Граф Карл Васильевич Нессельроде. Воспоминания до 1829 года

Я родился в Лиссабоне 2 (13) декабря 1780 года. Моя мать была протестантка, а отец католик. Прожив долго среди энциклопедистов и философов XVIII века, он сделался менее исключительным в деле веротерпимости и потому согласился на желание матери моей окрестить и воспитать меня по обрядам той веры, которую она сама исповедовала. 

В Лиссабоне не оказалось иного протестантского храма кроме домашней церкви английского посольства; в ней совершилось мое крещение, и таким образом я на всю жизнь принял англиканское вероисповедание.

 

Едва мне минуло шесть лет, как я лишился матери. Несчастье это так глубоко поразило отца моего, что сделало для него ненавистным пребывание в Лиссабоне. Он стал ходатайствовать об увольнении, которое и получил в 1787 году. Отцу моему было под 60 лет; он сильно страдал подагрой, что и внушило ему желание, после далеко небезмятежной жизни, удалиться от общественных дел.

 

Будучи одним из младших членов старинной фамилии герцогства Берг (?), он, по тогдашнему обыкновению всех младших в роду, искал счастья везде понемногу. Сначала вступил он в австрийские войска и находился в 1747 году в сражении под Лауфельдом, где получил в голову рану, следы коей сохранил до самой смерти.

 

Потом постепенно перебывал в службе Палатинского двора, Соединенных Провинций, Франции и Пруссии. Во Франции он состоял полковником в королевском немецком полку (Rоуаl-Аllеmand), вышел в отставку во время опалы своего покровителя, герцога Шуазеля, после чего и возвратился в Германию.

 

Находясь в Берлине для устройства домашних дел, он имел случай сделаться известным Фридриху Великому; ему посчастливилось даже понравиться этому государю оригинальностью ума своего, напоминавшего в нем скорее француза, чем немца, быстротой ответов подчас очень метких.

 

Фридрих предложил отцу моему оставить его при себе, пожаловал ему камергерский ключ и, что было несравненно привлекательнее для отца моего, принял его в число тех умных людей, которые составляли "приятельский кружок" этого монарха. В течение 6 лет отец мой оставался при дворе великого короля, не занимая впрочем, никакой должности.

 

Правда, что раз Фридрих предложил ему назначить его посланником в Вену, но ограниченность предложенного при этом содержания заставила отца моего отвечать, что, "не имея никакого состояния, он должен отказаться от чести быть представителем четырех нищенских орденов".

 

Видя, что положение его в Пруссии не представляет ему никакой надежды упрочить свою будущность, отец мой просил у короля увольнения. Король согласился не без досады; выраженной в словах довольно жестких.

 

Во время пребывания своего в Берлине, отец мой познакомился с князем Орловым, который предложил ему вступить в Русскую службу. Императрица Екатерина, вследствие ходатайства ландграфини Дармштадтской, матери великой княгини Натальи Алексеевны (первой супруги императора Павла) изъявила благосклонное согласие на принятие в службу отца моего, пожаловала его в камергеры и вслед за тем назначила на только что учрежденное место посланника при Португальском дворе.

 

Пробыв в Португалии шесть лет и выхлопотав себе увольнение, отец мой прибыл в Петербург, но здесь ожидали его новые предложения, помешавшие ему привести в исполнение намерение отдохнуть от дел. Граф Сергей Петрович Румянцев, бывший тогда Русским посланником в Берлине, поссорился с тамошним двором из-за этикета, причем вся вина была на его стороне. Императрица отозвала виновного и велела предложить отцу моему его место.

 

Как ни мечтал мой отец об отставке, но не было никакой возможности отказаться от предложения, доказывавшего высокое доверие Императрицы к его способностям и преданности; притом в Берлине предстояло исполнить поручение весьма важное и трудное по тогдашним обстоятельствам: Россия состояла в войне с Турцией и Швецией.

 

Успехи нашего оружия смущали Англию: она боялась осуществления в отношении Оттоманской Империи замыслов, обнаруженных благодаря легкомысленному тщеславию некоторых, и Питт возымел намерение, в видах равновесия союза России с Австрией, соединиться с Пруссией и вооруженной рукой на море и на суше противодействовать нам на Востоке.

 

Обессилить действия английского министерства, старавшегося вовлечь прусский кабинет в свои планы, - такова была задача, указанная отцу моему в Берлине. Императрица думала, что вследствие долговременного пребывания при дворе Фридриха Великого, приобретенных при этом личных знакомств и близких сношений с лицами, имевшими влияние при дворе, отец мой предпочтительно пред всяким другим обладал средствами, необходимыми для достижения успеха.

 

Это решило выбор Государыни. Назначение последовало и сопровождалось лично в отношении меня милостью: по высочайшему повелению, я записан мичманом, хотя мне было всего 8 лет от роду.

 

Покуда отец мой был в России, я оставался во Франкфурте на попечении одной из моих теток по матери. Приехав в Берлин, отец вызвал меня к себе и поместил к директору гимназии (Фридрих Gedike), в которой я проходил курс учения. Чтобы сделаться морским офицером, нужно было, пожалуй, не такое воспитание; но обстоятельства готовили мне другое поприще, для которого гораздо лучше служило данное мне в то время образование, к несчастью оставшееся неоконченным.

 

Достигнув 16-тилетняго возраста (в 1796 году), я был отправлен отцом моим в Петербург для начала службы. Я приехал сюда за шесть месяцев до кончины императрицы Екатерины и имел честь быть представленным ей. Она назначила меня в Балтийский флот и поручила меня адмиралу Карцову (Петр Кондратьевич) для изучения службы под его начальством.

 

С этой целью я перебрался в Кронштадт, где помещалось второе отделение морского кадетского корпуса, находившееся в заведывании моего наставника. Переселение мое произошло в сентябре 1796 гоа. В ноябре Императрицы не стало.

 

Император Павел еще до вступления на престол был весьма милостив к моему отцу, который при отъезде моем в Петербург дал мне письмо к нему. При воцарении своем, Павел, вспомнил о том, и пожаловал меня прямо в свои флигель-адъютанты по флоту. Получив известие об этом лестном повышении, я немедленно покинул Кронштадт, вернулся в Петербург и был представлен Государю, который принял меня чрезвычайно благосклонно и допустил дежурить при своей особе.

 

Однажды он спросил меня, "имею ли я охоту к морской службе". Я отвечал, "что не имел еще случая приохотиться". Государь сказал на это, "что он так и думал", зная про мое берлинское воспитание, и предложил мне перейти в сухопутные войска. Я согласился с большим удовольствием. Государь перевел меня поручиком в конную гвардию, оставив при себе флигель-адъютантом. Я продолжал дежурить при Государе и сопровождал его в Москву на коронацию весной 1797 года.

 

Когда двор возвратился в Петербург, то отец мой приехал благодарить Императора за оказанные мне милости. Еще в 1795 году отец мой испросил у императрицы Екатерины чистую отставку, которую и получил с 2000 рублей пенсии. Приезд его в столь преклонных летах (70 лет) имел целью направить первые служебные шаги мои и водворить меня в Петербургском обществе.

 

Император Павел был к нему чрезвычайно ласков. Не забыв кое-каких услуг (здесь Нессельроде, через посредничество графа Мамонова, выхлопотал у Императрицы денежную сумму, которая была необходима великому князю), оказанных ему отцом моим в прежние годы, Государь пожаловал ему Александровскую ленту, вскоре потом дал в 12-тилетнее пользование мызу Нейгут в Курляндии и уговаривал поселиться в России; но расстроенное здоровье не позволило отцу моему воспользоваться этим лестным предложением.

 

Проведя в России год, он летом 1798 года уехал во Франкфурт, где и оставался до смерти.

 

Я продолжал дежурить при Императоре. В этом 1798 гоу составился против французской республики новый союз, в котором Россия впервые приняла участие. Мы выставили три корпуса: первый, генерала Розенберга (Андрей Григорьевич); был направлен к Италии, с тем чтобы, по соединению с австрийской армией, стать под главное начальство фельдмаршала князя Суворова, которому император австрийский, с согласия императора Павла, поручил свою Итальянскую армию.

 

Второй корпус, под начальством Корсакова (Александр Михайлович), должен был действовать в Швейцарии; третий, под предводительством генерала Германа (Иван Иванович), предназначен к высадке в Голландии для занятия этой страны вместе с англичанами. Весной 1799 года должны были начаться военные действия во всех этих местах. Зимою еще Государь велел предложить своим флигель-адъютантам вступить в действующие войска и принять участие в войне.

 

Я поспешил согласиться на это предложение, причем выказал больше отваги, чем предусмотрительности. Меня поместили во второй корпус, собиравшийся на границах Подолии и долженствовавший соединиться с корпусом Розенберга. Я отправился по назначению, но едва доехал до Киева, как курьер из Петербурга привез мне приказание Государя вернуться немедленно.

 

Прощайте мои мечты о воинской славе! С отчаянием в душе пришлось ехать обратно и отказаться от счастья быть участником в Итальянской кампании, обессмертившей Суворова, имя которого, несомненно, принадлежит к именам величайших полководцев новейших времен.

 

Опечаленный, я вернулся в Петербург. Прием Государя был таков, что не рассеял моей грусти. При представлении моем, он сурово сказал мне: "Если не хочешь служить при мне, так отправляйся в полк". Таким образом, кончилось "моё флигель-адъютантство", и я пошел явиться к князю Борису Голицыну, командовавшему конной гвардией. Общество офицеров состояло из избранного дворянства, из молодых людей первых фамилий: то были "петербургские львы".

 

Несмотря на то, или, может быть, по тому самому, полк не был в милости у Государя: не проходило парада или ученья без неудовольствий, выговоров и всего чаще, разжалований. Последний род наказания повторялся столь часто, что повышение сделалось очень быстрым. Вследствие этого я, 9-го июня 1799 года, был произведен в полковники.

 

Увы, недолго пришлось мне наслаждаться таким почетом! В конце декабря, мой эскадрон стоял в карауле Зимнего дворца. Один из моих офицеров не расслышал команды полковника, распоряжавшегося парадом, и сделал ошибку, замеченную Государем. И без того недовольный полком, Государь сильно рассердился, разжаловал офицера, сменил князя Бориса Голицына, назначил великого князя Константина Павловича командиром конногвардейцев и выслал их из столицы в Царское Село.

 

К несчастью, а может и к счастью, я попал в эту общую немилость; но, благодаря остатку доброго ко мне расположения, "был уволен не просто", как некоторые из моих товарищей, а "с пожалованием в камергеры". Не без живого сожаления покинул я военное поприще. Впрочем, я имел счастье любить всякую, выпадавшую на мою долю, службу.

 

Итак, мне пришлось быть камергером, нести придворную службу, и в 20 лет предаваться бездействию, которое не могло ни отвечать моим вкусам, ни обеспечить мою будущность. Я воспользовался свободным временем, чтобы несколько нагнать занятиями время, потерянное на военной службе.

 

Такое существование продлилось более года, в течение которого меня постигли новые превратности. Летом, Государь, чем-то разгневанный, уволил всех камергеров, за исключением двух или трех. Некоторые получили места по гражданскому управлению, а я просто уволен в отставку.

 

К концу 1800 года Государь велел объявить, что разрешает всем уволенным от службы военным и гражданским чинам просить о новом вступлении. Я поспешил представить просьбу Государю и немедленно назначен к прежней должности камергера.

 

Возвратясь из Гатчины, Император перенес свое местопребывание из Зимнего в только что оконченный Михайловский дворец. Здесь я целовал ему в последний раз руку на куртаге 11-го марта, незадолго до его кончины. В ночь с 11 на 12-е последовала страшная катастрофа, возведшая на престол Александра.

 

В то время было принято посылать уведомления о вступлении на престол дворам, состоявшим в родстве с императорскою фамилией; обыкновенно посланных выбирали из числа камергеров. Меня отправили к герцогу Вюртембергскому, брату императрицы Марии Фёдоровны. Вследствие войны с Францией он принужден был искать убежища в чужом владении, Эрлангене, где я и исполнил возложенное на меня поручение, довольно щекотливое по причине расспросов о кончине императора Павла, которым меня подвергали.

 

Мне посчастливилось не уклониться от того. что мне приказано было говорить.

 

По подписанию 9-го февраля 1801 года Люневильского мира, французские войска стали очищать Германию, и герцог Вюртембергский мог возвратится в свои владения. Он пригласил меня приехать к нему для получения там последних приказаний и ответов на привезенные мною письма императорской фамилии. "Я хочу, - говорил он мне, - чтобы вы могли сказать сестре моей, что видели меня водворившимся у себя дома".

