Матвей Матвеевич Муромцов. Две войны

Я родился в Москве, от второго брака, кажется в 1791-м году. Лета мои известны только по преданию, потому что верной записи не было, а метрических свидетельстве не требовалось, следовательно, в формуляре лета означены неверно. 

Первая жена моего отца была Екатерина Яковлевна Засецкая. От нее было пять сестер и две брата. Моя же мать была Екатерина Александровна Волкова. Нас было у нее одна сестра и два брата, я и Петр. Мать моя была большая музыкантша; она играла превосходно на фортепиано, что тогда считалось чрезвычайной редкостью. Моцарт посвятил ей сонату, которая к несчастью утратилась. 

Отец мой, генерал-поручик Матвей Васильевич, находясь в военной службе, участвовал в турецких войнах, был генерал-квартирмейстером у графа П. А. Румянцева, знал хорошо инженерную часть и имел Георгия на шее, что и доказывает его храбрость: тогда орден этот давался редко и всегда справедливо. 

После военной службы он был губернатором в Туле при открытии наместничества. Выйдя в чистую отставку около 1780 года, он поселился в с. Баловнёве, родовом имении, где жили его мать Авдотья Александровна, урожденная Бибикова (сестра Ильи Александровича) и отец Василий Яковлевич. 

По преданию известно, что у них был маленький деревянный домик, и что в год свадьбы была против дома посажена липа, и теперь еще существующая. Отец мой сделался великим хозяином; а так как он в молодости, по выпуску из инженерного корпуса, ездил за границу, то и хозяйство его велось как у человека просвещённого. 

Везде по деревням строил он дома каменные, крытые черепицей, везде завел фруктовые сады. Тогда ни того, ни другого почти нигде не имелось, а ежели и было впоследствии, то взяли с него пример, на что он всех уговаривал и давал средства. 

Хлебопашество у него было отличное. Он первый сеял озимую пшеницу в большом размере. В нескольких имениях устроил винокуренные заводы, суконные фабрики и кожевенное производство. Все эти отрасли давали тогда громадные доходы, и он при себе имел уже 3 т. душ крестьян. 

Хотя отец мой был умный хозяин, но по принятой общей системе того времени держал множество дворовых: по старым ведомостям до 600 душ. У него было множество мастеровых, что несколько извиняет тогдашнее хозяйство, потому что производились огромные постройки, а нанимать людей было негде. Музыканты, певчие, прислуга, садовники и пр. все это в больших размерах. 

В доме жили архитектор голландец Вержень, капельмейстер, учитель итальянский Жульяни, дядька немец Ф. И. Вельц, живописцы Легоцкий и Дюронье, лепной мастер Замараев, резчик Базетти, и еще многих не упомню. 

Соседей у нас было много и гостей всегда приезд. В Данковском узде было шесть охот с гончими и борзыми. У Нечаева и Огарева оркестры. По обычаю лето мы жили в деревне, а зиму в Москве, где у нас был в Немецкой Слободе каменный и деревянный дома. 

Особенно замечателен был новый каменный, где все было изящно: стены разноцветных мраморов, везде паркет, золоченые замки, штофные французские обои. Мрамор работал Кампиони, только что приехавший из Италии. Бывали балы и концерты, в которых матушка отличалась игрой на фортепьяно. 

В 1796-м году пришло к нам известие о кончине императрицы Екатерины. Оно неимоверно огорчило моего отца, так что он даже плакал; а по его суровому характеру это было весьма необыкновенно. Земский суд привел всех, и даже нас детей, в присяге. 

Мне было шесть лет, когда начали учить меня мадам Комб по-французски, а дядька Ф. И. Вельц по-немецки; кроме того из Данкова ездил учитель народного училища Сахаров для преподавания русского языка и арифметики. 

Кстати замечу, что этот г. Сахаров был один в Данковском училище для всех предметов, и ученики у него были отличные; дворяне и крепостные мальчики учились все вместе, и я знал нескольких дворян, окончивших у него свое воспитание, которые после того отлично служили. Жалованья от казны Сахаров получал 150 р. ассигнациями. 

До десяти лет я кое-как знал грамоте, но говорил по-французски и по-немецки; последний я знал лучше, потому что дядька Вельц не смел с нами говорить иначе, как на этом языке; к тому же Вельц был строг и нередко бивал меня до крови. Деликатности он иметь не мог, ибо был кузнец, и ему часто поручали лудить посуду и ковать лошадей. 

Он же ковал нам коньки и выучил нас кататься по льду. Физическое воспитание наше тоже было довольно сурово: шубы мы не знали и в мороз бегали в каких-то байковых сюртуках. Всякий год весной к нам приезжал лекарь И. И. Кох и прописывал слабительное всем детям. Посылали тогда за лекарством в Елец, за 80 верст, потому что аптек ближе нигде не имелось. 

Кроме учителей и дядьки все-таки была у нас старушка няня, которая кормила нас ночью секретно сливками и пирогами, отчего я был долго в лихорадке, и лекаря удивлялись продолжительности ее. Мать моя застала меня однажды за пирогами, и с тех пор няню отставили. Я много о ней плакал, но делать было нечего. Ее удалили в другой флигель. 

Взят был учитель француз Дюкре (Ducrest). Он хорошо учил языку. В наказание задавал спрягать глаголы: чем более вина, тем более глаголов, иногда до 10-ти. 

В 1797-м году мы все поехали в Москву на коронацию Павла 1-го. В это время возвратился из-за границы старший брат Павел. Он был во время польской революции ранен, служа при Игельстроме. Отец послал его лечиться в Лейпциг, где он должен был по излечении кончить курс образования в университете. Когда он был ранен, ему было всего 17 лет, и он имел уже чин капитана, за отличие же произведен в майоры. 

По прибытии в Москву дом наш наполнился жильцами. Приехала из Петербурга бабушка К. Д. Волкова с двумя дочерями фрейлинами. К брату Павлу поселились во флигель: адъютант Паскевич (после фельдмаршал), искрений его друг; А. А. Башилов, приехавший из Парижа и привезший моду тупоносых сапог (здесь все носили востроносые, как нос у стерляди). 

Часто у нас бывали товарищи дяди А. А. Волкова (служившего капитаном в Семеновском полку): граф Сен-При, Окуневы, граф Дебальмен, Ржевский и многие другие. 

В день коронации нас повезли смотреть переезд Государя из Петровского дворца в Слободский. Хотя мне было 7 или 8 лет, но я как теперь помню всю процессию. Мы сидели в конце улицы на углу, на подмостках, устроенных в доме графа Орлова. Мимо нас шли полки, ехал царь на белой лошади, по обе руки его великие князья Александр и Константин. 

Перед каретами, запряженными цугами одномастных в шорах лошадей, шли скороходы, проходил эскадрон кавалергардов в латах чистого серебра и шишаках со страусовыми перьями. Он был составлен из дворян; все большого роста. У нас между ними было много знакомых, подъезжавших к нам и дававших нам в руки свои каски, которые я тогда едва мог поднять. 

Процессия окончилась поздно вечером. Так как Слободский дворец находился близко от нашего дома, то нас часто отпускали гулять с дядькой смотреть вахтпарад, но мы должны были надевать треугольные шляпы (круглые были запрещены). Мы встречались с другими знакомыми нам детьми в таком же наряде. Такой маскарадный костюм на детях был очень смешон. 

Во время парада строго возбранялся въезд на площадь. По неведению, карета наша, цугом, в которой находились фрейлины, отправлявшиеся во дворец на выход, въехала на запрещенное место. Царь, увидев карету, махнул платком; ее тотчас остановили, теток моих высадили, а карету и людей повели в полицию. 

Тетки дошли до дворца пешком. После выхода, тетушка Прасковья Александровна подходит к Государю и смело его упрекает в том, что он заставил ее идти пешком, причем, объяснив, что въезд на площадь произошел вследствие недоразумений, просит приказать возвратить карету и людей. 

Государь, извиняясь, сказал: Je n’ai rien a refuser a mon portrait (Я ни в чем не могу отказать моему портрету), на что тетка ему отвечала: Je suis done bien laide (Так я очень невзрачна). Царь засмеялся и уверял, что до болезни он был очень хорош собою. 

Эти все вещи так мне врезались в память, что я как будто теперь их вижу и слышу. Карета была отдана, что и спасло всех от ужасной брани отца, который был очень строг (от него долго скрывали это обстоятельство). 

Около того же времени сестра моя Александра Матвеевна вышла замуж за Степана Николаевича Волкова. Из Немецкой Слободы свадебный поезд ехал в Конюшенную улицу, что очень далеко. 

Вдруг кричат: Стой! Государь! Карета остановилась; все вылезают в дождь и слякоть. Никто не смел остаться в экипажах, даже дамы. Государь остановился против самой кареты невесты, спросил, чья свадьба, и отправился далее. 

Во все время пребывания Государя в Москве, отец сказывался больным и притворно хромал: ему не хотелось ехать во дворец вопреки требованию Государя, чтоб он к нему явился. Граф Аракчеев, по приказанию самого царя, приезжал несколько раз и, звал его неотступно, но отец из любви к матери не любил сына. 

Государь велел спросить все планы и бумаги, которые он сохранил после Румянцевской кампании. Брат Павел был за ними послан в Баловнёво и привез некоторые планы, кои много послужили для войны, открывшейся при Александре Павловиче, что видно из бумаги, присланной из штаба генералом Нейдгардтом (Павел Иванович). 

Многим сослуживцам отца даны были имения, что и ему обещали; но он не хотел ничем одолжаться и являться к Государю и, сколько друзья ни уговаривали, не могли склонить его на это. Часто к отцу ездили: генерал-пор. Языков, княгиня Дашкова (которую я помню раз в орденской ленте, а другой раз в колпаке), А. А. Волков, В. И. Левашов, Трощинский, Кречетников, Фаминцын, Илья Гаврилович Бибиков, Н. П. Высоцкий и проч. 

1799 года, 30-го октября, батюшка скончался, 62-х лет. Никто не мог ожидать этого несчастья, потому что он быль очень свеж и здоров, но по упрямству не хотел послушать приехавших докторов пустить кровь и отверг прочие средства. 

После смерти отца дом изменился во многом. Братья Павел и Александр, получив части своего материнского имения, уехали в Петербург. Хотя доходы сделались меньше, но гости не убывали. Скоро после того совершился общий раздел; по завещанию отца остались в управлении матушки имение мое и брата Петра и отданное ей отцом на седьмую часть с. Баловнёво. 

Из огромных доходов сделались малые; к тому же управление было дурное. Сестры все вышли замуж. Старшая за ген.-лейт. Николая Ивановича Лаврова, с которым и уехала в Сибирь, где он был инспектором войск. С ней отправилась и Анна Матвеевна и там вышла замуж за Алексея Ивановича Трескина. Софью Матвеевну взяли воспитывать тетки Засецкая, и у них она вышла за полковника Гинца. При матушке остались: Елизавета и Екатерина. 

В 1802 году Лиза вышла за Павла Матвеевича Бибикова. Это была романтическая по любви свадьба. До самой смерти своей она была совершенный друг матушки и утешала ее в ее горестях. 

Московский дом достался брату Александру, а матушка купила дом у г. Пушкина близ Елохова моста. Она имела много вкуса, была охотница до цветов, и потому у нас была во весь дом оранжерея теплая, в которую из залы вело несколько дверей. Это было прекрасно, но жизнь и лишняя роскошь расстраивали все боле и боле имение, а приезд гостей, как в деревне, так и в городе, не прекращался. 

Также ездили каждую зиму в Москву, а летом жили в деревне; учителя нанимались и сопровождали нас. В Москве жили очень пышно. Сестру Екатерину и нас также начали вывозить на балы. Хотя мы были еще малы, не менее того танцевали по неимению кавалеров. Всякое воскресенье были приглашаемы к графу А. Г. Орлову. Его балы заслуживают, чтоб о них было сказано несколько слов. 

Граф с молодой графиней встречал гостей в первой комнате; когда все уже съехались, то переходили Польским при звуках музыки в залу, и начинались танцы: экосез, Русский кадриль с вальсом. Среди бала граф заставлял дочь танцевать характерный танец с шалью. По окончании его, она всегда подходила к отцу, и он целовал ее, причем публика аплодировала. 

На всех балах всегда бывал князь П. М. Дашков; хотя немолодой, но танцевал легко, грациозно и выделывал разные па. Во время ужина за графом становился шут, и гуслист начинал играть на гуслях. Граф всегда бывал во всех орденах. После ужина танцы уже не возобновлялись и гости отправлялись по домам. Дом его был деревянный под Донским. 

