Александр Христофорович Эйлер. Памятные записки

Отец мой Христофор Леонтьевич Эйлер, младший сын знаменитого математика Леонарда Эйлера, родился в Берлине 1743 г. 20-го апреля. Он служил в Семилетнюю войну офицером прусской артиллерии, и по переезде деда моего, согласно приглашению Екатерины Великой, испросил увольнения от службы, на что король Фридрих не только не согласился, но за повторенную просьбу, как уроженца Пруссии, приказал арестовать и посадить в крепость Кистрин, о чем дед мой, имея всегда свободный вход к Екатерине Великой, доложил ей.

 

Она вступилась за невинного и писала королю, который 17 января 1767 года приказал отца моего освободить и немедленно отправил его с письмом к императрице в Россию. Здесь он был обласкан князем Орловым (Григорий Григорьевич), принят в артиллерию с повышением чина, служил до 1-го января 1799 г. и уволен в чине генерал-лейтенанта с пансионом, после чего жил в деревне своей, в Минской губернии.

 

Впоследствии он продал это имение и переехал в Финляндию, где в Выборге купил дом и в десяти верстах от оного мызу Ракалаиоки, на которой 1808 года 20-го февраля, в 6 часов вечера, перешел в вечность, имея от роду 64 года и ровно 10 месяцев. Он был добрейший человек и отличных правил, лучший из отцов, усердный слуга государям и отечеству, совершенно бескорыстен и ученейший из сыновей великого Леонарда; но страдал много от несправедливости, всегда нуждался и не оставил никакого состояния.

 

Мать моя, Анна Сергеевна, урожденная фон Краббе, дочь эстляндского дворянина, родная племянница начальника всей Российской артиллерии Ивана Ивановича Меллер-Закомельского и вторая супруга отца моего, родилась в деревне Ханау, в 12-ти милях от Дерпта 1755 года 14 октября, вышла замуж в С.-Петербурге 1778 года 3-го мая, а скончалась в Выборге 1813 года 21-го июня, 57-ми лет. Она была во всех отношениях лучшая мать, добрейшая, умная женщина и красавица собою, сохранив это даже под старость.

 

Родители мои всегда жили скромно и честно, были в нужде и много терпели, при большом семействе, от недостатка. Императрица Екатерина Великая, по собственному избранию, назначила отца моего, в чине артиллерии майора, командиром Сестрорецкого оружейного завода, куда он вскоре после свадьбы своей переехал и где я, первый сын этого брака, родился 1779 года 17-го февраля, в воскресенье, во время обедни.

 

До десятилетнего возраста я прожил в Сестрорецке, был любимец родителя и тетки и матери моей, много резвился и делал ребяческие шалости. Отец никогда меня не наказывал, но я боялся только его и, примечая по глазам желание, всегда старался ему угождать. По седьмому году начали меня учить, и батюшка преподавал мне сам: арифметику, начала геометрии и алгебру, и столь успешно, что по 10-му году я свободно разрешал почти все уравнения второй степени.

 

В половине 1789 года батюшка произведен был в генерал-майоры, а как построение всех фабрик из кирпича было окончено, и Императрица лично оные осмотрела и, изъявив благоволение, наградила отца орденом, а матушку бриллиантовыми фермуаром, серьгами и перстнем: то он, согласно просьбе своей, назначен был начальником артиллерии в армии, действующую против шведов, а семейство наше переехало в С.-Петербург, где меня отдали в лучший тогда пансион г. Вейдемейера, а математике обучался я у профессора Николая Ивановича Фусса.

 

В конце 1790 от шалости навлек я на себя жесточайшее воспаление в печени и в легких, но, по милости Всевышнего, искусством доктора Галеди, спасен, а выздоровел совершенно только чрез 9-ть месяцев.

 

1790 года 5-го июля определен я в бомбардирский полк сержантом. 1-го ноября, на 12-м году от роду, по ходатайству генерала барона Меллер-Закомельского, произведен в подпоручики армии и определен адъютантом к отцу. По заключению мира со шведами, батюшка остался начальником артиллерии, в Финляндии расположенной, и всех пограничных крепостей. В октябре 1791 года семейство наше переехало в Выборг, где я учился в гимназии, а математике у профессора Тидебеля, усердно, легко и без всякого напряжения.

 

В свободное время я любил танцевать, часто влюблялся и провел свою молодость в Выборге очень приятно. В 1793 году на Страстную неделю, пастор Валль конфирмовал меня, а 20-го апреля и день рождения батюшки, удостоился я в первый раз принять Святое Причастие. В этот день и следующий, как теперь помню, я чувствовал себя истинно счастливым и даже блаженным.

 

1794 года 1-го ноября произведен я артиллерии подпоручиком и поступил в 2-й канонерский полк в 1-ю роту капитана барона Левенштерна, с чем вместе и дальнейшее мое образована в науках кончилось.

 

Батюшка с семейством переехал на жительство в Петербург, а я 15-ти лет от роду остался предоставленным себе и Провидению; но добрые примеры родителей и строго внушенная нравственность спасли меня от соблазна и пороков, которым никогда не был предан. 1795 год занимался я строевою службою, а по вечерам повторял то чему учился. Еженедельно в среду обедал у барона Левенштерна, изредка поддерживал и старое знакомство, хотя очень небольшое.

 

В начале 1796 года был переведен я в гребную артиллерию и, переехав в С.-Петербург, поступил в 4-ю роту капитана Пухинского. Жил я тогда у родителей, стаивал в галерном порте в карауле, по тогдашним правилам по целой неделе, бывал у родных и довольно часто посещал итальянский театр, стоивший мне каждый раз 50 копеек ассигнациями.

 

В это лето сгорел Галерный порт, как говорили, от молнии. Огонь с такою силою обхватил сараи с галерами, канатами, пенькою, парусами, смолою и маслом, что вода в бассейне даже вскипала. Люди, спасаясь от огня, погибали в бассейне, причем один Кексгольмский полк потерял более 20-ти человек. Уцелели только две императорские яхты, выведенные в море при начале пожара, прочее же всё погибло; убыток казны был очень велик; производили следствие, но ничего не открыли.

 

Подобный величайший пожар случился при мне в 1793 году в Выборге. Кучер командира Выборгского полка г-на Адлерберга (Густав-Фридрих (Фёдор Яковлевич)) заснул на сеновале с трубкою во рту, что произвело пожар в самый полдень. Предшествовавшая засуха, большие жары и сильный ветер были причиною, что пламя с неимоверною быстротой обхватило строения каменные и деревянные во всей обширной крепости, а в 4 часа пополудни уже весь город превратился в развалины.

 

Полковник Адлерберг, человек чувствительный, от скорби умер, а богатое тогда купечество и все жители лишились почти всего своего достояния. При этом общем несчастье замечательны два случая:

 

1-ое) что три церкви: Русская, Лютеранская и Чухонская, стоявшие между обгорелыми строениями, остались невредимы, и

 

2-ое) что отцу моему посчастливилось спасти пороховые погреба, в бастионах расположенные, в которых после войны хранилось 11000 пуд пороха. Он при себе приказал замазать все двери и окна погребов толстым слоем глины и беспрерывно поливать оные водою, что предупредило совершенное истребление крепости и всех людей бывших тогда во множестве в городе:, потому что взрыв 11000 пуд пороха без сомнения уничтожил бы не только людей, лошадей, обгорелые стены, но и самую крепость, и фурштаты, уцелевшие от пожара.

 

Самоотвержение в подобных случаях батюшка почитал своею обязанностью, и тем спас жизнь до 8000 человек и самую крепость, стоящую миллионы рублей.

 

1796 года 6-го ноября скончалась императрица Екатерина Великая и на престол взошел император Павел 1-й. Приказом его величества я был переведен в формируемый тогда лейб-гвардии артиллерийский батальон, поступил во 2-ую роту капитана Бреверна и переехал на Литейную улицу, в отведенную от города квартиру. С этим вместе я уже навсегда отделился от дома, родителей, живших тогда на Петербургской стороне и, быв беспрестанно занят фронтовою службою и поручениями батальонного командира Канабиха по устройству вводимой тогда в артиллерию шорной упряжи, не мог часто бывать в своем семействе.

 

Император Павел намеревался совсем уничтожить национальную упряжь, по его приказанию все экипажи в Петербурге и все казенные обозы запрягались в шоры, для придворной конюшни были заготовлены новые, а употребляемые при императрице Екатерине, даже самые парадные с серебром и золотом, отданы в гвардейскую артиллерию, но которые естественно не годились на наших лошадей ростом в аршин 14 или 15 вершков, почему их и променяли на новые гладкие шоры.

 

Странна была тогда форма времён Семилетней войны: чрезвычайно широкие платья, штиблеты, вонючие свечным салом букли и длинные до пояса косы. Мы сначала сами себя не узнавали; но любезная молодость и добрая воля чего не превозмогут! Я во все царствование императора Павла почти никогда не надевал шинели и до того привык к холоду, что не тяготился быть в одном мундире и при морозе в 20 градусов.

 

Пред Рождеством хоронили императрицу Екатерину Великую и Петра III-го; великолепие церемониала происходило обыкновенно-принятое при погребении коронованных особ, а войска стояли шпалерою от Зимнего дворца чрез Васильевский остров до Крепости, и отдавали последнюю честь. Уныние и скорбь видны были на всех лицах, а многие плакали и даже рыдали, провожая матушку-царицу.

 

1797 года 7-го января выступил батальон на коронацию в Москву. От Любани следовала наша рота при Измайловском полку. В Москве нас расквартировали под Девичьим монастырем, а потом переместили в Немецкую Слободу. Лейб-батальон Преображенского полка был размещён на станциях, где Император имел ночлеги и привезен на почтовых лошадях к Петровскому дворцу, где Государь встретил оный в штиблетах и с эспонтоном в руках, провел церемониальным маршем мимо Императрицы и вступил с батальоном пешком в заставу древней столицы, оттуда поехал в Кремль и отслужил молебен в соборе.

 

Коронация была в светлый праздник 5-го апреля, при которой вся гвардия стояла в параде в Кремле, а мы производили салютационную пальбу. После коронации, Государь вскоре переехал в Лефортовский дворец, где были ежедневно разводы и ученья, а чрез месяц гвардия выступила обратно в Петербург, но все лейб-батальоны и нашу роту остановили в Павловске для содержания караулов в загородном пребывании Императора.

 

Я знал, что матушка еще в Петербурге, и очень грустил, боясь, чтобы она не уехала, не дождавшись меня, а просить отпуска не смел.

 

Во время коронации, Государь пожаловал служившим в Гатчинских войсках генералам по 1000 и более душ крестьян, полковникам от 200 до 500, капитанам по 150 и субалтерным офицерам по 100, с правом всем выбирать, где пожелают. Поход в Москву мне чрезвычайно памятен тем, что, имея денщика и лошадь, прожил почти три месяца 35-ю рублями ассигнациями. Я с человеком ел одни щи из одного горшка: скудость научила умеренности и заставила узнать цену деньгам.

 

Родители мои всегда сами нуждались и не могли давать мне более 50 рублей ассигнациями в треть, а я, зная это, никогда ничего не просил и обходился жалованьем, но всегда содержал лошадь, дрожки и сани. Замечательно в моей жизни было, что, не имея состояния, никогда не брал денег под жалованье, никогда и никому не был должен, никогда не играл в азартные игры, но всегда, единственно от расчётливости, имел деньги.

 

В Павловске все офицеры по очереди имели счастье обедать у Государя и за одним столом. Ученья, маневры и тревоги бывали весьма часто, из коих замечательна последняя тревога, происшедшая от сигнала почтальона, ехавшего с почтою из Петербурга: трубач лейб-гусарского полка принял это за тревогу и начал оную трубить, барабанщики последовали ему, а все войска опрометью бросились на сборное место, оканчивая одеваться на пути.

 

Государь, в башмаках, как тогда обыкновенно бывал по вечерам, прогнал прибывших за знаменами подпрапорщиков, вышел из дворца и попал в бегущую толпу солдат; а конная артиллерия, проехавшая по тесноте чрез сад, загородила ему совершенно дорогу. Император чрезвычайно разгневался, прогнал войска в казармы, поехал туда, не переодеваясь и сам произвел следствие.

 

Виновным выдали Преображенского барабанщика; его наказали, а дежурные по войскам и батальону, лейб-гвардии Преображенского полка капитан Тутолмин и поручик Болотников, тут же были разжалованы в рядовые; но чрез три дня, по просьбе Наследника (Александр Павлович), прощены.

 

13-го августа сего года был произведен я за отличие по службе в поручики, причем обошел шесть человек старше себя, а 18-го выступили мы в С.-Петербург; на другой день поехал я к матушке, которая жила у старшей сестры своей Елизаветы Сергеевны Гебенер, на Охтинском пороховом заводе, и почти ежедневно после того там бывал, познакомился хорошо с семейством тетки и был принят искренно, как ближний родственник. В сентябре месяце матушка отправилась с сестрами и братьями моими к отцу нашему в Несвиж.

 

1798 года 28-го января родился великий князь Михаил Павлович и в тот же день наименован генерал-фельдцейхмейстером и шефом л.-гв. артиллерийского батальона и 1-й роты, в которой я состоял старшим поручиком. Страсть к службе и привычка к тихой жизни отвлекали меня от развлечений; я уже тогда твердо постигал все правила фронта, и это сделало меня любимцем всех батальонных командиров: Канабиха (?), Базена (?), Амбразанцева (Николай Дмитриевич), Корсакова (Алексей Иванович), и самого графа Аракчеева.

 

Каждое лето 1798, 1799 и 1800 годов посылали меня почти чрез неделю с двумя орудиями при гвардейском батальоне, отравляемом по очереди в места загородного пребывания Государя, для содержания караула; когда же предвиделись маневры, то нередко оставляли меня там по месяцу и по два; потому что надеялись, что я во фронте не наделаю ошибок, за каковые в те времена часто отставляли начальников, и я, робкий в обществах, бывал во фронте пред строгим императором как дома, никогда не был штрафован и получил от Государя в 1798 году хорошие английские золотые часы, в 1799 году бриллиантовый перстень и в 1800 году из собственных рук Императора, орден Св. Иоанна Иерусалимского.

 

После посвящения, Его Величество обнял меня, поцеловался три раза и сказал: "поздравляю тебя, любезный мне брат", в каких выражениях был написан и рескрипт; но оный отбит французами после Аустерлицкого сражения (1805).

 

В том же году, 8-го октября, произведен я был без ваканции, на 21-м году от роду в гвардии штабс-капитаны и назначен командиром генеральской роты, что ныне легкая № 1-й, хотя в то время было в батальоне два капитана и два штабс-капитана без рот. Ежедневно, от 6-ти часов до обеда, а нередко и по вечерам, занимался я службою и обучением солдат, которые в моей роте всегда были лучше других.

 

Обедал я редко дома, более у родных, а по воскресеньями всегда у Анны Карловны баронессы Меллер-Закомельской, и непременно раз в неделю у командира Охтинского порохового завода дяди моего Гебенера, куда влекла меня страсть ко второй его дочери Елизавете, истинно прекрасной собою. Я жил тогда на одной квартире с её братьями, от которых всегда знал, когда и у кого семейство их будет в городе, и сам туда же отправлялся.

 

1800 года, в начале июля, был отправлен я с четырьмя орудиями в Петергоф; после 22-го, двор переехал в первый раз в Царское Село, куда и я перешел с артиллерию. Здесь Император нередко приходил к моему разводу, состоящему из фейерверкера и 7-ми рядовых, которые содержали пост под колоннадою, подле лестницы кабинета Его Величества; всегда оставался доволен и хвалил знание людей своего дела, а великие князья называли меня "счастливцем".

 

Их высочества знали мое усердие к службе, часто становились сами к орудию, заставляли собою командовать и были хорошо ко мне расположены, особенно великий князь Константин Павлович. В конце 1799 года приезжали в Петербург и останавливались у дяди моего Николая Андреевича Гебенера, батюшка с тетушкою Авдотьей Ивановной Меллер.

 

Намерение отца моего было определиться вновь в службу, но ему (едва ли добросовестно) это отсоветовали, и он чрез месяц уехал, даже не представившись Государю, который прежде его очень любил, а бывши великим князем был и в переписке с ним (тогда семейство наше жило в Минской губернии, в деревне Козлов-Берег, купленной у генерала Беннигсена за 18000 рубл. ассигн. и в 1802 году проданной за 35000 рубл. ассигнациями).

 

Я почти ежедневно бывал у дяди Гебенера и ближе познакомился с его второю дочерью; ей было 14 лет, она цвела как лучшая сентифолия, была истинно прекрасна и неравнодушна ко мне, а в день отъезда отца моего первый поцелуй запечатлел нашу вечную любовь. К масленице 1799 года приехали в Петербург их высочества женихи: великой княжны Александры Павловны палатин Венгерский (Иосиф) и великой княжны Елены Павловны принц Мекленбургский (Фридрих Людвиг Мекленбург-Шверинский).

 

Горы стояли при деревне Охте, и катанья были ежедневные. В последний день масленицы я был в карауле на арсенальной гауптвахте и, в течение короткого тогда дня, выходил и отдавал честь проезжающим 108 раз, в том числе 13 императорской фамилии и 4 раза самому Государю. Того же года, с 4 на 5 марта, я также был в карауле ночью; мороз превзошел 33 градуса, потому что во всех термометрах в городе ртуть ушла в шарики и сделалась ковкою; часовых надо было беспрерывно сменять; у меня в карауле только 4 человека ознобили уши, а у других было гораздо более, и даже лишившихся ног.

 

После сего вышел приказ Императора, чтобы при морозе более 10-ти градусов разводы были без церемонии, а более 15-ти градусов в шинелях сверх мундиров, в фуражках и наушниках. Это благодетельное распоряжение приписывали тогда ходатайству лейб-медика Виллие (Яков Васильевич). В начале мая месяца я вступил с очередным батальоном в Павловск, где в половине лета были свадьбы великих княжон: Елену Павловну венчали первую в Воскресенье, а в следующее чрез неделю Александру Павловну.

 

Две недели продолжались праздники, балы сменялись театрами и гуляньями в разные места и по воде. Все офицеры гвардии, в Павловске стоящие, всегда приглашались в театры и на балы, на которых по большому числу придворных чинов могли не танцевать, но на внезапно назначаемых балах в загородных пребываниях должны были непременно участвовать в танцах. Из отличной тогда французской труппы первыми актрисами были г-жа Шевалье и г-жа Вальвиль, большая любимица военных.

 

Стоянка в Гатчине всегда была самая трудная, как по отдаленности казарм от дворца и учебного поля, так и по большой грязи на улицах, бывавшей там в дождливое время, а между тем обязаны были по службе, собственной надобности и даже для удовольствия все пешие офицеры ходить пешком, а конные ездить верхом.

 

Закладка Михайловского замка (что ныне Инженерный) примечательна тем, как говорили тогда, что чрез три дня по восшествии на престол императора Павла, часовому, на месте этом стоявшему, якобы ночью явился Архангел Михаил и приказал ему известить Государя, чтобы Его Величество тут же построил себе дворец.

 

В конце 1799 года замок этот еще не был отстроен, и Император предполагал всю зиму провести в Гатчине, где дворец построен из ноздреватого камня, как и казармы для войск. В ноябре начались очень сильные морозы, и не только солдаты, но и императорская фамилия заболела гриппом; с перемещением же всех в Петербург болезнь распространилась и в столице. От эпидемии этой умерло множество людей, а Семёновского полка в одной роте Наследника скончалось 17 головных людей.

 

Генерал Корсаков, видя горесть по сему случаю его высочества, приказал мне выбрать из всего гвардейского артиллерийского батальона 16 самых рослых и лучших солдат и отвести оных к Наследнику для перевода в Семеновский полк, чем великий князь был очень доволен, принял генерала Корсакова, и даже меня, очень милостиво и много нас благодарил. Заключу это прошедшее описанное время виденным смешным происшествием.

 

Служащий в Павловске из Гатчинских войск г-н X. женился в Москве во время коронации императора Павла, а в Павловске родился у него сын, которого вздумал окрестить со всем великолепием. Мудрец своего рода г. X., зная, что пред каждым парадом делается репетиция, распорядился таковою же и для парадного ужина. Для сего, накануне крестин, осветил он свою низколежащую квартиру, приказал накрыть стол на 24 человека и посадил за оный всю свою дворню и других разночинцев, занял сам хозяйское место, а лакеям дал наставление прислуживать, подавать пустые блюда и менять тарелки, но к несчастью они не умели сыграть эту комедию.