 

Из Эрлангена я отправился в Штутгарт, заехав по пути во Франкфурт, где имел счастье свидеться с отцом моим, который там поселился по отъезде из Петербурга. Проведя во Франкфурте десяток дней, я, тотчас, по прибытии Вюртембергского герцога в его столицу, поехал к нему. Он принял меня в Людвигсбурге, своем любимом загородном замке. Герцог беспокоился о здоровье неизлечимо больного любимца своего, графа Цеппелина (Карл фон).

 

Замечательный был человек этот герцог, ума высокого, характера неукротимого, тиран в семействе и в государстве. Наблюдать его вблизи было для меня довольно интересно. Видно такова участь этого небольшого государства, - часто попадать под управление прихотливых людей. Воспоминания о царствовании знаменитого герцога Карла еще были там живы, и мне не раз приходилось слышать анекдоты о монархе, про которого Шиллер сказал: "Когда Дионисий перестал быть тираном, то сделался школьным учителем".

 

Он действительно, таким образом, окончил ряд убыточных выходок, какими угнетал свою страну. Расставшись с герцогом, я завернул в Карлсруэ, где счел нужным представиться маркграфу и маркграфине Баденским, так как последняя была матерью императрицы Елизаветы Алексеевны. Оттуда я снова заехал во Франкфурт к отцу моему и, пробыв с ним несколько недель, предпринял обратный путь в Росою.

 

Заботы о будущем не покидали меня. Новое царствование, милости, оказанные мне императором Александром, когда он был еще великим князем, давали мне надежду вступить, под счастливыми предзнаменованиями, на любое поприще. Я решился сделаться дипломатом, на что не без труда получил отцовское соизволение. Отец мой, пожавший в этой службе более терний, чем роз, не хотел подвергать своего сына неприятностям, который сам переносил.

 

К этим опасениям, внушенным отеческой нежностью, присоединялось, быть может, недоверие к моим дарованиям. Как бы то ни было, я настаивал на однажды принятом решении, и в проезд через Берлин старался выведать у барона Криденера (Алексей Иванович), не будет ли с его стороны препятствий, если я, по возвращении в Петербург, стану просить о назначении в его посольство.

 

Ответ его вполне утвердил меня в надежде быть благосклонно принятым. Барон Криденер был человек достойный, характера весьма любезного, и всегда со стоял с отцом моим в наилучших отношениях. Получив его согласие, я тотчас по приезде в Петербург стал хлопотать об исполнении своих желаний.

 

Просьба по этому предмету была подана мною прямо Государю, который велел передать ее графу Панину (Никита Петрович), тогдашнему министру иностранных дел. Граф Панин, приязненно расположенный ко мне, тотчас зачислил меня в министерство и назначил в Берлинскую миссию. 18 лет спустя, мне довелось определить сына его (Виктор Никитич) в то же министерство.

 

В августе месяце я прибыл в Берлин. Барон Криденер принял меня с отменным радушием, отвел мне квартиру у себя в доме, руководил меня в первом изучении мною дипломатии, дал мне возможность, вместе с его сыном, прослушать курс публичного права, читанный знаменитым Ансильоном (Фридрих), преподававшим в то время историю в Военной Академии. Тридцатью годами позже, Ансильон был прусским министром иностранных дел, а я Российским вице-канцлером, и мы вместе составляли и подписывали протоколы о том, какое положение трем державам Севера (как называли тогда Россия, Австрия и Пруссия) принять в отношении правительства Людовика-Филиппа.

 

Следующая за моим приездом зима прошла чрезвычайно блистательно в Берлине. Королева Луиза была в полном блеске красоты. Двор и высшее общество, соперничая, оживляли карнавал. Костюмированные и другие балы, спектакли любителей, обеды, следовали один за другим с такою непрерывностью, что мы едва успевали вздохнуть. Дипломатический корпус не оставался назади. Он был составлен прекрасно и представил мне случай подружиться с отменными людьми, игравшими впоследствии роли в делах Европы.

 

В числе их был граф Штадион (Франц фон), которого в 1806 году я застал министром иностранных дел в Вене (куда мне тогда давали поручение). Секретарем посольства при графе Штадионе был барон Вессенберг, позднее товарищ мой на Венском конгрессе, так печально окончивший свое поприще в 1848 году. Представителем Франции был генерал Бёрнонвиль, солдат революции, человек недурной, но ничтожный в деле дипломатии, и потому опиравшийся на секретаря посольства, г. Биньйона, человека очень умного, сделавшегося впоследствии известным своими сочинениями, пристрастием к полякам и ненавистью к России.

 

Мог ли я подумать в то время, что Талейран изберет в 1814 году Бёрнонвиля для участия во временном правительстве? В числе заметных членов дипломатического корпуса был генерал Фарриль (Гонсало), честный человек и хороший воин. События, взволновавшие Испанию, к сожалению, отбросили его на ложную дорогу. Я свиделся с ним в 1810 году, в Париже; он был в ту пору военным министром короля Жозефа (Бонапарт).

 

Но из всех сделанных мною тогда знакомств всего более пригодилось мне впоследствии сближение со знаменитым Генцом (Фридрих фон). Он состоял еще в прусской службе и только что напечатал два сочинения, вознесшие его на степень равную со знаменитейшими европейскими публицистами, каковы Бурк и Малле дю Пан (Жак).

 

Остается еще упомянуть о принце Людвиге-Фердинанде Прусском. Он принял меня в кружок своих приближенных, и я получил, таким образом возможность узнать этого принца, блистательно одаренного от природы достоинствами, обещавшими сделать из него великого человека. Быть может, он и сделался бы таким по миновании пыла юношеских страстей, которые в эпоху моего с ним знакомства были чересчур живы: удовольствия и самые серьезные занятия, женщины, игра, вино, изучение греческого и латинского языков, "генерал-бас", - все это шло у него рядом.

 

Необдуманный подвиг мужества лишил его жизни в Заальфельдской битве (1806). Если бы лета и опыт успели придать ему зрелости, то он мог бы сделаться полезным своему отечеству, где сожаление о нем было всеобщее.

 

Зима прошла и приятно, и назидательно, в обществе этих людей высокого развития. Весной отец мой тяжко захворал. С разрешения своего начальника, я навестил во Франкфурте больного, который, к счастью, оправился от болезни; но в бытность мою во Франкфурте, я внезапно получил горестное известие о смерти моего превосходного начальника, пораженного апоплексией на прогулке Под Липами (здесь берлинский бульвар).

 

Потеря эта была для меня вдвойне чувствительна. С одной стороны, я жалел о нем, как о человеке, с другой, предвидел, что смерть его произведет перемену в служебном моем положении. Предчувствие это оправдалось весьма скоро. На место барона Криденера назначен барон Алопеус (Давид Максимович). Алопеус был прежде директором канцелярии покровительствовавшего ему вице-канцлера, графа Остермана, и во время берлинского посланничества отца моего сильно интриговал против него, желая получить его место, что ему не удалось в то время.

 

При враждебных отношениях нового посланника к отцу моему, было бы с моей стороны в высшей степени неудобно состоять при его посольстве.

 

Я принял немедленное решение и тотчас по получению известия о назначении Алопеуса перепросился в Гаагу. Покуда шла о том переписка, и ожидалось из Петербурга согласие министра, я воспользовался временем для поездки в Богемию, - поездки, оставившей мне самые приятные воспоминания и самые интересные знакомства. В проезд чрез Дрезден я познакомился с князем, в то время еще графом, Меттернихом, австрийским посланником при Саксонском дворе.

 

В Теплице я свел знакомство с семейством КларИ и князем де Линь. В этой прекрасной долине собиралось на водах избранное венское общество, с присоединением отборных иностранцев более или менее отовсюду. В эпоху, о которой здесь говорится, всего более содействовал к оживлению этого чудного места князь Лобковиц (Франц Йозеф Максимилиан Лобковиц). Заклятый меломан, он соединял летом в своих Эйзенбергском и Раудницком замках лучших представителей Венской и Дрезденской трупп: в Дрездене еще существовала постоянная Итальянская опера.

 

Капельмейстером у князя был знаменитый Паэр (Фернандо). Под его руководством и даже с его участием (он был отличным актером) дано было с редким совершенством представление известного сочинения Паизиелло (Джованни) "Король Теодор в Венеции". Благодаря рекомендательному письму графа Штадиона, князь Лобковиц принял меня с величайшею любезностью.

 

Я пробыл у него с неделю сначала в Эйзенберге, а потом в Рауднице, большом замке на берегу Эльбы, куда все общество переехало для присутствования при представления "Короля Теодора", я принимал участие во всех удовольствиях и праздниках, продолжавшихся ежедневно с утра до ночи.

 

Увы, подобным образом жизни бедный князь разорился вполне. По его кончине все майораты были отданы под опеку, которая лишь после многих лет успела привести в порядок это огромное состояние. В Австрии опека поправляет разоренные имения, в России она окончательно разоряет их.

 

С трудом оторвался я от этой восхитительной жизни, к которой к тому же примешалось немножко любви. Наконец пришлось уехать. Осенью 1802 года я вернулся в Берлин, где нашел свое назначение в Гаагу. На пути я снова заехал во Франкфурт, где провел недели две с добрейшим отцом моим; затем пустился по дороге в Голландию.

 

Следуя правым берегом Рейна, я направился на Дюссельдорф, где еще остановился дней на десять у моего двоюродного брата (cousin), графа Карла Нессельроде, главы нашей фамилии и владельца майоратов. То был человек умный, очень образованный, большой музыкант. Он был женат на графине Гатцфельд, женщине высокого роста, некрасивой, но зато первоклассной пианистке, в такое время: когда Листы и Тальберги еще не блистали на музыкальном горизонте.

 

Отец мой утверждал, что брак их был делом не любви, а "генерал-баса". Племянник этот и сестра его, графиня Лерхенфельд были любимцами отца моего. Знакомство мое с этим родственником началось в Берлине, куда он приезжал провести несколько месяцев последней зимы. В Дюссельдорфе я познакомился с ним ближе; разговор его был самый интересный. Он вблизи видел начало французской революции и даже до известной степени разделял увлечение, внушенное тогда честным людям трудами Учредительного Собрания, - увлечение, от которого скоро вылечили последующие события.

 

Недолго я наслаждался дружбой, возникшею между мною и моим отличным двоюродным братом: он умер внезапно в следующую весну.

 

Остановки во Франкфурте и Дюссельдорфе замедлили приезд мой в Гаагу. Я достиг места моего назначения в декабре, почти в конце 1802 года. Русский министр, граф Штакельберг (Густав Оттонович), принял меня благосклонно, хотя несколько сурово. Начинать с ним было нелегко. Он любил дать почувствовать подчиненным тяжесть своей власти. Вскоре однако он перестал хмуриться, заставил меня работать; я только того и желал, и наши отношены сделались удовлетворительными, насколько то возможно, когда имеешь дело с человеком возвышенных чувств, сердца горячего, но и нрава преисполненного странностей и гордыни.

 

Я оставался при графе Штакельберге три года; наши ежедневные отношения то ухудшались, то опять поправлялись; несмотря на то, отношения эти положили основание дружбе, продолжавшейся между нами до самой его смерти. Он нередко еще будет встречаться в этой биографической заметке, что и заставило меня означить здесь главные черты его характера.

 

В 1795 году, после того как Пишегрю завладел Голландией, прежнее штатгальтерское правление было уничтожено, и 7 союзных провинций преобразованы в Батавскую республику, которую я и застал по приезде. Партия "патриотов" владычествовала и управляла. Все должности были заняты участниками этой республиканской партии; "оранжисты" были, безусловно, отстранены. Разделение между этими двумя париями было весьма резкое; презрение со стороны "оранжистов" и ненависть со стороны "республиканцев" делали в это время сближение невозможным.

 

Несмотря на то, в Гааге жили многие оранжистские фамилии, как, например, Биланды, Васенаеры, Геккерны, Вандерштали. Семейства эти составляли основу хорошего общества; дипломатический корпус имел в них сильную поддержку. Амьенский мир (1802) открыл возможность многим эмигрантам, рассеянным по Англии и Германии вернуться в отечество; в числе их было много достойных молодых людей, с которыми у меня установились приятные отношения.

 

Личный состав дипломатического корпуса был хорош. Влиятельнее всех был г. де Семонвилль, французский посол; по вечерам часто собирались у г-жи де Семонвилль, весьма умной женщины; сын ее, Карл Монтолон, последовавший в 1815 году за Наполеоном на остров Св. Елены, состоял в то время при посольстве.