В 1803 и 1804 году нас отдали в пансион в г. Фонке и Дюре (Durest). Там мы учились довольно хорошо, но к несчастью пансион закрылся в 1805 году, и нас снова взяли домой. Наняли учителей. Был Дюбуа, у которого много профитовали по всем предметам. Но он скоро ушел, и к нам нанялся молодой француз, воспитанник Политехнической Школы и охотник до химии. Он большую часть времени проводил у Бибиковых. 

Павел Матвеевич завел лабораторию, и таким образом целый 1806 год я могу считать пропавшим для учения. Этот год был для меня самый вредный, как в отношении и учения, так и нравственности. 

В 1807 году мы с братом Петром приехали в Петербург и остановились в доме бабушки К. Д. Волковой. Матушка поручила нас Б. И. Озерову, женатому на тетке М. А. Волковой. 

Он решил определить нас в лейб-гвардий Измайловской полк, где сам прежде служил. После подачи прошения нам велено было представиться в г. Клингеру, директору кадетского корпуса, на экзамен. 

Он нас принял весьма хорошо и при себе велел экзаменовать в зале, где было собрано несколько профессоров. Экзамен состоял в языках: французском, немецком, русском, из алгебры уравнение 1-й степени, из геометрии и фортификации по системе Вобана. Так как прошло мало времени после того как мы всему учились, то экзамен был блистательный. Отношение Клингера в полк было прекрасное, и мы сейчас же были записаны в 3-й батальон, в роту полковника Храповицкого. 

Не могу умолчать про случай, который мог иметь неприятные последствия. В дом бабки ездил какой-то поляк граф Грабянка, бывший приятель С. И. Плещеева в чужих краях; он был принят его родственниками в Петербурге и умел составить общество религиозно-мистическое. В этом обществе находились: Н. Ф. Плещеева, М. А. Ленивцев, П. И. Озеров, князь А. Н. Голицын, Р. А. Кошелев. 

Меня рекомендовали графу Грабянке, как достойного принять его учение. Я по молодости, не понял этого выражения, приняв графа за проповедника или католического аббата. Он назначал у своих адептов дни собраний. За ним по очереди посылалась карета, и привозили его к обеду. После обеда съезжались слушатели или ученики. В наше общество Кошелев, Плещеева и князь Голицын не приезжали, а собирались у Плещеевой (вдовы покойного С. И. Плещеева). За обедом подавали Грабянке любимые его блюда. 

Особенно отличались роскошью обеды у Михаила Алексеевича Ленивцева, тогда управлявшего откупными делами графа Зубова, которого впоследствии он и разорил. Он был главный друг графа Грабянки, который открывал заседание на французском языке. Вскрыв книгу, примешивая беспрестанно польские слова "як се зове", он проповедовал и толковал тексты религиозные и прибавлял анекдоты и легенды из своей святой жизни. 

Слушатели были в восхищении; особенно боготворили его дамы, посылали ему свои работы, а мужчины значительные подарки. 

Один раз при съезде у дяди П. И. Озерова (тогда служившего гофмаршалом у великого князя Константина Павловича) графу объявили, что Мария Александровна, жена его, присутствовать не может по случаю тяжкой болезни. Граф стал хозяина и всех успокаивать и рассказал нам следующий анекдот. 

В Париже, говорил он, во время террора, я был взят в тюрьму. Вдруг увидел я перед собою Иоанна Крестителя. Я пал в его ногам и просил спасти меня. Иоанн отвечал что, зная мою невинность, он и пришел. Двери тюрьмы отворились, и меня он, взяв за руку, вывел на улицу, где и дал мне вот эти три зёрнышка. (С тем вместе он вынул их и показал нам). 

Ежели хочешь кого вылечить, сказал ему Иоанн, то положи их в воду и дай выпить больному. Само собою, разумеется, П. И. Озеров стал просить его употребить это средство, что он и исполнил, и Мария Александровна выздоровела действительно. Это, полагаю, было бы и без зёрнышка. 

Слушатели были все люди образованные и искренно верили шарлатану. Таким образом, съезды продолжались около месяца. Раз вечером тетка Марья Александровна Озерова вручила мне записку, прося отнести ее в графу. Я на другой день встал рано утром и пошел к нему. К удивлению моему, в воротах останавливает меня полицейский офицер и спрашивает, зачем я иду в графу. 

В невинности моей я откровенно сказал, что несу ему записку. Меня ввели к нему и прочитали записку вслух; дозволили остаться некоторое время и велели идти. Граф при прощании просил меня кланяться его знакомым и уверить их от его имени, что случай этот конечно есть недоразумение, и чтобы все были на его счет покойны, потому что он совершенно невинен. Я поспешил к дяде Озерову передать эту катастрофу. 

Его удивление было так велико, что в первую минуту он не поверил, а приписал сплетням Но вскоре приехали к нему адепты, с удостоверением неожиданного происшествия, и положили ходатайствовать у начальства об освобождении графа. Кн. А. Н. Голицын и Р. А. Кошелев лично просили у Государя его помиловать; но Государь, вероятно лучше их знал графские проделки и приказал посадить его в крепость, где он скоро умер, как говорили, приняв яду. 

Все тогда в Петербурге утверждали, что он был шпион Наполеона. Это и вероятно, потому что за религиозные проповеди и анекдоты в крепость не сажают. Никогда в заседаниях не было ни слова о политике. Итак, граф Грабянка умер в крепости. Дело его адептов и слушателей потушили частью по ходатайству сильных, а более, полагаю, по важным известиям, привезённым тогда кн. Багратионом из армии, после сражения при Прейсиш-Эйлау. 

Гвардия выступила в Пруссию, и все дело кануло в воду. Скоро по определении, мы, в унтер-офицерском чине, выступили в поход в Пруссию. Мы несли знамена и шли пешком. Наш капитан Рагозин невзлюбил нас, потому что ему не нравилось наше воспитание. Но скоро полковник Храповицкий и капитан В. Н. Шеншин, узнав об этом, настояли, чтобы мы чередовались и поместили нас в артель с офицерами. 

Молодая жена Храповицкого (недавно женившегося), в офицерском сюртуке, ехала весь поход при батальоне верхом. В самую полую воду мы шли и, наконец, пришли в Юрбург на Немане, где полки ожидал Государь. 

Перейдя реку, нас встретил прусский король, мы приготовились, вычистились, напудрились и перед Государем и королем прошли церемониальным маршем. Пришли в Бартенштейн. В это время было перемирие, войска голодали, и гвардия разговелась картофелем, который отыскали в ямах. Жители умирали с голоду. 

Кампания продолжалась, слава Богу, недолго; после многих стычек, главнокомандующий Беннигсен вынужден был дать сражение под Фридландом, окончившееся для нас дурно. Река была сзади; мосты были зажжены не в свое время, и от того часть войска должна была переходить вплавь, другая же осталась на той стороне и была взята в плен. Вообще был беспорядок. 

Гвардию поставили под ядра, так что мы без драки потеряли иного людей. Мы ретировались, и переход наш с малыми привалами в 80 верст измучил нас; грязь была такая, что многие пришли даже без сапог. Последовало перемирие и Тильзитский мир. 

Возвратились в Петербург. Нового привезли: новые марши для музыки, новые бои для барабанщиков. Червонец с 3-х р. асс. поднялся до 12-ти руб. асс. Скоро потом отменили пудру, что нас очень обрадовало, и переменили форму киверов. 

Меня произвели в портупей-прапорщики, т. е. вместо тесака я надел шпагу с темляком. Но к несчастью, в это время вышло приказание не производить в офицеры прежде выслуги двух лет. В нижнем чине мы так служили два года. Носили на парадах знамена, что было очень трудно, особенно в дурную погоду. 

Жили мы близ полка на квартире со Степаном Петровичем Жихаревым. Он тогда считался литератором, сочинял куплеты и переводил водевили для актеров, которые к нам часто ходили. Тогда в славе были: трагик Яковлев, тенор Самойлов. Я также помогал ему в переводах, но даром, по дружбе актеров и актрис. Тогда была большая строгость, и мы не имели права ездить на извозчиках и ходить в театр. Но я достал парик, наклейные бакенбарды и ходил в раек, который стоил 25 коп. место. 

Меня познакомил Жихарев с кн. Ал. А. Шаховским и баснописцем Крыловым; я также написал басню и кропал стихи, но как они были очень плохи, то я, слава Богу, понял, что писать не должен. 

Раз Самойлов принес мне кресло в свой бенефис, и я решился им воспользоваться, надел свой маскарадный костюм и сел в 3-м ряду. Каково было мое положение, когда подле меня сел штабс-капитан Сергей Семенович Волчков! Сколько я от него ни отворачивался, но наконец, он со мною заговорил и уверял, что я очень похож на портупей-прапорщика Муромцова, на что я отвечал ему, что это мой младший брат и что я только что приехал из Москвы. 

Хотя комедия была хорошо сыграна, однако Волчков на другой день, вступая в караул, подошел ко мне и советовал быть осторожнее. 

К нам назначили полковым командиром коменданта генерала Башуцкого, прославившегося своей глупостью. Но, право, он был не так глуп и командовал полком хорошо; про него есть много анекдотов, и кто бы ни сделал глупость, ему ее приписывали. 

Раз при спуске корабля он стал так, что на его голову капала вода, потому он и ушел, на что А. Л. Нарышкин сказал: l’eau qui tombe goutte a goutte perce le plus dur rocher (вода, падающая по капле, пробивает самую крепкую скалу). Чтобы узнать градусы холода, он приказывал вносить термометр к себе в комнату, отчего ошибался, отдавая приказ для парада, так как свыше 10-ти градусов мы должны были без церемонии выходить в шинелях. 

В 1809-м году в марте мы были произведены в офицеры. Нам дана была квартира в Измайловском полку в офицерских казармах в доме называющемся Гарновского, у Измайловского мосту. Квартира состояла на двух нас с братом из трех комнат, кухни и конюшни на 4 стойла. 

Я по своей охоте бросился в свет, а брат Петр, также по призванию, сидел дома, или ежедневно ходил к Евгении Михайловне Твороговой (жена старика флигель-адъютанта). Он был с нею очень дружен, а я только ездил к ней обедать, что было очень хорошо, потому что дома мы не имели средств, чтобы порядочно есть. У нее жил наш повар, которому брат заказывал обед, особенно хороший, когда меня ожидали, что было почти каждый день. 

Брат был весь привычка. Хотя Евгения Михайловна была вовсе нехороша собой, но он с нею не скучал и проводил целые дни; а она была рада иметь молодого друга. 

Матушка присылала нам денег едва достаточно для обмундировки. Но для меня этого было недостаточно, ибо мне нужна была карета и четыре лошади: тогда bon-ton не терпел пары лошадей. Разными изворотами я завел карету, дрожки и четыре лошади. 

Мое знакомство распространилось; меня ввели в дом А. А. Нарышкина, высоко-аристократический дом. Кроме высшего сословия, у него была еще комната для игроков, где играли в кости, и я там часто выигрывал. 

Таким образом, я попал в замечательные офицеры. Так как офицеров имевших кареты было мало, то ко мне являлись товарищи поутру, и я давал место в моей карете, что кажется пустяки, а придавало много весу. Таким образом, время шло благополучно. 

Летом 1809-го года завелось общество, занимавшееся военными науками. Мы собирались у нашего поручика Фонвизина. Тут бывали Дибич, Березин, граф Дамас, Спиридов и многие, которых не упомню. Читали "Commentaires de Cesar", "Семилетнюю войну" Фоларда и Вобана. Все чувствовали, что война будет неизбежна, а потому множество офицеров стали заниматься военными науками. 

Командующий полком Башуцкий приглашал по очереди офицеров к себе на дачу обедать. Раз пригласил он меня и Фонвизина. Мы конечно говорили с ним смелее, нежели он желал. Смеялись, шутили, и так как он не слишком-то был сведущ, то мы ему вздор говорили об истории. Мы сидели за круглым столом. 

Мне вздумалось уверять, что в Греции сажали за круглый стол, потому что во время обеда все равны между собой, а круг не имеет ни начала, ни конца. Это Башуцкого видимо взбесило. Впоследствии он уже нас не звал, и офицеры сказывали, что круглого стола больше никогда не ставили. 

Круг наш прибавился А. А. Вельяминовым и П. А. Рахмановым, людьми замечательными. Они издавали "Военный Журнал". Этому обществу я много обязан тем малым образованием, какое приобрел. Тактика вошла уже в моду. Вдруг мы читаем в приказ, что я и Фонвизин командируемся в Финляндию, где находился второй батальон нашего полка. 