 

Хозяин сердился, кричал и, наконец, вскочил, лакеи же, охраняя свои лица, пороняли блюда и тарелки. Г. X. их переколотил, а представительных гостей разогнал на конюшню и в прачешную. Тем и кончилась знаменитая репетиция, о которой мы, зная, смотрели в окошки и после передали великим князьям чрез их адъютантов, чему их высочества много смеялись.

 

1801-го года 11 марта скончался император Павел I-й и 23-го того месяца происходило погребение. На престол взошел император Александр I-й. На святой неделе того же года, во всех войсках отрезали косы и букли, а я получил приказание обмундировать себя и одного рядового во вновь предполагаемую форму, в которой с бомбардиром Коробейниковым представлялся Государю в кабинете, только при князе Волконском (Петр Михайлович).

 

Его Величество внимательно осматривал все части одежды и изволил утвердить оную без всякой перемены для всей артиллерии, только с тою разницею, что гвардейская артиллерия должна иметь бархатные воротники и обшлага, а полевая суконные того же цвета. В мае месяце начались ученья на Царицыном лугу. Император изо всей артиллерии смотрел только мою роту, был доволен и объявил благодарность.

 

В конце июня я простился весьма неравнодушно с будущею женою и выступил в Москву для коронации. Батальон следовал отдельно в полном своем составе и расположился в Москве в Немецкой Слободе, куда приходило столько свах, что я, наконец, приказал вестовому их выгонять. В древней нашей столице было странное обыкновение: старухи ходят со списком невест, с прописанием лет от роду и приданного, обыкновенно не менее как вдвое увеличенного на бумаге, предлагают выбрать любую по мысли и назначают свидание в какой-нибудь церкви, но большею частью у Никиты Мученика (здесь на Старой Басманной).

 

Коронация императора Александра происходила при обыкновенном церемониале 15 сентября, а в октябре мы возвратились в Петербург. По приходе батальона в Петербург, командиром оного назначен генерал-майор Вильгельм Берг (?), у которого в доме я остался жить и где поместился полковник князь Лев Яшвиль, отличный служивый. Между нами родилось соревнование, а от того вверенная мне рота, без хвастовства лучшая из пеших, еще усовершенствовалась.

 

1802 года в начале лета взорвало на Охтинском пороховом заводе сушильню и крутильню, причем 19 человек растерзано на части. Генерал Корсаков брал меня с собой на следствие; виновного предали суду, но и командир чрез год получил увольнение от службы с полным пенсионом. Летом того же года приехал батюшка со всем семейством в Петербург, а осенью сестра Блондина Бекман с мужем и брат Федор; они поместились у батюшки, а я оставался на своей квартире; утро занимался службой и одиночным ученьем, а остальное время проводил у родителей.

 

1803 года в феврале уехали: сестра с мужем и брат Федор в Волынскую губернию; вскоре затем и батюшка со всем семейством в Выборг, где он купил дом, а в 10 верстах от города мызу Ракалаиоки. В начале весны переместилось семейство дяди Николая Андреевича Гебенера с Охтинского завода на Выборгскую сторону в дом Пастухова, а потом на Пески в купленный им домик; по влечению сердца я почти всякий вечер проводил у них и до того влюбился, что часто, возвращаясь на квартиру, у меня кружилась голова и делалось дурно.

 

Мая 3 праздновали столетие С.-Петербурга: город, Летний сад и большое число судов на Неве были иллюминованы отлично; погода теплая и ясная соответствовала торжеству, а гуляющих везде и особенно в Летнем саду из лучшей публики было множество. Экипажей было столь много, что они едва помещались на пространстве от Гагаринской пристани до Мраморного дворца, и при этой тесноте в 11 часов вечера внезапно разразившийся дождь наделал чрезвычайную суматоху, особенно при тогдашних дамских костюмах.

 

В это время артиллеристы интриговали, чтоб удержать от принятия в службу графа Аракчеева; но все хлопоты и усилия оказались тщетными: в конце мая 1803 года граф Аракчеев назначен инспектором всей артиллерии и командиром гвардейского артиллерийского батальона. Он осмотрел роты, нашел мою лучшею и исправною, и с того времени всегда особенно ко мне благоволил и отличал от прочих. В июле приступили мы к реформированию батальона из трёхротного в четырёхротный состав, но роты оставлены были по-прежнему, каждая в 10 орудий.

 

Служба при графе Аракчееве сделалась во всех отношениях строгая, но требовалось должного и возможного; надо было фурлейтов (здесь обозных солдат), обращенных в младшие канониры, обучать маршировке и всем движениям фронта, а лошадей артиллерийских, названных строевыми, убирать на правилах всей кавалерии, чем я не только не тяготился, но утешался, потому что видел, что усердие мое замечается.

 

В 1803 году приезжало в Петербург много иностранных принцев и вельмож. Всем им показывали артиллерию, но только одну мою роту; следовательно, у меня было много занятий, которые обыкновенно продолжались от 6 часов утра и до 2 часов пополудни.

 

В Киеве, ноября 8 я женился. Жена моя, как и я, родилась в Сестрорецке 1785 г. 20 июня. В это время получил я из Петербурга известие, что граф Аракчеев приказал очистить для меня полковничью квартиру в доме г-на Самборского, на Неве, в бельэтаже и с балконом, вообще столь хорошую и удобную, что и в последствии, командуя сам батальоном, я не переменял оной. 1 июня выступил я с ротою в первый раз в лагерь, а 6 августа Государь на Преображенском празднике лично объявил всей гвардии поход в Австрию против Наполеона. Мы приступили к покупке лошадей по военному времени; 16-го были готовы, а 19-го выступили.

 

6 августа (1805) Государь (Александр Павлович) на Преображенском празднике лично объявил всей гвардии поход в Австрию против Наполеона. Мы приступили к покупке лошадей по военному времени; 16-го были готовы, а 19-го выступили. Мне, как командиру роты, позволено было иметь повозку в две лошади, а офицеры должны были довольствоваться вьюками. Поход до Порхова был обыкновенной скорости, а потом до Орши дневали только чрез три и четыре перехода, откуда я с ротою для присоединения к колонне великого князя Константина Павловича должен был пройти до Брест-Литовска 600 вёрст в 16 дней, которые все провел на бивуаках, но исполнил приказание и прибыл в срок.

 

Великий князь и граф Аракчеев (Алексей Андреевич) благодарили меня за скорость марша и сбережение людей и лошадей; ибо у меня не было оставленных в госпиталях и слабых, а всё то, что выступило из Петербурга, прошло чрезвычайно форсировано 1300 вёрст и было на смотру во фронте. В трех переходах от Порхова в селе Ашеве, получен приказ от 1 сентября (1805), которым я произведен в капитаны.

 

Село это достопамятно было тем, что, по словам старожилов, все тамошние священники умирали не иначе как от пьянства, и что хозяин мой, один из них же, в таком виде надел на себя запасные святые дары и вздумал выгонять меня с квартиры; но я спровадил его в другую избу, приставил к двери часового и продержал под арестом до нашего выхода. Слава Богу, в нынешнее время, кажется, нет таких священников.

 

От Брест-Литовска, где весь день провел у графа Аракчеева, я следовал в колонне Его Высочества; на всех переходах были от австрийского императора (Франц II) завтраки офицерам, дневки делали чрез три дня, а переходы были обыкновенные; но от Фридека в Лейпник 70 верст, чрез всю Моравию, прошли в сомкнутой колонне в один день, и у меня одного из всех войск не было отсталых; всю ночь солдаты чистились, а в следующий день, сделав 35 верст, вступили парадом в Ольмюц и прошли церемониально мимо императоров Российского и Австрийского; оттуда уже следовали мы в общем составе армии до Бужервиц.

 

19 ноября оставили в Бужервицах все обозы и даже императорский, а на переход до Аустерлица, всего 10 верст, употребили целый день; потому что нашли за нужное пред сражением переводить полки из одной колонны в другую, а дороги были до того дурно рассчитаны, что войска на перекрестках беспрерывно друг другу мешали и должны были выжидать, покуда занявшие дорогу пройдут; а пройдя версту или две, встречалось опять то же.

 

20 ноября было Аустерлицкое сражение, первое для всей гвардии. У нас только и думали, чтоб не упустить Наполеона. Гвардия тогда, всего 6 батальонов, 2 кирасирские полка и 2 роты артиллерии, назначалась в резерв корпусу князя Багратиона (Петр Иванович), а попала в первую линию и первая открыла огонь по французам, которых издали считали своими; но ядро, вырвавшее ряды, вывело нас из очарования, и сражение началось.

 

Колонна Милорадовича (Михаил Андреевич), бывшая на левом фланге гвардии, не сделав выстрела, убежала, и мы, едва в 5000 человек, должны были держаться против 30000 французов под предводительством самого Наполеона. Разумеется, нас разбили, перегнали чрез ручей и даже рассеяли; но гвардия не убежала, а пристроилась к лейб-гренадерскому полку, только что пришедшему на поле брани.

 

Наступили сумерки, и общее счастье, что Наполеон нас не преследовал. Гвардия вообще дралась истинно с большим духом, пехота три раза ходила на штыки, а кирасиры сделали две атаки, но сила превозмогла; из гвардии потеряно много людей, и одно орудие с подпоручиком Демидовым. Общая же утрата артиллерии из всей армии была значительна.

 

Наступившая ночь дала нам возможность ретироваться без потери; мы пошли на Галич, что на границе Венгрии; на привале я заснул на куче камней, и у меня украли лошадь, оставив в руке концы поводьев, которые мошенники перерезали. Не было ни хлеба, ни фуража; солдаты платили по червонцу за два фунта хлеба; обозы были отбиты французами, а моя повозка со всеми вещами брошена, потому что лошадей взяли под коляску Государя, чтобы её спасти от неприятеля. Я остался только в том, что на мне было, и даже не имели белья для перемены.

 

В Галиче простояли мы 6 дней почти без хлеба, пищи и фуража; люди кормились находимым иногда в ямах картофелем, а чаще голодали; лошадей же кормили одною гнилою соломою с крыш. В это время Австрия заключила с Наполеоном унизительный мир, и мы пошли обратно в самом несчастном положении.

 

В Венгрии принимали нас очень хорошо, лелеяли и кормили досыта; но переходы по горам и чрез реки и ручьи без мостов в декабре месяце были трудны. Маршрут был чрез Краков и Брест-Литовск, а оттуда по прежней дороге в Петербург, но форсированный, отчего, также и от совершенного голода в Галиче, гвардия потеряла много отличных людей и лошадей.

 

В Опатове простояли мы 5 дней за льдом шедшим по Висле, но время это должны были вознаградить усиленными маршами. В Несвиже видели мы графа Толстого (Американец), брошенного Крузенштерном (Иван Федорович) на Курильских островах. В начале апреля пришли мы к Петербургу, простояли две недели около Софии, а на Фоминой неделе вступили в столицу.

 

Поход этот замечателен тем, что в 7 месяцев мы прошли форсировано более 4500 верст, выдержали, так сказать, на марше, сражение, в котором нас совершенно разбили и заставили две недели терпеть невыносимый голод и всякую нужду. Около Опатова есть высочайшая гора, называемая Баба (?), а на ней озеро, не имеющее дна. Хозяин наш, краковский профессор, утверждал, что неоспоримо дознано, что озеро это имеет сообщение с океаном под землею, и это доказывается тем, что на поверхности озера нашли киль корабля разбитого в Средиземном море.

 

1806 года, после возвращения из похода, получил я за Аустерлицкое сражение орден св. Анны 4-й степени, а 17 мая произведен в полковники, пробыв капитаном только восемь месяцев. Жалованье мое удвоилось, а с тем вместе улучшилось и положение наше. С чином полковника я должен был сдать свою отличную роту и принять от Р. легкую № 2-й, названную потом по моей фамилии, с которой, однако имел множество хлопот и принужден был употребить строгость, чтоб завести в ней порядок и обучить, как следовало; но зато и солдатики подшутили надо мной: на одном ученье, которое я производил с порохом на своем плаце, они вложили в одно орудие ядро и выстрелили.

 

К счастью, ядро, не задев никого, перелетело благополучно все дома и село в стене Преображенского госпиталя. Я бросился к великому князю, который всегда ко мне благоволил и рассказал происшествие, как оно было. Его Высочество принял меня весьма милостиво, успокоил и послал сказать всем властям, чтоб о происшествии сем Императору не докладывали; но впоследствии сам рассказал и вероятно взял мою сторону, потому что не было даже о том спроса, и дело тем и кончилось.

 

Чтобы оставить меня старшим штаб-офицером в батальоне, граф Аракчеев командировал полковника Ралля (Фёдор Фёдорович) в Киев для формирования осадной артиллерии, а потом назначил его командиром полевой артиллерийской бригады в Москве, мне же приказал принять роту Его Высочества, оставаясь в то же время и командиром роты своего имени.

 

1807 года в январе, по болезни генерал-майора Касперского (Иван Фёдорович), я вступил в наружное командование гвардейским артиллерийским батальоном, оставаясь в то же время и командиром двух рот. В феврале объявлен был поспешный поход в Пруссию, и 16-го я выступил со всем батальоном.

 

Снега были чрезвычайно глубокие, а потому дали мне дневку в Царском Селе, для перекладки артиллерии и обоза на сани; это исполнилось 17-го поутру, а пополудни приехал граф Аракчеев, осмотрел мои распоряжения, был очень ими доволен, благодарил, пил в моем семействе чай и ввечеру отправился в Петербург.

 

18-го мы дошли до Гатчины, где поплакали и простились мы с женой, хотя за хлопотами и скучать было некогда. Лошадей своих должны мы были вести в поводу, а ехать на обывательских, для чего на каждой станции приказано выставить по 900 подвод; но их нигде не оказывалось более 500, да и те были негодны под такую тягость как артиллерия, почему только одна рота графа Аракчеева, имея заводских лошадей, шла на подводах, а прочие запрягали своих, остальные же подводы я отдавал под обозы квартиргерам и офицерам, каждому по паре.

 

Мне приказано было пройти 1000 верст до Юрбурга в 30 дней, делая переходы от 30 до 40 верст и позволено только в Пскове сделать дневку, для того чтобы батальон исповедался и причастился, на каковое однодневное говенье последовало разрешение Синода, и следовательно эта дневка не доставила нам никакого отдохновения.

 

В Бауск приехал генерал-майор Касперский и вступил в командование батальоном, а я с двумя своими ротами отделился и при столь форсированном походе сделал два лишние перехода, чтоб перейти на дорогу, ведущую чрез Тельши и следовать при колонне великого князя. В Юрбург прибыл я в срок, где простояли две недели, что было необходимо, чтобы отдохнуть и оправиться. В начале апреля гвардия вступила в Пруссию.

 

Совершенная ростепель на жирном черноземе затрудняла движение тяжелой артиллерии, почему, также и для облегчения продовольствия, нас остановили в Инстербурге, но рота гр. Аракчеева могла дойти только до Гумбинена. В Инстербурге простояли мы две недели, где мужчин почти не было, а дамы не соглашались видеть во мне полковника в 28 лет, что рождало забавные споры.

 

1-го мая поставили гвардию на позиции при Гейльсберге, но 2-го свели, и артиллерия получила квартиры в одном амте, в 10 верстах от города. Здесь, возвращаясь в один вечер от товарищей, я должен был переходить по круглым кладкам чрез ручей; вода поднялась под самые жерди, которые раздвинулись, я очутился на одной верхом и так карабкался до берега, причем потерял обручальное кольцо; но солдатушки мои, узнав об этом, высыпали все на другой день чуть рассвело и нашли оное на глубине более аршина, за что счастливый получил червонец.

 

Мая 22-го, гвардия выступила на позицию при Гейльсберге; 24-го атаковали мы авангард под командою маршала Нея и оттеснили его от Гуттштадта, 26-го начали ретироваться, 28-го и 29-го дали сражение при Гейльсберге, ночью отошли назад, а 2-го июня происходило пагубное дело при Фридланде.

 

Перед сумерками, Наполеон атаковал большими силами левый фланг, и наши отступили в расстройстве; я, быв правее их, перешел уже пылавший в огне мост во Фридланде, а поднявшись на противный берег, остановлен генералом Резвым (Дмитрий Петрович) для воспрепятствования французам переправляться чрез реку; но город уже был занят: из окон домов открыли по моей батарее ружейный огонь и ранили 11 человек, почему я тотчас из артиллерии зажег Фридланд и после стоял покойно.

 

Портрет Дмитрия Петровича Резвого

В это время вызванные охотники перетащили брошенную пред горевшим понтонным мостом пушку роты графа Сиверса, за что все пять человек солдат награждены Георгиевскими крестами, а я получил орден Св. Владимира с бантом. Я был оставлен без всякого прикрытия и начальства; не постигаю, как французы нас не взяли. В 12 часов ночи я сам собою снял батарею и только на рассвете догнал совершенно расстроенную армию.

 

Перед Тильзитом нас поставили на позицию, но вскоре сняли и перевели чрез реку Неман. На другой день приехал Государь, и на Немане построили на барке беседку, в которой Император в первый раз имел свидание с Наполеоном. Чрез несколько дней заключен был мир, и мы пошли в Петербург, куда в августе и вступили парадом.

 

В 1807 году была сформирована гвардейская резервная рота из кантонистов для комплектования артиллерии фейерверкерами, но граф Аракчеев был оною недоволен, а потому вскоре по возвращении из похода дал мне предписание принять означенную роту во всех отношениях и управлять ею отдельно от батальона, оставаясь также и командиром рот: Его Высочества и своего имени; а как резервная рота имела по штату 8 взводов, из коих было пять пеших, один конный, один барабанщиков и один трубачей, и обязана была третью часть совершенно обученных выпускать в полевую артиллерию, то я всегда имел чрезвычайно много занятий и даже хлопот.

 

Для помещения этой резервной роты отвели казарму во 2-й Спасской улице; но она оказалась очень тесна, почему назначено было половину пристроить и пристройку эту возложили на меня; а дабы я не смел отговариваться множеством занятой, то гр. Аракчеев объявил мне на то высочайшую волю.

 

При гвардейской артиллерии состояло всегда около 60 юнкеров; граф Аракчеев сформировала из них особую команду, поручил её мне и приказал богатых и достаточных оставить на своих квартирах, а неимущих поместить в особые камеры и содержать на правилах кадет, на каковой предмет я получал следующее юнкерам жалованье и провиант и из экономических сумм батальона по 18 рублей в год на каждого, в камере живущего, и за эти деньги юнкера имели: постели, белье, стол и обучались наукам нужным артиллерийскому офицеру, по 6-ти часов в день и два раза в неделю строевой службе.

 

Из сего видно, что заведение это не требовало издержек казны, а, между тем, давало ежегодно в полевую артиллерию до 20 офицеров, конечно не "профессоров в науках", но усердных и знающих свое дело по строевой части. Резервная рота имела лошадей только строевых на два конные орудия, а артиллерийских упряжных вовсе не содержалось на все 12 орудий и на 4 состоящих в юнкерской команде; почему для всех учений, разводов, парадов, и для лагерей я должен был эти 16 пушек снабжать лошадьми из ящичных командуемых мною рот Его Высочества и своего имени, и никогда даже виду не показывал, что это для меня тягостно, потому что в том заключалось истинное сбережение казенных расходов.

 

В мой век начальники приказывали иногда затруднительное, но всегда возможное, и подчиненные никогда не возражали, но всегда исполняли с готовностью. Граф Аракчеев, у которого после австрийского похода я еженедельно должен был обедать, вознамерился оставить созданную им артиллерию и даже службу, и давал всем офицерам гвардейской артиллерии прощальный обед пред Рождеством, а на 3-й день праздника, повстречавшись со мною на Литейной у Сергиевского собора, посадил к себе в сани и, жалуясь на неприятности от придворных, объявил, что решительно оставляет службу и что многие тому будут рады; на что я отвечал, что он никого не сделал несчастным, что всякий, кто любит свое Отечество, будет о нем сожалеть, и что Государь, не имея другого гр. Аракчеева, не отпустит его.

 

1808 года 1-го января пророчество мое сбылось: граф Аракчеев назначен был военным министром и генерал-инспектором всей артиллерии и пехоты. Он поднял это место на высшую степень блеска; ему отдавались всевозможные воинские почести; при квартире его находился караул от гвардейских полков, разводы приводились самими полковыми командирами; гвардейские офицеры ежедневно являлись на ординарцы, также во множестве посыльные пешие и конные; последние всегда сопровождали при выездах его экипаж.

 

Граф, как военный министр, приблизил меня к себе еще более, требовал почти ежедневно и сверх огромных моих занятий, беспрерывно поручал строить разные образцы для всей армии, которые я должен был лично показывать Императору и, по одобрении Его Величества, рассылать во все дивизии, нередко и с людьми, на которых они были пригнаны.