 

Представителем Англии был сэр Роберт Листон, человек с большими достоинствами, характера мягкого и мирного, настоящий английский дипломат старого века. Австрийским посланником был барон Фельц, родом бельгиец, умный человек, отец госпожи Вилен XIV, приезжавшей из своих фландрийских поместий проводить зиму в Гааге, где она своею любезностью оживляла наш кружок. В таком обществе немудрено было провести приятно зиму.

 

Весной 1803 года новая буря разразилась над бедной Голландией, и скажу даже, над целой Европой, так как последствиями этой бури были почти беспрерывно, в течение 12 лет, продолжавшиеся войны и другие бедствия. Я разумею разрыв Амьенского трактата. Голландии досталось прежде всех.

 

Корпус войск, под начальством маршала Виктора, отправленный для завоевания Луизианы, должен был отказаться от этого предприятия и оставлен в Голландии, принужденной содержать его. Только что поправившаяся морская торговля этой страны снова была разорена вконец, да и целое государство доведено до крайности. Всего этого еще было недостаточно: дошло дело до того, что притязания Бонапарта не знали более границ.

 

Батавское правительство попыталось сопротивляться и поплатилось за то своим существованием. Бонапарт свергнул его и заменил великим пенсионером, которому предоставлена высшая исполнительная власть. Верховная эта должность возложена на Шиммельпенингка, который до разрыва был голландским послом в Лондоне, а потом в Париже. Он был прежде адвокатом в Амстердаме и играл заметную роль в партии патриотов. С умом, с характером мягким и умеренным, он принимал к сердцу благо своего несчастного отечества; за то и непродолжительно было его правление.

 

Эта перемена правительства произошла в 1804 году. Весной следующего затем года начальник мой, граф Штакельберг, взял отпуск и уехал в Петербург для свадьбы с графиней Людольф. Первого секретаря посольства, г. Мальтица, перевели в Мадрид, а меня аккредитовали поверенным в делах. Мне в первый раз досталось летать на своих собственных крыльях. Я смотрел на это событие как на истинное счастье и не изменил своего взгляда до сей поры, хотя в ту минуту, как пишу этот очерк, мне 78 лет.

 

Да и в самом деле, для молодого дипломата нет ничего желательнее как иметь случай выказать свое уменье. Случаи эти встречаются чаще во второстепенных чем в больших посольствах; доставшийся на мою долю сделал меня известным министерству. Депеши мои принимаемы были в Петербурге с большим снисхождением чем они, может быть, того заслуживали.

 

Нашли, что меня можно употреблять в дело, а мне только того и хотелось. Гаага могла служить точкой для любопытных наблюдений.

 

В течение 1805 года Россия, Австрия и Англия составили против Франции новый союз. В октябре месяце возгорелась война (здесь третьей коалиции). Корпус Мармона (Огюст) из Голландии двинулся в южную Германию. Русские войска, под начальством графа Толстого (Петр Александрович), заняли Ганновер.

 

Батавское посольство было отозвано в Петербург, так что мои официальные сношения прекратились, но вместе с тем мне было приказано "оставаться в Гааге, сколько возможно и извещать о том, что делается за спиной французских армий". Задача была и щекотливая, и не всегда удобоисполнимая. Иногда, как, например, после получения известий о наших под Ульмом и Аустерлицем поражениях, мне приходилось весьма жутко.

 

Я находил утешение лишь среди добрых голландцев, искренно сочувствовавших нашим несчастьям. Им надоело французское иго, и они, вероятно, сбросили бы его, если бы союз ознаменовался успехом, а не поражением. Вместо того, этим гордым республиканцам, пришлось подчиниться новому королю (Людовик Бонапарт), которым император французов наградил их весной 1806 года.

 

Россия не признала этой власти. Я получил приказание выехать из Голландии и ожидать в Берлине нового назначения. В самый день въезда в Гаагу короля Людовика я покинул этот город.

 

По дороге в Берлин я провел недели две у отца моего во Франкфурте. Я предвидел, что готовившиеся события надолго разлучат нас. В это время статский советник Убри (Петр Яковлевич) был послан в Париж "для мирных совещаний" вместе с английским уполномоченным лордом Лодердейлем (?). Выезжая из Франкфурта, я был уверен, что спокойствие Европы будет упрочено если не прочным миром, то, по крайней мере, более или менее продолжительным перемирием.

 

Под этим впечатлением я приехал в Берлин. Представительство России было здесь в довольно странном положении. После Аустерлицкого сражения и заключения Пресбургского мира, барон Гарденберг (Карл Август фон) вышел из министерства, и оно снова попало в руки преданного Франции графа Гаугвица (Кристиан фон), виновника той шаткой политики, которой Пруссия следовала со времени Базельского мира (1795).

 

Наш посланник Алопеус (Давид Максимович) объявил, что не хочет иметь дела с новым министром; но так как эта выходка не подвигла короля возвратиться к "другу своему" Гарденбергу, и так как вместе с тем император Александр (Павлович) не счел нужным прерывать сношения с берлинским кабинетом: то сношения с графом Гаугвицом были поручены возвращавшемуся из Петербурга графу Штакельбергу (Густав Оттонович), при котором мне и велено было состоять.

 

Поручение это имело главнейшей целью посредничество между Пруссией и королем шведским, присоединившимся к союзу 1805 года и занимавшим еще некоторые местности в северной Померании. Речь шла об очищении им этих местностей, что и совершилось после скучных переговоров.

 

Во время этих переговоров внезапно приехал к нам из Парижа Убри, везя трактат, который взял на себя подписать. Трактат этот не удостоился ратификации, и кабинет наш, видя неизбежность столкновения, предписал мне "объехать южную Германию и собрать сведения о числе и расположения в ней французских войск, содержимых там Наполеоном под разными предлогами вопреки условиям Пресбургского мира".

 

Я начал с того, что поехал в Гоф, где один из старинных моих приятелей, генерал граф Тауэнцин (Богислав Фридрих Эмануэль фон), расположил свою главную квартиру. Оттуда я отправлял весьма исправно донесения министерству. После двухнедельного там пребывания я через Прагу, Теплиц, Дрезден вернулся в Берлин, и повсюду мне встречались прежние знакомцы, сообщая полезные сведения для дополнения моих донесений.

 

В Берлине я нашел большую перемену: граф Гаугвиц, поборник "мира, во что бы то ни стало", сделался вдруг горячим приверженцем войны. Тайна этой метаморфозы была такова.

 

В непосредственных с Наполеоном сношениях, последовавших за Аустерлицкой битвой, граф Гаугвиц достиг уступки Ганновера Пруссии; но при переговорах Франции с Англией, Наполеон уверял, что Ганновер будет уступлен обратно Англии. Двуличность эта привела к разрыву, радостно принятому как берлинской публикой, так в особенности войсками.

 

Полная воспоминаниями о Фридрихе Великом, армия предавалась самодовольному веселью, нисколько не оправдавшемуся за неспособностью старых генералов, получивших начальство, в особенности герцога Брауншвейгского (Карл Вильгельм), который уже пресловутым походом своим в Шампаньи утратил славу, нажитую в продолжение Семилетней войны.

 

Известие об Йенском сражении (1806) как гром свалилось на Берлин. Решившись на войну, король отправил в Петербург генерала Круземарка просить о содействии России; к сожалению, вследствие нерешительности графа Гаугвица, было уже упущено много времени.

 

Император Александр, не задумываясь нисколько, двинул два корпуса войск к Берлину. Здесь полагали, что войска эти уже недалеко, так что граф Штакельберг счел нужным непосредственно уведомить главнокомандующего об Йенском поражении. Поручение это было возложено на меня.

 

Покуда наши уполномоченные отъехали для безопасности в Голштинию, я отправился навстречу русской армии, но вместо того, чтобы встретить ее на берегах Вислы, нашел генерала Беннингсена (Леонтий Леонтьевич) и его главную квартиру в Гродно. Сообщив ему что следовало, я продолжал свой путь на Петербург через Ригу, где застал генерала графа Буксгевдена (Иван Филиппович), командовавшего вторым корпусом, отданным в распоряжение прусского короля.

 

Печальная развязка кампании 1805 года имела последствием перемену у нас министра иностранных дел. Князь Адам Чарторыйский, благодаря которому составилась (третья) коалиция, должен был удалиться.

 

Император Александр заменил его генералом Будбергом (Андрей Яковлевич), некогда посланником нашим в Швеции. Будучи мало ему известен, я сожалел о его предшественнике, изъявлявшем мне благорасположение. Под этим впечатлением я представился новому своему начальнику. Генерал Будберг был премилый человек, болезненный, ума не слишком возвышенного, совсем не созданный для места, на которое попал.

 

Уважение к истине заставляет меня произнести о нем такое суждение, хотя в отношении меня лично он был всегда крайне обязателен и не пренебрегал случаем оказать мне услугу. Уже до моего приезда он предназначил меня сопутствовать графу Петру Толстому, который должен был, в качестве военного комиссара, ехать в главную квартиру прусских войск.

 

Вследствие Йенского сражения и нового размещения войск, эта поездка была уже не нужна, и я на время остался без должности. Генерал Будберг, при первом нашем свидании, спросил меня, чего я желаю. "При теперешних значительных обстоятельствах, отвечал я, следует желать лишь одного: быть употребленным как можно деятельнее".

 

Ответ этот пришелся ему по сердцу и остался незабытым.

 

Оба русские корпуса, как я сейчас сказал, состояли под командой генералов Буксгевдена и Беннингсена. Чтобы соединить главное начальство в одном лице, а также с целью удовлетворить общественному желанию, чтобы русское имя было во главе наших армий, император поручил главное командование старику фельдмаршалу Каменскому (Михаил Федотович).

 

В царствование Екатерины II Каменский отличался в Турции. Он был причудлив, жесток, хотя и не лишен воинских дарований, но чрезвычайно заносчивого нрава, притом очень дряхл и не в состоянии сесть на лошадь. Назначая Каменского, император не совсем охотно сдался на заявления доходивших до него толков.

 

Обыкновенно в России при главнокомандующем состоит чиновник министерства иностранных дел, заведующий перепиской с гражданскими и военными властями союзных государств. В одно утро, генерал Будберг прислал за мной и предложил мне состоять при фельдмаршале Каменском. Я, не задумываясь, согласился.

 

Он изумился и сказал мне:

 

- Да разве вы не знаете что за человек Каменский?

 

- Очень хорошо знаю, - отвечал я.

 

- Другие выказали менее готовности; я не премину выставить это при случае, - прибавил Будберг.

 

На другой день после подписания приказа о моем назначении, я явился "к страшному фельдмаршалу", который принял меня довольно хорошо и предложил ехать с ним вместе, что не обещало большого удобства в путешествии.

 

Мы выехали в декабре, дороги были не проездными, Каменский "спешил медленно": он точно предчувствовал ожидавшую его катастрофу.

 

Так он провел два дня в Риге, столько же в Вильне и еще долее в Гродне, куда за ним приехал капитан Бенкендорф (Александр Христофорович), присланный дежурным генералом, графом Толстым, умолять о скорейшем приезде главнокомандующего, так как Бонапарт уже перешел через Вислу для нападения на корпус Беннингсена, расположенный вдоль реки Цкры.

 

Фельдмаршал уехал, приказав мне догнать его в Пултуске, куда я прибыл ночью, в ту самую минуту, когда были атакованы наши аванпосты, и Каменский сел в сани, намереваясь ехать к месту сосредоточения наших сил.

 

Он принял меня дурно, сказал что "мне нечего тут делать", и велел вернуться в Гродну для ожидания там новых приказаний (он опасался подвергнуть архивы случайностям сражения). Я послушался, скрепя сердце: будучи молод, горяч, я горел нетерпением присутствовать при битве. Через два дня по возвращении в Гродну, я, к величайшему своему удивленно, нашел там фельдмаршала.

 

При самом начале сражения (здесь при Пултуске) он потерял голову до того, что сказал генералу Беннигсену: "Вы начали распоряжаться, так отвечайте и за исход; я ни во что не стану мешаться и сдам командование армией по старшинству генералу Буксгевдену."

 

Тотчас по его приезде я поспешил к нему явиться. "Я не командую больше", - сказал он мне, ступайте к генералу Буксгевдену." Так завершилась военная карьера этого "ветерана с придурью".

 

Конец его жизни был еще плачевнее: он поселился в деревне и был убит своими крепостными людьми. Император Александр, узнав о поступке фельдмаршала, вышел из кабинета и, обращаясь к окружавшим его, сказал: "Угадайте-ка, господа, кто первый бежал из армии?".