Башуцкий думал сделать нам этим переводом великое зло. Мы же этому обрадовались, потому что война еще не была кончена, и мы надеялись попасть в дело. Нас выслал Башуцкий из Петербурга, вероятно за наши вольные речи, или за общество. 

Бог знает; но он, как человек необразованный, терпеть не мог хороших офицеров, особенно имеющих карету, Федора Васильевича Самарина он ненавидел именно за карету и за репутацию учёного офицера, чего он и не скрывал. 

За его невежливость офицеры сделали, наконец, заговор и начали по закону, все без исключения, через день подавать прошение в отставку. Но Государь дело остановил и, пропустив некоторое время, определил к нам полковым командиром полковника Храповицкого. Эта история оборвалась на мне и Фонвизине, т. е. нас отослали в Финляндию в мае 1809-го года. 

Мы приехали в Або, прекрасный и веселый город. Там стояла главная квартира, наш батальон и гвардейский егерский. Армией командовал Барклай-де-Толли. Наш батальонный командир был полковник Петр Фёдорович Желтухин, деспот и невежливый. Мы почуяли, что и тут нам будет не хорошо. Он был уведомлён о причинах нашего перевода. 

Я немедленно написал матушке, чтоб она через Маргариту Александровну Волкову (ее тетку) просила о назначении меня адъютантом к князю С. Ф. Голицыну, который командовал союзною с Польскими войсками армию в Галиции против Австрии. 

В Або мы жили очень весело. Корпус офицеров, особенно гвардии егерского полка, был прекрасный. У Барклая были балы, не отличавшиеся угощением, но очень веселые; освещения не было, потому что день был почти всю ночь. Шведки очень красивые женщины. Он приходили пешком и переменяли обувь в передней. Танец народный был шведский, кадриль, совершенно схожий с французским, и я танцевал его до упаду. 

Рано утром весь город пешком ходил на минеральный колодезь в двух верстах от Або; там после пасторской речи начинали пить воду и качаться на досках в виде скамеек. Зала разделялась чертою мелом для дам и мужчин. Кто переходил черту, платил штраф одну копейку. 

Русские ввели и тут славянский беспорядок, переходили черту и платили штраф. Это время было перемирие со шведами. Я достал себе шведскую грамматику и таким образом скоро научился объясняться на этом языке. Все бы шло хорошо, если бы не притеснения Желтухина. К счастью моему, я был поддержан Ник. Ник. Раевским и полковником А. В. Воейковым, адъютантом Барклая. 

Барклай посылал часто гвардейских офицеров с деньгами в разные корпуса войск, и я был раз послан в Kyoпio на Север, где я видел почти целую ночь солнце. 

Неприятности с Желтухиным продолжались и кончились бы для меня очень дурно, как вдруг читаем в приказе о назначении меня адъютантом к князю Голицыну (Сергей Федорович). Радость моя была несказанная; даже все офицеры радовались атому назначению, назло Желтухину, которого терпеть не могли. 

Я немедленно уехал в Петербург, куда и приехал 9-го августа, день мне очень памятный, потому что Матвей Евграфович Храповицкий праздновал свои именины в лагере, где меня обворожила его жена, что задержало меня в лагере целую неделю, и я бы еще остался, но фельдъегерь приехал за мною и привез меня к графу Аракчееву. Офицеры полка меня проводили, Храповицкая пожалела; в полку меня любили. 

Граф Аракчеев (все могущий) приказал мне явиться на другой день за депешами. Я являюсь; отдавая их мне, грае самыми грубыми словами объявил, чтоб я не болтал лишнего и велел казаку проводить меня до заставы, дозволив мне заехать взять свои вещи. Подорожная и прогоны были поручены казаку, который на заставе мне их отдал, не дозволив мне укладываться более часа. 

Я поскакал на курьерских в почтовой тележке. Едва живой доехал до Луги по деревянной, скверной мостовой; хотел отдохнуть несколько часов. Почтмейстер дал мне отдыху едва один час и требовал, чтобы я ехал. До Пскова опять ехал по деревяшкам; но молодое тело привыкло, и я, не останавливаясь, ехал на Гродно, Лемберг, проехал всю Галицию и нашел князя Голицына в Тарнове. 

Князь принял меня весьма милостиво; он был уже лет 70-ти. В молодости служил хорошо и храбро против турок. Больших военных способностей не имел, но для этой войны, более политической, он совершенно понимал свое положение. 

По настоянию Наполеона мы были против австрийцев в подкрепление польской армии, командуемой князем Понятовским (Юзеф). Австрийцы заставили его ретироваться, и ему было бы весьма дурно, ежели бы они его преследовали, но тогда мы двигались вперед: австрийцы отходили, и мы возвращались без боя на прежние квартиры. 

После дел в Австрии было перемирие, и все войска наши заняли Галицию от Лемберга до Кракова, где находился наш авангард, командуемый молодым князем Суворовым (Аркадием Александровичем). 

Я был послан к нему с приказом, во что бы ни стало занять Краков. Он знал движение польской армии, которая тоже спешила занять его. Нам оставалось несколько переходов; поляки же были ближе. Суворов подхватил конную батарею, два гусарских полка и на рысях, без остановки, прибыл к Кракову с этой стороны, в тоже время как князь Понятовский въезжал с корпусом войск по ту сторону. 

Оба командира съехались на площади, с той разницей, что поляки в большем числе, с пехотою, кавалерией и артиллерией, а мы всего с шестью орудиями и тремя эскадронами (прочие от усталости остались на дороге). Тогда князь Суворов объявил, что займет половину города, а другую половину предоставляет князю. 

Понятовский указал ему на свое войско и объявил, что он на это не согласен. Князь Суворов отвечал, что он будет сопротивляться силою, но так как у нас войск мало, то он будет считать занятие силой как личную обиду, и будет стреляться с князем на смерть. 

- Вы должны знать, князь, что политическое положение заставляет нас уступить; но в этом случае я не потерплю уничижения, потому что моя честь тут страдает. 

По многим переговорам князь Понятовский уступил. Мы заняли половину площади и половину города, расставили караулы и полки по квартирам. 

Итак, князь Суворов личною храбростью выиграл важный процесс, и за нами осталась вся часть Галиции, которая приносила нам множество доходов. Соляные копи в Бохне, Величке производили множество соли, которую мы продавали в свою пользу. Главнокомандующий был очень обрадован занятием Кракова, особенно когда я ему передал всю эту историю. 

Скоро князь Голицын опять меня командировал к князю Суворову в Краков, откуда я должен был доносить в случае каких-либо встречающихся обстоятельств между князем Суворовым и Понятовским, секретно. По приезде моем в Краков, князь Суворов отвел мне помещение в своем доме, подле самой своей спальни. Поведение его с кн. Понятовским было совершенно свободное. Он часто принимал его без доклада, раздетый, и таким образом они очень сблизились. 

Графиня Вельепольская, красавица, баронесса Раутенштраух, гр. Потоцкая, Чосницкая давали обеды, вечера, и всегда князь был приглашаем с Понятовским, также и я с ним. Князь Суворов был совершенный красавец; едва пух на бороде, пел прекрасно и имел все, чтобы нравиться дамам, особенно полячкам весьма падким. 

Суворов отбил любовницу князя Понятовского Скодницкую, но дело обошлось миролюбиво. Поляки совращали наших солдат деньгами, но войско так предано было Суворову, что очень мало было дезертировавших; в других же корпусах, хотя далеко стоявших от польских войск, много людей дезертировало, но под конец поляки должны были их всех выдать. 

Когда пришла весть о мире, дан был в Кракове бал в Сукеницах: это зала, где продавалось сукно. Бал стоил много денег, пожертвованных поляками. Освещение, убранство были превосходны. Вся польская знать съехалась, между ними множество прекрасных женщин. Фанатизм их так был велик, что первые дамы выводили простых солдат и танцевали с ними Польский. 

Князь украсил меня большим, брильянтовым отцовским, Мальтийским крестом, от которого я на бале играл не последнюю роль. Кроме мазурки много танцевали французский кадриль, и я, смею сказать, танцевал очень хорошо. Тогда требовали прыжки, антраша, разные па, над которыми теперь смеялись бы; их только употребляют в bal mabile. 

Наконец приехали два адъютанта Наполеона с мирными трактатами. Велико было разочарование поляков. Они ожидали восстановления Польши, но она осталась все в том же положении. 

У Суворова была с собою псовая охота с гончими и борзыми. Сам князь Понятовский и множество офицеров польской армии выезжали с нами охотиться. 

Наконец, войска выступили, и я возвратился в Тарнов, откуда вскоре кн. Голицын переехал в Лемберг, где ожидал прохода войск к границе, в Тарнополь, область доставшуюся нам от Австрии в вознаграждение. В Лемберге мы стояли около месяца. 

Когда были получены кн. Голицыным официальные известия о мире, привезённые от Наполеона его адъютантами гр. Флаго и Лагранжем, а от австрийского императора графом Сен-Жульеном, то князь немедленно отправил меня курьером в турецкую армию с извещением к князю Багратиону, который стоял за Дунаем в г. Гирсове. 

Мне даны были прогоны червонцами; а курс гульденов упал, так что мне разменяли червонец на 160 гульденов, тогда как нарицательная цена была 5,5 гульденов, а австрийская почта обязана была брать по прежнему, то и вышло, что у меня осталось множество денег от прогонов. 

Я ехал на Буковину, Молдавию и Валахию. Австрийское правительство до такой степени было подозрительно, что на границе прикомандировали ко мне венгерского офицера, который должен был надзирать за мною и не допускать меня до сообщения с жителями. 

Во всяком городке списывали мой паспорт, расспрашивали куда я еду, зачем. В Станиславове я должен был явиться к командующему войсками, который еще более замучил меня расспросами. Я ему жаловался на неприятные остановки властями, но не получил удовлетворения. Он мне объявил, что эти меры им предписаны по воле начальства. 

Наконец в Черновице, т. е. на границе Молдавии, я расстался с моим шпионом и встречен уже был нашими. В Яссах я остановился на некоторое время, был у гражданского правителя области С. С. Кушникова и продолжал путь на Батушаны, Бухарест, в Гирсово. Не доезжая до Дуная за 150 верст, должен я был ехать верховой почтой, и, переменяя на каждой станции казачью лошадь, ехал таким образом очень скоро. 

Переехав Бузео, я к счастью моему нашел в монастыре Петра Ивановича Бибикова, который стоял там с комиссариатской комиссией. Я говорю к счастью моему, потому что был голоден, более суток не евши ничего кроме яблок: у жителей, которых очень редко можно было встретить, я ничего не мог достать. 

Все деревни были разорены, жители их покинули, и остались только огромные стада голодных собак, которые были довольно опасны. Но так как по дороге валялось много мертвых лошадей и волов, то они на проезжих не бросались. 

Наконец, я приехал в Гирсов и немедля явился к главнокомандующему князю Багратиону. Он жил в низеньком турецком домике; окна у него были сделаны из его дормеза; ибо тогда (думаю, что даже и теперь) у жителей были вместо стекол пузыри. 

Он принял меня чрезвычайно благосклонно. Во время чтения бумаг велел подать мне обед, и после того расспрашивал обо всем. Я ему должен был рассказать всю кампанию от начала до конца. 

Это было в начале декабря; хотя морозов и не было, но сырая погода, туманные и холодные ночи были очень неприятны. В продолжение пути мне случалось ночевать с казаком в стоге сена, сбиваясь от темноты с дороги. Мне отвели какую-то лачужку, холодную, сырую; но утомленный я выспался очень хорошо. 

На другой день я познакомился с майором Миллером, Колыванского полка, к которому у меня было письмо от его сослуживца. Лагерь был недалеко от главной квартиры и помещался весь в землянках. У офицеров они были обвешаны внутри полами палаток; в боках были сделаны двери и вместо печей топились собираемой солдатами в полях травой. 

Главное неудобство было это множество блох, так что Миллер вынужден был послать за солдатом-знахарем. Он пришел, положил наземь пучок травы, куда взобралось их множество, вынес ее и кинул в воду. Он ходил по приглашению по всему лагерю, и подобная операция повторялась почти каждый день. 

Воловьи фуры привозили фураж и, придя в лагерь с половиной того, что было нагружено, съедались, а телеги рубились на дрова. Голод войска дошел до того, что два эскадрона кавалерии были розданы в роты, где из лошадей варили бульон; и я не могу сказать, чтоб он, с брошенной в него крупой, был неприятного вкуса. 

Государь непременно до весны не приказал переходить на эту сторону Дуная, чтобы не дать туркам причины думать, что мы ретируемся. 