 

26-го марта последовал высочайший указ о присылке ко мне от всей пешей артиллерии офицеров, фейерверкеров, барабанщиков и рядовых для обучения порядка службы и единообразия в обмундировании. Из людей этих я формировал роту и после того был в одно время командиром 4-х рот и команды юнкеров.

 

В апреле последовало новое высочайшее повеление: шесть старших капитанов присылать ко мне для обучения порядка службы и чтобы вакантные роты давать только тем, которые мною будут удостоены в командиры рот. В это время проходила чрез столицу в Финляндию 14-я бригада полковника П.; я должен был выехать на Среднюю Рогатку и устроить оную к церемониальному маршу, но эту кучу мужиков и в месяц нельзя бы было привести в порядок, о чем я доложил графу Аракчееву и просил его не представлять бригады Государю; но уже было поздно: она приползла хуже самых дурных рекрут, и Император был очень недоволен, особенно когда один из солдат отошел шагов на 10 от орудия, купил сайку и начал её грызть против самого Государя.

 

Вслед за бригадою прибыли в столицу роты Ш. и З., едва ли не хуже предыдущих. Граф Аракчеев их встретил и объявил командирам, что, если бы они пришли месяцем ранее, то отправил бы обе роты под качели, вместо паяцев; а потом, поручив оные по строевой части в мою команду, приказал выслать их в лагерь на два месяца, учить два раза в день и в это время никого из лагеря в город не пускать.

 

В конце этой зимы мы лишились добрейшего, незабвенного нашего отца. Матушка осталась в Выборге с сестрами моими: Елизаветой, Александрой и Екатериной; старшая, Блондина была давно уже замужем за Бекманом, а из сыновей: я служил в гвардейской артиллерии, Федор в полевой, Павел в Рязанском полку в Выборге, а Константин во 2-м егерском полку в Финляндии.

 

В мае праздновали покорение Свеаборга, и весь Петербургский гарнизон был в параде. Войска пехотные и кавалерийские стояли на площадях: Дворцовой, Адмиралтейской и Петровской, а я с 14-ю ротами или 160 орудиями по Английской набережной. Во время молебна стреляли залпами по-ротно, отчего не только стекла в окнах перебились, но и множество вылетело целых рам из домов.

 

Парад кончился обыкновенно церемониальным маршем. Вскоре после сего приехал в Россию первый, после Французской революции, посол, обер-шталмейстер Наполеона, Коленкур, с очень блестящей свитой. Его приняли с большой почестью, и он всегда бывал на всех разводах и парадах при Императоре.

 

По воскресеньям вместо разводов были парады; все войска строились в том же порядке, как при торжестве взятия Свеаборга. Государь проезжал по фронту, здоровался с каждой частью и пропускал войска мимо себя скорым шагом повзводно, а потом уже очередные вступали в караул. 1-го июня я выступил со своими 4-мя ротами и командою юнкеров в лагерь, где и расположил на правом фланге 9 полевых рот, там стоявших.

 

Занятия мои были огромны: ежедневно поутру от 5 до 9 часов обучал я две роты по очереди, в 10 часов делал развод с парадом, а потом до 1 часа практическое ученье, пополудни же от 3 до 5 были другим ротам практика, а от 5 до половины 9 ученье движением, и в заключение заря с музыкой.

 

Когда же своим учащимся давал отдых, то объезжал полевые роты для наблюдения, правильно ли производится ученье; потому что по фронту все были мне поручены. Но признаюсь, что это меня чрезвычайно утомило, и одно было только утешительно, что жена с дочерью жили подле самого лагеря, с которыми мог ежедневно видеться и проводить без хлопот, хотя бы несколько часов.

 

1 июля я должен был оставить лагерь; но смотр, назначенный Государем, последовал только 10 числа; все мною командуемые роты были в строю. Император изволил сам командовать и произвел учение практическое и движением в 44 орудия, чрезвычайно был доволен и благодарил меня в лестных выражениях, а 12 я вступил в город в свои квартиры и до сентября отдыхал от чрезмерных занятий в кругу своего семейства, в котором всегда находил истинную отраду и удовольствие; а тут приезжала еще с сестрами матушка, у которой для сохранения на память купил продаваемый ею тогда перстень, пожалованный ей императрицей Екатериною 2-й и подарил своей милой Лизочке.

 

В августе месяце выступили в Финляндию два гвардейские батальона, а с ними и рота моего имени, под командою капитана, потому что гр. Аракчеев приказал мне оставаться в Петербурге при остальных 3 ротах и других его поручениях. В первой половине сентября производилось для всей гвардии 5 линейных учений на Смоленском поле; самые дни учений были утомительны для всех тем, что по отдаленности необходимо было выступать в 2 часа ночи; а для меня, сверх того, что командуя всею артиллерией в строю, должен был поспевать на все пункты, где находился Государь, дабы не наделали ошибок, а для этого приходилось нередко скакать по две версты с фланга на фланг.

 

Осенью приехал герцог Ольденбургский с сыном, нареченным женихом великой княжны Екатерины Павловны; они остановились в Аничковом дворце, где всей гвардии генералы, штаб и обер-офицеры им представлялись: в январе 1809 происходила свадьба их высочеств, и молодые первое время жили в зимнем дворце. После половины декабря приезжали на три недели прусские король (Фридрих Вильгельм III) и королева (Луиза), которым всех гвардейцев представлял сам Государь.

 

Я показывал королю роту Его Высочества в Михайловском манеже движениями, а на Волковом поле практическим ученьем, при морозе в 28 градусов. Офицеры были в сюртуках, а солдаты в шинелях чрез мундиры; в 8 часов утра рота выступила на Волково поле, в 11 приехали Император и король, и последнему я рапортовал по-немецки.

 

В начале ученья Государь приказывал людям отогреваться; но они отвечали, что "им не холодно"; почти в 12 кончилось ученье, и Император пригласил короля на завтрак тут же; в половине первого пили их здоровье, причем я произвел 101 выстрел; в час Их Величества уехали, а мы отправились в город. В Ямской я предлагал солдатам погреться, но они просили "лучше дойти скорее домой", где оказалось, что три человека, почти головные, стоявшие подле Государя и потому не решившиеся погреться, ознобили себе ноги до такой степени, что все пошли в инвалиды на свою родину.

 

В феврале давали великолепный фейерверк против Таврического дворца. Щит был на 42 саженях в длину и 22 в вышину; каскады составлялись из 9 пудовых медных фонтанов, а павильон был из 42000 ракет, который заключался беглым огнем из 101 пушки 36 фунтов, заряженных каждая 12 фунтами пороха. Я был дежурным при фейерверкере для содержания порядка при огромном стечении народа и, особенно для сбережения провода от дворца до фейерверка, по которому, королевою зажженному голубку, должно было сообщить огонь первой декорации.

 

В конце февраля я послан был графом Аракчеевым в старую Финляндию, для осмотра расположенных там на зиму артиллерийских рот финляндской действующей армии, откуда в начале марта вернулся, повидавшись несколько дней с матушкою и братом Федором, одним из командиров тех рот.

 

Еженедельные по воскресеньям парады, линейные учения летом на Смоленском, а маневры осенью на Волковом полях, лагери и смотры только моих 4-х рот Государем (Александр Павлович), происходили в том же порядке, как и в 1808 году; но за практическое учение объявлена мне благодарность в высочайшем приказе, и пожалован от Государя бриллиантовый перстень в 1200 рубл. ассигнациями, который я с великим удовольствием подарил милой моей жене.

 

В этом же году Англия объявила России войну: флот ее крейсировал около Кронштадта, почему опасались, чтобы не было помехи Петергофскому празднику. Все лейб-батальоны гвардии вступили в Петергоф и расположились лагерем при фарватере от Кронштадта; я был при них с двумя ротами артиллерии, а резерв наш составляли все учебные заведения.

 

Лагерная служба исполнялась со всей точностью; полковники дежурили по всем войскам; было два маневра в присутствии Государя, а в начале августа двор переехал в Царское Село, и мы пошли в Петербург. 21-го июля я был дежурным по лагерю, а 22-го при утреннем рапорте великому князю (Константин Павлович), Его Высочество мне сказал:

 

"Хотя я знаю, что, наверное, ты очень устал, но от графа Аракчеева (Алексей Андреевич) отделаться нельзя; он требует, чтобы непременно тебя назначить дежурным при фейерверке. Возьми четыре полные роты от пешей гвардии, будь с ними во 2-м часу у дворца, и исполняй, что граф прикажет". Усталый поехал я в лагерь, наскоро пообедал, собрал батальон и пошел к дворцу, где устроил цепь из 1000 человек и наблюдал за порядком.

 

В 5 часов пополудни приехала жена с братом Фёдором; я ввел их в цепь и не более получаса мог пробыть с ней. После зари, для усиления цепи от большого напора людей, поступил в мое ведение и весь дворцовый конно-гвардейский караул. В 10 часов, посоветовав жене удалиться, я побежал за ворота и по данному сигналу приказал произвести 21 выстрел, а возвращаясь к фейерверку, увидел ужасное и смешное зрелище: 40000 швермонов осветили совершенно местность, но в тоже время многих обожгли, а в дамских платьях даже произвели пожары.

 

Для спасения цепи солдаты бросились на землю, а мошенники, пользуясь суматохою, приступили к грабежам и вырывали серьги даже с частью ушей, что производило ужасный крик и плач. Насилу мне удалось восстановить порядок и устроить караул, а конно-гвардейцев, затянутых в лосине, надо было подымать.

 

Остальной фейерверк был отлично хорош и кончился благополучно; в 12-ть часов я вернулся в палатку и, просидев с женой и братом до 2-х часов, простился и замертво уснул.

 

В августе, возвратившись в Петербург, я принял в свое ведение батареи, устроенные по Финскому заливу, для защиты столицы от внезапного нападения англичан, после чего расписал все артиллерийские роты по батареям, обучал оные действовать из крепостных орудий, и был всегда в готовности по первому сигналу из Кронштадта встретить незваных гостей.

 

В сентябре вступила рота моего имени в Петербург, и Государь изволил ее встречать; вместе с нею вступила и полевая рота Б.; но ее императору не показали, потому что лошади едва могли ходить, из которых все средние пары в орудиях падали на каждом повороте в улицу.

 

В конце года конная артиллерия отделилась от батальона и поступила совершенно в команду Великого Князя (здесь Константина Павловича), а вместе с тем я сдал Его Высочеству и конный взвод резервной роты.

 

1810 года 1-го января назначены: генерал Барклай де Толли (Михаил Богданович) военным министром, а граф Аракчеев председателем Военного Департамента Государственного Совета, и к нему же поступила собственная Его Величества канцелярия, с чем вместе поступали на его рассмотрение все важнейшие государственные дела.

 

В январе поручил мне граф Аракчеев обмундировать до 4000 пленных шведских солдат, что я исполнил в три недели, представил оных Государю в аванзалах Зимнего дворца и по приказанию Его Величества отвел шведов к их послу и сдал для отправления в Швецию. После этого чрез три дня послали меня по назначению Императора в новую Финляндию отыскать понтонную роту Дидрихса (Христиан Иванович) и устроить ее для вступления в порядке в столицу.

 

Я повстречал роту в 20-ти верстах от Нейшлота, лошадей больных велел немедленно продать и, исполнив свое поручение, чрез неделю возвратился и донес военному министру.

 

В мае месяце генерал Касперский (Иван Федорович) был уволен для излечения болезни, я принял от него на законном основании гвардейский артиллерийский батальон, и в мою команду поступили все полевые артиллерийские роты, расположенные тогда в Петербурге, Москве, Смоленске и Архангельске, а равномерно арсеналы С.-Петербургский и Брянский и Охтинский пороховой завод, хотя в последних трех местах начальники были генерал-майоры.

 

В том же месяце я с гвардейским артиллерийскими батальоном поступил в совершенную команду Великого Князя, а как Его Высочество всегда особенно был ко мне милостиво расположен, то, по оставлении графом Аракчеевым строевой части, это было для меня великим счастьем и чрезвычайно полезно.

 

В начале лета барон Меллер-Закомельский (Пётр Иванович) отправился осматривать артиллерию, а генерал-майор граф Кутайсов (Александр Иванович) заступил его место в Петербурге. Мы с ним скоро сошлись и сделались даже приятелями. В это время он был неутешен в безнадежной любви своей к девице Пашковой и находил одно удовольствие беседовать со мною наедине.

 

Наконец, для развлечения его, я придумал произвести опыты над картечью, предложенной Карнотом, которые были весьма удачны и так понравились графу, что мы часто повторяли их на Волковом поле, чем моя Лизочка не очень была довольна, но я делал это по необходимости, видя в том возможность развлекать несчастную страсть искренно любимого мною и достойного графа Кутайсова.

 

Парады по воскресеньям, линейные ученья летом, маневры осенью, лагерь в июне месяце и смотры Государем из всей артиллерии только четырех рот, мною командуемых, происходили в том порядке, как и в оба предшествующие года; только на параде, в сентябре месяце, отличные мои люди первого орудия, проходя мимо Государя, сбились с ноги. Император разгневался и подозвал меня, чтобы выговаривать; но Великий Князь тотчас подъехал и доложил, что этому не я виноват, а Преображенские барабанщики, ударившие поход не в ногу, чем Его Высочество избавил меня от невольной неприятности, но после наедине сделал замечание.

 

В октябре месяце поручил мне военный министр сформировать по новому положению С.-Петербургский округ артиллерийских гарнизонов. Я исполнил в два месяца, получил благоволение Государя и сдал оный окружному начальнику Кузьмину, который, однако ж, хотя и старший, остался у меня в команде. В декабре Государь в зимнем дворце разделял партию рекрут; оставалось 400 человек, совершенных мужиков.

 

Его Величество, подозвав меня, приказал взять оных и сформировать две роты для Свеаборга; в два с половиной месяца я одел их по штату, пригнали амуницию, выучили пешему строю и представили на смотр. Роты эти, выступая из Петербурга вместе с одной артиллерийской и одной саперной ротами, были разительно лучше последних. Император были от них в восхищении и весьма лестно благодарили меня, а Александр Благословенный умел это.

 

В это же время Великий Князь просил меня запрячь его модели артиллерии и обоза деревянными лошадьми. Я поручил 30 лошадей в 1/6 долю вырезать лучшему тогда мастеру Карасеву, а упряжь приготовил по масштабу при батальоне и отвез всё в скорости в Стрельну, чем Его Высочество остался очень, очень доволен, благодарил меня и оставил на целый день у себя. Модели эти находятся теперь в 1-м Кадетском корпусе.

 

Для устроения в роте Его Высочества киверной мастерской, я отдал в ученье лакировать кожу рядовых Кирилова и Глотова, которые поняли дело лучше учителей; теперь они уже в отставке, имеют от своего ремесла каменные дома и ежегодно поставляют в Комиссариат киверов более чем на полмиллиона рублей.

 

В 1811-м году, когда все власти были заняты политическими делами с Наполеоном и секретными приготовлениями к войне с Францией, последовало распоряжение, чтобы гвардию комплектовать солдатами из полевых войск, и генерал Ставицкий (Петр Федорович) предложил мне получить от него 64 человека, выбранных из 84 тысяч рекрут набора 1811-го года, на что я конечно согласился. Он доставил их в Ижору, откуда я определял рекрут в роту Фрейтага и производил оных чрез неделю в канониры и бомбардиры, а потом переводил в гвардейский батальон, чрез что украсил свой батальон 64-мя рядовыми не старше 25-ти лет, прекрасными собой и ростом не менее 2-х аршин и 9 вершков, а двое были 2-х аршин и 12-ти вершков (приблизительно 196 см).

 

В течение лета выстроили на Волковом поле один полигон крепости, а в конце сентября была произведена оному атака на спиц равелина по всем правилам искусства. В России это был первый пример и весьма поучительный для войск всех родов, а особенно для артиллерии и инженеров. Мы тут многому научились; теория не всегда совершенно согласна с практикой, которая проще и скорее приводит к цели.

 

Государь часто посещал наши опыты, был всегда доволен; но мы, употребляя гранаты с разрывом для уничтожения мерлонов, всегда за него боялись. В августе я получил предписание переформировать роты гвардейского батальона в 12-ть орудий каждую, что было сделано в три дня, и я вывел оные в первый раз парада в новом составе и за поспешное исполнение получил благодарность Великого Князя и Императора. В начале сентября приказано было мне прикупить недостающих по военному времени в батальоне 400 артиллерийских лошадей.

 

Тогда не было роскоши, и бережливо обращались с казенными деньгами: мне на каждую гвардейскую лошадь дали только по сто рублей ассигнаций, но за всем тем я купил здоровых, сильных и довольно красивых лошадей, которые выдержали голод и холод и на коих артиллерия в трехлетнюю кампанию не только не останавливалась, но повсюду поспевала прежде других.

 

К 14-му октября, дню рождения вдовствующей Императрицы (Мария Федоровна), приказано было приготовить великолепный фейерверк. Огромный щит и павильон установили против дворца на Васильевском Острове, а 5-ть декораций, по воле Государя, должно было устроить на Неве, на барках. Я упрашивал инспектора вытребовать для управления судами морской экипаж, но самонадеянность артиллеристов погубила всё.

 

Вечером сделался сильный штурм, лаборатористы не могли и не умели удерживать барок на месте; все пять рядов сдвинуло в один, а когда зажгли первую декорацию, огонь сообщился и прочим, которые все вдруг сгорели, что представляло какой-то хаос.

 

В ноябре, ген.-майор Ермолов (Алексей Петрович) был назначен командиром гвардейского артиллерийского батальона; он приехал в Петербург, но батальона не принимал, а получил вторую гвардейскую пехотную бригаду, а потом и всю дивизию; я же по-прежнему остался командующим гвардейским артиллерийским батальоном.

 

В это почти время артиллерии капитан Кабанов представил своего изобретения новый диоптр, теория которого оказалась совершенно правильной, и употребление оного при орудиях гвардейской артиллерии не представило никаких неудобств; но ученый комитет не соглашался на введение его вообще во всю артиллерию, отчего родились прения между членами Комитета и офицерами роты Его Высочества: Вельяминовым, двумя князьями Горчаковыми, князем Меншиковым, Поморским и Жиркевичем, с которыми по учености, ловкости и образованности трудно было всякому спорить, особенно когда они обратили прение в смех.

 

Члены поумнее замолчали, а Ф. вздумал один состязаться; но офицеры довели его до того, что он с Волкова поля убежал, бросился на дрожки и только у заставы опомнился, что забыл при орудии свою шляпу, за которою не решился вернуться, а прислал кучера. Тем прения и кончились: диоптр был принят, а Кабанов награжден чином подполковника, получил орден Св. Владимира и 3000 рублей единовременно.

 

В декабре выступила из Петербурга рота полковника Г. Император назначил ей смотр в 11-ть часов, а в 8-мь прислал за мною инспектор артиллерии и поручил наблюсти за порядком. Я отправился на Пески, где стояла эта рота и лошади, но не нашел там никого кроме дневальных, и даже лошади были еще не чищены, а самого полковника Г. спящего должен был поднять на ноги. О таковой беспечности я не смел не донести инспектору, что повлекло за собою справедливый выговор; а чрез три дни отправили меня по именному повелению догнать роту, осмотреть оную на походе и всех негодных лошадей выбраковать на счет полковника Г.

 

Я исполнил поручение, но поберег старика, чем все эти неприятности и кончились.

 

1812 года первые два месяца провели мы в приготовлениях к походу. Матушка с сестрами приезжала проститься и в последний раз; чрез две недели они отправились домой, а сестра Елизавета осталась у нас, и мы с женою, предчувствуя долгую разлуку, проводили это последнее время в своем кругу и почти никуда не выезжали.

 

Служа два года под личным начальством Великого Князя (Константина Павловича), я, как и все командиры гвардейских полков, обязаны были ежедневно у него бывать; в 9-м часу мы приезжали, и всегда аккуратно в 9-ть выходил Его Высочество.

 

Первыми являлись вестовые, потом Великий Князь отдавал общие приказания, а затем спрашивал, не имеет ли кто особого доклада и с этими словами откланивался и входил в штандартную комнату, куда все, кто был нужен Его Высочеству или имели до него надобность, входили по одиночке и получали разрешение, замечания и даже выговоры, чем все и кончалось; а в 10-ть часов каждый из нас был дома или там, где требовала служба.

 

Этот распорядок с необыкновенной аккуратностью во времени чрезвычайно облегчал службу, за что все полковые командиры вполне были признательны.