 

Сумасбродство Каменского послужило в пользу Беннигсену. Он первый имел славу "устоять против того, кто до тех пор казался непобедимым". Бонапарт, повсеместно отбитый, должен был отступить за Вислу. Время года и дурное состояние дорог, на которых французы открыли пятый элемент "грязь", помешали Беннигсену воспользоваться этим успехом.

 

Гул Пултусского сражения, 14 (26) декабря 1806 года, громко раздался по Петербургу; в Беннигсене стали видеть человека могущего быть противопоставленным Бонапарту. Он был назначен главнокомандующим на место Каменского, причем Буксгевден отозван. Согласно этому и я перешел сначала от Каменского к Буксгевдену, а потом от Буксгевдена к Беннигсену.

 

Было весьма затруднительно продовольствовать армию в краю уже опустошенном, и потому решено было перевести войска наши в восточную Пруссию, оставив на Нареве обсервационный корпус под начальством генерала Эссена (Петр Кириллович). Мы вступали в страну, занятую в то время одним лишь французским корпусом маршала Бернадота.

 

Войска неприятеля были сильно разъединены; тотчас, по вступлении, наш авангард устремился на них; в деле при Морунгене (1807) перевес остался за нами; при этом Бернадот потерял свои экипажи, а граф Петр Пален отличился. Узнав об этом поражении, Бонапарт со всей своей армией покинул Варшаву и настиг нас в первых числах февраля.

 

Генерал Беннигсен решился принять сражение, но, не находя местность к тому удобною, отступил от Морунгена к Прейсиш-Эйлау. Это отступательное движение заняло у нас три дня, в течение коих нам пришлось выдержать довольно серьёзные арьергардные схватки. Днем дрались, а ночью маршировали.

 

Я следовал за этими движениями верхом и довольно хорошо переносил усталость. В одной из этих битв мы имели несчастье потерять генерала Анрепа (Роман Карлович), одного из лучших генералов. Наконец мы остановились у Эйлау, где 27-го января 1807 года было дано одно из кровопролитнейших сражений этой кровавой эпохи.

 

К несчастью, сражение это не имело должных последствий. Поле битвы вполне осталось за нами, и каково же было наше изумление, когда на другой день нам было дано приказание отступить на Кенигсберг, покуда Бонапарта отступал со своей стороны? Генерал Беннингсен старался оправдать свое распоряжение беспорядками, неизбежными после всякого сражения, будь оно выиграно или проиграно.

 

Таким образом, мы провели дней пять или шесть в Кенигсберге, поправляясь и ожидая подкреплений. Действительно, вскоре соединился с нами атаман Платов (Матвей Иванович), предводительствовавший несколькими полками казаков и бригадой егерей.

 

Генерал Беннигсен имел в ту пору намерение, которое, при энергическом и быстром исполнении, могло бы привести к самым счастливым последствиям: он отправил графа Петра Толстого принять начальство над частью Эссенова корпуса, с приказанием войти в старую Пруссию и угрожать правому флангу французов; сам же Беннигсен с главными силами должен был одновременно атаковать их фронт.

 

Мы снова двинулись, полные надежд. Отряд казаков шел впереди; попадавшиеся ему неприятельские аванпосты поспешно отступали, оставляя нам много пленных.

 

Во время бездействия армий Бонапарт присылал к нам парламентером генерала Бертрана (Анри Гасьен), под предлогом предложить перемирие, которое Беннигсен отверг не задумываясь. Он продолжал свое наступательное движение, но дойдя до Браунсберга узнал, что французская армия, прекратив отступление, внезапно остановилась и расположилась вдоль реки Пассарги; это совсем сбило с толку нашего начальника и заставило его отказаться от плана действий столь искусно задуманного.

 

Здесь начинается ряд ошибок и неудач уничтоживших слишком большие возлагавшиеся на Беннингсена надежды. Ему, как и многим из его современников, Бонапарт приставлялся головою Медузы, поражающей одним своим появлением. Подобное расположение духа было на этот раз тем прискорбнее, что французская армия остановилась ненамеренно на Пассарге: ей приказано было отступать за Вислу, но шедший по реке лед воспрепятствовал тому.

 

Справедливость этого была впоследствии заверена мне генералом Жомини, который занимал в то время место начальника штаба корпуса Нея и был послан навести мосты, чего не мог исполнить.

 

И наш, и прусский кабинеты старались привлечь Австрию к союзу. Генералу Беннигсену приказано было из Петербурга сообщать в Вену сведения о ходе военных дел и в особенности выставить важным потери понесенные французами под Эйлау. Меня отправил он с этим поручением в Вену, куда я приехал в начале февраля 1807 года.

 

Во главе австрийского министерства был мой старинный знакомый, граф Штадион (Иоганн Филипп фон), тот самый, с которым я был дружен, когда жил в Берлине. Представителем нашего двора оставался еще князь Разумовский (Андрей Кириллович), уволенный вследствие Аустерлицкого сражения; за неприбытием назначенного на его место князя Куракина (Александр Борисович), он продолжал еще управлять посольством.

 

Я объяснил и ему, и графу Штадиону, положение дел. К великому моему удовольствию, все венское общество разделяло радость и надежды, оживлявшие врагов Бонапарта после Эйлауской битвы. Я провел самым приятным образом три месяца, посреди этого блестящего общества, изобиловавшего восхитительными женщинами.

 

Расположение австрийского правительства ежедневно улучшалось до того, что оно стало уже собираться послать одного из генералов (Винсена) для соглашения с Беннигсеном о военных и политических замыслах, вызываемых обстоятельствами.

 

Между тем император Александр прибыл в армию, сопровождаемый Будбергом, который приказал мне вернуться как можно скорее. Он приготовил мне новое назначение и желал объявить мне о том лично. Дело шло об аккредитовании меня при Людовике XVIII, который жил в Митаве и изъявил желание иметь при себе посредника для передачи нашему министерству своих видов и многочисленных проектов о том, как произвести во Франции реакцию.

 

Фридландское сражение покончило и проекты Людовика XVIII, и речь о моей поездке в Митаву. Во время аудиенции, данной мне в 1814 году в Тюльери, Людовик XVIII сказал: "я очень счастлив, граф, что знакомлюсь с вами здесь, а не там, где должен быль познакомиться прежде".

 

Не к законному королю, а к самозванцу суждено мне было отправиться.

 

Известны последствия несчастной битвы: перемирие, свидание русского и французского государей на плоту посреди Немана, 13 (25) июня, и переговоры о мире в Тильзите. Уполномоченными при этом были назначены: от нас князь Куракин, заехавший по пути в Вену для получения последних приказаний императора Александра, и князь Дмитрий Лобанов; со стороны французов - Талейран.

 

Я был определен к Куракину, но деятельность моя ограничилась переписыванием трактата. После того как все условия его были определены личными переговорами государей, продолжавшимися иногда до поздней ночи, редакция была возложена на французскую канцелярию. По заключении и утверждении трактата император Александр возвратился в Петербург, куда я и последовал за ним.

 

Барон Будберг, не одобрявший новой системы, освященной Тильзитским миром, вышел вскоре в отставку и заменен графом Николаем Петровичем Румянцевым.

 

Перед выходом из министерства Будберг организовал Парижское посольство. Граф Толстой назначен послом, а я советником посольства. Назначение это, хотя и лестное, было мне не по сердцу. Я никогда не сочувствовал ни Франции, ни ее повелителю, и хотел отказаться, как милостивые слова императора Александра положили конец моим сомнениям, и я хвалю себя за то: ибо назначение в Париж делалось началом прекрасного, обширного поприща, которое Господь дал мне пройти.

 

Граф Толстой, тоже против воли, поехал во Францию, где все для него было ново. Он имел много здравого смысла, характер благородный, твердый, но не привык жить в большом свете; светские обязанности стесняли его, и по приезде в Париж, он гораздо более занят был мыслью удалиться от непривычного для него положения, чем желанием укрепиться в нем.

 

Тем не менее, он имел успех; его откровенные приемы понравились Наполеону; в частых и иногда довольно оживлённых между ними разговорах граф Толстой всегда умел сохранить свое достоинство. Мне досталось излагать письменно их разговоры и вообще вести всю переписку посольства. Депеши наши не всегда говорили в пользу союза с Францией и потому должны были не понравиться графу Румянцеву, заклятому приверженцу Наполеона.

 

Около этого времени готовилась испанская война. Весной 1808 года разыгралась Байонская трагедия, и вслед за нею вспыхнула почти вся Испания. Император Наполеон решился послать туда значительные силы для возведения брата своего Жозефа на престол Карла IV. Но вместе с тем он почувствовал необходимость позаботиться о мирных расположениях других континентальных держав, тех в особенности, коим он нанес столько вреда, что не мог ожидать от них дружелюбия.

 

С этой целью он предложил императору Александру новое свидание. Свидание это последовало в Эрфурте. Император Александр пригласил туда графа Толстого, который взял и меня с собой. Таким образом мне довелось быть свидетелем этого знаменитого свидания, не принимая никакого прямого участия в делах и я мог при этом собрать драгоценные сведения и узнать все происходившее.

 

Император обошелся со мною довольно холодно: он был недоволен мною за парижские депеши. Граф Толстой немедленно попросил и получил увольнение. Граф Румянцев сопутствовал Государю и вел переговоры с Шампаньи, которого Наполеон, недовольный Талейраном, назначил министром иностранных дел. Шампаньи был слепой исполнитель велений своего владыки, с приемами совершенно иными, чем его предшественник, и довольно угрюмый в сношениях с дипломатическим корпусом.

 

Когда Талейрану изъявляли сожаление об удалении его от дел, он, бывало, отвечал: "вы не правы, господа; в сущности, здесь нет никакой перемены; вся разница между Шампаньи и мною в том, что если император прикажет ему снять с кого-либо голову, так он сделает это через час, а я употреблю месяц на исполнение подобных приказаний".

 

Перемена эта восстановила Талейрана против его августейшего повелителя. Он начинал уже изъявлять нечто вроде глухой оппозиции и не одобрял видов Наполеона на Испанию. Император Александр покровительствовал браку племянника его с курляндской княгиней Доротеей, что и подало повод к сближению Государя с Талейраном.

 

В Эрфурте они неоднократно разговаривали, причем Талейран обращал внимание Государя на честолюбивые замыслы Наполеона, гибельные для Франции, не менее чем для Европы. Точно так же как и многие приближенные Наполеона, Талейран думал, что Тильзитским миром Франция достигла пределов славы и могущества, что за тем и надлежало остановиться.

 

Нечто вроде соглашения состоялось тогда между императором Александром и Талейраном; по возвращении в Париж я сделался посредником между ними. Последствием "Эрфуртского свидания" были принятое Россией обязательство оказывать Франции помощь и содействие в случае нападения со стороны Австрии во время испанской войны.

 

В свою очередь Наполеон обещал не противиться присоединению к России Дунайских княжеств, если бы нам удалось принудить Порту к этой уступке. Сверх того оба государя уговорились обратиться к Англии с предложением мира. Граф Румянцев и Шампаньи с этою целью отправили официальные депеши Великобританскому кабинету.

 

Граф Румянцев решился ожидать в Париже ответа из Лондона.

 

Князь Куракин был назначен на место графа Толстого; но так как ему нельзя было приехать раньше как через несколько месяцев, то было мне поручено управлять текущими делами посольства. Выбор этот был неудачен. Человек недалекий, с множеством странностей, князь Куракин менее всего годился быть представителем посреди народа столь склонного к насмешливости.

 

За тем и положение мое при нем сделалось крайне тяжелым. Доверие, которое выказывали мне иные из замечательных людей Франции, составляло для меня отраду. Сношения мои с ними давали мне возможность следить за событиями и сообщать оживление депешам, которые составлял я по приказанию князя Куракина. Переговоры с Англией не имели никакого успеха.

 

Покуда они продолжались, Наполеон уехал в Испанию, сделал блестящую кампанию, снова занял Мадрид и принудил корпус английских войск, под начальством генерала Мура, сесть на корабли в Коронье. В Испании он узнал о военных приготовлениях Австрии, что и побудило его поспешить возвращением в Париж. Это было в начале 1809 года.

 

Граф Румянцев, простившись с Наполеоном, уехал в Петербург. Незадолго до его отъезда приехал князь Куракин и вступил в управление посольством. Тотчас по отбытии Наполеона из Испании, французские войска претерпели несколько частных поражений. Со своей стороны, Австрия, видя сопротивление полуострова, продолжала вооружаться. К весне вооружения эти достигли до того, что война сделалась несомненною.