Через неделю князь Багратион получил известие, что Браилов и Измаил сдались. Он непременно сам желал туда ехать. Граф Строгонов и князь Трубецкой сели с ним в коляску, а я и адъютанты поехали верхами. Отъехав верст 10, вдруг шкворень выскочил, и князь ударился носом в передок и попал на гвоздь, отчего кровь хлынула и заставила его воротиться опять в Гирсово. Все лицо его распухло, а особенно нос его, и без того огромный, был страшен. 

Прожив еще неделю, меня отправили обратно к князю Голицыну. По дороге я встретил графа Каменского, посланного на смену князя Багратиона. 

Я ехал тем же путем. В австрийских владениях имел те же неприятности. Узнал от офицеров, что наша армия из Лемберга перешла в Тернополь, где и находилась главная квартира, направился прямо туда и благополучно прибыл. 

Привез турецкого табаку в мешках, на которых была надпись на имя главнокомандующего князя С. Ф. Голицына: иначе австрийское начальство его бы у меня конфисковало. Несколько дней я должен был пересказывать князю все виденное мною в нашей турецкой армии, жалкое ее и голодное состояние. 

Января 7-го числа 1810 г. я был дежурным. В семь часов вечера всегда собирались к князю генералы, штаб-офицеры, и он играл в шахматы (граф Кутайсов и князь В. Ю. Долгорукий были его партнерами). За полчаса я и Сергеев (правитель канцелярии) были у него, и в то время когда князь заставил меня указывать границу новоприобретенной области, вдруг он поднялся с дивана и опять упал. Я с Сергеевым бросился к нему, но он был уже мертв. 

С ординарцами перенесли мы его на кровать. Явился доктор Вальтер; но все средства, им употребляемые, доказали только, что князь скончался. Команду принял князь Суворов. В Петербург был послан фельдъегерь. 

На другой день после смерти его мы получили известие, что князь назначен членом в Государственный Совет; в надгробной надписи было это прибавлено к прочим его титулам и орденам. Его бальзамировали, положили на катафалку и ожидали повеления из Петербурга. Родные его испросили дозволение отвести тело его в Саратовскую губернию, в село Зубриковку, чтоб положить его в родовой склеп. 

Нас, троих адъютантов, командировали к телу, и мы на почтовых отправились через Волынь, Курск и, пробыв боле трех недель в дороге, привезли тело благополучно в Зубриковку, Балашовскаго узда, где уже были собраны все его сыновья, из которых один только князь Федор был женат на княжне Прозоровской. 

Схоронили, разъехались, и все адъютанты отправились через Москву и Петербург в свои полки. 

Так кончились две кампании без боя, но весьма веселые, особенно польская. Не могу забыть множество разнообразных удовольствий. Товарищи были прекрасные. Князь Голицын, как старый русский барин, был добр в своем с нами обращении. 

В Кракове было много дуэлей; отличались наших трое гусарских офицеров: Вольф, Бартенев и Полозов. В Тарнове между товарищами был адъютант графа Кутайсова, Арнольди, храбрейший и приятнейший человек, впоследствии отличавшийся во всех войнах. 

Хотя нельзя назвать кампанией посылку мою за Дунай к кн. Багратиону, но она была для меня самою трудной службой. Молодость только могла спасти меня! 

Перебирая прошедшее время с 1809 года от 5-го августа (день отъезда моего из Або), в шесть месяцев проехал я: в Петербург, в Краков, за Дунай в Гирсово, обратно в Тарнов, потом с телом князя Голицына в Саратов и в Москву и обратно в Петербург - составляет 6 тысяч верст. 

Из Зубриловки я проехал в Москву. Заезжал в Баловнёво, но матушки там уже не застал. Она уехала в Москву, куда и я немедленно отправился. У нас был собственный дом у Елохова моста, купленный у графа Пушкина. 

Зима в Москве была очень весела и шумна, бал за балом. Иногда даже по три в один день, и я попадал на каждый из них, к Пашковым, В. С. Шереметеву, к М. И. Корсаковой. К одним ехал ранее, а к другим позже; к М. И. Корсаковой можно было приехать очень поздно, потому что у нее плясали до рассвету. 

Все адъютанты князя Голицына были в Москве: граф Полиньяк, Исленьев, Алмазов и я; и мы, как приезжие из Польши, завели мазурку, настоящую в четыре пары, с прихлопыванием шпорами; становились на колени, обводили около себя даму и целовали ее руку. Французская кадриль нигде еще не танцевалась. 

Экосез - кадриль, называемый Русский с вальсом; вальс en trois temps, и бал оканчивался к la grecque с множеством фигур, выдумываемых первой парой, и оканчивалось обыкновенно беготней попарно по всем комнатам, даже в девичью и спальни. Бальная музыка была весьма плоха, однообразна, а вальс в два колена. Зима подходила к концу, а мы и не думали возвращаться в Петербург. 

Комендант Гессе, по своей доброте, смотрел на нас снисходительно. Наконец, он получил строгое повеление всех нас выслать, и мы выехали. 

Лето 1811-го года начиналось грустно. Все предчувствовали войну. Появилась комета; солдаты, стоя в карауле и смотря на нее, предсказывали великие бедствия. 

Возникла история Сперанского (Михаил Михайлович) и Николая Захаровича Хитрова, у которых нашли переписку с Коленкуром. Посланник этот держал себя гордо, и с ним было у офицеров нисколько неприятностей; а так как после сего последовали аресты, то офицеры злились, чувствуя какое-то уничижение, что производило общее уныние. 

Государь был с офицерами очень милостив, а великий князь Константин не смел делать тех неприятностей, как прежде. Мы начали по утрам опять съезжаться у Фонвизина и заниматься военными науками. 

Со мною был случай, который мог разрушить всю мою карьеру. Раз после завтрака у князя Голицына, мы вышли на двор играть в свайку. На дворе стояла ямская карета. Гурьеву вздумалось сесть верхом на подседельную, я сел на козлы, и мы двинулись по двору. 

Подошли гр. Виельгорский, Сумароков (в то время бывший еще унтер-офицером, впоследствии же ген. адъютант и граф). Кто сел в карету, кто стал на запятки, закричали - пошел, и мы выехали со двора (это было в грязной улице), как были, во всей форме. 

Нас, разумеется, многие узнали; мы ехали по Литейной. На другой день не только публика об этом говорила, но узнал уже и Государь. Меня и Гурьева позвали к полковым командирам к допросу. Мы с ним не могли запереться, но других никого не выдали, отзываясь незнанием. Нас обоих посадили под арест; его на главную гауптвахту, а меня на арсенальную, где караул содержали артиллеристы. 

Сидел я девять дней; мне было нескучно, ко мне часто ходили близко жившие офицеры; между прочим, я коротко познакомился с князьями Горчаковыми. Они были очень обрадованы, особенно же князь Михайло (впоследствии главнокомандующий). У нас бывали военные диспуты. Со мною же вместе быль посажен за политические мнения какой-то поляк, прекрасный музыкант, пел и играл на гитаре. 

Государь, благосклонно приняв нашу шалость, велел просто нас освободить, чего мы никак не могли ожидать; меньшее наказание могла бы быть выписка в армию. Но 1811-й год смягчал сердце начальства: офицеров берегли; да к тому же мой наказанный товарищ был сын министра финансов, следственно по нем и меня, вероятно, пощадили. 

В эту зиму в доме Державина было открыто собрание "Русской словесности". Старик Державин был президентом; подле него сидел старик А. С. Шишков, а секретарем Кикин. Я был при открытии. Крылов читал на этот случай сочиненную им басню "Соловей". Она кончается стихами: Избави Бог и нас от этаких судей. 

Читал ее он прекрасно и произвел общий восторг. 

Дом Державина был очень близко от казарм и я, быв знаком с его племянниками Львовыми, был приглашаем на всякое заседание. В этом году часть наших казарм занял гвардейский егерский полк. У них корпус офицеров был составлен из множества молодых, образованных людей; между ними были некоторые французские эмигранты: графы Сен-При, Лагард, Растиньяк, все очень замечательные личности; Кривцов, Ланские, Левшины и пр. 

Мы и дома проводили время очень весело. Иногда по вечерам собирались к М. А. Фон-Менгдену, который метал банк; тогда он был просто Фон-Менгден; теперь же слышу, что дети его бароны. 

Так прошел 1811-й год. В начале 1812-го уже гласно говорили о войне; известно было, что французские войска двигались к Висле. Но все эти известия нисколько нас не огорчали; напротив того, офицеры и солдаты, все радовались, что будет война. 

Энтузиазм был общий. Наконец, мы выступили в поход в Вильну. Гвардия расположилась около Вильны, а армия по Неману по границе. Хотя война была верна, но дипломатически еще не была объявлена. Ежедневно ожидали начала военных действий. К примирению была сделана последняя попытка, и Государь отправил Балашова к Наполеону.

Я был назначен адъютантом (1812) к генерал-лейтенанту Николаю Ивановичу Лаврову, начальнику штаба (мужу сестры моей Варвары Матвеевны). В ожидании перехода французской армии, мы дежурили каждую ночь. Нас извещали из авангардов, что наводят на Немане мосты. Авангардам, по принятому плану, приказано было отступать без сопротивления. Секретно были посланы нами предписания, и назначены пункты соединения корпусов. 

Граф Беннигсен (Леонтий Леонтьевич) дал для Государя бал в своем имении Закрете, близ Вильны. Множество генералов и офицеров были приглашены. Я был со своим генералом Лавровым. Все были очень веселы, и танцы не перемежались. Вдруг приехал адъютант с известием, что французская армия начала переходить Неман близ Ковно; но об этом доложили только главнокомандующему Барклаю де Толли (Михаил Богданович) и Государю (Александр Павлович). 

Ужинали в саду, великолепно освящённом. Ночь была превосходная, и я, как теперь помню всю эту картину, которой полный месяц придавал еще больше красоты. Государь ходил около столов, весело разговаривал со многими офицерами и под конец пил за здоровье всех; ответом было общее "ура"! 

- Прощайте,- сказал Государь, - теперь по домам: следует приниматься за дело! 

Тут всех известили о переходе французов. Все поскакали, большею частью верхами, в Вильну. К генералу прибежал граф Нессельроде (Карл Васильевич). Он писал всем посланникам ноты, которые объясняли, что Наполеон без объявления войны перешел наши границы. Перед отъездом из Закрета, когда уже Государь уехал, граф Беннигсен провозгласил тост "за благополучие армии". "Ура"! в ответ. Все офицеры были в энтузиазме, и эту минуту никогда нельзя забыть. 

Знали, что у Наполеона 400 т. войска, а у нас 170 т.; но никто не унывал: подходили друг к другу с поздравлением о начатии войны. Как будто было какое-то внутреннее убеждение, что война хорошо для нас кончится. Из Вильны начали выбираться обозы, и мы накупили лошадей; но не было ни суматохи, ни беспорядку. 

Нашей армии было до 170 т., из коих отделялся граф Витгенштейн (Петр Христианович) с 40 т. Армия князя Багратиона (Петр Иванович) состояла из 70 т.; но она с нами не соединилась бы, ежели бы Наполеон действовал лучше. 

Какое же средство было нам противиться силе французов? Ретируясь вовнутрь России, мы шли к подкреплениям, а французы теряли людей ежедневно. Барклай де Толли своим хладнокровием и удивительной распорядительностью сохранил армию. Не было во всю кампании потери ни одного вагона; армия была сыта. Этим мы обязаны генерал-интенданту графу Канкрину (Егор Францевич), показавшему свое искусство расположением магазинов и свою честность. 

Арьергард находился ежедневно в деле. Командовали им поочередно граф Пален (Петр Петрович) и граф Кутайсов (Александр Иванович). Я был часто к ним посылаем и видел отличное действие войск и командиров; особенно же отличались лейб-казаки под командою графа Орлова-Денисова (Василий Васильевич). Они имели красные куртки, и от того французы их прозвали: "les heros rouges". Они набирали множество пленных. 

Дойдя до Свенцян, корпуса нашей армии соединились; мы были свежи, сыты, а французы уже начинали голодать, особенно же кавалерия (по болезни Лаврова, которому дали командованье гвардейского корпуса, был к нам назначен г. Паулуччи (Филипп Осипович); но он поссорился через три дня с Барклаем, и после сего начальником штаба был назначен Алексей Петрович Ермолов, и я к нему адъютантом). 

После Свенцян опять ретировались. Мы шли как по маршруту в мирное время: переходы назначались, а также и дневки. Арьергард останавливал напор французов. Потеря у нас была незначительная, отсталых очень мало. 

