от сухой дипломатии, которая в то время, по правде говоря, не была веселой наукой, заключили между собой нечто вроде поэтического союза, под названием "Общество трубадуров". Из них следует упомянуть кн. Радзивилла, графов Батьяни, Циши и принца Леопольда Саксен-Кобургского. Это общество было воспоминанием о поэтических нравах средних веков.

 

Праздник, который двор давал в тот день, был для большинства зрителей совершенно в новом роде. Это были живые картины и романсы в лицах, т.е. их пели, а содержание одновременно изображалось на сцене. Мы отправились в императорский дворец, - принц де Линь и я. Представление еще не начиналось, но все залы были уже полны народом. Благодаря старанию графа Артура Потоцкого, мы получили места, который он для нас оставил между княгиней Марией Эстерхази и принцем Леопольдом Саксен-Кобургским.

 

После того, как мы обменялись несколькими вежливыми фразами, принц Леопольд нас оставил; он должен был исполнять роль в одной из живых картин, который ставили в этот вечер. Мы остались с одной княгиней Эстерхази. Что можно еще сказать после всего, что было уже сказано, о знаменитом княжеском доме Эстерхази. Окружающая его пышность, его роскошь, его богатство таковы, что они кажутся просто сказочными. Их поместье, похожее на столицу настоящих государств, вмещает в себе огромное количество барских покоев, картинных галерей и театров.

 

Разговор с княгиней Марией вращался вокруг тех удовольствий, которые австрийский двор намеревался нам преподнести. Она нам сказала, что ставила подобные картины в Айзенштадте, в храме, построенном для этой цели среди озера, и, что Гайдн (Йозеф), ее капельмейстер, сымпровизировал аккомпанемент на органе, который гармонировал с изображаемым, что немало способствовало созданию иллюзий.

 

Мало-помалу начали появляться государи и садились на свои места: император Александр, по обыкновению, сел рядом с австрийской императрицей. По странной, несчастной случайности оба они были туги на ухо, Александр с одной стороны, а императрица с другой. По этикету они должны были, как раз так садиться, что не могли друг друга слышать, поэтому, казалось, что они ведут непрерывную игру в вопросы и ответы.

 

Александр в то время отличался красотой и величием осанки; его сердце было склонно к лести, и плохо пришлось бы тому придворному, который дал бы ему понять, что заметил его недостаток.

 

Рядом с австрийским императором сидела прелестная Елизавета, императрица русская. В этом земном ангеле было все, что могло составить счастье ее супруга и ее собственное. Ее лицо обладало пленительным выражением. У нее были прекрасные волнистые волосы пепельного цвета, обыкновенно раскинутые по плечам. Ее фигура была изящна и стройна. Ее походка была так воздушна, что выдавало ее мгновенно, даже под маской.

 

Трудно было встретить женщину, к которой так удачно подходили бы стихи Вергилия: "incessu patuit dea" (здесь "походка богини"). Она обладала ласковым характером в соединении с живым и развитым умом, любовью к изящным искусствам и безграничным великодушием. Изящная прелесть всего ее облика, благородство осанки, ее неисчерпаемая доброта покоряли все сердца.

 

Не пользующаяся любовью своего мужа, которого она обожала, она в уединении и печали предалась сладкой грусти. Её черты носили отпечаток этого настроения, которое придавало звуку ее голоса, ее малейшим движениям что-то обаятельное и неотразимое.

 

Музыка, предшествовала поднятию занавеса. Свечи в зале были потушены, чтобы усилить эффект освещения, падающего на сцену. Сюжет для первой живой картины был написан одним молодым венским художником: "Людовик XIV у ног m-me Лавальер". Вторая картина была поставлена по прекрасной композиции Герена: "Ипполит, защищающийся перед Тезеем от обвинений Федры".

 

Потом сцену приготовили для изображения романсов в лицах. Оркестр, состоящий из знаменитых музыкантов Германии, в промежутке исполнил симфонии Гайдна и Моцарта. Первым романсом был: "Partant pour la Syrie", написанный королевой Гортензией; мелодия этого романса сделалась популярной в Европе.

 

Я сидел слишком далеко от императора Александра, так что не мог расслышать, что он говорит принцу Евгению, сидевшему около него, рядом со своим тестем, королем Баварским, но нетрудно было видеть по тому выражению удовольствия и благодарности, которое было написано на лице Евгения, что Александр сопровождал лестными и благосклонными одобрениями музыкальное произведение его сестры.

