Прибыв в Кронштадт, получили мы повеление присоединиться к эскадре, шедшей в Корфу под начальством капитан-командора Ивана Александровича Игнатьева. Вооружившись, отправились мы 1-го сентября 1806 г. из Кронштадта, настигли эскадру в Копенгагене, оттуда заходили в Портсмут и потом в Мессину.
Отлично усердным образом угощены были российским посланником Дмитрием Павловичем Татищевым, прибывшим нарочно для свидания с нами из города Палермо. По благополучном плавании в Средиземном море, прибыли мы в Корфу 25 декабря, где нам надлежало соединиться с флотом вице-адмирала Дмитрия Николаевича Синявина; но, узнав, что он находится в Боко-ди-Катаро (здесь Которский залив), мы поспешили исправить такелаж и пополнить недостаток в воде и провианте.
При первом благополучном ветре снялись мы с якоря и направили путь к Боко-ди-Катаро, чтобы соединиться с друзьями и товарищами. От сердечного усердия прибавляли мы парусов, чтобы лететь им навстречу. Я, кажется, с большим пред прочими нетерпением ожидал соединения с флотом, надеясь увидеть родного брата, с которым был в разлуке четыре года. Наконец, сей желанный день настал 1-го января 1807 года.
Едва успели прийти на рейд и бросить якорь, как вся поверхность воды, отделявшая нас от флота, немедленно покрылась шлюпками и катерами. Офицеры с флота вице-адмирала Сенявина летели к нам с распростертыми объятиями осведомиться о любезном отечестве, о милых сердцу, о знакомых, приглашали, чтобы поговорить о России, и нам не доставало времени удовлетворительно отвечать на вопросы наших сослуживцев.
Января 7-го 1807 года, с адмиральского корабля "Селафаила", в 5 часов утра, поднятым при пушечном выстреле сигналом, приказано изготовиться к походу. В 4 часа пополудни уже весь флот находился под парусами на пути к Корфу. Еще корабли не все успели выйти из залива в море, как тихий, но попутный ветер вдруг переменился, сделался "противный" и постепенно крепчал, а к ночи обратился в жестокий шторм.
Корвет "Флора", по образу построения своего, не мог держаться за линейными кораблями, а как в ночь с 8-го на 9-е число снесло его к острову Курцало, то капитан принужден был на рассвете пуститься по ветру к сему острову, занятому нашими войсками. В Курцало нашли мы два корабля "Елену" и "Урийла", поставленные для защиты крепости от французов.
На Курцальском рейде, в ожидании благополучного ветра, оставались мы до 23 числа. Наконец, 24 января с первою переменою вышли в море, и на сем плавании "Флора" погибла, претерпев кораблекрушение. Ветер был столь силён, что корвет под одним рифлёным грот-марселем летел по 23 версты в час. К вечеру, 26 числа, ветер еще более усилился, потом переменился и с тою же жестокостью заревел с противной стороны.
Море и небо представляли в cию минуту жестокую борьбу. Волнение моря вздымало волны до необъятной высоты: море, покрытое пеною, кипело как в котле. Не менее того волновалось и небо: облака, несомые с двух противоположных сторон, с неимоверною быстротой и силою сталкивались, дробились, кружились и вертясь вокруг одного центра, вскоре покрыли весь небосклон одним черным, густым облаком.
Ужасный гром, беспрерывные молнии, рассекавшие небо по всем направлениям, треск и шум волнения, серный запах, от воды и электрической материи происходящий, довершили картину ужаса, и вместе великолепнейшего зрелища в природе. Наступила ночь, и опасности умножились.
Угрожаемые небесным огнем и бездною морскою, попеременно окружаемые непроницаемым мраком и ярким светом молний, корвет, как легкий челн, бросался с боку на бок, вверх и вниз и, подобно пущенной стреле, гнало его по волнам, казавшимся то белым полотном, то клокочущею лавиною, которая длинною огненною чертою змеилась, как бы к корме его привязанная.
Удары грома, свист бури, шум, клокотание волн и треск во всех членах корвета, сливались в один оглушительный звук. О, ночь ужасная и незабвенная, ты мне казалась предвестницею Страшного Суда! Мне уже слышался "трубный глас Архангела, взывающий на Суд Страшный", слышались стенания отчаянья, и скорбное предчувствие, объявшее в cиё время мою душу, отчасти сбылось.
Вдруг на востоке, в густой туче, показалось шаровидное кровавого цвета облако, которое, как раскаленное ядро, быстро неслось к нам по прямому с гор направлению. Сей признак жесточайшего порыва ветра, известного здесь под именем "боры", вырвал из души оторопевшего лоцмана (родом из Бока-ди-Катаро) отчаянный визг: "Режьте, убирайте паруса! Рубите мачты!".
Немедленно послали людей крепить паруса; но не успели еще отважные матросы добежать до марсов, как жестокий шквал повалил "Флору" на бок, остановил бег её и, как бы, "приковал ее к месту". Мачты, уступая напору, склонялись ниже и ниже, и наконец, корвет до такой степени наклонило, что волны хлынули через подветренный борт.
Несколько секунд мы оставались в столь опасном положении, что погибель корвета и всего экипажа казалась неотвратимою и неизбежною; но Бог и в гневе Своем явил нам Свое милосердие. Облако лопнуло, разразилось, небо разверзлось, и страшный громовый удар, сопровождаемый ливнем, в одно мгновение зажёг бугшприт, фок-мачту и грот-стеньгу; три мачты вдруг треснули и поверглись в море. От убавки сверху тяжести корвет поднялся и пришел в прямое положение; но опасность еще не миновалась.
Сломленные мачты, колотясь о борт, могли пробить и потопить корвет. Не взирая на ciе бедствие, угрожавшее всем нам погибелью, офицеры и матросы, движимые состраданием, немедленно бросились спасать упавших с мачтами в море; по воле Божией успели спасти 20 человек, а 22 человека, убитые мачтами и покрытые парусами, погибли в бездне.
Столь бедственное положение не лишило, однако же нас присутствия духа, необходимого морякам. По счислению мы находились близко берегов Албании, и как по лоту глубина стала приметно уменьшаться, то капитан приказал бросить два якоря. Cie положение корвета способствовало без вреда отдалить от него сломленные мачты и, работая усердно во всю ночь, мы успели поставить фальшивые мачты, привязать к ним кой-какие реи с парусами и проч.
Трудность такой работы поймут одни моряки, но усердие может быть понятно всякому: ибо кто работает для спасения жизни (а кому она не мила?), тот как говорится, работает за четверых. Вскоре после шквала, ветер стал уменьшаться, ярость стихии мало-помалу укротилась, и к утру ветер стих. Мы находились не в дальнем расстоянии от берегов Албании, у мыса Дураццо (Дуррес?).
На рассвете 27 января, ветер снова подул попутный, и мы под фальшивым вооружением, несмотря на сильное "противное волнение", приметно подвигаясь вперед, до 11-ти часов шли благополучно; к полудню ветер стих, а к вечеру от фордевинда перешел к бейдевинду (здесь курсы относительно ветра) и мгновенно, также как и прошедшего дня, обратился в жестокую бурю.