Дошли до Витебска, где армия расположилась в боевом порядке. При всех настояниях корпусных командиров и великого князя Константина, чтобы дать сражение, Барклай велел отступать, что и исполнено было как на маневрах, в виду французской армии и нашего арьергарда, который дрался под командою графа Палена превосходно. 

Под Островну отделили графа Остермана (Александр Иванович), который был сильно атакован. Это был мой первый опыт настоящего сражения. Оно было очень жаркое, и мы, так сказать, на себе несли французов, на плечах. Мы ретировались к Смоленску. Последняя стоянка главной квартиры пред Смоленском была в деревне Мощинках, принадлежавшей Реаду (Николай Андреевич). 

Славный каменный дом и полная чаша. Молодой гусар Реад приехал к нам; открыл погреб, запасы и нас хорошо угостил. На память раздарил он нам вещи из отцовского кабинета, оружие, табакерки и проч. Нечего было и жалеть, потому что на другой день все это досталось бы неприятелю. 

Тут мне пришлось быть посланным к флигель-адъютантам графу Потоцкому (Станислав Станиславович), князю Голицыну (Сергей Сергеевич), Браницкому (Владислав Ксаверьевич) и Влодеку (Михаил Федорович). Все они были прикомандированы к главной квартире, дела никакого не делали, но болтали и критиковали действия главнокомандующего. Я им объяснил, чтобы они, немедля, уехали из армии, так как в них никакой нет надобности. Их удивление было велико, и при всей их протекции Барклай не согласился их оставить при армии. 

Подошли к Смоленску, защищали его два дня. Я и Граббе (Павел Христофорович) находились в городе и попеременно возили известия о течении сражения. Французы атаковали нас большими силами и, хотя у Малаховских ворот врывались в город, но мы их штыками выгоняли. Ни с каким жестоким сражением нельзя сравнить город, который берется штурмом. Пожар, ядра разбивающие мостовую, плач женщин, детей: ужасное положение находиться в таком городе! 

3-го числа августа французы прекратили штурм, и так как армия их двинулась на Ельну в обход, то мы, чтобы не быть отрезанными от Москвы, также оставили Смоленск и потянулись по сю сторону Днепра. Но французской корпус нас бы опередил, ежели бы не встретил 2-й бригады Тучкова (Александр Алексеевич) и князя Шаховского (Иван Леонтьевич), которые с самоотвержением, без приказания, защитили и остановили его движение. Это дало средство Барклаю соединить часть войска и дать кровопролитное сражение, которое разрушило планы французов. 

Это было 7-го августа. К вечеру, почти при окончании сражения, я был послан г. Ермоловым и, возвращаясь мимо кавалерии, был тяжело ранен в голову. Я упал с лошади без чувств и был поднят знакомым офицером Сумского полка Гоноропулом, который узнал мою лошадь, проезжая подле меня. Он посадил меня на нее и с поддержкою гусар привез меня на перевязочный пункт к лейб-гусарам. 

После перевязки мне дали двух гусар и довезли меня до главной квартиры. На другой день мне делал перевязку доктор Государя Виллие (Яков Васильевич); он сказал Ермолову, что я едва ли останусь жив или сойду с ума. Я впал в беспамятство, и как мёртвого меня бесчувственного везли в бричке девять дней. Я очнулся около Вязьмы, где узнал о приезде князя Кутузова (Михаил Илларионович). Тут получил я от Барклая рескрипт на Владимирский орден. Удовольствие меня оживило. Я доехал до Москвы, куда также привезли раненого брата Александра Матвеевича, в дом дяди А. А. Волкова (Александр Александрович). 

Из Москвы нас вывезли, перед входом французов, в Баловнёво, куда мы приехали благополучно. Матушка испугалась, увидев меня в отчаянном положении. К счастью, доктор Гинефельд, весьма искусный, успокоил ее. Он перевязал мне рану и уверил, что опасность миновалась. Однако я страдал болью в голове. Месяца через два, мне еще сделали операцию, вынули раздробленный кости и кусок сукна, который с пулею от фуражки вбился в рану; но пули не доискались. Она, через 10 лет, после того, уже была вынута около поясницы, куда опустилась. 

В апреле 1813-го года еще рана моя не закрылась, и я с перевязанной головою поехал догонять армию, которая уже приближалась к Эльбе. Приезжаю в Бунцлау, нахожу князя Кутузова больного и почти умирающего. При нем были гоф-хирург Виллие и славный доктор Гуфеланд (здесь лейб-медик прусского короля Фридриха Вильгельма III). Виллие удивился, увидев меня, и вместе обрадовался. Он, как прежде сказано, не думал, что я останусь жив или в здравом уме. 

При отъезде в главную квартиру к Государю, находившемуся в Дрездене, он дал мне записку к князю Волконскому (Петр Михайлович) с уведомлением, что надежды на выздоровление князя Кутузова никакой нет. И действительно, через несколько дней он скончался. Я очень помню, что записку эту я подал немедленно по приезде, во время заутрени Светлого Воскресенья, и тотчас она была подана Государю. 

Смерть князя Кутузова была великим бедствием для нашей армии, как оказалось впоследствии. Последние представления князя Государю объясняли Его Величеству, что армия должна остановиться и ожидать подкрепления из России, состоящего из выздоровевших солдат. К тому же зарядов при артиллерии было мало, потому что парки не могли поспевать за армией. Это же представлял генерал Ермолов. 

Назначенный главнокомандующим граф Витгенштейн уверил Царя, что армия достаточно сильна, чтоб разбить Наполеона, стоявшего со своею армией близ Лейпцига. Мы с прусской армией перешли Эльбу, атаковали французов при Люцене. 

Наши армии делали чудеса храбрости, особенно прусская, преисполненная фанатизмом и ненавидевшая французов. Но гений Наполеона восторжествовал, потому более, что в нашей армии был ужасной беспорядок. Накануне сражения Ермолов, командовавший артиллерией, был сменен князем Яшвилем (Лев Михайлович), который не мог в одну ночь узнать, где и какая стоит батарея. Во время дела беспрестанно посылаемы были адъютанты и флигель-адъютанты отыскивать артиллерию. 

Хотя Ермолов не имел команды, он находился однако со своими адъютантами в деле и конечно много способствовал к отражению неприятеля. Граф Витгенштейн до того был самонадеян, что графа Милорадовича (Михаил Андреевич) отрядил в Вайсенфельс для атаки французов при их ретираде. Государь и прусской король (Фридрих Вильгельм III) были в сражении. 

Наш Царь очень экспозировался, и у меня была убита лошадь в 20-ти шагах от него, ядром в брюхо, так что оторвало у меня полы от сюртука; но я только ушибся при падении лошади на скаку. 

Вечером было уже темно, армии наши стали ретироваться, корпуса стеснились при переходе через реку Саль, где был только один узенькой каменный мост. Ежели б Наполеон нас преследовал, то было бы нам очень худо. Я забыл сказать, что при Люцене у нас была огромная кавалерия, которую граф Витгенштейн не умел употребить, и она стояла без дела. 

Французы шли за нами по пятам, но сильно беспокоили наш арьергард под командою Милорадовича. Мы пришли в Дрезден, взорвали за собою арку великолепного моста, пробыли целый день в Нойштадте. Надобно заметить, что все города, нами проходимые, оставались невредимы, так что не только трактиры, но лавки были отперты. Наша и прусская армии были строго сдержаны дисциплиною, и мы шли в войне как в мирное время. 

В нойштадтских улицах набралось множество обозов, фургонов, денщиков, и сколько ни посылали приказаний и команд, но очистить было город невозможно. Генерал Ермолов и многие другие обедали в угольном трактире близ самого моста, где стояли наши орудия для защиты перехода моста от французов. Ермолов вышел и приказал капитану оборотить орудия на Нойштадт, поднять навесно и выстрелить. 

Два ядра со свистом перелетели чрез обозы, которые, полагая, что это французы, начали стрелять и немедленно очистили город, так что чрез полчаса все улицы были пусты. Мы ретировались к Бауцену, где стали обе армии в боевой порядок, чтоб дать генеральное сражение. 

Нас Наполеон атаковал. Дело было в самом жару, когда нам приказано было отступать; мы, не переставая драться, отступили в совершенном порядке, в полдень, как на ученье, что доказывает прекрасное положение войск. При ретираде от Бауцена Ермолову был поручен арьергард. Французы сильно на нас напирали. Вдруг мы видим, что позиция, к которой мы приближались, занята войсками, артиллерией, впереди цепь стрелков. 

Генерал мне приказал узнать, какие это войска. Я прискакал к цепи стрелков, из которой по мне сделали несколько выстрелов. Навязав на шпагу платок, я подъехал и узнал от них, что это корпус Клейста (Фридрих фон), который в боевом порядке ожидал французов, не предполагая, что наш арьергард к нему приближается. Таким образом, мы пришли к Райхенбаху, где было жаркое арьергардное дело, и потом к Швейдницу, где заключено перемирие. Наш штаб был в Райхенбахе, а главная квартира в Швейднице. 

Узнав, что перемирие продлится долго и что начались переговоры с австрийцами для вступления их с нами в коалицию, мы с братом Александром Матвеевичем испросили себе дозволение ехать на воды близ Вены, в Баден: моя рана еще не совсем была залечена, и я часто от нее страдал. В Райхенбахе и в Швейднице я виделся и был в коротких отношениях со Шредером (Андрей Андреевич), Каподистрией и Булгаковым (Константин Яковлевич). 

Они составляли дипломатической корпус при Государе. От них я мог удостовериться тайно, что не менее шести недель мы можем погулять. Мы соорудили бричку, заложили пару своих лошадей, на козлы посадили братнина камердинера Сергея Иванова (служившего нам, следовательно, кучером, и камердинером, и подчас и поваром, в то время, когда мы переезжали горы), съехали на гладь в Богемии и благополучно приехали в Вену. 

Зять Николай Иванович Лавров был очень дружен с нашим посланником Штакельбергом (Густав Оттонович), к которому дал нам рекомендательное письмо. Он нас принял как родных: часто звал обедать, много с нами говорил об армии, и мы его успокоили совершенно в её хорошем положении и в том, что она ежедневно подкрепляется. Он нам говорил, что в Вене распространился слух о расстройстве наших войск, что было ложно, и он не замедлит об этом говорить за первым же обедом. 

В Вене также сначала было тайною, что начались переговоры; но когда Меттерних, обиженный Наполеоном, возвратился из Дрездена, то он победил упрямство императора. Страх войны с Наполеоном так был велик, что мы были свидетелями, как правительство и частные люди укладывали лучшие вещи и сокровища отправляли в Пест, но когда узнали, что наш корпус идет на соединение в австрийцам, то все стали спокойны. 

У посланника я видел избранное этикетное венское общество. Что меня поразило, это уступка мест в гостиной по чинам, т. е., как только взойдет высшее лицо, то, кто ниже его, тот встает и пересаживается. Мы также познакомились с семейством Александра Петровича Ермолова (здесь любимец Екатерины II), имеющего собственный дом в Вене. Один его сын Михаил служил у нас в гвардии, а другой Петр был при нем, большой музыкант. 

Обеды нам дорого стоили от принятого там обыкновения: люди, служившие за обедом, на другой день приходили к нам за тринкгельдом (здесь чаевые?). За столом служили также лакеи лиц, приезжавших на обед, прекрасно одетые в лакейских и егерских кафтанах. 

Тогда в Вене были три театра: в Кернтнерштрассе, огромный (здесь венская государственная опера), где давались оперы и балеты; в нем было замечательно, что задняя стена сцены отворялась на улицу, и в балете "Raoul" въезд множества лошадей был еще на улице, а виден издали. На Бургтеатре или придворном давались высшие комедии. Но более всех мне нравился Касперлей-театр (здесь кукольный театр?), где представляли всякие комические и шутовские пьесы, и отличался актер Шустерлей. Нельзя было не хохотать при виде его. В партере видно было много дам, вязавших чулки в антрактах. 

Осмотрев все достопримечательности города, побывав в Шёнбрунне, чрез 10 дней мы отправились к водам в Баден. Я купался каждый день два раза в прекрасно устроенных ваннах. Иногда я ходил в общие ванны, где купались и дамы первого разряда; для приличия были все во фланелевых рубашках, а вход в них устроен коридором со ступенями, так что, взойдя в ванну, очутишься по горло в воде. Тут с нами купался очень забавный французский аббат, острил беспрестанно и всех удивлял искусством бросать фонтан, сжимая воду ладонью. 

На прогулках встречал я принца де Линя, известного любезностью и находившегося при императрице Екатерине во время ее вояжа в Крым, старика еще очень свежего и румяного. Я был ему представлен, и он меня часто приглашал сесть с ним на скамейку, рассказывал много анекдотов об Екатерине и расспрашивал о войне 1812-го года. Так как дилижанс ходил из Бадена в Вену два раза в день, то мы часто ездили в театр и возвращались ко времени купанья. Шесть недель пробыли мы в Вене и Бадене. Ванны мне принесли великую пользу. 