 

7-го марта назначено батальону выступить в поход, а 6-го числа Его Высочество, позвав меня в штандартную, приказал морского экипажа артиллерийскую команду взять мне с собою, и при том объявил, что команду эту надо снабдить 4-мя орудиями с зарядами, лошадьми и упряжью; что команда должна уже быть на батальонном дворе, что ее нужно выучить к выступлению и что инспектору артиллерии об отпуске всего послано уже повеление.

 

Я бросился на батальонный двор, нашел там поручика Листа с командою и сделал тотчас распоряжение, посредством резервной роты остающейся в Петербурге команду учить при своих орудиях и приемщиков послать немедленно в арсенал, лабораторию и за лошадьми; к часу все было сведено и свезено, а к 4-м и вся упряжь пригнана; в 5-ть часов я посмотрел команду при своих орудиях и на своих лошадях и, оставшись доволен, распустил ее в 6 отдыхать и приготовляться к походу, а сам поехал для сдачи резервной роты князю Абамелику, который задержал меня до 11-ти и тем отнял последнее время провести со своими.

 

На другой день батальон выступил. Государь провожал нас почти до заставы, был доволен, посмеялся над морскими и благодарил меня весьма лестными словами, особенно за команду поручика Листа, которая действительно очень порядочно прошла церемониальным маршем. Жена моя с дочерью и сестрою провожали меня три перехода и оставались на дневке в Рожествене. 11 марта с грустными сердцами мы простились надолго.

 

Переходы были обыкновенные, а дневки чрез три дня; но, по глубине снегов, поход был тяжел. Переправясь чрез Двину, нас остановили в Брецлавле, где проехал Император, а потом мы перешли в деревню Даугелишки; квартиры были сносные, но фуража почти вовсе нельзя было достать.

 

Овес привозили по распоряжению провиантского ведомства, а на сено отпускали по рублю серебром за пуд; но купить не было возможности более 5-ти фунтов в день на лошадь, отчего в пять недель у меня осталось 60000 рубл., из которых 10000 на подъёмных лошадей, состоящих на моей ответственности, я оставил у себя, а 50000 представил обратно, и поступок сей, как единственный в целой армии, доведен был Великим Князем до высочайшего сведения.

 

К именинам Его Высочества 21 мая у меня изготовили небольшой фейерверк, но от дождя и перевозки в Видзы, горел весьма неудачно. Чрез три дни вся гвардия пошла в Вильну, где было два маневра, после коих выступила обратно в деревни по квартирам, а артиллерия разместилась около города Свенциан, в котором я занял свою штаб-квартиру и где расположил парки артиллерии всех рот.

 

12 июня поутру прискакал ко мне фельдъегерь и объявил, что Государь прибудет в Свенцианы в 11 часов, что квартира уже назначена в доме уездного суда и что Император приказал поставить двух часовых, а как уже был 11-тый час, то из паркового караула я отвел двух лучших рядовых и только что поставил их к дверям, как подъехал Государь и, выходя из коляски, сказал: "Поздравляю с войною; Наполеон ночью в 12-ть часов перешел Неман".

 

Я лично остался при квартире и послал в роту Его Высочества за полным караулом в 120 человек, который и прибыл в три часа. Император прошел по фронту, спрашивал о некоторых, известных ему людях и приказал поставить к нему караул из одного фейерверкера и 10 рядовых, а остальных людей отпустить, что я исполнил, но, не отходя от квартиры, велел 50 человек расквартировать в городе и быть им всегда наготове.

 

Во время зари Государь стоял на крыльце, а после оной приказал мне поставить часовых под окошко его спальни по углам забора квартиры и одного к экипажам. Я решился доложить, что карауль будет в 30 человек, и потому не позволит ли его Величество поставить офицера. Ответ Государя был: "нет, братец, не надо; наряди двух фейерверкеров, после, чего, уволив караул, я расставил часовых и, отдав им приказание, отвел сам без ефрейтора часового под окошко, которого лично чрез два часа сменял.

 

Император долго сидел у окна и все писал, но когда приходила смена, подымал занавеску и смотрел. В три часа Его Величество лег отдыхать, а я всю ночь провел подле караула на прилавке у ворот. В эти сутки я до того был занят, что не обедал и даже не пил чаю. На другой день приведена была в караул Преображенского полка рота со знаменем; но Государь ее не принял, говоря, "что артиллеристы оберегают его так хорошо, что лучшего караула не желает"; а потом, обратясь ко мне, сказал:

 

"Можешь ты дать мне другой караул?" Я, отвечал, что поставлю себе за особенное счастье, побежал и привел смену, которая уже была готова. Император много благодарил меня и остался при разводе. Таковая постоянная благосклонность искренно возлюбленного моего Монарха единственно поддерживала силы мои, совершенно изнуренные в эти двое суток. На третий день поутру Император вышел к караулу и сказал мне:

 

"Спасибо, братец, за караулы, а еще более за твою заботливость; сегодня вы должны выйти на позицию: скоро придет Преображенский развод, сменись и ступай с Богом, куда прикажут".

 

Вот чем началась для меня отечественная кампания, описывать которую не буду, но упомяну только случаи, до меня касавшиеся или особенно занимательные.

 

На переходе в Дриссу отлучился у меня один рядовой из рекрут. Я запретил от той артели наряжать ко мне ординарца и караул, что чрезвычайно их огорчило; и фейерверкеры, и ефрейторы с позволения моего пошли его искать и поймали в 15-ти верстах. Наказание розгами я предоставил артели, и после того никогда не было не только отлучившегося, но и отсталого. В Дриссе недостало хлеба в двух полках; узнали, что у меня большой оного запас и взяли половину, чем наделали мне много хлопот.

 

В это же время подошли французы к Динабургу, где для распоряжения казенным имуществом была наряжена комиссия, которая и представила доклад, чтобы до полумиллиона рублей ассигнаций сжечь; а Государь, надписав тут же, что подобные предложения могут делать только грабители, послал оный обратно в комиссию.

 

Бородинское сражение, происходившее 26 августа, было самое жестокое, какое я, когда-либо видел. В 4 часа пополудни прислал за мной главнокомандующий и приказал укомплектовать всю артиллерию зарядами для завтрашнего сражения. Я прохлопотал целую ночь, а между тем армия снялась и попалась мне на встречу около Можайска.

 

Фланговый бомбардир роты Его Высочества, после первого выстрела из первого орудия, вышел, чтобы снова его зарядить; но неприятельское ядро оторвало у него руку, загнало оную вместе с банником в камору орудия и само там засело. Впрочем, потеря, кроме этой, не была здесь велика, а в роте графа Аракчеева убито: 1 полковник, 1 обер-офицер, 44 нижних чинов и более 50 лошадей, да столько же переранило.

 

Французские войска атакуют редут Раевского во время Бородинского сражения (худож. Louis-Francois, Baron Lejeune)

Полки Преображенский и Семеновский быв, всё это сражение в резерве, не заряжали ружей, но потеряли 500 человек из фронта. После Бородина корпуса чрезвычайно убыли в числе людей; излишнюю артиллерию от них отобрали и составили резерв под моим начальством, который состоял тогда из 30 рот или 360 орудий.

 

Пред Москвой полагали дать сражение, но, слава Богу, отменили. Местность рассечённая глубокими оврагами и слабость сил наших противу французских не могли обещать нам ничего доброго; а отступление чрез столь пространный город погубило бы всю армию. В 1-м часу ночи мне с резервной артиллерией приказано было выступить и сколько возможно не задерживать прочие войска.

 

От 2 до 5 часов я проходил Москву совершенно опустелую от жителей, а вышед за заставу увидел несчастных, идущих по всему полю с ношами и плачущих. Это было 2-го сентября, 3-го же и 4-го на фланговом марше в 33 верстах от города освещало нас пламя Москвы и столь ярко, что и ночью можно бы было читать книгу; а 7-го числа, когда последние войска выходили из села Воронова, которое лучше многих городов, сам хозяин оного граф Ростопчин (Федор Васильевич) своими руками зажег строения во многих местах, и все село обратилось в развалины.

 

В Тарутине мы простояли почти месяц. Я поместил свои 30 рот слева в батарейной колонне, по дороге, ведущей в Леташевку, где была главная квартира. Ночи уже были холодные, и появлялись заморозки; но солдатушки мои, истинно меня любившие, построили мне землянку с печью, так что можно было в ней и зимовать. Впрочем она и была мне нужна для многочисленных моих занятий, которые тогда я имел на счет устройства и комплектования артиллерии по поручениям уважаемых мною генералов барона Левенштерна (Владимир Иванович), Ермолова и Коновницына (Петр Петрович), которые не только беспрерывно присылали ко мне адъютантов своих, но приезжали и сами.

 

Хлеб, овес и мясо доставлялись нам вполне; но за сеном посылалась обыкновенно третья часть лошадей, которые привозили оное на вьюках верст за 50 и более; а потому выступление 12 октября к Малому Ярославцу было весьма затруднительное. Рота Мацылева, идущая на хвосте, отстала и пропала; три дня я посылал ее отыскивать и наконец узнал, что она прошла прямо в Калугу за обозами, которые все решительно были из Леташевки отправлены туда, дабы не сделали затруднения в движении армии.

 

Начиная от Малого Ярославца, стали приводить пленных и привозить отбитые неприятельские орудия. Дух армии поднялся, и мы шли довольно скоро с полной надеждой на успех. В Полотняных Заводах я получил личное приказание главнокомандующего идти за главной квартирой в 10-ти или даже 20-ти верстах и, сберегая, сколько возможно людей, стараться их размещать хотя на самые тесные квартиры.

 

Я тотчас выслал квартирьеров, приказал отводить под каждую роту от 4-х до 7-ми пустых крестьянских домов и отправил нарочного в Калугу, чтоб обозы, сдав всю кладь местному начальству под квитанции, нагрузились хлебом и прибыли к армии. Это распоряжение доставило всем ротам на шесть недель сухарей, которых достало до самой Вильны, а солдатушки всегда отыскивали сено в лесах, а овес в ямах, так что и в фураже не было недостатка.

 

От резервной артиллерии требовали иногда одну или две роты для действий, но они всегда возвращались ко мне. От Ельни до Ошмян я жил вместе с Алексеем Петровичем Никитиным и, имея множество лошадей во всю дорогу, ни в чем не нуждались; а когда приехал Чубаров (Павел Михайлович?), то даже роскошничали коренною рыбою, привезенною им из Казани в большом запасе.

 

4-го ноября прислано мне от генер.-квартирмейстера приказание с получения записки немедленно выступить к Красному, а как казак приехал с сим известием в 4 часа пополудни, то, собрав все роты, я двинулся в 6-ть и в полночь проходил главную квартиру, где все спало.

 

Барона Левенштерна разбудили; он удивился, но прочитав записку, приказал исполнять по оной. Прошедши еще 10 верст, увидел я передовую казачью цепь, почему и не решился следовать далее, а собирал всю артиллерию в густую батарейную колонну.

 

Главнокомандующий, выехав в 6 часов утра, удивился, увидев мою огромную артиллерию и послал за мною: но видно, его предупредили, что ошибка не моя, потому что, сказав мне: "Куда ты пошел впереди казаков?" начал расспрашивать о продовольствии и, узнав, что у меня нет прикрытия, послал к графу Остерману (Александр Иванович), чтобы прислал пехотный полк.

 

Между тем мы доехали до головы резервной артиллерии, где 7 конных и 5 батарейных рот уже были построены; главнокомандующий поблагодарил меня за отличное оных состояние и сказал: "у тебя, братец, свое прикрытие лучше других", и приказал следовать за гвардейским корпусом. Но под Красным уже не было надобности в артиллерии: французов гнали как стадо, и они оборонялись только при заграждении им дороги, а обозы, экипажи и даже артиллерию бросали без всякой защиты.

 

После Красненского сражения князь Кутузов был восхищен до слез. С поля битвы он прямо приехал на бивуаки Преображенского полка; его окружили и поздравляли, а он попросил чаю и сказал: "хочу с вами и в кругу первого полка пожинать лавры". В Копысе мы простояли три дня, потому что надо было навести мосты чрез Днепр, и оставили здесь более 19 рот, слабейших из артиллерии; потому что доставление фуража сделалось почти невозможным для столь большого числа лошадей.

 

Сюда же приехал к армии Великий Князь, которому я представлялся и, как всегда, был принят очень ласково. Чрез три дня после переправы французов чрез Березину, где они тонули от недостатка мостов, я прошел по льду со всей артиллерией и даже без интервалов, что служит доказательством жестокости зимы 1812 года.

 

На первой станции от Минска по ту сторону было у нас много знатных гостей, которые однако уничтожили весь наш запаси, оставался один жареный гусь, но и на него нашелся охотник, который один истребил всего, отдав только одну ногу своему адъютанту. Как видно, аппетит был тогда не дурен.

 

На двух переходах от Ошмян до Вильны я должен был высылать 50 человек вперед для расчистки дороги, которая была завалена неприятельскими брошенными обозами и артиллерией, а равно телами и падалью до того, что невозможно было пройти. В Вильну я вступил в совершенном порядке и прошел церемониально мимо Великого Князя.

 

От Тарутина до Вильны у меня не было ни умершего, ни больного, ни оставленного в дороге, но зараженный воздух в Вильне и ежедневное назначение 100 лошадей для очищения города погубили батальон. Солдаты мои вывезли 18000 тел, но заразились сами, и из них в три недели померло 140 человек.

 

В Виленской губернии вовсе не было почт, почему Великий Князь приказал мне выставить на 4 станции лошадей, на которых, благодаря Бога, и приехал Государь благополучно. Выходя из саней, Его Величество изволил мне сказать: "Неприметно, что твои лошади сделали такой дальний поход, на всяком переезде они по нескольку раз принимались нести".

 

Начальники артиллерии у нас беспрерывно менялись. После убитого гр. Кутайсова был Бухгольц (Отто Иванович), но всего едва-ли две недели, потом барон Левенштерн; в Вильне я нашел уже Резвого (Дмитрий Петрович), а перед выходом из оной назначили Ермолова. 12-го декабря пожалован мне за Бородинское сражение орден Св. Владимира 3-й степени, 26-го же граф Аракчеев прислал меня поздравить с производством за отличие в ген.-майоры, а 29-го артиллерия выступила из Вильны.

 

1813 года 1-го января, я с батальоном (здесь гвардейский артиллерийский) пришел в Мереч, где получил приказ о производстве меня 26-го декабря 1812 г. в ген.-майора, одел эполеты подаренные Борисом Борисовичем Фоком и написал жене на адресе: "её превосходительству", зная, что это ее порадует. По милости гр. Аракчеева, я с ней был в постоянной переписке, чрез фельдъегерей, что хотя несколько услаждало нашу разлуку.

 

Января 2-го мы перешли по льду чрез Неман в Польшу. В Йоганнисберге потребовал меня главнокомандующий. В приемной комнате лежал дневной рапорт, из которого я увидел, что всех наших регулярных войск, кроме корпуса гр. Витгенштейна, было за границею 12-го января 38000, и этим-то повсюду гнали французов.

 

Князь Кутузов позвал меня в кабинет и приказал немедленно ехать в Кёнигсберг, собрать брошенную там французами артиллерию и распорядить осаду крепости Пиллау. В Кёнигсберге я нашел гр. Витгенштейна, который мне объявил, что осадная артиллерия утоплена в реке Прегеле, что капитуляция Пиллау будет сегодня подписана, а завтра вступят в нее союзные прусские войска.

 

Я донес о сем главнокомандующему и, не получив разрешения вернуться, увидел, что вся моя командировка заключалась в интриге, чтобы удалить от гвардейского батальона. Я уже около десяти лет, за правоту и усердие, был любимцем гр. Аракчеева; а это сделало мне множество неприятелей. Граф, хотя в настоящее время еще более пользовался расположением Государя, но не входил уже непосредственно в военную часть, чем неприятели мои, сделав связи, воспользовались и приняли намерение, если не совсем погубить меня, то, по крайней мере, удалить из гвардии.

 

Наконец, в марте получил я разрешение возвратиться к батальону, который еще был в Калише; чрез три дня гвардия выступила, но на дороге, от огорчения, я занемог нервною горячкой и без памяти оставлен в Равиче, где меня лечил искусный доктор Шварц и по милости Божией спас.

 

В конце апреля, едва движущийся, я поехал догонять армию, повстречал оную на ретираде от Дрездена к Бауцену и следовал при батальоне. Начальником артиллерии был уже князь Яшвиль (Лев Михайлович), который составил резервную артиллерию из 20-ти рот или 240 орудий и, примкнув оные к гвардейскому батальону, поручил её в мое начальство, дабы в сражении действовать на важный пункт с большей силою.

 

Мая 8 и 9-го происходило Бауценское сражение. Французы обошли наш правый фланг, а наши в 4 часа пополудни снялись и начали отходить в Силезию. Мне поручено было наблюдать за сохранением артиллерии и вести её в порядке на дорогу около Хохкирхена (6 км), что я исполнил, и мы, отступая среди бела дня, не потеряли ни одного орудия; даже один единорог с совершенно подбитого лафета при отступлении был свален и волоком притащен в Горлиц; конечно, он уже сделался негодным, но и не послужил неприятелю трофеем.

 

За это обещали мне многое, а по интригам Сухозанета (Иван Онуфриевич), бывшего тогда начальником штаба у князя Яшвиля, я получил только Анны 2-й степени, с бриллиантами. На другой день, отрапортовав кн. Яшвилю, ожидавшему меня на дороге и получив приказания, я отправился на квартиру, но обдумав сделанные предположения, вернулся к нему и доложил, что "у меня из 23-х рот только три имеют заряды и то неполный комплект, что на прибытие парков, которые еще за Калишем, надеяться нельзя и что без зарядов сражение под Швейдницем дать невозможно", а потому "просил позволения ехать вперед армии, чтобы просить зарядов у пруссаков".

 

Князь Яшвиль на это не только согласился, но и благодарил. В это самое время вошел князь Волконский (Петр Михайлович) с приказанием Государя (Александр Павлович) в скорости отправить в арьергард батарейную роту, и когда мы сказали, что батарейных зарядов почти совсем нет, то, обратясь ко мне объявил, что граф Пален (Петр Петрович) доносит, что без подкрепления батарейной ротой не может удерживать неприятеля, на что я отвечал, что "если попытка моя у пруссаков на счет зарядов не удастся, то батарейную роту решительно нельзя отправить, что в таком случае легкая с зарядами может быть полезнее первой без зарядов и предлагал запрячь тогда легкую в 6 лошадей, дабы дать ей вид батарейной и отправить таким образом в арьергард", чему кн. Волконский рассмеялся и пошел доложить Государю, а я поскакал верхом в Швейдниц.

 

Здесь я нашел прусского генерала Тауэнцина, объяснил ему наше положение и просил снабдить нас, хотя взаймы, снарядами и порохом; он отвечал, что это очень возможно, потому что у него поблизости три крепости, всем снабженные, но желания моего исполнить не может без позволения короля (здесь Фридрих Вильгельм III). Поблагодарив генерала, я в восторге поскакал домой и отправил адъютанта Вальца к кн. Яшвилю, а чрез сутки получено и разрешение короля.

 

Генерал Тауэнцин сделал немедленно распоряжение. Я приказал всем ротам, в резерве состоящим и подходившим к Швейдницу, все запасные вещи переложить на запасные и даже настоящие лафеты, а все роспуски и пустые зарядные ящики прислать к моей квартире, которые в тот же день отправил с 3-мя штаб-офицерами в крепости Глац, Нейсе и Зильберберг.

 

Ко мне с возражениями приходить не смели, отчего исполнялось все поспешно. Чрез три дня в деревню Петерсвальд прибыли мои транспорты и привезли припасов на 30000 зарядов; шпигли я велел еще заранее приготовлять, хотя бы и струганые с выезженными гнездами, а вместо армяка тут же купил у гернгутеров шерстяную материю по 17 копеек локоть, и засадил все роты вязать заряды, которыми в двое суток укомплектовал все действующие и резервный роты.

 

Признаюсь, много было мне хлопот. Сухозанет приезжал от князя Яшвиля раза по два в день; а генералы Никитин и Козен (Петр Андреевич), жившие со мной, выехали, говоря: "что у тебя и уснуть не дадут", что и было справедливо, ибо в течение недели никогда более часу сряду не удавалось поспать.

 

За это избавление армии от бедственного положения мне обещали золотые горы, но кн. Яшвиль заболел, а по интригам заступившего его место, Сухозанета, которому я никогда не хотел поклониться, ничего не получил и с этого времени начались против меня самые сильные козни.