Погибель была неизбежна. Корвет находился в самом беспомощном состоянии, ибо без мачт и парусов мы не могли отходить от берега. Мы находились против Авлонского залива, наполненного каменными рифами и совершенно открытого от дувшего тогда юго-западного ветра. К несчастью, остров Сазани, единственное место, где бы могли найти убежище, находился еще на ветре.
Итак, корвет несло к берегу, крутые каменные скалы коего подходили к нам ближе и ближе: глубина по лоту уменьшалась. По необходимости надлежало стать на якорь. Бросили два, один за другим, но безуспешно: в песчаном дне якоря не забирали. Мы бросили третий, все тщетно. Лишь только хотели бросить последний, как корвет ударило об мель (ровно в четыре часа пополудни) и вышибло руль.
"Боже! - вскричали все единогласно, - погибаем!". Не было возможности спастись: "Флору" повалило на бок; каждая наступающая волна, поднимая ее к верху, ударяла с такою силою, что в несколько минут трюм наполнился водою. К умножению ужаса ночь наступила темная, ветер был жестокий, волнение вокруг судна ужасное, и дождь лил как из ведра.
В такой крайности капитан пригласил всех офицеров на совет, на коем единогласно положили сбросить с корвета все тяжести и потом команду свезти на берег.
На корвете "Флора" находились следующие офицеры:
1. Начальник оной капитан Всеволод Семенович Кологривов;
2. Лейтенант Григорий Григорьевич Гогарт;
3. Андрей Федорович Сорохтин;
4. Василий Алексеевич Сафонов;
5. Николай Михайлович Клемент;
6. Александр Васильевич Свешников;
7. Лекарь Христиан Яковлевич Гейзлер;
8. Шкипер.
9. Штурман и нижних чинов 170 человек.
Немедленно приступили к исполнению сего и в короткое время бросили в море коронады, ядра, картечи, порох, запасной такелаж, и все прочие тяжести.
Но cie средство нимало не помогло: корвет било о камни с тою же силою, и каждый удар казался нам последним. Погибель наша была уже очевидна, и мы без ропота и стенаний готовились к смерти. Приступая к спасению людей, удачно спустили мы на воду четырехвесельный ялик. Лейтенант Гогарт должен был по веревке, привязанной к корвету, спуститься на нем по ветру к берегу и, там укрепив другой конец веревки, возвратиться назад для перевоза таким образом всего экипажа.
Ялик, последнюю нашу надежду, волнением выбросило на берег; но по счастью бывшие на нем успели другой конец веревки удержать и прикрепить к скале. Итак, помолившись Богу и простившись друг с другом, мы решились искать спасение в самом отчаянном и ненадежном средстве: нам надлежало, бросившись в воду и держась за веревку, стараться вплавь достигнуть до берега, находившегося от корвета около ста сажень (200 м).
Начиная с младшего, один за другим опускались мы в свирепые волны и, по Божескому милосердию, исключая четырех юношей, благополучно достигли берега 28 января. Несчастные юноши, не имея довольно сил держаться за веревку, утопали, и никто уже не мог помочь им.
Оглушенные водою и окостенев от холода, мы едва могли удалиться от берега на несколько шагов. Отдохнув и несколько пришедши в себя, начали мы искать друг друга и собирались в одно место. В два часа ночи развели большой огонь, у коего грелись и, обсушиваясь, рассказывали, каким образом кто спасся. Утомленные трудом и обремененные несчастьем, вскоре все уснули замертво, несмотря на холодный ветер и проливной дождь.
29-го января, едва начинало рассветать, как взоры всех обратились на место нашего бедствия; но "Флора" уже не существовала: несколько обломков, выброшенных морем, известили нас о конечном её крушении. Минута сия для нас была самою тягостною. Положение наше было горестно. Берег, на который нас выбросило, издревле населен был морскими разбойниками, и нынешние обитатели его известны лютостью, невежеством и храбростью.
Призвав Бога в помощь, мы ожидали своей участи с мужеством и решительностью.
Спустя несколько времени приехали к нам верхами три албанца (арнауты) из близлежащей деревни. Они пантомимами изъявляли свое сожаление о постигнувшем нас несчастье и просили показать нашего начальника (по-турецки "бир-капитан"). Они предложили ему, от имени своего аги, квартиру в своей деревне, до тех пор, пока не представится случай возвратиться в Корфу. Капитан долго не решался, но, наконец, отправился, пригласив с собою меня и лейтенанта Сафонова. Он не предвидел ожидавших нас бедствий!
Мы даже ласкали себя надеждою, что нас встретят таким же образом, как у нас в России принимают иностранцев, а особенно в несчастии. Дорогою мы располагали, что, переговорив с турецким начальником, наймём купеческое судно (требакулу) и для того взяли с собою для перевода нашего лоцмана; но не успели дойти до деревни, как выехало к нам на встречу множество албанцев, которые с яростным криком требовали, чтобы мы обезоружились, т. е. отдали бы наши кортики, которыми однако же мы не в состоянии были защищаться против такого множества.
Албанцы угрожали нам смертью в случае малейшего сопротивления и махали саблями над нашими головами. Через лоцмана мы сказали им, что согласимся на cие, если они поведут нас к своему начальнику, который в ciе время, по счастью, находился в сем месте. К несчастью, вскоре приметили мы, что начальник этот пользуется весьма малым уважением у сего дикого и необразованного народа.
Албанцы, опасаясь, чтобы мы не ускользнули от их хищничества, насильным образом вырвали нас из рук начальника, заперли в конюшне вместе со скотом разного рода, приставили к нам сильный караул и не хотели слушать никаких с нашей стороны объяснений.
Начальник, видя наше бедственное положение и не доверяя сим варварам, послал немедленно курьера (по-турецки "татара") в город Берат, отстоящий от сей деревни на два дневные перехода, где имеет пребывание Ибрагим-паша (наместник Албанский и Авлонский, один из честнейших и сострадательных людей того края), с уведомлением о сем происшествии. В ожидании ответа, начальник сам перебрался к нам в конюшню, чтобы воспрепятствовать сим варварам в исполнении зверского их намерения.
Несколько раз приходил к нам пожилых лет грек, бывший шкипером судна, разбившегося с грузом на том самом месте, где и наше. Он нам рассказал, что, по выходе на берег, весь его экипаж был перерезан албанцами; его же оставили в живых для того, чтобы он им помогал грабить и доставать с морского дна товары разбивающихся здесь кораблей; ибо всякое лето, по крайней мере, около пяти судов подвергаются у сих берегов кораблекрушению.
Грек рассказывал нам о жестокости албанцев и о намерении их умертвить нас. Албанцы ежедневно приносили к нам на показ отрубленные головы, угрожая таковою же участью; но, к счастью, на четвертый день Ибрагим-паша прислал сильный отряд для нашего освобождения с приказанием препроводить нас к себе, прислав сверх того 500 человек на берег, где находились остальные наши матросы с офицерами.