 

На дипломатическом собрании в Сен-Клу, французский император весьма резко выказал свое неудовольствие австрийскому посланнику, графу Меттерниху. У Наполеона подобные выходки бывали предисловием к делу: перед разрывом Амьенского трактата он разыграл такую же сцену с английским послом, лордом Витвортом. Два года спустя пришла очередь русского посла.

 

Вследствие Наполеонова объяснения с Меттернихом, австрийские войска, под начальством эрцгерцога Карла, вступили в Баварию. Французам приказано было двинуться на Рейн, под предводительством маршала Бертье; при первой встрече с австрийцами они потерпели неудачи. Наполеон поспешил соединиться с армией и выиграл знаменитое Регенсбургское сражение (1809), открывшее ему путь в Вену и заставившее эрцгерцога Карла отступить в Богемию.

 

Пока события эти совершались в Германии, посольство наше бездействовало, сообщая лишь в Петербург императорские бюллетени и известия из Испании, продолжавшие быть неблагоприятными. Кое-какие частные дела заставляли меня желать возвращения в Россию. Я был намерен покинуть парижское посольство. Положение мое при князе Куракине не соответствовало моим видам, хотя он не переставал выражать мне свое благорасположение. Получив отпуск, я отправился в Петербург, где граф Румянцев разрешить мне оставаться пока там.

 

Война Франции с Австрией окончилась Венским миром. Россия не вполне сдержала принятые в Эрфурте обязательства, и это зародило неудовольствие в душе Наполеона. Как и следовало ожидать, князь Куракин оказывался послом не весьма удовлетворительным; его упрекали особенно в том, что он не умел разузнавать о событиях, а также в том, что депеши его были ничтожного содержания.

 

В январе 1810 года мне предложили отправиться в Париж, под предлогом заключения займа, в действительности же для того, чтоб уведомлять императора Александра о происходившем там, через посредство Сперанского, который вполне пользовался тогда высочайшим доверием.

 

В феврале я уехал в Париж. Дорогой, совершенно неожиданно, я узнал о смерти отца. Под этим грустным впечатлением я продолжал путь и вступил в новые свои обязанности. Заем не удался, но переписка установилась и продолжалась восемь месяцев. Князь Куракин и министр иностранных дел ничего о ней не подозревали.

 

Письма мои основывались на разговорах с Талейраном и другими лицами, противниками возраставшего честолюбия Наполеона. К этой оппозиции примкнул Коленкур (Арман де), тогдашний французский посол в России; в секретных разговорах с императором Александром он обратил его внимание на властолюбие своего повелителя, угрожавшее России.

 

Весной 1810 года Наполеон, недовольный донесениями Коленкура, отозвал его и заменил генералом Лористоном. Император Александр, не желая терять столь драгоценного источника сведений, предложил ему посылать письма в Петербург через меня.

 

Все эти люди не помышляли об измене Наполеону: они хотели лишь предостеречь его от порывов его же собственных страстей, воспрепятствовать ведению нескончаемых войн, изводивших население Франции, обеднявших ее и угрожавших страшной катастрофой.

 

Когда я приехал в Париж, все были заняты там браком Наполеона. Развод уже совершился; недоумевали только о выборе невесты. Австрийская эрцгерцогиня (Мария-Луиза Австрийская) приняла союз отвергнутый русской великой княжной (Анна Павловна).

 

Свадьба отпразднована со всей пышностью, столь нравившейся надменности Наполеона; но ужасное несчастье (пожар), случившееся на бале Шварценберга, было принято за гибельное предзнаменование и омрачило празднества. Князь Куракин (Александр Борисович) был одной из жертв этого печального случая (получил сильные ожоги).

 

Вследствие продолжительной болезни он не мог заниматься делами, которые всей тяжестью обрушились на меня. Кое-какие "облака стали показываться в наших отношениях с Францией"; Наполеон неумеренно предался системе поземельных присоединений, в недавнее время снова появившейся на политическом горизонте.

 

Ничто не ново под солнцем! Присоединив к Французской империи Голландию и ганзеатические города, он возымел несчастную мысль завладеть и Ольденбургским великим герцогством. Царствовавший герцог (Пётр I) был близким родственником нашего Государя (Александр Павлович), который оскорбился этим завладением и заявил о том гласно (принц Георгий Петрович Ольденбургский был женат на сестре Александра I, Екатерине Павловне).

 

Континентальная система вскоре сделалась причиной нового раздора. Ненавистные порядки, ею установленные, всецело тяготели над Россией. Вывоз товаров уничтожился, а ввоз французских произведений умножился до того, что торговый баланс сделался весьма неблагоприятным и произвел значительное понижение вексельного курса.

 

Для отвращения этого зла, следовало уменьшить ввоз изменением тарифа, обложив некоторые товары при ввозе возвышенной пошлиной и запретив вовсе привоз других. Составленный на таких основаниях тариф произвел во Франции дурное впечатление.

 

Он возбудил оживленные споры, которые мне приходилось не раз выдерживать в переговорах с Шампаньи; Наполеон ухватился за новый тариф как за предлог своего к нам нерасположения.

 

1811 год наступил среди не совсем приятных переговоров, продолжавшихся до августа месяца и сопровождавшихся громадными вооружениями, не оставлявшими даже людям, наименее дальновидным, никакого сомнения относительно намерения Наполеона идти на Россию.

 

Князь Куракин, после того как знаменитый Корвизар объявил его неизлечимым, был вылечен прусским доктором Коревом. Он снова принялся за дела и мог явиться на дипломатическом собрании 15-го августа. Здесь разорвалась бомба, и мы были свидетелями возобновления сцен, предшествовавших у Наполеона объявлению войны,и разыгранных им в 1804 году с лордом Витвортом, а в 1809 с князем Меттернихом.

 

На мои глаза дело было ясно, и оставаться долее в Париже при таких отношениях становилось невозможно. В конце месяца я уехал в Петербург через Вену. Мне хотелось привезти в Россию сведения о том, какое положение примет Австрия в предстоявшей войне.

 

Я был дружен с князем Меттернихом, сделавшимся главой Венского кабинета во время пребывания моего в Париже. Разговаривая с ним, я не достиг, однако ничего положительного; никаких обещаний мне дано не было. В Вене хотели, чтобы мы попытались войти с Францией в новые переговоры для отвращения войны.

 

Желая дать ход этой мысли, я составил записку, в которой, на основании собранных в Вене сведений, указывал основы, на которых должны быть ведены сношения с Францией.

 

В октябре я добрался до Петербурга. Император принял меня весьма милостиво и назначил статс-секретарем. Когда представлялся я по этому случаю, Государь, прочитавший мою записку, сказал мне:

 

"Я сомневаюсь, чтобы новая с моей стороны попытка к соглашению, привела Наполеона к мирной развязке; так же как и вы, я считаю разрыв неизбежным. В случае войны я намерен предводительствовать армиями; мне нужен будет тогда человек молодой, могущий всюду следовать за мной верхом и заведовать политической моей перепиской.

 

Канцлер граф Румянцев (Николай Петрович) стар, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и скромно будете исполнять эту должность и оправдаете полное мое к вам доверие".

 

До разрыва с Францией новое мое место не давало мне почти никаких новых занятий: канцлер продолжал заниматься дипломатическими делами; лишь от времени до времени Государь поручал мне составление какой-нибудь бумаги, поднесенной ему графом Румянцевым и не заслужившей его одобрения.

 

Переговоры с Францией продолжались, и раз даже возникла мысль снова отправить меня с особым поручением в Париж. Так окончился 1811 год.

 

В январе 1812 года я вступил в брак с девицей Гурьевой, доставившей мне 37 лет счастья. Вскоре затем последовало событие, которое могло бы иметь вредное влияние на мою судьбу: я разумею ссылку Сперанского (Михаил Михайлович), близкого мне друга, главной моей опоры у Государя, во всё продолжительное время царской к нему милости.

 

Ссылка его последовала в ночь с воскресенья на понедельник. Во вторник Государь призвал меня и с ангельской добротой рассеял мои опасения относительно переписки моей со Сперанским; переписка эта была отослана Сперанским Государю запечатанная и лежала у него в кабинете.

 

Я застал Императора еще сильно взволнованным необходимостью, в которой он, справедливо или нет, нашел себя поставленным, расстаться с человеком, характер коего любил, дарования коего высоко ценил.

 

Сперанский был, очевидно, жертвой Балашова и Армфельта, воспользовавшихся общественным мнением, враждебным к преобразованиям, которых желал Государь, и осуществление которых возлагал на Сперанского.

 

Они представили Его Величеству, что накануне войны, в которой лишь любовь к родине могла быть спасением, неблагоразумно оскорблять народное чувство, держа при себе человека обвиняемого в измене, в тайных сношениях с Францией.

 

Сношения эти ограничивались перепиской с герцогом Бассано для получения подробных сведений о наполеоновских учреждениях, которым хотели подражать в России. Так, наш государственный совет был организован по образцу французского государственного Совета. Преобразовательные замыслы Сперанского были много шире.

 

В первые месяцы сношений с Францией продолжались посредством переговоров графа Румянцева с новым послом, генералом Лористоном, заменившим герцога Виченцского (здесь де Коленкур). Переговоры эти, имели главным предметом, заключение трактата, который бы укреплял за Россией владение бывшими польскими провинциями.

 

Мы требовали, чтобы польское королевство никогда не восстановлялось. Наполеон обещал только, что не будет способствовать к его восстановлению. Переговоры эти ничем не кончились.

 

Наполеон, очевидно, продолжал их единственно с целью выиграть время для окончания громадных своих приготовлений к войне. Весной туча стала надвигаться, все более и более нахмуриваясь. Великие армии приближались к нашим границам, располагаясь во владениях прусского короля; союзные договоры были заключены с Пруссией и Австрией.

 

Война делалась неизбежной; вся Европа устремлялась на Россию; в рядах неприятельских были даже испанцы, португальцы и итальянцы.

 

В марте Государь уехал в армию и расположил свою главную квартиру в Вильне, куда я не замедлил явиться. Государь взял с собою многочисленную свиту: канцлер Румянцев, князь Кочубей, граф Армфельт, маркиз Паулуччи, граф Аракчеев, Шишков (Александр Семенович), заменивший Сперанского в должности государственного секретаря.

 

Чем многочисленнее была свита, тем деятельнее были происки. Силы наши были разделены на две армии: первая под командой Барклая де Толли (Михаил Богданович), вторая, под начальством князя Багратиона (Петр Иванович); обе вместе содержали не более 250000 человек, тогда как Наполеон шел против нас с 400000.

 

При Государе находился в то время прусский генерал Пфуль. Он предложил план кампании, вызвавший сильные опровержения со стороны большего числа наших генералов. По его мнению, армия Барклая должна была отступать к Двине и занять укрепленный лагерь под Дриссой; князь Багратион должен был между тем действовать наступательно во фланг и в тыл французской армии.

 

План этот оказался удобоисполнимым лишь отчасти. Признано было, что для получения успеха, на который надеялся Пфуль, нужны были более значительные силы. Вследствие этого князю Багратиону велено было соединиться с Барклаем; военные обстоятельства долго препятствовали этому соединению, которое последовало лишь под Смоленском.

 

Наполеон из Парижа прибыл в Дрезден, где имел свидание с новыми своими союзниками, королем Прусским и императором Австрийским. Желая выказать миролюбивые намерения, он отправил в Вильну графа Нарбонна с письмом. Я был близко знаком в Париже с графом Нарбонном и вел теперь с ним несколько бесед, убедивших меня, что его посольство не могло иметь никакого последствия.

 

Государь принял его благосклонно, но отвечал уклончиво. С ответом на посольство графа Нарбонна был послан к Наполеону генерал Балашов (Александр Дмитриевич). Между тем Наполеон прибыл в свою главную квартиру, и на балу, данном генералом Беннигсеном (Леонтий Леонтьевич) в Закрете, Государь получил известие, что французская армия перешла через Неман.

 

Решено было немедленно покинуть Вильну, и на другой же день началось отступление. Приходилось объявить печатно о происходившем, а некогда было даже составить манифест, хотя и у меня были собраны для того материалы.

 

Государь решился выдать рескрипт на имя председателя Государственного Совета, князя Салтыкова (Николай Иванович), поставленного во главе правления на время отсутствия Государя. Я на скорую руку сочинил рескрипт; его перевели на русский язык и обнародовали.

 

Отступление наше безостановочно продолжалось до Дриссы. Несколько арьергардных схваток не всегда были для нас невыгодны. Осмотр укреплённого лагеря скоро доказал невозможность удержаться в нем. Принято было важное решение: Барклаю велено продолжать отступление, а Государь отправился в Москву, чтоб устроить всеобщее ополчение и воспламенить народное одушевление.