 

Чрез несколько дней заключили перемирие на месяц, а потом еще на две недели, и на это время назначены были квартиры для резервной артиллерии в селениях между городами Франкенштейном и Минстербергом, среди которых я поместился в замке графа Шлабрендорфа, Штольце, лежащем в садах и оранжереях и провел здесь шесть недель, в продолжение которых все роты приведены были в совершенную исправность, в чем я удостоверился произведённым инспекторским смотром.

 

Слабейшие три я расформировал для укомплектования прочих и отправил оные в Россию; снабжение войск зарядами и патронами производилось безостановочно,словом, всё зависящее от меня как начальника резервной артиллерии было сделано и к концу перемирия вся армия была укомплектована, для чего часто ездил в главные квартиры: Государя, главнокомандующего и Великого Князя (Константин Павлович), который, по всегдашней своей ко мне благосклонности, весьма часто оставлял у себя пить чай.

 

В Штольце получил я горестное известие о кончине доброй матушки, что чрезвычайно меня поразило, и в тот день я никого не принимал и не выходил из кабинета. По воскресеньям в садах Штольца играли по моему приказанию два хора музыки и всегда было очень много гуляющих. Здесь я познакомился с управляющими всею Силезией; их было четыре советника и при каждом по одному писарю, а между тем по всем частям существовал чрезвычайный порядок и скорость в исполнении, даже в военное время.

 

Во время перемирия продовольствие было очень хорошо; людей кормили жители, а на лошадей отпускали сполна фураж шульцы или старосты, которым выдавались квитанции; они же представляли оные регирунгсрату в счет податей по определенной цене за человека и лошадей, чем и кончался весь расчет.

 

К концу перемирия поступило из резерва в укомплектованные корпуса войск 11-ть артиллерийских рот, а 12-я осталась в резервной артиллерии.

 

Однажды в это время, главнокомандующий спросил моего мнения, от каких причин "парки" всегда неисправны и скоро совершенно расстраиваются. Я отвечал рапортом, что "каждый парк сформирован из людей, данных от всех полков, следовательно, самых дурных, из 560 пожертвованных лошадей, не всегда добросовестно поступающих в парк, 172 повозок, и что нередко командиром такого огромного парка назначают офицера только что выпущенного из корпуса; следовательно, от такового парка и нельзя ожидать успешного действия, и покуда не дадут им правильного устройства, они всегда будут неисправны".

 

Но на рапорт этот, посланный к инспектору, не было никакого ответа и распоряжения.

 

В конце июля началась война. Мы выступили прямо чрез Богемию к Дрездену, где австрийцев пощипали, и нас обратно повели чрез Аннаберг по дороге, выбитой в горах из камня, по которой и крестьяне редко ездят. Его Высочества рота снялась последняя с позиции; но как у меня лошади были кругом кованы, то я всю полевую артиллерию на привалах обошел, и ежели бы не обязан был оставаться в хвосте колонны для наблюдения, чтобы в случае ломки ящика или пушки не оставляли их на дороге, то с передними поспел бы к окончанию Кульмского сражения.

 

При ретираде от Дрездена, чтобы спасти артиллерию, не впускали на дорогу обозы, отчего пушки гвардейской артиллерии были все захвачены неприятелем; благодаря расторопности моих людей, в этой суматохе были спасены моя бричка и ящик с казенными деньгами. По поручению Государя Великий Князь (Константин Павлович) осматривал артиллерию. Гвардейская вся была в параде, а полевая не могла выйти, потому что до половины лошадей были подбиты на задние ноги, до того, что сидели наподобие собак и большая часть из оных пала.

 

В это же время, по проискам Сухозанета, чтоб удалить меня из гвардии, назначен я был начальником артиллерии в корпус генерала Сакена; но великодушный Великий Князь заступлением своим интригу эту уничтожил.

 

До половины сентября простоял я в Беллине, откуда выступили к Лейпцигу, но 7 дней простояли около Альтенбурга, где под 22-е роты моей резервной артиллерии отвели 24 крестьянских дома; в каждую роту дал я по одному, и офицеры имели также хорошее помещение. Хозяева кормили отлично как людей, так и лошадей, и сверх того на дорогу отпустили на 4 дня хлеба и фуража, которых и досталось с избытком на все время Лейпцигского сражения, т. е. 4, 5, 6 и 7 октября 1813 года.

 

Французы ретировались из Лейпцига с такой поспешностью, что мы не могли их догнать; в городе Гале я получил повеление немедленно отправиться в Альтенбург, принять в своё ведение направленные туда с места сражения семь рот и из России партии людей и лошадей, которыми пополнить убыль в ротах, также исправить реквизицией всю артиллерию и потом форсированными маршами с ротами догнать армию.

 

Но прибыв в Альтенбург, я увидел, что это новая интрига, чтоб удалить меня от гвардии, интрига, для которой пожертвовали 7-ю исправными ротами, а люди и лошади из России для пополнения убыли в сих ротах никогда сюда направляемы не были. В Альтенбурге я прожил 2 с половиной месяца и нашел тут много раненных генералов.

 

Времени свободного у меня было довольно, потому что совсем не было нужды укомплектовывать исправные роты. Я познакомился с местными властями и жителями, и всякое воскресенье в доме, где я жил, давались публичные балы, на которые из монастыря, где воспитывались 24 девицы лучших фамилий, отпускалось по 6-ти; мне их доверяли, и я их привозил и отвозил в своем экипаже.

 

Маршал Лоран де Гувион Сен-Сир (худож. Орас Верне), 1821

Время проходило довольно приятно, как вдруг все изменилось. Дрезденская капитуляция, заключенная маршалом Сен-Сиром с графами Кленау и Толстым (Петр Александрович), не утвердилась монархами. Австрийской службы полковник граф Латур привез мне повеление их величеств: идущего во Францию маршала Сен-Сира с 26000 войска (из коих 1500 офицеров, 60 жандармов и 600 рядовых, вооружены и имели два орудия) остановить в Альтенбурге и предложить ему, чтобы "сдался военнопленным" или "шел обратно в Дрезден и защищался".

 

Для исполнения сего граф Латур отдал в мою команду Венгерский гусарский полк, конвоирующий французов и объявил, что граф Кленау должен будет приехать сам, после чего отправился к Дрездену, а я послал адъютанта своего Вальца к управляющему Саксонией князю Репнину (Николай Григорьевич) с просьбой прислать в Альтенбург поболее пехоты и прибыть самому для столь важного дела; но он сказался больным, откомандировал ко мне два батальона и несколько команд разных германских княжеств, которые все прибыли на другой день и были расположены мною в городе на бивуаках.

 

На следующий день приехал маршал Сен-Сир в великолепной карете, окруженной 60-ю жандармами. Я отправился к нему и предложил почетный караул, который он принял. Вечером пришла 1-я колонна и была размещена в семи верстах за городом; прочие же пять колонн оставались по дороге от Дрездена, на один переход одна от другой, а генералы все поместились в Альтенбурге.

 

По войскам же мне вверенным я сделал распоряжение, чтобы одна рота артиллерии стояла на площади во всей готовности, шесть эскадронов венгерских гусар поместил на тесные квартиры в городе, а четыре поставил между французскими колонами по дороге к Дрездену, с тем, чтоб прервать между ними всякое сообщение и все повеления в колонны и донесения от них проходили не запечатанные, не иначе как чрез меня, и в этом положении все французы должны были дневать на следующей день.

 

В вечер того же дня возвратился граф Латур с известием, что графы Кленау и Толстой ему объявили, что, заключив конвенцию по данным им полномочиям, они к уничтожению оной действовать не могут, сверх того по болезни ехать в Альтенбург не в состоянии и войск для отправления туда не имеют. Следовательно, они, наделав путаницу, предоставляли развязать оную другому, и этот другой был я.

 

На следующее утро граф Латур и я поехали к Сен-Сиру, он принял нас хорошо, но когда мы объявили ему волю монархов, вскочил и начал ходить, потом сказал: "Это самое бесчестное дело, и неужели вы думаете, что я, поседевший на поле брани, стал бы трактовать с вашими Кленау и Толстым, ежели бы они не предъявили ясных полномочий? Впрочем, я ранен и болен, сдаю сейчас корпус графу Лобау и прошу вас обратиться к нему".

 

Мы оба тотчас догадались, что с Лобау дела не кончим и объявили маршалу, что не имеем права трактовать с другим, а потому просим его ответа, который если не будет удовлетворен, то граф Латур отвезет оный союзным монархам для испрошения дальнейших приказаний. "Хорошо, - сказал Сен-Сир, - на это я согласен, но чтобы ответ был не далее как чрез две недели".

 

С этим и отправился граф Латур; а я, возвратясь домой, нашел у себя почти всех французских генералов, имеющих виды от графов Кленау и Толстого отправиться во Францию, с жалобами, что им не дают лошадей.

 

Я им отвечал, что это от меня не зависит и советовал обратиться к местному начальству. Они отправились, а я знал, что не уедут; потому что, узнав от венгерского полковника о сих пашпортах, еще накануне забрал с трех станций всех почтовых лошадей и, запретив говорить, что они у меня, приказал объявлять спрашивающим о чрезвычайном разгоне под моих курьеров и нарочных.

 

Две недели мы прожили с Сен-Сиром довольно приятельски: я к нему ездил дня чрез два, а он всякий раз возвращал визит и всегда просиживал по часу. Наконец, в день срока, получил я повеление с объявлением воли союзных монархов, чтобы Сен-Сир исполнил неизменяемое их требование. Я тотчас поехал с оным к маршалу, который, улыбаясь, сказал: "Разве вы в силах остановить меня?" на что я отвечал, что "буду всеми силами исполнять приказание моего Государя и что ныне река Рейн вся занята союзными армиями; следовательно, если он и пройдет чрез меня, то в нескольких переходах будет окружен и уже насильно взят в плен".

 

На это маршал отвечал: "Вы правы, я сдаюсь военнопленным; куда же вы нас отправите?". "В Берлин", - отвечал я, и после сего расстался с ним; а чрез день выпроводил всех французов из Альтенбурга под прикрытием того же Венгерского гусарского полка. Это дело было для меня чрезвычайно затруднительное. Благодарю Бога и теперь, что оно так благополучно кончилось. Каждый другой получил бы за подобное действие несколько огромных наград, а мне и "спасибо" не сказали.

 

В конце декабря получил я приказание отправить роты к своим корпусам и самому ехать к главной армии через Базель, почему я отправился из Альтенбурга 28 числа. Садясь в коляску, я получил письмо от начальницы монастыря, в котором она и все ее воспитанницы в весьма приятных выражениях благодарили меня за доставленные им удовольствия. Письмо это до сих пор у меня хранится.

 

На переправе чрез горы между Саксонией и Баварией холод был во все дни более 22-х градусов, а в Барейте, в высочайшем приказе от 1-го января 1814 года, увидел я, что Сухозанет достиг своей цели: полковник Таубе (Карл Карлович), его креатура, назначен был вместо меня командиром гвардейской артиллерии.

 

В Базеле встретили меня граждане с торжеством, как внука уроженца их великого Эйлера.

 

В Люре был я очевидцем, как страдают французы от холода: печей в домах их совсем нет, а ставят временно посреди горницы железные, около которых целые семейства по целым дням сидят в угаре, сложа руки, и спят под пуховиками. В Труа, не доехав около ста верст до армии, получил я повеление от главнокомандовавшего генерал-фельдмаршала князя Барклая де Толли вернуться в Альткирх и учредить там артиллерийское депо, куда я и прибыл в начала февраля.

 

Вслед за мною пришли туда 4 роты и 8 запасных парка, но дело это было бесполезно, потому что генерал Алликс прервал коммуникацию с армией. В половине марта депо было совершенно устроено; 22-го числа узнал я, что союзные войска вступили в Париж, а в конце месяца, что Наполеон отрешён, что Людовик XVIII провозглашён королем и что заключен мир.

 

В феврале проезжали чрез Альткирх великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович; но доехали только до Люра, потому что коммуникация была прервана. Их Высочества вернулись в Базель, где я три раза у них обедал и видел ядро, которым из Бофора в них выстрелило. После заключения мира проезжала также чрез Альткирх императрица Мария Луиза с маршальшей Ланн.

 

Австрийские генералы и чиновники ожидали её у почтового двора, но она закрыла окно и, пересев на другую сторону, подозвала к себе французов, с которыми прощалась, а когда увидела подходящих австрийцев, то приказала ехать скорее.

 

В мае мое депо разошлось, и я отправился на Страсбург, в Форт-Луи, переправился чрез Рейн по мосту, а в Саксонии примкнул к гренадерскому корпусу, в котором назначен был начальником артиллерии и следовал с ним до России. Во всяком городке Пруссии давали нам балы, а в Тильзите Милорадович на прощанье дал великолепную иллюминацию, которая стоила 10000 рублей.

 

На другой день из Таураге я отправился в Санкт-Петербург для сдачи гвардейского батальона и, несмотря на то, что я назначил вдвое более, чем бы следовало, на все вещи требующие исправления или перемены, Таубе всячески старался притеснить меня. В скором времени, по возвращении из похода, случились с ним одно за другим несколько неприятных происшествий, которым, Государь узнав, был чрезвычайно раздосадован, чем благородные мои неприятели воспользовались и доложили Его Величеству, что все происшедшее произведено по моим интригам и наставлениям, тогда как я целый год никого из офицеров гвардейской артиллерии не видал и ни с кем в переписке не был.

 

Боже мой, до чего не доходят зависть и злоба!

 

Описание сих происшествий к моей жизни не относится, хотя я за оные более шести лет безвинно нёс на себе гнев обожаемого Государя. Все это время, служив с прежним усердием, я не только не получил никакой награды, но даже Государь иногда, увидев меня, отворачивался, чему многие весьма радовались, меня же, при всем спокойствии совести, это чрезвычайно огорчало и даже убивало. Я нередко предполагал оставить службу, но любя искренно свое семейство, жертвовал для него своими неприятностями.

 

Ноября 23-го 1815 года, назначен я был командиром 13-ти рот, в Орловской губернии расположенных, но прежде отъезда я должен был осмотреть и отправить по назначению роты, до сего бывшие в моей команде, что и исполнил в декабре, а вернувшись начали мы сбираться в Орел и прощаться с родными и знакомыми. 1816 года, в половине января, приехала с мужем сестра жены Изюмова, образец кротости и ума, и остановилась у нас; а я, передав им квартиру, 28-го числа отправился в дорогу со всем семейством.

 

Знакомство наше в Орле было обширно и заключалось с домами: графа Каменского (Сергей Михайлович) и его матерью, статс-дамою; с генералами: бароном Корфом, Зассом, Леонтьевым, Уваровым, Дистерло, Арсеньевым, гр. Чернышевым, сенатором Тепловым, сестрами Кругликовыми, Яковлевым, Соковниным, кн. Трубецким, Потемкиным, Филиповым и Вевером; но в тесном кругу мы жили с Давыдовыми, Ермоловым, Надаржинской, Варварой и Елисаветой Безобразовыми и Полозовыми, отцом и сыном.

 

В 1817 же году уведомили меня о смерти Таубе и о том, что после оказалось, что он промотал казенных и солдатских денег 80000 рублей, которые великодушный Великий Князь Константин Павлович заплатил. И вот для какого человека мною пожертвовали, вот за кого безвинно страдал я шесть лет!

 

Роты свои я расквартировал каждую на 5000 душах, отчего люди, не обременяя хозяев, имели всегда хорошую пищу, от которой здоровели, и никогда не было более 10 человек больных, а умерло из всех 13-ти рот в три года всего шесть человек. Для содержания караулов в Орле, приходила по очереди одна рота на месяц; я наблюдал за ее одиночным учением и приучал к правилам гарнизонной службы.

 

По просьбе графа Каменского, я наряжал к его театру караул, причем офицер пользовался местом в спектакле, нижние же чины получали каждый раз по 25 рублей; а как театр бывал шесть раз в неделю, то рота имела в месяц 600 рублей, которых и было достаточно для улучшения их пищи и жизни вообще.

 

Ежегодно весь июнь месяц, все роты стояли в общем лагерь, что знакомило их с лагерной и пехотной службами, и смело могу сказать, что роты мне вверенные, кроме своей артиллерии, могли стать наряду с лучшими пехотными войсками. Ежегодно делал я смотры всем ротам: инспекторский весною, а строевой пред выходом из лагеря, который заключался общим линейным учением.

 

В 1816 году приезжал в Орел инспектировать 2-ю кирасирскую дивизию князь Барклай де Толли. Он мои роты не смотрел, но видел караулы и хвалил выправку и знание порядка службы; заезжал в госпиталь и спросил: "где же ваши больные?". Я донес, что теперь всего шесть человек и никогда более десяти не бывает; он, пожав мне руку, сказал: "мне давно известно, что вверяемые вам части всегда содержались в отличном порядке".

 

Вслед за фельдмаршалом приезжал Великий Князь Николай Павлович и смотрел только караулы и госпиталь, везде был доволен и благодарил; но в обратный приезд Его Высочество сделал мне справедливое замечание, зачем я допустил красные султаны на музыкантах, тогда как оные в артиллерии не положены.

 

В августе того же года пожаловал в Орел Император. Караулы в городе, при квартире и уборной Его Величества, содержались от артиллерийских рот; на третий день были произведены маневры 2-й кирасирской дивизией, при которых мои роты, сформированные в 5 батальонов, представляли пехоту. Люди понравились Государю, и Его Величество приказал выбрать из них 60 человек, что я исполнил по совести и показал выбранных в квартире Императора, где одного он назначил в конную гвардию, а прочих приказал отправить в гвардейскую артиллерию.

 

Государь очевидно был всем доволен но, гневаясь на меня истинно безвинно, не благодарил, как обыкновенно. Осенью приезжал Великий Князь Михаил Павлович, я встретил его в Борисоглебске, за 50 верст. Его Высочество был очень милостив, на другой день смотрел артиллерию в батальонном ученье, а на третий был у развода, изъявил за все своё удовольствие и благодаря сказал: "твои роты лучше пехоты знают фрунтовую службу".

 

Пред отъездом, Его Высочество смотрел лошадей, выбранных Императором в гвардейскую артиллерию, распределил их поротно и приказал написать генералу Козену (тогдашнему инспектору гвардейской артиллерии), что желает, чтобы люди эти по теперешнему его назначению были назначены в роты.

 

В 1817 году, до вояжа Государя (Александр Павлович), я послан был инспектором в Калугу, Бобруйск и Несвиж для приведения в порядок тамошних складов и артиллерийских рот; но, слава Богу, что Император их не смотрел, потому что все было в ужасном хаосе.

 

В 1818 году, весною, главнокомандующий Сакен (Фабиан Вильгельмович Остен-Сакен) осматривал 2-ю кирасирскую дивизию, был у моего развода, посещал госпиталь и за все объявил свою благодарность (в этом же году возвратился из Франции корпус графа Воронцова, а с ним и 5-ть артиллерийских парков, которые поступили в мою команду и расположились в Брянском и Жиздринском уездах).

 

Вскоре после его отъезда, я имел поручение закупить 60000 пудов селитры, почему и объезжал губернии Черниговскую, Полтавскую, Харьковскую, Курскую и Воронежскую, и везде, для отклонения от себя подозрений, составлял в губернских городах, под своим председательством, из губернаторов и губернских предводителей, комитеты, посредством которых и купил селитру, в сложности, четырьмя рублями на пуд дешевле существовавшей цены.

 

В октябре проезжал чрез Орел граф Аракчеев (Алексей Андреевич), и я ожидал его с рапортом; он принял меня очень ласково наедине в кабинете, но ни слова не сказал о намерении взять меня к себе. 1819 же года, в конце марта, я получил высочайший приказ о назначении меня начальником артиллерии в Новгородское военное поселение, а вместе с оным письмо графа, чтобы я скорее приехал и прислал к нему чрез того же фельдъегеря записки о двух штаб-офицерах и по пяти с роты лучших мастеровых, для перевода оных в тоже поселение: первых, для занятия должностей, а последних для работ.

 

Командиры рот, узнав о скором моем отъезде, собрались в Орле и дали мне на прощанье довольно большой фейерверк и столь отличный, что такого, как говорили городские жители, собравшиеся на оный, никогда еще не видали; после фейерверка пригласили они меня с семейством к себе на вечер, где все были артиллеристы; за ужином пили мое здоровье и поднесли мне на память серебряный кубок, который желаю, чтобы навсегда сохранился в старшей нисходящей моей линии, в память того, что можно быть взыскательным по службе, но не жестоким и что любовь подчиненных приобретается справедливостью.