Посланник дал нам знать, что перемирие оканчивается, что русской корпус идет на Прагу. Мы выехали и с ним в Праге соединились. Общая радость была в Вене, когда узнали объявление войны Наполеону. 

В Праге случилось со мною неприятное происшествие. Мы встретились с Болтиным, адъютантом генерала Юрлова (Иван Иванович), пошли вместе обедать в трактир; после обеда товарищ мой проиграл тысячу р. асс. и, не имея денег расплатиться, был остановлен. Предвидя неизбежную историю, с сокрушеньем заплатил я за него деньги, и хотя он мне дал слово вернуть, но не сдержал его. Впрочем, после того я его не встречал и узнал о нем, когда он уже был убит. 

Все армии двинулись к Дрездену, где Наполеон нас ожидал в укрепленной позиции. Ермолов назначен был командиром русской гвардии. Во время приступа к Дрездену наш корпус был послан для прикрытия дороги от Кёнигштайна и Пирны к Теплицу. На нас был направлен Наполеоном корпус Вандама, состоявший из 35 тыс. человек; мы же с корпусом Евгения Вюртембергского едва составляли 14 тыс. Уверенность в том, что в Дрездене разобьют французов, чуть не погубила всю кампанию. В то время, когда Наполеон отбил все армии от Дрездена и заставил их ретироваться, нас при Пирне атаковал Вандам. 

Мы дрались с утра до вечера три дня; проливной дождь усугубил наше дурное положение. Вандам спешил нас разбить, чтоб оттеснить нас далее Кульмской долины, где сосредоточивались горные дороги из Дрездена. Прислали графа Остермана нами командовать. Хотя он был чрезмерной храбрости, но никаких не имел способностей распоряжаться, и потому можно сказать, что всем делом управлял Ермолов. Сойдя в долину Кульма, мы стали в боевой порядок и решились тут отстоять позиции или умереть. 

17-е число августа рано утром дело загорелось в долине. На рассвете я был послан в Теплиц просить помощи у какой-либо власти, там находящейся. Я нашел прусского короля, который, расспросив меня о положении дела, объявил мне, что у него нет ни одного солдата, но что он пошлет к Клейсту, чтоб он, ежели возможно, шел к Ноллендорфу. Я возвратился к самому пылу сражения. Г-ну Остерману оторвало руку ядром. Колонны беспрестанно ходили в штыки, множество офицеров было переранено; в Измайловском полку осталось три офицера, и капитан командовал полком. 

Накануне Кульмского дела мы, дравшись целый день, поздно вечером остановились в Пирне в королевском замке. Затопили камине, и Ермолов, сняв сапоги, поставил их сушить. Мы все дремали, как вдруг начинается канонада. Все вскочили, чтоб ехать. Алексей Петрович хочет надеть сапоги; оказалось, что один сгорел. Денщики, Бог знает, куда девались. К счастью, на рассвете отыскал я камердинера его Ксенофонта, и генерал надел сапог. 

Алексей Петрович бывал всегда в неприятном нраве, когда намочит ноги, и тогда адъютанты избегали входить к нему в комнату. Он зовет, никто не идет. Наконец адъютанты меня просят войти к нему. Я предварительно взял стакан чаю, до которого Алексей Петровиче был охотник. - Вот, сказал генерал, - ты меня любишь и не забываешь меня. Дурное расположение духа прошло, и адъютанты вошли к нему смело. 

В это ужасно жаркое дело у меня были изранены пулями две лошади, но я одну тут же купил у раненого Обрезкова. Под Фонвизиным (Иван Александрович) убито пять лошадей. Позиции отстояли. Дороги, по которым ретировалась вся армия от Дрездена, были нами защищены; в противном случае Бог знает, что произошло бы. Подписали бы постыдный мир! 

Стемнело, когда везде дело кончилось. Адъютантов разослали поставить передовые цепи. Биваки зажглись. Мы возвратились, начали пить чай, ужинать и удивляться друг перед другом, как мы все остались живы, кроме адъютанта Остермана Колтовского, убитого еще в начале сражения. 

Приезжает генерал Раевский (Николай Николаевич), ушедший с корпусом прежде всех, с тем, чтобы наш корпус сменить для отдыха, а свой поставить на наши места. Но Ермолов отклонил это распоряжение тем, что ночью может произойти беспорядок; настоящая же причина была та, что после в реляции сказали бы, что Раевский, а не Ермолов окончил сражение. Так, по крайней мере, думал Ермолов. Весь день 17-го был прекрасный, ясный, слава Богу; ежели бы погода была как предшествующего дня, нам бы плохо было, потому что и ружья перестали стрелять. 

Так кончилось знаменитое сражение, покрывшее славой Русскую гвардию и 3-й корпус принца Вюртембергского, который много содействовал победе. 

С 17-го на 18-е ночью Вандам начал ретироваться, предвидя, что утром много соединится против него войск. Но следовало подыматься на высокую гору сзади его позиции, Ноллендорфа. Все войска вышли из гор. Русские корпуса сошли в Кульмскую долину, часть австрийцев и пруссаков. 

18-е число рано утром приехали все цари к нашему корпусу. Государь поблагодарив наш корпус, приказал ему идти в резерв, а прочим стремительно атаковать Вандама. Бой начался. Французы начали скоро отступать. День был солнечный, ясный. Вдруг мы слышим на Ноллендорфе пушечные выстрелы, сзади французов; общий крик ура огласил долину. Это был Клейст, пробравшийся горными дорогами в тыл французов и открывший канонаду. 

Корпус Вандама, оставшийся по сю сторону горы, был объят страхом (terreur panique); все бросили оружие, иные держали ружья и не стреляли, так что мы скакали мимо неприятельских колонн. Все сдались в плен. Насчитали до 14 тыс. человек. Кавалерия успела уйти и в своем стремлении опрокинула артиллерию Клейста. Но обозы по скату горы, артиллерия и наконец, сам Вандам были нами взяты. 

Не знаю, почему иные французские историки утверждают, что приход Клейста был вещь случайная, тогда как при мне в Теплице королем был ему послан приказ, выполнение которого казалось невозможным по случаю дурных горных дорог; но настойчивость Клейста превозмогла все трудности. 

Казаки и множество адъютантов и кавалеристов поскакали на Ноллендорф. Там взяли и Вандама. Его коляска досталась нам в добычу, и мы из нее вынули топографические карты, прекрасное ружье и несколько бутылок рому. Я полагаю, что Вандам с намерением отдался в плен, так как кавалерия успела спастись. Боязнь Наполеона, который не мог ему простить потерю корпуса, заставила его сдаться лично. 

После Дрезденского и Кульмского дел мы более трех недель стояли в Теплице, для отдохновения войск. Были только незначительные дела в авангарде. Ретирада по горам от Дрездена была разрушительна для кавалерийских и артиллерийских лошадей. Войска стояли биваком около Теплица и Дукса. Мы с генералом Ермоловым занимали корчму у подножия Шлосберга: высокая гора, на которой находится древний замок. 

На другой день, т. е. 19 числа, корпус Ермолова, бывший в славном Кульмском деле, прошел церемониальным маршем мимо царей. Государь приказал Алексею Петровичу сделать немедленно представление отличившимся офицерам. Не было возможности не представить всех офицеров, потому что все с самоотвержением исполнили свою обязанность. Реляция была написана, список тотчас подан, и немедленно награждены. Капитаны получили Св. Владимира 3-й степени на шею, что было великим удивлением (здесь 3 степень Владимира давали начиная с полковников). 

Я получил Анну на шею. Ермолов Александровскую ленту. А теперь дают эти ордена за больницу, за очищение улиц! Получив на шею Анну, я теперь помню мое восхищенье. Я, право, чуть не сошел с ума от радости. Так как ордена негде было купить, я поскакал искать и нашел старый крест у маркитанта. Я был тогда в чине подпоручика. От Прусского короля я получил Pour le merite и крест, названный "Кульмским" в воспоминание. 

Ермолов часто меня посылал в Теплиц за сведениями, потому что в главной квартире я имел много хороших знакомых. Случайно я узнаю, что назначается всем войскам движение на Комотау к Лейпцигу. Каково было удивление Ермолова, что я ему привез это известие! Накануне тайно был решен этот поход, так чтобы французы не могли ожидать этого флангового марша и соединения всех армий, т. е. австрийской, прусской, шведской и русской. Все обрадовались походу, тем более, что начали носиться слухи, будто австрийский император, испугавшись Дрезденской неудачи, склоняется к миру. 

Все армии двинулись к одному пункту, к Лейпцигу. Наполеон, не дав нам соединиться, атаковал русскую, австрийскую и часть прусской, 4-е число октября. Атака была самая стремительная, и сражение завязалось жаркое на всех пунктах. В центре позиции была деревня Госса, которую мы все тогда называли "красная крышка". Весь день посылали ее атаковать прусские войска, отбитые с уроном, потому что они действовали стрелками. 

После обеда Ермолов получает приказание непременно деревню взять штурмом. За каменными стенами засели французы, и выбить их было трудно. Ермолов тогда командовал русскою и прусскою гвардиями. Он построил полки в колонны с флангов и в центр и пошел с барабанным боем вперед, пустив гвардейских егерей врассыпную вперед. Французы, увидав наши колонны на флангах, должны были отступать, преследуемые егерями. В средине деревни завязался бой в большом каменном доме (это и была красная крышка), егеря ворвались в него; много было там народа перерезано; стекла, зеркала перебиты. 

Из деревни французов выгнали. Из дома вынесены тела, и мы, адъютанты с нашим генералом его заняли. В этот памятный для меня день, 4-е число, было со мною несколько замечательных происшествий, который я хочу рассказать. 

До полудня, когда наш корпус, т. е. командуемый генералом Ермоловым, еще стоял без движения, генералу вздумалось посмотреть на дело левого фланга, где корпус генерала Раевского был сильно атакован и с трудом удерживал свою позицию. Он взял меня с собою, и мы поскакали туда, версты полторы от нас. Побывав там, переговорив с храбрым Раевским, мы возвращались к своему месту. В левой стороне от нас шла гвардейская кавалерия, по три направо, и представляла длинную, но тонкую линию. 

Французы же стояли в эскадронных колоннах. Мой генерал сейчас заметил эту ошибку и говорит мне: - Вот посмотри, что французы бросятся и погонят их. Едва он сказал, как действительно французская кавалерия в них ударила. Вся линия дрогнула и полетела назад. Таким образом, мы с генералом очутились между бегущей нашей кавалерией и французами, но левее, так что мы имели впереди свободное пространство. Видим, что на нас скачут несколько французских кавалеристов, вероятно, нас заметивших. 

Тогда мы пришпорили наших лошадей и, благодаря их резвости, довольно скоро от них отделились. Известно, что у французов лошади тупо шагают. С генерала свалилась шляпа; я успел соскочить с лошади, поднять ее и едва мог ускакать. Мы прискакали к плотинке ручья, отделявшего нас от Государя и всей его свиты, и тут встретили лейб-казаков, конвой Государя, посланный им поддержать нашу кавалерию. Эти молодцы немедленно опрокинули французов. 

Кавалерия оправилась, и дело пошло на лад; я же с генералом остановились на плотинке, загроможденной гвардейской артиллерией. Вдруг Алексей Петрович обратился ко мне и запел "пс.-пс.", на что я должен был пропеть арию Лепорелло из "Дон-Жуана": Charmante masken, sie werden meinem herrn willkommen seyn. 

Чтоб объяснить более это обстоятельство, нужно сказать, что раз он со мною держал пари, за которое, ежели я его проиграю, я был обязан спеть эту арию всегда, где бы ни было, на его вызов "пс.-пс.". Этот анекдот я рассказываю, чтоб указать на характер Ермолова. В этакую минуту, едва спасшись от смерти или плена, он совершенно сохранил все свое хладнокровие, и я очень помню, что мой ответ не был выражен с таким же равнодушием. 

Когда мы вступили штурмом в деревню Госсу, уже было темно. Мы заняли большой каменный дом с красной крышей, мёртвые тела вытащили, очистили сколько можно, принесли соломы, зажгли свечи и пошли осматривать дом. Приходим в одну залу, где находим прекрасно устроенную сцену. Вдруг кому-то пришла идея импровизировать трагедию. Si tot dit, si tot fait (сказано, сделано). 