 

С Императором уехали только начальник штаба, князь Волконский (Петр Михайлович), и несколько ген.-адъютантов. Я получил от Государя приказание оставаться при фельдмаршале Барклае и принять на себя составление известий из армии.

 

Остальная затем часть многочисленной свиты была отправлена из Вильны в Петербург. Продолжая следовать за армией, я, между прочим, присутствовал при сражении под Витебском, где друг мой граф Пален (Павел Петрович) отличился в блистательном арьергардном деле. Несколько дней спустя, курьер привез мне приказание явиться к Государю в Петербург.

 

В начале кампании штаб фельдмаршала Барклая был странно составлен. Генерал Лавров (Николай Иванович) был начальником штаба, генерал Мухин (Семен Александрович) генерал-квартирмейстером; оба они решительно не были способны к занимаемым должностям.

 

Еще в Вильне Лаврова заменили маркизом Паулуччи (Филипп Осипович), недолго сохранившим, однако столь важное место: своим заносчивым характером, своей надменностью, он сделался невыносим для всех; его скоро уволили, но позднее назначили губернатором в Ригу.

 

Ермолов (Алексей Петрович) был сделан начальником штаба, а Толь (Карл Фёдорович) генерал-квартирмейстером. Смысл нашего продолжительного отступления не был понятен ни публике, ни войску, а между тем в этом отступлении было для нас единственное спасение.

 

Государь, расставаясь в Полоцке с Барклаем, сказал ему: "сохраните мою армию; у меня нет другой".

 

Проникнутый этой мыслью, мужественный наш полководец с редким самоотвержением переносил рассеваемые о нем в народе толки и ненависть генералов, честно и неотступно преследуя задачу, указанную ему высочайшей волей.

 

Нападки эти сделались столь сильны, что Император счел нужным, для удовлетворения народного чувства, поставить русское имя во главе войска. Кутузов назначен главнокомандующим обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Я оставался при армии до Гжатска; там было получено мною через курьера приказание вернуться в Петербург.

 

Отправясь немедленно, я встретил на дороге Кутузова; он остановил меня и стал расспрашивать о главном штабе армии. Карьера Кутузова была блистательная. Победа, одержанная им над великим визирем на берегах Дуная, привела к заключению в высшей степени благотворного для России Бухарестского мира, давшего возможность располагать войсками, находившимися в Турции, в то время, когда Наполеон приближался с четырьмястами тысяч человек.

 

Известие о Бухарестском мире было получено нами в Вильне, прежде открытия военных действий. Граф Румянцев был недоволен: он желал более выгодного мира, не принимая в соображение обстоятельств, при которых он был заключен.

 

Чуть-чуть не последовало отказа в ратификации. Расположение это отозвалось на фельдмаршале Кутузове: оказанная им огромная услуга осталась непризнанной и, будучи незадолго пред тем замещен адмиралом Чичаговым, он покинул армию почти в немилости.

 

Из этого положения его вывело общественное мнение более, чем высочайшее доверие. Не без основания, впрочем, Государь сомневался, чтобы Кутузову было под силу бороться с Наполеоном. Он был стар, изнеможен; недуги и раны не позволяли ему садиться на лошадь, хотя впрочем храбрость его не подлежала сомнению.

 

При том он был столько же умен, сколько хитер, чрезвычайно вежливых форм, но недостаточно тверд, неспособен на решительные меры. Он прибыл в армию, когда после кровавого боя под Смоленском войска достигли пределов Московской губернии.

 

Предстояло решить вопрос: отдавать ли столицу империи без новой битвы. Это признано невозможным и занята позиция под Бородиным, где и стали наскоро укрепляться. Обе армии сосредоточили свои силы и были подкреплены 10-ю тысячами московской милиции, так что у нас было всего 210 т. человек.

 

Наполеон атаковал нас, и здесь произошло кровопролитнейшее сражение. Фельдмаршал Кутузов командовал на довольно большом расстоянии от поля битвы. Героем этого дня был Барклай; доведенный до отчаяния несправедливыми нападками, он подвергал себя опасности до того, что думали, будто он ищет смерти.

 

Князь Багратион был убит в самом начале сражения. И наши, и неприятельские потери были огромны; так как важнейшие наши редуты были взяты, то главнокомандующий решился вечером отступить. Наполеонова армия была в таком расстройстве, что не могла преследовать.

 

По приближении к Москве созван был военный совет для обсуждения вопроса: можно ли еще сражаться, или должно сдать столицу неприятелю? Большинство членов этого совета, признав новые усилия невозможными, высказалось за сдачу. Армия прошла через Москву, но вместо отступления на Петербург или к Северу направилась к Калуге; таким образом, она становилась во фланг французам, пресекая сообщение их с самыми успешными частями империи.

 

Мера эта и пожертвование Москвой спасли Россию и приготовили гибель французам. Окружавшие Наполеона представляли ему опасности, которым он подвергался, переступая границы старинной Польши. Они употребили все свои старания, чтоб удержать его, но надежда подписать мир в Москве превозмогла.

 

Наполеон рассчитывал на слабость императора Александра; он думал, что, подобно другим государям, Александр тотчас по взятии столицы подпишет постыдный мир. Московский пожар, по-видимому, должен бы был рассеять его надежды; но вступив в переговоры с Кутузовым, который намеренно тянул их, Наполеон, в ожидании успешного их окончания, напрасно продлил пребывание в Москве.

 

Узнав о взятом нашими войсками направлении и поняв значение их отступления, Наполеон послал для наблюдения за ними корпус, под начальством Мюрата. Мюрат расположился близ Тарутина. Заметив, что неприятель слишком растянул свои силы, Кутузов воспользовался этой ошибкой и отрядил для нападения на него генерала Беннингсена с превосходными силами.

 

Атака эта имела полный успех. Мюрат отступил, потеряв 18 пушек и много убитыми и пленными. Следствия этого сражения могли быть еще значительнее, но в самом начале дела был убит один из лучших наших генералов (здесь генерал-лейтенант Карл Фёдорович Багговут), и вследствие того остановлено движение дивизии, долженствовавшей обойти французов.

 

Известие об этом успехе было привезено в Петербург полковником Мишо; одновременно получено уведомление о выезде из Москвы Наполеона, начавшего свое отступление. Нет надобности, говорить о впечатлении, произведенном этими событиями и при дворе, и в целом городе.

 

Государь спросил у Мишо, есть ли надежда, что французская армия не выйдет из пределов России. "Я так мало в том сомневаюсь, - отвечал пьемонтец Мишо (Александр Францевич), что ходатайствую пред Вашим Величеством о возвращении моему королю его престола". Государь дал ему в том обещание, которое и сдержал впоследствии.

 

Во все это время занятия мои ограничивались написанием, по приказанию Государя, нескольких бумаг. Знаменитое отступление продолжалось. При переправе через Березину бедствия французов достигли крайних размеров. 29-й бюллетень возвестил о том Европе и Франции. В Молодечне, месте издания этого бюллетеня, Наполеон покинул армию, сопровождаемый лишь Коленкуром и мамелюком Рустаном.

 

Великая армия была уничтожена, но оставались еще корпус Шварценберга и Йорка. Шварценберг отступил в Галицию, Йорк (Людвиг) заключил с Дибичем (Иван Иванович) капитуляцию, по которой отделился от Наполеона. Россия была свободна от врагов.

 

Затем возникал вопрос, - ограничиться ли освобождением отечества, или, пользуясь обстоятельствами, попытаться освободить Европу. По этому предмету мнения были весьма различны. Фельдмаршал Кутузов, слабо преследовавший французов, был того убеждения, что врагам следовало "соорудить золотой мост для отступления".

 

Оставаясь последовательным, он должен был высказаться против дальнейшего продолжения войны; но Государь, под влиянием возвышенных, благородных чувств, отверг столь осторожный совет и решился принять лично командование армией.

 

Он выехал из Петербурга, приказав мне сопутствовать ему. На этот раз он имел счастливую мысль оставить в Петербурге всю свиту, сопровождавшую его в прошлую весну. Князь Волконский, граф Аракчеев и я были единственными его спутниками.

 

Барон Штейн получил приказание присоединиться к нам по вступлению русских войск в Пруссию. Перед отъездом Государь поручил мне составить прокламацию к пруссакам. По приезде в Вильну, я занял комнаты, приготовленные для меня в императорском дворце.

 

С этого времени началось мое участие в великих, делах ознаменовавших царствование императора Александра I.

 

1-го декабря 1812 года русские войска во многих местах перешли границу. Императорская квартира последовала за отрядом, направлявшимся в старую Пруссию, по направлению к Плоцку и в стороне от Кенигсберга.

 

Тотчас по вступлении нашем в Пруссию к нам приехал барон Штейн (Генрих Фридрих), которому Государь (Александр I) поручил управление занимаемого нами края; он отправился в Кенигсберг, чтоб учредить там временное правительство под председательством тайного советника Шёна.

 

Не успели мы войти в герцогство Варшавское, как граф Брандебург привез Государю письмо от прусского короля (Фридрих Вильгельм III) и имел поручение изобразить трудное положение Пруссии, все еще окруженной французскими войсками, а также привезти королю сведения о дальнейших движениях нашей армии.

 

Не высказываясь определительно, король давал чувствовать намерение свое присоединиться к нам, как скоро представится к тому возможность. Уведомление это, конечно, должно было подкрепить намерение Государя идти вперед. Мы недолго останавливались ни в Плоцке, ни в других, лежавших на пути, городах, и старались достигнуть Калиша почти форсированными маршами.

 

Между тем левые наши колонны заняли Варшаву, на основания заключённого с князем Шварценбергом уговора, по которому мы согласились дать ему без преследования отступить в Галицию. Таким образом, занято было герцогство Варшавское почти мирно; сражение дано было лишь одно, в коем генерал Винцингероде (Фердинанд Федорович) разбил корпус Ренье. В то же время прусский король тайно переехал из Берлина в Бреславль.

 

Достигну в Калиша, мы находились в весьма недальнем от него расстоянии. Сообщения сделались частыми; король прислал к нам генерала Кнезебека с поручением уговориться об основаниях предположенного союза. По окончании переговоров император Александр, чуждый тщеславия, пренебрегавший суетами этикета, поехал в Бреславль и взял меня с собою. Нас приняли там с неописанным восторгом.

 

На большом обеде, данном королем, я впервые увидел принцессу Шарлотту (впоследствии императрицу Александру Фёдоровну), распоряжавшуюся в качестве хозяйки. Я сидел напротив их величеств, между фельдмаршалом Блюхером и князем Гарденбергом (Карл Август фон), и имел долгий разговор с фельдмаршалом; полный отваги, он жаловался на состав армии, наполненной молодыми солдатами.

 

Мы пробыли в Бреславле 48 часов; свидание это связало обоих монархов тесной дружбой до гроба. Условлено было, что князь Гарденберг прибудет в Калиш для заключения и подписания союзного договора, который вслед затем был подписан им и фельдмаршалом Кутузовым (Михаил Илларионович). Одновременно условились о плане дальнейших военных действий.

 

Армия двинулась через Силезию на Дрезден. Князь Кутузов тяжко захворал в Бунцлау и должен был там остаться. В Дрездене мы получили известие о его смерти. Император поручил командование князю Витгенштейну (Петр Христианович), отличившемуся в сражении под Полоцком против маршалов Удино и Макдональда.

 

К несчастью, последствия не оправдали этого выбора. Соединенная наша и прусская армии были под начальством фельдмаршала Блюхера; начальником штаба был у него генерал Шарнхорст (Герхард), основатель "системы ландвера", давшей Пруссии возможность начать войну со стотысячным войском, тогда как по заключенному с Наполеоном трактату она обязалась не держать более 40 тысяч.

 

К сожалению, нам скоро пришлось оплакивать этого отменного человека. Пребывание наше в Дрездене было ознаменовано переговорами с Англией относительно трактата о субсидиях. Английское министерство выслало туда одного из своих финансистов, Гарриса, для того, чтобы под руководством посла, лорда Каслри (Роберт Стюарт), обсудить этот вопрос с князем Шварценбергом (Карл Филипп цу) и мною.

 

Предложения Англии были столь выгодны, что не могло быть и речи об отклонении их, так что уговор состоялся немедленно. Покуда мы занимались этим делом, до нас дошло известие, что Наполеон, покинув Париж, приближался с армией, которую успел сформировать в течение зимы.