 

- Это, - сказал мне принц де Линь, - скипетр, который нельзя разбить в руках m-elle Богарне; она все еще королева милостью таланта, если она даже и перестала ею быть милостью Божией. Я должен сознаться, что чувствую большое расположение к женщинам, которые любят музыку, и особенно к тем, которые пишут такие прекрасные вещи, как те, что мы сейчас здесь слышали. Музыка - всемирный язык; она объясняет, посредством гармонии, каждому его собственные душевные настроения.

 

Лишь злые люди могли говорить дурное о бывшей королеве голландской и лишь глупцы могли этому поверить. Что касается меня, то я счастлив, что могу аплодировать павшему величию, в особенности, если оно сделало честь тому месту, на которое судьба его поставила.

 

Да мой друг, я часто видал королеву Гортензию при начале ее карьеры. Совсем еще юная, перенесенная ко Двору, взбудораженному славой, она, тихою прелестью своею тихого достоинства, составляла контраст с беспокойной жизнью этого Двора. Когда ее фортуна сделала такие быстрые шаги, она не изменилась, и пышность империи застала ее скромной и естественной.

 

Она, казалось, была при рождении одарена гением. Она играет на нескольких инструментах и поет восхитительные вещи своего собственного сочинения. Она рисует с редким совершенством. Но особенно она заслуживает похвалы за благожелательность относительно всех, доставшуюся ей, по-видимому, в наследство от матери.

 

Занавес опустился, чтобы сделать приготовления к последней картине, которая должна была с большим блеском закончить представление и изобразить Олимп со всеми его мифологическими божествами. Ничто не было упущено из виду, чтобы сделать исполнение достойным сюжета. Однако был момент, когда можно было опасаться, что эта живая картина не будет поставлена.

 

По этому поводу в продолжение двух дней велись переговоры и для разрешения этого вопроса потребовалось ни более, ни менее, как вмешательство свыше. Причина этого серьёзного опасения была следующая: все роли на Олимпе были розданы. Принцу Леопольду Саксен-Кобургскому, красота которого особенно выделялась, пришлось изображать Юпитера, гр. Циши - Марса, но недоставало Аполлона.

 

В "обществе трубадуров" граф Вурбна был единственным, кто мог бы хорошо исполнить эту роль. Роль была ему предложена, и он ее принял. Но граф, который соединял в себе все качества, требуемые этой блестящей ролью, имел кроме того еще кое-что, что было уже сверх программы, а именно его верхняя губа была украшена восхитительными усами, и он дорожил ими. Но, однако, ни на Олимпе, ни на солнечной колеснице, ни тогда, когда Аполлон являлся в виде простого пастуха, никто никогда не видал бога солнца с украшением гусара.

 

Того, кому была поручена постановка этой картины, звали Омером, что давало повод к остротам. И вот Омер был послан к молодому графу, чтобы завязать переговоры и предложить ему избавиться от неуместного украшения. Несмотря на свое поэтическое имя (орфография в сторону), Омера едва выслушали. Доводы, лесть, просьбы, все было испробовано, но напрасно!

 

Молодому человеку объясняют, что в таком случае нельзя будет ставить картину, о которой уже было объявлено, но и это не помогает. Неумолимый, как удалившийся в свою палатку Ахилл, граф, казалось, поклялся расстаться со своими усами не иначе, как вместе с жизнью. Слух об этом странном упрямстве распространяется с быстротой дурной вести. Бегают туда и сюда, тревожатся, советуются, обдумывают сообща все, забывают обо всех других удовольствиях, забывают даже о конгрессе, если бы только вообще кто-либо помнил о том, что его заседания еще продолжаются.

 

Усы сделались предметом всеобщих разговоров и всеобщих опасений. Наконец, в таком серьезном деле прибегают к самому сильному средству, докладывают об этом императрице. Та открыто вступает в заговор, в тот же вечер заманивает к себе молодого упрямца и говорит с ним так, что он, побежденный или вернее обольщенный, удаляется и скоро появляется снова с такою гладкою и белою губою, как губа молодой девушки.