Адъютант П. H. Ермолов привязал на голову два эполета в виде диадемы и шинелью драпировался. Это "Iphigenie"; я взял роль Терамена, кто Тезея, и мы начали на память играть "Федру". Мы были все молоды, помнили много еще наизусть, а потому сыграли несколько сцен, из которых лучшая была discours de Theramene, которую я еще до сих пор помню наизусть. Зрителями были генерал и много гвардейских егерей, которые только что дрались и потеряли много офицеров. Тут был убит поэт и храбрейший полковник Петин (Иван Александрович). Как бы он был нам кстати для пополнения представления! 

Чтоб не возвращаться к театральному происшествию, я доскажу, что в 1815 году, возвращаясь из Парижа, мы обедали в Дрездене в "Ressource", где зашел разговор о сражении 4-го октября (здесь Лейпцигское). Какой-то немецкий барон, с нами обедавший, объяснил нам, что Госса, именье ему принадлежащее и что пред тем временем готовился у него праздник и театр. Тогда я и прочие адъютанты, к немалому его удивлению рассказали ему, что мы на его сцене играли трагедию, и рассказ наш кончился очень пьяною комедией: два англичанина, обедавшие с нами, так хохотали, столько пили и нас потчевали, что многие очутились под столом. 

Еще анекдот с моим камердинером Николаем. Его очень любил Алексей Петрович. Он был действительно очень умен. Он мне нагрубил, я ему разбил лицо в кровь и на вопрос генерала, что это у него на лице, он его уверил, что был в стрелках и ранен. 

5-го числа (здесь октябрь 1813 года) Барклай (де Толли Михаил Богданович), Ермолов (Алексей Петрович) и другие объезжали аванпосты, и видны были французские; но известились, что вся французская армия ретировалась, что ей было необходимо, ибо другие армии могли ей действовать в тыл. Мы тотчас же двинулись вперёд в боевом порядке, колоннами, имея между нами артиллерию, по прекрасным и ровным полям. 

Таким образом все армии направились к Лейпцигу, где должен был Наполеон принять сражение. Мы взбудили множество зайцев, бегавших между колонн, и многие были штыками заколоты и пригодились вечером на жаркое. Солдаты ухали, хохотали, и движение наше было очень весело. 

7-е число. Началось дело на всех пунктах. Блюхер (Гебхард Леберехт фон), Бернадот (Карл XIV Юхан) и наш корпус стеснили Наполеона с правого фланга; мы в центре, австрийцы слева. Долго Наполеон держался, но наконец, все линии его были опрокинуты; к тому же, некоторые немецкие войска и артиллерия передались нам. Против нашего корпуса мы увидели вюртембергскую кавалерию и артиллерию в совершенном порядке, двигавшуюся к нам, и их офицеры, прискакавшие прежде, объяснили нам, что эти войска нам сдаются, а потому прекращен был артиллерийский огонь. 

Сражение по обширности и многолюдству было конечно ужасно, но никакого нет сравнения с делом 4-го числа (здесь первый день Лейпцигской битвы), где Наполеон с отчаянием на нас бросился, сосредоточился, и вся неприятельская армия была против нас, тогда как 7-го числа в Лейпциге она разделилась на много пунктов. 

8-е число. Лейпциг был совершенно очищен от неприятеля, и мы церемониально взошли в него. Лавки и трактиры открылись, как в мирное время. Мы гуляли, ели, веселились. Война при таких условиях очень хороша, особенно после сражения. За Лейпцигское сражение меня произвели в штабс-капитаны. 

Все армии двинулись к Франкфурту, и кроме саксонцев, все немцы отделились от французов. Баварцы составили авангард, они только имели дело с французами в Ганау. Все войска расположились около Франкфурта и по Рейну, а французы вошли в пределы Франции. Сзади нас было много еще крепостей ими занятых. Наполеон сделал великую ошибку, не присоединив эти гарнизоны к своей армии; они состояли из лучших старых его войск, и он был бы с ними много сильнее, и немудрено, что одержал бы верх. 

Во Франкфурте мы остановились. Сюда все цари и принцы съехались, и тут была главная квартира всех армий. Простояли долго, не помню сколько время. Императоры давали огромные обеды. Изданы были прокламации к французам и в их народе произвели должное действие. Из любопытства я ходил до обеда смотреть столовые, где у меня много было знакомых, и заметил, что королю Вюртембергскому (Фридрих I) всегда делали в столе круглую вырезку для помещения его огромного брюха. 

Все сведения, нами из Франции получаемые, доказывали, что народной войны быть не может. Адъютант Мамонов и я просили дозволение с казаками открыть коммуникации с Веллингтоном, который уже был на границе Франции. Мы уверены были в возможности пройти южной Францией, где много роялистов; но нам не дозволили. Я и Мамонов стояли в доме у богатого негоцианта Банза; у него было прекрасное семейство, между прочим Victorchen, прекрасная собой, в которую, я само собою, разумеется, влюбился. С этой забавой мне было весело, и время скоро текло (здесь на тот момент М. М. Муромцову было 23 года). 

Мы были приняты в масонскую ложу, с разными смешными испытаниями, взяли с нас клятвы и пр. Тогда это было в большой моде, иногда приносившей пользу: были случаи, что во время сражения принятый между масонами знак спасал от смерти. 

Войска двинулись на Базель, где мы перешли Рейн без сопротивления. Самонадеянно армии двинулись отдельными корпусами вперёд, полагая, что Наполеон недовольно силён, чтоб нас атаковать. Тогда-то он показал свой военный гений во всем величии: порознь атаковал он все корпуса и всех заставил отступить. Была минута, что австрийский император (Франц II) и прусский король (Фридрих Вильгельм III) желали заключить мир. Но наш Государь (Александр Павлович) в другой раз настоял, чтоб соединиться и непременно идти в Париж, что и было исполнено почти без пожертвований. 

Мне случилось быть в двух незначительных делах, о которых не стоит и говорить. Мы пришли к Парижу, дрались на Монмартре, который заняли сильной артиллерией, могущей превратить Париж в развалины; но высланы были парламентёры, и везде с нашей стороны все умолкло. 

Русских встретили при громогласных "Vive les Russes, Vive Alexandre"! К прочим же царям и войскам не было такого энтузиазма, и справедливо то, что наш Государь воспротивился разорению Парижа. Не буду распространяться о нашем одномесячном пребывании в Париже. Право стыдно: ничего не видал, кроме Musee Napoleon. Веселился, пил, ел и пр. Нам было дозволено носить партикулярное платье, что дало много свободы. 

Продав лошадей, я брал рационы; сверх того нам дали годовое жалованье, следственно денег было много. Я стоял Faubourg St. Honore, chez m. Soullie, pair de France: старик, y которого была молодая жена. Я часто бывал у них, она была ко мне очень благосклонна. 

Еще во Франкфурте я имел известие о смерти матушки. Но ехать в Россию не было возможности, потому что война продолжалась. Я испросил позволение ехать домой и не остался долее в Париже. Заехав в Дрезден, я нашел больного брата Петра без денег, в горячке; по выздоровлении его мы поскакали в Баловнёво. 

Приехав в Баловнёво, мы с братом были поражены расхищением всего, что было в доме. Серебряный сервиз на 60 чел. с чашами, соусниками, блюдами, ложки, вилки и пр. было увезено управителем в Москву, и все продано. В "китайских комнатах", где матушка тщательно собирала разный китайские статуйки, чайники, шкапики, столы, всё было пусто; наконец, нам не было чем накрыть стол, и была одна серебряная ложка. 

Рассматривая конторские бумаги, мы нашли долговой реестр в 150 т. рублей, за которые четыре года не были заплачены проценты, тогда 10 процентов, и просроченные взносы в опекунский совет. 

Едва мы успели несколько привести дела в порядок, я получил от Ермолова приказание немедленно ехать в Краков, где было получено известие о высадке Наполеона, и корпус, находившийся под командою Ермолова, наш авангард, должен был выступить по направлению к Франции. Я догнал корпус в Дрездене, где получено было известие о поражении Наполеона под Ватерлоо. 

Тем не менее того мы продолжали идти вперед и пришли в Нанси, где нам велено было остановиться до приказания. Нанси прекрасный город, и мы жили очень весело. Генерал Полторацкий (Константин Маркович), командовавший дивизией, давал балы, на которые собиралась вся публика города. Музыка гремела, и танцевали целые ночи. Комендантом был наш полковник, граф Далоньи, французский эмигрант, который жил на счет города и не отставал от Полторацкого в увеселениях. 

Около Нанси было довольно спокойно; только партизан полковник Брис, собравший себе шайку, нападал на русских, где они были в малом числе. Скоро однако, был прислан граф Орлов (Денисов, Василий Васильевич) с егерями и кавалерией, и Брис был взят со всею шайкой. 

Мы получили предписание идти в Париж. Генерал Ермолов послал меня на почтовых занять квартиры. Государь уже был там; ему был отведен дворец Faubourg St. Honore, Elisee Bourbon. Прибытие мое прежде войск доставило мне удовольствие пробыть две недели долее в Париже. Мы заняли квартиры для расположения войск в Belle-ville, подле города, а еще мы имели квартиры и в Париже, где заняли дом в Faubourg St. Honore №100. 

Нам дозволили носить партикулярное платье. Я жил с Граббе (Павел Христофорович) в одной комнате. Хозяйка дома была старушка; у нее были две некрасивые дочери, зато две прекрасные femmes de chambre, Suzanne et Denise (горничные, Сюзанна и Дениз), которые к нам были весьма благосклонны. Хотя мы должны были иметь стол у хозяйки, но мы не пользовались им, потому что имели много денег, по случаю продажи имения (я взял из Баловнева 6 т. рубл.), всякой день обедали у Verry, Bauvillier, Roche de Gancale и пр. Прусским офицерам не дозволено было ходить иначе как в мундирах, и от того они имели много историй. 

Были также английские и шотландские войска, в юбках без панталон. Въезд нашего Государя был триумф: где только его встречали и узнавали, там были крики "Vive Alexandre"! Он более ездил во фраке, в двухместной карете парой, или в фаэтоне. Любимое гулянье Boulevard des Italiens. Всякий вечер много наших генералов и офицеров приходили в Cafe Tortony есть мороженое и пить пунш. Он был в нижнем жилье, и от того от окошек не отходила толпа gamins de Paris; они по повеленью нашему пели куплеты то за короля, то за Наполеона: "Napoleonistes, allez boire au ruisseau". Были Великие Князья Николай и Михаил (здесь Павловичи). 

Мы с Ермоловым были раз вечером в Cafe Frascatti, и я танцевал с прекрасной девушкой demi-mode. Великому Князю Николаю Павловичу это весьма не понравилось, и он, заметив мне эту непристойность, пошел жаловаться Ермолову, который ему отвечал, что кто в Фраскатти, тот только туда для этого дела и ездит. 

Были ежедневные парады, и при мне лошадь разбила ногу Веллингтону, ехавшему в свите, что всех весьма огорчило, не только англичан; но он скоро выздоровел. От всех иностранных королей были сделаны командующим корпусами генералам запросы о представлении к орденам. Но А. П. Ермолов отвечал, что Государь наш достаточно всех наградил. От того его адъютанты не были обвешаны, как прочие. 

Мы имели только прусские ордена данные нам королем без всякого представления (он записал мою фамилию в Теплице). Брат Александр имел Legion d'honneur, Marie Therese, la croix de Wurtemberg и np. В Елисейских полях стояла английская артиллерия; мы часто туда ездили. Английские офицеры нас принимали прекрасно, многие из них говорили по-французски. Лошади их были очень худы, наши же очень сыты. 

Почти два месяца мы прожили в Париже, присутствовали при суде Нея и Лефевра и их казни. На нас это сделало худое впечатление и поселило вражду к королю, который мог своею властью их простить и не сделал вопреки просьбы нашего Государя. 

Мы выступили к Шалону, на долину Vertus, где собралась наша армия в 120 т. человек. Войска, кавалерия и артиллерия, были в прекрасном положении. Из Парижа приехали английские офицеры, много дам верхом. Смотр удался совершенно, при прекрасной погоде; но, возвратясь домой, мы были запылены как мельники от того, что там почва меловая. 

Из Vertus корпус двинулся к Рейну, и первая станция наша была с генералом и адъютантами в Palais Daguessau. Мне отвели с Граббе квартиру в библиотеке. Рассматривая книги, он взял Montaigne, а я Olearius и Winkelmann. Грех невелик взять книги! Утром приехали в Mo, где нам дали славный обед в трактире г. Руссо. Желая расплатиться, не нахожу кошелька в кармане. Вспомнил, что я его забыл в замке. 