Cии соучастники общего нашего бедствия, лишившись нас, намеревались уже вооруженною рукою выручать нас из плена. Наших матросов было числом человек до 150; они никак не соглашались разлучиться с нами и объявили о сем присланному конвою. Хотя наши люди не были вооружены, но, руководимые мужеством и отчаянием, имели намерение, в случае разлуки с нами, напасть на албанцев, обезоружить их и силою освободить нас из рук сих варваров. Прибытие конвоя, к счастью, уничтожило cие безрассудное намерение, и на другой день, под сильным прикрытием, выступили мы все вместе.
Мы ночевали в бедном, старинном, полуразвалившемся монастыре, где греческий монах встретил нас со слезами, угостил пилавом и для подкрепления наших сил вынес десять мешков монастырского вина.
Поутру, простившись с добрым монахом, мы продолжали наш путь и на другой день прибыли в город Берат, в день самого Рамазана. Нас повели прямо на двор огромного здания или дворца (где жил паша), построенного в китайском вкусе и окружённого галереями, с окнами из разноцветных стекол.
Двор наполнен был множествами народа в различных азиатских костюмах; музыка в азиатском же вкусе гремела для забавы народа по случаю праздника. Здесь никогда не было столько европейцев вместе, а особенно русских; потому народ с величайшим любопытством толпился вокруг нас. Правда, что трудно было по нашему платью причислить нас к какой-либо нации, ибо мы так были оборваны, что сами с удивлением смотрели друг на друга.
Паша вышел в китайскую беседку, устроенную на галерее, откуда, осмотрев нас, повелел ограбленное возвратить, отвести для нас квартиры в христианских домах и содержать самым лучшим образом, но со строгим приказанием, что каждый хозяин будет отвечать своею головою за побег постояльца.
В cиe время паша призывал нас ежедневно к себе и расспрашивал о силе нашего Флота, о должностях начальников, о России, о государе и проч. и делал иногда столь странные вопросы, что мы затруднялись в ответах.
Наконец паша уведомил нас, что Россия объявила войну Порте, и что мы военнопленные, а потому он не может отпустить нас. Мы сначала не верили сему известию, но снисходительный паша велел своему советнику (французу, хотя в турецком платье) перевести для нас полученный им султанский фирман (указ). Тогда, с душевною горестью уверились мы в сей печальной для нас новости и отдали паше наши кортики, которые он принимал со слезами на глазах.
Поручив судьбу свою воле Всевышнего, мы взаимно поклялись друг друга не оставлять до самой смерти. Между тем, паша послал курьера в Константинополь с уведомлением об нас, и, спрашивая при сем повелении, как должно поступить с нами. Ему приказано было препроводить нас в Константинополь. Паша, не объявляя нам ничего, начал снаряжать нас в дорогу, то есть выдал каждому из своей собственности плащ (бурку), седло, узду и несколько мешков пиастров на всех.
10-го февраля паша простился с нами в своем загородном дворце дружески; слезы изобличили его добрую и сострадательную душу. Строго приказал он начальнику конвоя защищать нас от обид и притеснений и повелел брать для нас лошадей, что исполнялось в точности до самой границы Албании.
Но лишь только вступили мы в пределы земель, находившихся тогда под властью изверга Али-паши Янинского (величайшего врага христиан, а особенно русских), с того времени и начались наши страдания, продолжавшиеся до самого Константинополя. Бедствия наши начались тем, что от города Битоля, 13 февраля, не только перестали давать нам лошадей, но даже отняли сбрую, подаренную добрым Ибрагимом.
Мы шли пешком по непроходимым дорогам, без одежды и обуви, и только в утёсистых горах иногда давали нам на двух человека по одному ослу, а иногда верблюдов. Странно было смотреть на нас: иной был в мундире без рукавов, другой без воротника, потому что варвары из алчности к золоту сорвали с них шитье.
У меня обрезали все пуговицы, и я, вместо оных, должен быль сделать деревянные застежки. Привыкнув к довольству во флоте, нам трудно было переносить всевозможные недостатки, а особенно трудности пути. При выходе 26-го февраля из города Сереса (в коем считается до 30000 жителей и имеет пребывание паша), дорога шла около двух верст аллеей, насажденною престарелыми кипарисными деревьями.
За оною представилась нам прелестная долина, на которую природа, по-видимому, истощила все дары свои; потом дорога привела нас к высочайшим горам, где между пропастями и оврагами прошли мы расстояние часов на восемь времени и прибыли к караван-сараю. Гостеприимный старец вышел к нам на встречу и утолил жажду нашу.
Сей почтенный старец с соболезнованием смотрел на нашу участь. Он вынес нам хлеба, что мы приняли с чувствительной благодарностью, ибо около двух дней ничего не ели. Вскоре закричали наши провожатые: "гайда" (т. е. пошел), и мы расстались с ним.
Вдали сквозь долину открылся прелестный вид города Мири, лежащего на берегу Архипелага, а в правую сторону видны были острова Имбро и Самондрако. Потом показались корабли, и верно русские; но вместо радости произвели они в нас горестное ощущение. К вечеру, 27 февраля, пришли мы в город Мири. Квартиру дали нам, как обыкновенно, самую скверную; но нас это уже не беспокоило: мы привыкли к тому. Только б поскорее отдохнуть и быть готовым к дальнейшему походу!
28 числа, при холодной и дождливой погоде, переправились мы через быструю реку Марицу, вытекающую из Балканских гор. При сем случае имели мы большую остановку за скопившейся при переправе многочисленной конницей Измаил-бея. Всех оскорблений, нам чинимых, невозможно описать. Кто шел тихо или отставал, того погоняли палками; во всяком городе женщины и мальчики встречали нас ругательствами, бросали в нас палками и грязью, и провожатые наши не смели защищать нас.
Однажды с нашим доктором случилось весьма неприятное происшествие, которое имело влияние на общую нашу участь. Он был одет самым странным образом: потеряв сапоги, он купил себе большие красные, наподобие ботфорт, которые турки носят в дурную погоду; на плечах имел оборванный докторский мундир, а на голове треугольную шляпу, с которою никак не хотел расстаться.
При входе в одну деревню, мы заметаны были камнями и грязью, и более всех досталось доктору, отличавшемуся от прочих своим костюмом. По несчастью, достался ему на сей раз весьма резвый и упрямый лошак, который, отделившись от нашего каравана, помчал его вдоль улицы. Все жители бросились за ним, кидали, чем попало, и наконец, поймав, избили его до полусмерти и бросили среди дороги.
Тщетно мы увещевали сих неистовых оставить в покое невинного и несчастного нашего товарища, и не только что не успели в сем, но едва сами не подверглись той же участи. После сего случая нам перестали давать лошаков и ослов; даже и по скалам гнали нас пешком. Наш доктор неоднократно подвергался подобным оскорблениям по причине своей большой треугольной шляпы, которая казалась нестерпимой вещью для сего полудикого народа; невзирая на то и на наши советы, он никак не хотел расстаться со своим нарядом.