 

Жертва была принесена, и теперь было известно, что, благодаря счастливому окончанию переговоров, Омер мог закончить свое олимпийское создание...

 

Наконец занавес упал при звуках единодушного "Браво". Государи поднялись, и все отправились в соседний зал, где были сделаны приготовления для роскошного бала. Начались танцы. Все лица, принимавшие участие в живых картинах и романсах, остались в своих костюмах; их было довольно много, и это придало празднику новую прелесть, прелесть пестроты и разнообразия.

 

Император Александр открыл бал с австрийской императрицей полонезом. В соседнем салоне некоторые члены дипломатического корпуса вели игру в винт, что, казалось, было неразлучно с европейскими совещаниями. Но полонез очень скоро нарушил молчание, которого требует эта искусная игра, так как в главном зале было очень тесно, то длинный ряд танцующих, под предводительством царя, потянулся через все покои дворца, обвил своими изгибами серьезные каре игроков и, совершив длинное торжественное шествие, в полном порядке возвратился опять к своему исходному пункту и снова принялся за свои грациозные фигуры.

 

К концу вечера образовались там и сям группы молодых людей, совещающихся об увеселениях следующего дня в то время, как уполномоченные Европы обсуждали вопросы текущего момента.

 

В полночь был сервирован великолепный ужин. Государи сели за предназначенный для них стол; за другими столами каждый занял место без церемоний и без этикета, и, благодаря этому, веселый характер этого пиршества был свободен от всякого стеснения и позволял умам легче столковываться, сердцам легче сближаться.

 

Все эти банкеты были одинаковы, с теми же роскошью и пышностью, и, хотя это было еще в самом начале конгресса, но уже больше не подсчитывали издержек двора, о чем пространно рассуждало множество иностранцев, которые ради дел и ради увеселений находились в Вене.

 

Дворец князя Разумовского (Андрей Кириллович) был ярко освещен. Огромное количество приглашенных гостей осаждало вход. Император Александр взял этот дворец напрокат у своего посланника для того, чтобы устроить в нем праздник для государей в день именин своей любимой сестры Екатерины, принцессы Ольденбургской.

 

Все государи, все знаменитые гости конгресса находились здесь, где я встретил опять ту пышность, которую видел в Москве и в Тульчине у графини Потоцкой, где год состоял из 365 праздников.

 

Залы князя Разумовского были так освещены, что было светло, как днем. Большой манеж был обращен в бальную залу. Чтобы внести разнообразие в увеселение, русские танцоры должны были устроить русский праздник. Они вошли, одетые цыганами. Бал начался неизбежным однообразным полонезом. Но что носило особенный, грациозный, подходящий к случаю характер, так это русский танец, следовавший за полонезом и исполненный одною из придворных дам императрицы Елизаветы и генералом О.

 

Оба были одеты в русские костюмы. На генерале был костюм молодого москвича: узкий, плотно прилегающий кафтан, кашемировый кушак, широкополая шляпа и перчатки, похожие на перчатки старинных рыцарей; его партнерша была одета в костюм русской южанки, который по нарядности и богатству мог соперничать со всеми национальными костюмами. На волосах, спереди разделенных пробором, а сзади убранных в ниспадающие косы, у нее была повязка, унизанная жемчугом и драгоценными каменьями.

 

Это украшение согласовалось с остальными частями одежды, которые были сделаны из материи ярких цветов. Ничего нет прелестнее русского танца. Пусть себе представят пантомиму, в которой изображается страстное желание мужчины и боязливая сдержанность девушки, которая борется со своим сердцем. Она спасается, бежит, потом оборачивается, снова бежит. Это Галатея Вергилия. Различные фигуры этого танца, позы, чувства, которые он выражает, переданный с грацией и правдивостью, заслужили единодушное одобрение.

 

После русского танца танцевали мазурку. Наконец, для того, чтобы великолепие праздника ничем не было нарушено, разыграли лотерею по венской моде того времени. Один, по-видимому, незначительный случай придал последней неожиданный интерес. Обычай требовал, чтобы каждый кавалер, которому выпал счастливый жребий, преподнес бы своей даме выигрыш, выпавший ему на долю. Драгоценный соболий воротник достался кронпринцу Вюртембергскому; он поспешил преподнести его той, кто была царицей праздника.