 

Он шел на соединение с принцем Евгением (Богарне), занимавшим еще Магдебург и в свою очередь собравшим около себя тысяч тридцать, уцелевших после бегства из России. Государи тотчас оставили Дрезден в намерении принять начальство над войсками и начать наступление на Наполеона.

 

Операционный план был хорошо обдуман. Наполеон через Эрфурт приближался к Лейпцигу, куда принц Евгений направлялся через Галле. Союзники хотели напасть на Наполеона прежде соединения его с принцем Евгением, и действительно успели напасть на французскую армию под Люценом.

 

Сначала успешное нападение подавало надежды на победу, но нападение это не получило надлежащего подкрепления, и дурное исполнение хорошо обдуманного плана заставило союзников отступить к вечеру, когда принц Евгений, подоспев на поле сражения, угрожал захватить нас во фланге. Отступление было исполнено в большом порядке. Союзная армия очистила Дрезден, отступила за Эльбу и под Бауценом заняла позицию для новой битвы, столь же неудачно окончившейся.

 

Два пути лежали нам для отступления: первый, к Калишу, удалял нас от операционной нашей линии, а другой, на Силезию, по границе Богемии, обеспечивал важные для нас сношения с Австрией. Первое направление было выгоднее в военном, а второе в политическом отношении.

 

Действительно, двигаясь по последней дороге, мы могли продолжать переговоры с Австрией. Граф Штадион, находившийся для этих переговоров при нашей главной квартире, удалился в Гёрлиц во время Бауценского сражения.

 

Вечером, после того как мы были разбиты, император Александр позвал меня и приказал отправиться к графу Штадиону для сообщения ему принятого Государем намерения; при этом я должен был выставить руководившие Государем побуждения, решимость его продолжать войну, несмотря на последние неудачи и надежду на присоединение к нам Австрии, потому что хотя Наполеон и одержал победы, но победы эти дорого ему стоили и ослабили его силы, так что Австрии предстояло спасти Европу, открыто перейдя на сторону союзников.

 

Отступление наше совершалось в величайшем порядке. Блистательный успех, одержанный нами в арьергардном бою, лишил Наполеона маршала Дюрока и трех лучших французских генералов. Делом этим задержалось движение французов, и мы спокойно достигли Швейдница, в Верхней Силезии. Наша армия расположилась близ этой крепости; большая часть Силезии, не исключая и столицы её Бреславля, была занята французскими войсками.

 

Начались переговоры о перемирии, которое и было подписано. Главное дело заключалось в присоединении Австрии. Император Франц, чтобы ближе быть к событиям, расположился в Гичине, замке, принадлежавшем графу Траутмансдорфу. При нем были князь Меттерних и генерал Дука, к несчастью, главный его советник в военных делах.

 

Это был старый человек, предпочитавший спокойствие движению, нейтралитет войне. Я нашел австрийского императора в сущности выгодно расположенного, но занятого мыслью о том, что еще надо много времени для окончания военных приготовлений и надлежащего сформирования значительных сил, потребных для столь большого предприятия.

 

Словом, мне не сказали "нет", но хотели выиграть время посредством переговоров с Наполеоном. Желанию этому была еще другая причина. На деле Австрия была еще союзницей Франции, не давшей никакого достаточного повода для объявления войны. Князь Меттерних задумал предложить Наполеону умеренные условия для всеобщего успокоения во благо всей Европе.

 

Отказ в принятии предложенных им условий должен был служить достаточным поводом к разрыву. С этой целью князь Меттерних должен был отправиться к Наполеону в Дрезден. Таким образом Австрия становилась посредницей между Наполеоном и союзниками. К сожалению, я не успел достигнуть более положительного результата и увез из Гичина лишь поручение "представить предположение князя Меттерниха" обоим государям.

 

Разумеется, известие не могло им нравиться. Впечатление им произведенное было ослаблено присылкой одновременно в нашу главную квартиру полковника Латура, присланного императором Францем для совещания на всякий случай о дальнейших военных действиях. Генерал Дука также прибыл под предлогом "свидания со служившим в рядах наших его братом".

 

Предложение Меттерниха, как и следовало ожидать, были отвергнуты Наполеоном. Свидание их имело одно только последствие - принятие Наполеоном предложения "назначить в Праге конгресс и заключить перемирие". Князю Меттерниху предстояло склонить союзников, к принятию этого двойного предложения, что было нелегко, потому что войска наши только что были укомплектованы свежими силами, и, следовательно всякая проволочка обращалась в выгоду не нам, а нашим противникам.

 

Князь Меттерних предложил нам свидание в Ратиборчице, поместье первой герцогини Саган; я отправился туда с князем Гарденбергом и бароном Гумбольдтом (Вильгельм фон). Совещание это было самая бурное из всех, на которых мне когда-либо приходилось присутствовать; но для нас было так важно привлечь Австрию, что пришлось исполнить все ее требования.

 

Союзные государи не менее своих представителей были недовольны назначением конгресса и происходившей вследствие того отсрочкой военных действий. Предстояло назначить уполномоченных. Государь, избрал г. Анстедта (Иван Осипович), а король прусский барона Гумбольдта. Князь Меттерних сам взялся быть представителем Австрии. Наполеон назначил герцога Виченцского (Коленкур) и графа Нарбонна.

 

Конгресс этот был просто насмешкой: уполномоченные не собирались, а пересылали свои требования князю Меттерниху, который в качестве посредника передавал их противной стороне. На деле никто не хотел мира. Несколько недель прошло в бесплодных переговорах, затем конгресс прервался, перемирие окончено, и враждебный действия начались снова.

 

Во время перемирия император Александр имел в Трахенберге свидание с наследным принцем шведским (Бернадот). Я сопровождал Государя. Здесь был решен план вновь открывавшейся кампании. Силы союзников были разделены на три армии. Каждая из этих армий должна была состоять из войск всех трех наций; одни австрийцы оставались вместе, не отряжая своих сил к войскам союзников.

 

К австрийцам была присоединена значительная часть русской армии и два прусских корпуса. Вторая армия состояла преимущественно из пруссаков, с присовокуплением двух русских корпусов; третья, под начальством шведского наследного принца, вмещала два русских, два прусских корпуса и довольно слабый отряд шведов.

 

Войска, назначенные для соединения с Австрией, должны были оставить Силезию и войти в Богемию; вторая армия, под начальством Блюхера, долженствовала остаться в Силезии, а третья в Бранденбурге. Все три армии должны были одновременно начать наступательное движение и направиться против Наполеона, сосредотачивавшего свои силы около Дрездена.

 

Условлено было каждой армии, в случае нападения сил превосходных или предводительствуемых самим Наполеоном, отступать и дать время другим армиям прийти на помощь. Этот план действий был приведен в исполнение, но вначале он не имел тех счастливых последствий, которых в праве были ожидать от него.

 

Командование главной армией было поручено князю Шварценбергу. Император Александр находился здесь же и, не принимая звания главнокомандующего, имел главнейшее влияние на все движения армий, несмотря на присутствие двух других государей. За несколько дней до окончания перемирия к нам прибыл генерал Моро (Жан Виктор), по нашему приглашению покинувший Америку и готовый служить плодами своей военной опытности.

 

Император призвал его к участию в своих советах, надеясь извлечь из него пользу в борьбе со старинным его соперником. Моро не произвел на меня того впечатления, которого я ожидал: я нашел его ниже его славы.

 

Около того же времени появился генерал Жомини (Генрих), известный своей военной ученостью. Уже несколько лет тому назад мы хотели привлечь его в свою службу. Когда я состоял при парижском посольстве, то мне поручаемо было сделать ему о том предложение. Он выслушал это предложение приветливо и уже тогда имел намерение выйти из французской службы и поселиться в России.

 

Обстоятельства и некоторая доля нерешительности помешали ему исполнить это намерение. Император принял его благосклонно и пожаловал в генерал-адъютанты. План открывавшейся кампании был сообщен Жомини, который сделал несколько изменений, оправданных последствиями. Император Александр, в ожидании сбора войск в местах, откуда они должны были вторгнуться в Саксонию, отправился сам в Прагу и взял меня с собой.

 

Мы настигли армию в Коммотау, и тотчас началось движение вперед. После двух переходов мы подошли к высотам, окружающим Дрезден. Император Наполеон, по неверным уведомлениям своих шпионов, не ожидал соединения в Богемии русской и австрийской армий; он перешел Эльбу, чтобы напасть в Силезии на фельдмаршала Блюхера; следовательно, наше появление у Дрездена было весьма удачно.

 

К несчастью, нерешительность князя Шварценберга, не раз вредившего нам и впоследствии, заставила нас пропустить наиудобнейшее для нападения на город время. Решились атаковать спустя лишь 24 часа, когда предуведомленный Наполеон, отказавшись от нападения на Блюхера и оставив Макдональду командование войсками в Силезии сам с частью своей армии, форсированным маршем, возвращался к Дрездену.

 

Вследствие этого, нападение наше на Дрезден не удалось, и мы принуждены были возвратиться в Богемию по дорогам, сделавшимся непроезжими от дождя, не прекращавшегося во все время сражения. Нам пришлось оплакивать генерала Моро: ему, подле императора Александра, оторвало обе ноги ядром, пущенным из орудия, так сказать, нацеленного самим Наполеоном.

 

Отступление наше совершилось довольно беспорядочно. На пути лежали высокие горы; одна только и была порядочная дорога, прекрасное шоссе, пролегавшее чрез Петервальдау к Теплицу; по ней направился гвардейский корпус. Если бы Наполеон настоятельнее преследовал его, то достиг бы Теплица прежде нас и отрезал бы нам отступление.

 

Он поручил преследование генералу Вандаму, не поддерживая его достаточными силами. Отступая, гвардия заняла позицию при Кульме и выдержала здесь первый натиск. Между тем некоторые из наших корпусов спустились с гор; прусский корпус генерала Клейста направился через Ноллендорф на правый фланг и сообщения Вандама.

 

Атакованный превосходными силами, Вандам был разбит и взят в плен вместе с генералом Гаксо, одним из лучших французских офицеров генерального штаба. Французы потеряли всю свою артиллерию. Этот блестящий успех, с одной стороны, поднял дух в нашем войске, ослабленный Дрезденским поражением, с другой, после него, начали показываться между русскими и австрийцами недоумения.

 

К сожалению, мы имели некоторые поводы неудовольствий на этих союзников: во время сражения 15000 австрийцев, под начальством генерала Мочко, положили оружие, без выстрела.

 

Счастье снова переходило на нашу сторону; покуда мы выигрывали Кульмское сражение, фельдмаршал Блюхер разбивал Макдональда при Кацбахе, где отличилась дивизия русских гусар под начальством князя Васильчикова (Дмитрий Васильевич). Два дня спустя получено известие о победе шведского королевского принца при Грос-Берене. Эти славные события происходили в августе месяце.

 

Всякая армия, даже победоносная, бывает более или менее расстроена после нескольких недель, проведенных в военных действиях. Наши войска были весьма утомлены тяжелым отступлением чрез Богемские горы. Мы оставались весь сентябрь месяц в Теплицкой долине, пополняя утраты, снабжая обувью австрийскую пехоту, получая подкрепления.

 

Лишь в начале октября мы были в состоянии снова начать наступление. В первых днях этого месяца войска наши снова пустились через Богемские горы, вошли в Саксонию и направились к Лейпцигу. Здесь с 16-го по 19-е октября дана была Наполеону знаменитая битва, освободившая Германию.

 

В продолжение всего сражения я находился подле Государя и видел вблизи атаку французской конницы, которая, опрокинув нашу легкую кавалерийскую дивизии, направлялась к холму, где стоял император Александр, окруженный многочисленною свитой. Он приказал своему конвою, состоявшему из полка гвардейских казаков, двинуться против французов. Командовавший атакой граф Орлов-Денисов (Василий Васильевич) разом остановил движение неприятеля.

 

Вступление в Лейпциг было величественно. Императора Александра сопровождали оба союзные государя и принц шведский. В городе оказался Саксонский король, которому было объявлено, что его, в качестве военнопленного, отправят в Берлин. Французская армия отступила по дороге через Эрфурт и Франкфурт на берега Рейна; по несчастью, ее преследовали не довольно деятельно, так что результаты победы были неполны.

 

Авангардом командовал австрийский генерал, граф Гиулай; если б он ускорил свои движения, то мог бы достигнуть высот Крюзенских прежде Наполеона и пресечь ему путь к отступлению.