Почти во всех городах, находившихся во владении Али-паши, многие мечети окружены палисадами в рост человеческий, кои вокруг унизаны человеческими головами. По счастью, сего изверга не было тогда во владениях: он был в походе против сербов, восставших на султана под начальством Георга Черного; иначе, может быть, и наши головы остались бы на палисадах!
Во многих городах мы были свидетелями казни сербских пленников. Кажется, что нас нарочито вели чрез те места, где производились над христианами разного рода неистовства. Не было ни одной деревни, где бы ни висел человек на самой проезжей улице; ибо убить христианина почитается у них вещно самою обыкновенною, на которую никто даже не обращает внимания.
Напротив того, живущие в той стороне греки и гречанки с состраданием встречали своих единоверцев, украдкой на дороге, подкидывали хлеб и на ночлегах приносили вина и пищи.
Наконец, мы вступили в Румелию и 10-го марта были уже в прекрасном укреплённом при Мраморном море городе Родосте, имеющем около 6000 т. жителей. Тут набиралось тогда войско против русских, вступивших уже в Молдавию под предводительством генерал-аншефа Михельсона (Иван Иванович).
Нас вели вместе с наборщиками, которые, призывали жителей поспешить под знамена Магомета, поощряли их бить и брать в плен русских. Жители, видя, что при самом начале войны уже ведут пленных, ободрялись, полагая, что весьма не трудно на войне приобрести богатую добычу. Таким образом, наборщики, влача нас, с позорища на позорище и как бы в торжестве, набрали множество охотников для армии, кои спешно оставляли свои дома и следовали за нами с оружием и лошадьми.
Находясь посреди сего разъярённого народа, мы долженствовали быть свидетелями разных жестокостей, производимых над христианами, и ежечасно ожидали своей гибели. К счастью, наконец, мы избавились от сего неприятного сотоварищества: войско Измаил-бея остановилось лагерем, а мы продолжали путь свой далее.
После выхода нашего из г. Родоста, 13 числа, прибыли мы на ночлег в караван-сарай, принадлежащий одной полоумной женщине, прежде бывшей наложницей султана. Узнав о прибытии нашем (москов-яур, т. е. русских-неверных), она прискакала вооруженная, в богатейшем платье, с открытым лицом и, быв чужда нежности, свойственной прекрасному полу, исполненная дерзости, не дав отдохнуть и не накормив нас, велела выгнать из селения.
Наш ага (полковник), не смея противоречить, принужден был вести нас далее, невзирая на дождь, холод и слякоть.
В ciе время случилось с нами ужасное происшествие. Один из наших матросов заболел, но, не желая разлучиться со своими товарищами, кое-как перемогался. Другие матросы, опасаясь оставить его посреди сего варварского народа, попеременно помогали ему идти. Наконец, сей несчастный впал в такое расслабление, что не мог двигаться, но умолял своих товарищей не оставлять его на погибель в земле неверных.
Конвойные, под предлогом, что больной делает остановку в пути, вырвали его насильно из наших рук, и в присутствии нашем один турок отрубил ему голову; а другие, пробуя сабли над телом сего несчастного, рассекли оное на части, потом, воткнув голову на пику, везли ее перед нами.
16-го марта, с восхождением солнца, открылись нам златые шпицы Стамбула или Царь-Града. По мере нашего приближения, число их возрастало перед нашими глазами, и наконец, казалось, что весь город был покрыт золотой сетью. Дорога, ведущая в столицу, весьма великолепна: с обеих сторон находится множество гранатовых, абрикосовых, фиговых, ореховых и оливковых деревьев; вдали видны поля, насажденные виноградными лозами.
Почти на каждой версте находятся фонтаны из белого мрамора с золотыми надписями: при них висят золотые или серебряные ковши на таковых же цепочках. Подобная роскошь встречается и во многих других городах Турции. Во время моего путешествия в различных странах я нигде не видал, чтоб водопроводы были доведены до такой степени совершенства, как в Турции.
Мы благодарили Бога за то, что нас вели такою дорогою, на которой уже никаких неприятностей не могли предвидеть. Сверх того, мы приближались к столице. Нас гнали в несносный жар с такою поспешностью, что в 4 часа пополудни мы находились только за четверть версты от ворот Константинополя, где нам велено остановиться.
Истомленные жаром и усталостью, мы могли отдыхать в тени фруктовых дерев близ отлично-богатого фонтана. Перед нашими глазами возвышалась крепость или Семибашенный Замок, куда запирают иностранных министров и где сидел в царствование императрицы Екатерины II-й наш известнейший посол Яков Иванович Булгаков.
В ciе время начальник, провожавший нас, поехал в город к визирю, уведомить его о нашем прибытии, а мы предались сладостным надеждам в той уверенности, что здесь, без сомнения, кончатся наши страдания и что иностранные послы защитят нас и окажут помощь.
К несчастию нашему, русский посланник, тайный советник Италинский (Андрей Яковлевич), за три дня до прибытия нашего, выехал со своею свитою из Константинополя на английском флоте в Мальту.
К несчастью нашему, русский посланник, тайный советник Италийский (Андрей Яковлевич), за три дня до прибытия нашего, выехал со своею свитою из Константинополя на английском флоте в Мальту.
Чрез полтора часа возвратился наш охранник и объявил, что немедленно придет за нами отряд янычар, а потому он должен с нами проститься. Между прочим, он сказал нам, что если у кого из нас есть деньги или другие вещи (кои были у некоторых из наших зашиты в платьях), то он советует отдать ему в сохранение, ибо не ручается за нашу жизнь по жадности янычар, а чрез три дня, ежели мы останемся живы, обещал возвратить нам вверенные ему вещи.
Сей ага получил приказание от Ибрагим-паши поступить таким образом, и сверх того привезти какой-нибудь от нас вид или свидетельство в том, что он обходился с нами в пути хорошо. Все оскорбления, претерпленные нами, вовсе не относились на счет сего аги, который делал для нас все, что от него зависело. Итак, поблагодарив его за его кроткое с нами обхождение, мы отдали ему все, что имели лучшего, а по прибытии на место обещали дать требуемое им свидетельство.
Но надежда на лучшую будущность нас обманула. Положение наше было также бедственно, как и прежде. Пришедшие за нами янычары ввели нас в город по два в ряд; возле каждого шел янычар с обнаженным кинжалом, держа пленного за воротник. Жители города собирались толпами, любопытствуя видеть Русских. Одни смеялись над нами, другие плевали нам в лицо или били нас палками по головам.
Мы шли как тени, ничего не чувствуя и со смирением ожидали смерти. Наконец, привели нас к верховному визирю на двор, посреди коего сидело человек около 50 пленных сербов в кандалах; они находились тут уже трое суток. Мы были свидетелями, как совершился над ними приговор и как всем им по очереди рубили головы. Между тем как cie происходило, начали нас обыскивать и почти обобрали до рубашки.