 

Любовь вознаградила его за это. У Екатерины на груди был букет, укрепленный бантом. Она его тотчас же откалывает от платья и передает принцу в знак благодарности. При этом откровенном признании в чувстве, которое с некоторых пор ни для кого не было больше тайной, по всему обществу пронесся радостный гул.

 

- Давайте приветствовать будущую королеву Вюртембергскую, - сказал мне князь Козловский (Петр Борисович). Она будет королевой, как скоро "коронованный Нимврод" соблаговолит уступить свое место. Но, поистине, никогда диадема не украшала более прекрасного чела!

 

Принц де Линь, по обыкновению, был окружен толпою слушателей, жаждущих подхватить его счастливые словечки и пикантные остроты, на которые было так щедро его остроумие. Он отделался от них, как только меня увидел, и сделал знак, чтобы я подошел.

 

- И я также, - сказал он, - захотел преподнести королеве этого праздника мой маленький презент. Вчера она меня вызвала к себе и потребовала, чтобы сегодня к вечеру мною были написаны сто стихов на тему, которую она мне предложит. Я никогда не падал духом в состязании и поэтому принял вызов, она сейчас же мне назначила тему: "Венец в Пратерe".

 

Вчера вечером я принялся за сочинение, а сегодня утром выиграл пари. Худо ли, хорошо ли, мои стихи были готовы и перед обедом я послал ей новое поэтическое произведение. При втором выпуске я ей напишу, в виде предисловия, слова Вольтера, сказанные им m-elle Клерон: "Я проработал для Вас всю ночь, сударыня, как двадцатилетний юноша"...

 

Танцы окончились. Принц и я поспешили пройтись по всем залам дворца, который был похож на храм, посвященный искусству: в таком большом количестве находились здесь образцовые произведения искусства, собранные утонченным вкусом хозяина дома. Тут висели картины величайших художников всех школ. Рафаэль рядом с Рубенсом, Ван-Дейк рядом с Корреджио. Тут же библиотека, битком набитая книгами и редкими манускриптами; в соседнем кабинете собрано все, что античное и новое искусство создало самого утончённого.

 

Толпа особенно теснилась в галерее, предназначенной для образцовых произведений скульптуры, среди которых возбуждало восхищение многое, принадлежащее резцу Кановы. К двум часам ночи отворили огромный зал, предназначенный для ужина, освещенный тысячами свечей. Было расставлено 50 столов, и по этому количеству можно составить себе понятие о числе гостей. В зале, посреди цветов, было сервировано с большою расточительностью все, что Италия, Германия и Франция могут доставить из гастрономических диковинок: стерлядь с Волги, устрицы из Остенде, трюфели из Перигора, апельсины из Сицилии.

 

Повсюду было бесконечное множество ананасов в таком виде, в каком их еще никогда не видали; эти ананасы были доставлены из московских императорских оранжерей. Привезенная из Англии земляника, кисти французского винограда, казалось, были только что срезаны с лозы. Но что было вне всякого вероятия, это корзины, наполненный вишнями, который красовались на каждом из пятидесяти столов: они в декабрьский мороз прибыли из Петербурга и каждая вишня стоила по серебряному рублю. Мне трудно перечислить все проявления этой безумной расточительности.

 

Этот праздник, выделившийся среди ежедневных праздников конгресса, продолжался до наступления дня. Потом был приготовлен завтрак; после завтрака снова начался бал, и, если бы не нуждались в необходимом покое, то очень неохотно покинули бы этот прекрасный дворец, в который, в радостном веселье, собралось столько красавиц и знаменитостей.

 

Однажды утром граф фон Витт (Иван Осипович) с громким смехом вошел ко мне.

 

- Что за причина такой веселости, мой милый генерал? - спросил я его.

 

- Приключение, о котором Уваров только что мне рассказал. Несмотря на то, что обо всех подробностях этого приключения ему сообщил сам император Александр, трудно этому всему поверить. Молодой моряк, любимец графа Нессельроде, который никогда не бывал в Петербурге и не знал в лицо императора, был послан с важными депешами в Вену.

 

Александр, как вам известно; любит и здесь, как и в своей столице, прогуливаться пешком по улицам и садам. В это утро Его Величество вышел из дворца, одетый в простое пальто, и вдруг видит молодого офицера его собственного флота, который еще в сапогах и шпорах, по-видимому, старается ориентироваться и ищет входа в императорский замок, не зная к кому обратиться. Александр заговаривает с ним:

 

- Вы, кажется, что-то ищете? - сказал он.