 

Апреля 10-го я сдал свою команду полковнику Брамсу и 13-го отправился в Петербург; по прибытии, на другой день представлялся графу Аракчееву; 28-го поехал в поселение, где получил квартиру в деревне Коломне, на левом берегу Волхова, а 1-го мая начались уже общие работы построения каменных штабов и деревянных строений для поселян, устройство дорог, бульваров, мостов и труб, что и производилось ежедневно кроме воскресных и праздничных дней.

 

В команду мою поступило 9 резервных, 3 парковые роты, в которые, по моему представлению дано для обучения 12 орудий с лошадьми, и 4 коннорабочие команды, учрежденные для перевозки материалов; а сверх того граф поручил мне главный надзор при построении двух поселенных рот его полка.

 

В конце июля приезжал Государь, осматривал все работы, был очень доволен, и в первый раз после шести лет Его Величество удостоил меня своим разговором. При осмотре моем в роте Ш. объявлено много претензий, что заставило меня отрешить его от команды, а он, не сдав роты, уехал без позволения к себе в деревню в Екатеринославскую губернию; его привезли за караулом, граф намеревался предать его суду, и он наверно был бы солдатом; однако ж я упросил графа смягчить заслуженное наказание отставкой и запрещением принимать в службу.

 

Октября 1-го окончены работы строевыми войсками, и я остался старшим в поселении. По субботам собирался у меня комитет из всех отдельных начальников; они объявляли мне свои надобности, которым я составлял общую записку и посылал в Петербург, к графу; он возвращал их с резолюцией, и в следующую субботу я мог уже давать разрешение, что много ускоряло ход дел.

 

1820-го года 1-го января поступили в мою команду оба военно-рабочие батальона, №№ 5 и 7, с деловыми дворами, в которых я нашел десятого человека больным, против чего немедленно принял строжайшие меры и представил графу, чтобы: 1) для успокоения совести и поддержания правил веры, позволить нижним чинам держать все посты и допустить говеть в великий пост, и 2) назначить отдых от работ на Сырной неделе 3 дня, для говенья неделю, на Страстной неделе 3 дни, и в Пасху и Рождество по неделе.

 

Граф долго на это не соглашался, опасаясь большой остановки работ, но я упросил его и, внушив солдатам, как велико сделанное им благодеяние, был вполне вознагражден за мою о них заботливость, которая придавала мастеровым охоту и усердие к их занятиям.

 

В феврале изволил приезжать Император Александр Павлович на несколько часов, осматривал все мои зимние работы, был всем очень доволен, благодарил и, прощаясь, Его Величество сказал мне: "я завидую тебе, ты живешь в удалении от суеты мирской, в кругу своего семейства; я желал бы быть на твоем месте".

 

В конце апреля прибыли с зимних квартир в округи поселения строевые войска и расположились на бивуаках, устроенных ими собственными средствами, без расходов от казны, а 1-го мая начали производить работы по расписанию. На что не способен русский солдат! Строевые войска употреблялись не только во все земляные работы, к вырубке бревен и дров и прогону их по рекам, но и они же производили выделку кирпича, выломку плиты, обжог оный на известь и решительно все плотничные, пильные, каменные, печные и щекатурные работы, которыми и занимались по пяти дней в каждую неделю, а по субботам производили ученья и, по словам самого Императора, были по строевой части лучшие войск в армии.

 

Граф Аракчеев поручил в мою команду и полное распоряжение: Свинорецкую вотчину, флотилию, состоящую из 3-х пароходов, 7-ми ботов н 30-ти семериков, употребляемых для перевозки материалов, и все работы по построению в полку короля Прусского, по выломке плиты, по приготовлению извести и по перевозкам на лошадях и на судах флотилии, чем занятия мои распространялись до чрезвычайности; но граф Аракчеев, желая воспользоваться моим усердием и распорядительностью, давал мне за то и все средства к успехам в исполнении.

 

Работы в полку графа подходили к концу, почему он приказал отвести мне просторную квартиру в купленном господском доме с садом, куда я с семейством переехал в начале июня, а в конце посетил поселение Государь. Проезжая по работам, Его Величество изволил заехать ко мне; жена с детьми встретила его у коляски. Император подал ей руку и вел до гостиной; старшая дочь поднесла ему чай, и Его Величество, выкушав чашку и пробыв еще четверть часа, изволил отправиться далее; а на другой день я получил от графа Аракчеева бумагу, что все дети мои всемилостивейше приняты на счет Государя: дочери в Екатерининский институт, а сыновья в Пажеский корпус.

 

В ноябре граф возложил на меня, сверх всех прежних занятий, и заготовление бревен и дров для всего поселения, которых ежегодно требовалось первых до 180000, а дров до 12000 кубических сажен. В феврале 1821-го года я просил позволения у графа отлучиться в Петербург и получил собственноручное его следующее распоряжение: "Позволяется вашему превосходительству, не спрашиваясь, отъезжать во всякое время, куда захотите и на какое время пожелаете".

 

Вероятно, позволения такого никто никогда и ни от кого не имели, и оно доказывает неограниченную ко мне доверенность графа. Зима этого года была малоснежна, почему пред вскрытием вод отправился я в Рышевскую волость, чтобы под своим распоряжением произвести по малым рекам сплав огромного количества бревен и дров; для сего прожил я там три недели и успешно кончил эту операцию.

 

1-го мая, строевые войска, прибыв в поселение, вступили в работы, а в конце июня приезжал Государь, пробыл три дни и осматривал все строения и войска в параде; во всех отношениях был очень доволен, изъявил всем совершенную благодарность и пожаловал мне бриллиантовую табакерку со своим вензелем. В ноябре потребовал от меня граф сведений, сколько бревен и каких размеров можно еще вырубить в огромных лесах Хубецкой и Рышевской волостей; я донес, что леса до того завалены, что я никакого даже приблизительного сведения дать не могу.

 

Меня потребовали в Петербург, и граф, хотя рассерженный, но принял чрезвычайно вежливо, сам подвинул стул, посадил и начал вымогать требуемое сведение, говоря, что этого желает Государь; но я остался непреклонным, доказывая в течение 2-х часов действительную невозможность дать удовлетворительный ответ.

 

После сего граф под разными предлогами не принимал меня две недели, а когда я приезжал чрез день, то всегда генерал Клейнмихель (Петр Андреевич) спрашивал, не скучно ли мне в Петербурге одному, и хотя я действительно скучал, но зная, что спросы эти от графа, всегда говорил, что живу к кругу родных и знакомых очень весело. Приехав в день Рождества, я просил адъютанта меня записать, но адъютант побежал и доложил графу, который принял меня весьма милостиво, несколько раз поцеловался и сказал, что теперь дела до меня не имеет, и, что я могу ехать; но ежели желаю, то могу прожить и в столице, сколько угодно.

 

Конечно, я выбрал первое и чрез час был уже в дороге и вскоре по прибытии принял в свое ведение устроенные в поселении паровой лесопильный завод и под Новгородом на голландский манер ветреную мукомольную о 4-х поставах мельницу, действиями которых граф по справедливости был недоволен, почему и поручил оные под мой надзор.

 

В конце февраля 1822-го года я опять просил позволения у графа отлучиться в Петербург, и он написал следующую резолюцию: "Ваше превосходительство имеет позволение во всякое время ездить, куда вам угодно; а потому, если впредь, пришлете подобное прошение, то оное останется без ответа", после чего я, уже не спрашиваясь всегда отъезжал, куда имел надобность.

 

В Петербурге я представлялся Великим Князьям Николаю и Михаилу Павловичам, которые меня тотчас весьма милостиво приняли во внутренних комнатах, а Его Высочество Михаил возил с собой и показывал заведенное им артиллерийское училище. После, столь ласкового приема все гвардейские генералы, как это обыкновенно бывает, подходили ко мне и искали моего знакомства.

 

В апреле я получил приказание графа принять в свое ведение в Новгороде дом, бывший вице-губернатора, купленный у полковника Акермана для помещения чиновников и перестроить оный в путевой дворец для Государя, также приискать и нанять квартиру для самого графа и отделать ее немедленно, что в течение лета и было исполнено солдатами и казенными мастеровыми; даже вся мебель сделана последними, не только в квартиру графа, но и в целый дом, устраиваемый для приезда Императора.

 

По окончании построений поселенных рот в полку графа Аракчеева, возложил он на меня начать в текущем году построение рот в саперном округе и вместе с тем приступить к устройству корпусной квартиры из господского дома, купленного с имением у Михайлы Михайловича Сперанского. Кроме того, в начале июня, граф, объезжая со мною по округам работы, поручил мне немедленно приступить к построению второго лесопильного парового завода; ибо до 70000 досок, выпиливаемых в год на первом, были для работ весьма недостаточны, и с устройством при оном мукомольной о 4-х поставах мельницы; а в Новгороде, осматривая флотилию, приказал заготовить леса и к 1824-му году построить один запасной пароход.

 

Выслушав все приказания, я, усмехнувшись, сказал: "Ваше сиятельство, и теперь я едва успеваю исполнять свои обязанности; боюсь, что буду неисправным не от лени, а от недостатка времени", на что он отвечал: "мне более не кому поручать; знаю, что у тебя много занятий и тебе трудно, но за то люблю тебя и обхожусь с тобою по-дружески".

 

В Петров день изволил приехать в поселение Государь, пробыл у нас четыре дня, осматривал все работы, ученья и парад войск, был очень милостив, благодарил всех и пожаловал мне другую табакерку с бриллиантами и своим вензелем. Осенью и в начале зимы в свободное время я составлял по поручению полное положение действию лесопильных паровых заводов и в ноябре представил оное графу, который без малейшей перемены положение это утвердил, приказал отпечатать и разослать к руководству.

 

В декабре занялся я увеличением делового двора, а особенно кузнечными и слесарными мастерскими; из 8-ми горнов я устроил 24 и приказал приучать мастеровых к приготовлению инструментов. Предприятие это пошло столь успешно, что в 1824-м году поселение не имело надобности и половины суммы расходовать против прежнего на покупку инструментов для огромного числа рабочих, которых в летнее время бывало более 30000 человек. Граф особенно и дружески благодарил меня за это, а командира 5-го рабочего батальона, Евдокимова, по ходатайству моему представил в майоры, и он был произведен.

 

Чтобы мастеровых делового двора приохотить к мастерствам, я приказал назначать им работы на целую неделю вперед, с тем, что если кто хорошо кончит свой урок ранее, то может работать в свою пользу. В цене предоставлялось каждому договариваться по произволу, но вещь, им сделанная не могла отдаваться прежде осмотра мастеров при командире; хорошо сделанные вещи мастеровой мог отдавать тому, кто ему оные заказывал, а худые тут же подверглись сломке.

 

Средство это дало жителям доверенность к мастеровым, а они начали усовершенствоваться в ремеслах. Общие работы 1823 года по обыкновенному порядку начаты 1-го мая, а Государь для осмотра изволил приезжать в конце июня, был по всем частям доволен, благодарил и пожаловал мне орден Св. Владимира 2-й степени со звездой.

 

В начале июля (1823 года) прислано ко мне от графа новое положение о поселении артиллерии с надписью: "Государь Император изволил читать и одобрить, но приказал препроводить к г. майору Эйлеру, с тем чтобы составил под председательством своим комитет из достойных командиров рот и, сделав свои замечания, представил положение это при особом своем мнении. Я прочитал тетрадь положений в половину дюйма толщиною и, по убеждению не соглашаясь ни с одним параграфом, отложил оное до свидания с графом.

 

В августе назначен был отъезд в южное поселение Государя с графом Аракчеевым, который управление своими делами по всем поселениям поручил ген.- майору Бухмейеру, моему старинному знакомому и за отказом его потребовал меня в Грузино, где встретил меня словами: "Надеюсь, что ты не откажешься и примешь почетное место управлять поселением вместо меня". Я отвечал, что "обязанности графа без сомнения будут для каждого затруднительны, но поставив себе за правило в службе никогда не отговариваться, принимаю место с благодарностью и буду стараться оправдать лестную для меня его доверенность".

 

После сего я выехал в Петербург, где нашел уже приготовленную квартиру и на другой же день вступил в управление делами всего военного поселения. Августа 3-го прибыл граф из Грузина прямо на Каменный Остров, где жил Император; на другой день я поехал к нему с докладом по делам, на кои желал иметь его разрешение; он принял меня тотчас, был очень благосклонен, положил своею рукою все резолюции и оставил у себя обедать, а прощаясь, спросил, "скоро ли я представлю свое мнение на положение о поселении артиллерии?".

 

Я отвечал: "оно утверждено Государем, и потому ожидаю приказаний привести в исполнение; мнение же свое на высочайше одобренное положение писать не могу и, тем более что убежден в невозможности по оному действовать".

 

Граф: "Но Государь требует, чтоб ты сказал свои мысли и указал что полагаешь необходимым переменить и по чему".

 

Я: "В таком случае считаю нужным все положение от первой до последней строки переделать".

 

Граф: "Это уж чересчур много, но я спрошу Императора" и с тем вместе вышел, а возвратясь объявил: "Государь позволяет тебе положение переделать, но чтобы к возвращению Его Величества было представлено". После сего мы простились без малейшего неудовольствия, а 7-го числа Император и граф выехали в Чугуев.

 

При управлении всеми военными поселениями я не находил никакого затруднения. Штаб имел отличных чиновников; а дела, требующие непосредственного разрешения Императора, я отправлял с еженедельным фельдъегерем к графу, который оные докладывал и в скорости возвращал с полными резолюциями. В свободное время я занимался составлением нового положения о поселении артиллерии; подполковник Батенков (Гавриил Степанович) мне помогал, а в ноябре оно было совершенно готово.

 

На переезд в Петербург пожаловал мне Государь три тысячи рублей ассигнациями; в конце августа приехала ко мне жена с семейством, и мы прожили в столице четыре месяца весьма приятно. В продолжение этого времени я три раза объезжал все округа военного Новгородского поселения, чтобы сохранить порядок, заведенный графом, и хорошо делал, потому что в первый объезд нашел уже большие беспорядки; но строгость взысканий заставила всех исполнять по прежнему свои обязанности. В половине декабря возвратился граф и очень благодарил словесно и приказом за исправное управление всем поселением, но однажды за обедом отозвался:

 

"Я тебя очень люблю и почитаю, и всеми твоими распоряжениями чрезвычайно доволен, но желал, чтобы ты был построже и поболее сажал на гауптвахты", на что я отвечал, что аресты должны быть моральным наказанием, чувствительным для благородного человека; от частого же арестования за малые проступки они потеряют свою важность в наказании, и тогда уже будет необходимо обратить их в физическое оштрафование.

 

Граф хотя на это не согласился, но и перестал оспаривать мои мнения и правила об арестах. Вскоре после сего он прочитал со мною составленное мною же положение и сказал: "Я, братец, совершенно согласен с тобою, но Государь, наверное, будет держаться прежнего", на что я отвечал, что "воля Его Императорского Величества будет свято исполнена, Государю стоит только приказать, и если ему угодно, я же сам буду все приводить в исполнение, но когда меня удостаивает и спрашивает моего мнения, то считаю святою обязанностью сказать свои мысли чистосердечно и добросовестно".

 

После сего чрез несколько дней я простился с графом и отправился с семейством к прежней своей должности в Новгородское поселение.

 

В февраль 1824 года граф Аракчеев прислал ко мне составленные архитектором Стасовым (Василий Петрович) и утвержденные чертежи госпиталю и предписывал по оным построить таковой же в Новгороде, но я, усмотрев, что деревянное это строение должно иметь палаты в 12 сажен длины, в 7 широты и в три высоты, донес, что я за возведение подобного госпиталя не берусь, потому что предвижу его разрушение и вероятно даже до введения больных, после чего граф поручил строение самому Стасову, а мне приказал только вывести фундамент; но я и от того отказался, донося по истинной уверенности, что строение непременно упадет, почему возведение госпиталя по проекту Стасова и было совершенно отменено.

 

Вслед за тем граф поручил мне перестройку каменного путевого дворца в Новгороде для помещения в оном корпусного командира гренадерского корпуса со всем его штабом. Постройка поселенных рот в полку короля Прусского приходила уже к концу, а потому граф назначил мне квартиру в Новгороде, в доме Корбоцкого, но на лето, дабы быть ближе к работам, приказал переехать в 47-ю роту.

 

В конце июня изволил приезжать Государь, пробыл в поселении 4 дня, смотрел все работы и войска в ученье и параде, был во всех отношениях всем доволен, благодарил за большой успех в строениях и за хорошее состояние войск и пожаловал мне орден Св. Анны 1-ой степени. В июле прислано ко мне вновь положение о поселении артиллерии, которое, мною составленное, Государь собственноручно от начала до конца переправил и изволил приказать, чтобы я, не касаясь общего плана, изложил свое мнение по параграфам, что мною и было исполнено в августе и отдано графу, причем он мне сказал:

 

"Ты право прекрасный человек, братец, но упрям; посмотрю я, чем спор твой здесь кончится". В октябре переехал я с семейством на житье в Новгород, где, познакомясь почти со всеми хорошими домами, жили приятно и проводили время весьма хорошо. Работы свои объезжал я три и четыре раза в неделю.

 

В октябре проезжал чрез Новгород Государь, которого мы ожидали целый день; но Его Величество прибыл поздно вечером и на утро отправился в Петербург. При этом я до того простудился, что выдержал ужасную болезнь воспаления в кишках; милостью Божией, искусство славного доктора Соколовского спасло меня, но едва чрез два месяца я оправился и мог выезжать.

 

По окончании в 1824 году работ по построению рот в округах короля Прусского и саперном, по отделке летней корпусной квартиры и возведению нового лесопильного парового завода, граф поручил мне еще все работы в округе императора Австрийского полка и отдал в мою команду 10-й военно-рабочий батальон, расположенный в Старой Руссе.

 

В начале марта 1825 года приехал граф в Новгород и тотчас прислал звать меня к обеду, после которого по обыкновению, не отдохнув, приступил он со мною к рассмотрению вновь исправленного Государем положения о поселении артиллерии. Г-н Самборский читал оное, граф после прочтения каждого параграфа защищал мнение Государя, а я объяснял, что готов свято исполнить волю Монарха, но опровергал постановляемые правила как неудобные или даже невозможные к исполнению.

 

Спор наш продолжался от 4-х-часов и почти до 11-ти; я напомнил графу время и что он себя слишком изнуряет; на что он отвечал: "я, братец, с тобою во всем согласен; но Император поручил мне убедить тебя в его предположениях, ибо желает, чтоб ты подписал положение".

 

Я повторил опять, что совершенно готов исполнять приказания Его Величества, но подписать положения не могу по причинам, мною изложенным в особом мнении если же вашему сиятельству угодно будет позволить мне при подписке сказать, что это делается только для опыта и по правилам предначертанным собственно Императором, то я исполню волю Монарха и ваше желание.

 

Граф сперва согласился на это, но на другой день, но утру в шесть часов, уехав в Старую Руссу, прислал ко мне г-на Самборского сказать, что припиской по моему желанию Государь не будет доволен, а потому допустить оной не может, на что я отвечал, что без этой оговорки никогда не решусь подписывать положения невозможного исполнить, и потому просил после переписки ко мне и не присылать.

 

Важнейшее это происшествие в моей жизни едва ли случалось с кем-нибудь, и примечательно, во-первых тем, что 2,5 года я решался опровергать мнение самодержавного великого Государя, который хотя не соглашался со мною, но при всем том, что Коростынская волость была же принята под поселение артиллерии и положение сему поселении одобрено, артиллерия однако во все остальное царствование Александра, т. е. в течение 2,5 лет, не была поселена; а во вторых, что в эти 2,5 года оспариваний, Император особенно хорошо был ко мне расположен и чрезвычайно милостив, и в это короткое время в награду за ревностную, полезную службу мою, пожаловал мне три звезды: Владимирскую, Анненскую и такую же с бриллиантами, что служит доказательством справедливости и великости души и ума Александра Благословенного, которого природа наградила всеми своими дарами в высшей степени.

 

По обыкновению Государь изволил приезжать в поселение в конце июня и, пробыл в округах 5 дней, осматривал все работы, ученья и парады. Артиллеристы мои при орудиях и дивизионами в 73 ряда прошли отлично, и за успешность работ Император благодарил меня лично и приказом и всемилостивейше пожаловал мне бриллиантовые знаки ордена Св. Анны 1 степени.

 

Так и теперь, как ежегодно, во время высочайшего пребывания в округах поселения, я всякий день имел счастье обедать у Государя, как и всегда, он был весьма благосклонен, расспрашивал по многим предметам, но никогда не касался поселения артиллерии. Окончив смотры, Император ночевал в Новгороде, в доме собственно для него казенными мастеровыми отстроенном, и много благодарил меня за чистоту в отделке; на другой день, поутру в четыре часа, изволил ездить на моем катере в Юрьев монастырь, где слушал только с графом раннюю обедню, а потом наедине беседовал с тамошним архимандритом Фотием около часа, в 10 часов вернулся в Новгород и вскоре отправился в Петербург.