Мы не видали верховного визиря, оттого ли что тут было множество народа, или что мы не смели приподнять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посланник генерала Себастиани, бывший свидетелем нашего уничижения. Вдруг кто-то (надобно думать, сам визирь), махнул платком и нас повели в прежнем порядке чрез город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что кругом нас происходило, и тогда только опамятовались, когда очутились па берегу Константинопольского залива.
Нас посадили на большие перевозные суда и повезли неизвестно куда; мы же полагали, что везут на противоположный берег Азии, в город Окутари, дабы оттуда, отправить в дальнейшие провинции и всех, как невольников, продать. Но переезд наш, сверх нашего чаяния, продолжался недолго. Мы увидели себя в части города называемой Галата, где находится их адмиралтейство; там вооружаются военные корабли, там арсеналы, магазейны, верфи для строения кораблей и здание для сухопутной артиллерии; в той же части города живёт капитан-паша (великий адмирал).
По выходе на берег провели нас чрез трое железных ворот на обширный двор, посреди коего выстроен огромный каменный дом со слуховыми только окошками; в нем содержатся их преступники, скованные попарно. Звук цепей, прежде всего, поразил наш слух и уведомил о нашей участи. Тут уже находилось человек 200 русских, взятых в Молдавии, которые с радостно выбежали к нам на встречу.
Сей дом, называемый банье, что по-нашему значит каторжный двор, представляет большое четырехугольное каменное здание. Оно выстроено для государственных преступников и разделено на два этажа, из коих верхний, род полатей, поддерживаемых столбами, с прибитыми к ним цепями, на кои сажают самых важны х преступников; a прочие все до единого человека скованы попарно. Свет в тюрьму проходит только из слуховых окошек и из дверей. В углу в стене находятся два крана с водою для питья, с двумя медными ковшами на цепочке.
Всего несноснее, что тут же немного в сторону, отделено место для всякой мерзости, которое не прежде как через неделю очищается. Ужасное зловоние исходить из сего места. Вогнав нас туда, начали сковывать нас попарно, не разбирая кого с кем. Товарищами нашего заключения были главнейшие преступники государства, у которых или отрублены были руки по кисти за воровство, у других отрезаны языки за дерзость.
Начальник сего дома был Махмет, такой же преступник, как и прочие. Он служил некогда матросом на одном турецком фрегате, крейсировавшем в Черном море и от четырёхдневного шторма погибшем со всем экипажем. Один Махмет, схватившись за доску, плыл на оной почти два дня по открытому морю, пока не спасло его русское военное судно, вышедшее из Севастополя.
Пробыв два дня без пищи, в беспросветном напряжении сил, он на другой день своего спасения впал в сильную горячку. Капитан велел его пользовать, кормить, одеть и, наконец, по выздоровлении, снабдив всем нужным, отправить в Константинополь на купеческом корабле. Тут сделал он какое-то важное преступление и присужден был на кол.
Он уже сидел на нем, как принесли милостивый фирман об его прощении, если он еще в живых. Махмета долго лечили, и как он от повреждения внутренности не мог иначе ходить, как на костылях, то вместо пенсии сделали его начальником тюремного дома. Из благодарности за спасение он на нас изливал всю свою ненависть.
По внушению его, даже шестилетний его сын приходил иногда бить нас пылкою, и мы должны были терпеливо сносить удары, слушать как нас называли: кюпек, гяур, Москов (собака, неверный, Русский).
Вместе с нами содержалось до 400 людей разного звания. Из числа их было 30 осужденных на вечное заключение за грабежи, производимые ими на Архипелагских островах, под начальством известного корсара Ламбро-Качиони. Между ними не было никакого различия: кто, где лежал, тут же и спал, имея вместо изголовья полено. Когда приходилось надевать чистое белье, то мы снимали рубашки, сами мыли их, и пока они сохли, сидели наги: ибо у каждого было по одной только рубашке.
При захождении солнца сгоняли нас со двора в тюрьму и впускали попарно счетом. Если случалось, что один из счетчиков ошибался, то опять всех выгоняли и снова считали. На ночь запирали двери, укрепляли их цепями, кругом ставили караульных, которые чрез каждый час били в барабан, а после каждого боя спрашивали у старшины внутренней стражи, "хорошо ли все", и когда он отвечал "хорошо", то все кричали: Иншалла! (слава Богу).
Поутру пересчитывали нас снова и выгоняли на работу. Представьте положение наше! Чистого воздуха ни откуда не входило; от нечистоты сарай наполнялся нестерпимым зловонием, во всю ночь только и слышны были жалобы и стоны несчастных и звук цепей. Каждонощно мы просили Бога о скорейшем появлении дневного света, чтобы несколько подышать свежим воздухом. Турецкое правительство отпускало нам на прокормление по небольшому хлебу и понемногу пилава; сваренного в общем для всех котле.
Нежное отеческое сердце государя императора Александра проникло и в сию преисподнюю. Он не забыл о нас несчастных и повелел чрез датского посланника барона Гибша оказывать нам пособие; но из присылаемых для нас денег доходила до нас только половина: другую брали тюремщики. Мы более жили подаянием греческого патриарха и других греков; но лучшая часть того, что нам посылали, также пропадала.
В день Светлого Воскресенья, патриарх послал поздравить нас, прислал яиц с большою корзиною хлеба, но тюремщики воспользовались большею частью сего подарка. Каждую субботу приходили к нам драгоман (переводчик) барона Гибша и приносил каждому следуемые за неделю деньги, который тот же час расходились в кофейне, заведенной тюремщиками. Мы отдавали наше жалованье за густой кофе без сахару и без сливок и за табак, который мы курили с утра до ночи.
Сверх того, наш любезнейший товарищ Василий Алексеевич Сафонов открыл еще способ помогать себе и нам: выпросив у адмиралтейских писцов красок и бумаги, он нарисовал однажды маленькой морской эстампец для турка, которому чрезвычайно он понравился. После сего многие турки приходили посмотреть на искусника и просили его рисовать, задавая ему свои мысли. Но он, как сметливый человек, всегда им рисовал, что турецкий корабль разбил три английских и иногда французских, что им весьма нравилось. За это приносили ему арбузов, дынь, винограда, хлеба, баранины, даже иногда и денег, что он делил с нами.
Внутри тюрьмы нашей находилась небольшая христианская церковь, которая была единственною нашею отрадою. Она сделана была по просьбе императрицы Екатерины II-й для русских пленных, которых было здесь много в последнюю войну с турками. Ежедневно приходил сюда, по приказанию патриарха, монах для служения.
Однажды, в день Преполовения, случилось несчастье, которое могло иметь последствием совершенное истребление церкви. По обряду, который совершается в сей праздник, священник и все бывшие у обедни скованные христиане пошли с образами и хоругвями по двору; тюремщики с удивлением смотрели на эту церемонно. В это время один грек, из команды Ламбро-Качиони, вздумал по неосторожности, сказать туркам:
- Смотрите, точно с такою процессией христиане войдут в вашу землю и возьмут Константинополь!