 

- Конечно, - отвечал моряк, - у меня депеши к русскому императору. Меня послали в Бург, а я вот куда забрался! Но так как я только что приехал в Вену, то не знаю, к кому я должен обратиться, кто мог бы меня проводить и представить.

 

Открытое лицо молодого человека приводить в восхищение Александра, и он находит удовольствие в том, чтобы немного продлить свое инкогнито.

 

- В эту минуту вы не найдете императора, потому что его нет во дворце. Но часа через два он вас примет.

 

Беседа принимает очень дружеский и откровенный характер. Александр расспрашивает офицера об его семье, карьере и его видах на будущее. Он узнает, что тот очень молодым поступил на службу во флот, никогда не бывал при дворе и никогда не видал в лицо своего государя. После получасовой прогулки и беседы, Александр обращается к моряку:

 

- Сударь, - говорит он ему очень любезным тоном, - вы можете передать мне ваше письмо. Я - Александр.

 

- Премилая шутка! Вы, вы император?!

- Конечно, русский император.

- Ну, хорошо, в таком случае я император китайский.

- А почему бы вам и не быть китайским императором?

 

- То же думаю и я; и по такому же праву, по какому вы император русский, - говорит шаловливое дитя Нептуна.

 

Александр, все более и более приходя в восторг от qui pro quo, которое обещает стать забавным, находит удовольствие в этой шутке. Разговор продолжается. Доходят до вала. Император замечает прусского короля, идущего к ним навстречу.

 

- Понимаете ли вы по-немецки? - спрашивает он своего спутника.

 

- Ни слова, - отвечает тот.

 

Тотчас же Александр спешит его опередить, приближается к Фридриху Вильгельму и обменивается с ним по-немецки несколькими словами, после чего он возвращается к молодому моряку и берет его под руку.

 

- У вас теперь есть удачный случай познакомиться с прусским королем. Офицер моего флота, государь, которого я имею честь представить Вашему Величеству.

 

- Еще того лучше! - восклицает офицер: - вы, сударь, император прусский, вы император российский, а я, я император китайский. Три государя!.. Почему нет! Мой капитан правильно говорит, что после Господа Бога он государь на борту своего корабля... A propos, в каком положении находятся дела в Пруссии? Каково живется в Берлине?

 

В самом деле, ваш предшественник Фридрих В. был бесспорно герой, точно так же, как и ваш предок Петр В. оставил по себе память великого преобразователя, - говорит моряк, наклоняясь в сторону Александра, - но как бы ни были они оба велики, я все же сомневаюсь, чтобы они могли бы подражать моему предку, который в Чесменском бою предпочел лучше быть взорванным на воздух вместе со своим экипажем, чем сдаться туркам.

 

Оба государя не только не чувствовали себя оскорбленными, а наоборот их смех свидетельствовал, что они от всего сердца забавлялись. Подходят к дверям кабачка. Офицер очень вежливо приглашает своих спутников войти туда, чтобы там, за бутылкой вина, продолжать беседу. Подают прохладительные напитки, посетители усаживаются за стол, пьют, чокаются и продолжают доверчиво, без всякого стеснения, разговаривать.

 

- Ваше здоровье, мой брат! - обращается Фридрих Вильгельм прусский к императору Александру.

 

- Ей Богу! - отвечает император, - для подобающей торжественности такого тоста недостает лишь артиллерийского залпа с батарей наших столиц.

 

- Ваше желание может быть исполнено! - говорит моряк, схватывает свой пистолет и собирается его зарядить, - на этот раз мы должны будем довольствоваться пушкой довольно маленького калибра.

 

Он намеревается спустить курок. Не без труда удалось предупредить такую шумную демонстрацию. Наконец, собираются уходить; моряк с упрямством настаивает на том, чтобы дали ему заплатить по счету, и приходится на это согласиться. Покидают кабачок и приходят на бастионы. Оба монарха видят себя немедленно окруженными толпой, которая осыпает их обычными почестями. Герцог Ришелье с почтением приближается к Александру и называет его "Ваше Величество".