 

Прощаясь с Его Величеством, я здесь в последний раз имел счастье видеть возлюбленного Благословенного Монарха.

 

Лето протекло в обыкновенных занятиях. 9 сентября назначил мне граф ожидать его у парома чрез Волхов и, явясь в определенный час, мы поехали на моих дрожках в штаб императора Австрийского. Дорогою рассказал мне граф случившееся происшествие в Могилевском поселении между генералом Клейнмихелем и подполковником Гинцелем (?). Осмотрев работы, он много меня благодарил и чрезвычайно ласково распростился, а 11 сентября получил я от него вдруг, ничего не зная, повеление следующего содержания:

 

"Происшествие, случившееся в селе моем Грузине, лишило меня всех способностей. Предписываю вашему превосходительству немедленно вступить в командование корпусом и всеми военными поселениями, о чем я вместе с сим донес Государю Императору". Узнав подробно о сем происшествии (здесь убийство Анастасии Шумской), я тотчас послал к графу записку и просил позволения явиться к нему, но не был принят по причине сильного расстройства.

 

Поселение учреждалось уже девять лет по собственному предначертанию Государя, а граф Аракчеев, имея бланки, был исполнитель самовластный и именем Императора разрешал встречаемые затруднения, следовательно вступить в его обязанности была должность выше сил каждого, особенно в отсутствие Государя, которому я донес о предписании мне графом, но в ответ получил только записку Дибича, что Император доклад мой изволил читать в Таганроге.

 

В последней трети каждого года собирались от всех военных поселений отчеты о произведенных работах и продовольствии, составлялись общие сметы и доклады для представления Государю, чрез Комитет Министров, и делались распоряжения по всем предметам к будущему году; следовательно, время моего вступления было самое трудное: надо было производить торги и делать покупки на огромные суммы, а разрешение испрашивать у самого Императора, потому что военное поселение не подчинялось не только министру, но и ни одному высшему государственному управлению.

 

Для сего я отправил фельдъегеря в Таганрог к Государю с докладами, которые без всякой резолюции возвращены мне Дибичем (Иван Иванович) при записке, что "Император изволил их читать", что поставило меня в ужасное положение. По общим правилам, без разрешения Его Величества, я не имел права ничего приводить в исполнение, и равномерно не имел власти объявлять высочайшую волю, а между тем, не сделав этого, предвидел, что от сего все устройство военного поселения должно в предстоящем году остановиться.

 

Необходимость заставила меня принять на себя власть мне неприсвоенную, и я надписал на всех докладах своеручно: "Государь Император изволил читать это представленье в Таганроге и одобрить", т. е. сделал то же что исполнял граф, и передал все доклады при предписаниях в экономический комитет, который по оным действовал. Все пошло в прежнем порядке, и управление мое кончилось благополучно, без малейшего притязания с чьей либо стороны и к совершенному удовольствию графа; но на это немногие бы решились, а чтобы решиться так смело, надо было очень знать дела.

 

Живя в Петербурге, я еженедельно навещал дочерей моих в Екатерининском Институте и, приехав туда 26-го ноября, нашел всех девиц горько плачущих; вдовствующая Императрица была у них во время обеда, объявила об усиливающейся болезни Государя и просила их молиться за него Богу; институтки возвращались тогда от молебна, и детские лица их показывали, с каким усердием они просили Всемогущего о выздоровлении возлюбленного Монарха.

 

В городе же, 27-го ноября поутру, назначен был в Невском монастыре общий молебен, который едва успели начать, как прискакал фельдъегерь с горестным известием о кончине Александра Благословенного, последовавшей в Таганроге 19-го ноября, в 10-ть часов утра, и весь Петербург погрузился в печаль.

 

Я был тогда в штабе и до 3-х часов ожидал, что ко мне пришлют о сем объявление и распоряжение к приведению к присяге войск и поселян более 200000; но тщетно. Пообедав, я поехал в 5 часов к военному министру Татищеву (Александр Иванович), который повстречался со мною на лестнице и на спрос мой отвечал: "Государь точно скончался, присягните Константину Павловичу", на что я доложил, что у меня в команде самый большой корпус, и что на словах я этого сделать не могу.

 

После сего он опомнился и, объявил, что едет сейчас в Государственный Совет, просил прибыть к нему в 9-ть часов вечера для получения предписаний. В назначенный час я уже был у Татищева, но он еще не возвращался; тут дожидался также Измайловского полка адъютант расположенного в Петергофе батальона, который, по повелению полка, собрался на площадь для принесения присяги, но разогнан комендантом, не имевшим еще по сему предмету никакого приказания.

 

В 10 часов приехал министр и только в 11 отпустил адъютанта; я остался с ним в кабинете. Старик уже почти спал; когда пробило 12, я встал и просил поскорее прислать повеление; он обещал, что получу вслед, а я заехал в штаб, распустил всех чиновников и отправился домой. Ноября 28-го поутру в 5-ть часов, я прибыл в штаб; 4 фельдъегеря были готовы для отправления, но бумаги от министра еще не было.

 

По указу же Сената, за подписью только обер-секретаря, о восшествии на престол Константина Павловича, я не решился действовать в столь важном деле, особенно при бывшем постановлении в Совете, что указы эти должны быть за подписью двух сенаторов, почему адъютанта своего, подполковника Броневского, послал к министру и строго приказал преследовать его повсюду, пока не получит письменного ко мне предписания, что было, может быть, дерзко, но необходимо; потому что и этим средством я получил предписание только в 12-ть часов, и к 2 м часам отправил фельдъегерей с рапортом к Государю в Варшаву, с донесением к графу Аракчееву и с предписаниями о приведении к присяге: корпусному командиру графу Витту (Осип Иванович), отрядным начальникам: Ешину (Василий Васильевич?), Яфимовичу (Иван Львович?), Угрюмову (Павел Александрович) и Маевскому (Сергей Иванович) и в артиллерию.

 

Исполнив все эти распоряжения, я со всеми генералами и чиновниками штаба военных поселений отправился в Сергиевский собор, где и принесли мы присягу новому Государю, при чем я искренно благодарил Бога, что все произошло благополучно.

 

Декабря 6-го приехал в Петербург граф Аракчеев и 7-го вступил в командование военным поселением; 8-го я отправился в Новгород к своему семейству и в скорости получил от графа благодарность за исправное командование и хорошие распоряжения по всем частям военного поселения. Декабря 14-го получено вторичное отречение Константина Павловича; Император Николай 1-й вступил на престол, и вскоре после Рождества приезжал на короткое время в поселение.

 

Января 1-го 1826-го года было большое производство, по коему я однако был обойден, что действительно меня огорчило; потому что если после командования два раза всем поселенным корпусом (за что оба раза получал благодарность) я мог быть обойден, то не должен быть вовсе терпим в службе, а потому и просил графа исходатайствовать мне увольнение; но вместо оного, граф прислал ко мне подполковника Брадке 28-го января с печатным приказом и поздравлением меня с производством того же дня в генерал-лейтенанты.

 

В феврале я получил повеление графа быть обер-церемониймейстером во время проследования кортежа чрез Новгород с телом блаженной памяти Императора Александра; ко мне прислали архитектора Стасова с рисунками и всеми нужными вещами, и мы тотчас приступили к траурному украшению тёплого собора и устройству в оном катафалка. К 18-му числу работы были кончены, а 19-го приехал граф, поручил мне по данному плану написать весь церемониал, который, утвердив, послал к Государю и назначил произвести репетицию всему шествию.

 

Февраля 23-го, в 10 часов утра, я устроил весь церемониал, а в 11-ть прибыл к заставе Новгорода кортеж с телом Благословенного, и шествие началось с большим благочинием и великолепием; против каждой церкви кортеж останавливался, и служили литию. В 12-ть прибыли к собору и внесли тело на катафалк, освещенный 1000 свечами; тут началась обедня, общая панихида, и архимандрит говорил похвальное слово; в 3 часа начались панихиды порознь всех монастырей и всех сословий и продолжались до 9 ч. вечера, после чего я начал впускать в собор желающих проститься с покойным Императором, что продолжалось всю ночь по причине чрезвычайного множества народа; в 1-м часу пополуночи приехал граф и сказал мне:

 

"Я пробуду за тебя час, поезжай домой и отдохни", что мне было необходимо, потому что от истощения и изнурения едва мог шевелиться и с трудом выдержал трудные эти для меня сутки.

 

На следующее утро опять все собрались в собор и отслужили общую панихиду; артиллеристы, по моей просьбе, вынесли гроб, и шествие началось в прежнем порядке; у Духова монастыря служили последнюю литию. Граф в черной мании и траурной шляпе сел на колесницу и провожал тело до Царского Села.

 

В мае граф получил отпуск за границу и прощался со мною очень приятельски. Здесь будет у места сказать, что граф Аракчеев хотя не имел надлежащего обширного образования, но был весьма сведущ во всех математических науках, имел склонность к жестокости, но только в первом пылу сердца, любил до крайности чистоту и опрятность, обладал умом и способностями необыкновенно высокими, постигал тотчас самые отвлеченные предметы, а решения его всегда были правильны; словом, граф Аракчеев был истинно великий государственный человек и неутомимый в делах; два Императора его любили и почитали его достоинства.

 

Благословенный всегда называл графа другом и вверял ему решительно все дела по управлению огромнейшим государством. Наград орденами, деньгами и никаких других он не принимал кроме тех, которых никто не имел и которые собственно для него придумывал Государь. Без сомнения граф удержался бы и после, если бы не сделал ошибки (здесь напечатав письма к нему государя Александра Павловича, не спросив на то разрешения императора Николая I), которою с радостью воспользовалось огромное число его врагов и завистников, и оттерли его совершенно, лишив таким образом России одного из лучших ее граждан, деятельнейшего и справедливейшего ее заступника пред престолом Монарха.

 

Повторяю, граф имел только одно дурное качество чрезвычайной строгости и даже жестокости; но окружающие всегда могли оную умерять до доброты, в доказательство чего приведу, что граф Аракчеев из моих подчиненных никого не сделал несчастным, а многим и очень многим оказал большие милости.

 

В конце июля посетили округ полка графа Аракчеева Император и Императрица, ехавшие в Москву на коронацию. В числе милостей при коронации пожалована и мне аренда в 2000 рублей серебром; я избрал в Курляндии мызу Узинген с платою 1498 рублей кварты и должен был вступить во владение с Иванова дня 1829 года.

 

Награда эта, как говорили мне, была назначена покойным Государем и по состоянию моему была мне самая полезная. В это же лето проходил чрез Новгород кортеж с телом блаженной памяти Императрицы Елизаветы Алексеевны; в параде участвовал только полк императора Австрийского, поставленный шпалерою; я нес чрез город императорскую корону, и собор был убран также как при церемониале покойного Императора.

 

Около половины сентября 1826 года в Новгороде поджидали из Москвы возвращения Императорской Фамилии, для которой и была приготовлена квартира в штабе полка короля прусского. В день, назначенный для приезда Их Величеств, я получил высочайшее повеление следующему в свите Императрицы (Александра Федоровна), принцу Гессен-Гомбургскому (Филипп?) показать всё любопытное в поселении; в 9 часов утра приехал принц, с которым и обошли все строения и заведения.

 

Возвратившись в 7 часов вечера, мы узнали, что Императрица уже приехала. Через пять минут прислала за мной Императрица, приняла весьма благосклонно, хвалила много дочь мою, всемилостивейше взятую во фрейлины, говорила, что "она прекрасна собой, но на меня вовсе не похожа", много смеялась, когда я уверял, что "в свое время сам был очень красив" и пригласила остаться на вечере.

 

Разговор все время был самый приятный и веселый, который поддерживала сама Государыня, требовала толкования о происхождении многих русских слов и спрашивала меня, как приходится мне в родню великий Эйлер (Леонард; дед автора воспоминаний). На другой день я проводил Государыню до станции Подберезья и на возвратном пути встретил Государя (Николай Павлович), который, спросив меня, где Императрица, поскакал вслед и прокричал мне: "Прощай, Эйлер".

 

В конце сего года назначен был начальником всех военных поселений граф Петр Александрович Толстой, человек умный; но графа Аракчеева (Алексей Андреевич) заменить было трудно. 1827 года 1-го января последовало преобразование военного поселения; поселенные батальоны расформировали, оружие отобрали, а одежду вместо строевой постановили иметь поселянам собственную серого сукна по образцу казачьей и позволили носить им бороды; но они не удовольствовались этими милостями и хотели совершенного возвращения прежнего их быта.

 

В это же время устроено за Старою Руссою поселение гренадерской артиллерии, существовавшее только до 1831 года. Работы моего веденья были уже большею частью кончены, и оставались только в Новгороде и в полку императора Австрийского; сверх того состояло тогда в моей команде 15 артиллерийских рот, 3 рабочие батальона, 5 рабочих команд для перевозок с З60-ю лошадьми, вся флотилия с экипажем, плитной иритом в Коростыне, Свинорецкая волость, паро-пильные заводы и приготовление извести.

 

В зиму этого же года я короче познакомился с графиней Орловой-Чесменской (Анна Алексеевна); она всегда принимала меня чрезвычайно радушно, почему я почти еженедельно ее навещал и у нее сошелся с архимандритом Фотием. Он был малообразован, но имел много природного ума, был фанатик в высшей степени, часто толковал "о явлениях ему ночью" и любил предсказывать будущее, был добр и благотворителен, и графиня также через него много делала милостей новгородцам.

 

В июле 1828 года проезжал Император, объехал все округа, был доволен успехами работ и подарил мне кварту моей аренды на 12 лет, составляющую ежегодно 1498 рублей серебром, что при состоянии моем и большом моем семействе было мне лучшей наградой.

 

В августе месяце, обедая в Юрьевом монастыре у графини Орловой, слышал я, как сожалела она, что не может устроить постоянной дороги в монастырь, которая бы служила сообщением с городом и во время весьма долгого до половины лета продолжающегося разлива реки Волхова, и что не прощает себе, что когда граф Аракчеев присылал туда офицера, который составил смету на построение всей дороги в 80 тыс. рублей ассигнациями, она не решилась тогда пожертвовать этой суммой.

 

Я возразил, что сколько мне известно, то для устроения дороги нужно прорыть одну гору и сделать насыпи в некоторых местах до 3-х сажен, но на протяжении не более 2-х верст, и посему не может понадобиться на то столь огромная сумма; впрочем, для подробного ей объяснения обещал приказать пронивелировать место, узнать достоверно самое большое возвышение вод Волхова и составить смету, за что графиня и Фотий меня очень благодарили.

 

В начале сентября все нужные сведения были собраны, и смета составлена; я поехал к графине и доложил ей, что дорога в ширину 2-х сажен, как она сама назначила, будет стоить менее 25000 рублей ассигнациями, и что если ей угодно, то распоряжение и надзор за работами я принимаю с удовольствием на себя, но чтобы выдача денег рабочим и за материалы была про изводима по распоряжению отца Фотия.

 

Долго упрашивали они меня оба принять и это на себя, но я решительно отказался от распоряжения деньгами, и они, наконец, видя мою непреклонность, согласились на мое предложение. Осенью же было приступлено к деланию насыпей и построению трех мостов: вольнорабочие, видя устроенный мною порядок и поспешную выдачу платы, бросали другие работы и являлись сюда в большом числе, где плата была установлена мною без натяжки, по целковому с кубической сажени.

 

К сентябрю 1829 года насыпи и мосты были совершенно готовы, а камень, заготовленный зимой, разбит в щебенку, которую в сентябре развезли по полотну, усыпали песком и утрамбовали, а с октября пустили езду. Графиня и Фотий чрезвычайно были довольны и искренно меня благодарили. Дорога эта, в две версты длиною с отделкой шоссе, обошлась графине всего в 22000 рублей ассигнациями.

 

В Рождество, чувствуя себя не совсем здоровым, я поехал к обедне в Юрьев монастырь, чтобы быть в теплой церкви и поздравить графиню; по окончании службы, она подошла к кресту, а за нею и я, и хотя приметил колебание Фотия, но не постигал причины, обернувшись же после увидел за собою графа Аракчеева, отворачивающегося от меня. Он незаметно вышел из придела и сам стал за мною, а между тем показывал неудовольствие, зачем я приложился к кресту прежде его.

 

После службы мы все пошли в келью Фотия, где я тотчас извинился перед графом в невольной своей ошибке; но граф от перенесенных в это время огорчений сделался раздражителен и недоверчив и, несмотря на убеждения графини и Фотия, взявших мою сторону, остался во всю жизнь свою в уверенности, что я сделал это с намерением, что меня доныне крайне огорчает o, потому что граф всегда был ко мне благосклонен и сделал мне много добра, за которое всегда буду признателен и душевно сожалею о случившемся неумышленном происшествии; но, находясь в какой бы то ни было церкви, я никогда не оглядываюсь, а адъютанты мои, Красовский и Долгорукий, не сказали мне о графе, говоря, что "сами его не заметили".

 

В начале апреля 1830 года объявлено мне было высочайшее повеление быть председателем комитета для составления урочного положения по всем родам мастерских работ, по всем ведомствам, почему я немедленно отправился в Петербург и остановился у дочери Зубовой. Члены мои были: генералы Трузсон (Иван Христианович) и Дестрем (Морис Гугович), с которыми тотчас и приступил к делу.

 

Вскорости после сего, я снова получил высочайшее повеление, по случаю отъезда графа Толстого, вступить в управление штабом военных поселений, а как все корпусные командиры поселенных войск были старше меня (здесь по званию), то в случаях надобности предоставлялось испрашивать разрешения управляющего военным министерством генерала Чернышева.

 

В конце ноября получено в Петербурге известие о всеобщем восстании в Царстве Польском, вследствие чего начали формировать армию, и граф Дибич (Иван Иванович) назначен главнокомандующим, который преждевременно приглашал нас в Варшаву, на масленице, к себе на чай. Гвардия и гренадерский корпус получили приказание немедленно выступить в Ковно, а меня Государь назначил начальником Новгородского и Старорусского военных поселений, всех гренадерских резервных батальонов, артиллерийских рот и прочих войск, в оных расположенных и содержащих кордонную линию от холеры, от Ладожского до Псковского озер, - 48 батальонов.

 

Я тотчас немедленно отправился в Новгород и, сдав свою часть старшему полковнику Баттому приступил к приему всего поселения и войск от корпусного командира князя Шаховского. В половине декабря, вследствие высочайшего повеления, я снял карантинную линию между озер Ладожским и Ильменским, разметил батальоны 1-й, 2-Й, 3-й, 5-й, 6-й и 7-й дивизий в военном поселении и по близости оного, а батальонами 4-й и 8-й дивизий занял кордонную линию между озерами Ильменем и Псковским, оцепив и Старо-Русское военное поселение.

 

После сего занялся я с генералами Леонтьевым и Томашевским исправлением гренадерских резервных батальонов, которые были оставлены полками в совершенном расстройстве; все лучшие люди были выбраны и взяты в поход, оставались самые дурные солдаты по фронту и кантонисты даже 17-ти лет, и то всего только от 400 до 500 человек в каждом батальоне, которых дополнять надо было из рекрут, ожидаемых весною из всей России.

 

В начале марта 1831 года, неспокойствие в народе польских губерний дошло до того, что я получил высочайшее повеление отправить на выставленных до Динабурга подводах 18 батальонов 1-й, 2-й и 3-й дивизий, а через неделю еще 18 батальонов 5-й, 6-й и 7-й дивизий, что я исполнил в назначенный срок и донес Государю.

 

В половине марта я объехал все округа поселений и осмотрел резервные батальоны, которые, по крайней мере, доведены были до того, что могли быть поставлены во фронте в батальонном составе и, хотя плохо, пройти церемониальным маршем. В апреле начали прибывать рекрутские партии, выбранных отличных людей по росту и фигурам из каждой губернии от 100 до 250 человек, о чем я донес Государю, и Его Величество приказал из каждой партии половину лучших рекрут отправлять на укомплектование гвардии, что я исполнил по совести; но за всем тем и гренадерские резервные батальоны получили прекрасных людей.

 

В мае я объехал карантинную линию и осмотрел по оной 12 батальонов, которых большей частью нашел в исправности и хорошо обученными, особенно стрельбе в цель. В это время сформирована была резервная армия, расположенная по границе польских губерний, для удержания в оных порядка и вверена графу Толстому, вместо которого я управлял штабом военного поселения, а мне предписано было состоять по-прежнему в команде генерала Чернышева.