Оскорбленные мусульмане бросились на нас, всех разогнали и били без пощады, кто им ни попадался. С трудом успели внести образа в церковь и запереть ее, чтобы предохранить от конечного истребления. Несчастного же грека наказали жестокими ударами по пятам. Где отрада - Бог, там можно еще переносить несчастье.
С нами содержался один несчастный армянин, по имени Иеремиан, который от мучений совести не мог ни пить, ни есть, и до того изнурился, что совершенно ослаб. Ему свело ноги назад, и он ползал на коленях. Капитан наш, из сожаления к нему, предложил нам делиться с ним подаянием. По сей несчастный беспрестанно сохнул, раскаивался в своих преступлениях и день и ночь молился у порога церкви, считая себя недостойным войти в оную.
В день Светлого Воскресенья, во время заутрени, он по обыкновению был на своем месте, т. е. на церковном пороге; когда же проносили мимо его плащаницу и запели "Христос Воскресе!", армянин, усердно хотевший к ней приложиться, вдруг почувствовал в себе довольно силы, чтоб подняться. С сей минуты, он исцелился, но еще чувствовал в себе слабость и ходил как младенец.
Слух о сем чуде вскоре распространился по всей тюрьме. Священник донес о том патриарху, который прислал исцелившемуся свое благословение. Ежедневно приходили христиане смотреть его и приносили ему подаяние; но он не получал его, потому что тюремщики брали все себе и никак не верили чуду, говоря, что армянин притворялся и хотел обмануть, чтобы при удобном случае уйти из тюрьмы.
Они заковали его в две цепи с жидом, величайшим злодеем, и по нашим только усиленным просьбам согласились перековать его с христианином, что по крайней мере доставило ему возможность ходить ежедневно в церковь и возносить благодарные мольбы ко Всевышнему за Его милосердие и я в совершенное над ним чудо.
Один из наших матросов умер от тяжкой болезни. Немедленно мы дали знать о сем тюремщику и просили, чтобы его расковали от товарища: но тот сам собой на то не решался, и живой должен быль оставаться с мертвым до половины другого дня. Тогда явились четыре члена Дивана для освидетельствования тела: мертвого били палками по брюху, совали ему палку в рот и, наконец, видя, что нет в нем движения, велели выбросить его в залив.
Между тем всякий день приводили к нам на двор преступников и совершали над ними разного рода казни. Однажды увидели мы тут грека, человека лет 35, а за ним необыкновенной красоты 19-тилетнюю турчанку, обвиненных в непозволенной связи. Казнь совершилась над оными следующим образом:
Грека в присутствии нашем положили на пол, надели ему на шею петлю и велели двум невольниками затянуть оную; им отдали за труды одежду несчастного. Красавица равнодушно взирала на все происходившее. По окончании казни раздели ее донага, посадили в мешок, завязали оный и, прикрепив к нему два камня, бросили в Константинопольский залив. Такого рода преступления никогда не прощаются, ибо считают величайшим преступлением связь турчанки с христианином.
В течение сего времени, флот наш, под начальством вице-адмирала Сенявина, прибыл к Дарданеллам, где и соединился с эскадрою английского вице-адмирала Дакворта, только что возвратившегося из бесполезной экспедиции противу Константинополя. Как адмирал Дакворт не согласился на вторичный прорыв сквозь Дарданеллы, то наш главнокомандующий, тотчас по отплытию английского флота, 10 марта взял крепость на острове Тенедос с 82 пушками и 2000 гарнизоном, который, положа ружье, отпущен был на честное слово не служить в продолжение войны.
Лишь только известие о разбитии турецкою флота в самых Дарданеллах дошло до Константинополя и, наконец, до нашей тюрьмы, то несколько времени держали нас взаперти, не выпуская на двор до тех пор, пока не явились отпущенные с острова Тенедоса адмиралом Сенявиным (Дмитрий Николаевич) пленные турки. Сии приходили к нам в тюрьму, рассказывали, как хорошо обходились с ними русские и изъявляли сожаление, что Диван не так поступает с нами.
Мы ждали, что после вышеупомянутого сражения произойдут между нашими дворами какие-нибудь сношения, и нас освободят; но вместо того 25 мая в самом Константинополе случилось ужаснейшее происшествие.
В одну ночь, 40 тысяч человек янычар, недовольных султаном Селимом (III) по поводу того, что он хотел преобразовать на европейский образец свои войска и уничтожить янычар, вознамерились предупредить его намерение. Они собрались из дарданелльских крепостей на батарею в Топ-хане, против Сераля, и требовали выдачи министров.
А как эта батарея находилась возле нас, то мы были в величайшем страхе, чтобы недовольные не ворвались к нам и не перерезали всех: ибо на пути они рубили попадавшихся им христиан и стреляли из ружей и пистолетов в их домы.
Все лавки в тот день были заперты, и никого не было на улицах. Напуганные мусульмане, армяне и евреи бежали к нам толпами в тюрьму, чтобы скрыться от напасти; число их до того умножилось, что тюремщики, боясь также янычар, с трудом могли затворить дверь. Между тем султан отказал выдать своих министров.
Тогда мятежники переправились у самой нашей тюрьмы через залив к Сералю, и поелику ворота оного были заперты, а по закону никто не смеет ворваться насильно, хотя бы скрывался за оными величайший государственный преступник, то янычары решились прождать тут целые сутки до пятницы, в который день султан должен непременно выехать, а в случае болезни, велеть вынести себя в мечеть Cв. Софии.
Когда настал желанный ими час, они построились в два ряда от самого Сераля до мечети, и султан со всею свитою торжественно и со спокойным лицом проехал между ними; но когда он молился в мечети, недовольные взяли из-под присмотра 23-хлетнего племянника его Мустафу (IV) и провозгласили его султаном.
Мустафа по турецкому обычаю, дабы утвердиться на престоле, повелел удавить Селима (в скором времени Мустафа также был убит нынешним султаном, братом его Махмудом II, родившимся в 1785 году). Всех бывших с Селимом министров тут же схватили, отрубили им головы и воткнули на пики, поставленные на разных улицах, с надписями, кто за что казнён.
Новый султан Мустафа всем невольникам, содержавшимся в нашей тюрьме, равно и нам, прислал по червонцу. Одного министра евреи согласились за большие деньги вынести в гробу за город, но он был найден и также изрублен. Таким образом Селим, умнейший из султанов, был свержен и убит.
Между тем положение наше становилось час от часу тягостнее. Обременявшие нас цепи растерли нам ноги до крови, так что с трудом мы двигались. Cиe заставило нас подумать об участи своей, и мы решили просить всех оставшихся в Константинополе союзных нам посланников через письма о помощи и защиты у султана, чтобы, по крайней мере, нас расковали; ибо, говорили мы, что нигде не поступают так варварски с российскими императорскими офицерами.
Мы получили в ответ, что они, не быв в силах сделать что-нибудь в нашу пользу, советовали нам обратиться к французскому посланнику, генералу Себастиани, который пользовался большим влиянием в Диване, и он один мог облегчить нашу участь.
Мы написали к нему весьма вежливо и, подробно изложив наши обстоятельства, присовокупили, что "хотя у нас с французами война, но что он, по природному состраданию, вероятно, не откажется принять участие в бедственном нашем положении".