 

Молодой офицер, служивший в Одессе под начальством герцога, узнает его. Он бледнеет, приходит в смущение: он замечает, что он был предметом царской мистификации. Однако, вскоре ободренный любезным обращением Александра, он торопится передать ему свои депеши. Император принимает их с дружеской и несколько насмешливой улыбкой и отпускает молодого моряка благосклонным движением руки. Последний, в тот же день, получает от своего государя приглашение на обед.

 

Роль остроумного офицера в этой странной царской забаве поможет ему гораздо больше, чем двадцать лет службы или блестящий подвиг. Ему не понадобится, подобно его предку, искать себе награду в небесах с помощью пороховой бочки.

 

В то время как наши государи забавляются, - продолжал граф, - наши императрицы и королевы не хотят от них отстать. Вы знаете, что сегодня день рожденья русской императрицы (Елизавета Алексеевна, 13 (24) января). В данное время все дни рожденья, все праздники календаря являются поводом к увеселениям и удовольствиям.

 

Вчера утром австрийская императрица (Мария Людовика Моденская), принцесса Ольденбургская (Екатерина Павловна) и великая герцогиня Саксен-Веймарская (Мария Павловна), закутанные в причудливые одежды, под чужим именем явились во дворец и приказали о себе доложить императрице Елизавете. После некоторого сомнения они были узнаны и во дворце много этому смеялись. Были поднесены роскошные подарки и весь этот сюрприз был принят очень благосклонно.

 

Граф просил меня сопровождать его вечером на большой бал, который давал Штакельберг (Густав Оттонович), русский посланник, по случаю дня рождения императрицы. Я согласился. Говорили, что этот праздник должен был быть последним русским праздником, потому что, как известно, было всем, переговоры должны быть закончены к карнавалу.

 

Самые известные представители дипломатии и военного искусства были приглашены в столицу Австрии, но посреди этих знаменитостей пальма первенства в утонченности, которую так долго присуждали французам, безусловно принадлежала России.

 

Один из первых, кого я заметил в этом блестящем обществе, был генерал Уваров (Федор Петрович). Он стоял прямо и неподвижно, также и на этот раз, у него на пальце было то таинственное кольцо, с которым он никогда не расставался; на этом кольце была вырезана мертвая голова. Было ли это кольцо воспоминанием о смерти княгини 3., которая отравилась из-за любви к нему, или оно было печальной эмблемой, напоминающей ему о смерти Павла I, к которой он был причастен, я никогда не мог этого узнать.

 

Вблизи него стояли полковник Брозин (?) и Павел Киселев, оба адъютанты императора Александра. Первый, красивый и бравый солдат, имел впоследствии опасную честь занять место своего государя в сердце прекрасной Нарышкиной. Там же стоял князь Долгорукий (Василий Васильевич?), - сын той прекрасной княгини Долгорукой (Екатерина Федоровна?), для которой Потемкин приказал обстреливать всю ночь напролет крепость Очаков, в центре многочисленного кружка, в котором можно было различить княгиню Гагарину, Трубецкую, генерал-адъютанта Панкратьева (Никита Петрович) и других.

 

В то время, как Штакельберг праздновал день рождения своей императрицы, император Франц, с тою же целью, созвал всех коронованных особ, государей и прочих дипломатов и военных знатных людей на большой концерт, в одной из зал императорского дворца. Концерту предшествовал блестяще сервированный обед.

 

Однажды вечером Гриффитс и я отправились в одно из собраний, который можно было назвать волшебным фонарем конгресса, так много было здесь публики и так была она разнообразна. После того как все залы были открыты, вынуждены были запереть двери и прекратить непрерывный поток гостей. В толкотне я нашел князя Козловского.

 

- Замечая со всех сторон, - сказал я ему, - обмен нежных взглядов и еще более нежных рукопожатий, можно назвать венский маскарад биржей, где оперируют векселями светской любезности.

 

- Бомарше сказал это уже раньше вас о парижской опере, но вы можете сделать добавление, что подобные векселя котируются на всех танцевальных биржах Европы. Обратите внимание, - продолжал князь, на ту молодую даму (?), которая замаскировалась так просто, - калабрийской крестьянкой. Она наверно вспоминает, как дорого однажды обошлось ее матери минутное тщеславие. Последняя, находившаяся в отдаленном родстве с моей семьей, узнала, что иногда императорская диадема глубоко ранит, хотя покушение, которое она затеяла, ничуть не касалось политики.