Беру казака, скачу туда и, въезжая на двор, нахожу concierge окружённого народом; он считал мои деньги и хотел уже посылать в город, но увидав меня, с удовольствием объявил мне о своей находке и требовал, чтоб я пересчитал их; у меня было наполеондорами более 1 т. фр., все были целы. Дав ему приличное награждение, я почитал себя очень счастливым; тем более они были мне дороги, что я должен был ехать вперед в Варшаву. Чуть-чуть я не поплатился дорого за воровство книг. 

Мы с Граббе наняли коляску парой, взяли с собою казака и верховых лошадей. Когда останавливались кормить, то мы ездили в окружности; видели лагерь Атиллы близ Шалона: это ничего более как остатки старого окопа. Наш возница был немец Никель, которого мы прозвали "судьбой", потому что он минута в минуту приезжал на ночлег, как объявлял вперед. 

Ермолов приехал и отправил меня с Граббе в Варшаву. Приехав в Познань, нашли поручика Гана, посланного занимать квартиры. В ратуше он поссорился с прусским офицером, поляком г. Карловицем и, как курляндец, вызвал его, пригласил нас секундантами. В это время был с нами Мансуров (Александр Павлович). Все мы выехали за город. Поединок продолжался недолго. Ган ранил поляка довольно сильно, разрубив от плеча живот. Для обеспечения себя мы отвезли раненого к коменданту и сдали его живого, в чем взяли расписку. Он записал наши имена и отпустил нас. 

Мы приехали в Варшаву прежде Ермолова. На другой день должны были представиться Государю. Каково наше было удивление, когда Государь, подойдя к нам, очень сердито сказал: - Что вы там, ермоловцы, дерётесь по дороге? Советую быть осторожнее. 

Слава Богу, тем наша история разыгралась неожиданно хорошо. В Варшаве мы прожили более месяца. Раз я был в маскараде, в мундире. Ко мне привязалась женская маска и начала интриговать. Долго я старался узнать её. Она меня уверяла, что очень со мною знакома. Наконец приглашает меня в ложу, снимает маску, и я узнаю прекрасную m-me Rautenstrauch, знакомую мне в Кракове в 1809. 

Она была также хороша, ежели не лучше. Полячки удивительно долго умеют сохранить красоту. Чтоб удержать их верность, надобно кое-когда возбуждать их ревность. Она мне рассказала свои похождения с того времени, объявила, что муж ее умер и что она совершенно свободна. В заключение пригласила меня с ней ехать в ее дом, и я там остался. По ее настоянию я перевез к ней мои вещи и все время жил с ней. По пословице, катался как сыр в масле. 

Театр в Варшаве был очень хорош. В то время был великий комик Жулковский. Наконец, надо ехать в Россию. С сожалением оставил я Варшаву. Прощай Париж, Германия, Варшава! 

Молодость моя еще более украсила мое пребывание за границею. Мир 1815 года уничтожал в Европе всякую надежду на войну, следственно будущее представлялось в самом скучном виде. 

Я поехал скоро в деревню Баловнёво... В соседстве жили некоторые лица, которые меня более занимали, нежели хозяйство. 

Часть лета провел я по приглашению Алексея Петровича Ермолова в Орле, где он гостил у отца и матери. Петр Алексеевич был замечательный старик: умный, суровый, некогда управлял канцелярий графа Самойлова. Марья Денисовна барыня очень умная, но капризная и никого не щадила злословием. Все связи родства знала. Про нас Муромцовых и Бибиковых говорила, что "мы большие грешники, что наша кровь так смешалась, что и не разберешь". 

В Орле я познакомился с Варварой Петровной, считавшейся нам родней, потому что она была от родной сестры Н. И. Лаврова. Она была наследница трех умерших дядей Лутовиновых, очень богата и совершенно свободна. Ей вздумалось в меня влюбиться. Из Орла переманила она меня в свое с. Спасское, где в мою честь давала праздники, иллюминации; у нее были домашний театр и музыка. Все с ее стороны были ухищрения, чтоб за меня выйти замуж. 9-го августа мои именины: она мне приносит в подарок купчую на Елецкое имение в 500 душ. 

Я был молод и потому отверг подарок, изорвал купчую. Я уехал от нее ночью тихонько. В последствии она вышла замуж за Тургенева (Сергей Николаевич), от которого родился сын, известный литератор И. С. Тургенев; но она ко мне до смерти сохранила большую дружбу. 

В начала 1816 г., зимой, я поехал в Москву. Я был произведен в капитаны и потом в полковники. Приехав в Москву, я остановился в доме сестры Варвары Матвеевны Лавровой. Она была очень дружна с К. А. Бибиковой, а я в доме был знаком с малолетства, следовательно, я часто там бывал. Мне понравилась Варвара Гавриловна. Она была в доме как бы старшая, занималась воспитанием младших сестер и всеми любима. Я уверен был приобрести жену essentielle, которая будет настоящею благоразумною женою и хорошею матерью детей. 

В мае 1816 я женился в подмосковной К. А. Бибиковой, в селе Никольском. Ермолов назначен был посланником в Персию. Меня он назначил маршалом посольства и командиром Кабардинского полка. В своей приезд из Петербурга, он остановился в доме, где я жил у сестры Лавровой в Хамовниках. Я был уже женат. Жена была хотя беременна, но просила меня не отказываться от назначения и ехать с Ермоловым в Грузию. 

Было из Петербурга прислано ко мне множество подарков. Экстраординарной суммы 100 тыс. рубя. асс. Мне положено по 3 тыс. рубл. в месяц жалованья. Это было увлекательно. Ермолов меня убеждал ехать с ним; к тому же военная служба была всегда моим призванием. Я это знал по опыту, любил ее и теперь не умею отдать себе отчета, почему я не поехал. Дав слово приехать генералу через некоторое время, я не поехал, а послал рапорт о болезни. Должность мою принял П. Н. Ермолов, который после посольства был произведен в генерал-майоры со множеством подарков лошадьми и вещами от шаха. Это все была моя доля! Немало я жалел, но поздно: это было невозвратно. 

По отъезде Ермолова я считался по армии, поехал в деревню и занялся хозяйством. Послал прошение в отставку и был уволен. В 1818 году мы приехали в Москву. Государь приехал со всем двором. Давали балы в Грановитой старой палате. Государь встретил меня милостиво, разговаривая, спросил, почему я не служу; я отвечал: от семейных обстоятельств. 

На это он сказал: "Я велю тебя принять в службу по армии, а потом найду тебе место" и, не в пример считающимся по армии офицерам, велел дать жалованье, как служащему. Я мог легко занять военное хорошее место, и конечно мне бы дали в командованье полк. Но нитка была оборвана; войны никакой не предстояло, следовательно, у меня и желания не было вступить в настоящую службу. 

В 1819 году Государь ездил по России. Мне еще привелось его принимать в Донкове, где он ночевал. Утром перед отъездом он еще мне предлагал взять службу, но я решительно объявил, что следствия раны не дозволяют мне служить. "Ну, так возьми гражданское место". Я поблагодарил его за милость и опять ничего не предпринимал, живя зиму в Москве, уезжал летом в Баловнево. 

В 1821 году Дмитрий Гаврилович Бибиков назначен был вице-губернатором во Владимир при открытии новой операции казенных откупов. Проезжая в Петербург, он уговорил меня ехать с собою, представиться министру финансов графу Гурьеву (Дмитрий Александрович) и убеждал меня взять место вице-губернатора. Сын графа, Александр Дмитриевич, меня очень любил. Мы были знакомы в Дрездене; он еще более настоял, чтоб я взял место вице-губернатора. 

Это был первый год операции, и граф искал людей, на которых он бы мог положиться. Я согласился. Так как Дмитрий Гаврилович был переведен в Саратов, то меня и назначили на его место во Владимир. Я был молод и фанатик исполнения обязанностей. Все силы и средства употребил за смотрением, и конечно мне удалось: продано было до 900 тыс. ведер (?), чего никогда не бывало. 

Тамбовская губерния шла очень плохо, и граф Гурьев с моего согласия перевел меня туда для исправления дел. Я приехал в Тамбов, где злоупотребления были ужасные. Я дела исправил, и они пошли хорошо. 

В то время, т. е. в казенные сборы, большая часть вице-губернаторов нажили огромные состояния, не только безнаказанно, но они получили вес в публике и теперь имеют места и значение. Стоило ли быть честным человеком, как подумаешь? Ни общее мнение, ни правительство за это не награждают, даже почитают глупым того, кто не воспользовался случаем. 

Так продолжалось один год и 6 месяцев. Вдруг я начал чувствовать боль в спине, которая усиливалась ежедневно. С этой боли присоединилась лихорадка, и я слёг в постель. Доктора осмотрели у меня спину, она надулась как пузырь; определили сделать операцию, разрезав внизу, выпустили множество материи; но на другой день спина опять опухала. Сделав еще прорез, зондом ощупали что-то крепкое, даже звонкое. 

Тогда доктора спросили меня, не был ли я ранен; на мой утвердительный вопрос начали резать далее, и вдруг выкатилась пуля. Это было в 1821 году, следовательно, я носил ее девять лет. Она произвела фистулы в спине до самой шеи, почему и начали их постепенно разрезывать. К весне мне все советовали ехать на Кавказ. Тогда еще мало на воды ездили за границу, и к несчастью мне не пришла эта мысль. Я должен был в мае отправиться и послал прошение в отставку.

Хотя я ехал спокойно в дормезе, но дорога была довольно затруднительна: везде недостаток лошадей, недостаток провизии. Наконец, я приехал в Пятигорск. Начал брать горячие ванны; но военный доктор Обермич, который приехал со мною, вздумал делать на спину души, чем меня совершенно расстроил: вместо того, чтоб излечить раны, они только растравлялись. Других докторов не было, не к кому прибегнуть. От расстройства ран у меня сделалась ежедневная лихорадка. Таким образом я мучился до августа, переехал в Кисловодск, но и там не получил никакой пользы.

Во время пребывания моего в Пятигорске приехал тоже лечиться К. Н. Батюшков, наш поэт, мне коротко знакомый и сослуживец. Мы с ним часто виделись. Я замечал, гуляя с ним, что он всегда уходил от меня, когда встречались знакомые; кроме этого обстоятельства никакого расстройства в нем не было заметно.

 Раз ко мне прибегает его камердинер Петруша и зовет меня к нему. Прихожу и нахожу его ходящим скорыми шагами по комнате; он уверял меня, что мыши, крысы на потолке и под полом не дают ему покоя. Петруша же меня уверял, что всю ночь он был при нем и все тихо было. Батюшков начал меня просить отправить его в Петербург. Доктор, которого я привел, советовал ему пустить кровь; но он на это никак не согласился. На другой день ему сделалось хуже, он уже заговаривался. Я решился по его настоянию его отправить, нанял еще человека для присмотра.

 Он беспрестанно ходил. На вопрос мой, почему он не ляжет отдохнуть, он мне отвечал: Je veux prendre des bains debout (я хочу принимать ванны стоя), - последний его каламбур. Он мне оставил на память Гуфеланда (Кристоф Вильгельм) на немецком языке. Это была его настольная книга, не спасшая его, однако, от преждевременной гибели. В Петербурге он жил у родных и до смерти остался сумасшедшим. Прекрасный поэт, славный офицер, честный, любезный, погиб в цвете лет.

 В августе 1822 г. я уехал в Москву; там была жена, после родов покойной Лизы, слава Богу, здорова. Мы наняли квартиру в доме Мудрова, в Конюшенной. Через несколько дней, кроме ран, я начал чувствовать в ноге боль. Ко мне ездили доктора Пикулин, Высоцкий, Гильдебрант и Пфеллер (Филипп Иванович); осмотрев раны, они определили перевязку и стальную пружину, давящую фистулы и тем способствующую сращению. Все они положительно утвердили, что претерпленные муки на Кавказе были доказательством невежества доктора, и я с сожалением всегда вспоминаю о страшных издержках, беспокойстве и грустной разлуке с женою в такое время, где она и я были оба в опасности.

Новая болезнь открылась в ноге; сильный ревматизм произвел ciе, ходить я не мог; меня перетаскивали с постели в кресла. В этом положении я пробыл три месяца. Доктора употребили все средства: ароматические ванны, спирты, растравления; но это не столько помогало, сколько усиливало боли. Раз приехал меня навестить М. А. Фонвизин; он мне посоветовал ехать в баню, натереть ногу чистым дегтем, полежать на полке, обмыться, и уверял меня, что будет польза. Я немедленно исполнил его совет и получил в первый же раз совершенное облегчение, а со второго раза выздоровление. Сколько потратил денег, мучений претерпел, а болезнь кончилась от самого простого средства!