Мы упросили грека отнести письмо наше, посулив ему за труды, и на другой день получили весьма грубый ответ, в котором было изъяснено, что "генерал Себастиани удивляется, как мы можем надеяться от него защиты, тогда как мы первейшие неприятели его государя".
С сим ответом исчезли наши надежды. Тогда возложили мы все упование на Бога; ибо кроме Его никто не мог положить конца нашим мучениям. Вскоре сие действительно и случилось. Тильзитский мир успокоил на время Европу; ибо с Оттоманской империей заключено перемирие в Архипелаге и в Молдавии.
Между тем при заключении мира император Наполеон повелел посланнику своему "стараться об освобождении русских пленных". Генералу Себастиани стоило ciе немалого труда, потому что с нами заключено было только перемирие: но он убедил членов Дивана уверением, что "самый мир вскоре будет заключен, и по оному не только пленные будут освобождены, но и все взятые и истребленные адмиралом Синявиным корабли будут возвращены".
Первый секретарь французского посольства с чиновниками от Дивана прибыли в тюрьму ночью. Ничего не зная и довольно уже напуганные прежними примерами, мы сперва думали, что нас пришли удавить, ибо cie обыкновенно делалось в ночное время.
Но когда услышали от француза поздравление его, долго не верили ему; наконец, когда начали нас расковывать, мы не могли проговорить слова, залились слезами и, бросившись на колена, благодарили от всего сердца Всевышнего.
Служителю, который нас расковывал, каждый из нас дал по пиастру. Секретарь требовал, чтобы мы показали всех русских пленных. Мы сим воспользовались и включили 150 человек совсем посторонних товарищей нашего заключения. Разумеется, что мы не забыли несчастного армянина Иepeмианa.
Счастливый день нашего избавления был 27 декабря. Нас вывели ночью. Идучи по улицам, все еще не верили мы своему благополучию, пока не очутились мы в части города Пере, где живут зимою иностранцы и европейские посланники. Мы пришли в дом нашего посланника, где нас встретили охранявшие оный янычары, которым велено и нас беречь.
Все иностранные послы всегда содержат при себе несколько сего наемного войска, которое предшествует им, когда они куда-нибудь выезжают. Они самые верные и надежные люди. Послы одевают их весьма богато, т. е. дают им шитое золотом платье, две или три шали, по большой части белые, пару пистолетов и кинжал, оправленный золотом; за то они подвергаются презрению и ненависти собратьев своих, кои считают унижением служить за деньги неверным. Посланники даже в отсутствии своем препоручают им дворцы со всем, что в оных находится.
На другой день датский посланник барон Гибш пришел к нам с поздравлением, а французский посланник генерал Себастиани дал знать нам, что он приказал причислить нас к своей свите, дабы неизвестно было в городе о нашем освобождении, а потому и советовал пришпилить французские кокарды к шляпам и называться французами; ибо он опасался, чтоб в противном случае нас опять не захватили и не посадили в тюрьму, тем более, что вице-адмирал Сенявин не возвратил Порте взятых в сражении кораблей.
Французскому трактирщику, возле нас жившему, приказано было доставлять нам ежедневно пищу. Но мы имели сильное желание возвратиться в отечество, а потому и обратились к генералу Себастиани с просьбою об отправлении нас в Одессу. Но как мир с Портой не был еще заключен, то ни один шкипер не соглашался нас отвезти; а потому, до перемены обстоятельств мы принуждены были жить в Константинополе, что продолжалось около трех месяцев.
В продолжение сего времени ежедневно ходили мы с янычарами рассматривать город. Я не намерен описывать Константинополь подробно (он довольно уже известен), а упомяну только о некоторых редкостях, заслуживающих внимания. В Европе везде вы увидите одно и то же; а здесь одежда, обычаи, нравы, разговоры и самый ход дел совсем отличны от европейских.
Здесь улицы узки и грязны; на иной найдете убитого человека, на другой - падшую лошадь, а иногда увидите человека, пригвождённого ухом к дверям лавки, за обвес какого-нибудь товара, а в особенности хлеба. Для большего еще мучения обмазывают голову и лицо преступника медом и тем несметное привлекают число мух.
Везде окружает вас куча собак, которые ходят здесь стаями и находятся у жителей в большом уважении: каждый хозяин дома, всякое утро, выносит им корм; христианин не смеет даже на них крикнуть, а должен их обходить.
Первое желание наше было видеть церковь Св. Софии, которая поражает своею огромностью и заслуживает удивления по высоте ее башен и по прекрасной ее внешности. Она находится неподалеку от султанского дворца (Сераля). Христиан в нее не впускают.
Отвыкнув в тюрьме от продолжительной ходьбы и устав от сильного зноя, мы решились возвратиться домой, но, увлекаемые любопытством, зашли в кофейный дом, где турки предаются неге. Там застали мы множество празднолюбцев, сидящих на софе с поджатыми ногами и рассуждающих о политике.
Мы сели, также поджав ноги, между ними и, по их обычаю, пили кофей без сливок и сахару и курили трубки. Отдохнув, возвратились мы домой без всякого неприятного приключения, почему после обеда пошли опять для прогулки в город.
В Константинополе публичных садов нет; они заменяются кладбищами, коих чрезвычайно много. Их называют здесь Полем Мертвых (Campo di Morti). Тишина сих мест согласуется с мрачным характером турок, и потому они любят ходить туда. На кладбищах много кофейных домов, чрезвычайно привлекательных для сего народа, имеющего величайшую наклонность к праздности и неге.
Сверх того, гуляющие наслаждаются здесь приятною прохладою под тенью кипарисов: густые ветви не пропускают лучей солнца. Но как становилось пасмурно и находили тучи, то мы поспешили домой, остальное же время дня занимались восхитительными мыслями о скором нашем освобождении и отправлении в отечество.
По обычаю страны своей, любя баню и наслышавшись много хорошего о константинопольских, я отправился в одну из лучших. Здесь их очень много, и они вообще замечательны чистотой своей. В первой с прихода обширной зале, на мягком вокруг стен расположенном диване, раздеваются; потом банщик принимает вас на свое попечение и, завернув в простыню, ведет в другую залу, гораздо меньше первой, в которой уже гораздо теплее, оттуда переводит в третью, где еще теплее, наконец, в четвертую, где жара несноснейшая.
В сих последних залах, возле стен, поставлены мраморные бассейны; над каждым по два крана, один для горячей воды, другой для холодной. Кто хочет мыться, того сажают возле бассейна, где банщик трет его сначала особенного рода суконкой, от которой вся нечистота с тела сходит, потом покрывает мыльной пеной и, наконец, обмывает, наливая на голову несколько ушатов воды, после сего с усилием выправляет все члены, точно так, как у нас костоправы правят переломленную руку или ногу.
Наконец, закутав голову и все тело полотенцами, надев на ноги деревянные башмаки (ибо пол, сделанный из чистого белого мрамора, так горяч, что голою ногою ступать нельзя), банщик переводит вас в первую залу и кладет на диван.