 

Дама была восхитительна. Я попросил моего остроумного собеседника рассказать мне этот случай.

 

Однажды императрица Екатерина захотела точно сосчитать чудовищную массу драгоценных украшений, которые были навалены в сундуках и о цене которых во дворце едва ли имели понятие. Но так как она опасалась кражи при этом осмотре, то поручила произвести ревизию двум капитанам под верным и тщательным надзором. Один из них был отец (?) нашей прекрасной маски.

 

Вид всех этих сокровищ до того ослепил глаза ревизоров, что они решили совершить воровство. Оба сговорились похитить часть этих сокровищ, надеясь, что кража останется незамеченной. Они поделили между собою добычу. Один, которому досталось украшение из жемчугов, отослал тотчас же последнее со своим доверенным в Амстердам, где тот его тайно продал. Полученные деньги он употребил на выкуп родовых имений, которые уже давно были заложены.

 

При этом он, соблюдая осторожность, перевел эти имения на имя своего сына. Другой, доля которого состояла из бриллиантов, дожидался весны, чтобы отплыть в Англию, в надежде там самому лично извлечь из продажи большую выгоду, чем при посредстве агента.

 

В числе похищенных драгоценностей была диадема стоимостью в сто тысяч рублей. Все эти предметы были тщательно спрятаны в одном из потайных уголков его жилища. Но над каждым преступлением тяготеет злой рок. Его супруга открывает потайное место. Напрасно он ей клянется, что эта диадема не его собственность, что это добро поручено ему на "честное слово". Она его просит не о том, чтобы он ей его подарил, но о том, чтобы он ей позволил надеть его на придворный бал, и то лишь на одну минуту.

 

Он противится ее просьбе, она же умоляет, неотступно просит и плачет до тех пор, пока капитан, страстно любивший жену, уступил ей в надежде, что драгоценность, которая, может быть, уже в продолжение ста лет не показывалась на свет Божий, не будет узнана ни одним смертным. Молодая женщина появилась на бале.

 

Судите сами, с каким восхищением, с какой завистью смотрели на это драгоценное украшение. До сих пор все шло отлично. Но когда триумф достиг уже высшей степени, старая фрейлина Протасова (Анна Степановна), стоя за стулом императрицы, слышит, как Екатерина громко выражает свое восхищение по поводу блеска этих бриллиантов.

 

- Madame, - шепчет ей приближенная на ухо, - Ваше Величество не должно удивляться. Эта диадема императрицы вашей тетки, я двадцать раз видела эту диадему, надетой на ней.

 

Эти слова были для Екатерины лучом света. Она поднимается и подходит к молодой даме, которая, завороженная своим триумфом, уже не думает о том, что она хотела надеть украшение лишь на одну минуту.

 

- Могу ли я спросить вас, сударыня, - обращается к ней императрица, от какого ювелира у вас эти прекрасные каменья? Смущенная этим вопросом, молодая женщина называет фамилию первого ювелира, которая ей приходит в голову. После нескольких незначительных слов, Екатерина удаляется. Между тем молодая женщина, со злополучной диадемой на голове, продолжает, танцевать. Императрица тотчас же посылает своего адъютанта, чтобы осведомиться у указанного ей ювелира, давно ли и для кого он сделал эту диадему.

 

Ювелир заявляет, что он ни о чем подобном не знает. Этот ответ доходит тотчас же до дворца. Императрица вторично обращается к молодой дурочке.

 

- Вы позволили себе со мной шутить, сударыня, - говорит она ей, - названный вами ювелир отрицает продажу им этой диадемы. Теперь я хочу знать, я требую, чтобы вы мне сказали, откуда она у вас?! - прибавляет она строгим тоном.

 

Молодая дама, с видимым страхом, лепечет, заикаясь, несколько слов. Подозрение Екатерины усиливается и обращается в уверенность. Она тотчас же отдает приказ арестовать обоих ревизоров. Оба были отданы под суд, признаны виновными и сосланы в Сибирь. По странной случайности, у того, который продал жемчуг в Голландии и ввел сына во владение выкупленным на эти деньги имением, эти драгоценности не были отняты, между тем как бриллианты, найденные в доме второго, были заботливо присоединены к императорским сокровищам.