 

8-го октября Бавария присоединилась к союзу. Баварская армия, предводительствуемая маршалом Вреде, направилась к Ганау, куда и пришла, покуда Наполеон отступал по той же дороге. Вреде так плохо распорядился, что не только не остановил Наполеона, но был разбит им и дал ему возможность достигнуть Майнца.

 

Здесь Наполеон покинул армию и возвратился в Париж. Император Александр с главной армией двинулся чрез Веймар и Швейнфурт во Франкфурт. Тут дан был на несколько недель отдых. Важные вопросы должны были быть обсуждены и разрешены: предложить ли неприятелю мир или принять великое решение: войти во Францию и преследовать Наполеона до последней крайности.

 

По этому великому вопросу мнения союзников были различны. Император Александр, поддерживаемый Пруссией, хотел продолжать войну; австрийский кабинет предложил открыть переговоры. Решено было вступить в них, не прекращая военных действий. Г. де Сент-Эньян (Aignau), французский министр при Веймарском дворе, был взят в плен; его освободили и отправили к Наполеону с изложением условий, на которых союзники соглашались открыть мирные переговоры, созвав с этою целью конгресс в Мангейме.

 

Большое число немецких принцев и между ними король Вюртембергский прибыли во Франкфурт с целью присоединиться к союзу. С каждым из них был заключен трактат. Решено было вступить в пределы Франции; оставалось уговориться о плане военных действий. По этому поводу возникли новые прения между императором Александром и князем Меттернихом, который настаивал на предположении проникнуть во Францию чрез Швейцарию, тогда как Государь утверждал, что не следовало нарушать нейтралитет Швейцарии, о чем просила только что прибывшая оттуда депутация.

 

Австрия не теряла из виду давнишнюю цель поднять в Берне аристократическую партию и восстановить прежний порядок, что нисколько не отвечало желаниям императора Александра. Для переговоров с правительством Гельвеции были отправлены туда два уполномоченных: со стороны Австрии барон Лебцельтерн, а от нас граф Каподистрия, выступавший при этом впервые на сцену.

 

Договорено было, что союзники, не вторгаясь внутрь страны, получат свободный пропуск на двух дорогах: одной, через Базель, для главной армии, при которой находились три союзных государя, а другой, чрез Женеву, для австрийского корпуса, долженствовавшего вступить в Лион. Мы двинулись.

 

Император останавливался на два дня в Карлсруэ и на три в Фрейбурге, где мне посчастливилось иметь помещение у старой любовницы майнцкого курфирста, г-жи Фери; она угостила нас на славу, щеголяя в особенности пуншем, который одна умела делать для своего возлюбленного.

 

Слишком долго было бы рассказывать подробности этой достопамятной кампании, в продолжение коей судьба то покровительствовала, то сопротивлялась нам, покуда не перешла окончательно на нашу сторону.

 

Упомяну лишь об одном случае, имевшем решительное влияние. После сражений при Лионе и Краоне, Наполеон двинулся против наших войск, сосредоточенных у Бра-на-Оби, где находился и император Александр. В это время я был отправлен для совещания с князем Гарденбергом, князем Меттернихом и лордом Каслри. По окончании нашего заседания князь Гарденберг пригласил меня к обеду, но моя счастливая звезда заставила меня отказаться под предлогом скорейшего уведомления Императора об исходе нашей конференции.

 

Благодаря своему отказу, я успел достигнуть армии: несколько часов спустя, я был бы с остальными членами конференции и императором австрийским отрезан французской армией, которая, будучи отбита, повернула на Витри. Таким образом, мне дано было участвовать в нашем знаменитом шествии на Париж и принять деятельное участие в последовавших затем событиях.

 

После нескольких схваток маршалы Мармон и Мортье попросили сдачи на капитуляцию. Император послал меня с полковником Михаилом Орловым для переговоров. Мы встретились в одном из домов соседних с заставой Клиши. Уговорившись об основаниях капитуляции, я поручил Орлову отправиться в дом маршала Мармона, с тем, чтобы составить бумагу и подписать ее вместе с полковником Фабрие, которого маршалы отрядили с этою целью.

 

Сам я вернулся в Бонди к Государю с уведомлением его о происшедшем. Покуда мы вели переговоры в предместья Клиши, Наполеон покинул армию и приближался к Фонтенбло, надеясь еще спасти Париж своим присутствием. Он отправил вперед Александра де Жирардена с приказанием маршалам держаться, во что бы то ни стало. Офицер этот, давно мне знакомый, попал в наши переговоры.

 

Он обратился ко мне, желая испугать меня рассказом о победе, будто бы одержанной Наполеоном над корпусом генерала Винцингероде, который был оставлен замаскировать наше движение на Париж. Между прочим, он стал уверять меня, что в этой мнимой битве была взята в плен целая дивизия русской пехоты.

 

Я отвечал, усмехаясь: "это несколько мудрено, потому что весь отряд Винцингероде состоит из 6000 кавалерии".

 

В капитуляции было договорено, что депутация от города Парижа явится к императору Александру в Бонди для засвидетельствования о подчинении жителей города. Депутация эта явилась в 6 часов утра. Я принял ее и ввел к Императору. За несколько минут перед тем, Государю доложили о прибытии Коленкура с поручением от Наполеона. Государь не пожелал, чтоб этот посланный виделся с депутацией, а потому приказал мне отвести его в конец сада и занять там разговором, покуда продолжалась аудиенция. Отпустив депутацию, Государь позвал меня и велел ввести Коленкура.

 

Прежде чем принять его, Император приказал мне немедленно отправиться в Париж к Талейрану и условиться с ним о мерах, которые следовало принять на первую пору. Я просил одного из членов депутации, г. Делаборда, предварить о моем приезде Талейрана, который, как я опасался, мог быть легко вынужден покинуть Париж.

 

Чтоб объяснить роль Талейрана в этих великих происшествиях, я должен вернуться назад. Во время пребывания нашей главной квартиры в Tpyа является ко мне какой-то господин под именем Ст. Жоржа. Он вынул из кармана тетрадку и показал мне следующие строки, писанные химическими чернилами:

 

"Посылаемое мною вам лицо заслуживает всякого доверия; выслушайте его и узнайте меня. Пора быть яснее. Вы ходите на ходулях. Станьте на ноги и сделайте, что в силах". Я узнал почерк герцога Дальбергского. Мнимый Ст. Жорж был не кто иной как г. де Витроль. Его отправление в нашу главную квартиру было задумано и исполнено с участием Талейрана, ставшего во главе партии, которая желала свергнуть Наполеона.

 

Г. де Витроль сообщил мне сведения о состоянии умов в Париже; настаивал на том, как легко нам будет овладеть этим городом, если решительнее распоряжаться нашими военными силами; утверждал, что нас ожидает в Париже радушный прием. Г. де Витроля представили Государю; князь Меттерних и лорд Каслри имели с ним неоднократные разговоры. От нас он отправился к графу д'Артуа, только что приехавшему в Нанси. Итак, в том доме Сен-Флорентинской улицы, куда я ехал, дело уже было подготовлено.

 

День был воскресный; погода стояла превосходная. Я въехал в Париж в сопровождении одного казака; на дороге встретился мне австрийский офицер, князь Лихтенштейн, которого я пригласил сопутствовать мне; бульвары были покрыты разряженною толпой. Казалось, народ собрался, чтобы погулять на празднике, а не для того, чтобы присутствовать при вступлении неприятельских войск.

 

Талейран был за туалетом. Полупричесанный, он выбежал ко мне навстречу, бросился в мои объятия и осыпал меня пудрой. После первых минут волнения он велел позвать людей, состоявших с ним в заговоре. То были герцог Дальберг, аббат де Прадт, барон Луи. Покуда мы рассуждали, Император во главе своей армии вступал в город.

 

Я передал своим собеседникам желание Государя, сказав им, что он остановился окончательно на одной лишь мысли: не оставлять Наполеона на троне Франции; что затем вопрос, какой порядок вещей должен заменить его, будет разрешен Государем не иначе как по совещании с теми просвещенными людьми, с которыми он теперь будет поставлен в сношения.

 

Государь намеревался поселиться во дворце Elysee Bourbon. Во время шествия какой-то неизвестный человек всунул князю Волконскому анонимную записку с уведомлением, что под дворец этот подведены мины. Государь приказал послать мне эту записку через Дурнова, адъютанта князя Волконского. Я передал полученное мною известие Талейрану. Он не хотел верить; однако, по избытку предосторожности, предложил Государю свой дом, чтобы дать время произвести надлежащее освидетельствование.

 

Торжественное шествие войск должно было окончиться на площади Людовика XV. Час спустя после получения нами записки, Государь, сопровождаемый прусским королем и князем Шварценбергом, прибыл в дом Талейрана и позвал лиц, с которыми я рассуждал перед его приездом. Завязалось общее рассуждение о том что делать; решено было прежде всего напечатать прокламацию от имени союзных государей с объявлением, что они не станут вести переговоров ни с Наполеоном, ни с кем-либо из членов его семейства.

 

Мне, вместе с герцогом Дальбергом (Эмерих Йозеф), поручено было составить этот акт. Мы с ним заперлись в комнате, смежной с гостиной и чрез полчаса представили Государям бумагу, удостоившуюся одобрения и подписи императора Александра. Через несколько часов прокламация была напечатана и выставлена Парижу.

 

Император обедал у Талейрана. Союзные государи должны были вечером показаться в опере. Незадолго до обеда Государь узнал, что заказано представление "Торжество Траяна". Ничто не могло быть неприятнее для его скромности; он пожелал, чтобы в замену назначенной оперы дана была "Весталка". При входе в оперу Императора встретили громкие крики народа. Что ни говорят историки, писавшие о том времени после 1830 года, но общее желание Франции было не в пользу продолжения наполеоновского правительства.

 

В конференциях того утра положено было на следующий день созвать Сенат. В заседании этом Талейран предложил свержение Наполеона. В тот же день учреждено временное правительство, составленное, под председательством Талейрана, из генерала Бёрнонвиля, герцога Дальберга, графа Жокура и аббата Монтескье, с самого возвращения своего во Францию, состоявшего в переписке с Людовиком XVIII.

 

Я занимал комнату в доме Талейрана и проводил целый день, а часто и большую часть ночи, путешествуя взад и вперед, то к Государю, то к лицам, принимавшим участие в направлении этих великих событий. О свержении Наполеона никто уже не спорил, все были в этом согласны; но предстояло решить, кем заменить Наполеона. Здесь начинало проявляться разномыслие.

 

Наполеон прислал из Фонтенбло депутацию из четырех маршалов: Нея, Макдональда, Мармона и Коленкура, для представления отречения своего от престола в пользу римского короля (здесь Наполеон II) под регентством Марии-Луизы. Проект этот был оспариваем со стороны Талейрана, который с самого вступления нашего в Париж высказывался в пользу восстановления Бурбонов.

 

Император колебался; конференция продолжались всю ночь; наконец Государь принял мнение Талейрана. Маршалы возвратились в Фонтенбло, за исключением Мармона, отправившегося к корпусу войск в Эссоне. Людовик же XVIII выказал надменность столь неуместную в отношении Государя, даровавшего ему престол. Император Александр был очень оскорблен этим поведением, и это подействовало на дальнейшие отношения обоих монархов.

 

По прибытии императора австрийского, князя Меттерниха и лорда Каслри, начались переговоры о мире. Я был назначен уполномоченным и принимал деятельное в них участие. 18 (30) мая был заключен мир. Монархи, оставив своих министров, отправились в Англию, где были приняты с большим энтузиазмом. Для императора Александра пребывание это не прошло, однако, без неудовольствия.

 

Он не симпатизировал принцу-регенту, впоследствии Георгу IV. Великая княгиня Екатерина Павловна прибыла раньше императора в Лондон и сблизилась с оппозицией - партией тори. Она склоняла своего брата к тому же направлению, что не нравилось регенту и было причиной нескольких столкновений.

 

Император покинул Англию недовольный своим пребыванием. Оставалось еще два месяца до открыла Венского конгресса. Император воспользовался этим временем для поездки в Петербург, и я сопутствовал ему.

 

Во время пребывания в Петербурге судьба моя окончательно определилась. Канцлер Румянцев (Николай Петрович), заведовавший еще по имени коллегией иностранных дел, почти совсем оглохший вследствие двух апоплексических ударов, оскорбился тем, что был устранен от участия в договорах, обессмертивших царствование императора Александра, и подал в отставку.

 

Отставка его была принята. Я заместил его, получив скромный титул статс-секретаря, заведовавшего коллегией иностранных дел. Титул этот я сохранил до времен императора Николая Павловича, пожаловавшего меня в вице-канцлеры при заключении Туркманчайского мира (1829).