После небольшого отдохновения подают кофей и трубки. Бани назначаются четыре дня в неделю для мущин, и три для женщин. В первой зале богатые турчанки являются во всем своем блеске, в лучших нарядах, и каждая старается превзойти пышностью соперниц своих: ciе время для них есть самое приятнейшее... Окон в банях нет, а свет входит с купола, в котором вставлены разноцветные стекла.
Наслышавшись очень много о страшных обрядах дервишей или монахов и желая видеть оные, мы просили датского драгомана быть нашим руководителем. Он избрал для нас "Орден дервишей кружащихся". С ним пришли мы в круглую огромную залу, вокруг которой сделана была загородка для зрителей и хоры, где играла музыка, состоящая из двух или трех маленьких барабанов и флейточек весьма пронзительных для слуха.
Вдруг является около тридцати монахов и с чрезвычайно набожным видом садятся кругом, внутри загородки. Начальник их сел также в углу, но только на ковре. Мы с нетерпением ожидали окончания, ибо несносная музыка выгоняла нас против воли. Дервишам также, видно, она не нравилась; ибо, читая молитвы, также как и мы, заткнули они уши пальцами.
По окончании молитв дервиши встали, сняли свои мантии и вместо оных надели на себя длинные юбки; потом, подняв руки кверху, начали вертеться вокруг всей залы до того, что юбки их, надувшись от ветра, казались фижмами, и в кружении сем падали без чувств.
Странный сей обряд произвёл на нас самое неприятное впечатление, и мы спешили оставить бедных дервишей, не дождавшись, чем они кончат свою молитву. На дороге драгоман рассказывал нам, что ciе кружение оканчивается тогда, когда все попадают без чувств, полагая, что в ciе время они отделяются от земли и сообщаются с божеством.
На улицах ни у одной женщины невозможно рассмотреть лица, ибо они покрываются всегда длинными суконными платками и закутывают двумя кусками кисеи все лицо, так что одни глаза только видны. Вообще уверяют, что между ними много красавиц. Искусство возвышать прелести свои разного рода притираниями у них доведено до большого совершенства, нежели между нашими дамами.
Они красят волосы черной краской, а ногти красной. Мущин, т. е. турок, армян и евреев, можно только отличить тем, что турецкие подданные носят сапоги желтые, армяне красные, а евреи синие. Зеленый цвет вообще присвоен потомкам Магомета.
В одну пятницу нам посчастливилось видеть выезд султана в мечеть. Церемония сия отличается великолепием. Янычары строятся в два ряда, от самого Сераля до мечети Св. Софии; множество придворных чиновников сопровождают султана. Впереди едет верхом церемониймейстер с обнаженною саблею; а по бокам идут пешие пажи в огромнейших шапках со страусовыми перьями; многочисленная свита окружает султана, так что едва можно видеть одну его голову.
При появлении его величества весь народ падает ниц; мы же, по обыкновению, стоя с драгоманом датского посланника в толпе народа, хотели снять шляпы; но нам было запрещено, ибо ciе считается неприличным. Когда султан сошел с лошади и вошел в мечеть, то мы пошли посмотреть на его лошадь, которая отличалась породою и драгоценною сбруей.
Сказывали нам, что султан Селим имел у себя в гареме около 200 наложниц и что всякий вечер должны они пред ним в легких платьях плясать сладострастные пляски; которая ему понравится, на ту бросал он платок, и ciя должна была разделять ложе.
Мы не упустили случая быть свидетелями отличного праздника, которой совершается на память взятия турками Константинополя, в конце Константинопольского залива, на месте сколько прелестном, столько и обширном, называемом "сладкая вода" (Aqua Dulce). Тут сбирается бесчисленное множество народа курить табак, пить шербет и густой кофей; все прогуливаются около бассейна, прекрасно сделанного из самого чистого мрамора, в котором плавает семь рыбок, имеющих с одной стороны вид поджаренных; гуляющие бросают непременно в сей бассейн одну или более пар.
О сих рыбках предание говорит таким образом.
Когда турки при императоре Константине Палеологе овладели Константинополем, то бежавшие греки увидели на пути дым из трубы небольшого домика; вошед туда, они удивились, что гречанка, не зная ничего о происходившем жарила семь рыб.
- Спасайся, если не хочешь быть в руках варваров, - сказали ей бегущие; но она, не веря происходившему, отвечала, "что тогда только подумает о спасении, когда рыба ее спрыгнет со сковороды"; несколько минут спустя, ciе действительно случилось. Народ до сих пор верит сей сказке.
В один день, как мы все сидели дома, приезжает от генерала Себастиани адъютант и приносит нам радостную весть, что приискано судно для отправления нас в Россию, и чтобы мы через день изготовились в дорогу. Представляя себе наше положение, каждый легко может вообразить, с какою радостью приняли мы cию радостную весть. Судно было из Триеста, и капитан оного итальянец.
По изготовлении оного в Буюк-дере (место, где живут летом иностранные министры), Себастиани отправил нас туда тайно, ночью, и мы, дождавшись попутного ветра, пустились по каналу, имея по обеим сторонам прелестнейшие места и здания; особенное же внимание наше обращали дворцы старых и отставных наложниц султана и крепости.
Вошед в Черное море, мы еще раз возблагодарили Господа Бога за избавление нас от всех напастей. Пользуясь сильным попутным ветром, через двое сутки, мы были уже в Одессе, где, по существующим узаконениям, должны были выдержать 30-тидневный карантин, хотя и не были заражены.
Достойнейший херсонский военный губернатор дюк де Ришелье ежедневно приезжал к нам и обращался с нами весьма снисходительно, присылал все нужное и даже кушанье со своего стола; наконец, уверясь, что на нас нет заразы, велел уменьшить срок нашего карантина и перевести в город, в дом к сослуживцу нашему, капитану над портом, почтенному господину Телесницкому (Степан Михайлович), который оказывал нам всевозможные ласки, коих только можно было надеяться.
После трёхнедельного пребывания в Одессе, главный начальник Черноморского флота приказал нам переехать к себе, в город Николаев, отстоящий от Одессы в 120 верстах. По прибытии туда, в день праздника, когда у него был большой съезд и стол для знатных особ обоего пола, к которому приглашены также были и турецкие пленные паши, мы явились к нему оборванные.
Достойнейший сей начальник, маркиз де Траверсе (Иван Иванович) и супруга его обняли нас со слезами. Турецкие паши, изъявив "сожаление свое, что с нами так дурно поступали", раскланялись и ушли пред обедом, быть может, по той причине, что нам неприятно будет встречать тех, которые долго так нас мучили.
Мы прожили с месяц в Николаеве, где ежедневно почтенный начальник оного оказывал нам гостеприимство и ласки, обмундировал нас всех, сверх прогонов дал денег на путевые издержки и отправил в Санкт-Петербург, где с тою же снисходительностью и лаской приняты мы были бывшим тогда министром морских сил Павлом Васильевичем Чичаговым.