 

В 1831 году работы в поселении производились только 3-мя рабочими батальонами; полевые оставались для содержания карантинной линии, а гренадерские резервные, составленные большею частью из поступивших только рекрут и кантонистов, выступили в лагерь при Княжьем Дворе, выйдя в первый раз из своих округов.

 

В июне открылась в Петербурге холера и произвела ужасную смертность; народ, подстрекаемый злоумышленниками, вообразил, что доктора и иностранцы их отравляют, взбунтовался и начал их на улицах, а первых и в госпиталях, бить и даже убивать. Государь, выехав сам, усмирил чернь своим присутствием и, чтобы уменьшить народа в столице и тем воспрепятствовать распространение болезни, приказал всех пришедших на работы крестьян выпроводить за заставы, дабы шли в свои деревни.

 

Двор проживал тогда в Царском Селе, и я получил высочайшее повеление отправить туда 6 гренадерских батальонов, взяв из всех 12-ти половину лучших по фронту людей, для чего на другой же день отправился в лагерь, сформировал оные 6 батальонов и, приказав им следовать под командою генерала Томашевского (?), объехал вновь карантинную линию. Но генерал Томашевский дошел только до Спасской Полести, как получил повеление вернуться в лагерь, куда должен был вступить 14 июля, и маршрут был дан от меня мимо города, потому что в оном довольно сильно действовала холера.

 

12 июля, после обеда, явился ко мне подполковник барон Розен и донес, что возвращавшиеся из Петербурга рабочие распространили по дороге, что "выгнали холеру из столицы и что не худо и здесь за нее приняться"; что ночью произошел в Старой Руссе ужаснейший бунт, что генерала Мевеса, полицеймейстера и многих докторов уже убили и что неистовство поселян дошло до высшей степени.

 

Узнав это, я тотчас с нарочными послал следующие повеления:

 

Генералу Леонтьеву с 2-мя батальонами немедленно отправиться на подводах в Старую Руссу и восстановить там порядок, а 4-м батальонам приказать также выступать вслед за ним туда же и поместить все войска бивуаками, в городе на площадях.

Генералу Томашевскому отправить тотчас два карабинерные батальона в Устрику, в 20 верстах от Старой Руссы и приказать им ожидать там моего приезда.

Батальон императора Австрийского полка послать немедленно на отправленных судах чрез Ильменское озеро, в Новгородское поселение, а с 3-мя остальными батальонами содержать порядок около лагеря при Княжьем Дворе.

Батальонам, находящимся на карантинной линии, следовать форсировано к Старой Руссе.

Подполковнику Баттому с 2-мя батальонами и 4-мя ротами удерживать порядок в Новгороде и около оного.

Сделав все эти распоряжения, я с нарочным донес подробно Государю и тотчас на почтовых лошадях отправился сам в Старую Руссу, хотя совершенно находился тогда в болезненном состоянии от холерических припадков и молнии, ударившей в петлицу моей шляпы, во время смотра батальона 8-го егерского полка.

 

В Медведе и Коростыне, поселяне, добровольно собравшись, встретили меня и просили взять с собою для усмирения бунтовщиков; я благодарил их за усердие и дал наставление им и батальонным командирам, а из Княжьего Двора отправил батальон в Новгородское поселение, отдав нужные приказания генералу Томашевскому. В Устрике, карабинерные батальоны были уже готовы, и я отправился с ними через все старо-русские бунтующие округи и по мере возможности, восстановив там порядок, расположил солдат.

 

13-го июля в 6 часов утра, в новых домах поселенной роты, в одной версте от Старой Руссы, я оцепил селение, поставил сильные караулы и только что собрался ехать в самый город, как явились ко мне генерал Леонтьев и голова с магистратом и донесли:

 

Что в бунте участвовали все поселяне 7-ми округов, мещане и 10-й рабочий батальон, что в ночь с 11 на 12-е июля убито и изуродовано: генерал-майор Мевес, полицеймейстер, все батальонные командиры, и большая часть ротных командиров, офицеров, унтер-офицеров и медиков;

Что бунтовщики составили на городской площади судилище, в котором заставили участвовать и архимандрита в полном облачении, что пред оным допрашивали они свои жертвы и самыми варварскими истязаниями вымогали у них сознание, что отравляли народ по приказанию главного начальства, чем и возбуждали всех к большему участию в бунте и к истреблению всех властей и даже помещиков;

Что по прибытии в город войск, судилище и бунтовщики разбежались, и что хотя теперь восстановлено спокойствие, но едва ли оно надолго, особенно в округах, а генерал Леонтьев, плача, донес наедине, что "при малейшем возобновлении неистовств они все непременно погибнут при малочисленности своей против бунтующих поселян".

Я успокаивал и ободрял их всех, дал им письменное своеручное предписание как поступать и, приказав немедленно доносить мне обо всех переменах, отпустил и послал нарочного с донесением к Государю, которому представил все в действительном виде, и просил выслать ко мне двух генералов или штаб-офицеров, которым мог бы вверить войска, находящиеся еще в хорошем духе: ибо мне было очевидно, что начальники их от случившихся происшествий растерялись, почему я справедливо боялся, что войска потеряют к ним доверенность, после чего нельзя будет ожидать от них строгого действия в случаях надобности.

 

Вместе с сим я доносил, что, не видя никакой пользы, не решился употребить напрасно детей против бунтующих отцов, довольствуясь покамест временным прекращением злодеяний, и ожидаю прибытия с карантинной линии направленных к Старой Руссе резервных батальонов, с которыми начну немедленно исследование и забирание главных преступников.

 

После сего я потребовал к себе от всех поселенных рот Старо-Русского округа депутатов, которые по мере возможности тотчас являлись. Я ругал их напропалую за происшедшее беспокойство, увещевал, давал наставления и, переписав их имена, объявил, что если и за сим что-либо произойдёт, то они первые будут наказаны со всевозможною жестокостью. Угроза эта подействовала, и покуда я был в Старой Руссе, во всех округах его восстановленный порядок не был нарушен.

 

15-го взбунтовались поселяне Коростынской волости, и когда генерал Томашевский хотел их усмирять, то солдаты не действовали; офицеры, выхватив у них ружья, защищали генерала и себя, между тем как нижние чины оставались равнодушными зрителями.

 

Узнав об этом, я приказал отдать виновных под суд и тотчас прогнать эти два батальона в лагерь, чтобы не заразить их изменою своих карабинеров, которые исполняли свои обязанности в точности. Только один из них вздумал было проповедовать, что "их отравляют", хотя не было ни одного умершего, я, обличив его тут же, без суда, прогнал его сквозь строй, и строгость эта, употребленная вовремя, имела хорошее последствие: карабинеры остались верны присяге.

 

Vasiliy Yakovlevich Mikulin (by J. K. Kaniewski)

16-го числа узнал я, что в Пскове тоже произошел бунт и что гуда послан Государем генерал Микулин (Василий Яковлевич), который батальоны, следующие ко мне форсировано с карантинной линии и ожидаемые мною с величайшим нетерпением, повернул в Псков, что совершенно расстроило мои распоряжения, о чем немедленно я донес Государю.

 

17-го я получил известие, что округи около Новгорода, в подражание другим, также взбунтовались и произвели подобные неистовства, а как в Старой Руссе и округах ее было все спокойно, то я и решился следовать туда с карабинерами для восстановления порядка в местах столь близких к пребыванию императорской фамилии.

 

Для сего призвал я генерала Леонтьева (?) и купцов, дал первому письменное наставление, а вторых увещал (как пользующихся уважением жителей) советами и убеждениями своими усмирять народ и стараться поддерживать восстановленное спокойствие, что они все обещались, хотя предчувствовали вторичное бедствие и, прощаясь со мной, заливались слезами, называли своим спасителем и умоляли остаться, чего я никак не мог сделать и ночью выступил из Старой Руссы, а за мною выехало оттуда множество жен и детей офицеров и чиновников.

 

Переправы через Шалонь и Мшагу задержали марш более 8 часов, но за всем тем я прибыл с батальонами 20 числа рано поутру в Новгород, который ожил, увидев, вместо ожидаемых им с трепетом в тот день буйных поселян, войска, вступавшие в город с музыкою и песнями. Семейство мое чрезвычайно было обрадовано моим прибытием. Губернатор и все чиновники тотчас меня навестили; после чего я осмотрел новгородские войска, которых нашел в "дурном духе" и должен был даже многих побить, отнял ружья у рабочих и, устроив пикеты, соединил батальоны для решительного действия в случай надобности.

 

Скажу без хвастовства, что во время бунта я был один, который присутствием своим мог восстановлять порядок и которого, слушались поселяне; даже во время самого жестокого возмущения, увидев меня, они всегда и все становились на колени и просили прощения. Я их жестоко ругал и даже бивал, а ответ их всегда был один: "виноват, батюшка, простите".

 

Даже письменные мои приказания действовали и исполнялись свято, чему могу привести множество доказательств, но дабы не распространяться, скажу для примера одно.

 

При втором возмущении в Старой Руссе поселяне грабили казенный ящик, похитив в нем наличными деньгами 44000 рублей ассигнациями; узнав о сем, я послал из Новгорода предписание, чтобы по прибытии моем в Старую Руссу представлены бы мне были в целости все деньги, которые впрочем, уже были разделены между поселянами, но они беспрекословно исполнили мое приказание и немедленно.

 

Приехав туда 2 августа, чрез 8 дней после покражи, я не успел выйти из коляски и войти в квартиру, как явились сами поселяне и сдали мне все похищенные ими деньги в целости. На гренадерские батальоны, в которых половина солдат была из детей поселян, столь сильно действовали мои наставления, что они, входя в свои округа, ругали своих родных за нарушение присяги.

 

С солдатами такого духа ближайшие их начальники могли мгновенно усмирить возмущение; но они сами растерялись до того, что, быв прежде строгими, сделались слабыми и допустили батальоны соединиться с поселянами за одно, следствием чего было, что их всех перебили и изувечили; а я в одно и то же время не мог находиться повсюду для удержания неистовств.

 

Во все время бунта убито 2 генерала, 63 штаб и обер-офицера и 72 унтер-офицера и изувечено 88 штаб и обер-офицеров и 84 унтер-офицера.

 

Курьеров, от меня отправляемых, Государь по случаю холеры изволил принимать лично в Ижоре и оттуда же через военного министра давал свои предписания, коими все мои распоряжения и действия всемилостивейше изволил одобрять; а узнав, что бунт перешел за Новгород к Петербургу и распространился даже по большой дороге, отправил своего генерал-адъютанта графа Орлова (Алексей Фёдорович) для совокупного со мной распоряжения, чему я, как разделяя уже ответственность, очень обрадовался.

 

Граф Орлов приехал 22-го числа в Новгород прямо ко мне, 23-го начали мы действовать совокупно, а 26-го в сумерки прибыл сам Государь, обошел караул, принял ординарцев и повел меня с собою в кабинет, где я объяснил Его Величеству все происшествие и сказал откровенно, что "поселяне всегда были недовольны своим положением, что холера и отрава суть только предлоги, которыми подстрекают толпу, но что настоящая цель бунта есть желание освободиться от военного состояния", почему полагал бы "всех участников в бунте отдать в солдаты без выслуги, что послужит им настоящим, чувствительным наказанием.

 

Армия, нуждаясь в людях, получит выученных солдат, а чтобы поселенные земли не были пустыней, то на оные следует перевести до 12000 семейств из тех Новгородских казенных крестьян, которых еще в 1823-м году, за недостатком земли, хотели перевести в Херсонскую губернию". Государь приказал подать себе об этом записку, а завтра показать в 6 часов утра все войска, около Новгорода расположенный. Требуемую записку я послал Его Величеству в Царское Село вскоре после отъезда его из поселения.

 

На другой день поутру, ожидая при войсках Государя, получил я из Старой Руссы донесение, что- 24-го июля произошел там вторичный бунт, что генерала Леонтьева, многих штаб-обер и унтер-офицеров убили и что разграбили ящик с казенными деньгами. Донесение это я сейчас же послал к Императору, который, приехав, пожалел о случившемся новом несчастье, осматривал войска, был ими доволен и пожаловал по рублю на человека, причем я осмелился просить Государя не давать этой награды батальону императора Австрийского полка, потому что во время бунта позволил поселянам из своего фронта вытащить капитана и истязать.

 

По окончании смотра Государь приказал мне ехать за собою, позвал в кабинет и спросил, "отчего, полагаю я, произошло вторичное возмущение?". Я отвечал, что "все начальники поселенных батальонов, видя товарищей убитыми и изуродованными, растерялись и ослабели, и что по этому-то при первом бунте, опасаясь повторения, я решился просить о присылке мне доверенных надежных начальников для войск".

 

Император, одобрив мое мнение, послал в Старую Руссу генерала Микулина с приказанием вывести оттуда ненадежные поселенный войска и 10-й рабочий батальон, отправив последний прямо в Кронштадт, а мне приказал ехать за собой по поселению. Государь изволил проехать по 3-м округам 1-й дивизии, слушал везде молебен и панихиду по убитым в экзерциргаузах, где поселяне были все собраны и стояли все время по стенам на коленях с поникнутыми головами.

 

После отъезда Государя из поселения, граф Орлов и я отправились в Новгород, где, сделав по общему совещанию, предварительные распоряжения, мы 1-го августа отправились в Старую Руссу; здесь мы пробыли 9 дней и привели дело в ясность, о чем я донес Государю, а граф Орлов послал письмо и вскоре сам уехал в Петербург.

 

В половине августа собралась следственная комиссия и действовала не совсем правильно, предоставив допросы аудиторам наедине, а те за деньги оправдывали настоящих виновников и осуждали толпу; в Новгороде собрано было более 3000 поселян и поселянок, содержание которых под арестом было очень затруднительно в продолжение слишком 4-х месячной длительности следственного дела, тогда как гораздо лучше и справедливее могло быть совершенно кончено в один месяц при объезде комиссии по округам, где бы она могла удобнее открыть зачинщиков по указанию изувеченных штаб-обер и унтер-офицеров, а толпа была одинаково виновата; почему истинно виновные во множестве остались ненаказанными и при своих семействах.

 

В это время, наблюдая за спокойствием, я сделал передвижение войск, чтобы в каждом округе кроме своего батальона был расположен и один резервный 4-й и 8-й дивизий, после чего и не было никаких беспокойств. В октябре проезжал чрез Новгород граф Толстой и хвастался, как бы он скоро прекратил бунт, а сам в тогдашнее спокойное время в полночь уехал в Москву за конвоем гражданской полиции.

 

Вслед за ним приезжал в поселение генерал Клейнмихель (Пётр Андреевич), который также без конвоя не переезжал из округа в округ и, не давая мне знать, начал передвигать батальоны, отчего некоторые округи оставались на несколько дней без надзора, что могло произвести новые беспорядки. Объяснив все это графу Орлову, я просил его исходатайствовать мне у Государя другое назначение и увольнение от командования поселениями, так как при настоящем положении дел не принимаю на себя ответственности и, следовательно долее на сем месте оставаться не могу.

 

Вследствие сего я сделан был членом совета военных поселений, а на мое место назначен генерал-лейтенант Скобелев (Иван Никитич), который в половине декабря приехал в Новгород, и я тотчас передал ему всю команду.

 

В свободное время я написал критический обзор военного поселения, в котором изложил настоящие причины бунта и доказывал неоспоримо, что при первом выводе войск из округов всегда должно было ожидать возмущение, и в доказательство, что я это предвидел, упомянул, что в июне 1831 года, когда и помышления о бунте еще не было, я представлял, чтобы войска вывести из лагеря в округи поселения, под предлогом, чтобы холера не застигла их в сборе, но ответа на это представление не последовало.

 

По приезде моем в Петербург обзор этот читали многие почтенные и сведущие люди и упрашивали меня представить оный Государю, на что я никак не соглашался. Наконец, генерал Ермолов выпросил один экземпляр и передал его графу Орлову, от которого по сie время, через 10 лет, я не получил обратно, хотя с тех пор последовало уже совершенное преобразование поселений. Военные поселяне теперь только называются "пахотными солдатами", но в существе суть те же "крестьяне".

 

1833-го года в январе я представил составленное в комитете под моим председательством урочное положение на все роды работ, за что и объявлено мне высочайшее благоволение. 2-го апреля, в день Пасхи, в чине генерал-лейтенанта определен я вице-директором артиллерийского департамента, что естественно меня очень огорчило, и только уверение, что это сделано для ознакомления меня с делами, удержало от оставления совершенно службы, в которой не хотел я считаться ненужным.

 

Июля 24-го того же года назначен я исправляющим должность "директора артиллерийского департамента" и, вступив в управление оным, принужден был донести г-ну министру обо всех найденных мною беспорядках, которые были даже невероятны и требовали неимоверных усилий: самые столоначальники не знали счета своих нерешенных дел.

 

Я донес примерно, что их будет около 24000; три года употребили для разбирания и окончания, и наконец сдано таковых в архив более 42 тысяч, в числе которых были дела от 5000 до 20000 листов и из которых открыто взысканы почти на миллион рублей, а бухгалтеры и контроль были в самом жалком, перепутанном положении и, чтобы получить основание счетоводству, надо было начинать с 1828-го года.

 

Здесь прекращаются записки Эйлера; но заслуги, оказанные им отечеству и с сего времени до самой его кончины, были слишком велики и особенно полезны, чтобы не упомянуть хотя вкратце о полученных им за оные наградах.

 

Апреля 22-го 1834-го года он получил орден Императорского и Царского Орла. С августа 29-го того же года исправлял должность председателя комитета по артиллерийской части. Декабря 6-го 1834 года "за отличие по службе" произведен в генералы от артиллерии. Июня 10-го 1835-го объявлено высочайшее благоволение по званию члена комитета "о сокращении расходов на 1836-й год за отличное исполнение возложенного на него поручения".

 

Марта 29-го 1836-го года получил "за постоянно усердное служение" орден Св. Благоверного князя Александра. Невского. Августа 22-го 1836-го года получил знак отличия беспорочной службы за 45 лет. Апреля 18-го 1838-го года, в "ознаменование особенного благоволения к долговременной и отлично-усердной службе", всемилостивейше пожалована золотая алмазами украшенная табакерка с портретом Его Величества.

 

В приказе по военному министерству от 23-го апреля 1838-го высочайшее благоволение "за окончание всех дел по общему присутствию артиллерийского департамента", также и от 27-го июля того же года в отношении г. военного министра "за балансовый отчет о суммах артиллерийского департамента за 1837-й год".

 

Марта 26-го 1839-го года в рескрипте за собственноручным Его Императорского Величества подписанием объявлена искренняя Его Величества, признательность и благоволение, по званию председателя комитета по артиллерийской части, "за отличное и быстрое исполнение многотрудных и разнообразных дел рассмотрению комитета поручаемых".

 

Апреля 8-го 1839-го года за постоянно отлично-ревностное служение всемилостивейше повелено пожалованную в 1828-м году аренду на 12 лет по истечении ей срока продолжить еще на 12 же лет, с производством вместо оной денег по три тысячи четыреста девяносто восьми рублей серебром в год.

 

Декабря 6-го 1840-го года, назначен членом военного совета. Августа 9-го 1839-го года высочайшее благоволение "за успешное действие контроля артиллерийского департамента".

 

Августа 22-го 1842-го награжден знаком отличия беспорочной службы за 50 лет. Марта 26-го 1844-го года всемилостивейше пожалованы алмазные знаки ордена Св. Благоверного князя Александра Невского. Июля 22-го того же года в Высочайшем приказе монаршее благоволение "за отлично усердную службу и ревностные труды, оказанные по делам артиллерийского комитета".

 

Января 15-го 1845-го года монаршее благоволение "за усердное содействие к улучшению новых лафетов". Апреля 7-го 1846-го года всемилостивейше награжден знаками ордена Св. Равноапостольного князя Владимира 1-й степени "за долговременную службу, ознаменованную многими опытами полезной деятельности и постоянно-отличное исполнение возложенных обязанностей".

 

Января 24-го 1846-го года назначен председателем комиссии "для отстранения затруднений по приему в артиллерию с горных заводов металлов", и 18-го июля того же года получил в высочайшем приказе монаршее благоволение за успешное и скорое исполнение возложенной обязанности. Августа 22-го 1847-го года награжден знаком отличия беспорочной службы за 55 лет.

 

Декабря 6-го 1848-го последней наградой был всемилостивейше пожалованный алмазами украшенный перстень с портретом Императорского Величества за "постоянно полезно ревностные труды по занятиям военного совета".